Путешествие вверх

Удивительная история Анмая Вэру и его подруги увлекла очень многих. Первые её описания появились, ещё когда Анмай жил на Уарке. Самое подробное из них составил Маоней Талу, знавший Вэру лично, — с трех до шести лет (самому Анмаю тогда было девять). Повзрослев, они вновь встретились, и все пять последних лет своей жизни Талу записывал все сведения о Едином Правителе, какие только мог узнать. Но его история осталась неоконченной, — он погиб в Великой Войне, хотя Хьютай нашла и сохранила его записи. Подобные описания составляли и враги Анмая, конечно, с чисто практическими целями (так называемые досье). Но их труды погибли вместе с ними. Сам он никогда не пробовал описать свою жизнь, очевидно, считая её неинтересной.

В Файау этим никто не занимался, — ведь у них были матрицы Вэру и бессчетные воплощения с них. В Линзе, где Анмай пробыл год, его личность также вызвала всеобщий интерес. Но лишь Айэт, которому Вэру многое рассказал о себе, решился описать его историю, — впрочем, очень подробно и точно. Позднее она, хотя и в измененном виде, вошла в Рэтиа, и так стала известна всем.

Дальнейшие дела и приключения Дивной Пары описаны симайа, объединившими все доступные этой вселенской сверхрасе источники. Их историю следует признать абсолютно достоверной и точной, — с одним единственным исключением. Никто не знает, что сталось с «Укавэйрой» после ухода из Р`Лайх. Всякая связь с ней оборвалась сразу после входа в Ворота Соизмеримости, и никогда более не восстанавливалась. Самые тщательные поиски ничего не дали, но симайа не считали, что Анмай погиб, — ведь во Вселенной возможно всё. Поэтому всё, что случилось потом, вся удивительная история Путешествия Вверх, осталась известной лишь ему самому.

Глава 13. Изгнание навечно

Очнувшись, Анмай решил, что перерыв в сознании был мгновенным, — в серой пустоте времени не было. Он лежал, точнее, плавал в силовом поле, всё ещё сжимая руку Хьютай. Она и Айэт, казалось, спали, — их глаза были закрыты, лица спокойны. Сам Анмай чувствовал, что спит наполовину, — в голове всё плыло, и он никак не мог сосредоточиться. Мысли словно таяли в сером тумане, — таком же, каким мерцал экран. Ему показалось, что в нем проступило лицо Вайэрси, и что голос симайа разбудил его, но в тот же миг видение исчезло, — он понял, что они всё ещё летят в Туннеле Дополнительности, и отчаянный зовущий крик ему лишь привиделся.

Он потерял всякое представление о времени, — серый, обволакивающий сознание туман не рассеивался, — но прошло никак не меньше нескольких минут. Анмай не понимал, что происходит, — пролетая триста мегапарсек в секунду, они мчались в никуда, словно не было никаких Листов. Он даже боялся представить, на какое расстояние они удалились от Р`Лайх.

Когда он уже решил, что они так никогда и не вырвутся из серого сумрака, в сердце возникло новое мучительное ощущение, — «Укавэйра» достигла точки выхода. Затем словно раскаленные иглы вонзились в основание позвоночника и в нервные узлы. Анмай взвыл от боли, запрокидывая голову, и вновь лишился чувств.

Он очнулся, ощутив, что Хьютай трясет, — довольно сильно, — его голову. Она испуганно склонилась над ним, ещё лежащим на силовой подушке. Анмай слабо улыбнулся ей, и сел, взглянув на экран.

Его словно ударили по глазам, — тьма, абсолютный мрак, словно все звезды погасли. Но нет, присмотревшись, он увидел тусклую красную точку в углу экрана, рядом ещё одну… и всё.

— Где мы? — спросил он.

Хьютай усмехнулась.

— Не знаю. Мы едва пришли в себя.

— Мультипланар, — приказал Вэру.

Экран мигнул. Тьма не рассеялась, но точки превратились в два косматых, мертвенно-красных солнца, — красные карлики, насколько он понимал. И больше — ничего.

— «Укавэйра», где мы? — спросил он.

Ответа не было несколько бесконечных секунд, и их охватил страх — если «Укавэйры» больше нет…

— Произошла очень неприятная вещь, — машина говорила напряженно, но тихо. — Вход в Ворота Соизмеримости вызвал гравитационный всплеск, а моя масса и так огромна… Я ошиблась, скользнув по грани безвременья. Мне удалось избежать коллапса, но время в Туннеле почти остановилось. Очевидно, именно так исчезали Нэйристы, — во времени. А может, и нет. По крайней мере, не все.

— Сколько… сколько лет прошло? — спросил Анмай, уже понимая, что произошло нечто немыслимое и безысходное.

— Нельзя сказать точно. Примерно — больше ста миллиардов.

Они застыли, чувствуя, как внезапно слабеют ноги. В это нельзя было поверить, но сомневаться не приходилось. Эта тьма…

— Вы пытались… установить связь? — спросил Вэру.

— Да. Ничего.

— А Кунха? — спросила Хьютай. — Какая физика нас окружает?

— Мы не нашли никаких признаков Кунха. Физика вернулась в состояние, которое можно назвать естественным. Наши гиперсканеры не видят никаких следов использования Йалис, вообще никаких признаков разумной, или любой иной деятельности.

Анмай вздохнул. Только что он покинул полное надежды мироздание, а сейчас оказалось, что всё это, — в прошлом. В очень далеком прошлом…

— Мы можем вернуться к Р`Лайх? — спросил Айэт.

Он явно думал о том, что стало с его Юваной в этой бездне лет.

— Нет. Не-планеты, как звезды и галактики, движутся. Рассчитать их движение на сотни миллиардов лет вперед невозможно. Мы просто не знаем, где его искать. Сомнительно, что мы улетели дальше, чем ожидали, и с такого расстояния, — в принципе, — заметить Р`Лайх, с его размерами можно. Но… расширение Вселенной ускорялось все эти миллиарды лет. Сейчас радиус видимости, — всего несколько миллионов парсеков. Мы не сможем её обнаружить, — даже если она до сих пор существует.

Айэт опустил голову. Анмай видел лишь лохматую шапку его густых волос, касающихся плеч. Плечи юноши вздрагивали.

— Ювана… — едва слышно сказал он. — Ладно, — он повернулся к ним. На его губах застыла горькая усмешка. — Что вообще происходит в… этом времени?

— Ничего, — ответила «Укавэйра», но в глубине экрана поплыли изображения.

Они уселись, — прямо на пол, — и стали смотреть.

Звезды и галактики вечны по сравнению с живыми существами, и с существами разумными. Но всему приходит конец. Анмай знал мироздание, которому было пятнадцать миллиардов лет. Сейчас оно стало почти в восемь раз старше. За это время все яркие звезды сожгли свой водород и превратились в белые карлики, а потом погасли. Правда, большая часть звезд, — красные карлики, — ещё продолжала светить. Их светимость была столь ничтожна, что их запасов водорода хватит ещё на триллионы лет. Все остальные звезды обратились в остывшие шары вырожденной материи, мертвые пульсары и черные дыры. Новые звезды давно не рождались, — во Вселенной не осталось водорода, она заполнилась тяжелыми элементами. Весь межзвездный газ и пыль давно сконденсировались в бесчисленные холодные, мертвые шары, и пустота стала прозрачна, как никогда.

Даже галактики исчезли, — их центральные части сжались, сколлапсировали в огромные черные дыры, окраинные звезды разлетелись, и теперь почти равномерно заполняли бывшую межгалактическую пустоту. Между звездами и вокруг них носилось множество планет, — гораздо больше, чем раньше. Но все они были так рассеяны, что одну от другой отделяли миллионы световых лет. Их солнца давно погасли и они застыли при температуре… нет, не абсолютного нуля. Тепловое излучение, испущенное бессчетными звездами, нагрело пустоту примерно до двадцати градусов Кельвина, вместо трех, но это ничего не изменило. Это и была та тепловая смерть, о которой думал Анмай.

На множестве планет, вращавшихся вокруг ещё светивших красных солнц, не осталось жизни, — её там и раньше не было. Да если бы она и зародилась, и достигла разума… Анмай боялся представить, насколько будет изолирован такой мир. И какие темные будут там ночи, — ночи, небосвод которых не озаряет ни одна звезда…

«Укавэйра» раскинула вокруг себя гигантские сверхчувствительные сети, улавливая все возможные виды энергии, но всё было тщетно. За прошедшее время горизонт видимости сократился катастрофически, а в доступной ей сфере диаметром в тридцать миллионов световых лет не нашлось никаких признаков разума и жизни. Никаких. Даже Лист — граница их Вселенной — был невидим.

Анмай лишь сейчас осознал, что не только животные виды, но и сами цивилизации смертны. Приходит срок, — и они исчезают, не оставляя никакого следа. Теперь они исчезли все, — и Вселенная была столь же пуста, как и в первые годы после своего рождения. Даже в мечтах он не смел заглядывать в столь далекое будущее, — но он в нем оказался, и понял, что все усилия были напрасны и тщетны. Чего бы ни достигли симайа, они давно исчезли, и от всех их трудов не осталось даже праха… «Укавэйра» не смогла обнаружить ни одной астроинженерной конструкции, — все не-планеты давно сколлапсировали или распались. Она посылала сигналы, используя все возможности не-пространственной связи, — ей никто не отвечал. Они оказались в полном одиночестве.

— Это изгнание навечно, — вдруг тихо сказал Айэт. — Мы захотели узнать то, что недоступно любому разумному существу, — и поплатились. Мы видим то, чего никто не должен видеть. И даже вернуться назад мы не можем, — только идти дальше вперед.

Анмай кивнул. Он знал, что движение по стреле времени возможно лишь в одну сторону…

В глубине сознания ещё таилась совершенно сумасшедшая мысль о том, что они смогут найти какой-то способ вернуться обратно. Он с трудом смог прогнать её. Они были действительно изгнаны — навечно.

Как ни странно, отчаяние их не охватило. Им самим ведь ничего не грозило, а Анмай на своем опыте убедился, что события, не задевающие его лично, даже самые чудовищные, могут лишь интересовать, но не пугать, — он понял это ещё во время Великой Войны на Уарке. Айэту пришлось хуже, — он лишился любимой. Но и эта потеря была ожидаемой, и, значит, не такой тяжелой. Они отлично знали, на что идут, знали, что однажды окажутся в полном одиночестве. Пусть это произошло гораздо раньше, чем они ожидали, — но они ожидали этого. И постепенно, когда они поняли, что уже ничего не смогут изменить, их стало охватывать любопытство, — такое же, какое охватывает человека, проснувшегося в большом и совершенно пустом доме: даже недоступные прежде зоны иных участников Кунха были им открыты.

— Знаешь, я… очень рад, что полетел с тобой, — сказал Айэт. — Если бы не ты, меня бы уже не было…

Он смолк, поняв, что сказал глупость, но он был прав. Им действительно выпала пускай не самая счастливая, но, наверное, самая интересная судьба, — они пережили всех, включая и своё родное мироздание.

— Интересно, — продолжил Айэт. — Мы можем попасть в теневую Вселенную?

Он не забыл своей давней мечты.

— Мы можем послать туда нашу часть, и она увидит столько же, сколько увидели бы мы, — ответила «Укавэйра». — Приготовьтесь!

Вэру показалось, что его вывернули наизнанку. Во всяком случае, боль была ужасная. Но он не смог найти отличий, — если они и были, несчетные прошедшие века стерли их, обратив родину людей в такую же мертвую пустыню. Самые тщательные, длившиеся несколько часов наблюдения не нашли даже малейших следов жизни. Они даже не смогли понять, чем же это мироздание когда-то отличалось от их собственного. Разочарованный Айэт спросил:

— А Стена Света? Её энергия настолько велика, что разбивает атомные ядра до водорода. За ней мироздание как бы омолаживается. За это время она успела уйти на сотню миллиардов световых лет, но мы вполне можем её догнать. Может быть, там…

— Нет, — на сей раз ответ машины был мгновенным. — Её мощность всё же слишком мала, чтобы разрушить компактные ядра выгоревших звезд. А иная прибавка водорода не будет значить ничего. За её фронтом новых звезд не образуется.

Анмай сник, просто не зная, что делать. В его родной Вселенной не осталось ничего, — по крайней мере, ничего, достойного того, чтобы здесь задержаться. Им оставалось лишь следовать первоначальному плану, и лететь дальше, — во Вселенные, перестроенные Мэйат, а затем Файау.

Он отлично понимал, что там они увидят то же, что и здесь, — и не мог смириться с этой мыслью, поверить, что его народ тоже сгинул, не оставив никакого следа.

Билась в его голове и ещё одна мысль, — о том, что не только они попали в это запредельное будущее. Такое было возможно, и даже вполне вероятно. Но отыскать таких изгнанников они не могли, — пустота слишком велика, а им тоже незачем было здесь оставаться. По крайней мере, в этой Вселенной не нашлось никого, кто мог ответить на сигналы «Укавэйры». Единственная родина разума ныне полностью опустела. Кунха, длившаяся бездну лет, давно подошла к концу, — никто не выиграл, проиграли все. Если ещё где-то и остался разум, — то только за её пределами.

Когда «Укавэйра» сообщила, что решила лететь во Вселенную Мэйат немедленно, Анмай растерялся. Он уже хотел спать, и к тому же считал, что для одного дня впечатлений более чем достаточно. Но что он мог поделать? Они были лишь пассажирами на борту одного из величайших кораблей за всю историю мироздания, и их желания значили для него немного.

Он встряхнулся. Возбужденное ожидание быстро одолело сонливость, хотелось не останавливаясь идти вперед, невзирая ни на что. Всего тринадцать дней прошло с момента битвы за Эрайа, — а кажется, что это было целую вечность назад. Он усмехнулся. Впрочем, и в самом деле, — вечность. А в этом мироздании, в этом времени они меньше суток, — но уже привыкли, и спокойно смотрят на экраны, отражающие лишь скорбную пустоту…

Время от времени кто-нибудь из них поднимался, старательно и долго потягивался, разминая затекшие мышцы, и вновь садился. Айэт подпер ладонью правой руки скулу, уперев локоть в колени скрещенных босых ног. Анмай привычно сел на пятки. Хьютай уселась рядом с ним. Теперь они застыли, готовясь к переходу.

Вэру ещё не приходилось проходить сквозь Листы, и он сомневался, что это будет приятно. Преодолеть Лист уничтожающей любое вещество не-материи с планковской плотностью, состоящей из квантов всех взаимодействий, можно было лишь в Туннеле Дополнительности, и притом, закрытом с двух сторон, — чтобы не произошло столкновения и аннигиляции различных физик.

Чтобы добраться до Вселенной Мэйат, надо было пересечь два Листа и Вселенную сверхрасы Кайа, — родину Черных Прыгунов, потом ещё восемь Листов, — чтобы достичь Вселенной Файау. Этот путь был безопасен… точнее, был безопасен сто миллиардов лет назад. Впрочем, если им не встретится многомерного пространства, либо областей не-физики, где гравитация остановила время…

Лишь сейчас Анмай вспомнил, что за все несчетные прошедшие века расширение Сверх-Вселенной неудержимо ускорялось, — и время понемногу иссякало, пока не останавливалось вовсе. Здесь до этого ещё не дошло, но определить, сколько ещё осталось, было невозможно, — нельзя же выйти за пределы времени?

Он не мог этого почувствовать, но ему казалось, что осталось немного. И они должны в любом случае, — хотя бы ради своего спасения, — покинуть это мироздание, пока над ним не захлопнулась гробовая крышка безвременья, и оно не исчезло, словно не существовало никогда… А что ждет их в Бесконечности? Неизвестность.

Его размышления прервал голос «Укавэйры»:

— До входа в Туннель Дополнительности осталось пятнадцать секунд. Удачи.

Ну вот и всё, — подумал Вэру. — Сейчас я навсегда покину свою Вселенную, — возвращаться в неё просто незачем, — и пущусь в путешествие, длиннее которого не было со времени сотворения мира. И что же я при этом чувствую? Ничего!

Он осторожно сжал напряженную руку Хьютай, сумев-таки угадать миг входа. Незримый, пришедший из ниоткуда ветер усиливался, толкая его вбок. Потом его ударил неистовый взрыв света, — и время остановилось.

Очнувшись после долгого забытья, Анмай почувствовал, как по телу волнами катится боль. Но она слабела, стихала… Вскоре осталось лишь уже знакомое глубинное пение и слабое давление, толкавшее его прямо в объятия Хьютай. Наконец, комната повернулась, и обе силы слились. Тяготение возросло заметно, но терпимо, однако, глубинное пение не исчезло. Голова кружилась. Никто из них не двигался и не говорил. Они не знали, сколько на сей раз должно продлиться путешествие.

Время едва ползло, минута за минутой. Ничего не менялось. В окне-экране плавала серая мгла. Потом Анмай вскрикнул, когда «Укавэйра», проходя сквозь Лист, на миг оказалась в своей, отдельной Вселенной, не принадлежащей ни одной из двух соседних, — пополняя в этот миг запас энергии, впитывая взрыв новорожденных Стен Света. Но он ощутил лишь приступ дикого головокружения: если бы хоть малая часть этой энергии достигла их, — она бы обратила их в прах. Потом всё было совсем обычным, — пока «Укавэйра» не достигла точки выхода.

На сей раз взрыв боли даже не заставил его потерять сознание, — хотя это лишь усилило её. Когда всё кончилось, ему хватило нескольких секунд, чтобы полностью прийти в себя, — генные инженеры Файау потрудились над его телом на славу. Но, как он и ожидал, Вселенная его народа оказалась наполненной той же окончательной, безысходной, красноватой тьмой.

С единственным исключением.

Анмай старательно встряхнулся, словно кот, растрепав волосы. «Товия» вновь мчалась в обычном пространстве, и о гироскопической рецессии пока можно было забыть. Вселенная Файау оказалась очень странной. На макроуровне её структура в точности повторяла структуру их родной Вселенной. На квантовом уровне…

Гравитационная постоянная тут была почти в миллиард раз больше, и скорость света, и постоянная Планка. Эти изменения необычайно облегчили создание больших интеллектронных систем, и не только. Здесь Эвергет мог быть величиной в кулак, а Нэйриста, — в небольшой дом.

Теперь здесь не осталось ничего подобного. Безвременье не поглотило эту Вселенную только потому, что от её изначального вещества здесь осталась едва миллиардная часть, — гравитационные волны, пыль… и больше — ничего. Всё остальное исчезло. Ушло. Похоже, Файау изменила физику своего мироздания именно ради этого великого исхода, — буквально вся материя их Вселенной покинула её. Но, чего бы не достигли её обитатели, — они ушли. Ушли очень давно, не оставив никаких следов, — никаких Ворот Соизмеримости, никаких Туннелей, не-планет, ничего. Это давало пусть призрачную, но надежду, хотя даже «Укавэйра» не могла сказать, куда и как давно ушла Файау. Несколько десятков миллиардов лет назад, в лучшем случае. Лишь измененная ими физика осталась, не перемешавшись, и не погасив друг друга, как те физики Кунха…

По крайней мере, её они смогли понять. А в физике Вселенной Мэйат не смогла разобраться и сама «Укавэйра», — только в том, что она ей враждебна, как и физики остальных семи Вселенных, что она пересекла. Это был тупик, — возможно, разум процветал в иных, недоступных и непонятных им формах, которые они принимали за безумие мертвой природы. А в этом мироздании, доступном их пониманию, не осталось ничего, что могло бы привлечь их. Ничего. Кроме одного.

После первого же обзора «Укавэйра» смогла обнаружить скопление живых звезд.

«Товия» мчалась, окутанная Йалис-щитом, сиявшим синим огнем аннигиляции, — ослабни он хоть на миг, её расплющил бы собственный вес, а её Эвергет взорвался бы. Но всё же, им невероятно повезло. Шанс выйти так близко к скоплению был ничтожно мал, — как и оно само, затерянное среди миллиардов световых лет мертвой пустоты. При такой гравитации звезды становятся крохотными, и живут они тоже недолго, — по меркам звезд, разумеется. Это, уже доживающее свой век скопление, было явно создано искусственно, примерно миллион лет назад. Но кем? Пусть даже подобными им изгнанниками из своего времени, давно сгинувшими, — всё же, оставалась надежда…

В скоплении была едва сотня звезд, — диаметром не больше мили. Их окружали семейства ещё более крохотных планет. Но внимание файа привлекла лишь одна. На ней среди зелени высилось нечто вроде купола диаметром в два десятка метров. Впрочем, всё здесь было искусственным…

Анмай вздохнул. «Укавэйра» осталась далеко позади, но он видел сияние её щита, раскинувшееся на миллиарды миль. Лишь через три часа «Товия» смогла выйти из него и достичь скопления, — тоже крохотного, ибо звезды здесь разделяли не световые годы, а едва миллионы миль. Планеты были ещё меньше, — от половины до трех вэйдов в диаметре, они отстояли от солнц на сотни миль. Их годы составляли едва несколько часов.

Всё это походило на макет в планетарии, но, тем не менее, планеты были настоящими, — самые ближние к солнцам оказались голыми шарами раскаленного камня, самые далекие, — застывшими шарами льда. Нашлись даже газовые «гиганты», — мутные бело-сине-желтые шары диаметром в треть мили. Их атмосферы были мертвенно-спокойны. Никаких бурь, как на обычных газожидких гигантах, тут не наблюдалось и в помине, зато были луны, — каменные и ледяные шары диаметром всего в несколько метров. Они двигались прямо на глазах, изрытые кратерами, — здесь было полно пыли и метеоров, но никаких признаков разума, или вообще какой-либо активности.

Анмай с интересом смотрел на выбранную ими планету, — её солнце находилось в самом центре скопления. Она была её третьим спутником и не выделялась среди сотни сестер ни своими размерами, ни строением, — здесь все они были пустыми внутри. У неё также была луна, — покрытый причудливыми узорами крохотных горных хребтов шар диаметром в десяток метров. Теперь этот филигранный узор почти исчез под беспорядочной россыпью кратеров, обломков и пыли. Сама планета была трех вэйдов в диаметре, с несколькими континентами, выступавшими из мутной зелени океана, и с атмосферой толщиной всего в несколько метров. Её горы были просто низкими грядами крошащихся скал. Никаких полярных шапок или облаков здесь не оказалось и в помине. Не было и деревьев, — неровные материки покрывала невзрачная бледно-зеленая трава. Сверхмощные телескопы «Товии» не заметили никаких животных. Здесь не оказалось рек и даже ручьев, — только несколько озер, похожих, скорее, на большие болотистые лужи. Дождь здесь никогда не шел, но на ночной стороне, — планета вращалась с суточным периодом, — клубился холодный туман. Ничего опасного там, в любом случае, не было.

Анмай задумался. Файау очень тщательно препарировала физику своей Вселенной, — она изменила её так, как ей хотелось, избежав любых последствий на макроуровне. Даже изменения массы электрона, связанного с постоянной Планка, ей удалось избежать, хотя это считалось невозможным. Но вот не взорвутся ли там их весмы, квантовые браслеты и двигатели их скиммера?

«Товия» решила эту проблему очень просто, — выбросив образцы техники за пределы Йалис-щита. Они продолжали нормально работать. Без дальнейших размышлений Вэру, Айэт и Хьютай направились в ангар.

Выбравшись из скиммера, они осмотрелись. Они не взяли с собой ничего, кроме оружия и силовых поясов, и их одежда осталась обычной. Анмай невольно прислушался к себе, — им пришлось пересечь зону аннигиляции двух разных физик, но он не ощутил ничего, и последствий пока никаких… Он прислушался к звукам, затем закрыл глаза. Вроде бы, никаких отличий от Эрайа, — вес, тепло, трава под ногами… Только слишком уж тихо… И воздух — затхлый, словно в закрытой комнате заброшенного дома, пахнущий душной гнилью и тиной. Слабый ветерок едва чувствовался, и тоже напоминал, скорее, сквозняк…

Они не могли поверить, что ещё утром этого бесконечно длинного дня говорили с Вайэрси, — казалось, что это было в иной, может, даже не их собственной жизни…

Анмай поёжился, вспомнив, что их путешествие, собственно, ещё не началось, а это — последняя возможность побыть в хотя бы внешне привычном мире.

Едва он открыл глаза, иллюзия исчезла. Небо зияло бездонной, пугающей чернотой, — тонкая атмосфера никак не могла смягчить её. В зловещей тьме сияло солнце, — мутное, красновато-желтое, словно видимое сквозь пыльное стекло. От него исходило ровное, нездоровое, какое-то гнилостное тепло.

Смотреть вниз было немногим приятнее. Он видел раскинувшийся на сотню шагов неровный, бугристый луг, изрытый оплывшими и заросшими воронками. Горизонт загибался, и луг словно скатывался в бездну, — один взгляд на него вызывал жутковатое головокружение.

Они быстро обошли материк — клочок неровной земли, полтораста на двести шагов, и заодно купол, — его стены оказались глухими, с единственным арочным входом. Сам купол стоял на северном полюсе этого мира, на вечной границе света и тени.

За ним, на ночной стороне, было холодно, — непроглядная тьма пустоты, до которой было буквально рукой подать, дышала льдом, и от не успевающей остыть воды океана поднимался пар, разгоняемый порывами ветра, достаточно сильного, чтобы пронизывать до костей. В абсолютном мраке неба едва светилось несколько дюжин красных звезд, зато луна казалась очень близкой и реальной, — до неё было всего метров триста, а на таком расстоянии эффект бинокулярного зрения ещё действовал.

Вскоре они вышли к морю. Едва заметная рябь неслышно трогала низкий, заросший берег. Сама вода оказалась зеленоватой, мутной и тухлой на вид. В ней плавали толстые скользкие плети водорослей, похожие на гниющие щупальца. Хотя до другого берега была едва сотня шагов, он исчезал за близким горизонтом, и море, казалось, стекало за него, в то же время застыв. Здесь никого не было, но Вэру вдруг показалось, что он задел тонкую тревожную нить…

Вайми беззвучно парил в центре своей комнаты, — пустой металлической коробки, усеянной изнутри множеством антенн и волноводов. Экранов не было, но не было и необходимости в них: симайа и без приборов могли превращать поток сигналов в изображение.

Потом Вайми принял свою обычную форму, и, когда часть стены беззвучно ушла в сторону, выплыл в коридор. Это получилось у него естественно-бездумно: он был симайа уже четыре тысячи лет, не считая прожитых в Найнере. То было удивительное время, — лучшее в его жизни, — но он сам положил ему конец. Его дети не должны были жить в иллюзиях. Он и Йэллина дали им свободу, — но, когда это случилось, Найнер просто исчез. Сама его плоть стала плотью мириадов Детей Найнера, — таких же симайа, как и он сам. Их было невообразимо много. Цивилизация, которую они создали, вобрала в себя Йэннимур, как океан вбирает в себя каплю, и Йэллина, Создательница, вела их. Но для Вайми в этом прекрасном будущем не нашлось места: не золотой айа, не сарьют, не человек, он с каждым годом всё острее чувствовал, что не принадлежит к этой Реальности, — и это, в конечном счете, привело его сюда, в единственное место, которое он по праву мог называть своим домом. Так он и Охэйо нашли друг друга, — две потерянных души, изменивших мир более всех прочих, но потерявших слишком много, чтобы жизнь сохранила для них какой-то смысл. У них не было никакого желания оставаться в ней, — а вскоре появилась и возможность её покинуть.

За тысячу лет Культуры Хары Хеннат усовершенствовали транслайнер: теперь он мог прыгать не только в пространстве, но и во времени, выпадая из его хода. Правда, лишь в одну сторону: в будущее.

Они мчались вниз по реке времени. Вначале было трудно отыскать следы совершенных ими изменений, потом они стали более заметными. Дети Хары находили друг друга и росли, и Вайми видел ступени этого роста: сначала города, потом орбитальные станции, потом не-планеты.

Они так и не узнали, как далеко распространились их творения. Дети Хары не стали сверхрасой, какой был Йэннимур, запертый в своем Объеме. Они свободно проникали из Объема в Объем, не изменяя их реальности, а приспосабливаясь к ней. Уже никто из них не помнил самого Начала. Никто не помнил, что их породило отчаяние одного существа, его желание исправить допущенную не им ошибку.

Через двести тысяч лет Дети Хары были везде, — рядом с любой разумной жизнью жили марьют и сарьют. Они иногда воевали, — с другими расами и их Реальностями, — но это не могло замедлить их роста. Основа их жизни, заложенный Охэйо фундамент был неколебим: нельзя было стать сарьют, живя бесчестно, и это определяло всё. Вселенная отныне принадлежала людям, и так предначертанное было исполнено.

***……..

Но они развивались, а пути рас были предопределены: они вели за пределы этой Вселенной. Через четыре миллиона лет сарьют повсюду исчезли: не вымерли, но стали тем, что выше человека, и уже не было смысла начинать всё заново. Срок жизни разумных рас был слишком короток по сравнению с жизнью Вселенной, и никому не дано было овладеть ей навсегда.

Но она тоже не была вечной: когда они остались в одиночестве, Охэйо резко ускорил движение, желая досмотреть всё до самого конца. Теперь они каждый раз прыгали на миллионы лет, но будущее оказалось слишком чуждым: они не смогли в нем оставаться. Возможно, гхатра Мроо вернулась и победила, возможно, случилось нечто иное, непостижимое для них. Но когда Реальность вновь обрела доступный для них вид, всё уже кончилось: Вселенная была мертва.

История жизни и звезд завершилась: остались только красные карлики и пыль. Разум, возможно, ещё существовал, — но в тех формах, что находились навсегда за пределами их понимания. Теперь они двигались в будущее ещё быстрее, каждый раз оставляя позади миллиарды лет, но теперь мир оставался прежним, — только с каждым разом всё тусклее.

Наконец, и они достигли конечной точки: транслайнер повис над чудовищной черной дырой, в пятьдесят миллиардов раз более тяжелой, чем стандартное солнце. Её окружала лишь бесконечная пустота. Галактики давно рассеялись, а сам Вайми стал лишь ненамного старше: восемьсот миллиардов лет после его рождения, но всего три тысячи лет реального времени.

К концу пути они пришли одни: все их спутники давно сошли с корабля, чтобы прожить свою жизнь вместе с миром, в золотой век Детей Хары. А им уже некуда было идти: здесь, в выметенной безвременной бездной пустоте, просто не осталось материи, чтобы заправить транслайнер и двинуться дальше, — куда бы то ни было.

Они медленно падали, хотя это падение должно было продлиться ещё тысячи лет, — вполне достаточно времени, чтобы подготовится к смерти, но Вайми не думал о ней. Он сомневался даже в том, что их ждет там именно смерть. Хотя сердцевина черной дыры, — горизонт Коши или сингулярная сфера, — оставалась в принципе непознаваемой, он знал, что поток времени в ней менял направление на обратное. Любой объект, попавший в этот «обратный поток», был бы отброшен в бесконечно далекое прошлое, о котором Вайми совершенно ничего не знал. Он понимал, что ему придется, так или иначе, это узнать, но он не торопился с этим, — спешить ему было поистине некуда.

Он готовился ко всему, что могло ждать его в этом неведомом, бесконечно далеком прошлом, — занятие вполне бесполезное, но оно приносило ему удовольствие и душевный покой. Когда Вайми уже ничего не мог делать, он спал. Ему грезились сны, — иногда совершенно непонятные, иногда, наоборот, мучительно знакомые. В них ему являлась Лина, — его Лина, первая любовь его жизни, потерянная навсегда, но всё ещё живущая, — где-то в нем самом. Иногда они могли даже говорить, и, просыпаясь, Вайми был уверен, что она рядом, — стоит только обернуться. Он оборачивался, — и никого не было. У разочарования был горький вкус. Но, когда он засыпал, она возвращалась, — и Вайми даже не помнил о том, что они расстались.

Это были самые счастливые минуты в его жизни, — несмотря на то, что просыпаясь, он едва их помнил.

Вайми помотал головой и опомнился. Он всё чаще вот так незаметно соскальзывал в прошлое, — но прошлого не было, и ни к чему хорошему это не могло привести. Так или иначе, но его история подходила к концу, и он сам понимал это. Однако, случилось нечто, поистине невозможное: к ним пришли гости.

Вначале файа держались настороженно, затем отбросили серьёзность, — слишком уж этот мир походил на игрушечный. Они смогли обойти его за пятнадцать минут. Вода, покрывающая половину поверхности, была непрозрачной, гнилой, и они боялись к ней прикасаться, порхая над самим морем. По данным радара «Товии», его дно было илистым, неровным, но глубина не больше четырех метров. Везде они видели одно и то же, — неровная травянистая земля, крошащиеся груды камня, мелкие, похожие на лужи озера. Горы планеты давно разбили те же метеоры, что перепахали поверхность крошечных материков.

Единственное, на чем тут отдыхал глаз, — стоявший на северном полюсе плоский купол с острой, словно у луковицы, вершиной. Её венчал узкий блестящий стержень, расходившийся на конце множеством радиальных разветвлений. Они ветвились вновь и вновь, пока не становились незаметны, — казалось, вершину стержня окружает странно четкое, полупрозрачное, серебристное сияние.

Сам купол походил на храм. Его золотисто-белый материал был похож на оплывший воск свечи, хотя вблизи эта стеклянистая масса напоминала застывший кварц. В круглой стене зияла небольшая, удивительно соразмерная арка, а за ней, в глубине, сиял свет. Сначала Вэру не смог разглядеть его источника, — воздух странно мерцал в арке, смазывая очертания интерьера.

Его поразила чистота и глубина чудесного, золотисто-белого сияния. Оно вызвало в душе непонятную робость, и войти он решился не сразу.

Купол оказался толстым, — метра полтора, но мерцание в арке, — бесплотным. Они прошли сквозь него, ступая осторожно и беззвучно, — и замерли в изумлении.

Весь купол внутри был пуст. Лишь напротив входа, на полукруглом возвышении из нескольких широких ступеней, горело то самое, поразившее их неподвижное пламя, — светящийся шар в рост Вэру. Он парил над центром возвышения, — именно парил, ни на что не опираясь. Его свет, отражаясь в бело-золотистом своде, окружал их удивительно уютным, всеобнимающим сиянием. Не говоря ни слова, они пошли к нему. Ноги скользили по гладкому стеклянному полу, и им пришлось сбросить обувь.

От шара веяло мягким теплом. Протянув руку, Вэру коснулся приятно-горячей и идеально гладкой поверхности. Сияние, — удивительно чистое и глубокое, — заполняло шар целиком. Даже когда Анмай прижался к нему щекой, он не смог разглядеть внутри никаких деталей.

Неугомонный Айэт тут же подлез под шар, и, упершись в него плечами, попытался сдвинуть. Хотя он старался изо всех своих немалых сил, шар не дрогнул, словно впаянный в воздух. Ничуть не растерявшись, он выбрался из-под него, с любопытством осматриваясь и прикасаясь к полу и стенам ладонью. Айэт даже прижимался к шару и стенам ушами, но слышал лишь стук своего сердца в мертвой тишине. И больше — ничего.

Они задали эти вопросы «Товии», но и она могла сказать немного. Шар парил в воздухе неощутимо соединенный со стенами магнитным полем. Оно же подводило энергию. Но откуда она бралась, а главное, — зачем всё это, оставалось непонятным. Они вернулись в середину зала.

— Это сделали файа, — сказал Айэт. — Или я ничего не смыслю в нашей культуре.

Хьютай молча показала на зияющие по сторонам входной арки проемы в полу. Оттуда слабо изогнутые узкие лестницы вели вниз, в просторный круглый зал, похожий на верхний. Золотой свет пробивался в него через матовый стеклянный потолок. Ступать здесь приходилось с осторожностью: белое стекло пола даже под босыми ногами казалось им скользким.

Здесь не было ничего, кроме трех новых арок в гладкой стене. Одна из них, напротив входа, была заполнена нежно-голубым светом. Файа на минуту застыли, потом всё же решились подойти к ней.

Слабо светящийся проем напоминал им странную картину, нарисованную на листе стекла, отлитого вместе с массивной рамой из стали. Вэру никак не мог понять, что же он видит, — каждая деталь в отдельности была узнаваема, но целое, — нет. Его мозг не мог найти даже отдаленных аналогий. Иногда на миг появлялись знакомые образы и тут же исчезали, — огромное озеро под стеной высочайших гор, испещренных пятнами чистейшего снега… гор, по которым ползли облака… гигантские шпили заброшенного города в чудовищной расселине между двух исполинских массивов, похожих на окаменевшие грозовые тучи… тропинка, ведущая от такой же… картины?... Туда, вниз…

Он закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться. Как ни странно, это помогло, — образы стали более отчетливыми, словно во сне, — только там он закрывал глаза, пытаясь лучше рассмотреть что-то. Вдобавок, у него появилось странное, но уже знакомое ощущение, — словно ветер дует в лицо, мягко пронизывая тело насквозь.

Он невольно подался вперед, стремясь коснуться удивительного изображения, но даже это ему не удалось, — его протянутая рука ушла в неосязаемую пустоту. Это настолько его поразило, что он не сразу заметил иную странность, — картина оказалась передней гранью монолитного стального блока, поставленного торцом в проеме, и уходящего далеко в мутную глубь стекла.

Внезапное подозрение заставило его сердце бешено забиться, дыхание прервалось. Он спешно коснулся браслета. «Товия» ответила мгновенно:

— Анмай, вы не ошиблись. Вы действительно видите Ворота Соизмеримости, ведущие в иное мироздание.

Он фыркнул, вспомнив чудовищные Ворота Р`Лайх. Но здесь было мироздание с намного глубже измененной физикой, здесь Ворота могли быть и такими. Он немедленно поделился догадкой с товарищами.

— А как попасть туда? — тут же спросил Айэт.

— Ворота открыты, иначе мы ничего бы в них не увидели, — ответила «Товия». — Но вопрос не в том, чтобы войти, а в том, чтобы вернуться. Мы ведь не знаем, какой там воздух, а силовой пояс не поможет вам дышать. Скиммер же просто не пройдет в этот проем.

Разочарованные, они обратили внимание на две других арки: те выходили в небольшие, полукруглые комнаты с круглыми шахтами в полу. Их матово-белые стены покрывали цилиндрические решетки из блестящих стальных прутьев, и файа стали спускаться по ним вниз. По мере спуска сила тяжести постепенно слабела.

Едва шахта кончилась, Айэт вскрикнул от изумления. Они увидели внутренность планеты, — колоссальный пустой шар, освещенный парящей в его центре мутно-золотой сферой диаметром всего метров в двадцать.

Как оказалось, толщина коры не превышала сорока метров. Изнутри её покрывало нечто вроде кристаллической решетки из толстых прутьев или труб. Их темный окислившийся металл разъедали пятна бледно-зеленого мха. Остальное пространство заполнял светящийся туман. При ближайшем рассмотрении он оказался массой мелких обломков и пыли, парящей в невесомости. Она покрыла внутреннее солнце тусклыми пятнами, делая его свет странно, неестественно мертвенным. Дышать здесь, в полном пыли, холодном и тяжелом воздухе, оказалось трудно. После мрачных картин пустой Вселенной, после всего угасающего мироздания им хотелось совершенно иного, и приходилось заставлять себя идти вперед.

Отталкиваясь от прутьев, они облетели гигантское помещение. Стальная чаща была толщиной метров в восемь, у её дна скрывалось множество цилиндрических баков. Облитые изнутри тускло светящимся золотистым стеклом, они походили на вполне уютное жилье. Даже центральное светило оказалось полым: Анмай с удивлением понял, что самое темное из пятен — это вход.

Когда он подплыл к нему и попробовал войти, его остановила невидимая стена силового поля. Казалось, за ней, в темноте, движутся смутные силуэты, но он не был в этом уверен: поле как-то странно преломляло свет, и Анмай словно пытался смотреть во мрак через текучее стекло. Непонятно отчего, при виде этих плывущих бесформенных очертаний его охватил озноб. Вдобавок, ему чудился взгляд, — нечто тяжелое, неприятное и чуждое. Окончательно сбитые с толку, они вернулись в нижний зал купола.

— Что же там, во внутреннем солнце? — спросил Айэт у «Товии».

— Наверняка то, что дает энергию для работы этих Ворот. Но силовое поле там слишком мощное. Его не пробить теми средствами, что у вас есть.

— А если разломать обшивку? — Айэт не унимался.

— Не выйдет. Всё это построено из вещества, армированного силовым полем. Иначе это сооружение не продержалось бы здесь почти миллион лет. И оно, в некотором смысле, живое. Туда можно попасть только силой, а это почти наверняка вызовет ответное противодействие.

— Но мне показалось… там кто-то заперт… — возмутился Айэт.

— Вот именно. И, возможно, он очень опасен. Он кормит Ворота своей силой, и это вряд ли ему нравится.

— Но пройти в них мы сможем?

— Да. Но всё это создано миллион лет назад, и теперь за ними может просто не оказаться тех, кого вы ищете. Или, что ещё хуже, могут оказаться те, кого вы совсем не ожидаете встретить.

— Так что же нам делать? — вновь спросил Айэт, но на сей раз ему ответил Вэру.

— Одним нам туда идти нельзя, — это совершенно ясно. Есть лишь один выход. «Укавэйра» уже наверняка определила, в какую Вселенную ведет этот Туннель. Если она захочет, то отвезет нас туда. Если же нет… — он вздохнул и вновь нажал кнопку связи.

— Я не намерена вторгаться в чужие мироздания ради вашего любопытства, — ровно ответила машина. — Моя мечта — вообще их покинуть. Если хотите, можете остаться здесь, — вместе с «Товией». Построившие этот Туннель рано или поздно заинтересуются вами. Мы не знаем, когда это будет, и не собираемся ждать. Возможно, Файау, или Йэннимур ещё существуют в том мироздании. Возможно, нет. И ещё. Надеюсь, вы помните о безвременье?

Анмай вздохнул. Вновь подойдя к порталу, он сосредоточился, пытаясь понять этот странный поток образов, струящийся сквозь него, — порождение иной физики, доступное ему лишь отчасти. Вдруг пришло острое понимание, — то была история без слов и мыслей, доступная любому разумному существу, история мироздания… мертвого мироздания, не знающего ни света, ни мрака, в котором плавали бессмертные тени, не ведающие добра и зла…

Затем возникло ощущение угрозы и страх перед тем, что он мог понять. Они уже видели мертвую Вселенную, но он чувствовал, что совсем необязательно видеть приведший к этому путь, — то, что происходило… и что происходит сейчас. Незачем знать, чем стала однажды Вселенная Золотого Народа, и чем кончилась история людей. Они уже видели результат. Детали неважны. Пусть всё это, в конечном счете, было лишь делом времени, эти детали могли взорвать его разум.

Вдруг ощущение опасности стало пронзительно-острым, — словно с той стороны повеяло ледяным ветром. На какой-то миг он отчетливо увидел горный пейзаж и нечто вне поля его зрения, заливавшее этот пейзаж ярким, словно солнечным светом… нечто, что не было солнцем.

Анмай понял, что это нечто тоже увидело их, — и, удивленное, несется сюда. И, если им хоть сколько-то дороги их жизни, — нужно немедленно убираться отсюда. Он не знал, так ли это, — это могло быть лишь фантазией… и он просто не мог уйти, не узнав.

Они невольно отступили к лестнице. Ждать им пришлось недолго. Сияние в портале Ворот начало разгораться. Вдруг оно вырвалось из рамы, вспыхнуло ослепительно ярко — и погасло. В лицо Вэру ударила волна раскаленного воздуха, взметнув лежавшую на полу пыль. Он удивленно заморгал, протирая глаза.

***..

В двух или трех шагах от рамы стоял рослый, широкогрудый юноша. Его гибкое тело состояло, казалось, из одних мышц, словно сплавлявшихся под гладкой, темно-золотой кожей. Широкоскулое лицо, правда, казалось слишком хмурым: металлически-черные волосы и далеко посаженные темно-синие глаза придавали ему излишне мрачный вид. На его бедрах был кусок такой же темно-синей, в тон глаз, ткани, ноги босые.

— Вайми? — удивленно спросил Анмай. Этот юноша был очень похож на Вайми из Р`Лайх, — только старше.

Юноша прижал к груди ладони скрещенных рук и вежливо, слегка, поклонился.

— Он — мой прототип. Я был создан, как его копия.

Из его фразы следовало, что он родился всего на несколько сотен — или тысяч — лет позже их отлета.

В голове Вэру закружилось множество вопросов, но юноша повернулся к Воротам и поднял ладонь, словно подавая кому-то за ними знак. Анмай понял, что перед ним лишь разведчик.

Двигаясь тихо и быстро юноша отступил к ним. От него исходил сильный жар, и по этому признаку Анмай догадался, что имеет дело с симайа.

Свечение Ворот вновь метнулось в зал, ослепительно вспыхнуло и погасло, оставив ещё одного юношу. Он тоже был рослый, великолепно сложенный. Молочная белизна его кожи подчеркивалась блеском ярко-зеленых глаз и металлически-черных, тяжелых волос, падавших на спину. Широкий лоб, высокие скулы, крупный рот говорили о хорошей породе. Анмай не успел толком рассмотреть пришельца, — едва появившись, тот оглушительно чихнул, фыркнул, как кот, и опять чихнул. Наконец, он выпрямился, с любопытством глядя на них.

Анмай понял, что имеет дело с человеком, но таких людей ему встречать ещё не доводилось. В голове у него невольно промелькнула мысль, что будь главой мятежа на Уарке этот юноша, исход войны был бы совершенно иным. Вернее, её вовсе бы не было, — потому, что у Фамайа был бы другой правитель. Его длинное черное одеяние было расшито фрактальными узорами из серебра. Оно немного не доходило до щиколоток, открывая ровные ступни в легких сандалиях. Косо срезанные у локтей рукава обнажали мускулистые руки. Узкую талию плотно облегал узорчатый серебряный пояс. На нем висело какое-то оружие, похожее на кинжал в ножнах.

Несколько секунд юноша смотрел на них, — с интересом, без малейших признаков страха. Наконец, он кивнул, — очевидно, своим мыслям, — и улыбнулся.

— Анмай Вэру, — прижатые к груди ладони и легкий поклон. — Хьютай Вэру, — более глубокий поклон, в знак уважения к даме. Он повернулся к Айэту. — Э?..

— Айэт Тайан, — быстро сказал юноша.

— Я о вас слышал, — ещё один поклон, чисто символический. — Очень приятно. Это, — легкое движение рукой, — мой друг, Вайми Йенай из симайа. Я — Аннит Охэйо анта Хилайа, из сарьют. — Он вновь поклонился, — очевидно, в свою честь.

Анмай удивленно смотрел на это создание. Само по себе то, что их здесь знали, было удивительно. Охэйо и Вайми говорили на языке золотых айа, причем, безупречно.

Охэйо вновь посмотрел на него, уже более внимательно. На его лице мелькнуло изумление, потом он вдруг быстро, почти вплотную, подошел к нему, двигаясь энергично, но не резко, словно скользя в туманной дымке зала. Словно зачарованный, протянул крепкую, прохладную руку, коснувшись лба Анмая.

— Она здесь, — сказал он с неожиданной тоской.

— Что? — Анмай опомнился и отступил.

Охэйо улыбнулся, встряхнув волосами.

— Часть… — он помолчал, словно собираясь с мыслями. — Ну, можно сказать, что часть Создателя. Она была во мне, — тогда, в самом начале. Ей я обязан всем, чего достиг, — почти, — но она давно покинула меня. Я и не думал, что смогу отыскать её… и это не доставило мне радости.

— Что? — Анмай ничего не понимал.

— Я знал одного Вэру. Ты не такой. Я думаю… ты здесь потому, что хочешь выйти Наружу, да? — взглянув на изумленное лицо Анмая, он засмеялся. — Конечно. Ты всё время хочешь выйти за пределы, открытые тебе. Ты знаешь вещи, которых не изучал, и которые не смог бы придумать, — странные, удивительные вещи. Правда?

Анмай кивнул. Голова у него закружилась. Происходящее всё больше походило на сон, — очень счастливый. Найти, наконец, кого-то, кто действительно понимает его…

— Я думаю, нам нужно поговорить обо всем, что случилось, — сказал Охэйо. — Но здесь не очень-то уютно. Я приглашаю вас в гости.

— Не думаю, что это будет разумно, — ответил Анмай.

Охэйо улыбнулся.

— Я никого не заставляю. Если вам скучно меня слушать, — прощайте, — он развернулся и направился к Воротам. Уже у них он оглянулся.

— Я наведу порядок и буду ждать. Проход открыт, — он шагнул в проем и исчез. Вайми последовал за ним.

***..

— Черт возьми! — сказала Хьютай спустя, примерно, минуту. — Он знает, что нам придется идти туда. Мы должны знать, что случилось.

Анмай связался с «Товией», потом с «Укавэйрой». Те не могли сказать ничего определенного. «Укавэйра» обещала им ждать сколько нужно, — ради получения информации, которая была жизненно важна. В конце концов, заманив их в ловушку, Охэйо не выигрывал ничего. К тому же, он просто нравился Вэру.

***..

Путешествие по Туннелю оказалось несложным, — они просто вошли в него… и, в тот же миг, вышли с другой стороны. Если переход и занял какое-то время, они его не почувствовали.

Анмай думал, что выйдет в той удивительной долине, что привиделась ему у Ворот, но они были в просторной квадратной комнате, скорее, небольшом зале со стенами из темного стекла. Вдоль них стояли обтянутые кожей диваны, пол был шершавый и упругий. Из щели на стыке стен и потолка падал мягкий голубоватый свет.

Здесь было ещё три двери, — по одной в каждой стене, — и Ворота. Охэйо появился из левой. Он был босиком и без оружия. А ещё, он широко улыбался.

— Привет. Проходите.

Чувствуя, как кружится голова, — всё это казалось ему совершенно нереальным, — Анмай последовал за ним.

Они прошли в комнату, похожую на гостиную, — меньшую, более уютную, с более ярким бело-золотистым светом, падающим из окна. Выглянув в него, Анмай увидел ту самую долину. Теперь он заметил, что её склоны изгибаются и смыкаются вверху: похоже, они оказались внутри колоссального космического корабля. Вместо солнца здесь была яркая полоса жидкого золотого огня, — выходя из-за гор, она терялась за верхним обрезом окна.

— Это «Маула», мой транслайнер, — сказал Охэйо за его спиной. — Кроме нас тут никого не осталось. Пошли.

Они расселись за низким столом. На нем во множестве были расставлены какие-то совершенно незнакомые, но очень аппетитно выглядевшие… вещи. Они оказались также очень вкусными. Анмай был голоден, так что угощение пришлось как нельзя кстати.

После еды они какое-то время молчали.

— Ну, что вы хотите узнать? — спросил Охэйо.

— Расскажи нам о себе, — попросил Айэт немного смущенно.

Охэйо устроился поудобнее: история явно обещала быть длинной. Они последовали его примеру.

— Я родился очень давно, — начал Аннит. — Примерно за пять миллиардов лет до вашего времени. Наверное, я, — самое старое существо во Вселенной. Может, и нет, но о других я ничего не знаю.

Я человек, как вы видите. Я вырос на Джангре, в стране, называемой Империей Хилайа. Мой отец был императором, — он тихо засмеялся. — Я был его четвертым сыном. Когда мне исполнилось шесть лет, на нас напали Мроо, — они возникли ещё раньше. Мы не могли сдержать их, конечно. Тогда мы спрятались под Зеркалом Мира, — я вижу, вам незнакомо это понятие. Это был как бы пузырь в пространстве, совершенно недоступный для внешних сил. И не только: живые существа в нем становились неразрушимыми, — им не нужно было даже есть, пить или дышать. Но к нему было трудно приспособиться: это смогли сделать только дети. Взрослые… можно сказать, они впали в стазис. Нам пришлось начинать всё с нуля.

Прошло двести лет, и мы создали нашу культуру, совершенно особую, более высокую. Потом мы разрушили Зеркало и вышли во внешний мир. Возродили Империю и разбили Мроо. Потом… ну, я привык к безопасной жизни под Зеркалом, а обычной жизни я не знал. С Лэйми, моим другом, мы искали безопасный мир. Мы пережили массу приключений — иногда страшных, иногда — чудесных. Потом мы попали в Хару — космическую станцию Тэйариин. Там мы все стали просто душами… но душами, способными сливаться с другими, помогать им — даже на другом краю Вселенной. Потом Хара тоже погибла. Во время катастрофы Йалис-Йэ, — он помолчал. — Я и сознания ещё двух тысяч людей были выброшены из неё — в мир, где жили только звери. Тогда и случилось самое удивительное.

Я уже говорил, что я — сарьют. Вы знаете, что это? Нет? В общем, это значит, что моё сознание… не связано с телом. Думать я могу и без него, но, чтобы что-то делать, мне нужно тело. Любое, способное чувствовать, — начиная от бабочки. В самом начале мы были енотами. Потом вернули себе облик людей. Мы бессмертны, — почти, потому что ничего, кроме Йалис, не в состоянии нас убить.

— Значит, ты можешь овладеть и моим телом? — осторожно спросил Анмай.

— Конечно. Но выйти из уже занятого тела весьма трудно, и… зачем? Это вот очень мне нравится. А вне тела сарьют может летать со световой скоростью и видеть всё, о чем думают другие существа. Хотя там, — за смертью, — очень холодно. И страшно.

— Я не понимаю… — осторожно сказал Айэт. — В чем тогда разница между обычной душой и сарьют? Что мешает им тоже летать со скоростью света и общаться?

Охэйо вздохнул.

— Общаться друг с другом и двигаться им, в сущности, ничего не мешает. Но они, условно говоря, двухмерные. Выйти в «третье измерение» и общаться с душами живых они не могут. А души живых, отрываясь от материального носителя, тоже «уплощаются». Возможны, конечно, отдельные исключения, — берутся же откуда-то мифы о переселении душ… Но сарьют, в некотором роде, совершенно другой вид: они тоже «трехмерные», но при отрыве от материального носителя не «уплощаются». Можно сказать, что они имеют опору в некоем «четвертом измерении». Соответственно, с душами умерших они общаться не могут, а вот с душами живых — очень даже. Вплоть до отпихивания их в сторону и перехвата контроля над телами.

— А чем тогда сарьют питаются без тела? — спросил Айэт. — Откуда они берут энергию?

Охэйо слабо улыбнулся.

— Нормальный сарьют — существо безэнергетическое, и скользит между вселенными, подобно тени. Правда, воздействовать на них он не может, — по крайней мере, пока не прицепится к подходящему сознанию тамошнего обитателя. Чему другие, правда, могут быть не рады.

— А ты тоже можешь… скользить между вселенными?

Охэйо слабо вздохнул.

— Я — нет. К сожалению. Тогда всё было бы гораздо проще…

— А что было потом? — спросила Хьютай. — После того, как вы вышли из Хары и вернули себе облик людей?

— Дар сарьют не наследовался. Мы могли иметь детей, — как самые обычные люди, — но они старились и умирали. Очень долго мы старались это изменить. Мне повезло, — он пожал плечами. — Вот так сарьют стали сверхрасой. Об этом не так-то просто рассказать. Но, думаю, Вайми сможет показать вам это.

— А кто он? — спросила Хьютай.

— Мой друг, самый лучший. Вы знаете Вайэрси? — Анмай кивнул. — В начале Вайми стал его другом. У симайа была игра… они помещали копии своих друзей, — без памяти, — в различные виртуальные миры и смотрели, кто как себя поведет. Но Вайми… Вайэрси был виновником Йалис-Йэ. Она уничтожила всю жизнь в вашем мироздании. Можете представить, как его мучила совесть. Он старался создать идеальное существо и этим искупить вину. Вайми получился далеко не идеальным, — но в чем-то даже лучшим. Удивительно одаренным фантазией, творцом. Он заполнил своими творениями весь отведенный ему мир, и Вайэрси пришлось дать ему плоть. Потом мы встретились. Он спас нас, сарьют, от Найнера. Это была не-планета, очень древняя и живая. Но дорогой ценой, — он стал её частью. И прожил там очень, очень долго, — благодаря ему Найнер стал Мульти-Харой, центром бесчисленных культур сарьют, и мы достигли фантастически многого. Но потом… в общем, мы встретились вновь. Он покажет вам детали.

Вайми кивнул. Осторожно протянув ладонь, он коснулся лба Вэру. Тот знал о Даре Сути, — способности симайа разделять свое сознание с любым другим. Сейчас произошло нечто меньшее, — он разделил лишь его память.

Но и этого оказалось достаточно.

***..

Неизвестно, был ли Аннит Охэйо величайшим из людей, но сделал он больше других: он наделил человеческий род бессмертием и целым рядом других, не менее удивительных способностей. Далось это ему нелегко: Йэннимур едва не помешал им. Едва о возможности размножения сарьют стало известно, немногочисленным Детям Хары пришлось бежать. Затерявшись в немыслимой бездне пространства, они посвятили себя разведению новых сарьют и транслайнеров: каждый год в течение тысячи лет десять кораблей уходили во Вселенную, унося в себе по два миллиона сарьют. Каждый давал начало новой цивилизации, — предосторожность нелишняя, поскольку Йэннимур, Мроо, — да все сверхрасы старались пресечь распространение сарьют. У них ничего не вышло, но через тысячу лет силы Детей Хары оказались исчерпаны, а предприятие их потеряло смысл. Они тоже рассеялись, присоединившись к своим детям. Охэйо и немногие его друзья выбрали иное, — они ушли в будущее…

***..

Какое-то время все молчали. Вэру было очень тяжело видеть, что величайшая из всех одержанных побед оказалась напрасной. И, в то же время, он испытывал странную радость при мысли, что Йэннимур был превзойден нижайшей из рас. Он посмотрел на Охэйо.

— Это не слишком-то приятно, — сказал Аннит. Его лицо было хмурым. — Поступать так, как тебе кажется правильным, а потом понимать, что это совершенно бесполезно. Если бы я посвятил всю свою бесконечную жизнь истреблению разумной жизни во Вселенной, выведению чудовищ, оргиям и разврату, — что сейчас изменилось бы? Ничего! Зато моя жизнь стала бы гораздо более приятной.

— Но это было бы… чудовищно и бессмысленно, — с трудом сказал Айэт, дико, испуганно глядя на него.

На красиво изогнутых губах Охэйо появилась едва заметная усмешка, — Вэру она показалась полной невыразимого словами презрения, и, в то же время, радости.

— Да неужели? — это прозвучало почти с детской наивностью. — Ты говоришь, юноша, что это было бы чудовищно и бессмысленно? Ты прав. Но я поставил себе цель. Она оказалась недостижимой, — в рамках нашей глупой морали. Я мог сделать культуры сарьют вечными. Как Мроо. Только они были бы ещё хуже их. И на это я просто не мог пойти. Конечно, мне говорили, что если бы люди с пещерных времен делали бы только то, что казалось возможным, они до сих пор сидели бы в пещерах. Возможно, иногда это правда. Но, господи, не любой же ценой! Быть может, эта проклятая Вселенная нужна всего лишь для того, чтобы один из людей уяснил себе, что иногда нужно смириться и отступить. Мы же всё равно не сможем переделать все мироздания на человеческий лад…

Охэйо гневно встряхнул волосами и вскочил. Он метался от стены к стене, беззвучно поворачиваясь на пальцах босых ног, — словно волк, пойманный в клетку.

— Я не доставил вам радости, — сказал он наконец. — Чего ещё вы хотите узнать?

— Что стало с Йэннимуром? — спросил Анмай. Он вовсе не хотел знать этого… но он был должен.

— Знаешь, его история чрезвычайно сложна, обширна и длинна: у нас нет никакой возможности привести её всю. Смысл многих ее событий находится вне нашего понимания. Вдобавок, она так тесно сплетена с историей других разумных рас и всей Вселенной, что разделить их не представляется возможным. Но Вайми может это сделать, — ограничившись той её частью, что больше всех интересует тебя…

Они все сели, — прямо на пол, — и приготовились внимать.

***..

Раса золотых айа, — предков файа, и их наследников в этой Вселенной, — была возрождена на Эрайа 26 июля 3984 года от основания Файау, после многолетних генно-инженерных изысканий. Воссоздавая своих предков, файа также совместили в них признаки всех наиболее совершенных из известных им существ. Первоначально их было всего сто пар, созданных искусственным путем. Опыт удался, но золотые айа получились лучше, чем были задуманы. Они с самого начала видели свой путь, и файа поняли, что создали нечто большее, чем просто память.

Айа быстро научились строить свои межзвездные корабли, свои блуждающие миры. Когда Йэннимур сам стал могущественной сверхрасой, Файау покинула своё мироздание. Пути двух народов надолго разошлись. Золотые айа росли очень быстро, и тоже не смогли ужиться с Древнейшими, с Тэйариин. От тех, впрочем, в этом мироздании остались лишь машины Кунха, занятые, в основном, противоборством с такими же машинами других Первых сверхрас. Айа быстро научились строить свои машины для изменения Реальности, и, наконец, при помощи Нэйристы-«Укавэйры», подчинили себе машины Кунха. Очевидно, это произошло и с согласия Тэйариин, причины которого остались неясны. Теперь в силах золотых айа было пересоздать мир. Однако, это нельзя было сделать сразу. В борьбе физических реальностей возник вакуум и его попытались заполнить другие Древнейшие, Мроо, безжалостно преследуя и истребляя айа, где бы те им не встречались.

Мроо пришли Извне, — из какой-то другой Вселенной, захваченной и измененной ими. Другое зло, — коварные ару, раса агрессивных космических кочевников, — возникло из-за безумия Нэйса. Они не стали реальной угрозой для Йэннимура, — силы их были попросту несравнимы, — однако оказались крайне болезненным раздражителем. Ару жили в той же физической реальности, что и сами айа, и потому против них были бесполезны те способы ведения войны, которые Йэннимур блестяще применял против Мроо. В колоссальной протяженности йэннимурского Объема поиски ару оказались делом безнадежным.

Невольно айа сблизились со своими единственными союзниками и создателями, — с файа, но их численность падала, потому что сила Мроо была велика, а гнев страшен. Война двух сверхрас, в которой не могла победить ни одна из сторон, тянулась примерно две тысячи лет, — с третьего по пятое тысячелетия после Исхода Файау. В этих разрозненных сражениях Мроо несли огромные потери, но всё же, не бросали в них всех сил.

Настоящая война началась с момента Перехвата Кунха, и длилась всего пять лет или 1837 дней. Файа не только помогли своим младшим братьям знаниями и оружием, — они послали также свои корабли, собрав огромный флот.

Удар, нанесенный Мроо, был мгновенным и сокрушительным. Один за другим сгорали их матоиды, одну за другой они теряли галактики, которыми владели с незапамятных пор. Но растерянность Мроо была недолгой, и два флота, величайших во Вселенной, сошлись в открытом бою.

То был поистине Армагеддон трех рас, — айа и файа бились неистово, без колебаний жертвуя жизнью, чтобы поразить врага. В тот день они могли и победить, но в критический момент боя, когда чаша весов уже заколебалась, внезапная атака Мроо нарушила подачу энергии для машин Кунха, единственного оружия, действительно опасного для них. Бой стал побоищем. Айа лишились половины флота, файа успели отступить, но понесли огромные потери. Потери же Мроо были много меньше. Теперь они безжалостно преследовали и истребляли своих врагов, уничтожая их миры один за другим, и подавляя жалкие попытки сопротивления. Над Йэннимуром нависла угроза полного уничтожения, но Файау, — Союз Файа, — ещё держалась.

Вэру с трудом мог представить такую войну: войну физических законов, войну реальностей, в которой никто не дрался грудь на грудь. Да, в ней сражались армады космических кораблей, — но на колоссальном расстоянии, даже не видя друг друга. В этой войне побеждал не более сильный, а более проницательный, — тот, кто смог глубже проникнуть в суть физических законов и обратить их против врага. В сущности, это была битва стихийных космических сил, направляемых разумом. Скорее, её можно уподобить битве леса и степи, чем битве двух армий.

Преимущество в проницательности было на стороне айа, однако они постепенно проигрывали эту войну, — попросту потому, что Реальность, которую они хотели построить, оказалась менее жестока, а значит, и менее устойчива, чем Реальность Мроо. Поняв, что своими силами им не справиться, они вновь обратились за помощью.

В их столице, Р`Лайх, были Ворота, ведущие за пределы Вселенной, в другие, измененные разумом. В одной из них Золотой Народ, желавший знать всё, нашел Мэйат, некогда создавших Файау, и теперь ушедших дальше. В космосе Мэйат не осталось ни одного живого существа. Они превратили свою Вселенную в мир, даже отдаленно не походивший на нормальный. Там скрылись многие, но жизнь в этом месте была пыткой, и айа не хотели уступать свое мироздание врагу.

Мэйат ушли уже слишком далеко по своему пути, чтобы им были близки устремления айа. Их устремления, — но не они сами. Они вернулись, чтобы помочь им, и теперь это были Нэйристы, — оружие, способное изменять Вселенные, немыслимое по своей мощи. В решающем сражении у Ана-Йэ именно они уничтожили несчетные орды Древнейших. Но Мроо тоже знали путь за грань мироздания. Они призвали чудовище из-за его пределов, — не машину, но существо, Хранителя Врат, способного изменять Реальность, превращая её в кошмар. Столкновение двух таких сил могло разрушить Вселенную, и многие из других рас вмешались. Ценой своей жизни Ярослав, — лучший из людей, — разрушил Ворота, ведущие во Вселенную Мроо, — изнутри, потому что извне это нельзя было сделать.

Его жертва оказалась напрасна. За тридцать дней Мроо построили вторые Ворота, и неизбежное случилось, — в чудовищной волне квантового вырождения все разумы Вселенной превратились в ничто. Масштаб этой катастрофы так и не был оценен до конца. Было бы преувеличением сказать, что она охватила всю Вселенную. Из-за её невообразимых размеров точно установить радиус разрушений не представлялось возможным. Во всяком случае, смертоносная волна прошла десятки миллиардов световых лет. Во всем этом объеме не осталось никакой жизни. Только Нэйристы Мэйат и машины Кунха смогли уцелеть: пространство вокруг них столь сильно скручено их гравитационным полем, что почти не сообщается со внешним. В Р`Лайх тоже ещё теплилась искра разума, но и ей предстояло вскоре угаснуть, — или победить.

Нельзя сказать, что золотые айа не предвидели возможной катастрофы: почти вся их Первая форма, дети, более триллиона, была переправлена во Вселенную Мэйат. Жизнь там была очень тяжелой, но юные айа вынесли её гораздо лучше, чем кто-либо мог ожидать. Именно они потом занимались возрождением Йэннимура. Но это были уже не прежние, веселые и любопытные золотые айа. Полученный урок они запомнили навсегда: из двадцати триллионов золотых айа, живших до Катастрофы Йалис-Йэ, четырнадцать погибли, а пять Перешли в машины Кунха.

Выжившие вновь призвали Нэйристы Мэйат, и с их помощью начали восстановление своей Вселенной, — ведь Йалис мог не только разрушать, но и творить. Соединив усилия, все её расы смогли обратить орудие смерти в орудие жизни. Великим праздником стал день, когда на первой из мертвых планет возник новый мир, более прекрасный, чем все, существовавшие прежде.

Когда направления работ стали ясны, — для этого пришлось соединить и уравновесить устремления множества рас, — бесчисленные Нэйристы, машины, по сравнению с которыми даже Сверх-Эвергет казался крошкой, — пересоздали заново разрушенное мироздание. Стерев все следы Мроо, файа и Мэйат вернулись в свои Вселенные, а золотые айа вновь поселелись в сотворенных древними сверхрасами и ими самими мирах, — многие их не-планеты, в том числе и Ана-Йэ, физически уцелели, и впоследствии были отстроены. Так же поступили и люди, и множество других рас, не существовавших прежде, но сотворенных вновь, чтобы уже не исчезнуть, ибо в пересозданном мире не должно было найтись места для смерти.

Однако, Война Темноты ещё не была закончена. Хотя никто Извне не покушался более на территорию Йэннимура, и ару были полностью уничтожены, война с Мроо продолжалась, уже за пределами этой Вселенной.

Вэру было очень трудно понять эту войну, в которой понятия «оружие», «физика», «информация» и «представления» слились воедино. Но главной проблемой симайа стало устойчивое изменение Реальности и восстановление жизни на бессчисленных планетах. Для этого им не хватало ни умов, ни глаз, ни рук, ибо после Катастрофы Йалис-Йэ естественных марьют осталось очень мало, и численность их росла очень медленно. В первые тысячелетия она не превышала полутора триллионов, и лишь после Роспуска Найнера выросла на несколько порядков: чтобы дать дом всем, айа построили восемь триллионов кораблей-миров.

Йэннимурская эра длилась 96 миллионов лет, и в течении её число планет с разумной жизнью в йэннимурском Объеме выросло до ста квинтиллионов. Айа заселили все планеты, подходившие для жизни, — величайшее из достижений, потому что до Йалис-Йэ в Объеме было всего десять миллиардов населенных планет.

Но пока история Йэннмура ещё только начиналась. Анмай едва мог понять её, потому что её реальность не была той, к которой он привык. Золотые айа сдержали своё слово, пересоздав мироздание, — точнее, ничтожную, но почти бесконечную его часть, доставшуюся им во владение. Но, решив изгнать из Реальности смерть, они нашли лишь один устойчивый способ это сделать: Миди-Мроо, или «живая тьма». Он был достаточно легко осуществим, и не требовал много энергии. Взяв за основу саму реальность Мроо, симайа радикально изменили её, включив ряд дополнительных возможностей. Однако, она имела массу недостатков, прежде всего таких, как исчезновение в ней зрения, — а также собственно света, и электромагнитных волн вообще. К тому же, в неё могли вмешаться сами Мроо, и ряд других сверхрас, освоивших её гораздо раньше. Так что, как и предупреждал Вайэрси, изгнав смерть, его соплеменники изгнали и свет. Их мироздание стало темным, — теплая, мягкая чернота, бесконечное сплетение туннелей из черного меха и живой томной мглы. Те, кто попадал в его объятия, уже не возвращались, — просто не хотели.

Это не было новым: многие сверхрасы пришли к тому же миллиарды лет назад. Они начинали с разного, но пришли к одному, ибо все устремления разумных существ, и все мироздания всё же едины в своей основе.

Теперь Йэннимуру открылись все эти миры, всё их миллиардолетнее многоразличие и мудрость. Те, кто когда-то были айа и людьми, рождались почти так же, как раньше, но потом вечно плавали в той темноте, где можно видеть всё сразу. Вэру не мог это понять.

Постепенно золотые айа поняли, что изгнали не смерть, а лишь одну из бесконечного множества её разновидностей. Как оказалось, кроме смерти тела есть смерть души, смерть духа или же смерть причины. Битва с ними заняла множество лет и была лишь частично успешной. Наконец, айа поняли, что не смогут изменить мир навечно, — в Кунха, путы которой они старались, но так и не смогли разбить, такое невозможно. Как бы многочислен не стал Йэннимур, он не мог контролировать всё свое пространство. Вне его власти возникли и возмужали иные силы, для которых золотые айа сами стали Древнейшими, Первыми…

***..

— Это всё? — спросил Анмай, опомнившись.

— В общих чертах, — ответил Вайми. — Начни я прояснять детали, вечности не хватит.

— И что же дальше?

— Дальше? — ответил Охэйо. — Проще всего было бы лечь и помереть, но это слишком скучно. Но ты, по-моему, не всё понял?

— Да. Какой мир Йэннимур хотел построить после этого, и какая часть этого удалась?

— Это не так просто объяснить. Ты знаком с Йалис?

— Настолько, насколько его может знать непрофессионал. Я никогда не был настоящим ученым.

— Жаль. Вайми, ещё раз…

***..

Йэннимур не начал войну с новыми расами, — возможно, лишь потому, что иные Вселенные, пересозданные миллиарды лет назад, были гораздо интереснее этой. Его младшие расы переселялось в них, сливаясь с безднами древних сверхрас, и растворяясь в них, как можно раствориться в смерти. Оставшись в одиночестве, золотые айа, наконец, поняли, что пришел и их срок искать иных путей. Они создали проект новой Реальности, — Йэлти-Йэ, «радужное многообразие». Он вмещал несколько подуровней с разными свойствами: одни предназначались для общения, другие — для творчества, третьи — для детей, Первой формы золотых айа, и так далее, причем, разумные существа могли свободно переходить с одного уровня на другой. Однако Йэлти-Йэ требовал изменения физики на уровне 48 ЕРР, и был неосуществим в этой Вселенной. Столь различные физические Реальности нужно разделять Листом, доменной стенкой, а создать её искусственно айа не могли, — во всей Вселенной на это не хватило бы энергии. Им оставалось лишь найти Вселенную с подходящими начальными условиями, и перестроить её. В конечном счете, они нашли её, и Туннель Дополнительности связал её с пространством Йэннимура.

Файау создала золотых айа, чтобы те вечно жили в этой Вселенной, но проблемы с устойчивостью измененной ими физики, колоссальная эмиграция в более привлекательные области других сверхрас, и постоянная угроза со стороны иных участников Кунха привели к тому, что идея Ухода, вслед за Файау, становилась среди них всё более популярной. Дальнейшие успехи в создании Йэлти-Йэ привели к Эвакуации Йэннимура в 15 471 019 998 году, от сотворения мира: возраст Вселенной золотые айа знали практически с точностью до дня.

Пересозданное же ими мироздание постепенно истончилось и исчезло, — вместе со всеми, кто лениво пытался остановить распад этой безопасной, вседозволяющей среды. У Местной Зоны появились новые хозяева, и вся история повторялась ещё много раз в различных вариантах, становясь постепенно всё менее понятной. Наконец, Кунха оборвалась, и мироздание приняло тот облик, который увидел покинувший его некогда Анмай.

— Достаточно? — спросил Вайми. — У этой истории тоже бесчисленное множество деталей.

Анмай очень хотел бы узнать их, но интуиция привела его к самому важному, — к возможным выходам из мироздания. Вайми было что сказать на этот счет, и он начал рассуждать о черных дырах, — вещах странных и зловещих. То, что он показывал, золотые айа когда-то записали для своих детей, так что Анмай понимал почти всё.

Так как черные дыры являются, по сути, единственными «окнами» в Бесконечность в этой Реальности, их изучение в Йэннимуре шло очень активно. Было установлено, что горизонт событий, поверхность черной дыры, имеет свойства жидкости, — вязкость, поверхностное натяжение и прочее. На ней также оседает информация, падающая из внешнего пространства, и при надлежащем «обучении» черную дыру можно наделить сознанием колоссальной мощности. К сожалению, оно никак не могло общаться с окружающим миром, кроме как при гибели, квантовом испарении черной дыры.

Позднее у симайа возник план «переселить» свои сознания на поверхность гигантских черных дыр, способных существовать до 10^90 лет и неуязвимых для любых природных и искусственных катастроф, однако, из-за полной необратимости и невозможности влиять на окружающий мир план был отвергнут. Кроме того, даже для такого сверхсознания сердцевина черной дыры, — горизонт Коши или сингулярная сфера, — оставался в принципе непознаваемым.

Считалось, что внутри горизонта Коши поток времени меняет направление на обратное, и сердцевина черной дыры содержит информацию о бесконечно далеком будущем, которая «высвечивается» в миг её квантового испарения. Единственный известный случай раскрытия сигнулярности вызвал вселенскую катастрофу Йалис-Йэ, и об этом бесконечно далеком будущем делалось множество крайне неприятных предположений. А любой объект, попавший в этот «обратный поток», был бы отброшен в бесконечно далекое прошлое, о котором совершенно ничего не известно. Тем не менее, кое-кто из симайа отправлялся и туда…

***……..

Анмай зажмурился и потер глаза. Само понятие «бесконечно далекое прошлое» казалось ему невероятно притягательным. Даже мысль о том, что туда, в принципе, МОЖНО попасть, будоражила его сознание. Однако, не так сильно, как можно было бы подумать. В физике он разбирался достаточно, и потому понимал, что вернутся в своё прошлое не сможет.

— Что же дальше? — сказал он. — Я хотел спросить, — чем вы теперь занимаетесь?

Охэйо зевнул. Он сидел, откинувшись на спинку дивана, скрестив запястья и босые ноги. Лицо у него было насмешливо-сонное. Он улыбнулся.

— Поиском норы, то есть, космологией. Это — самая сложная из материй, и я вынужден вновь просить Вайми…

***..

Космология сарьют отличалась от файской очень сильно: они считали, что мироздание состоит из трех трехмерных гиперплоскостей, бран, вложенных в объемлющее 10-мерное пространство: две положительных, одна из которых — видимый мир, и разделяющая их отрицательная. Она уравновешивала их, то есть суммарная энергия равна нулю, и для внешнего наблюдателя Вселенная не существует. Это, отчасти, совпадало с тем, что уже знал Вэру.

Сарьют также считали, что триплет бран замкнут в высших измерениях и образует гиперсферу в бесконечном объемлющем пространстве. Такие триплеты рождаются в нем спонтанно, в результате квантовых флуктуаций вакуума, и теоретически их может быть бесконечно много, но друг для друга они незаметны и неощутимы.

Листы, доменные стенки, делили каждую брану на множество независимых областей с разной физикой. Каждая из них считалась независимой Вселенной. Х-корабли сарьют могли «подныривать» под Листы, и, таким образом, путешествовать между Вселенными, — отнюдь не являясь Нэйристами. Собственно, так сюда попал и сам Охэйо.

Этот способ межзвездных полетов удивил Вэру. Корабль, оснащенный отклоняющим фазовым генератором, мог «сорваться» с браны и уйти в Иннат, «внутреннее» объемлющее пространство между положительной и отрицательной гиперплоскостью. Там он мог «скользить» со скоростью, фактически превышающей световую на бране, — Х-скоростью. Она зависела от глубины погружения, то есть, фазы пространственного Отклонения, но перейти на отрицательную плоскость было невозможно, это требовало бесконечной энергии.

Всего лишь поменяв полярность генератора, можно было так же «сорваться» с браны и уйти во «внешнее» объемлющее пространство, Хеннат. Но полеты там были смертельно опасны: в объемлющей Бесконечности полностью отсутствовало вещество, а силы всех физических взаимодействий экспоненциально возрастали. Кроме того, она кипела от непрерывных флуктуаций энергии, в том числе и отрицательной, доходящих, в теории, до бесконечной мощности.

Наконец, в Хеннат так же существовал дрейф: любой объект, «сорвавшийся» с вмещающей браны, подвергался воздействию сил, уже не стремившихся вернуть его назад, а сносивших в Бесконечность со скоростью, неограниченно приближавшейся к скорости света. То есть, «уйти» в Хеннат было гораздо проще, чем «вернуться».

Но самым удивительным в Хеннат был обратный поток, состоящий из тахионов, — сверхсветовых частиц, обладающих отрицательной энергией. Это означало, что на все три-браны что-то «светит», как бы «из-за бесконечности» или из бесконечно далекого будущего. Считалось, что «на бесконечности» само объемлющее пространство замыкалось, образуя аналог черной дыры с многомерным горизонтом событий, — метасингулярность, в которой любое представление о физических законах или причинности теряет смысл. Но даже эта метасингулярность, в принципе, была достижима, — релятивистское замедление времени, так же теоретически бесконечное, позволяло пересечь это бесконечное расстояние за конечное время внутри корабля. История знала немало таких попыток, результаты которых, по понятным причинам, остались неизвестными.

***..

Очнувшись, Айэт ошалело помотал головой.

— Эти флуктуации… я никогда не слышал о них. Если они, — и в самом деле бесконечно мощные, то почему они не могут проникнуть… сюда? Или даже флуктуация искривления пространства-времени не может? Тогда как вообще можно проникнуть за брану, если оттуда, по определению, ничего не проникает?

Охэйо вздохнул.

— В объемлющем пространстве сила флуктуаций зависит от глубины, и непосредственно на бране они совершенно отсутствуют. А на больших масштабах флуктуации положительной энергии гасятся флуктуациями отрицательной — и наоборот. И, хотя энергия флуктуаций не может проникнуть на браны, её туда можно направить через специально созданные для этого порталы…

— Если на нас что-то «светит»… оттуда, — сказала Хьютай, — то может ли кто-то… прийти?

Охэйо слабо улыбнулся.

— Пока что никто не приходил. Существуют теории, что метасингулярная граница проницаема только изнутри, — но на практике это пока не проверено. Вполне может быть, что просто некому, — или Сущности вежество знают, и не лезут туда, где могут что-то разломать…

— Тогда получается, что это «объемлющее пространство», — то же, что и гиперкосмос в старинных книжках? — спросил Айэт. — Почему же мы о нем не знали?

— Я не знаю, — Охэйо пожал плечами. — Ну, можно сказать, что и гипер… Тем более, что быстрее света в нем путешествовать вполне возможно, и энергию извлечь, — путем поимки флуктуаций, хотя это и рискованно. Кстати, что интересно, в вашей вселенной явно была магия, — только названная «взаимодействием квантовых функций». По крайней мере, у людей, совершенно определенно, есть души, и притом, бессмертные, которые несут информацию, — но НЕ несут материи или энергии, и потому не могут быть наблюдаемы иначе, как с помощью других душ. Некоторые из них развились до того, что научились менять физический носитель, — это мы, сарьют, естественно, — и считывать напрямую информацию, которая явно существует отдельно. По крайней мере, образы многих далеких миров могут быть уловлены и усмотрены, хотя бы во сне. О прямом и непосредственном влиянии душ на материальный мир мне ничего не известно, однако, некоторые… личности, — он покосился на Вайми, — считают, что души есть ни что иное, как те же колебания координатных осей метрики, только не совпадающих с материей, а значит, при надлежащем развитии, могут влиять на реальность, вплоть до прямого синтеза и уничтожения материи…

— Что же ты намерен делать? — спросил Анмай, опомнившись. Голова у него пошла кругом: он изо всех сил старался совместить это откровение с уже известным ему.

Охэйо искоса посмотрел на него.

— Знаешь, сколько я себя помню, я старался понять окружающий мир до самых крайних его пределов. Это было бесполезное занятие, Вэру, и глупое, — но теперь, как ни странно, оно обрело жизненно важное значение. Вообще, что такое Вселенная? Весь мир, который мы можем увидеть. Но ведь там, за горизонтом видимости, она не кончается. Размер одной Вселенной, — одного пространства, — почти бесконечен, а вот его многообразие — нет. Из чистой статистики следует, что миллиардов за сто световых лет у каждого из нас есть двойник, не просто похожий, а в точности такой же, и живущий в неотличимом от нашего мире. Это — Сверх-Вселенная первого уровня, мы в одной из них. Их вовсе не бесконечно много: число возможных вариантов с разной физикой, числом измерений, — в том числе и времени, — составляет 10^118. Они соприкасаются, как клетки на шахматной доске, и разделены Листами. Это как раз то, в чем вы путешествуете, — Сверх-Вселенная второго уровня. Существуют ещё браны, на которых размещаются пространства. Каждую создает свой Творящий Взрыв, и все они плавают в объемлющем пространстве. Это, — Сверх-Вселенная третьего уровня, в которую вы хотите попасть. Но, знаешь, есть ещё основной принцип квантовой механики, — принцип неопределенности. Исход любого события не может быть решен, пока его не увидит наблюдатель, — а с физической точки зрения это ересь. Единственная альтернатива, — никаких событий не происходит, квантовые функции образуют невообразимо сложную, но неподвижную сеть, и единственное, что движется, — сознание наблюдателя. Когда он выбирает что-то, то просто переносится в другую, параллельную Вселенную, соответствующую его выбору. Их также должно быть 10^118.

— И что всё это значит?

— Это значит, Вэру, что времени не существует. Есть лишь одна вечная Реальность, населенная нематериальными сознаниями. Собственно, как ещё объяснить феномены Хары и сарьют? Эта Реальность неизменна, меняется лишь её восприятие, и мы, — наши сознания, — скользим по ней, — снова и снова, без конца. Ничто не в силах разорвать этого круга. Даже если выйти в объемлющее пространство, и достичь другой Сверх-Вселенной, ты окажешься всего лишь в другом домене этой Реальности, или даже в другой части своего пространства, — сколько бы их ни было, математически они все идентичны.

— Значит, нет никакого выхода?

— Разнообразие Сверх-Вселенных огромно, — но оно не бесконечно, Вэру. Всё оно может быть описано с помощью замкнутых математических выражений, — и я, наконец, это сделал. Они занимают не более одного гигабайта, — один гигабайт уравнений вмещает ВСЁ. А ведь они могут быть и другими. Понимаешь? Математика первична. Реальность, — лишь её производная. А, раз так, единственные вещи, которых действительно бесконечно много, — это математики. Они существуют там, — в бесконечномерном объемлющем пространстве, за метасингулярностью. Что оно такое, мы не в силах представить. К тому же, это отрицательная бесконечность измерений.

— Как это? Как может быть измерений меньше одного?

— А как возможны отрицательные числа? Антипространство отличается от обычного только одним: в обычном пространстве с ростом числа измерений радиус действия сил экспоненциально падает. В отрицательном он экспоненциально возрастает. Это значит, что там всё взаимодействует со всем, — в бесчисленных возможностях.

Существует Сверх-Вселенная математик, — и вот она поистине безмерна. Здесь скрыт секрет Бесконечности: Бесконечностей бесконечно много. Последнего числа не существует. Мы в силах создать математику, иную, чем наша. Здесь — выход.

— Но разве мы сможем достичь его?

— Да или нет… но у нас просто нет выбора.

Какое-то время Анмай сидел неподвижно. Он узнал слишком много и слишком быстро. В голове у него царил хаос, и он воспринимал реальность лишь отчасти. Опомнившись, он встряхнул волосами и осмотрелся. Хьютай, казалось, дремала с закрытыми глазами. Её лицо было хмурым. Глаза Айэта растерянно блуждали: он явно не вполне понимал, что это с ним. Охэйо зевал. Только Вайми сидел прямо и спокойно: усталости симайа не знали.

— Это лишь малая часть того, что я могу передать, — сказал он. — Но больше ты уже не воспримешь, пока не выспишься.

Анмай помотал головой. Спать ему совершенно не хотелось. Ему хотелось знать, — как можно больше.

— У вас есть хоть какие-то сведения о том, что стало с Йэннимуром потом, — после Ухода? — спросил он.

Охэйо скосил на него свои странные зеленые глаза.

— О Втором Йэннимуре? Есть, хотя это немногим больше, чем сны, — из тех, что снятся самой Реальности. Мы знаем лишь, что Второй Йэннимур был построен. Ничего о том, каким он стал, только конец его истории: возможно, это были происки Мроо, возможно, сами симайа что-то напутали, возможно, само будущее стало слишком странным, но равновесие между гиперповерхностями три-браны там нарушилось, и колебания потенциалов начали катастрофически нарастать. Тогда тысячи тысяч Нэйрист, вместивших всех, кто ещё не разучился хотеть, покинули родное мироздание, миновали все остальные, измененные разумом, и углубились в Эккайа — Внешние Пределы. Это произошло в 470 386 135 году Йэннимура.

Никто не узнал, что сталось с Ушедшими: никто из них не вернулся назад. Хотели ли они построить, наконец, свой собственный мир? Или, быть может, последовав за многими из Древних к Бесконечности, «сорвались» с браны и ушли в объемлющее пространство? Возможно, это была попытка достичь трехмерного многообразия другой три-браны, возможно — попытка выйти за пределы бытия, однако конечная цель этого исхода осталась неизвестной. Безусловно одно: Йэннимур не мог исчезнуть просто так. Возможно, Золотой Народ превзошел все иные сверхрасы, но их новая культура расцвела в такой бездне пространства, что никто из оставшихся просто не мог узнать об этом. Может быть, золотые айа знали, кого найдут там, за краем Бесконечности.

— Так значит, вы знаете, куда они ушли? — спросил Анмай. Его сердце бешено колотилось, щеки горели от стыда: он отстал, непоправимо отстал от своей расы…

— После Йалис-Йэ были ещё катастрофы, иногда худшие, — сказал Охэйо. — Эти сведения мы получили из вторых рук. Неизвестно, насколько им можно доверять…

— А я? — спросил Анмай. — Что ты там говорил о части Создателя?

Охэйо вздохнул.

— Ты, — это не только то, что можно записать на матрицу, но ещё, в какой-то мере, и сарьют. Правда, твоя Неделимая Сущность довольно своеобразная, — не сознание, а «наследственная память», скорее. Все твои видения — оттуда. Сама эта штука, — ОЧЕНЬ древняя, она сбежала ещё от меня. А ко мне она сбежала от кого-то ещё. Хотя вопрос наличия у файа Неделимой Сущности, пусть и с очень ограниченным доступом к ней, я думаю, сам по себе крайне интересен. Души у вас же нет. А Неделимая Сущность — и есть душа, причем, активная.

— Душа с неполным доступом? Это как? — спросила Хьютай.

— Если у меня Неделимая Сущность — это я сам, то у Вэру, — она вроде дополнительной памяти, без своего ИИ, зато с кучей накопленной за миллиарды лет информации. Всё это время она переходила от сознания к сознанию, и от каждого что-то заимствовала, причем абсолютное большинство об этом даже не подозревало. Анмай может в неё заглядывать — но нерегулярно. Я мог бы и помочь ему разобраться. У самого у него, — это может не выйти, в одиночку — точно…

***..

Их отвлек мелодичный повторявшийся звук — вроде бы не угрожающий, но в нем было нечто тревожное.

— Что это? — спросил Анмай.

— Черт! Вы заглядывали вниз, — туда, где солнце?

— Да.

— Они вас заметили. ОНИ вырываются. Мы не строили того места: мы только пользуемся им. Вот что, решайте, только быстро: вы или остаетесь здесь или возвращаетесь немедленно. Уже скоро Туннель будет разрушен, и я не в силах помешать этому. Итак?

Вэру охватила тоска. Он знал, что всё уже давно решено, что он не сможет остаться на этом единственном островке посреди мертвой бесконечности, ибо иная, неистребимая тоска по недостижимому сжимала его сердце. Изведанный путь кончался, дальше начинались Эккайа, — Внешние Пределы, бездна в степени бесконечности, в которой им могло встретится всё, что угодно, даже невозможное.

— Мы возвращаемся, — сказал он.

***..

Когда они вышли из Туннеля, Анмай босыми подошвами ощутил содрогания, — беззвучные, но сильные. Влекомые любопытством, они спустились вниз. Их встретил сюрреалистический рой светящихся обломков: толстая оболочка солнца рассыпалась, обнажив металлическое ядро. Оно содрогалось, как резиновое. По металлу шли явственно различимые волны. Было ясно, что долго он не выдержит.

— По-моему, нам нужно быстро уходить отсюда, — сказала Хьютай.

Вэру кивнул. Они торопливо поднялись в нижний зал. Даже здесь удары стали заметно сильнее. Портал Туннеля уже погас, осталась лишь немыслимо сложная губка из синеватого стекла, окруженная рамой. Если бы они промедлили, хотя бы немного…

Анмай вспомнил, что в суматохе они даже не простились с Охэйо и Вайми, но подобная вежливость могла стать роковой. Оставив сожаления, он направился к лестнице.

Едва они вышли из храма, он взглянул вверх. «Товия» черно-зеркальным призраком висела в небесах, безмерно огромная. За ней, ещё дальше, разливалось сияние, похожее на полярное, — там, за миллиарды миль, незримая, застыла вечная «Укавэйра». Он вновь опустил глаза на траву, и с удивлением понял, что не хочет возвращаться. Пусть странный, этот мир был последним на его пути.

Прощаясь, они обошли храм и вернулись к скиммеру. Через минуту тот нырнул внутрь «Товии», и она тут же начала разгоняться. Ещё через пять часов она, в свою очередь, исчезла внутри «Укавэйры». Анмай лишь вздохнул, ощутив знакомое головокружение.

В последний раз осматривая покинутый им удивительный мир, он едва успел найти белый купол храма. В этот миг из-под его арки вышло несколько крохотных фигурок. Увидев их подробно, Анмай обрадовался, — но не тому, что в следующий миг изображение разлетелось на части и исчезло, а тому, что Путешествие Вверх, уходящее за пределы всех мирозданий, началось.

Вайми вошел в просторную, сумрачную комнату. Единственным её освещением служила наклоненная наружу стена-экран, но и она была почти темной, — темнота в темноте, разделенные кольцом тусклых, струящихся к центру радуг, отмечавших провал в никуда.

Их мертвенный свет скользил по неподвижному, бледному лицу Охэйо. Аннит был в синевато-зеленой кожаной куртке и в черных рабочих штанах, босиком, — так он одевался в Хониаре, в самом начале.

— По-моему, это всё, — сказал он, глядя на текучий гаснущий свет. Впрочем, и тот был всего лишь плодом воображения гиперсканеров. — Дальше не будет уже ничего интересного.

Вайми вовсе не был в этом уверен, — всего лишь вчера им удалось обнаружить скопление мертвых звезд вокруг какого-то темного, и, несомненно, движущегося объекта, — но выяснять, что это, ему не хотелось. Во Вселенной не осталось ничего, что было бы близко и понятно ему.

— Что же ты намерен делать? — спросил он.

Охэйо улыбнулся.

— Знаешь, когда у нас, сарьют, появился Х-привод, я понял, каким будет мой конец. Я сяду в «Анниту», сорвусь с гиперплоскости, и уйду к Пределу: я выяснил, что там находится. Там — граница Возможностей. Знаешь, у меня уже есть СВОЯ математика: пока я не могу толком представить, что выйдет из неё, но должно быть интересно.

— Этот гигабайт уравнений? И он уже… раскрыт?

Охэйо улыбнулся.

— Этот гигабайт уравнений, конечно же, НЕ раскрыт, ибо в полностью развернутом виде он и есть то бытие, которое описывает. Собственно, и сам процесс Творения можно описать именно как развертывание такого вот уравнения. Понятно, полностью результат этого предсказан быть не может — лишь какие-то его частности. Если же зайти тут несколько с другой стороны, то попадение определенной… сущности с зародышем собственной математики в благоприятные условия, — например, в Бесконечность, — может вызвать в них «фазовый переход», в какой-то мере равный Творящему Взрыву, но создающему не Творение, а Творца. Есть, конечно, проблемы с реализацией, но математика, — это язык Бога. Если просто помыслить её — целиком, всю — там, где нет форм и законов, — то я окажусь внутри неё, в своей Бесконечности, — не знаю только, каким. Может, я стану таким, каким представляюсь себе…

— Меня влечет нечто совершенно иное, — Вайми смотрел на бездонную черную воронку. — Мне всегда хотелось узнать, что было там, в самом начале.

— Что ж, ты узнаешь. Масса этой дыры так велика, что даже если ты прыгнешь в неё прямо вот так, безо всего, тебе ничего не грозит: падая точно вдоль оси вращения, ты без проблем достигнешь горизонта Коши. Не знаю, сколько раз это делали раньше, и как глубоко ведет этот колодец во времени, но, если исходить из граничной статистики, он самый глубокий во всей Сверх-Вселенной. Он доходит до самого дна. Ты действительно окажешься в самом начале, а я — в самом конце.

— И мы никогда не встретимся.

Охэйо посмотрел на него, и Вайми увидел на его лице то, чего не было уже очень давно — усмешку.

— Послушай… в тебе нет Неделимой Сущности — но, как мне кажется, есть нечто несравненно большее. Ты был рожден, чтобы творить: и ты творил, несмотря на все потери, которые нас постигли. Однажды во мне была часть… теперь я знаю, чья она. Я знаю, КТО был там, в самом Начале. И, если всё окажется так, как я думаю, мы встретимся, — по ту сторону Бесконечности.

Глава 14. Путешествие вверх

Анмай не знал, отчего ему в голову пришел обрывок этой странной легенды. Но их путешествие действительно было путешествием вверх. Головокружение, вместе с возросшей силой тяжести, создавало у него ощущение непрестанного подъема. В каком-то смысле это было правдой, — они двигались прочь от гравитационных полей всей Сверх-Вселенной, вверх.

На обзорных экранах не осталось ничего, — лишь беспорядочно мчащиеся вспышки и сполохи света. Внешний мир уже давно исчез для них. Покинув Вселенную Файау, «Укавэйра» не останавливалась ни разу, вот уже больше двухсот восьмидесяти дней. Это было просто невозможно. Оставь она свой Туннель, — и чуждая физика уничтожила бы её в одно мгновение.

Сначала Вэру очень увлекся Вселенными, которые они пересекали, но о них им почти ничего не удавалось узнать. Сочетания мертвых цифр ничего не говорили ему, а компьютерные реконструкции их физики были столь противоречивыми и странными, что порой он не понимал ничего… а порой его охватывал страх, порожденный глубочайшим одиночеством в этом бесконечно чужом мире. Даже «Укавэйра» теперь почти не говорила с ними. Все её умения и силы без остатка уходили на этот невероятный полет, а они… ничем не могли ей помочь. Они стали просто грузом, пассивно ожидающим прибытия к призрачной цели.

И это одиночество оказалось мучительно. Предоставленные сами себе, они были заперты в жилых помещениях «Товии», — главной рубке и прилегающих к ней комнатах. Все остальные отсеки стали для них недоступны.

Поначалу всё это, — мертвенный жар, головокружение, неотступное глубинное пение в ушах, монотонно заглушающее все звуки и не дающее уснуть, казалось им невыносимым. Они думали, что не выдержат и минуты этой пытки… а потом с удивлением поняли, что привыкнуть можно ко всему. Даже воспоминания о том, что они поначалу стояли на грани безумия из-за многосуточной бессонницы, казались им теперь нереальными.

Вэру прикоснулся к волосам, глядя на любимую. Хьютай из-за невыносимой жары подрезала свою гриву до плеч, и сейчас её прическа очень напоминала ту, какую он носил всю свою жизнь.

Анмай старательно, до хруста, потянулся и встал. На нем был лишь кусок алого шелка, обернутый вокруг бедер, — тоже следствие жары, хотя уже очень давно он перестал её замечать. Хьютай была одета точно так же. Её обнаженные плечи слабо отблескивали в мертвенном, серо-серебристом, рассеянном свете, сочащемся из стен. Окно-экран слабо мерцало, — летящие, танцующие клочья и сполохи тускло-радужного сияния. Вроде бы ничего особенного, но если смотреть на них дольше секунды, голова начинала кружиться, а к горлу подступала тошнота. И его разум начинал становиться совершенно другим…

Анмай зажмурился. Экран уже давно был погашен, но сполохи в нем и не думали исчезать. Если такое творилось с мертвым материалом, то что же говорить об их живых телах? Теперь он уже ни в чем не был уверен. Всего несколько дней назад он увидел в рубке странные серые тени, плавающие в воздухе, и, не обратив внимания, попробовал пройти сквозь них… в его грудь словно вонзили тысячи раскаленных игл. Он упал и потерял сознание. Когда его нашли, всё уже исчезло и он не был уверен, что всё это произошло наяву. Он уже давно привык не обращать внимания на постоянное ощущение взгляда в спину, глубинное пение тоже стало почти незаметным. Но, едва он успел привыкнуть к этому, как появились странные цветные мерцания на границе поля зрения, и не менее странные подергивания отдельных мышц, словно начинающих жить собственной жизнью, — иногда очень приятные, иногда пугающие. При том, он чувствовал себя совсем неплохо, только…

Он вновь взглянул на Хьютай. Её черная грива отливала дымчатым серебром, — так много седых нитей пробилось в них. Его волосы выглядели не лучше. Пока его вечно юное тело держалось, уступая лишь в этом, но сколько ещё это продлится?

Он усмехнулся, глядя на подругу, — сидя на краю силовой подушки, она внимательно смотрела в плоский прямоугольный экранчик, держа его в руке, как зеркальце. Его отсвет быстрыми бликами скользил по её скулам и лбу, — там жили её собственные фантазии, записанные машиной. На голове у неё были наушники, и она босой ногой отбивала ритм неслышимой песни. Каждый из них боролся со скукой и своим страдающим телом, как мог. Сейчас Хьютай увлеклась так, что ничего не замечала. Анмай боялся её отвлечь.

Едва он вышел, решив навестить Айэта, на него обрушился мягкий, почти неощутимый, но сокрушительный удар, мгновенно погасивший сознание. Едва он приподнялся, растирая ушибленный локоть, его оглушила абсолютная, жуткая тишина. «Укавэйра» вошла во Вселенную со столь чуждой физикой, что даже Туннель Дополнительности не мог её защитить. Сейчас её окружил Лист, и она плыла в своем собственном, никак не связанном с внешним мироздании. Подобные вещи были крайне опасны, — даже сверхплотная внешняя оболочка «Укавэйры» могла не выдержать чудовищного энергетического всплеска при рождении Листа. Но что им ещё оставалось?

В этом путешествии самым важным было не сбиться с пути, — никаких ориентиров не существовало, и был единственный способ достичь цели, — лететь строго по прямой, невзирая на любые препятствия. Любая попытка обойти опасное или даже враждебное мироздание означала, что им придется начинать свой путь сначала, — точнее, что его уже нет никакого смысла начинать. Анмай знал, что в любую секунду их может настигнуть смерть, но так привык к этому, что даже и не думал.

Он легко поднялся и зажмурился. Мертвая тишина тоже давила, но всё же, не настолько. А абсолютно черная стена-экран выглядела куда лучше, чем сияющая вызывающими тошноту узорами.

Он осторожно проскользнул в комнату Айэта, и тревожно замер. Юноша лежал в углу, на низкой подушке, нагим. Маленькая, совершенно пустая полутемная комната с мертвым экраном неприятно напоминала тюремную камеру. Серая пластмасса подушки и лежавшая возле неё жалкая одежда друга ещё больше усиливали сходство.

Анмай осторожно сел рядом с ним. Айэт лежал на животе, неподвижно, лишь его худые бока едва заметно колебались в редком дыхании. Левая рука юноши упала на пол, правая, подтянутая к голове, была неловко подвернута, глаза закрыты, рот мучительно приоткрыт, густые длинные волосы спутаны…

Анмай легко коснулся его лба. Прохладный, но Айэт не проснулся от прикосновения. Вэру нахмурился. Юноше приходилось много хуже, чем им. Он был один, совсем один… Они с Хьютай, когда им становилось совсем плохо, искали спасения в объятиях друг друга, — пусть даже через силу. Как ни странно, это помогало. А Айэт после этого исчезал на несколько дней, словно его вообще не было на корабле…

Он очнулся от задумчивости, заметив, что юноша смотрит на него. Они смутились, — по разным причинам. Айэт спешно схватил покрывало и закутался в него. Анмай видел лишь его лицо с несмелой улыбкой. Такое случалось всё чаще, — при их встречах юноша просто печально смотрел на него и молчал, иногда улыбаясь… Анмай видел, как он страдает, но никогда не слышал от него ни одного слова упрека… не видел взгляда, что обжигает больнее любых слов… вот только тоски в этих глазах с каждым разом становилось всё больше.

— Ты не знаешь, сколько ещё нам осталось? — неожиданно спросил Айэт.

Анмай пожал плечами.

— Она сама не знает. Слишком много мирозданий и слишком разными способами ей приходится пересекать. А расстояние…

Он поёжился, вспомнив, что поперечник Сверх-Вселенной невыразим даже в световых годах, и им придется пройти минимум половину этого расстояния… если они не собьются с пути, и не станут блуждать среди мирозданий, что было вполне возможно. По крайней мере, вернуться в свою родную Вселенную или во Вселенную Файау они уже не могли, — те безнадежно затерялись среди бессчетных мирозданий, различных настолько, что это нельзя было представить. И все эти бесчисленные оставленные позади парсеки Анмай тоже не мог представить. Всё чаще ему казалось, что они стоят на месте… но они двигались вверх.

Анмай постепенно начал терять представление о времени. Вот и сейчас он не мог вспомнить, сколько же дней прошло со времени начала их полета, — они все были так похожи… Конечно, он мог спросить у «Укавэйры», но не видел в этом смысла. В самом деле, какая разница? Даже время внутри их корабля-мироздания не совпадало с тем, внешним. Она однажды сказала ему, что их путешествие на самом деле длится уже много тысяч лет… конечно, если смотреть снаружи на их звездолет, пробиравшийся над самой бездной безвременья понятным одной лишь «Укавэйре» способом. Но Анмай с удивлением поймал себя на том, что его все меньше интересуют технические и физические подробности их путешествия, — наверное, потому, что он всё реже мог их понять. С каждым днем полета мир вокруг становился всё более чуждым. Они уже так далеко углубились в Эккайа, Внешние Пределы, что их цель была определенно ближе, чем начало пути. Но ничего больше сказать по этому поводу «Укавэйра» не могла.

Анмай вздохнул. Он всё реже думал о том, что ожидало их в конце полета, — всё равно в этом не было смысла. Так или иначе, они всё равно это узнают, — или умрут, пытаясь узнать…

Он вышел в рубку «Товии». Собственно, он искал Айэта, опасаясь, что тот опять исчез, и вдруг заметил юношу, — тот сидел у стены, уткнувшись лицом в руки, и, похоже, плакал. Анмай почувствовал вдруг неловкость и стыд, и не сразу решился подойти. Потом он осторожно, беззвучно ступая по черноте погашенных экранов, пошел вперед, остановившись за спиной Айэта. Лишь сейчас он заметил в черных волосах юноши серебряные нити, которых не было раньше…

Ощутив его присутствие, Айэт обернулся и затих. Лицо у него было мокрое. Несколько минут они растерянно смотрели друг на друга. Юноша молчал. У Вэру перехватило горло, и он тоже не мог ничего сказать.

— Айэт… что с тобой? — наконец, спросил он, понимая, что говорит совсем не то. Юноша молчал. — Ты… тебе плохо потому, что Ювана… осталась?

— Нет.

Айэт вытер слезы и поднялся. Он попробовал улыбнуться, но тщетно.

— Нет. Знаешь… я даже рад, что её нет здесь… что ей не приходится страдать, как нам. А я… сам пошел за тобой.

— Ты жалеешь об этом?

— Жалею? Разве в этом есть какой-то смысл? Нет. Я… — он замолчал, потом взглянул в глаза Вэру, и с усилием продолжил. — Давай будем честными друг с другом, Анмай. Ты думаешь, что это, — из-за неё? Нет, совсем нет. Просто я… мне вдруг стало так одиноко, а вы… — он смутился и смолк.

Анмай вздрогнул. Всего несколько минут назад они с Хьютай забыли обо всем, лаская друг друга. Он не представлял, сколько времени они провели в томном полузабытье — может, и часы. А в это время Айэт… Он опустил глаза. Юноша криво улыбнулся, заметив его смущение.

— Ты думаешь, я страдаю из-за того, что вы… нет. Просто я… пытался вспомнить, что делал, когда был Всесильной Машиной. И не смог вспомнить ничего. Совершенно ничего. Обрывки… сны… ничего, похожего на реальность. Потом я пытался вспомнить свое детство… и тоже… Я помню свой двор, свой дом, друзей, с которыми играл… но так, словно я сам их придумал, понимаешь? И здесь… Я пытаюсь вспомнить свои дни здесь, и не могу… не помню, чем я занимался, что говорил… дни, много дней… исчезли, не оставив ничего… словно меня в это время не было… совсем не было. С тобой не случалось подобного, Анмай?

— Нет, — с внезапным стыдом признался Вэру. — Я помню всё. Начиная с пыльной лампочки в доме, где я родился, и до… — он замолчал.

— Я тоже помню, — продолжил юноша. — Весь этот последний год перед моим воплощением, моим совершеннолетием, помню так реально, что переживаю заново, когда вспоминаю, — начиная от рождения Звезды Айэта… даже на несколько минут раньше, и до моего вступления в управляющую суть Линзы. Остальное — лишь туман, в котором плавают клочья, обрывки, осколки… я пытаюсь их собрать… и не могу. Словно… я жил всего один год из… из десяти тысяч. Когда я понял это, мне стало очень страшно, Анмай. Я знаю, помню, что сделал очень много, был… богом для множества миров, я правил ими… а теперь снова стал мальчишкой, и чувствую, что становлюсь… Нет ничего страшнее, чем терять память. Я умираю, Анмай… умирает мой разум… по частям… медленно… я просыпаюсь и чувствую… что не могу вспомнить… не могу даже мечтать… не могу вообще выжать из своей головы что-то новое, и тогда я понимаю… что это? Я схожу с ума, Анмай?

И вопрос, и лицо Айэта были столь жалкими, что Анмай застыл, чувствуя противную слабость, словно его сбросили с высоты. Он видел, что юноше очень плохо, но… Что угодно, но только не это. Видеть, как медленно угасает, превращаясь в бессловесное создание, его единственный друг… Он скорее убьет его, но не даст превратиться в растение…

При мысли, что он действительно может сделать это, Вэру охватил дикий страх, — и, как это порой с ним бывало, именно страх прояснил его сознание.

— Сколько уровней было в энергораспределительной сети Линзы? — вдруг спросил он.

— Восемнадцать, — мгновенно ответил Айэт. — И… — он прижал руку ко лбу. — Похоже, я ещё не совсем отупел. Я помню… Наверное, это всё от безделья и тоски! Я просто не помню, сколько лет назад я делал что-то полезное… для других, не ради собственного удовольствия… А тут нет никаких дел! Ничего… лишь развлечения! Безделье — худшая из пыток, оно может свести с ума… незаметно. Знаешь, как я от него спасаюсь? Мне стыдно говорить это, но я всё же скажу. Играю на флейте… часами напролет, хотя способностей у меня… слушать не советую. Но всё же, что-то свое… — он с яростью прошелся по залу, пнул выступавшую кромку экрана, поджал босую ногу, зашипев от боли, внезапно потерял равновесие и упал.

Анмай подбежал к нему, приподнял… Обняв Айэта, он ощутил, что под руками — почти одни кости.

— Когда ты ел в последний раз? — спросил он юношу.

— Кажется… кажется вчера… я не помню… мне не хочется… ничего не хочется. Зато мне страшно, — каждый день, каждый час, когда я сплю, просыпаюсь, ем — всегда! — он вырвался и отошел.

— Надо получше питаться, — заметил Анмай, глядя на его худую фигуру.

— Я знаю! — Айэт мотнул головой, совсем как капризный ребенок.

Через миг он упал на колени, отчаянно борясь с тошнотой.

— Вот…! — неожиданно грубо заявил он, и вдруг тихо добавил. — Совсем забыл. Мне надоело контролировать каждое движение, надоело думать, что поесть мало, — главное удержать пищу в желудке… надоело думать, что в любой миг я могу умереть, и даже не замечу, что меня уже нет. В этой проклятой жаре я ни разу не спал по-настоящему, — одни урывки, клочки забытья, во время которых боишься не проснуться… а потом голова словно ватой набита. В неё лезут всякие странные мысли… и я боюсь, что когда-нибудь не смогу сдержать их…

— Почему же ты не… уснешь? В кристаллической матрице ты ничего не почувствуешь. Когда придет срок, — мы тебя разбудим. Для тебя даже времени не будет, — закрыл глаза, открыл… и всё.

— А почему не спите вы? — Айэт вдруг усмехнулся. — Вам же не легче! А я выдержу всё, что выдержите вы, если ты это имеешь в виду. В классе я был самым выносливым… хотя и не самым сильным, — он вновь усмехнулся. — Можешь назвать это глупым мальчишеством, но я не хочу терять ни часа моей жизни. Такого дальнего полета и с такой целью ещё не было за всю историю мирозданий. Я хочу завершить его, пережить и запомнить… пусть даже рассказать будет некому! Только… всё чаще мне кажется, что однажды я проснусь, — а в моей голове ни одной мысли, ничего. Я есть, — и меня нет. Этого-то я и боюсь. А чего боишься ты? — вдруг спросил он.

Анмай смутился.

— Понимаю… С ней происходит то же, что и со мной?

— Да, — неожиданно для себя признался Анмай. — Пусть слабее… и в другой форме… Она пытается отвлечься… и я тоже… — он смолк.

— Понятно, — Айэт вздохнул. — Кто бы мог подумать, что единственного непутевого сына непутевых родителей занесет в… — не найдя нужного слова, он усмехнулся и махнул рукой. — Знаешь, я думаю… будь здесь ещё несколько файа, перенести всё это было бы гораздо легче… а может, и нет. Скорее, мы бы все передрались… я порой сам чуть на собственную тень не бросаюсь. Так что мне легче от мысли, что кроме нас тут никого нет.

— Мне тоже.

Анмай задумался. Ему казалось, что всё вокруг расплывается в мягком тумане. Он сел на пол и закрыл глаза. Айэт с любопытством следил за ним.

— Знаешь, что со мной происходит? — спросил Анмай не открывая глаз. — Порой я чувствую… наверное, это всплывает оттуда, из Неделимой Сущности… мне снится… я начинаю вспоминать… или думаю, что вспоминаю… обрывки чужой, не моей жизни… которую я не могу понять. А порой мне кажется, что вся моя жизнь, вся… вся Реальность, — лишь чей-то сон, и на самом деле всё совершенно другое. Совершенно. Но какое? Эти сны о непредставимой реальности мучили меня, когда мне было лет девять… после того, как меня избили до полусмерти… это странно, ведь меня били по пяткам и спине, а вовсе не по голове. Я забыл о них… очень давно забыл… но они вернулись. И теперь мне кажется, что мой сон подходит к концу. Скоро я проснусь… навеки, в той реальности… и вся моя жизнь, — теперешняя, — рассеется, как сон. Похоже, это происходит со всеми нами… только по-разному. И от нас это не зависит. Неважно, сопротивляемся мы, или нет.

— А Хьютай? — мгновенно спросил Айэт.

Анмай поднял голову.

— Хьютай? Она ничего не говорит мне. Она лишь пытается отвлечься… и это очень хорошо у неё получается. У каждого из нас своё безумие, Айэт. Не стоит больше об этом говорить.

— Да. Только молчать об этом ещё хуже.

— …Так твой старший брат разбил тебе скулу за то, что ты съел весь его завтрак? — Айэт усмехнулся.

Они болтали и одновременно шли по бесконечной ленте пола рубки «Товии», — словно белки в колесе.

— Да. Правду говоря, тогда я был прожорливым маленьким гаденышем, как и все мы. Нас было больше двухсот, все в одной куче. Разделения на группы — никакого. Страшно подумать, кем бы я стал, не усынови меня Тару…

— Вором и убийцей, конечно, — фыркнул Айэт. — И кончил бы свою жизнь в тюрьме, или того хуже. Я знаю. У нас… У! — он споткнулся о выступ экрана и сел, растирая отбитую босую ногу. — Больно, — Айэт зашипел, разминая пальцы. — А недавно я точно так же споткнулся, — и не почувствовал вообще ничего… хотя потекла кровь. С нами происходит что-то неладное, Анмай. Иногда мы не чувствуем боли. Иногда нас охватывает беспричинный страх. Иногда — беспричинная радость, или наслаждение. Наши волосы седеют…

— Хорошо хоть, не вылезают, — перебил его Вэру.

Айэт усмехнулся.

— Любой человек здесь бы давно сошел с ума… если бы не умер, конечно. А наша усиленная биохимия всё ещё держится… хотя и она уже начинает понемногу сдавать. Я боюсь даже думать о том, что творится внутри моего тела…

— Боюсь, мы заслужили всё это, — тихо сказал Вэру. — Уж я-то точно!

— Я тоже убивал невинных, Анмай, — Айэт говорил на удивление спокойно. — И лишь здесь понял, что Мэйат правы, — и миллион добрых поступков не оправдает одного злого. Всё совершенное нами зло навечно остается в нашей памяти, и будет преследовать нас, пока мы живы. По крайней мере, у нас это так. Как у других — не знаю!

Айэт хотел сказать ещё что-то, но ослепительная судорога пространства швырнула их на пол.

Очнувшись, Анмай понял, что ничего особенного не произошло, — просто «Укавэйра» вышла из своей Вселенной и теперь двигались в обычном Туннеле Дополнительности. Экраны словно протаяли, и по ним неслись мириады цветных искр. Они собирались в голубоватые облака и стремительно скользили сверху вниз. У Айэта вырвался радостный вскрик, тут же дополнившись другим, полным боли. Юноша согнулся пополам, держась за грудь.

— Ничего серьезного, — сказал он подошедшему Анмаю. — Просто мне надо немного полежать…

Когда они добрались до жилых комнат, Айэт с благодарностью отпустил руку Вэру и слабо улыбнулся.

— Я хочу побыть один. И… что бы ни происходило с тобой, — не поддавайся этому, ладно?

Анмай кивнул и не сводил с него глаз, пока за юношей не закрылась дверь. Потом его глаза невольно вернулись к стене-экрану. Из невидимой точки на него устремлялись мириады крохотных острых звезд… искр… целые плывущие облака и рои их. Путешествие вверх продолжалось. Не будет ли оно продолжаться вечность?

Ещё много позже.

Вновь на «Товии» царила абсолютная тишина. В мертвой глубине давно отключенных экранов мерцали рои крохотных серовато-бледных вспышек, складываясь в призрачный, текучий световой узор. Безмолвная Хьютай сидела над неподвижным телом Вэру. Анмай был жив, его грудь ровно вздымалась, но он спал… спал уже двое суток, и так крепко, что ей никак не удавалось его разбудить.

В последнее время на него всё чаще находили приступы этого Длинного Сна, — он погружался в него внезапно, на несколько суток, а проснувшись ничего не помнил. А может, и помнил, — но не желал говорить.

Иногда он шевелился и начинал бормотать. Хьютай вслушивалась очень внимательно, но ей ни разу не удалось разобрать слов. Было очень страшно сидеть вот так, в неверном, мерцающем свете, и слушать, как любимый медленно говорит что-то на совершенно непонятном языке, и лицо у него в эти минуты было совсем чужое. Порой ей казалось, что перед ней на силовой подушке лежит какое-то абсолютно незнакомое существо…

Она встряхнула головой, прогоняя наваждение. Слабый холодный ветерок шевелил её волосы и овевал голые плечи, лишь немного рассеивая удушающую жару. Но сильнее жары её душил страх, — она всегда боялась одиночества, и вот, — Анмай уснул, Айэт не отвечал на её вызовы, и даже «Товия» говорила так двусмысленно и странно, что она испугалась ещё больше. Похоже, их общее безумие, наконец, передалось и машине, без которой они мгновенно бы погибли.

Висящая на стене одежда Анмая неестественно отклонилась вбок, но Хьютай не ощущала давления, — она давным-давно привыкла ко всем этим странностям, и только страх не хотел уходить. Всё время Долгого Сна Анмая она сама спать не могла. Сон начался два дня назад, и это значило, что он продлится ещё столько же… по меньшей мере. Впрочем, спать ей уже не хотелось. Она знала, что продержится и эти два дня, и даже в несколько раз дольше, — её тело было хорошо приспособлено к таким испытаниям. По крайней мере, сейчас она ощущала себя бодрой, — сильнейшее нервное напряжение прогоняло сонливость. Анмай вновь что-то слабо, еле слышно сказал…

Хьютай прислушалась, потом вдруг вскочила и вышла, хлопнув дверью. У каждого есть последний барьер сопротивления, за которым он готов на всё, лишь бы избавиться от бессмысленного, душащего страха, и она этот барьер перешла. В конечном счете, Вэру ничего не грозило, — о нем заботились машины, и ей оставалось лишь смотреть… вот только делать это она больше не могла.

Она взглянула на тупо мерцавшую стену, и решительно толкнула дверь в комнату Айэта. Там было почти темно и пусто, — так пусто, словно здесь уже давно никто не жил. В рубке было светлее, но кроме мертвенного серого мерцания, живущего своей безумной жизнью, в ней ничего не двигалось. Хьютай вышла на середину зала и осмотрелась. Никого. Плиты люков, ведущих вниз, наглухо заперты, — впрочем, если бы Айэт попал туда, его мгновенно бы размазало по стенам. В бывшей крыше рубки были прорезаны ещё несколько дверей, ведущих в помещения для отдыха, но за какой из них Айэт? Она смотрела на них, пытаясь не угадать, а почувствовать, за какой же из них скрывается юноша. Вот дверь в ванные комнаты… в тренировочный зал… в оранжерею, где все растения давно повяли… ещё куда-то…

Хьютай решительно вошла в эту, последнюю дверь, — просто потому, что забыла, что за ней. Беззвучно ступая, она поднялась по металлической лестнице в дальней стене, толкнула ещё одну дверь… Теперь она была в бывшем лифтовом стволе, соединявшем основные жилые помещения над главной рубкой. Здесь уже очень давно никто не бывал, всюду лежала пыль.

Она осторожно пошла вперед, пробираясь среди труб, тянувшихся по ставшей полом стене. Изредка прямо под её ногами мелькал плоский колодец светового окна, мерцавший белесой танцующей мутью. Металл полыхал мертвенным жаром, но воздух был относительно прохладен, — все обитаемые помещения «Товии» охлаждались.

Вся невольно подобравшись, она прошла сотню метров, упершись в крышу шахты. Айэта нигде не было, но в стене зиял открытый проем ставшей люком двери. Заглянув туда, она увидела залитый неярким белым светом коридор. Свет явно кто-то включил. Не раздумывая больше, она прыгнула с трехметровой высоты. Во время короткого полета её неощутимо подтолкнуло в спину, пол бросился под ноги, подсек их…

Хьютай покатилась по нему, полежала минуту, и медленно поднялась, растирая отбитые локти и колени. Коридор выглядел странно, — белая стена с углублениями наглухо запертых дверей под ногами… вторая над головой… слева — серый бывший пол, справа — дымчатый светящийся потолок. Коридор таинственно изгибался, поднимаясь вверх и исчезая. Но тот, кого она искала, не прятался.

Айэт сидел, прислонившись к светящейся стене, и наполовину утонув в ней. Его белая туника сливалась с сияющей дымкой, и лишь смуглые руки и лицо, обрамленное черной гривой, резко выделялись. Он сидел, поджав ноги, положив на них скрещенные руки, и откинувшись назад. Его широко открытые большие глаза были неподвижны и пусты, лицо мертвенно-спокойно. Зрачки так расширились, что глаза юноши казались совершенно черными, чужими, пустыми и страшными, словно у трупа. Они не двигались, не моргали, и лишь их влажный блеск и медленно стекавшие по щекам слезы говорили, что Айэт жив.

Хьютай обморочно вскрикнула, закусывая руку, но в следующий миг поняла, что эти ничего не видящие глаза, — следствие полного, кататонического оцепенения. Лишь теперь она поняла, куда так надолго исчезал юноша, и это открытие пронзило её, как удар. Затем её захлестнула жалость к этому увязавшемуся за ними мальчишке, пожертвовавшему ради них всем. Она бросилась к нему, встряхнула раз, второй… Айэт мягко упал на бок. Его бездонные черные глаза остались неподвижными. Разозлившись, она влепила ему несколько здоровенных затрещин, но оцепенение зашло так далеко, что Айэт не реагировал даже на это.

Она на секунду растерялась, потом пнула юношу в живот, целясь в солнечное сплетение. Она по своему опыту знала, что это очень больно. И потом… Айэт мог не чувствовать боли, но вот не дышать он не мог.

Её ожидания оправдались, — юноша скорчился, прижав руки и ноги к животу, его глаза закрылись. Он мучительно вздрагивал, пытаясь вдохнуть, зажмурился, закашлялся, потом медленно, неловко приподнялся.

— Хьютай? — в его сузившихся глазах светился страх, дикий, беспредельный.

Пытаясь погасить его, она прикоснулась к его плечу. Юноша вздрогнул, пытаясь подняться, но тут же вновь упал. Хьютай протянула руку, осторожно погладила его волосы… Сначала Айэт вздрагивал при каждом прикосновении, потом успокоился и закрыл глаза.

— Знаешь, — вдруг сказал он, — лишь сейчас я понял, как плохо, когда рядом нет никого, с кем можно разделить всё, — радость, горе…

Он замолчал. Хьютай продолжала гладить его вихры. Потом он заговорил вновь.

— Сейчас… Сейчас я видел… свой дом… Асус… мой родной город в Актале. Там я тоже был одинок… я был единственным файа там… чужаком. У меня не было там близких друзей, не было и девушки — хотя я совсем не был к ним равнодушен! Просто… я не встретил никого, с кем мне хотелось бы разделить свою жизнь, — как тебе с Вэру. Я тогда ужасно злился на свою разборчивость, но поделать ничего не мог. У меня всё же были приятели… человек десять… там была одна девушка… стройная, с русыми кудрями до плеч… у меня были такие же длинные волосы… как сейчас… и она всё время дразнила меня… спрашивала, девочка я, или мальчик. Тогда мне было семнадцать лет… по-настоящему семнадцать. Я не согласился бы разделить с этой девушкой свою жизнь… но если бы она оказалась здесь… всего на один день… — он смутился и смолк.

— Хьютай, это безумие, я знаю, — тихо сказал он. — Я знаю, что связывает тебя и Вэру… но если бы ты… хотя бы раз… я хочу только утешения… мне так плохо… — он замолчал, глядя на неё мучительно расширенными глазами.

Вместо ответа она обняла его, её руки легко, почти неощутимо легли на его плечи… она нагнулась и коснулась своими губами его губ. От неожиданности, — впрочем, не только от неё, — у юноши перехватило дыхание. Он слышал бешеный стук своего сердца в мертвой тишине, но она его уже не пугала, наоборот… Он почувствовал, как его затягивает темный водоворот… и испугался — сам себя.

— Постой… я имел в виду совсем не это, — испуганно сказал он, поспешно отодвигаясь от неё. — Я хочу только… я сам не знаю. Утешения… радости… но не такой… я не…

Он замолчал, чувствуя жар на щеках. Голова у него кружилась, всё вокруг казалось нереальным, — словно всё это происходило во сне… и он не мог отличить его от реальности…

— Я прошу тебя… разделить со мной радость… и соединиться в любви… — он механически произнес заученную ещё в юности фразу. От волнения позабыв половину слов, он так и не сумел назвать имени.

Это было, как наваждение. Голова у Хьютай закружилась, её бросило в жар, соски затвердели, резко выделяясь под тонкой тканью туники. Желание её было очень сильным, но она также понимала, что её ведут в равной мере любопытство и жалость.

Она сбросила шорты, потом тунику, — не спеша, с рассчитанной небрежностью, хотя её тело подрагивало от нетерпения. Под ними ничего не было, и Айэт ахнул, когда увидел её, совершенно оцепенев при виде её нагого тела. Он хотел сказать Хьютай, как она красива, но просто забыл, что у него есть язык. Они молчали. Слова им были не нужны, они только разрушили бы всё…

Хьютай подошла к нему… расстегнула его пояс… стала стягивать с него тунику…

Юноша вырвался с неожиданной силой, отступив на несколько шагов. Потом сам, отвернувшись, сбросил всю одежду, и повернулся к ней со стыдливым бесстрашием.

Хьютай смутилась, на миг опуская глаза. Худой, гибкий, узкобедрый, с твердыми мышцами, он был красив, и она почувствовала… жалость? Или, быть может, любовь?

Айэт притянул её к себе, подхватил Хьютай на руки, поднял её, прижал к стене и овладел ей, двигаясь резко и быстро…

Они занимались любовью вновь и вновь в самозабвенном исступлении, пока не заснули, — совершенно измученные, в лихорадке…

Айэта разбудил сон о том, что было наяву. Он вскочил, дико озираясь, даже не понимая, проснулся он, или пришел в себя. Свет почему-то погас, только синий светящийся туман клубился вдоль бывшего потолка. Всё вокруг словно плыло куда-то…

Он совсем не представлял, сколько прошло времени. Тело было как чужое, ему нестерпимо хотелось есть, он повернулся… и увидел севшую рядом Хьютай. Перехватив его взгляд, она бесстыдно потянулась. Он вспомнил, что они делали, вспомнил, что и на нем из одежды осталась лишь грива волос, — и присел, судорожно сжавшись, нашаривая свою одежду… по щекам вновь потекло тепло…

Хьютай улыбалась, глядя на него. Они молчали. Айэт хотел подойти к своей сброшенной одежде, но она остановила его.

— Подожди. Тебе не кажется, что уже немного поздно?

Айэт смутился.

— Прости, — неожиданно сказал он. — Ты такая… а я… Мы вели себя, как звери… такого больше не будет, правда?

Хьютай неожиданно улыбнулась.

— Один раз или много, — в наших обстоятельствах разница небольшая, — её голос звучал задумчиво. — Но первый раз, — всегда самый лучший, — она говорила очень тихо. — У нас с Анмаем было так… — она смутилась и смолкла. Потом с усилием продолжила. — Я свободна в своих чувствах… и он простит меня… если узнает. Я люблю его… и тебя тоже… и не знаю, что мне делать. Я не могу любить вас обоих… но я хочу.

— Я тоже тебя люблю, — большие глаза Айэта странно, сумрачно блестели.

— Вряд ли это одно и то же чувство… Ведь мы можем только представлять, что чувствуют другие. Анмай… очень близок мне. Он рассказал мне единственное, что смог вспомнить после Долгого Сна… или самое важное, не знаю. То было чувство создания… мира? Чего-то, предназначенного для других… он… или мы… создаем это, — и одновременно познаем… понимаем… насколько всё это сложно… и прекрасно. Он не мог объяснить лучше. Он говорит, что это в памяти, но он не может… не может вместить… — она растерянно замолчала, взглянув в его глаза. — Он говорит, что наше путешествие на самом деле длится уже триллионы лет… А здесь время постепенно иссякает, идет всё медленнее… окружающий мир всё меньше значит для нас… — она опустила голову.

Её волосы рассыпались по его плечу. Айэт вздрогнул, ощутив их теплое прикосновение. Хьютай сидела рядом, такая же нагая, как и он сам. Он невольно покосился на неё, потом замер, чувствуя, как внезапный жар заливает щеки и течет вниз по предплечьям и бедрам. Его ладони всё ещё помнили каждый дюйм этого великолепного теплого тела, а язык хранил солоноватый вкус темных сосков. Странное напряжение, возникшее между ними с самого начала, исчезло — теперь они знали друг друга.

Потом, когда они ели, мылись, считали друг у друга многочисленные ссадины, не было сказано ни слова. Наконец, Айэт натянул свою белую тунику и застегнул серебряный поясок. Хьютай, прощаясь, погладила его по плечу. Айэт улыбнулся в ответ и пошел к себе. Едва за ним закрылась дверь, он растянулся на своей старомодной постели, и мирно заснул, обнимая подушку. Во сне он улыбался, — впервые за два последних года.

Время шло. И, хотя оно шло мучительно медленно, настал последний, 1083-й день их бесконечного полета.

Он совершенно ничем не отличался от прежних. Анмай проснулся от очередного удара боли при очередном переходе «Укавэйры». Правду говоря, проснувшись он сразу потерял сознание, и лишь через несколько минут пришел в себя. Опомнившись, он с трудом поднялся, — несмотря на всё, он не мог сказать, что терять сознание по десять раз в день было для него обычным делом. За эти три года он настолько вымотался, что уже с трудом мог представить себе какую-то иную жизнь. Лишь во снах она приходила к нему с пугающей реальностью.

Сегодня Анмай вспомнил, что ему исполниться тридцать пять лет, — даже для его дикого Уарка это был возраст начала зрелости. Он же чувствовал, что его жизнь уже подошла к концу, и будущего не будет, — по крайней мере, такого, которое он сможет понять. А будущее, приходившее к нему во снах, наяву он просто не мог представить, — словно, засыпая, он становился совершенно другим существом. Или даже не существом, а…

Анмай яростно потряс головой и потянулся. Хьютай ещё спала, нагишом, как и он, раскинувшись от жары. Её ровно подстриженные, — им самим, — волосы едва доставали ей до плеч. В густой черной гриве не менее густо светилось серебро. Впрочем, это выглядело даже красиво.

Он старался не думать о том, что сегодня ему исполнилось столько же лет, сколько было Уэрке в день его смерти. Ему казалось, что когда их возраст сравняется, произойдет нечто ужасное. Всерьёз он в это не верил, но всё же… Размышления об этой чуши позволяли не думать о двух действительно страшных вещах, — о том, что произойдет в конце их пути, который рано или поздно, но неизбежно настанет, и о том, что происходит с ним самим. Он сомневался, что даже «Укавэйра» сможет найти Звезду, выход в Бесконечность. И даже если да, то смогут ли они пойти за ней?

Анмай просто не мог понять предлагаемых ею для этого способов, — он настолько отупел от бесконечных мучений, что даже не надеялся на их конец. Вдобавок, его терзало подозрение, что во всех этих способах нет вовсе никакого смысла. Он с ужасом чувствовал, что эта догадка опасно близка к истине. Почему? Он не мог объяснить. Наверное, это взялось из его снов. Он думал, — более того, был уверен, — что только он сам сможет выйти в Бесконечность, — и то, если создавший их мир оставил им такую возможность. И даже если выход есть, — как они его найдут? А если найдут, — как поймут, чем его надо открыть? И — что потом?

На все эти вопросы у него не могло быть ответов. А что творится с ним самим? Он менялся, — но не внешне, конечно. Раньше он никогда не думал, что вся его жизнь однажды покажется ему сном, который очень скоро кончится, — навеки, потому что он, наконец, проснется… или уснет тем сном, от которого не будет пробуждения.

А что, если в конце их пути не окажется ничего, — ни смерти, ни освобождения, ни даже возможности вернуться? И они будут обречены странствовать по этим чуждым мирозданиям, — целую вечность, пока безвременье не примет их в свои безысходные объятия? Это порой казалось ему неизбежным и приводило в тоску. Он знал, что каждый день, каждый миг висит на грани смерти, — но тут он ничего не мог сделать, лишь вовсе не думать об этом. И ещё, их всех донимало одиночество, — донимало тем сильнее, чем сильнее они пытались бороться с ним.

К чему эти тщетные усилия? Всё равно, полной меры этого одиночества они не могли представить, как не могли представить отделившего их от родины расстояния, — доступные им величины просто не могли его отразить. Да и существовала ли она ещё, их родная Вселенная? Впрочем, раз они не могли в неё вернуться, этот вопрос не имел вовсе никакого смысла…

Анмай потянулся, и вышел в общее помещение, — совершенно пустое, и с мертвыми слепыми экранами. Все экраны на «Товии» давно перестали даже мерцать, — впрочем, они и раньше не показывали ничего, привычного глазу. Взглянув на пыльную плиту, он внезапно разозлился.

Он знал, что должен исследовать и понимать те невообразимые миры, сквозь которые они проносились. А вместо этого он боялся их, бежал от них, хватал каждый новый день, как последний, как утопающий хватает воздух. Всю жизнь он стремился понять как можно больше, знать даже то, чего никто знать не должен. И вот, это стремление завело его в Путешествие Вверх — затею, безумнее которой нельзя было помыслить. Вокруг них были миры, невообразимые, не виденные ещё никем, миры, которые никто не мог даже представить, — и что же? Он страшился их, не хотел смотреть и слушать, и всё чаще стремился лишь к одному, — искать спасения в любви, занимаясь ей в исступлении, даже через силу, пока не проваливался в каменно-тяжелый сон. Он понимал, что так и должно быть, что им — и никому, — не следует здесь находиться, что они углубились в запретные для всех бездны, и давно должны умереть.

В этот миг белое ликующее пламя разнесло его сознание в клочья.

…Анмай очнулся сразу, словно в нем включили свет. Он неловко лежал на полу, уткнувшись лицом в лужу темной, липкой, застывшей крови, — его собственной. Упав, он ухитрился разбить лицо, — губу и нос, — и кровь, похоже, остановилась далеко не сразу…

Он с усилием отодрал прилипшую к кровавой луже щеку и поднялся, тут же удивленно замерев. Комната… перевернулась, он лежал не на полу, а на стене, возле двери. Теперь ясно, почему он так грохнулся, — при таком перевороте высота получалась приличная. Тело ныло, но Анмай чувствовал себя странно легким и свободным.

Он ошалело помотал головой, чтобы опомниться, тут же испуганно замер, — но ничего не случилось. Глубинное пение исчезло, вместе с головокружением. И уже ничего не толкало его в сторону…

Он вновь ошалело помотал головой. Исчезли и звуки. Его оглушила тишина, — абсолютная, мертвая. Раньше на «Товии» тоже было тихо, но стоило лишь прислушаться, — и из-за грани сознания тут же выплывали звуки массы работающих механизмов, неясные и приглушенные до того, что слух отказывался их различать. А сейчас стало совершенно тихо, — ни звука. Сколько он не вслушивался, он слышал лишь тихое пение крови в ушах. И больше — ничего. Свет потолка стал странно тусклым, а жар, — каким-то особенно мертвенным, неподвижным.

Пораженный ужасной догадкой, Анмай отошел в угол и присев, накрыл ладонью щель кондиционера. Как он и ожидал, воздух не шел.

Окончательно растерявшись, он вдавил кнопку весма, — единственного предмета своего одеяния — и попытался связаться с «Товией» или «Укавэйрой». Ничего. Ни ответа, ни звука. В его мыслях царила та же мертвая тишина.

Когда он понял, что это означает, его окатила мертвенная слабость обреченного, мышцы обмякли, как ватные, он испугался, что провалится вниз, или растечется по полу. Даже для дыхания вдруг не осталось сил. А что-то в его сознании издало мерзкое торжествующее хихиканье, — бесконечное Путешествие Вверх, наконец, закончилось.

Глава 15. Лишь память…

Анмай не помнил, сколько просидел в этом углу. Сначала, время от времени, он пытался вызывать корабли, но браслет молчал, — словно он говорил с обычным украшением, как малый ребенок. Ему не хотелось двигаться, не хотелось вообще ничего, даже жить. Казалось, прошла целая медленно угасающая вечность. Вдруг в неё вторглись странные мелодичные звуки, приглушенные дверью, — беззаботный Айэт играл на своей флейте. Анмай встрепенулся, механически нажав кнопку, и бездумно задал свой вопрос вслух. Совершенно неожиданно Айэт ответил ему, — просто выглянув из комнаты. Весм не действовал, а это значило, что вся матричная система отказала.

Через минуту все трое собрались в «гостиной». Они тщательно оделись, — несмотря на жару, это давало хотя бы видимость защиты. Хьютай, прежде всего, проверила систему жизнеобеспечения, и её ждали очень неприятные открытия, — пища не поступала, вода не шла, даже воздух перестал циркулировать. И здесь становилось всё жарче…

— Охлаждение отказало, — сказал Вэру. — Мы умрем, и это будет славная смерть, — медленная, мучительная, с сознанием полной безнадежности. Впрочем, такую мы и заслужили, так что удивляться нечему.

Остальные кивнули.

— Но если всё отказало, почему свет ещё горит? — запоздало удивилась Хьютай.

— Интеллектроника сдохла, но энергетические системы, — ещё нет, по крайней мере, аварийные. У этого корабля освещение, — такое же свойство, как, например, прочность. Так что ничего удивительного нет… — он смолк, его взгляд испуганно метался по стенам каюты, — совершенно пустая внутренность серой пластмассовой коробки со слепым, пыльным экраном и слабо светящимся потолком… то есть, теперь уже стеной.

Ни единой щели в прочном, как железо, пеллоиде. Натуральная душегубка… Он представил, как лежит, жадно хватая уже бесполезный воздух, навеки гаснущим взглядом обводит эти унылые стены, — и вздрогнул.

— Ты знаешь, что произошло? — спросил Айэт.

— Нет. Могу лишь предположить, что «Укавэйра», наконец, попала в мироздание, где вся её защита бесполезна, а интеллектроника просто не может работать. Мы живы потому, что наш уровень физики не затронут. Или она достигла своей цели, — но мы не смогли за ней последовать… как и сама «Товия»… нам это без разницы. У нас осталось только немного времени. Его наверняка хватит, чтобы вспомнить всю нашу жизнь, — кроме этого, мы ничего не сможем сделать. А потом нам останется лишь умереть.

— Я не хочу в это верить, — сказала Хьютай. — Пока иного не останется. Надо сперва осмотреть всю «Товию».

— Как? — удивился Анмай. — Там высота теперь метров пятнадцать.

Хьютай фыркнула и всё же открыла дверь, — точнее, уже люк в полу. За ней и впрямь теперь зияла пропасть. Пол рубки снова стал полом, потолок — потолком. Они не могли выйти из своих жилых комнат, — да это ничего бы и не дало. Пульты и обзорные экраны в рубке не подавали даже малейших признаков жизни. Внутренние двери открывались, но наружные, имевшие электрический привод, — наверняка нет. Впрочем, если бы они и открылись, за ними их ждала только смерть. К тому же, едва Хьютай подняла дверь, их обдал жар, и они ощутили слабый запах нагретого пластика, — запах, которого здесь не было раньше…

— Жар пробивается снаружи, но медленно, — тихо сказал Анмай. — Жилые помещения находятся в самом центре корабля, и мы проживем ещё несколько дней… примерно столько же, сколько можно прожить без воды.

— Боюсь, мы будем здорово мучиться прежде, чем… — Хьютай замолчала.

— Да, — так же тихо сказал он. — Я много думал о том, как мне придется умереть, и никогда мне не представлялось ничего легкого или приятного. Теперь мне кажется, что ничего лучшего, чем несколько дней медленного поджаривания заживо, соединенного со столь же медленным удушьем, нас ждать не могло. Впрочем, первые сутки-двое всё будет ещё терпимо, зато потом… мы пожалеем, что родились на свет. А ведь мы даже покончить с собой не посмеем! Да и как мы сможем это сделать?

— Застрелиться, например. Тут, у нас, — целый арсенал. Теперь от него будет хоть какая-то польза.

— Застрелиться? — Анмай на минуту задумался. — Конечно! Ну и дурак же я! — он бросился к шкафу с вещами.

Ломая ногти, он распахнул скрытую панель, теперь уже в полу, вытащил универсальный излучатель и включил его. Индикаторы оружия мигнули и загорелись ровным светом, из дула вырвался тонкий прицельный луч.

— Ты что? — Айэт с ужасом прижался к стене.

— Я последний кретин, раз не подумал, прежде всего, об этой возможности. И… смотри! Видишь, — энергетическая система и электроника оружия действуют? Значит, у нас есть наше оружие, силовые пояса и другие неразумные устройства… — он бездумно защелкнул на левом запястье массивный браслет квантовой связи. Застегнув силовой пояс, он продолжил:

— Похоже, Путешествие Вверх, все эти непрерывные удары и переходы, постоянные муки, боль, — всё это настолько измотало нас, что мы мечтали лишь о вечном покое. Наверное, всё это действительно скверно влияло на наши мозги. Но сейчас всё это прекратилось, и мы вновь стали прежними, пробудились.

— Пробудились, и что дальше? — хмуро спросил Айэт. — Будем стреляться?

Анмай недобро усмехнулся.

— Нет. Это… слишком легко.

Он бездумно поправил силовой пояс, и для пробы включил его, на секунду поднявшись в воздух.

— У меня появилась идея… довольно глупая, и, надо полагать, последняя. — Он задумчиво взвесил в ладони лазер. — Если ничего не выйдет, — я попробую пробраться в реакторный отсек и подорвать корабль. Противно просто убивать себя…

— Какая идея?

— Строители «Товии» предусмотрели возможность самых невероятных аварий, включая и эту. Здесь есть ручное управление всеми основными системами. Если сработает аварийный переключатель, отключающий интеллектронику, мы получим прямой доступ к механизмам… но если она исправна, у нас ничего не получится.

— Ты думаешь, все это устроено «Товией», чтобы посмотреть, как мы себя поведем? — удивился Айэт.

Анмай смутился. В глубине души он именно так и думал, и, пожалуй, поэтому вел себя несколько театрально. А вот если окажется, что всё это, — на самом деле… Что ж, тогда они действительно умрут. Но на сей раз они умрут, сражаясь до последнего вздоха.

На силовых поясах они спустились в рубку. Интеллектронный выключатель впечатлял, — массивный красный рычаг, прикрытый толстой прозрачной плитой. Анмай, сначала один, потом вдвоем с Айэтом попытался её поднять. Плита не двигалась, — похоже, что-то заело в механизме. Разозлившись, он несколько раз ударил по ней рукоятью лазера, потом отступил на три шага и выстрелил.

От первого же прикосновения луча бронированное стекло лопнуло, и в следующий миг разлетелось вдребезги. Анмай схватился за рычаг, и с заметным усилием повернул его. У него ещё было время подумать, что если ничего не выйдет, — он воспользуется лазером тут же…

Когда мертвое кольцо пультов опоясалось огнями, Айэт радостно завопил.

***..

Анмай сел прямо на пульт, с немыслимой гибкостью подвернув босую ногу, — он наступил на осколок разлетевшегося стекла, и теперь пытался извлечь его.

— Значит, всё это по-настоящему, — он сумел подцепить осколок ногтями, и выдернул его.

Из ранки сильно пошла кровь. Анмай скривился.

— Честно говоря, я в этом сомневался, хотя и знал, что мы вели себя не лучшим образом. Позор мы ещё как-нибудь пережили бы, а так… — он осторожно прикоснулся к подошве.

Кровь уже свернулась, перестав течь. Он, прихрамывая, пошел вдоль кольца пультов, нажимая все кнопки подряд, и глядя в загоравшиеся экраны.

***..

— Главный компьютер отказал, — сказал Вэру, закончив. — Всё, что я смог, — соединить всё накоротко, минуя интеллектронику. Но управлять «Товией» вручную почти невозможно. Наше матричное бессмертие, молекулярная хирургия, перестройка внутренней структуры корабля, и устранение повреждений, — обо всем этом придется забыть. Отныне любая мало-мальски серьезная порча корпуса или основных механизмов для нас будет равносильна смерти, ибо чинить их теперь некому и нечем.

Его слова сопровождал приглушенный гул пробуждающихся машин. Анмай вновь пошел вдоль пультов, проверяя приборы.

— Ещё несколько странных вещей. Систему охлаждения я включил, но снаружи, — абсолютный ноль, похоже. И… там явно ничего нет.

Он щелкнул ещё одним переключателем, и огромные экраны в рубке вдруг растаяли, погасли… нет, их заполнила абсолютная, непроглядная темнота.

— «Укавэйра» исчезла, и я не представляю, как, — тихо сказал Анмай. — Мы одни в какой-то пустой вселенной.

— Но это невозможно! — воскликнул Айэт. — Если мы попадем в чужую физику, то погибнем мгновенно. И что могло случиться с «Укавэйрой»?

— Вряд ли мы когда-нибудь это узнаем… Но раз она пропала, а Эвергет «Товии» отключен, то нас уже ничто не защищает. Так что здешняя физика для нас, несомненно, безопасна, — раз мы ещё живы.

— Но это невозможно! Совпадение физик в различных вселенных исключено, ты же знаешь! Может, мы вернулись в свою родную, или попали во вселенную, перестроенное нашими потомками? И что это за физика?

— Ещё не знаю, — Анмай рассматривал приборы. — Здесь нет ни звезд, ни планет, никаких источников излучения. Только очень слабый реликтовый фон и вакуум. Абсолютная пустота. Понимаешь? Здесь вообще ничего нет, не знаю, на сколько миллиардов световых лет вокруг!

— Ты хочешь сказать, что мы… оказались в Бесконечности?

Взглянув на его испуганное лицо, Анмай рассмеялся.

— Ещё нет. Где угодно, но только не там. Это не так легко.

— А где же?

Анмай задумался.

— Знаешь… здесь очень странная физика, — он показал на экраны гиперсканера. — Нейтральная, безвредная… словно кто-то хотел, чтобы здесь могли жить обитатели любых, даже самых разных вселенных. Кто-то очень постарался, чтобы создать её. Ничего больше без помощи компьютеров я сказать не могу, а восстановить их мы не сможем.

— Так всё же, где мы? — Айэт не унимался.

— Похоже, мы за самым внешним Листом всего невообразимо огромного кластера разнородных вселенных, у внешней границы Мультиверса, — там, где само его пространство замыкается на себя. Возможно, «Укавэйра» нашла способ выйти за его пределы, но не смогла взять с собой «Товию»… А может, кто-то решил, что ей здесь не место… потому, что ждал кого-то, похожего на нас. Куда она исчезла, мы уже явно никогда не узнаем. Но здесь любое движение бесполезно. Что бы и каким бы образом здесь ни двигалось, — оно будет вечно скользить по пространственной кривизне, не в силах выйти в Бесконечность. Вернуться назад мы тоже не сможем, — во-первых, нам некуда, а во-вторых, массы на «Товии» осталось всего на один прыжок. Так что… мы дошли до конечной точки.

— И сколько мы сможем прожить здесь? — спросила Хьютай.

— Пока «Товия» не откажет. Я не знаю, сколько она тут протянет, но наверняка недолго, — пара лет, самое большее. Да и радости от них, увы, будет мало: виртуальный мир сдох, а без него мы не сможем ни пользоваться библиотекой, ни развлекаться. Теперь нам открыты все помещения корабля, но все они перед полетом «Укавэйры» были очищены, и толку от них никакого. У нас есть только много свободного пространства, еда, вода и свет. Исход будет тот же, только времени уйдет гораздо больше.

Айэт промолчал.

Когда они вернулись в их общую комнату, Хьютай вдруг сказала:

— А знаете, нас больше ничто не связывает. Мы свободны, и можем делать совершенно всё, что захотим. Ведь нас уже некому остановить… просто увидеть. И, что бы мы ни делали, — это уже ничего не изменит.

— И что ты предлагаешь? — усмехнулся Анмай. — Что мы можем сделать из того, что не делали раньше?

Она смутилась.

— У каждого из нас есть тайные желания, которые иначе, как в воображении, мы не решаемся осуществить… нечто постыдное, даже страшное, то, о чем не знают остальные… просто какая-нибудь тайна. Я бы хотела, чтобы мы рассказали друг другу всё, — всё, без утайки. Второго такого случая у нас уже не будет. Ну как?

— А если окажется, что всё уже давно рассказано? И тайны столь мелки, что просто не стоят воплощения в слова? Смешно выйдет, правда?

Хьютай улыбнулась.

— У нас порой бывают воспоминания… опыт… о которых мы стесняемся говорить… И я хочу сейчас… я люблю вас обоих… — она замолчала.

Айэт удивленно присвистнул. Анмай смущенно опустил глаза. Раньше он даже представить не мог, что его Хьютай…

— А что потом? Ведь это не займет много времени. И в общем… мне кажется… что это будет… что если мы сдадимся нашим желаниям, то станем просто животными. И если тебе нравится Айэт, то при чем же тут я?

Хьютай насмешливо взглянула на него, потом на смущенного Айэта.

— Вы оба были красивыми юношами. Неужели вам никогда не делали… известных предложений?

Айэт усмехнулся.

— Делали, как же. Ещё в Таре… когда меня только привезли из города… из моего родного города… в Линзе…

— Ну и? — с интересом спросила она.

Айэт пожал плечами.

— Я достаточно хорошо дрался, чтобы ко мне не приставали больше одного раза.

Хьютай отвернулась.

— Я вижу, вы оба меня не поняли. Если нам суждено провести здесь остаток своих дней, мы что, должны всё это время стонать от отчаяния? Так что же нам делать?

— Не делать гадостей и глупостей, вести себя, как обычно, — впрочем, это бессмысленно, конечно. Но что нам ещё остается?

Она кивнула.

— Тогда… ну, я не знаю, чем нам заняться…

— Воспоминаниями? — неуверенно предложил Анмай. — Похоже, это последняя оставшаяся нам радость.

Хьютай широко улыбнулась.

— Пожалуй.

Она закрыла дверь, потом критично осмотрелась: проекторы силовой подушки остались на стене, но здесь была ещё пеллоидная постель, как оказалось, исправная. Придав ей наиболее удобную форму, она сбросила одежду на пол. Анмай, стесняясь, последовал её примеру. Они занялись любовью, — без всяких изысков, просто и быстро, — потом подремали. Проснувшись, Анмай ткнулся губами в её сосок… и вдруг застыл. В его памяти вдруг с поразительной яркостью возникла комната, — почти такая же пустая, и с таким же темным окном… только оклеенная зеленой бумагой с каким-то узором, и с голой лампочкой, свисающей на шнуре. А он, тогда ещё безымянный, покоится на чьих-то сильных руках, и так же тычется губами в такой же темный сосок… Он вновь поцеловал Хьютай… и отстранился. Желания в нем не осталось, просто было очень хорошо и спокойно. Теперь, когда Путешествие Вверх закончилось, в общем, ничем, он ощутил вдруг желание оглянуться на прожитую жизнь. Ему хотелось вспоминать.

— Что с тобой? — спросила Хьютай.

Вэру высвободился из её рук и сел. Она села рядом с ним.

— Знаешь… я вспомнил Ирту Ласси… мою мать. Это моё самое первое воспоминание… о моем настоящем доме, — её крохотной квартире на шестом этаже громадного старого дома в Товии. Я часто болел, она носила меня в поликлинику… на руках… я помню их, как твои. Там были такие плакаты на стенах… и запах… Однажды, когда она уже шла домой… было очень темно, был буран, я помню, как яростно ветер нес снег, — кажется, это был один из последних буранов, дошедших до Товии с Темной Стороны. Ирта споткнулась, уронила меня, и меня покатил ветер, представляешь? Меня несло довольно долго, пока я не уткнулся в сугроб… такой маленький, обмотанный одеялом кокон. Ирта очень испугалась… а я… нет…

— Какой она была?

— Похожей на тебя… только полнее. Я не помню лица… И у неё были такие печальные глаза…

— А отец? Керото Ласси?

— Его я совсем не помню… знаю лишь по документам… такой рослый, крепкий парень, похожий на Найте…

— Их расстреляли, да?

— Да. Они были славными… они ни в чем не были виноваты… по крайней мере, Ирта. Ни о чем я не жалею так сильно, как о ней. Как бы я хотел, чтобы мы были вместе! Не здесь, конечно… Я помню, как она возила меня в коляске по улице, представляешь? Я тогда смотрел на всё… в первый раз… — у Вэру перехватило горло, и он замолчал. Успокоившись, он продолжил: — Уже свободным, узнав всё о её судьбе, я потом часто засыпал в слезах… прижимая к себе её фотографию. А ведь тогда я был уже крепким юношей лет пятнадцати, не раз смотревшим в глаза смерти. Но воспоминания о первом горе, о первых утратах, стершиеся с годами, ожив, обжигали как огнем! И я до сих пор люблю её…

— Твои родители работали в том институте, в котором работал и Окрус, да? И он потом вовлек их в эту глупую подпольную сеть? Странно, но когда я сбросила его вниз, то вовсе об этом не думала…

— Неудивительно. Ты же сама чуть не погибла.

Хьютай усмехнулась.

— Так ты любишь меня потому, что я похожа на… Но я знала, за кого сражаюсь, — ведь ты же наследник царского рода!

Анмай улыбнулся.

— Очень дальний. Тот Анмай Вэру, Строитель Вэру, основатель Товии и первый император объединенной Фамайа жил за тысячу лет до меня. Его империя умерла вслед за ним, и Вэйд Аркус, воссоздавший и укрепивший её, не был его внуком. Как раз при нем мои предки лишились власти, став просто одним из знатных столичных родов. Но когда Империя рухнула, они вновь возвысились, и даже правили Товией. А после Катастрофы от этого богатого и многочисленного рода осталась лишь одна юная пара, бежавшая на Арк. Они хотели жить, и продолжить себя в потомках… а остальные предпочли смерть вечному изгнанию. Я до сих пор не знаю, кто же из них был прав. В изгнании даже следы их происхождения совершенно затерялись, и они не выделялись ничем… пока не появился я. Они и их потомки жили в «Золотых садах», лишь мои родители решили их покинуть…

— А раньше? Ведь основавшего наш народ на Уарке тоже звали Анмаем Вэру, и он тоже был правителем?

— Звездолетчиком и ученым. Он хотел построить Эвергет, но его… их группу разоблачили и сослали на Уарк, в мир тяжелой жизни и быстрой смерти… в мир, которым некогда владели его предки. Но ему удалось сбежать, и он… его товарищи, поклялись однажды всё же построить Всесильную Машину, — они надеялись вывести файа из рабства. И я, их потомок, выполнил клятву… хотя всё получилось совсем не так, как они хотели.

— А ещё раньше?

— Не знаю. Об истории Империи нам не известно ничего. Но на самой Эрайа тоже жил такой род. Мне об этом рассказал Айэт, — он очень хорошо знал записи «Увайа». А потом я долго расспрашивал симайа. И знаешь, что мне рассказал Вайэрси? Он смог проследить историю моих предков до первых золотых айа, — до самого возникновения их цивилизации. Наверное, наш род существовал и раньше, но об этом никто не может знать. От тех времен остались лишь легенды, но если прочесть их внимательно… Иногда в нашем роду рождались юноши — и девушки! — которым всегда хотелось большего, чем они могли достигнуть. Им хотелось знать всё, — тонкая цепочка мечтателей, протянувшаяся сквозь бездну тридцати тысяч лет и невообразимые пространства. Им всем хотелось… Это было… Словно что-то бессмертное раз за разом пытается вырваться из пределов этого мира, — и раз за разом терпит неудачу. И здесь, на «Товии», оно найдет свой конец.

— Довольно жуткая история, — Хьютай зябко повела плечами. — А во сне ты говоришь на каком-то совершенно непонятном языке… если это, конечно, вообще язык.

— Там, во снах, я был… я был всеми своими предками, — каждым из них, — до тех пор, пока они не зачинали наследников… но что было до Эрайа? Кем мы были? Кем был я? Тогда, в Р`Лайх? Не знаю.

— Наверное, ты был Охэйо? Жаль, что мы не успели его расспросить. Очень жаль. Мне бы хотелось… что ты хотел рассказать? О своем детстве?

— Нет. Про приют я не хочу ничего вспоминать… и ты знаешь его куда лучше меня.

Она усмехнулась.

— Да, лучше. Но там мы и в первый раз поцеловались, помнишь?

Анмай смутился. Тогда ему было восемь с половиной лет, и, как порой бывает в таком возрасте, он хотел немедленно жениться. Лучшей его подругой тогда была Хьютай, и эту почетную роль он отвел ей. Тогда они оказались вдвоем в темной кладовой, где хранились матрацы, — он до сих пор помнил их пыльный запах и бледный свет туманности в узком грязном окне…

Хьютай тоже смутилась, вспомнив холодные, неумелые ладошки Анмая, — тогда просто Анмая, Широкоглазого, не знающего ещё, что это прозвище пристанет к нему навеки, — плотно сжавшие её щеки, и его лицо с закрытыми глазами, тянущееся к ней… и сам этот поцелуй, после которого она утерлась рукавом, а Анмай с сияющей улыбкой назвал её своей женой. Тогда он совершенно искренне считал, что этого достаточно. И девять лет спустя он думал так же, и первые сказанные ей слова были, — о том поцелуе…

Хьютай села рядом с ним, плотно прижимаясь к его боку.

— Хотя я и не могу похвастать древностью рода или иными талантами, я не ошиблась, выбрав тебя. И не жалею об этом. Даже сейчас, — она положила голову ему на плечо. Анмай потерся щекой об её волосы. — Ты всегда привлекал меня… своей необычностью, своей мечтательностью… своей смазливой мордашкой, наконец!

Он фыркнул.

— Ну и мне в тебе нравится не только острый язык. А что до моей мечтательности… Помнишь, с чего всё началось? Лет до восьми я был злобным маленьким животным, озабоченным всего двумя вещами, — что бы съесть, и где бы поспать, и в этом ничем не отличался от остальных. Но однажды… забавно, какая малость может изменить судьбу… как оказалось, — не только мою. Так как мы считались совсем не заключенными, а подрастающими наследниками великой Фамайа, нас пытались приобщить к её культуре… время от времени. Иногда нам даже показывали фильмы, помнишь?

Хьютай кивнула.

— Большей частью это была, конечно, пропагандистская чушь, которая вместо того, чтобы развивать мозги, окончательно их засоряла. А те, с кем это не происходило, не верили уже ничему, и это было ещё хуже. Но, всё это было лишь через двенадцать лет после Второй Революции, и нам, надо полагать, по недосмотру, иногда попадались действительно хорошие фильмы. И один из них настолько поразил меня… я словно родился заново! Или очнулся от сна, который иначе продлился бы всю жизнь… Я тайно пробрался на него, и подсматривал из-за спин старших… но это только усиливало впечатление.

— А, это ты мне уже рассказывал… не помню, сколько раз. Это был фильм «Юноша из пустыни», да?

— Ага. Он поразил меня тем, что юношу звали Анмай, как и меня… и он был на меня очень похож. Или я, подрастая, стремился быть похожим на него? Не знаю. Это была история из времен первой Великой Войны, времен столетней давности, история мальчика… Во время интервенции он лишился родителей и дома, и убежал в пустыню. Там он кормился охотой, прятался от тварей, сражался с ними… Мне, пленнику почти от рождения, очень понравилась эта полная таинственных опасностей жизнь маленького дикаря. А потом, когда он вырос, став красивым, сильным и бесстрашным юношей, он решил обзавестись парой, и вернулся к файа… Нечего говорить, что те встретили его совсем неласково! Беднягу посадили в тюрьму, били и всячески издевались. Разумеется, он сбежал, прятался в закоулках Товии, пугаясь и людей и машин, и разумеется, встретил прекрасную девушку, которая спасла его от смертельной опасности. Они вместе убежали в пустыню, преодолев тысячу невзгод, и он спас жизнь ей, а она — ему. По законам файа это связывало любимых крепче, чем любовь, чем смерть… чем всё остальное, связывало даже за порогом смерти и до конца времен… как нас. Последние, как я подумал, кадры, особенно поразили меня, — юная пара, измученная, израненная, но не сломленная, уходит в пустыню, к нагромождениям мертвых гор, во мрак… А потом была самая последняя сцена, — они целуются, — в первый раз, — на берегу Пустынного Моря, на фоне поразительно красивой зари… Это значило, что они на северном берегу Моря, в то время ещё свободном, но тогда я этого, конечно, не знал… я вообще до этого не видел моря — никакого. Но куда больше меня поразило, что они целовались обнаженными… впрочем, до того, как юноша потерял невинность, камера деликатно отвернулась, — и я впервые увидел эти монолиты на берегу моря. Мое сознание буквально завопило — я их узнал! Узнал, хотя никогда раньше не видел! Это было, как взрыв, — и на этом фильм кончился. А окончательно меня добила мелькнувшая в титрах строчка. В ней мимоходом сообщалось, что фильм основан на реальных событиях. Это буквально свело меня с ума, — если и впрямь может происходить такое, то почему не со мной?

Хьютай усмехнулась.

— Я помню. Ты на полном серьёзе считал себя — им. Это здорово походило на шизофрению!

— Верно. Боюсь, если бы Тару не усыновил меня, этим всё и кончилось бы. Моя жизнь стала для меня невыносима после этого. Красота природы, лиц, тел, сама свободная жизнь, — ни о чем подобном до этого я просто не знал! И сам Анмай очень мне нравился, — своей силой, ловкостью, хитростью, выносливостью… и красивыми длинными волосами. Но больше всего мне понравилась мысль о том, что можно вырваться из этой жизни в иную, лучшую… До сих пор не могу понять, как нам это показали! Ведь юноша из пустыни сражался за свою свободу и свободу любимой не с кем-то, а с бойцами ЧК! Он убил их не один десяток, а устроенный им обвал похоронил заживо целый отряд! Конечно, это была та, дореволюционная ЧК, предатели и враги… но всё же файа. Дух этого фильма был совершенно мятежным! А знаешь, кто был его режиссером? Керс Уэйра, тот самый, который во время осады Товии устроил настоящее побоище в Цитадели, и чуть не убил тебя. Если бы он добрался до погребов… — Анмай помолчал.

— Судьба странно играет людьми. Он заблудился в лабиринтах Цитадели, и умер от жажды у основания щита, изображавшего моего предка, — строителя крепости и правителя Уарка… Великого Правителя. Кто бы мог подумать… Именно этот фильм стоил ему работы, и, в конечном счете, привел к мятежникам, — и ему же я обязан своей… своей душой? Или её пробуждением? В Товии я мог познакомиться с ним… хотел — но не осмелился. А ведь и я мог изменить его судьбу… но я уже знал всё, что он мог мне рассказать. Подростком, уже на плато Хаос, я долго рылся в документах, — и нашел те, послужившие основой фильму. Такой юноша действительно был, и была его любимая… хотя их история была совсем не так драматична. Но больше всего меня интересовало, что стало с ними потом, — после того, как они ушли в пустыню. Они встретились с последними уцелевшими жителями Остсо, и странствовали вместе с ними. Жилось им совсем нелегко, но они дожили до Второй Войны, когда солдаты Фамайа заняли побережье. И конец этой истории был темным… Тот юноша, Анмай, записал её всю, она нашлась и попала к Уэйре. А что сталось с ним… с тем Анмаем, когда она была закончена, — никто не знает. Они исчезли, — ушли в пустыню, спасаясь от последнего разгрома, и не вернулись, — так исчезали очень многие. Говорят, они ушли в пустыню ещё до нападения, — посмотреть, куда упал огромный болид. Назад они не вернулись, только болид взмыл обратно в небо. А потом на этом месте нашли пятно сплавленного песка, и четыре отпечатка на нем, словно от огромных лап… Это легенда, конечно. А я, знаешь, искал этот след. И ничего не нашел. Я утешился тем, что текучие дюны скрыли его… никто ведь не знал точного места. Может, их и впрямь подобрал кто-то Извне, — такие вещи тогда действительно случались, я знаю. Но спрашивать об этом некого, и можно придумать любой конец, соответствующий собственной мечте…

Потом я, конечно, тысячу раз пожалел, что видел этот фильм, — я лишился покоя, мысли о свободе преследовали меня и днем, и ночью. А ещё через несколько дней нам показали другой фильм, — научно-популярный, о величии и загадках космоса. Увиденное тоже поразило меня, хотя уже и не так сильно. Вскоре оба этих фильма слились в моей бедной голове в совершенно бредовую смесь. А потом…

— Потом ты попытался сбежать, тебя поймали, и били у всех на глазах. И я впервые ощутила к тебе нечто большее, чем дружба, — сперва лишь потому, что ты не кричал, как остальные. Почему ты молчал?

— Тот Анмай тоже молчал, когда его били… и ещё потому, что на меня смотрела ты — моя жена. Но это дорого мне обошлось. Мне отбили почки, и я пролежал несколько дней в холодном подвале, голый, без пищи и воды… Охранники долго удивлялись потом, почему я не умер…

— Ты не умер, потому что мечтал?

— Скорее уж бредил. Я бредил местью, мечтал стать таким, как тот Анмай, — сильным, хитрым, ещё сильнее и безжалостнее, — и уничтожить всё, весь этот мир, обрекший меня на страдания и безысходное отчаяние.

Знаешь, когда умирающий ребенок думает о таких вещах, в его душе что-то ломается… что-то, живущее снаружи, проникает внутрь… Я выжил, и смог осуществить свою мечту, — когда мне я понял, что война уничтожит Фамайа, я не колебался ни мгновения… я помнил, что они сделали с… с Иртой. Я долго шел к этой войне, готовил её… а теперь увидел больше, чем мечтал, — гибель всего мироздания. Наверняка, мы последние живые существа во всех этих Вселенных. А скоро мы умрем, — умрем последними, — и вместе с нами умрет мир. Очень давно один великий физик вывел, что мироздание может существовать лишь до тех пор, пока в нем есть хотя бы одна пара глаз, способных его видеть. Это чушь, конечно… но почему-то никто не смог её опровергнуть.

Хьютай вновь зябко повела плечами.

— Не надо больше об этом. Лучше расскажи, что ты чувствовал, когда тебя усыновили. Ты, наверное, чуть не спятил от счастья, и не скоро опомнился!

— Полные штанишки счастья, — Анмай усмехнулся. — Тару говорил, что у меня в глазах светилась тоска, — самая сильная, какую он видел, и он выбрал меня именно поэтому. Конечно, первые несколько дней я только ел и спал. А потом… Знаешь, когда я впервые действительно почувствовал, осознал себя свободным? Меня, конечно, водили по магазинам, и я однажды удрал от своих опекунов. Я спрятался в задних помещениях, — там шел какой-то ремонт. Короче, я забрел в одну странную комнату… такой огромный фонарь с витринными стеклами, с двух сторон выходивший на улицу. Потом их заложили, и теперь за этими витринами был кирпич, — красный, пыльный, неряшливо и грубо сложенный. Я помню всё, словно наяву, — до пояса мне шли ребристые дюралевые панели с прорезями, выше, — громадные пыльные стекла в стальных рамах. Между ними, на уровне моих глаз горели яркие люминесцентные лампы. Одно стекло было вынуто… между ними была плитка, — коричневая, гладкая… я всё водил по ней ладонью… холодная… пол был серый, цементный, с вдавленной мраморной крошкой. Там стояли какие-то ведра, козлы, на полу лежали газеты, но я этого не замечал. Пожалуй, впервые за свою жизнь я остался совершенно один, закрытый — по своей воле. Там было тепло и очень тихо, — только лампы ровно жужжали. На улице шел дождь, который я ненавидел, которого боялся, слякоть, грязь… а здесь — лишь покой, словно в другом, совсем другом мире… теперь я знаю, — каком, — он повел рукой вокруг. — А я рассматривал свое отражение в стекле, — моя мордашка успела округлиться, и скулы уже не торчали, а волосы отросли так, что кожа сквозь них больше не просвечивала… Как я обрадовался, уловив в этом, наряженном в модную курточку мальчике несомненное, пусть и слабое сходство с юношей из пустыни! Когда я понял, что вырасту, — и стану таким же, как он, по крайней мере — похожим. Я даже снял курточку и рассматривал свои руки, — мне ужасно хотелось иметь такие же красивые мышцы… и я ужасно боялся, что кто-нибудь застанет меня за этим занятием…

Знаешь… лишь сейчас я понял, насколько хрупки дети, — поразившая нас в детстве идея, всего чаще случайная, становится стержнем нашей сути, и уже не в нашей власти избавиться от нее. Очень многих такой внутренний призрак сделал несчастными, или, того хуже, привел к безумию и смерти. Я бы тоже не выдержал долго этой жизни в приюте. Я бы снова сбежал, — туда, откуда не вернули ещё ни одного беглеца… Это довольно-таки мерзко, когда одна идея становиться сутью человека… файа… это превращает его почти в машину, делает неполным, несчастным… или просто одиноким, — а потом убивает. Ведь если бы мы остались в Товии, — в нашей Товии, — мы прожили бы вдвое больше, а не сидели бы здесь, развлекаясь воспоминаниями…

Хьютай вздрогнула.

— Я чувствую, ты прав насчет идей, — мы могли бы ещё жить там… если бы встретились. Но, с другой стороны, мы пережили всё мироздание, — время относительно, и никто не может сказать, что лучше…

Анмай погладил её волосы, рассыпавшиеся по его плечу. Она повернулась к нему.

— Как странно. Помнишь, как мы встретились взрослыми? Тогда мы долго не решались прикоснуться друг к другу… А уж я-то совсем не была стеснительной! Но мне хотелось чего-то иного, не столь примитивного, что-ли. Когда мы расстались… Поначалу я думала о тебе, но детская память коротка. А когда выросла — просто забыла. И ты не был у меня первым. Знаешь… я думала, что люблю того парня, Янаая Тайру, — пока не встретила тебя… Интересно, что с ним сталось? Я и не подумала выяснить это… Однажды я заметила на улице Товии красивого юношу. Он показался мне странно знакомым, — словно я уже видела его где-то… Я посмотрела внимательней, — и узнала тебя. А потом…

— Мы стояли, взявшись за руки, и смотрели друг на друга. И ты даже не спрашивала, что было со мной…

— Потому, что забыла обо всем. Ты увел меня в Цитадель, хотя меня не хотели пускать. А ты сказал всем, что я — твоя жена, и я не возразила. А потом мы остались одни… тот раз был самым лучшим, верно?

— Да.

Их глаза разделяло всего несколько дюймов, — глаза, размером в целый мир, бархатно-черные бездны, окруженные серыми крапчатыми равнинами и снежной пустотой… всё ближе и ближе, пока не соприкоснулись их ресницы, — слабо, почти неощутимо. Чтобы вспоминать об этом, им не нужно было слов…

…Хьютай с облегчением нырнула в темноту под массивным стальным порталом. Анмай, быстро набрав код, открыл броневые ворота, потом они вошли в просторный коридор. Подсвеченная изнутри фиолетовым стеклянная мозаика на его стенах едва рассеивала таинственный полумрак. Суматоха главного туннеля осталась позади, за тяжелым герметичным затвором. Здесь было очень тихо и тепло, мягкий, свежий воздух смутно пах влагой.

Дверь в комнату Вэру оказалась почти в самом конце. Его ловкие пальцы вновь пробежали по клавишам замка, потом он с усилием повернул рубчатый круг, вделанный в гладкую белую сталь. Едва они вошли, тяжелая дверь с мягким клацанием захлопнулась. Тихо зашипел и лязгнул замок.

Хьютай замерла у порога, осматриваясь. Она не ожидала увидеть здесь, под землей, такое просторное жилище. Здесь тоже царил полумрак. Вдоль гладких мраморных стен тоже шла полоса стеклянной мозаики, падавший из-за неё палевый свет отблескивал на темном металле тонких колонн, подпиравших зеркальный потолок. Из-за него комната казалась очень высокой. Пол покрывали фиолетово-муаровые пушистые ковры с грудами таких же фиолетово-муаровых подушек. Из резных серебряных вставок в стенах веяло прохладным сквозняком; чистый, влажный воздух легко касался лица Хьютай. Слышалось едва различимое гудение невидимых механизмов. Место было очень странное, но она, казалось, видела его раньше, — во сне, или в какой-то другой жизни. Сам Анмай чувствовал себя странно, — в голове у него всё плавало, и он лишь отчасти понимал, что происходит.

— И ты здесь живешь? — она удивленно посмотрела на юношу. Окон не было, но больше ничего не говорило, что они сейчас на глубине в пятьсот метров. — А где ты спишь? Прямо на полу?

Анмай смутился, опустив глаза и невольно ёжась. Теперь, когда их уединение уже никто не мог нарушить, ему вдруг стало очень неуютно. Хьютай заметила его растерянность. Она улыбнулась, подошла к нему. Они обнялись… почти бездумно их губы встретились. Это тянулось долго. Когда они, наконец, смогли оторваться друг от друга, она тихо спросила:

— У тебя уже есть девушка?

— Нет. Вообще не было никого… кроме тебя.

— Правда? По-моему, единственного сына всесильного Единого Правителя стоит любить. Или… тебе нравятся мальчики?

Анмай вздохнул.

— Нет. Просто… я не встретил никого, с кем бы мне хотелось разделить… себя, свою жизнь… и я… думал о тебе… хотя… Что с тобой? — испуганно спросил он, видя, что она готова заплакать.

Хьютай не ответила, уткнувшись в сжатые ладони.

— Я не знала, что ты ждал меня… столько… а я… помнишь, что мы обещали друг другу тогда, прощаясь?

Анмай кивнул.

— Ты… простишь меня?

— Да. Не стоит больше об этом говорить.

Хьютай вновь впилась в его губы. На сей раз у юноши перехватило дыхание, и он испуганно отстранил её.

— Я живу совсем не так, как ты представляешь, — тихо сказал он, освободившись. — Тут у меня нет никого… близкого. Даже друзей. Я один, совсем один… Хьютай… любимая…

Она насмешливо взглянула в его глаза.

— Раз мы… ты… я уже твоя жена, может, начнем?

— Что?

Она улыбнулась. Анмай промолчал, но озноб пробежал по его телу от волос до пальцев ног. Едва руки Хьютай коснулись его шеи, он вздрогнул, вырвался, и, отойдя на несколько шагов, вновь замер.

— Ты такой дикий, да? Что с тобой? Ты знаешь, как мы, файа, любим друг друга?

Анмай растерянно смотрел на неё.

— Как мальчик. Теоретически.

— По нашим древним обычаям, каждого нашего юношу и каждую девушку учили, как это делать. А ты умеешь?

Он смущенно опустил глаза.

— Немного. Но я никогда не представлял… что это будет… с тобой, — тихо сказал он. — Я… я прошу… не бойся…

Он осторожно коснулся мягко поджавшегося живота Хьютай, — обнаженной полоски между её кофточкой и юбкой, — провел по нему ладонью, просто чтобы убедиться, какой он упругий, шелковисто-гладкий и теплый. Хотелось прижаться лицом, губами к этой подвижной поверхности. Анмай испуганно отдернул руку… прикоснулся к её лицу… стал медленно, нежно, легко поглаживать его, — словно не верил своим глазам и хотел наощупь убедиться, что она так красива… очень осторожно погладил веки её прикрывшихся глаз, ресницы, потом губы… Хьютай вздрогнула и отстранилась от его прикосновений.

— Разве это делают так?

Он смущенно улыбнулся.

— Я знаю, что нет. Но я… не решаюсь…

— Попробуй.

Его руки с силой сплелись и сжались.

— Ладно. Тогда я попробую… только ты не пугайся, и не прогоняй меня, ладно?

— Я постараюсь, — Анмай улыбнулся. — И что мне надо делать?

— Пока ничего. Я… Позволь мне почувствовать тебя, — прошептала Хьютай, взяв в свои теплые руки ладони юноши.

Она испуганно смотрела на него. Анмай услышал её дыхание… ощутил её волнение, как своё, понял, что она волнуется, пожалуй, даже больше его… боится чем-то испугать, оттолкнуть его…

С неведомым ранее чувством мучительной нежности он обнял её… осторожно прижал к себе, боясь причинить ей боль… погладил её спину, стараясь успокоить…

Хьютай ощутила легчайшее прикосновение к волосам, потом к щеке. Губы юноши коснулись её лица, скользнули по четким густым бровям, пушистым ресницам, вздрагивавшим от каждого прикосновения… Он улыбнулся.

— Не бойся.

Она опустила веки… тоже осторожно обняла его… Её руки боязливо погладили его шею… ноготки скользнули по ушам…

Юноша замер, чувствуя, как томно бьется сердце. Неожиданно она решилась… поднялась на пальцы ног…

Её теплые губы коснулись ресниц его закрытого глаза… второго… прижались к его губам… к уху… мягко скользнули по горлу… задержались в ямке между ключиц… скользнули по груди…

— Разденься, — прошептала она. — Я хочу знать, как ты выглядишь, когда на тебе ничего нет. Ты красивый.

Юноша дико, испуганно взглянул на неё. Не то, чтобы он совсем этого не хотел, но он не знал, что всё начнется так быстро: во всех читанных им историях отношения развивались неспешно, и близость с Хьютай, пусть и желанная, казалась ему чем-то далеким. Но теперь… Он не знал, куда девать глаза… и руки тоже…

Хьютай легко коснулась его испуганно вздрогнувшей ладони.

— Тебе помочь? — невинно и тихо спросила она.

Анмай смутился, ощутив, что краснеет.

— Нет, — он невольно схватился за ворот, словно опасаясь, что она сама расстегнет его. Впрочем, именно этого Хьютай и хотелось. Она обиженно прикусила губу.

— А быть со мной ты хочешь?

Анмай промолчал, но темный блеск его больших глаз послужил ей ответом. Они замерли, не глядя друг на друга. Прошла секунда… вторая… Рука Хьютай вновь легко коснулась ладони юноши. Анмай ощутил, что даже предплечья у него залились краской. Она насмешливо взглянула на него.

— Не бойся. Смотри, это совсем не страшно…

Она ловко приподняла ногу, расстегнула ремешки, сняла сандалию… вторую… Юноша слышал лишь тонкое пение в ушах, — ему казалось, что поют ангелы…

***…….

— Помнишь, что было потом? — тихо сказала она, почти прямо в его ухо. — Ты так смущался… что я почувствовала себя… что я лучше, чем я есть.

Он улыбнулся, глядя на неё. Хьютай, как и всегда, была прекрасна. Мечтательное выражение её чеканного лица, блеск больших серых глаз… совсем как тогда…

— А кто в такие моменты ведет себя иначе? — так же тихо сказал он, и она улыбнулась.

— Так ты помнишь, что было дальше?..

Какое-то время он смотрел на дешевую юбку из шерсти, зеленую и мятую, лежащую на полу, — поднять глаза он просто не решался. Наконец, он осмелился…

Впечатление было столь яркое, что юношу словно ударили под дых. Он замер с приоткрытым ртом, не в силах не шевелиться, ни дышать, — нагую девушку он видел первый раз в жизни, а от одной мысли, что она любит его, голова и вовсе шла кругом.

Анмай, — восхищенно, испуганно, дико, — смотрел на её высокую тугую грудь, крепкую, полную чувственной силы, на дерзко торчавшие крупноватые темные соски. Впалый, в призрачном рисунке гибких мышц, гладкий живот девушки подчеркивал литую стройность её стана. Широкие бедра, словно отлитые из блестящей коричневой стали, вызывающе круто сбегали к узкой талии. Их тугие изгибы привлекали юношу своей невыразимой правильностью, — столь безупречно совершенной, что перехватило дух. Спутанные крупными кольцами, тяжелые черные волосы Хьютай плащом ложились на плавные изгибы сильных плеч, прикрывая всю спину. Короткий, ровный нос, длинные глаза, твердо очерченный чувственный рот, высокие скулы её внимательного лица были невыносимо прекрасны, — Анмай не мог отвести от неё глаз, едва дыша от мучительного влечения. Хьютай искоса посматривала на него, — томно, нетерпеливо, призывно, — а он словно падал куда-то, понимая, что будет любить красивейшую из женщин. Это, почему-то, пугало его: он слишком мало знал о любви, и вовсе не был уверен, что достоин такой красавицы. С ужасом ощутив свою естественную на такое зрелище реакцию, он покраснел до самых пяток, мечтая провалиться на месте, но Хьютай не заметила, казалось, его возбуждения. Она рывком повернулась на пальцах левой ноги. Её волосы рассыпались по великолепным плечам, дразняще касаясь дерзких изгибов бедер, отливавших таинственным природным серебром.

— А теперь ты. Не обязательно делать это, как я. Ты всё же парень.

Голова юноши закружилась, в глазах поплыло, — он потерял последнее ощущение реальности, страх, стыд, любопытство и желание наполнили его с такой силой, что он, казалось, вот-вот потеряет сознание.

— Но я не… — горло перехватило, как веревкой.

Она улыбнулась, положив легкие ладони на его грудь.

— Я знаю, что ты красивый… весь. Я не буду смеяться…

Анмай растерялся… и тут же разозлился на себя. Он понимал, что Хьютай просто дразнит его, — но привычная мальчишеская решимость уже не давала ему отступить.

Уже чувствуя, что всё это происходит в каком-то неприличном сне, по одной подогнув ноги, он сбросил легкие сандалии, встав босиком на прохладный гладкий пол, вновь искоса глянул на Хьютай, — и смущенно опустил глаза, расстегивая рубаху. Никакого возбуждения он уже не чувствовал, — лишь смущение. Он никак не мог поверить, что и впрямь решил раздеться перед ней.

Пуговицы на рубахе неожиданно быстро закончились, и руки, как-то сами собой, легли на тисненый кожаный ремень. Анмай ощутил, как по коже мощной волной разливается тепло, и понял, что краснеет.

Смущенно отвернувшись, он сбросил на пол рубаху, расстегнул ремень, стянул с бедер штаны вместе с плавками, отбросил их в сторону, — и вновь замер, чувствуя скользивший по телу невесомый взгляд Хьютай. Обнаженная кожа ощутила легчайшее, цепенящее прикосновение прохладного воздуха, и его соски напряглись под волной тонкого, как паутинка, озноба.

— Повернись, — тихо сказала Хьютай.

Анмай на секунду задохнулся: его твердая плоть тоже напряглась так, что почти прижалась к животу, — и, чувствуя, что стыд вот-вот одолеет решимость, он резко крутанулся на пятках, ощутив, как от волнения темнеет в глазах. По его мышцам волной прошла судорога, они сократились… рельефно обозначились на всем его теле… его рот приоткрылся, глаза расширились, он непроизвольно и глубоко втянул живот, поджал пальцы босых ног, — рослый, широкогрудый, такой же гибкий и стройный, как смотревшая на него девушка. Взгляд Хьютай скользил по его лохматой черной гриве, испуганному юному лицу, стыдливо опущенным глазам…

— Я не знала, что ты такой красивый, — наконец, сказала она. — Говорил ли тебе кто-нибудь, что ты, нагой, красив?

— А? — глупо протянул Анмай. — Нет, никогда.

Хьютай рассмеялась, когда он растерянно попытался посмотреть на себя через плечо.

— Значит, я первая! Ты очень красив. Я никогда не видела такого красивого юноши… и такого застенчивого… и никто не нравился мне так сильно, как… как ты, хотя я, в общем, знаю тебя всего пару часов. За эти девять лет мы очень изменились… но… я не знаю. Теперь мне кажется, что я знала тебя всю жизнь… Откуда у тебя такой шрам? — она тронула бледную рваную полосу, идущую наискось по ребрам, точно против сердца.

Анмай промолчал. Кончики её пальцев нежно скользнули по неровно зажившей коже. Он вздрогнул.

— Тише, тише… Не бойся. Я же люблю тебя…

Она остановилась в полушаге, глядя на него снизу вверх. На её красивых губах застыла слабая, задумчивая усмешка. Нагая кожа юноши ощутила томное тепло её тела. По ней волной прошел озноб, затем его бросило в жар. Голова закружилась от желания. Насмешливые глаза Хьютай заняли, казалось, весь видимый ему мир…

Бездумно, как во сне, он положил руки на горячие бедра подруги, накрыл гладкие изгибы её поясницы, привлекая девушку к себе. Хьютай смотрела прямо в его глаза, лукаво улыбаясь. Потом она сама подалась вперед, накрыв пальцами босой ноги пальцы левой ноги юноши. Их тела соприкоснулись… и в тот же миг одинаково вздрогнули. Анмай обнял её… непроизвольно притиснул к себе с такой силой, что Хьютай тихо застонала. Её тугая горячая грудь плотно прижалась к груди юноши, их волосы перемешались…

Хьютай протестующе уркнула, не ожидая, что Анмай так силен… обняла его за шею, поднялась на пальцах ног… вытянулась, касаясь губами его губ… жадно впилась в них… его руки, казалось, сломают ей спину… их губы прижались друг к другу ещё крепче…

Она вновь издала тихий стон, сжав зубами ухо юноши, и Анмай, ощутив кожей всё её теплое нагое тело, совершенно ошалел, обхватив ладонями её зад, и невольно поднимая её.

Когда её подошвы оторвались от пола, Хьютай инстинктивно издала тихий, испуганный и в то же время восхищенный звук ребенка, которого внезапно берут на руки, и со страстной горячностью обвила бедрами крепкий стан юноши, судорожно скрестив ступни. Её тело на мгновение напряглось, ладони скользнули вниз по его животу… и он вскрикнул от неожиданности, оказавшись в ней. Хьютай тихо, победно засмеялась, легко двинулась вверх-вниз, и его плечи невольно передернулись от силы этого нового ощущения. А она двинулась снова… и ещё раз… и ещё…

От этих плавных, мучительно-сладких движений у юноши закружилась голова. Он сел на пятки, обнимая её, задыхаясь, с ужасом сознавая, что она владеет им. Его тело двигалось вместе с ней, уже независимо от его воли.

Последние её движения были невыносимо сладостны, и Анмай обмер, задохнувшись от них, потом коротко, испуганно вскрикнул. Бешеная судорога волной прошла по его телу, стягивая туго сплетенные мышцы. Таких ощущений он не испытывал ещё никогда, и всё время слилось в один бесконечный миг…

Потом он замер, ошалевший, не зная, что делать. Его грудь всё ещё часто вздымалась. Ему было очень хорошо, но он вдруг мучительно покраснел, — казалось, до самых пяток, чувствуя дикую радость, и, в то же время, непонятный стыд. Он не ожидал… это было так ново и чудесно… а Хьютай? Что чувствовала она?

Анмай осторожно сел у её ног.

— Я не сделал тебе больно, когда… ну, когда я…

— Нет, — тихо сказала она. — Мне было очень хорошо, — она вздохнула, гибко потягиваясь. — А как было тебе?

Анмай смутился, вытягиваясь рядом с ней. Холод каменного пола казался ему сейчас очень приятным…

— Ну… мне очень понравилось. Я и не знал… что это, в общем, так естественно…

Хьютай задумчиво коснулась его ресниц.

— Знаешь… это было удивительно… но я чувствую себя виноватой. Ты сильный. И дикий. Скажи, ты знаешь, как… ну, что надо делать, чтобы… тебе очень понравилось? Я хочу сделать тебе… чтобы ты забыл обо всем на свете… можно? — она смутилась и замолчала.

— Ну… Мне тоже хочется сделать… чтобы ты стала счастливой…

Он неотрывно смотрел на неё. Кроме Хьютай для него уже ничего не существовало… а она тоже смотрела на него… так…

Она вдруг рассмеялась.

— Дикий! Но… — её голос дрогнул, — ты необыкновенный… единственный…

— Ты всё, — закончил Анмай.

Они помолчали.

— Да, — тихо сказала Хьютай, легко проводя рукой по его животу. — Ты славный. Всегда оставайся таким, ладно? И расскажи мне о себе. Я… мне нечего рассказывать. Там нет ничего… веселого.

Юноша задумался.

— Знаешь… Я тоже не могу рассказать ничего веселого. Я вырос на плато Хаос.

— Там?

— Да. Я расскажу об этом потом, ладно? Это длинная история. И она может тебе не понравиться.

— Может. Но ты всегда будешь мне нравиться, — Хьютай улыбнулась. Улыбка на её смуглом лице выглядела славно. Анмай опустил ресницы, и говорил неловко, с остановками, — он первый раз в жизни рассказывал о себе.

— Ну, в школу я не ходил, — не хотел. Учился сам. Я очень любопытный, всюду лазил… Хорошо бегаю, — могу без остановки пробежать двадцать миль, знаешь? Хорошо плаваю, — переплывал Третье озеро Хаоса. В нем четыре мили ширины… правда, вода очень теплая. Ну, и лазаю… по скалам, только с помощью рук и ног, и всегда босиком, — так удобнее цепляться, хотя я часто обдирал подошвы до крови. Я часто ухожу в пустыню… В последний раз, — перед поездкой в Товию… сюда. Я захотел пройти обряд совершеннолетия, — как проходили его все наши юноши триста лет назад. Там у меня есть любимая скала… я сложил у её основания всю одежду и просидел на вершине двенадцать часов, — столько до Катастрофы длилась ночь в Фамайа в весеннее равноденствие… глупо, правда? Не знаю, о чем думали те юноши, но я думал лишь о холоде… я дико замерз. А четыре года назад я ухитрился сбежать с Хаоса на угнанном вертолете…

— Ты умеешь летать?

— Сверху вниз… Тот вертолет я разбил… и сам чуть не разбился. Меня искали, но я заблудился в лабиринте на берегу моря. Меня нашли лишь через два дня… случайно… в ловушке. Я думал, что умру там…

— Ты давно в Товии?

— Месяц. Давно, правда? И я мог так и не встретить тебя… Я столько бродил по улицам… обошел весь город… я не знаю, что нас свело. Хьютай… мне страшно. Ведь если бы я не… не встретился с тобой, мне кажется, что я… стал бы… чужим… но мы вместе. Знаешь, когда я сделал с собой… пять дней назад, меня не хотели выпускать… говорили, что я ещё очень слаб… так и было. Очень плохо быть слабым… но сегодня я, наконец, удрал. Правду говоря, мне было больно… пока мы не встретились. Я брел по улице, наугад, куда глаза глядят, — и вдруг увидел тебя. Я забыл про всё, даже про боль… и она прошла. Я и не знал, что такое бывает, — он зарылся лицом в её волосы. — Мне так хорошо с тобой… словно и не было этих девяти лет, и мы ещё дети… невинные дети… лежащие нагими в одной постели, — он вдруг широко зевнул и потянулся. — Сейчас самое глухое время ночи, как говорили раньше. Обычно в это время я сплю без задних ног.

— Ты ни с кем не познакомился?

— Так — нет. Я же Высший… уже целый месяц. Их никто не любит. Впрочем, их формы я не носил, одевался как все юноши здесь, это и удобнее. И мои сверстники кажутся мне… глуповатыми? Нет, неточно. Невежественными… занятыми пустяками… слишком веселыми. И девушки — тоже… Я не нашел здесь никого, с кем мне бы хотелось… подружиться. Я просто смотрел… и на меня смотрели… вот и всё. Я привык к одиночеству, но тут у меня появилось много знакомых… и я узнал много нового…

— Ты не бывал в Старой Фамайа?

— Ещё нет. Хочешь, съездим туда вместе?

— Ага. Говорят, раньше, ещё до Революции, файа могли ездить по всему миру, а теперь… но мы сможем?

— Если тебе не захочется в Тиссен или Суфэйн. Обе Фамайа — твои.

— Учту. Люблю путешествовать. Кстати, такой крепкий парень, как ты, должен уметь драться!

— Я умею… немного. Но мне никогда не приходилось… всерьез. Даже здесь.

— Да? Помнишь, Найте ударил меня, и ты протащил его через всю площадку, и убил бы, если бы тебя не оттащили?

— А где он сейчас?

— Не знаю. Когда нас выпускали, он хотел поступить в военное училище, и наверняка поступит, — он вырос упорным парнем… мрачным, и ещё крепче тебя… и притом, не злым. А ты… бешеный. Ты никого не убивал, а?

Анмай вздрогнул.

— Своими руками — никого. Кроме гекс. У меня на счету их почти сотня. А так… Я нажал ту кнопку… Ревия…

— Да? — Хьютай не удивилась. — Расскажи.

— Нет. Меня просто позвали… я не знал, что делаю. А потом… на всех ядерных испытаниях… это стало традицией…

— Мне нравятся фильмы о них. Это правда так красиво?

Он присвистнул.

— Ты же девчонка! Ты должна любить жизнь, моя будущая мама. А это страшно. Ну, и красиво… очень. Словно солнце светит… ты не жалеешь о тех временах, когда оно было?

— Жалею. Но что мы можем изменить?

— Многое. Когда своей рукой зажигаешь солнце… всесжигающее, яркое… начинаешь понимать. Сто лет назад такое считали совершенно немыслимым, а теперь… понимаешь?

— Да. Но мы не доживем…

— Кто знает? Древние могли. Сможем и мы.

— Древние?

— Не всё сразу. Я клялся своей жизнью… а ты ещё нет.

— Я любопытная, как ты!

— Я вижу. Но это невесело… и… мне так странно…

— Странно? Что ты чувствуешь?

Он смутился.

— Ну… что я самый счастливый.

— Мы с тобой счастливые, верно? — она положила голову ему на грудь, прижалась щекой к теплой коже, чувствуя, как бьется сильное сердце любимого.

— Верно. Самые счастливые. Впрочем, во всем мире миллионы пар лежат так…

— И миллионы мучаются, сидят в тюрьме, умирают, да?

— Да…

Анмай вернулся к реальности. Да, умирали многие, — пока не умерли все, и они не остались одни. Но вот настал и их черед…

— Ты помнишь, что сказала мне однажды на Хаосе? Про то, кто мы на самом деле?

Она кивнула.

— Из двух миллиардов людей и файа мы вроде как самые главные, самые знающие, самые ответственные, — а мы просто дети. Развратные, к тому же.

Хьютай смотрела в потолок.

— А сейчас мы здесь, в самом последнем корабле в мирозданиях… самые последние. Вокруг нас, — только бездна чужой пустоты… А помнишь, как мы лежали на прохладном песке под небом пустыни, одни? На сотни миль вокруг только пустыня, пустыня… и никого, совсем никого…

— Мне это нравилось. Но тебе не было страшно там?

— Нет. С тобой — нет.

— Тогда у файа не было принято спать под открытым небом. Они верили, что тогда к ним могут спустится Древние… и проникнуть в их сны…

— Кто?

— Они не имели имен.

— И это было правдой?

— Суеверием, конечно. Мы же спали так… правда, вместе…

— Я помню…

— А раньше, когда я уходил в пустыню, то спал под небом один. И… ничего. Совсем. Ну, сны становились более… связными, но я думаю, это от свежего воздуха.

Они тихо рассмеялись.

— Не имели имен, — повторила Хьютай. — А помнишь, как ты рассказывал мне о наших именах? В первый раз?

Анмай удивленно смотрел на неё. Вдруг он улыбнулся и сел поудобнее, поджав ноги и притянув Хьютай к себе.

— Совсем как в тот, первый раз, — улыбнулась она. — Помнишь, что ты тогда мне рассказывал? Вспомни, а? Я тоже вспомню, — она прижалась к нему, тоже подтянув ноги, положила голову на его плечо, и закрыла глаза.

Анмай сонно растянулся на подушках, на животе, потом расслабился, положив голову на скрещенные руки. Ему было на удивление хорошо, вокруг всё мягко плыло куда-то… Почти невесомые ладони коснулись его волос, с невинным любопытством скользнули по телу от плеч до пальцев босых ног. Юноша ощутил, как сладко обмирает сердце под прикосновениями этих теплых ладошек. Казалось, остановись оно совсем — он умер бы с радостью, потому что большего наслаждения быть не может…

Хьютай нежно провела кончиками пальцев вдоль всей его спины, осторожно касаясь ещё свежих, розоватых рубцов, казавшихся беззащитными на смуглой коже.

— Что с тобой было? Ты дрался?

— Упал. Со скалы на камни. Уже два месяца назад.

— Тебе… было очень больно?

— Да.

— А сейчас?

Он улыбнулся.

— Сейчас — нет.

Она осторожно пригладила его волосы, не решаясь прикасаться к шрамам… словно зная, что причинит боль…

— Я так мало знаю о тебе…

— Хочешь познакомиться поближе?

— Ага.

Хьютай села верхом на его бедрах. Её легкие руки скользили по его спине, нежно обводя грубые, твердые рубцы. Анмай невольно вздрогнул, потом вновь застыл, и лишь его бока едва заметно колебались в ровном, бесшумном дыхании. Под её легкими, почти неощутимыми прикосновениями уже почти зажившие раны начали ныть. Это была странная боль, — не мучительная, скорее приятная, словно её руки касались чего-то внутри… чего-то, похожего на душу…

Юноша замер, боясь даже дышать. Её руки осторожно спускались всё ниже… задержались на изгибах его талии… ловкая ладонь скользнула под живот, и Анмай задержал дыхание почти на минуту…

Потом она подняла голову, серьёзно глядя на него.

— Не бойся. Мне нравится любовь, но это лишь часть моего мира. Я люблю слушать всякие красивые и странные истории, но только с хорошим концом. Люблю красивые вещи и лица, но кто их не любит? А ещё я люблю смотреть на что-нибудь красивое, и дикое… — она откинулась на спину, разглядывая просторное, полутемное помещение.

Анмай перевел дыхание, потом улыбнулся.

— Ты славная. Но ты ничего не знаешь. Я тоже. Мы оба… обе… мы дикие. Мы, файа, забыли почти всё наше прошлое… Ты знаешь, что означает мое имя?

Хьютай улыбнулась.

— Анмай — Широкоглазый. А я, Хьютай — «Широкобедрая», или, если хочешь — «Широкозадая»… это с какой стороны посмотреть!

— Это очень древнее имя… как и мое. В языке Империи Маолайн…

— А что это? — Хьютай не смогла сдержать удивления.

— Это наша родина… настоящая, там, на звездах.

Она непонимающе взглянула в его глаза.

— Я расскажу тебе… потом…

— Широкобедрая и Широкоглазый, — Хьютай положила голову ему на плечо, — звучит неплохо. А дальше?

Анмай замолчал, глядя в её глаза. Девушка ощутила, как напряглись его руки.

— Я скажу. Знаешь, это тебе больше никто не скажет… И ты никому не говори.

Она кивнула. Анмай пригладил её волосы.

— Прежде всего, настоящие имена давались файа лишь в день совершеннолетия… такие, какие они заслужили. Самым достойным именем юноши было Анха-Мебсута, «Воин-Мечтатель», девушки — такое же, как у тебя. Но ты бы ещё не имела имени… и права брать себе юношей… то есть юношу… тебе не хватает трех месяцев до восемнадцати лет, правда?

— Ну и что? А какое тайное имя нашего народа, — его настоящее имя?

Анмай осторожно сжал её лицо своими сильными ладонями. Несколько секунд они не мигая смотрели друг на друга, потом одновременно закрыли глаза.

— Раньше, если тот, кто задавал такой вопрос… если знающий отвечал недостойному… если тот, кто слышал ответ… им выжигали глаза расплавленным свинцом… по каплям… медленно… пока он не добирался до мозга…

Хьютай поёжилась.

— Наше истинное имя — укавэйа, Уничтожители. Оно очень старое… я не знаю, откуда оно… говорят, это имя не прошлого, а будущего нашего народа…

***……..

— Укавэйа, — повторила Хьютай. — Значит, «Укавэйра»… но тогда я сказала…

***……..

— Если я скажу его… другим… нам в глаза…

Анмай улыбнулся.

— Нет. Это уже никому не интересно… кроме нас.

Хьютай вздохнула.

— Укавэйа… мне нравится! Ты знаешь так много… всякого… Расскажи, как мы, файа, должны любить?

Анмай улыбнулся.

— Естественно. И не теряя достоинства. Это — главное. Когда пары встречались впервые… никто никому не смел мешать выбирать любимую… любимого… а потом… правда, сначала надо было достичь совершеннолетия, и пройти испытание…

— Какое? — большие глаза Хьютай мечтательно сощурились. — Мне кажется, в любви нет места боли.

— Ну… Надо было провести ночь… на вершине скалы, в пустыне, в одиночестве, под звездами… обнаженным… а там ночами холодно! Надо было смотреть вверх и размышлять о себе и о мире, а потом… ну, это мы уже сделали…

Хьютай зевнула, зябко подтянула ноги и сжалась в уютный теплый комок, положив голову на изгиб его ровно дышащего живота, потерлась о него щекой, стараясь доставить удовольствие этой лучшей в мире подушке, потом затихла. Роскошные волосы заменили ей одеяло в этом холодном, но на удивление уютном помещении…

Слабый гул машин, — вечный пульс крепости, — едва проникал в него. Анмай чувствовал теплое дыхание девушки и вдруг заметил, что Хьютай спит. Её безмятежный сон доставлял ему совершенно неожиданное наслаждение, но он всё же решился коснуться маленьких босых ног. Хьютай сильнее поджала их, и что-то пробормотала, уткнувшись лицом в его кожу. Юноша замер в счастливой истоме, боясь потревожить любимую. Ему было на удивление хорошо… и он заснул, беззвучно дыша в том восхитительном забытьи, в какое погружаются только после любви…

Анмай поднял голову, отбросив волосы с глаз, и погладил теплый живот Хьютай.

— Помнишь, что было потом, после того, как мы сказали друг другу, что счастливы, и ты рассказал о наших именах?

— Мы повторили то, что сделали в первый раз…

— А потом? Когда жажда наших тел утихла, и мы смогли познакомиться по-настоящему?

Анмай открыл глаза и улыбнулся. Ему было хорошо, он не ощущал одиночества, — лишь его тень. Но всё же, она здесь, рядом… Он закрыл глаза, и стал вспоминать дальше.

Анмай проснулся счастливым, чувствуя, как чьи-то руки нежно разбирают его спутанные волосы. Открыв глаза, он увидел улыбку Хьютай, и невольно улыбнулся в ответ. Она смутилась, потом очень осторожно коснулась его испуганно вздрагивающих ресниц, нежно обводя беззащитно открытый, растерянный глаз. У юноши отчего-то перехватило дыхание… он захотел сказать Хьютай, как любит её, но она коснулась пальцами его губ, и он покорно затих, ощутив, как её ногти быстро скользят по коже, рисуя на ней сложные узоры в поисках самых чувствительных мест, и находя их то на ушах, то между пальцами его ног, словно играя на музкальном инструменте, где вместо звуков были ощущения. Иногда его мышцы невольно сжимались, и весь Анмай вздрагивал.

Эта игра оказалась неожиданно приятной, и юноша лежал очень тихо, наслаждаясь её нежностью, пока по телу не пробежала нетерпеливая дрожь. Его охватило предчувствие радости, — чистая, не замутненная стыдом и страхом страсть. Он попытался было её подавить, говорил себе, что не должен этого делать… но почему, — не должен? Его глаза не хотели отрываться от поразительно красивого тела девушки, его собственное тело тянулось к ней, и лишь какая-то часть его сознания, — та, где в холодном синем свете обитали отражения небес и звезд, — презрительно отворачивалась.

Какое-то время они смущенно посматривали друг на друга, но взгляд юноши был более внимательным. Он замер, не замечая, что приоткрыл рот от восхищения. Хьютай была очень красива, — немного пугающей, диковатой красотой, безжалостной в своем совершенстве. Приподнявшись на локте, она с любопытством следила за ним, догадываясь, почему напряглось это гибкое тело, и почему потемнели эти любимые серые глаза. Её губы, коснувшись его губ, решили исход борьбы.

Они целовались, обняв друг друга. Руки юноши легли на её талию, почесывая ей поясницу и основание позвоночника. Пальцами ног он поглаживал её беззащитные подошвы. Хьютай, издав высокий звук блаженства, задержала дыхание, её судорожно втянутый живот невольно вздрагивал под его ладонью, когда вторая мягко скользила ниже… она с глухим урчанием крепко прижалась к нему, прикусив край его уха… они целовались… ласкали друг друга, возились… наконец, Анмай овладел ей. Всё остальное исчезло, остались лишь резкие толчки их бедер, их жадно скользящие друг по другу ладони и упругое, гладкое тело подруги… Хьютай вскрикивала и выгибалась под ним, яростно двигая тазом, он вжимал в пол её ладони, сжав зубами её ухо, мял своей нагой грудью её упругую грудь, едва не умирая от разожженного ей нетерпеливого огня. Их губы встретились в яростном поцелуе, они прижимались друг к другу, извиваясь как две бешеных змеи. Голова Хьютай моталась, её вскрики стали высокими, пронзительными. Она судорожно выгнулась, всхлипывая от удовольствия. По её лицу текли пот и слезы, она силилась что-то сказать, но её губы издавали лишь невнятное мычание.

Вдруг её тугая внутренность яростно запульсировала в волнах колючего, щекотного огня, и всё её тело содрогнулось в серии спазмов, похожих на беззвучно потрясавшие её взрывы. Это повторялось вновь… и вновь… и вновь… и юноша издал высокий, испуганный вскрик, весь покрываясь мурашками от усилий удержать в себе семя… напрасно. Потом обессилевший Анмай замер, весь совершенно измученный, часто дыша.

Вдруг сильные ладони сжали его зад, теплый шершавый язык заскользил по вкусно ноющему низу живота, потом выше, слизывая его пот, скользя по невольно сжимавшимся мышцам, под которыми ещё тлели последние искры наслаждения…

Хьютай постепенно поднималась всё выше, ни на миг не отрываясь от его тела, вылизывая его грудь, и уделяя основное внимание соскам. Анмай удивился, как приятны прикосновения её языка. Он невольно задержал дыхание, чувствуя, как горячая, мокрая, шершавая спинка скользит по такому же мокрому, шершавому, невероятно чуткому кончику. Казалось, что она снимает с него кожицу, скользя прямо по обнаженным сладким нервам, отзываясь в животе уже было угасшей истомой. Только что он чувствовал себя досуха выжатым, бессильным, но теперь…

Хьютай откинула волосы с его левого уха, прижалась к нему губами, лизнула, и, дыша жаром, прошептала:

— Хочешь взять меня снова? Прямо сейчас?

Анмай удивленно взглянул на неё. В глазах слегка туманилось, в ушах звенело, любви ему больше не хотелось, но вот подруги…

— Да… да, конечно…

Хьютай поднялась одним гибким движением, насмешливо глядя на него.

— Хорошо, — сказала она, ухмыляясь. — Пошли, — она потянула его за руку.

От избытка счастливых ощущений Анмай несколько ошалел: он едва замечал, что они, шлепая босиком, вышли в пустой коридор, где их, в принципе, могли заметить. Хьютай шла сбоку, и её взгляд как-то странно щекотал юношу. Она двигалась ловко, с бессознательной чувственностью.

Они прошли всего шагов двадцать, потом свернули в узенькую дверь. Ощутив запах воды и гладкий кафель под ногами, Анмай понял, что попал в душ, — ещё до того, как проморгался. Тут же на его голову обрушились горячие струи. Мокрые волосы залепили лицо, он едва мог дышать, чувствуя, как сладко кружится голова.

Ему очень понравилось быть таким вот беспомощным, когда Хьютай мыла его, поворачивая так, как ей удобнее, постепенно спускаясь всё ниже, — грудь, поясница, ладони, всё очень тщательно…

А потом Анмай сел на пятки, и Хьютай начала мыть его волосы, лицо, запуская пальцы глубоко в рот юноши, лаская его чуткое нёбо, десны, язык…

Когда она откинула волосы с его ушей, начав, легонько царапая, мыть их, по коже Вэру побежали крупные мурашки. Когда её намыленные пальцы ласкали опущенные ресницы, мурашки стали столь густыми, что юноша целую минуту не дышал. Пальцы Хьютай скользили по его закрытым глазам, едва заметно надавливая, — а он словно плыл куда-то в ознобе…

Он хотел овладеть ей… но для этого он был всё же слишком усталым и сонным. Правда, он скорее бы умер, чем показал Хьютай свою усталость. Плавая в полудреме, он сам вымыл её, — не менее тщательно. С залепленными мылом глазами она стала совершенно беспомощной, и лишь вздрагивала, невольно поводя плечами и улыбаясь, когда он, закинув ей руки за голову, стал целовать её высоко поднявшуюся упругую грудь…

Потом он задремал, растянувшись прямо на полу… и коротко, невольно вскрикнул, когда в его пятки ударила тугая струя совершенно ледяной воды. Когда его босые ноги окончательно застыли, струя двинулась вверх, — по его бедрам, пояснице, спине, подбираясь к самым чутким к холоду местам, — к плечам юноши, — и остановилась на них.

Когда Вэру начало буквально трясти, на его подошвы хлынула обжигающе горячая вода, так же неторопливо поднимаясь всё выше, метко проникая меж ягодиц…

Горячая вода заставила расслабиться, хотя по телу всё ещё иногда пробегала дрожь. После нескольких минут агонии под ледяным потопом это было невыразимое блаженство. Потом на него вновь хлынула ледяная вода, потом горячая и вновь холодная…

Анмай уже прижался к кафелю спиной, закинув за голову руки. Держа в руке шланг, Хьютай бичевала водой всё его нагое тело, от волос до пальцев босых ног. Анмай задыхался, когда неожиданно горячая или холодная струя ударяла в его лицо, в грудь, в живот… его тело уже звенело от избытка энергии, но, когда он бросился на Хьютай, пытаясь подмять подругу и тут же овладеть ей, она одним гибким движением ускользнула от него, отступая всё дальше.

Они настороженно кружили по комнате, как звери перед схваткой. Анмай часто и глубоко дышал, его глаза дико блестели под массой спутавшихся мокрых волос. Пригнувшись, он пытался обойти Хьютай сбоку. Ни о чем больше он не думал; в его голове не осталось отвлеченных мыслей. Она видела, как бешено бьется его сердце и вздымается обнаженная грудь.

Пинаясь, они ловили друг друга на неверных движениях, удары звонко хлопали по гладкой мокрой коже, обжигая её, как огнем. В конце концов, Анмай, лягнув ногой вбок, попал в живот подруге, — так, что та отлетела шага на три и шлепнулась на задницу; его подошва врезалась в неё плашмя, и ощущение упругости тугой плоти оказалось на удивление приятно. Он прижал задохнувшуюся Хьютай к полу… и тут же понял, что не может удержать. Она сбросилв его и, смеясь, навалилась сверху…

Ошалев, они в обнимку катались по полу, ломали, били, царапали и кусали друг друга. Это было уже какое-то исступление. Когда Анмай, наконец, одолел девушку, прижав её к полу, мир вокруг них звенел от возбуждения.

Чувствуя под собой неподатливый холод мокрого кафеля, Хьютай резко вскрикнула, задыхаясь под твердым, как камень, горячим телом юноши, судорожно обняла его плечи, быстро и крепко скрестила босые ноги на изгибе его поясницы, обвив его стан с неожиданной силой. Руки Вэру сжались на её плечах, он задрожал, ища вожделенную щель на напряженном нагом теле девушки… яростно нажал на неё, безжалостно впился в затвердевшие связки. Хьютай выгнула спину, вцепившись в его плечи, её ступни сплелись в тугой узел на пояснице юноши… и он пугающе глубоко вошел в неё, уперся в основание позвоночника, сводя тело судорогой странной, электрической боли, сжимавшей мышцы в камень.

Хьютай звонко вскрикнула, делая резкий, непроизвольный толчок навстречу, пронзила ногтями кожу на плечах юноши, впиваясь в кровоточащие ссадины… и Анмай уже не мог остановиться: его обезумевшее от возбуждения тело отказалось исполнять приказы сознания. Острые ногти Хьютай впивались ему в бедра, в зад, в поясницу, но боль лишь усиливала его наслаждение, сливалась с ним. Босые пятки подруги били его по заднице, но он едва это замечал. Мышцы его ног и живота сжимались так яростно, резко и быстро, как только могли, и Хьютай каждый раз словно бросало с высоты. Все её мышцы сжимало, дыхание перехватывало, перед глазами вспыхивала тьма. Сердце замирало, какой-то миг её совсем не было… а потом её пронзала ужасная боль, словно от огня, — и эти ослепительные вспышки свели её с ума. Её живот и бедра сводили судороги, она извивалась и крутила задом, как ненормальная, корчилась, словно в агонии, отчаянно дергалась, стараясь освободиться, громко вскрикивала и билась, едва понимая, что из глаз у неё сыплются искры, а из глотки рвутся звериные вопли, чувствуя, что ещё немного, — и жизнь окончательно покинет её. Но боль лишь усиливалась, пока в ней вдруг не вспыхнуло неистовое белое пламя. Оно охватило всё бьющееся тело девушки, прижав её живот к позвоночнику, выгнув стан, широко открыв рот в невыносимо пронзительном, рвущем уши вскрике. Анмай приподнялся на ней, — и яростно вошел ещё раз.

Хьютай вздрогнула так резко, что её мускулы, рывком сжавшись, издали глухой звук — столь мощной оказалась схватившая их судорога. Её кожа вдруг стала обжигающе горячей, сильный, уже не томный жар волнами исходил от неё, — не ласковый, манящий жар нагой плоти, а мертвенный, беспощадный жар топки. Её рот приоткрылся, зрачки расширились, как самой темной ночью, перед рассветом, превратив радужку в узенькую мерцающую полоску.

Анмай замер, ошалело глядя в огромные, дико расширенные глаза девушки. Ногти Хьютай вспороли его спину, погружаясь в раны с неистовой яростью. Он был до безумия испуган её реакцией и неистовой силой этой судороги, — подруга сжала его так, что захрустели ребра. Её мускулы уже не расслаблялись, мелко вибрируя от предельного напряжения. Они все словно струились, всё сильнее, пока её тело не стало казаться каким-то размазанным. Эта судорога залила её спину… плечи… бедра… она не могла вздохнуть, чувствуя, как ослепительное жидкое солнце разливается по всему её животу… бежит вверх по позвоночнику… затопляет её целиком… а где-то за её крестцом родилось совершенно новое ощущение, удивительно нежное, мягкое, но невыносимо сильное, — словно там, по бесчисленным нервам, изнутри, скользит гладкий, теплый, искрящийся мех. Оно было бесконечно приятным. В какой-то миг Хьютай даже перестала себя сознавать. Был только свет, — белый, мгновенный, беззвучный, бесконечно яркий взрыв. И вдруг она очень резко ощутила всё, что окружает её, — не только здесь, но и дальше, бесконечно дальше… огромные города, где жили вовсе не люди, бесконечные лабиринты из песчаных полузатопленных ущелий и неправдоподобно острых скал, исполинские, — в четверть горизонта, — луны, нет, целые миры…

Она увидела сразу миллионы слоев Реальности, уходящих куда-то в бесконечность, — и её мир рассыпался, словно разбитый калейдоскоп.

***.

Анмай ощутил то же самое, — белую, ослепительно сладкую боль. Она пронзительно взмывала вверх, увлекая за собой каждую пылинку его мыслей. Дыхание юноши замерло, он слышал странные звуки, свет колыхался в нем, как волны, сливаясь в образы из его снов и другие, более реальные. Он видел сразу всё своё нагое тело, и многие другие вещи, — часть их была сейчас очень далеко. Его обоняние обострилось так, что каждый запах казался физически плотным. Свет двигался сразу вверх и вниз, синий, зеленый, оранжевый, — но Вэру едва видел его, потому что испытывал шок, — чудо пробуждения от самого себя, чувствуя, как облетают листья непробудного сна и рождается свобода, безличная и безжалостная, как огонь…

Этот немыслимый взрыв чувств вышвырнул Вэру из Реальности. Она мерцала, плавилась, ускользала, — как, впрочем, и он сам. Когда он окончательно очнулся, всё ещё отчасти ошалевший, то какое-то время смотрел в потолок, пытаясь понять, где это он, и что с ним. Потом с трудом приподнялся на руках, — и тут же испуганно замер. Хьютай лежала совершенно неподвижно, часто дыша. Казалось, она потеряла сознание, и то ли вздагивала, то ли всхлипывала в забытье. Анмай осторожно поглаживал её, стараясь успокоить, но измученная девушка не реагировала. Ему пришлось долго растирать ей подошвы и уши, легонько нажимая на чувствительные точки, пока глаза Хьютай вновь не заблестели. Анмай смутно помнил, как обмывал мокрую от пота подругу, как вытирал её громадным махровым полотенцем, — от волос до пальцев босых ног, — как нес её на руках… Ему казалось, что прошли многие часы, — или даже жизни. Он ещё несколько раз успел заснуть и очнуться на ходу, путая реальность с обрывками снов, ярче которых не видел. Растянувшись, наконец, на постели, он вмиг забылся теплым, бездонно глубоким сном…

Анмай проснулся, когда чьи-то пальцы дразняще скользнули по подошве его босой ноги. Он рефлекторно отдернул её, — и с удивлением обнаружил, что его крепко держат за лодыжку. В первый миг он испугался… потом вспомнил всё и засмеялся, крутя ступней и сжимая в кулачок пальцы, пытаясь скрыть хотя бы самые чуткие места.

— Лежи смирно, — усмехнулась Хьютай. — Иначе не получишь еды.

— Еды? — в животе у Вэру заурчало, и лишь сейчас он понял, насколько он голоден.

— Ты должен много есть, чтобы быть сильным, — вновь усмехнулась Хьютай. Она взяла с тарелки бутерброд, — с ветчиной и зеленью, — и поднесла ко рту юноши. Анмай тут же вцепился в него зубами, отхватил здоровенный кусок и принялся жевать. Хьютай, с той же ухмылкой, налила в стакан молока и дала ему попить. Потом снова протянула ему остаток бутерброда…

Есть лежа, с рук, было… не то, чтобы неудобно, — просто очень непривычно, но протестовать не хотелось. Анмай стрескал пять или шесть бутербродов и выдул не меньше литра молока, — собственно, он съел всё, что принесла ему Хьютай, и замер, с наслаждением чувствуя тяжесть в животе.

Хьютай глубоко вздохнула, словно бросаясь в омут, потом вдруг подмяла его, сжимая его закинутые за голову руки. Её густые вьющиеся волосы окутали лицо юноши. Он оказался в жаркой темноте.

— То, что ты дал мне, — прошептала Хьютай во мраке, — это чудо, великий дар. Я понимаю, что не смогу дать тебе такого же в ответ, но…

Анмай тихо рассмеялся. Она была такой прохладной, гладкой, упругой…

— Мой великий дар — это ты, — сказал он. Его руки, как бы сами собой, обвили гибкий стан девушки, — а потом к ним присоединились и ноги…

Хьютай рассмеялась, перекатываясь. Анмай сел на ней верхом, упираясь ладонями в её тугую грудь.

— Наверное, я всегда буду любить тебя.

— А я — тебя.

Анмай нагнулся, чтобы поцеловать её. И тут же понял, что не может разомкнуть губ. Это длилось… и длилось… и длилось… его руки скользили по гибкому телу подруги, лаская её… по нему скользили её руки… ошалев от страсти, он овладел ей. Хьютай, охнув от неожиданной силы ощущений, крепко обняла его. Они туго сплелись, перекатываясь, — наверху оказывался то он, то она… яростно двигали бедрами, целуясь, царапая друг другу спины… они были уже скользкие от пота, но всё двигались, — резко и быстро, молча, ожесточенно, пока Анмай не замер, — довольный и измученный. Хьютай тоже замерла, лишь их босые ноги ласкали друг друга…

Они вновь подремали в блаженной усталости, а потом Анмай отвел её в бассейн с восхитительно холодной водой, в которой они начали плескаться и ловить друг друга. Наконец, сухие, прохладные и очень чистые, они уютно устроились на куче теплых подушек.

— Я… видела то же, что и ты, правда? — тихо спросила Хьютай, укладывая голову на его грудь. — И я снова причинила тебе боль…

— Нет. Мне понравилось… то, что ты сделала.

— Не ври. Я её почувствовала, — она нежно притронулась к свежим, горячим ссадинам. Анмай погладил её руку. — Я не знаю, что на меня нашло… и на тебя… я словно умирала, а теперь чувствую, что живу, и впереди, — вся жизнь… я видела, что в ней будет много… всякого, — Хьютай стыдливо поджала ноги.

— Я уже видел… подобное, — очень тихо сказал Анмай. — Пять дней назад, в ядре Цитадели Хаоса…

— Так ты входил туда? — Хьютай приподнялась, сумрачно глядя на него. — И вернулся? Ты очень сильный. Сильнее, чем я думала. Захочешь ли ты быть со мной? Ведь я самая обыкновенная.

— Я люблю тебя и ты становишься необыкновенной. Ты единственная… ты всё.

Она затихла, потом взглянула в его глаза.

— Ты не врешь? Нет, прости, я сама знаю… расскажи мне, как это было… если ты… если тебе не больно… вспоминать об этом.

— Нет. Только не удивляйся тому, что я скажу, ладно?

— Я постараюсь.

Хьютай уютно устроилась рядом. Её голова покоилась на его плече.

— Да. Я тоже… хотел увидеть будущее.

Хьютай ничуть не удивилась.

— И ты видел?

Она спросила его так спокойно, что Анмай вздрогнул. Он понял, что она, — единственная, кто сможет быть ему парой. Единственная во всем мироздании.

— Только не пугайся…

— Да?

— Да. Никому про это не говори. Это… самое ценное, что у меня есть. Я вообще смогу дать тебе немного, но это… моя мечта, моя надежда, моя жизнь. Скорее всего, это бред обезумевшего от боли мальчишки, но если нет… Я видел гибель нашего мира. Он взорвется, разлетевшись на множество частей…

— Когда это будет?

— Не знаю. Наверно, не скоро, когда Уарк окажется возле Бездны.

— Ты не видел, когда… когда умрешь? — голос Хьютай дрогнул.

— Нет, как ни странно. Мне кажется, что я вообще никогда не умру… глупое убеждение, правда?

— А… а я?

Она боялась ответа… и пыталась скрыть от него свой страх… Анмай вдруг почувствовал, что даже тяжесть её головы на онемевшем плече ему неожиданно приятна. Он повернулся, чтобы девушке было удобнее.

— Я тебя не видел… там. Наверно, я видел только свое будущее.

— Можно… можно мне всегда быть с тобой?

— Да. Ни о чем ином я не мечтаю.

— Значит, мы переживем свой мир? — Хьютай встряхнула головой, прогоняя столь странную мысль. — А что ещё ты видел? — её глаза блестели любопытством.

— Много, очень много, — но я не всё запомнил, и, увы, далеко не всё понял. Точнее — почти ничего.

— А всё же?

Анмай крепко прижал её к себе.

— Я видел пустоту, тьму, полную звезд, гигантские корабли, летящие от звезды к звезде, — я был на таком корабле…

— Значит, и я там буду?

— Наверно…

Хьютай легла рядом с ним. Несколько минут они молчали.

— Ты… наши души были вместе… там… — сказала она. — Я… не понимала тебя… я же совсем тебя не знала! Я хочу убежать от тебя, — и, в то же время, хочу жить вечно, — для тебя же! Странная штука любовь, правда?

Анмай удивленно смотрел на неё. Лишь теперь, когда страсти в нем уже не осталось, он смог, наконец, по-настоящему увидеть любимую, — совсем юную девушку, испуганную, доверчиво прильнувшую к нему, — и понимал, что никого более близкого у него не будет. Никогда.

— Хьютай, что ты сделала со мной? — глядя в её глаза, вдруг спросил он. — Теперь, если с тобой что-то… что-то случится, я не смогу жить. Моя любимая… мне страшно. Мир так жесток… я знаю… я сам… но ты… всё, — он неожиданно замолчал.

— И я… тоже… Что происходит с нами? — Хьютай испуганно отпрянула от него. — Я словно… становлюсь тобой… хочу стать… знаю, что это невозможно, но… я хочу кричать от наслаждения и боли, доставленного тобой… твоими руками… и стыжусь этого…

Они вновь крепко прижались друг к другу. Анмай зарылся лицом в её теплые волосы, и закрыл глаза.

— Я не знаю, что с нами… — его голос звучал глухо. — Мне… нам хочется большего, чем мы можем дать друг другу… Чего-то несравненно большего. Я не понимаю… необычных переживаний, такого подъема чувств, чтобы стать на грань смерти. Полюбить… служить любимой так, чтобы было радостно умереть, любя в то же время жизнь всей своей сутью… не умею про это сказать!

Они смолкли, отчаянно обнявшись. Их сердца мучительно сжимались, словно им осталось жить лишь несколько минут. Словно их не ждала вся жизнь… но ведь и она когда-нибудь закончится, и они расстанутся, — навсегда. Анмай словно впервые понял это.

— Я никогда не представлял, что любовь… столь мучительна. Я хочу умереть, лишь бы не было этого… этого страха, но всё же… я не хочу, чтобы он исчез. Что это?

— Я не знаю… это счастье.

— Оно… оно должно быть таким? — она увидела его растерянные глаза.

— Я не знаю… я только девчонка.

Они снова крепко прижались друг к другу, и затихли. Анмай почувствовал, что мучительная тоска медленно отступает, — всё же, они были очень молоды. Он не желал ухода этой боли, она делала его старше… но вот осталась только радость. Юноша яростно встряхнул волосами.

— Знаешь, я до сих пор не могу разобраться толком в своих ощущениях. То, что мы делали вчера, перед тем, как заснули… мне было очень приятно, но… только телу. В первый раз… ещё перед тем, как мы… слились, было приятнее… словно сливались не наши тела, а наши души… нет, не могу объяснить, — Анмай опустил голову, в его голосе прорезалась холодная, с трудом сдерживаемая ярость.

— Почему я не могу толком выразить свои мысли, и ничего нет труднее, чем рассказать о собственной мечте? После того, как я встретился с тобой… со мной творится что-то… я не могу понять. Я люблю тебя, и мне хочется стать лучше, чем я есть, — таким, каким я сам представляю себя, и жить в мире чистоты… душевной чистоты… а в моих мыслях много зла, которого я не замечал, зла, которое я не считал злом… пока не встретил тебя. Чужая красота вызывала у меня зависть и злобу, — вместо радости и понимания, и я считал это естественным… нет, опять не то! По крайней мере, не только: я злился на мир за то, что вся его красота, какую я видел, — творение ли это рук или природы, — лишь отдаленное эхо того, что я хочу, к чему стремлюсь, всегда неполное и мгновенное отражение чего-то невыразимого, несказанного, несозданного. А для меня труднее всего, — заглянуть в этот мир. Какой смысл писать книгу, которую я хотел бы прочитать, если тебе дано понять, что невозможно придумать то, что тебя потрясет, даже просто заставит задуматься? Это надо искать… вне себя. Но вот любви я не знал. Я не мог представить того, что получил… и мне страшно потерять это счастье, — он откинулся на спину, его грудь вздымалась. Хьютай невольно положила руку на его живот, чувствуя, как глубоко он дышит. Анмай повернулся к ней, накрыв её руку своей ладонью.

— На самом деле это тоска о неосуществимости мечты. Когда встречаешся с… с чистотой, хочется ещё большей чистоты, хотя я понимаю, что это невозможно, что мне никогда не жить в мире, где нет злых мыслей, не стать тем… тем, кем я мечтаю стать… чистым… но мы должны стремиться к этому, Хьютай. Мы должны стараться стать лучше, чем мы есть… и сделать мир таким, в котором мы хотели бы жить, — это самое важное, но… знаешь, я привык драться за свою мечту… меня приучили. И мне хочется сделать всё, что я смогу, чтобы я… ты… жили в мире без зла… Но я боюсь, что ради… ради этой мечты я могу совершить нечто безмерно страшное… не знаю, что со мной! — он помолчал. — Всё остальное — знания, силы, машины, оружие, — это необходимо, но это… вне нас. Это не принесет нам счастья… такого, как чистота. А чистоты не будет, если у нас не будет тоски по ней… она никогда не должна угасать. Пусть это причиняет боль, но по-моему, тоска по… совершенству, — это лучшее, что у нас есть. В ней живут наши творения, которые ещё не созданы, живет всё лучшее, что в нас заключено, и что мы должны спасать друг в друге. А что до счастья, то миг, когда я отделил добро от зла в своей душе, был лучшим в моей жизни.

Хьютай давно заснула, досмотрев свои воспоминания до конца. Анмай лежал неподвижно, окруженный мягким теплом и абсолютной, мертвой тишиной. Его наполнил покой, он задремал… проснулся от дикого страха с бешено колотящимся сердцем, — ему снилось, что он уже умер. С трудом успокоившись, он задремал снова… задремывал, просыпался… он чувствовал, что прошло очень много времени. Потом и он заснул, — последний раз в своем теле.

Глава 16. Последняя граница

Анмай проснулся от странных, словно бы зовущих его звуков, и прислушался. Действительно ли он слышит за стеной слабое, — очень слабое, — пение флейты, или у него просто звенит в ушах? Так и не решив это, он взглянул на Хьютай. Её грудь часто вздымалась в тяжелом, неспокойном сне, беззащитный живот едва заметно изгибался в такт вдохам. Анмай хотел разбудить её, но не решался.

Какое-то время, — пожалуй, несколько минут, — он просто смотрел на неё, потом, приподнявшись, устроился рядом. Прикрыв глаза, он скользил по её гладкому животу ладонью, осторожно, медленно, чтобы не потревожить её. Хьютай слабо застонала, пошевелилась, выгибаясь во сне, и внезапно проснулась. Вытянувшись до хруста, она взглянула на него.

— Мне снились кошмары, — сказала она. — Здесь, в этом месте, есть что-то странное.

Она поднялась, быстро одеваясь. Анмай последовал её примеру.

Они вышли. В комнате Айэта никого не было, но они нашли юношу в рубке. Айэт стоял у экрана, разглядывая обстановку так внимательно, словно видел её впервые. Заметив их, он почему-то смутился.

— Что-то не в порядке? — спросил Анмай, сам удивленно осматриваясь.

— Мне кажется, что тут что-то есть, — очень тихо сказал вдруг Айэт. — Я думаю…

Он не договорил. Что-то, похожее на прозрачную серую птицу, вылетело из левой стены рубки, и мгновенно скрылось в правой. Затем появились новые. Они носились по залу, появляясь из стен и исчезая, как будто тех не существовало вовсе. Хьютай вскрикнула. Анмай невольно заслонил её собой, — и в следующий миг одна из серых птиц врезалась прямо в его грудь.

Он ничего не почувствовал, — тень прошла сквозь его тело, сквозь Хьютай, и исчезла в стене.

— Они нематериальные, — через минуту сказал Вэру. — И, похоже, совершенно безвредные.

— Но что это? — спросил Айэт.

— Это души, — тихо ответила Хьютай.

— Души? — Анмай пошел вдоль пультов. — Все наши сканеры и гиперсканеры ничего не замечают, — для них этих теней просто нет.

— Почему же мы их видим?

— А ты уверена, что действительно их ВИДИШЬ?

Только сказав, Анмай понял, что замечал лишь движение, — что-то мелькало, но вот что — глаза не могли уловить. Он закрыл их, — всё исчезло, лишь птицы-тени мелькали по-прежнему. Они неощутимо проносились сквозь него, и лишь когда они задевали его голову, он слышал безмерно печальные поющие голоса, зовущие его куда-то…

— Похоже, это и в самом деле души, — тихо сказал он. — Несчетные души всех умерших во всех мирозданиях. Все они собрались здесь… Они хотят выйти наружу, — туда, где их ждут… и не могут. Не могут! Я не понимаю, как такое возможно. Вдобавок, мне кажется… что я уже видел их когда-то… Ты не знаешь, когда? — он повернулся к Хьютай.

— Знаю. Но не помню.

Она на секунду прикрыла глаза.

— Мы видели их на Уарке, во время войны, когда нас накрыло притяжение смерти. Только никакого притяжения смерти не было.

Анмай зажмурился. Воспоминание вспыхнуло в нем с поразительной яркостью. Чудовищная вспышка термоядерного пламени, пожирающая огромный город, — и миллионы птиц, вылетающих из огня, тоже огненных, но невидимых глазу. Они мечутся повсюду, кричат, и все, кто действительно слышит их крик, тоже превращаются в птиц и улетают… чтобы в конце времен оказаться здесь. Сколько же лет занял их путь? Какие немыслимые бездны им пришлось преодолеть?

Он открыл глаза.

— Да. Всё правда. Философ был прав. Я понял это ещё тогда, но страх скрыл воспоминание, и лишь сейчас оно вернулось. Если существуют души, то существует и Отец Душ, Создатель Мирозданий… иного не может быть. И они просят нас… Мы должны… должны найти выход туда, наружу. Кроме нас это никто сделать не сможет.

— Но как? — Айэт тоже внимательно осматривал приборы. — Вокруг нас бездна, — на многие миллиарды световых лет нет ничего, а массы осталось только на один прыжок. Сама «Товия» постепенно разрушается, — функциональные показатели основных машин падают. Но самое главное, — вышла из строя система жизнеобеспечения. Всё это сложнейшее сплетение экологических цепей, что давало нам воздух и пищу, — всё погибло. Через несколько дней мы всё равно умрем… точнее, присоединимся к душам, вечно носящимся здесь…

— Подожди, — Анмай закрыл глаза и поднес ладони к вискам, словно прислушиваясь к чему-то. — Души тоже в ловушке. Безвременье неотвратимо поглощает мироздание за мирозданием, Вселенную за Вселенной, и они не случайно собрались здесь, дальше всего от него. Но, в конечном счете, оно доберется и сюда, и всё исчезнет, словно не существовало никогда. Я чувствую его черную даже в этой черноте стену, — оно надвигается оттуда, из глубины… покинутой нами, но оно ещё не окончательное, нет. В нем можно двигаться, его можно обмануть, как это сделали мы. Но когда оно поглотит последние клочки времени, узел развяжется, и не существующее математически исчезнет совершенно реально… Однако, выход есть. Он запечатан, и лишь живое существо может открыть его…

Анмай замолчал. Из памяти медленно выплыл колоссальный звездообразный многогранник, — ворота в стене Бесконечности. Он видел его лишь во сне, но не сомневался, что он существует реально. Надо только суметь найти его… но он уже знал — как. Тогда он заговорил вновь.

— Можно настроить параметры не-перехода так, что «Товия» вообще не выйдет из не-пространства, пока на её пути не попадется достаточно массивный объект. Благодаря пространственной кривизне она станет скользить вдоль Предела… кругами… пока не найдет Ворота… Звезду…

— Или пока не распадется, — тихо сказал Айэт. — Ты даже не представляешь, какие безмерные расстояния нам придется пролететь, — бесконечные, неизмеримые глубины. Любые цифры бессильны выразить их.

— А разве у нас есть иной выход? Лучше умереть в поисках недостижимого, чем медленно умирать здесь, постепенно сходя с ума.

— Ты прав, как всегда, — Айэт опустил голову.

Хьютай кивнула. Анмай подошел к пульту Эвергета. Через минуту вся «Товия» содрогнулась в беззвучной вибрации, — началась зарядка накопителей.

— Через полчаса всё будет готово… если тогда мы ещё будем живы, — Анмай вновь склонился над пультом. — Установить направление я не смогу, расстояние поставлю максимальное… кстати, я не знаю, сколько это будет на самом деле.

— Значит, нас выбросит неизвестно куда? — Айэт вдруг понял, что ему очень неприятно вновь оказаться в роли ведомого. — Если Эвергет в момент прыжка не будет управляться интеллектроникой, он убьет нас!

Анмай взглянул на панели гиперсканеров.

— Возможно, ты и прав, но… знаешь ли, у нас просто нет выбора.

Всё оставшееся время они молчали. Айэт напряженно следил за приборами. Он не позволял себе надеяться… но всё же…

Когда зарядка накопителей закончилась, и их индикаторы замигали зеленым, сообщая о готовности к прыжку, Анмай ощутил внезапно полную растерянность, — он слишком привык к тому, что «Товией» управляли машины. К тому же, прыгать наугад, не зная, смогут ли они вообще выйти, было попросту страшно. Впрочем, промедление тоже было равносильно смерти. Он поймал себя на том, что бессознательно ждет сообщения о готовности от «Укавэйры»… ушедшей от них в неизвестность. Поэтому он просто крикнул Хьютай и Айэту «приготовься!» и, выждав секунду, нажал пусковую кнопку.

Анмай открыл глаза. Ему казалось, что он уснул, и спал очень долго, мчась в темноте вместе с множеством таких же, как он, тоскливых серых птиц, вечно летящих вдоль неприступной преграды. Сейчас они печально кружились над его головой…

Он встряхнул волосами. Слабо забормотала, словно просыпаясь, Хьютай. Айэт сонно растирал глаза… В рубке «Товии» ничего не изменилось, — в ней царил тот же дремотный покой. Как и раньше, тьму на экранах не разрывал даже призрачный лучик света.

— Похоже, ты ошибся, — сказал юноша.

Анмай покачал головой.

— Нет. Смотри, — он переключил экраны с видимого света на инфракрасный.

Из мрака медленно выплыл зеленоватый многогранник, — звезда с множеством острых граненых лучей, занимающая полнеба. Айэт вскрикнул от удивления, — и вдруг звонко рассмеялся.

Несмотря на всё, они, наконец, достигли цели.

***.

Не вполне понимая, что делает, Анмай отключил гравитацию, — и Айэт, внезапно повисший в пустоте, вскрикнул от удивления и испуга. Через миг ноги Вэру оторвались от пола, и он тоже повис в воздухе. Жутковато-сладкое ощущение непрерывного падения и полной свободы, восхитительной легкости подхватило его, как волна. Весело завопив, ошалевший от радости Айэт кинулся в объятия Вэру, обхватив его не только руками, но и ногами.

— Пусти, я всё же парень! — Анмай вырвался, и, сильно оттолкнувшись от пола, взмыл к далекому потолку.

Айэт последовал за ним. С дикими воплями они начали гоняться друг за другом, отталкиваясь от стен. К ним присоединилась и Хьютай. Они втроем носились в воздухе, ошалев от счастья и невесомости. Анмай быстро потерял ориентацию, голова кружилась от постоянных мельканий, и ему стоило большого труда отыскать нужный пульт, когда веселье несколько ослабло. Айэт приземлился рядом, — он висел вниз головой, держась руками за кресло, и болтая босыми ногами в остывающем воздухе.

— Как далеко мы от цели? — наконец, спросил он.

Анмай склонился над пультом.

— До Ворот всего двести миллионов миль. Их собственный диаметр, — сто десять миллионов миль, масса… впрочем, это неважно. Сейчас мы падаем на них. Там, между лучами, есть туннели. Я направлю «Товию» туда.

Айэт вздрогнул. Его ноги, мелькавшие в воздухе, замерли.

— А мы сможем потом затормозить? — спросил он. — У нас осталось всего восемь тысяч тонн питательной массы… чуть больше, но это уже неважно…

— Будем надеяться, что этого хватит.

Больше они ничего не говорили. То ли Анмай неверно оценил расстояние, то ли масса Ворот оказалась очень велика, — но они приближались весьма быстро, хотя застывшие в оцепенении пассажиры «Товии» давно потеряли представление о времени. Им не хотелось спать, есть, говорить, — они просто смотрели на наплывающую громаду, и думали, каждый о своем. Анмай — о том, кто мог построить подобное сооружение: Тэйариин, какая-то другая из сверхрас, или оно действительно так же старо, как и Сверх-Вселенная? Но в общем, какое это имеет значение?

Хьютай думала о том, что они всё же достигли конца их пути, — достигли, несмотря ни на что, — и вскоре всё должно закончиться. Неважно, как, но она чувствовала, что продолжения у их общей истории уже не будет. А Айэт мечтал, как славно будет, если окажется, что это, — вовсе никакие не Ворота, а просто одна из не-планет, построенная здесь какими-то любителями уединения, и они смогут просто жить в ней. Впрочем, он был уверен, что этой надежде так и не суждено сбыться…

Они смотрели и размышляли, серые птицы-души всё так же кружили над их головами, и медленно, — очень медленно, но всё же заметно, — на них надвигалась масса расходящихся граненых башен-шпилей.

Анмай оказался прав, — между основаниями шпилей действительно зияло устье колоссального туннеля. «Товия» плавно и быстро вошла в него. Они так и не узнали, из чего были сделаны зеленовато мерцавшие массивы окруживших их стен. Потом забрезжил видимый свет, — бледное, серо-серебристое сияние. Оно постепенно разливалось впереди, пока корабль не вплыл в безмерно огромное пустое пространство, стиснутое двумя неровными и неровно светящимися плоскостями, похожими на изрытые, холмистые равнины. Прямо впереди зияло широкое округлое отверстие, ведущее в подобное, но темное пространство. За ним светилась новая серебристая плоскость, а в ней, — ещё одно, последнее отверстие, зияющее полной чернотой.

«Товия» медленно плыла по этой странной анфиладе. Взгляду Вэру открылись бесконечные равнины, сияющие собственным печальным светом, — пепельно-серебристым. Он с удивлением смотрел на эти странные слои, — они казались ему последней границей Сверх-Вселенной. А эта черная дыра впереди, — портал, ведущий в Бесконечность.

Он сам настолько поверил в это, что испугался, когда зияющий провал надвинулся вплотную, — не просто чернота, а нечто, активно поглощающее свет. Приборы «Товии» не видели там ничего, что могло бы послужить препятствием, но всё же… И почему здесь, внутри этого гигантского сооружения, нет душ? Что отпугивает их?

Его размышления длились недолго, — едва «Товия» вошла в жирную черноту, та с безмерной силой втянула её, и швырнула вперед. Её немногочисленный экипаж распластался по полу, прижатый страшной тяжестью. Анмай понял, что путь назад отрезан, — навсегда.

Когда он вновь смог поднять голову, панорама на экранах совершенно изменилась. Он вздрогнул.

Прямо перед ними повисла беспредельная, гладкая металлическая равнина, — подлинная Стена Мира, вечная и неприступная. А с другой стороны…

С другой стороны была Вселенная, — целиком, вся, настоящая, совсем не такая, какой её привык видеть живой глаз, — едва пронизанная бледным светом вечная чернота. Здесь сквозь неё мощно просвечивали огненные контуры иных мирозданий, уходящие в бесконечность…

У него закружилась голова, и он спешно отвел взгляд. Последнее, что он успел заметить, — вся эта непостижимо огромная и сложная структура мирозданий каким-то странным, но поразительно естественным образом загибалась, замыкалась в одной точке. Здесь. Он понимал, что это, — не хитроумное изображение, а сама Реальность, ставшая здесь живой и подвижной, как сон.

Но металлическая равнина впереди сном отнюдь не была. Это подтвердил тревожный писк радара.

— Вот и всё, — сказал Анмай. — Наша скорость в миг столкновения с ней составит сто сорок пять миль в секунду.

— Неужели мы не сможем затормозить? — удивился Айэт.

— Можем. Но нашей массы хватит всего на два часа торможения с тройной перегрузкой. Надо ли объяснять, что десяток миль нашей скорости, — всё равно лишний?

— Дурацкая ситуация, — возмутился юноша. — И что нам теперь делать?

— Тормозить, конечно, — Анмай набрал несколько команд на пульте.

Пол пронзила беззвучная вибрация, потом их вдавила в кресла тройная сила тяжести. При таком ускорении трудно разговаривать, но Айэт не унимался.

— Это же бесполезно!

— Да. «Товию» не спасти, — впрочем, она и так обречена. Поэтому, мы сядем в десантный корабль в ангаре, и покинем её в последний миг, — тогда запаса его топлива хватит, чтобы затормозить.

— Но в нем нет запасов ни пищи, ни воздуха! Мы погибнем!

— Нет, — Анмай показал на спектрометр. — Видишь? Поверхность плиты покрывается воздухом стандартного состава, — нас ждут. И вся эта история с неудавшимся торможением всего лишь заставит нас немного поспешить. Какая разница, — сейчас, или через несколько дней?

— Но как они узнали о нас? О том, что нам нужно?

— Ничего удивительного, если учесть, КЕМ это построено.

— А почему они не спасут заодно и «Товию»?

— А зачем она нам здесь, где кончается Реальность?

Айэт промолчал.

Два часа последнего торможения запомнились им исключительно скукой, — при тройном ускорении нельзя спать, говорить, и вообще чем-то заниматься. Им оставалось лишь размышлять о том, что ожидает их в недалеком будущем, — впрочем, они уже знали, что всё было предопределено, едва «Товия» вышла из не-пространства возле Звезды Бесконечности. Здесь должна закончится их история и свершиться судьба. Как — от них уже не зависело.

Они достигли цели.

Когда до остановки двигателей осталось всего несколько минут, Анмай убавил тягу до нормальной, — это уже ничего не могло изменить. Обреченная «Товия» продолжала стремительно падать, — равнодушно, как и полагается машине. Они спустились в ангар, никак не попрощавшись со своим кочующим домом, и взяв с собой лишь то, что смогли унести, — босые, легко одетые, они пробирались в полумраке среди причудливых силуэтов посадочных машин. В ангаре «Товии» стояло множество подобных механизмов, — обыкновенные скиммеры, массивные купола лихтеров и даже настоящий десантный корабль с ионным двигателем, занимавший ползала. Его они и выбрали, — большего, чтобы совершить посадку, не требовалось.

Когда массивная машина выскользнула наружу, Вэру с тоской оглянулся на открытые ворота ангара, — закрывать их было уже некому. Обреченная громадина с мощно сиявшей исполинской дюзой казалась неуязвимой.

Анмай вдруг ощутил себя голым, — ему казалось, что они, покинув звездолет в столь странном месте, практически безо всего, совершили чудовищную ошибку… но он знал, что это не так. Впрочем, кроме надежды у них больше ничего не осталось.

Потом им стало не до размышлений, — Анмай вел машину на предельной тяге двигателей, иначе они просто не успели бы затормозить. Вдобавок, так они удалялись от места неизбежного взрыва «Товии». Перед Вэру стояла непростая задача, — выдержать максимально возможное для корабля ускорение, и не потерять при этом сознания. Это оказалось совсем нелегко, но он справился. Лишь когда позади сверкнула беззвучная вспышка, его глаза на секунду прикрылись, и из-под век потекли слезы, — он не знал, что так любил свой последний настоящий дом. А когда колоссальная скорость падения была, наконец, погашена, высота оказалась уже так мала, что ему оставалось лишь сесть и выключить двигатели.

Через минуту они осторожно выбрались из корабля, влекомые любопытством. Воздух оказался холодным и чистым, металлическая равнина, — тоже холодной и гладкой: цельная зеркальная плита, уходившая во все стороны, в бесконечность. Здесь царила абсолютная тишина, — вечное, нерушимое спокойствие. Великое одиночество последнего предела мирозданий неожиданно сильно сдавило их сердца. Любые изменения, любое движение здесь казались невозможными. Осознав это, они застыли, ожидая неведомо чего… Первым не выдержал Айэт.

— И что нам делать дальше, Анмай?

Вэру посмотрел на него, — смотреть вверх он боялся, — потом дальше, на бесконечно далекий горизонт. Там поднималась бледно светящаяся полусфера колоссального взрыва, — она тоже казалась совершенно неподвижной.

— То же, что мы всегда делали раньше. Идти вперед.

Поход по металлической равнине оказался бессмысленной затеей, — ничего не менялось, они словно стояли на месте, и лишь корабль позади них медленно уменьшался. Эта беспредельная неизменность подавляла. Анмай предпочитал смотреть под ноги, а потом вообще закрыл глаза, — благо, споткнуться здесь было нельзя.

Время от времени он поднимал голову и осматривался, — ничего не менялось. Тем не менее, с непонятным упорством они шли вперед, потеряв представление о времени. Усталости, как и потребности во сне или пище, они не ощущали, — это было очень странно, но никто из них не мог, и даже не пытался объяснить это. Они просто шли, наугад, давно потеряв из вида корабль и возможность вернуться, шли, пока остроглазая Хьютай не заметила впереди отверстие в металле, — шахту, наполненную серебристым туманом. Сперва они приняли её за отблеск, и лишь остановившись у края, поняли, что видят. И они поняли, что Путешествие Вверх закончилось, — здесь.

Они поняли это сразу. Нет, незримый голос не говорил в их головах, и их не обступали видения. Просто неведомо откуда пришло непреклонное понимание: их путешествие закончено, и их цель, — здесь. Потом они поняли, что они, — первые, достигшие Звезды Бесконечности. За всю несчетную бездну сгинувших лет путь к ней никем не был пройден. Никем, кроме них. Анмай познал тоску стольких лет оказавшегося почти вечным ожидания. Уже став абсолютно безнадежным, оно всё же было не напрасным. А затем он понял предложенный им выбор.

Звезда Бесконечности была создана вместе со всеми мирозданиями, — не построена, а именно создана, она возникла как их отражение, затем, чтобы обитатели сотворенного мира смогли его покинуть. Иным способом сделать это было невозможно, и это была единственная их надежда, — сотворивший их мир не смог войти в него, и посмотреть, что же у него получилось. Однако, ему могли об этом рассказать, — для этого он и создал Звезду. Пока хотя бы один из Детей Реальности не вышел наружу, их мир был незрим для Бесконечности, но сделавший это, мог унести его образ в себе… конечно, если бы он смог жить в ней. И даже ему предстояло пройти испытание, — последний, окончательный суд, — и вступить в Бесконечность без малейшей надежды когда-либо вернуться. Из них троих лишь Анмай мог пережить превращение, поэтому Звезда соглашалась пропустить лишь его одного. Остальные могли тоже попробовать, — но без малейшей надежды на успех. Впрочем, не прошедшему испытания ничего не грозило. Он просто возвратится назад, чтобы жить здесь, — уже вечно… почти.

— А как же все эти души? — вслух спросил Айэт.

Он не успел привыкнуть к тому, что говорить здесь уже не нужно. Тем не менее, ему ответили.

Бесплотная сущность, состоящая из квантовых функций, не могла пройти необходимой метаморфозы. Это было следствием ошибки, — их и создали именно затем, чтобы они, окончив свои жизни в этих мирозданиях, выходили Наружу. Но никому не дано предвидеть всё, и тень не могла стать сутью. Из-за ничтожной ошибки в исходных построениях, — ошибки, о которой их создатель не мог даже узнать, — бессчетные сонмы душ были обречены на вечные скитания в мертвой пустоте.

Пожалуй, больше всего Вэру поразило, что сотворивший их мир тоже мог ошибаться. Но именно это окончательно убедило его в невероятной реальности происходящего.

— Ну, вот и всё, — сказал он. — Наша история закончена, и нам пора расставаться, чтобы не встретиться уже никогда и нигде. Остаться я не могу. Иначе окажется, что всё, — все жизни во всех мирах, — всё было напрасным.

Он с испугом смотрел на Хьютай, но она промолчала. Её печальное лицо не отражало больше никаких эмоций.

— Я всегда знала, что я, — самая обыкновенная, — наконец, сказала она. — Мне жаль, что тебе пришлось делать выбор между любовью и существованием, но разве есть выбор между бытием и небытием? Я постараюсь пойти за тобой, даже зная, что это бесполезно, что это может привести меня к смерти. Но если Звезда всё же разлучит нас… — закончить она не смогла.

— Мы не расстанемся, пока сами не захотим этого, Хьютай, но рано или поздно мне всё равно придется идти дальше… и это самое тяжелое в моей жизни, — вновь заговорил Вэру. — Я могу остаться… на время, но наши годы будут отравлены мыслью о неизбежной разлуке. Лучше решить всё сразу. Но даже если мы расстанемся, я буду тебя любить, и это ничто не изменит.

Она бросилась к нему, обняв с такой силой, что Анмай вскрикнул от боли. Он чувствовал, что она просто боится его отпустить.

— Не бойся… успокойся… — говоря это, он отнюдь не пытался высвободится из отчаянно обхвативших его рук.

— Даже если мы расстанемся, ты не останешься одна. Тут есть Айэт. Я знаю, вы любите друг друга. Теперь я понял, зачем он пошел с нами, — чтобы ты не осталась в одиночестве… даже если мне придется оставить тебя.

Хьютай всхлипнула… но не пыталась оправдываться или протестовать. Он тоже обнял её.

— Я не хочу прощаться с тобой, но, рано или поздно, нам пришлось бы расстаться. Лучше расстаться так. Или ты предпочла бы, чтобы нас разлучила смерть?

Хьютай всхлипнула.

— Смерти нет, — тихо сказала она, — но есть вечное расставание. Я не хочу этого, даже зная, что это неизбежно… я всё же попытаюсь остаться с тобой…

— Ничто не разлучит нас, пока мы сами этого не захотим, помнишь?

Хьютай взглянула в его глаза. Ещё никогда она не видела их такими печальными.

— Да, помню, Анми. Ну так что дальше?

Анмай посмотрел на затянутое серебряной дымкой устье шахты.

— Если хочешь, мы можем прямо сейчас… пройти это вместе. Я… мне невыносимо ждать дальше.

— Хорошо, Анми.

Она отстранилась от него, но её рука продолжала крепко сжимать его руку.

— Хорошо. Пойдем?

Вэру взглянул на Айэта. Тот смотрел на них растерянно, и, как показалось паре, с грустью.

— Ну, вот и всё, Айэт, — Анмай старался говорить спокойно, хотя слова просто душили его. — Не такой уж и долгой оказалась наша дружба, даже по человеческим меркам, и не такой уж счастливой, но я рад, что она была. А теперь прощай, мой единственный друг. Возможно, я поручаю тебе ту, что мне дороже жизни. Сохрани её, ладно? И… будьте счастливы.

Юноша промолчал, но взгляд его больших глаз сказал Вэру всё, что он надеялся услышать. Пока они смотрели друг на друга, слова им были не нужны. Но вот Анмай отвернулся, и, не выпуская руки Хьютай из своей, подошел к краю шахты, заглянув вниз. Не очень широкая, — всего раза в два больше его роста в диаметре, с гладким, ровным металлом стенок, она была наполнена серебристой светящейся дымкой, — та казалась прозрачной, но на неведомо какой глубине сгущалась в ровно сияющую точку.

У Вэру закружилась голова, хотя страха он не чувствовал. Он перевел взгляд на пальцы своих босых ног, — над самым краем бездны. Всего один шаг вперед — и…

Он вновь взглянул на Айэта, — тот с болью смотрел на них, но не на Вэру, а на Хьютай. Он надеялся на её возвращение, — для него одиночество станет бесконечной пыткой… как и для самого Вэру. Хьютай тоже смотрела на юношу… надеялась ли она вернуться?

Анмай испугался, что она покинет его. Он знал, что её любовь разрывает её пополам, и не знал, чего желать, — её возвращения, или…

Кого бы она не выбрала, — второй будет обречен на вечную тоску, и печаль воспоминаний об этом выборе не отпустит её никогда. Анмай не знал, как больно ранит его это открытие.

Она ощутила его страх, коснувшись лица любимого. Анмай смотрел на неё с болью.

— Хьютай… это последние минуты. Потом… потом мы уже не сможем… говорить, видеть друг друга. Я уже не в первый раз прощаюсь с тобой, но теперь ошибки не будет. Я сделал много… в общем, мне было хорошо с тобой. И… я говорю как дурак, да?

Хьютай улыбнулась — слабо, едва заметно.

— Да.

Анмай почувствовал, как от страшной тоски сжимается сердце… ему хотелось, чтобы оно замерло навсегда прямо сейчас… и он испугался, что оно может не выдержать. Ему вдруг захотелось так много сказать ей… сказать, как он её любит, но он не мог найти слов. Он только обнял её, прижимая к себе со всей нежностью, на которую был способен, осторожно баюкая её, словно ребенка.

Когда он задрожал в беззвучном плаче, она вдруг обмякла в его руках. На сей раз они были слишком измучены, чтобы чем-то выражать свои чувства. Было уже слишком поздно, — и для этого, и для всего остального.

Так прошло много времени — целая вечность, наполненная покоем. Вэру казалось, что тело Хьютай в его объятиях становится единственной существующей реальностью. Он понимал, чувствовал, что это безумное признание в любви действительно было самым последним.

Это было горько, и, в то же время, радостно, — Анмай боялся, что их взаимное влечение всё больше вырождалось, превращаясь в чисто животную безудержную страсть, всё растущую по мере того, как распадались и слабели их сознания. Но сейчас, в самом конце, голова стала пронзительно ясной, и он понял, — так должно было случиться. Тот, кто разрушает всё ради своей мечты, в конечном счете разрушает и себя, свой разум.

Он уже не чувствовал своего тела, и вдруг понял, что уже давно не верит в реальность происходящего. С каких пор? Пожалуй, со своего пробуждения на Девяти Мирах Файау. А сейчас он не был уверен в том, что было и прошлое. Он чувствовал себя чьим-то сном, — рассеянным, бледным облаком случайных, лишь внешне связанных воспоминаний, сном, который вот-вот закончится.

Он застыл… потом шагнул вперед. Хьютай легко, без сопротивления, шагнула в бездну вслед за ним.

Мелькнуло и исчезло печальное лицо Айэта. Воздух ударил им в лица, мгновенно сделавшись твердым. Рука Хьютай отчаянно стиснула его руку, как он — её, удерживая его не столько ей, сколько всей душой, — она выбрала его… хотя Вэру уже не хотел, чтобы она избрала печаль вечного расставания. Потом им показалось, что они повисли в пустоте, пронизанной серебряным светом. Он становился всё ярче, растворял их…

И Анмай даже не заметил, как рука Хьютай выскользнула из его руки.

Глава 17. В судной пустыне

Анмай не терял сознания. Просто в один миг он исчез, перестал быть, и появился вновь, — не зная, сколько времени вместилось в этот миг небытия… но он чувствовал себя свежим и сильным, словно мирно проспал несколько часов. Во всяком случае, в голове у него удивительно посвежело, а всё, случившееся миг назад, подернулось дымкой воспоминаний, — словно он расстался с Айэтом и Хьютай уже очень давно, успел пережить их утрату, и примирился с ней. Возможно, так оно и было. Кто знает? Узнай Вэру, что за этот миг прошла целая вечность, — он не удивился бы.

Затем его внимание обратилось наружу. Ему не пришлось ни вставать, ни открывать глаз, — он уже стоял, и его глаза были широко открыты.

Да, всё было так, в точности, — он стоял на безмерной, уходящей в бесконечность равнине, растрескавшемся и неровном поле мертвого камня. Он чувствовал твердое ледяное крошево под босыми ногами, — такое же реальное, как ровный холодный ветер, треплющий волосы и овевающий нагое тело, — он был совершенно обнажен. Как ни странно, это ничуть его не задело. Он с любопытством осмотрелся. Горизонта не было. Равнина действительно уходила в бесконечность, в беспредельность…

— Пустыня Одиночества, — вслух сказал Анмай, сказал лишь потому, что уже говорил это здесь… в том сне.

Он посмотрел вверх. Небо над равниной, — бесконечно высокое, тусклое, белое, — усеивали звезды. Не светлые, даже не черные, а серые. Он не понимал, как может видеть их. Вокруг царил покой, — вечное, нерушимое спокойствие. Он понял, что это граница между Реальностью и Бесконечностью, — и что Хьютай стоит на такой же равнине, откуда ей не суждено пойти дальше. Он не увидел, а почувствовал её, — так слабо, словно она была уже по ту сторону… и его последнее видение оборвалось, став реальностью.

Что дальше?

Ничего не менялось, а стоять неподвижно Анмай просто не мог. Он пошел вперед, медленно и осторожно, выбирая, куда ставить ноги, — он то и дело кривился от боли, шагнув невнимательно. Дующий в лицо ветер, — он без всяких мыслей шел ему навстречу, — был довольно сильным, и, притом, порывистым. Анмай мельком удивился этому, — здесь не было никаких преград для ветра, но его порывы вовсе не поднимали пыли, оставляя воздух идеально чистым. Они лишь мягко толкали его в грудь, пытаясь отбросить назад. Довольно быстро ему стало холодно. Впрочем, по-настоящему он не мерз, его лишь немного пугало абсолютное беззвучие этого ветра. Он трепал его длинные волосы, и пряди касались шеи и плеч, словно множество легких рук. Анмай вздрагивал, чувствуя эти мягкие, почти невесомые прикосновения, — может быть потому, что они слишком напоминали ему прикосновения Хьютай.

Он шел вперед в мертвой тишине и покое, не считая шагов и потеряв представление о времени, — впрочем, его вряд ли прошло много. Он по-прежнему чувствовал себя легким, сильным и гибким, и ему нравилось идти вперед вот так, в одиночестве. Лишь мертвая тоска, разлитая здесь повсюду, медленно проникала в него, и всё сильнее сжимала его сердце. Когда его пронзила внезапная боль, Анмай застыл, прижав руку к груди. Когда он вновь поднял глаза, перед ним стоял Философ.

К своему удивлению, Анмай не ощутил ничего, — ни испуга, ни радости. Затем извне в него вошло знание: здесь, в Пустыне Одиночества, его жизнь, все его поступки, будут взвешены и поняты до конца, и он будет осужден… к тому, что заслужил. Тем не менее, он ничуть ни боялся, — просто не верил, что Звезда Бесконечности отвергнет единственного, пришедшего к ней. Его интересовало лишь, откуда он знает, что стоящий перед ним Философ, — настоящая его душа, после бессчетных лет скитаний в пустоте вновь обретшая плоть, а не ожившее отражение из его памяти. Но она была непостижимым образом связана с ним, — за бездну прошедших лет души очень сильно изменились, и он вряд ли бы их понял… как и они его. И, если так, ему вообще нечего боятся. Он не верил, что его собственная память обернется против него. Воспоминания не могут убивать.

А если могут?

Анмай уселся, подтянув скрещенные ноги к груди. Его глаза живо блестели, — он с интересом ждал, что будет дальше. Философ был точно таким же, как в последние минуты своей жизни, — невысокий пожилой мужчина в нелепой синей одежде, и с нелепым коротким автоматом в руках. Толстое в дырчатом кожухе дуло смотрело прямо на Вэру. Потом рядом с Философом появился Сурми Ами, — ещё секунду назад его не было в этой реальности, а теперь он неотделимо присутствовал в ней, но его черты казались подвижными и смутными, — его Вэру никогда не видел, и знал лишь по рассказам Хьютай.

Он понял, что здесь собираются все, чья смерть терзала его совесть. Почему-то это ничуть его не пугало: конец своей жизни он представлял себе именно таким. Вот вокруг этой пары стали возникать другие безмолвные фигуры, — компания вооруженных автоматами мохнатых ару во главе со своим старым предводителем, чьего имени он так и не узнал. Между ними стоял дважды преданый и убитый им Нэйс, такой, каким он являлся к Вэру в кошмарах, — обнаженный, с истерзанным телом, свисающим окровавленными клочьями. Анмай с ужасом ожидал, что появится и Олта Лайту, чаще всего мучившая его во сне, но её не было. Вместо неё он увидел девушку-файа в короткой набедренной повязке, — одну из полумиллионного экипажа «Астрофайры», погибшего вместе с ней.

Он уже понял, что здесь собираются лишь те, перед кеми он чувствует вину, и ничуть не удивился этому. Конечно, было бы совсем неплохо, если бы здесь появился Найте или Укавэйра, — он очень хотел узнать, что же с ней на самом деле сталось, — но тут решал не он, и ему оставалось лишь подчиниться такому выбору судей.

Так он и сделал.

Анмай поёрзал, устраиваясь поудобнее, — насколько это было возможно на камнях, стараясь представить, что будет дальше. Глядя на давно умерших врагов, он не боялся… ему хотелось в это верить.

Что бы они ни решили, я не позволю опять над собой издеваться, — сказал он себе. — В конечном счете, всё это, — лишь пустая формальность. А если нет?

Больше никто не появился. Очевидно, Звезда решила, что такого количества судей достаточно. Но, хотя перед ним стояли не созданные машиной призраки, а реальные души убитых им, — они молчали. Он чувствовал их тяжелую, душную ненависть… и тоску.

Анмай знал, что им незачем пересказывать заново все его преступления, — он знал их и так. Так же бесполезно ему было объяснять им, почему он их совершил. Бесполезно было вообще что-то говорить.

Внезапно весь этот молчаливый суд показался ему совершеннейшей бессмыслицей. В самом деле, что они могли с ним сделать? Убить? Вернуть обратно? Но тогда существование самой Звезды Бесконечности, и всех мирозданий, тоже становилось абсолютной бессмыслицей. Анмай был совершенно уверен, что она на это не пойдет, — она не могла нарушить волю своего Создателя, это было просто невозможно. Может, они собираются простить его? И это вряд ли. Сделанного им нельзя прощать. Он знал, что не сможет простить даже сам себя. И уж подавно не нуждался в чьем-то ещё прощении…

Может, они хотят заставить его страдать, болью искупить свои преступления? Нет, вряд ли, — они были слишком велики, а он прошел и через это, и знал, что страдания не смогут вызвать в нем никаких иных чувств, кроме ненависти к причиняющим их.

Теперь он понял, что было хуже даже самой ужасной неожиданности, — осознание безнадежности и ненужности, или, быть может, фальшивости происходящего. Ведь окончательный суд оказался судом не Создателя, а машины, которая за всё невообразимо долгое время своего существования не видела ни одного живого существа. Поэтому она пользовалась его воспоминаниями, вытаскивая из них всё самое страшное и невыносимое для него. В этом и заключался поистине дьявольский замысел судилища: жертва должна была командовать судьями, заставляя их делать то, чего ей больше всего не хотелось. Но в душе Вэру не оказалось страха, только любопытство, и отчего весь замысел обернулся фарсом и мертвой скукой, которая, хотя и неприятна, но всё же, куда лучше боли…

Правду говоря, он не был уверен в безопасности происходящего, — ведь его враги и его собственное беззащитное тело, всё, окружающее его, казалось совершенно реальным, — но что с того? Он знал, насколько реальной может быть иллюзия.

И, в то же время, он знал, что эта невероятная бесконечная равнина существует на самом деле, такая же реальная, как вся его странная жизнь, — та жизнь, что так долго казалась ему иллюзией. А если так, — страшновато узнать, что, дойдя до края Бесконечности, он не нашел ничего, — ни возмездия, ни награды. Их не будет, и найдя совершенные, неопровержимые доказательства существования Создателя Анмай окончательно перестал в него верить, — он понял, что есть лишь бесконечно разные по сущности и могуществу, но равно подверженные ошибкам существа. Пускай высшее из них и создало всё сущее, и даже ждет его там, Снаружи, — что с того? Ему хотелось поскорее с ним встретиться, но лишь из-за любопытства. В остальных своих чувствах он уже не был уверен.

Он с удивлением понял, что не хочет возвращаться, — ни на «Товию», ни даже на Эрайа, представься ему такая возможность. Прожитая жизнь больше не манила его. Она казалась совершенно полной.

Законченной.

При этой мысли его пронзил холод, — не внешний, и так обжигающий голую спину, а внутренний, — Анмай Вэру понял, что не хочет больше жить. Он хотел умереть и узнать, есть ли что-то там, на той, темной стороне. Он всегда этого хотел, — всегда, — но боялся признаться в этом даже самому себе. Может, эта тайная жажда смерти, проистекающая из болезненного, мучительного любопытства, и была истинной причиной его разрушительных стремлений?

А если и так, то какое это сейчас имеет значение?

Внезапно Анмай испугался. Жить ему всё же хотелось. И сильно. Но, в самом деле, что держит его в этой жизни? Его мироздание исчезло, — он пережил его. Правда, неведомо откуда он знал, что стоит ему только захотеть, — и часть его, неотличимая от целого, возродится здесь, причем не в иллюзиях, а в реальности, — отнюдь не бессмысленным повторением и комбинациями пережитого ранее. Но такой жизни он уже не хотел. Хьютай? Он чувствовал её и знал, что в этот миг она переживает и чувствует то же самое. Он любил её, желал, чтобы она всегда была с ним. Всегда. И она это знала.

Но, всё равно, рано или поздно Дивной Паре пришлось бы расстаться, — слишком уж различны их истинные стремления. Если они расстанутся, у неё еще будет Айэт, и их жизнь ещё только начиналась, — их общая жизнь. А такое расставание всё же лучше классического «пока смерть не разлучит нас». Гораздо лучше.

Анмай вздохнул. Конечно, расставаться с любимой навсегда очень больно, но он должен идти дальше. За любое счастье рано или поздно приходится платить, — и, если Хьютай не последует за ним, ему придется лишь принять эту неизбежность. Скорее всего, всё, ожидающее его в будущем, окажется не наградой за сделанное им, а расплатой. И в одиночестве перенести её будет проще, — по крайней мере, никто не будет страдать вместе с ним… и за него.

Он снова печально вздохнул. Как бы то ни было, он знал, что даже любовь не вечна, — она кончается, как всё в этом мире… или становится тем, что ему не по силам нести. Он чувствовал светлую грусть… и больше — ничего.

Так окончилась его жизнь с Хьютай.

Но она вечно будет с ним, — в его памяти.

Он ещё раз вздохнул и осмотрелся. Собравшиеся вокруг него явно не собирались ничего делать, — как, впрочем, и исчезать. Анмай понял, что если он не хочет сидеть здесь до бесконечности, он должен разобраться с ними сам.

— Ты тоже будешь вечно жить в моей памяти, — обратился он к безымянной девушке-файа, серьёзной и грустной, с печальным и сосредоточенным полудетским лицом. — Я не стремился к уничтожению «Астрофайры», но ты погибла лишь из-за моей бездумной жестокости. Я никогда не смогу простить себя. Ведь в решающий миг я даже не вспомнил о тебе, даже не задумался, что именно я делаю. Я делал это во имя всего нашего народа, но это не оправдывает меня. Прощай.

Девушка кивнула, повернулась, сделала один шаг и растаяла в воздухе — просто исчезла, словно не существовала никогда. Анмай почувствовал неожиданную тоску.

Он повернулся к Нэйсу. Память создает свою версию реальности, отражающую сущность её владельца, и Нэйс напоминал зомби из третьесортного фильма ужасов, — в реальности с такими ранами он просто не смог бы стоять на ногах. Анмай понимал, что это мерзко и несправедливо, но ничего не мог с собой поделать, — он ненавидел Нэйса. Сначала за его глупую, детски наивную жестокость, и ещё больше потом, — за то, что он, Анмай, отчаянно нуждался в нем, нуждался в его помощи, — и бесстыдно манипулировал им. Но он никогда не мог и не хотел переменить себя, свою сущность. И он всегда сильнее всего ненавидел тех, в ком воплощались его собственные тайные черты. А Нэйс всё же оказался лучше его, он смог искупить себя, а Анмай, трусливый чувственный Анмай — нет.

Слова им были не нужны, они просто смотрели в глаза друг другу, — двое юношей, двое сыновей одного народа, внешне очень похожих, только один был истерзан, обожжен и окровавлен, в его глазах был свет сострадания, — а второй сидел перед ним в свободной, гибкой позе, и улыбался. В этой усмешке, едва открывающей белые зубы красивого рта, было нечто невыразимо скверное.

Две стороны одной и той же сущности смотрели друг на друга, — не добро и зло, а два разных знания. Один знал всё о том пути страданий, который называют жизнью, второй — лишь о том, что ему нужно делать, чтобы однажды оказаться здесь. Анмай оказался прав, и Нэйс понимал это, — дважды пойманный Вэру в одну и ту же ловушку, дважды отдавший ему свою жизнь, проиграл и теперь, — его огромные глаза заполнились невыразимой мукой, изо рта сбежала струйка крови, — и он исчез, уже навсегда.

Анмай вздохнул. В конечном счете, мальчишеская тоска по нездешним землям, — а может, желание убежать от собственной тайной тяги к смерти, — оказались сильнее всего того, что он сам считал правдой…

Он поднял глаза. Те, кого он раньше считал своими друзьями, исчезли, остались лишь враги изначальные, но с ними ему было проще.

— Я всегда ненавидел вас, — обратился он к безмолвным ару. — В конечном счете, вы сами навлекли на себя свою судьбу. Вы безо всякой причины истязали меня, и всё, что я сделал потом, я считаю самой естественной реакцией. А теперь вон из моей мечты!

Ару зашумели, поднимая оружие, но глаза Вэру светились ровной, безжалостной яростью, — и ару застыли, сжались, а потом вдруг исчезли, как всегда исчезали в его снах после пробуждения.

— А вы чего ждете? — Анмай повернулся к Философу и Ами. — Вон из моей мечты!

Ничего не произошло. Окрус и Ами продолжали безмолвно смотреть на него. Анмай задумался. Он уже было уверился в том, что это сон, а теперь растерялся, — самым жалким образом. Он знал, что должен что-то сказать им, что-то очень важное, но в голове мгновенно возникла полная пустота. Поэтому он просто смотрел на своих бывших врагов, точнее, на врага — Ами оставался расплывчатым, словно не в фокусе. Анмай зажмурился и опустил голову, твердо уверенный, что когда он поднимет её, перед ним уже никого не будет. Но те двое стояли по-прежнему.

— И что же мне с вами делать? — вслух спросил он.

Ответа не последовало. Две пары глаз продолжали смотреть сквозь него с ледяным презрением. Даже если это был бы лишь сон, Анмай почувствовал бы себя неуютно, — всё же, он сидел обнаженным перед двумя, в общем-то, чужими и вдобавок явно враждебно настроенными людьми.

Он поднялся, — ленивым кошачьим движением. Не то, чтобы он совсем их не боялся, но здесь, на этой бесконечной равнине под белым, — траурно-белым, — небом, здесь, где кончались все пути, где его мечты обрывались, — ничего произойти не могло.

Он осмотрелся, — вокруг не было ориентиров, но он инстинктивно чувствовал направление, — и пошел, осторожно ступая босыми ногами по острому каменному крошеву. Те двое стояли у него на пути, но он просто обошел их, — ему очень хотелось их потрогать, узнать, настоящие ли они, но его удержал страх. Что ж, раз они не хотят исчезать, — пусть стоят на этой унылой, мертвой равнине. А когда он посмотрит назад, — их уже не будет…

— Стой!

Анмай повернулся. Говорил Ами, — ровным, даже красивым голосом.

— Ты нам задолжал кое-что…

— А не пошел бы ты на… — улыбаясь ответил Анмай.

— Ты, гад! — Ами всадил в него очередь из своего нелепого автомата, — вспышки, треск, что-то сильно ударило Вэру в грудь… и всё.

Он недоуменно взглянул на себя, потом рассмеялся. Здесь, в физической реальности, эта запоздалая неуязвимость из сна была уже верхом нелепости.

Ами бросился к нему. Прежде, чем Анмай успел что-то сделать, он ударил его в лицо, — файа упал, инстинктивно выставив руки. Локоть правой попал в острый угол монолитной плиты, — гадко хрустнуло, руку пронзила дикая боль, и она мгновенно отнялась, — до самого плеча.

Боль темной яростью взорвалась в сознании. Анмай приподнялся, сжимая в здоровой руке увесистый осколок базальта. Короткий взмах, камень мелькнул в воздухе, — и Ами тоже взвыл, хватаясь за лицо. Между его пальцами брызнула кровь, — и испарилась, не долетев до камня. Затем Ами кинулся на него. Анмай еле успел увернутся от пинка в промежность, подставив бедро. Тем не менее, он тоже взвыл от боли.

Это уже совершенно не походило на сон, но он всё же не мог разглядеть толком своего противника, — нечто расплывчатое, полупрозрачное, однако обладающее кошмарной силой, — Вэру подбросило высоко вверх, и с силой швырнуло вниз, обдирая спину о камни. Искаженная, словно преломленная в стеклянном шаре фигура навалилась сверху. Сражалась она вовсе не по-человечески, — нечто воздушно-липкое пыталось обхватить Вэру, задушить, раздавить его. Он вырывался изо всех сил, — а его крутило, выгибало до хруста в позвоночнике, выворачивало руки и ноги, било о камни, сжимало так, что трещали ребра. Вэру казалось, что он прилип к поверхности огромного, прыгающего по равнине мяча. Пока ему удавалось сберечь затылок, и он надеялся, что твердая, из костей и мускулов спина не очень пострадала от ударов, — но каждый отзывался всё более сильной болью, словно с неё содрали кожу, а теперь прижимали к открытым ранам раскаленное железо.

Анмай быстро слабел, от боли и диких рывков в голове всё смешалось. Наконец, тварь, — он уже не считал эту дикую бесформенную массу Ами, — прижала его к камню, безжалостно выламывая раненую руку. Боль потоком разлилась по телу, мышцы обмякли, словно из них выпустили воздух. Когда боль вонзилась в мозг, Анмай закричал, — но это не принесло облегчения. Весь воздух вышел из его груди, и он уже не смог набрать нового, — на него словно навалилась многотонная кипа ваты. Перед глазами всё расплылось, в ушах зазвенело. Он зажмурился, чувствуя, как кровь теряет последние крохи кислорода…

Какой кислород? — всплыла в мозгу неожиданно спокойная мысль. — Это же сон! Да, сон, но если я через несколько секунд не смогу вздохнуть, то умру. Думай, Анми! Твои руки и ноги не смогут одолеть эту тварь, они ей не страшны, потому что она ненастоящая. А вот твоя ненависть, твоя ярость, твоя жажда жить — да.

Он собрал все свои мысли в единый порыв, и ударил им тварь, как лучом, — словно крикнул ей: «Ты не существуешь! Ты мой сон, мой кошмар! Исчезни!»

Раздался омерзительный звук рвущейся плоти. А через миг в его грудь хлынул воздух.

Через минуту он отдышался и смог сесть. Едва он зашевелился, Философ пошел к нему. Анмай с трудом поднялся на ноги, не обращая на него внимания. Серьезных ран, похоже, не было, зато синяков и ссадин, — не перечесть. Противно ныли вывернутые суставы и ребра, а осторожно ощупывая спину, он то и дело натыкался на лоскутки содранной кожи. Боль была дикая, но ощущалась как-то смутно, хотя по нему ручейками стекала кровь.

Он поднес к лицу окровавленную ладонь, с интересом понюхал, потом лизнул, — да, настоящая кровь, не та антирадиационная жидкость, что текла в его жилах последние семь лет, — семь бесконечных лет. Ему вернули его собственное тело, — перед тем, как он лишится тела навсегда.

Анмай взглянул на себя. Да, всё верно. И большей шрам на ребрах слева, оставленный осколком ракеты, и маленький на бедре, оставленный срикошетившей пулей Философа, — перед тем стоял тот же черноволосый юноша, что жил когда-то на плато Хаос.

— Идиотская ситуация, верно? — обратился он к безмолвному Философу. — Если это действительно окончательный суд, то он рождается в мыслях того, кого судят. А я, по врожденной дикости, не смог придумать ничего, кроме сюрреалистического мордобоя. И вот результат, — Анмай стер ползущую по бедру темную струйку, — вместо духовного просветления у меня ободрана половина шкуры. Впрочем, наплевать. Я всегда стремился попасть сюда, на эту равнину, потому что знал, — никто другой этого сделать не сможет. И не захочет. Да, я погубил многих, — но какая разница, если сейчас не осталось вообще никого, только я? А если я не смогу пройти, то всё, — вообще ВСЁ, — окажется бессмысленным. Что же мне делать? — последний вопрос прозвучал по-мальчишески жалобно.

Он закусил губу, — чтобы не зашипеть от боли, — и осторожно присел на пятки. Голова вроде бы не кружилась, и ноги не подкашивались, но, похоже, ему досталось сильнее, чем он думал, — а кровь всё ещё продолжала течь…

Он машинально приподнял кусок базальта, подвернувшийся под босую ногу, — мягко-коричневый, цвета его кожи, камень стал ярко-алым, но алое на глазах тускнело, превращаясь в невзрачную бурую кору. Дикое возбуждение схватки ещё не оставило его, он чувствовал, как в израненом теле бешено бурлит кровь и ликующая, победившая жизнь, — его бросило в слабость и жар, но под кожей словно жужжал миллион крохотных моторчиков, работающих на полных оборотах, и боль стала казаться не такой уж и сильной. Даже приятной. Его тело, созданное именно для таких схваток, упивалось своей победой, не зная ещё, что она оказалась последней.

Анмай поднял глаза. Философ бросил автомат, — металл резко зазвенел о камни, — и подошел к нему. Он сел рядом и протянул руку, но ладонь застыла, не коснувшись плеча, — ей пришлось бы прикоснуться к открытой ране. Секундой позже Анмай почувствовал её на своих волосах.

— Мальчишка, — сказал Философ, — несчастный, заблудившийся мальчишка, который так и не стал взрослым.

Анмай уткнулся в его плечо, в неопределенный, но домашний запах. Этого он совсем не ожидал, и ему захотелось заплакать, но он не смог, — не потому, что стеснялся, а потому, что у него больше не осталось слез.

— Отец… — начал он, и замолчал.

У него не было отца. У него была любимая, но она была всего лишь женщиной. Всего лишь. У него были друзья, — все младше его. А ему так нужен был старший, кто-то, кто смог бы объяснить, научить его… и не было бы этой мертвой равнины, и сейчас он бы сам уже стал отцом широкоглазого дерзкого юноши лет пятнадцати… и давным-давно бы умер, превратившись в ничто.

Анмай отпустил Философа и осел, уткнувшись лицом в колени. Самое мучительное, — одиночество, а его ожидает одиночество вечное, он чувствовал это, и сжал зубы, пытаясь подавить бессмысленный, бессловесный стон, рвущийся из груди. Лишь сейчас ему дали понять, что он не был целым, завершенным, взрослым, что ему не хватало такой малости, доступной почти всем, — любви, обыкновенной родительской любви. И лишь сейчас он понял, что Философ не был его врагом, — сколько раз тот пытался остановить его, образумить? Но побуждение, пришедшее из-за границ мирозданий, всё же оказалось сильнее…

Он не знал, можно ли назвать это прощением, но теперь он был готов на всё, на любые муки… и ему нужно столько всего сказать Философу…

Анмай поднял глаза. Из края в край необозримая равнина была пуста. Теперь он понял, в чем заключалось главное наказание… а потом с трудом поднялся и пошел вперед. Теперь каждый шаг причинял боль.

Сначала он прихрамывал, неловко держась за раненую руку, потом пошел быстрее, хотя и не представлял, к чему должен прийти.

Море, — неожиданно понял он. — Я должен найти море.

Но вокруг не было ничего, и он просто шел, шел вперед, так, словно его вел невидимый компас. Впрочем, в этом он не был уверен, — он просто старался идти так, чтобы ветер всегда дул в лицо.

Довольно быстро мир вокруг сузился до клочка каменистой земли под ногами, — приходилось очень внимательно смотреть, куда ступаешь, иначе запросто можно было отбить пальцы или распороть босую подошву.

Очень хотелось пить, хотя уже давно кровь свернулась, перестав течь. Но неведомо откуда Анмай знал, что пить ему уже никогда не придется. Да и вряд ли вода в этом море пригодна для питья…

Он шел, механически переставляя ноги, обхватив руками бока, — а холод встречного ветра пронизывал его до костей. Он не знал, сколько прошло времени, — он устал, какое-то время ему хотелось только одного, — упасть и забыться, но он всё шел и шел вперед, и усталость отступила, сменившись каким-то странным оцепенением, — он смотрел на проплывающие внизу камни словно из мерно покачивающейся кабины. Всё остальное просто перестало существовать. Даже боль утихла, сменившись онемением, — он уже не чувствовал своего замерзшего тела.

Ему уже начало казаться, что он будет брести по Пустыне Одиночества вечно, — но, случайно подняв глаза, он увидел далеко впереди конец бесконечной равнины: она обрывалась, словно отрезанная ножом, и небо над ней спускалось вниз. Невольно он прибавил шаг.

Минут через десять Анмай увидел, что в нескольких шагах впереди равнина исчезает в бледной, серебристой пустоте. Он подошел к самому краю, и заглянул вниз. Он видел несколько метров обрыва, а дальше — ничего.

Он оказался на самом краю мира, и глаза отказывались оценивать расстояние, — то ему казалось, что он смотрит в туман, то в бесконечную пустоту, и тогда начинала кружится голова. Теперь он знал, что видит, — он прошел испытание, и стоит ему только оказаться там, внизу, начнется изменение. Это был последний барьер, за которым уже нельзя будет повернуть назад… по крайней мере, неизменным… целым…

Поскольку не было похоже, что по этому обрыву можно спуститься вниз, Анмай просто шагнул в бездну, и уже запоздало испугался. На миг его окружила мерцающая пустота… а потом он врезался в камень, — сначала ногами, но не удержался и грохнулся на свой ободранный зад, зашипев от боли. Та, впрочем, оказалась не очень сильной, — высота была не больше метра. Анмай был готов поклясться, что видел минимум метров десять обрыва, а то и больше. Лишь миг спустя он понял, что мир вокруг изменился.

Он по-прежнему сидел на той же равнине, или, как он вдруг понял, на самом её краю, за многие миллионы миль от тех мест, где он встретился с Философом, — у него вновь появилось чувство, что он проспал много часов, и не запомнил этого. Прямо перед ним возвышались колоссальные сооружения, очень похожие на те, на берегу Пустынного Моря его родины, — но только настоящие. Некоторые из камня, некоторые из металла, но до них было ещё довольно далеко.

Анмай вздохнул, медленно поднимаясь на ноги. Лишь тогда он увидел в просветах между колоссальных конструкций живую, поблескивающую полосу, — и услышал слабый, едва заметный шум Последнего Моря.

Он пошел к нему, с любопытством оглядываясь. Больше всего его поразило небо, — впереди, над морем, оно сияло чистейшей снежной белизной, над головой темнело, а далеко позади светлело опять, — словно свет пробивался из-под края колоссального приподнятого занавеса. Или… или арки.

Продолжая смотреть по сторонам, Анмай отстраненно подумал о странном мире Звезды Бесконечности. Огромные сооружения вокруг, — застывшие изображения сложных геометрических и топологических фигур, — явно не служили никакой осмысленной цели. Их вид наполнил сердце Вэру неясной, смутной тоской, — наверно, её чувствовал его безмерно далекий предок, построивший подобия этих конструкций там, на берегу Пустынного Моря… томимый неясными предчувствиями и видениями, которых он не мог понять…

Его последний потомок с грустью смотрел на многочисленные темные проемы, пандусы, множество лестниц, ведущих вверх и вниз. Он мог обойти все эти загадочные постройки, облазить их сверху донизу, он даже должен был это сделать, — но море казалось важнее. В конечном счете, все эти конструкции были всего лишь отражениями, хотя и очень важными, — отражениями разнообразия. Каждое из причудливых зданий, — а здесь их было бесчисленное множество, — отражало сущность какого-либо разумного народа. Они возникали, росли и изменялись вместе с ними, а после их гибели застывали недвижимыми навеки.

Анмай понял это, едва взглянув на них, и ничуть этому не удивился. Ему по-прежнему очень хотелось осмотреть их, — он знал, что их поставили здесь именно затем, чтобы он смог узнать всё обо всех расах всех мирозданий, — а потом рассказать о них. Вот только постичь их все было никому не по силам, а скользящее прикосновение к этому знанию лишь углубило бы и без того тяжелую тоску. Впрочем, он недолго думал об этом. Сооружения, занимавшие его мысли, расступились, — и впереди открылся берег Последнего Моря.

Через несколько минут Анмай стоял на возвышавшемся над ним скалистом выступе. Впереди, уже ничем не заслоненная, сияла заря, — свет поразительной чистоты, один вид которого наполнял его сердце тоской по недостижимому. Оттуда, из сияющей бесконечности, дул резкий, порывистый ветер, и мерно катились тяжелые волны, с громом разбиваясь о берег в бурлящих водоворотах пены.

Анмай ещё никогда не видел такого моря, — белого, как молоко. Минуту назад он спустился вниз, но отскочил, едва молочно-белые брызги попали на кожу, — жидкость была не горячая, и не едкая, но обжигала.

Даже с высоты смотреть на море было страшновато, — казалось, он стоит на краю качающейся, готовой опрокинуться чаши. Скала под ногами содрогалась от ударов волн, но даже их сокрушительный гром не мог заглушить музыки, — печального, нежного пения, зовущего его дальше, к свету, в который оно само войти не могло.

Анмай сел на выступ скалы, упершись босыми ногами в камень. Он знал, что эти чистые, однотонные голоса принадлежат душам. В них была и тоска, и радость, и призыв, и ещё многое, чего он просто не мог выразить. Он знал, что должен последовать за ними через это море боли, через этот свет дальше, — туда, где никогда не было ни света, ни темноты. Только возможности. Возможности.

Но делать это ему не хотелось, — по крайней мере, пока. Он просто сидел, давая отдых уставшим ногам, и рассматривал это немыслимо пустынное, пронизанное печальным пением побережье. Обернувшись, он мог видеть отражения зари на стенах и гранях колоссальных фигур, — они красиво выделялись на фоне темного неба. Его чувства чудесно обострились: он ощущал каждую щербинку камня под собой, видел каждую каплю в пене прибоя. Свежий чистый воздух входил в его грудь, как музыка, и окружал его, как музыка. Стоило ему взглянуть на любую из странных фигур, — и он чувствовал их реальность, их холод и твердость, словно наощупь, и по его телу пробегала томная дрожь. А далеко за ними, как бы из-под обвисших горизонтальных складок, пробивался бледный свет судной пустыни, — путь в мир, в который не будет возврата.

Он ничуть не удивился, обнаружив, что стоит ему только захотеть, — и его сознание раздваивалось. Он по-прежнему сидел на скале, внимательный и зоркий, но часть его вдруг уносилась вдаль, в один миг достигая самых отдаленных пределов видимого мира, — и устремлялась ещё дальше. Он какое-то время развлекался, рассматривая бесконечное, удивительное многообразие побережья и символы-сути рас. Он нашел и людей, и Мэйат, и Файау, и Золотой Народ, — и понял, что все их усилия, в конечном счете, оказались напрасны. Он мог понять сущность всех рас, все они были открыты ему, и лишь в одном направлении, — в море, — его сознание отказывалось углубляться, словно он терял эту новообретенную способность.

Помедлив, Анмай послал его назад, через пустыню, на ту равнину, где осталась Хьютай. Разделившее их расстояние было поистине безмерным, но он быстро, — гораздо быстрее чем свет, — преодолел его, и ничуть не удивился, сразу найдя Айэта и любимую. Теперь они смотрели друг на друга так, словно их разделяло всего несколько шагов. Слова больше не были им нужны, — они и так понимали друг друга.

Анмай увидел, что голая равнина изменилась. Собственно, теперь это совсем не было равниной. На ней возникло подобие Эрайа, — леса, долины и здания. Пара стояла перед одним из них, поразительно похожим на прежний дом Айэта. Анмай увидел другие подобные фигурки перед другими зданиями… а потом их сознания соприкоснулись.

Пара была обрадована тем, что он прошел испытание, — обрадована и огорчена. Им было интересно видеть то же, что и он, — но они знали, что сами они увидеть этого не смогут, как не смогут и встретиться. Им теперь оставалось просто жить здесь, — жить очень долго, и Анмай знал, что все их мечты исполнятся… все, кроме одной, — он никогда больше не будет с ними. Их жизни будут наполнены смыслом, — они воссоздадут здесь свой исчезнувший мир, а за ним последует множество иных миров. В них души вновь обретут обещанное им бытие… на время.

Он обрадовался, узнав, что великое множество душ избавится от своих скитаний и вновь обретет плоть, — по воле Айэта и Хьютай. Правду говоря, он так и не смог понять природы душ, и не был уверен даже в том, что это вообще души, а не Отражения.

Раньше он никогда не слышал о таком понятии, — Отражения Сутей, но уже не удивился. Он понял, что его Освобождение началось, и возврата, — даже если он очень этого захочет, — уже не будет. Однажды начавшуюся метаморфозу нельзя было уже ни остановить, ни обратить вспять. А эти двое… что ж, они сами выбрали свою судьбу, и нельзя сказать, что они выбрали неверно. Но мир, который они создадут, будет жить по своим законам, и не повторит прежних историй. А потом…

— Звезда Бесконечности, место, где кончаются все пути, будет последним, что останется от всех мирозданий, — но и она рано или поздно исчезнет, — исчезнет последней, как появилась на свет первой, — и вы вместе с ней.

Айэт и Хьютай склонили головы. Они тоже понимали, что у этого мира не окажется будущего. Анмай увидел его историю так, словно она уже была написана. Из центра мирозданий сюда катился черный вал безвременья. Но ещё прежде, чем он достигнет Звезды, здесь всё изменится, и изменения будут неотвратимы… как и конец.

Увидев его, Анмай впервые обрадовался, что его уже не будет в этой Реальности.

Вернувшись назад, он какое-то время сидел неподвижно. Перед его внутренним взором попеременно возникала то казавшаяся совсем юной пара в белых туниках, то те… существа, в которых они превратятся потом. Он чувствовал жалость и страх, но знал, что это случится нескоро, очень нескоро, и что у них впереди срок безмерно длиннее обычной человеческой жизни…

Он встряхнул волосами. Собственно, ему уже нечего было здесь делать, но он не решался сделать последний, завершающий шаг, — броситься в это бурлящее море. И, хотя он знал, что больно будет совсем недолго, заставить себя он не мог. Или, быть может, его удерживало предчувствие того, что он уже никогда больше не будет испытывать боли?

Анмай усмехнулся, рассматривая свое тело, — ему вскоре предстояло умереть, а он останется жить. При всем старании он не мог в это поверить, и смотрел на себя с немым изумлением, словно со стороны, зависнув на небольшой высоте. Он видел себя целиком, — от ровных ступней с крепкими пальцами, упершимися в камень, до густых черных волос, рассыпавшихся по плечам. Их лохматые пряди слабо отблескивали, обрамляя чистое, с твердыми и четкими чертами лицо. Дерзко очерченный рот, длинные глаза, полуприкрытые густыми ресницами… выражение на этом лице такое, словно этот красивый юноша узнал всё на свете, и теперь отдыхает, застыв здесь в задумчивости, — внимательный, стройный и ловкий. Запекшиеся ссадины и раны на плечах и спине не казались ему страшными, — напротив, совершенно естественными на этом сильном теле, созданном для борьбы.

Теперь это был обитаемый, но уже обреченный на скорое разрушение дом.

Вэру ощутил неожиданный взрыв жалости к самому себе, — неужели он должен пожертвовать этим телом с твердыми и гибкими мышцами и острыми глазами? Пожертвовать всеми привычными ощущениями? При этом он знал, что выбора у него уже нет, и всё, что ему остается, — это растягивать бессмысленные последние минуты. Вдобавок, его начали мучить странные воспоминания, — воспоминания, которых он никогда не переживал, совсем из чужих жизней. Особенно отчетливым было одно, — прикрыв глаза, Анмай словно оказался там, в том месте…

…Он стоял в странном, просторном и круглом помещении со стенами из тонких металлических стоек и громадных листов стекла. Часть исполинских окон была открыта, и в них вливался манящий воздух рассвета. Сложный каркас крыши сплетался высоко над его головой ажурной, тускло блестевшей стальной вязью.

Рядом стоял кто-то, мучительно знакомый, но имя никак не хотело всплывать в памяти. То был юноша в темной одежде. Длинные и прямые темно-русые волосы падали ему на шею, обрамляя светлое лицо, удивительно чистое и открытое, едва тронутое загаром. Живые и печальные глаза были темно-карими, черты лица, — очень правильные и красивые, но Анмай смотрел не на него, а вперед, не в силах перевести взгляд.

Он стоял босиком на гладком цементном полу, на одном уровне с неровной, кочковатой землей, отделенный от неё только низким бетонным бордюром. Вокруг простерлась предрассветная степь, поросшая высокой, уже начавшей сохнуть кустистой травой. Зеленоватая заря бросала на неё призрачный отблеск, — ещё темно, но уже не ночь.

На четко очерченном восточном горизонте в небо в нескольких местах взлетали языки яркого, бездымного пламени. Их мерцающее зарево призрачно колебалось на фоне рассвета. Лицо юноши, освещенное и первыми лучами восхода, и далекими сполохами, казалось красновато-золотистым, таинственным и чужим. В его чистых глазах мерцали крохотные алые искры, — отражения огня…

Передать настроение было гораздо труднее. То было удивительное ощущение душевного подъёма, вновь обретенной полной свободы, хотя Анмай чувствовал, что там, во сне, его босые ноги застыли на камне, что он замерз и хочет есть, — и знал, что ни обуви, ни еды у них просто нет. Но то были всего лишь ощущения, — не чувства. Такие чувства Анмай мог бы испытывать к единственному другу, спасшему ему жизнь. Они знали, что их окружают смертельные опасности и что весь этот безмерно пустынный огромный мир открыт перед ними. Они знали, что остались совершенно одни, что рассчитывать ещё на кого-нибудь они не могут… Их жизни зависели лишь друг от друга.

Анмай помотал головой. В этом сне он тоже был очень молод, его худое мускулистое тело под тонкой тканью грязного, порванного серого комбинезона покрывали запекшиеся ссадины… но что всё это значило?

Внезапно его охватил страх, — он понял, что все жизни всех несчетных его предков решили слиться в нем. Этого ему вовсе не хотелось. Он не хотел утонуть в путанице воспоминаний и перестать быть собой.

Вдруг в его памяти всплыли уже знакомые образы иной давно сгинувшей жизни, и он почувствовал, что задерживаться здесь дальше не стоит. Вряд ли там будет что-то лучше этой дружбы в самом начале времен…

А потом к нему пришли воспоминания совершенно другого рода, — похоже, в его теле, начиная с самого рождения, кроме него жил ещё кто-то, незаметный и абсолютно чужой. От скуки Анмай долго размышлял, что бы это могло быть. Явно не какая-то обособившаяся часть его сознания, — в этом он был совершенно уверен. Это было нечто Извне, нечто, страдающее в чужом мире Реальности, и стремящееся вырваться из него. Что это было? Какая-то часть сознания Создателя, отразившаяся в сотворенной им Вселенной, — пусть даже без его воли? Может быть. Ведь именно подобной, — нет, той же самой, — части была обязана своим рождением Звезда Бесконечности. Без этого осколка чужой сути он никогда бы не смог оказаться здесь, никогда не смог бы найти дорогу к ней. Может, Создатель хотел, чтобы она нашла его, и рассказала о созданном им мире?

Но, чем бы это ни было, сейчас оно было мертво, — просто сгусток чужих, непонятных воспоминаний, неприятный, но безвредный, словно вросший в тело осколок. Был ли он обязан ему своей невероятной жизнью?

Да, скорее всего. Но его неповторимое сознание сыграло в этом отнюдь не меньшую роль. Пускай его видения были на самом деле лишь воспоминаниями, доставшимися от той, чуждой сущности, — но стремления и желания принадлежали лишь ему. Он рассмеялся, поняв, что принимал прошлое за будущее, и что его будущее на самом деле было столь же зыбко и неверно, как и у всех остальных.

Ты долго уходил от возмездия, приятель, — подумал он. — Но сейчас получишь всё сполна.

Затем Анмай выпрямился, — и бросился со скалы вниз.

Всю его кожу мгновенно охватила страшная и странная боль, — он чувствовал, что она цела, и вместе с тем чувствовал, что ему причиняют смертельные повреждения. Он отчаянно, почти бессознательно рванулся вверх, одновременно крепко зажмурившись и сжав губы. Его руки и ноги судорожно дергались, — скорее от боли, чем в осознанных усилиях, — но он всё же сумел всплыть. Когда голова и плечи показались над поверхностью, стало немного легче. По крайней мере, он смог уже осознанно управлять своим телом, заставляя его плыть дальше в Море Боли.

Когда-то Анмай плавал совсем неплохо, — но, едва он успел сделать несколько гребков, очередной вал подхватил его и поднял высоко вверх, со страшной силой ударив о скалу. Он услышал, как хрустнули кости и лишь затем его тело разорвала страшная боль, — теперь уже изнутри. Правая рука была сломана и не подчинялась, инстинктивные попытки воспользоваться ей, чтобы не захлебнутся в обжигающей жидкости, заставили его надрывно кричать.

Он не знал, какие ещё повреждения получил, но белая пена вокруг окрасилась его кровью. Анмай отчаянно барахтался, пытаясь удержаться на поверхности, но море, откатываясь, скрутилось водоворотом и потянуло его вглубь, а затем сомкнулось над головой. Боль стиснула его чудовищными тисками, в свежие и открывшиеся раны словно вцепились раскаленные клещи. Он закричал, уже не контролируя себя, — и обжигающая масса хлынула в его рот, раздирая язык. Он мгновенно захлебнулся, грудь разрывалась, словно из нее раскаленными крючьями выдирали внутренности. Дикая судорога передернула его тело, заставляя глаза широко открыться.

Когда жидкость проникла под веки, боль ударила прямо в мозг, разрывая его белым пламенем. Дыхательные мышцы сжались в непроизвольном спазме, — и Анмай вдохнул, наполняя жидким огнем легкие.

Это был конец. Грудь стиснуло стальным обручем, он не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть, кошмарная боль смяла сердце, не позволяя ему разжиматься. Анмай не мог терпеть такие мучения, ему хотелось лишь немедленно умереть, но время словно остановилось. Утопая в белом обжигающем пламени, он чувствовал, как мучительно медленно рвется нечто очень прочное, — его связь с жизнью.

Вдруг в ушах зазвенело, и боль стала ненастоящей, нереальной. Через миг Анмай, — ясный, холодный, спокойный, — висел над бурлящим белым морем, не чувствуя ничего, только слыша слабый, замирающий звон.

Превращение свершилось, но до предела натянутая струна ещё звенела, — его тело продолжало бороться. Через несколько секунд оно вновь показалось на поверхности. Анмай смотрел на него с ужасом, но отстраненно, словно на кого-то другого. Больше всего его поразило, что юноша, — он не мог думать о нем, как о себе, — остался им. Он судорожно выкашливал белую массу, бился, пытаясь набрать воздуха и удержаться на поверхности, окрашивая волны своей кровью. Широко открытые большие глаза смотрели на Вэру, но не видели его. Они светились болью и безнадежной жаждой вобрать в себя в один миг весь окружающий мир. Вал подхватил его, снова швырнул на скалу…

Анмай услышал, как вновь хрустнули кости, но юноша сумел зацепится левой, уцелевшей рукой, и повис на ней, пытаясь подтянуться. Это ему удалось, но искалеченные ноги стали соскальзывать, — по ним, пятная камень и делая пену алой, стекали темные ручейки. Вэру больше всего поразила эта красивая рука, на которой от страшного напряжения вздулись все мускулы и жилы. Инстинктивно он попытался помочь юноше, — и пережил несколько самых страшных мгновений в своей жизни, поняв, что не может сделать ничего. Он попытался хотя бы с ним заговорить, — но юноша сорвался, и поток повлек отчаянно бьющееся тело прочь, в тугую спираль водоворота. Перед Вэру в последний, — в самый последний раз, — мелькнули черные волосы, коричневое лицо… Потом всё исчезло в белой пене, и лишь струна зазвенела, готовясь порваться, — но прошла ещё целая бесконечная минута, прежде чем она, пронзительным звоном хлестнув его разум, всё-таки оборвалась.

Через миг тело вновь показалось на поверхности, и теперь волны потащили его дальше в море. В их согласованном кипении Анмай мог разглядеть немногое, — сжатую в последнем усилии руку, беззащитную обнаженную ступню…

Всё остальное казалось сплошной темной массой. Внезапно она засветилась. Её одело холодное синее пламя, оно вздымалось расходящимися лучами, и волны повлекли разгорающийся костер дальше, в бесконечность, пока он не превратился в перевернутый водопад торжествующего света.

Вэру растерянно смотрел ему вслед. Он знал, что теперь его бытие имеет весьма отдаленное отношение к реальности… но что есть реальность? И кто это был? Неужели настоящий, отважный и чистый Анмай, а не несчастный разрушитель, обреченный навечно терять тех, кого он любит? И кто он теперь? Не очередной ли это выверт его сознания, так похожий на те, что являлись к нему во снах?

Он боялся думать об этом, боялся даже чувствовать себя, — у него не осталось тела, он мог лишь смотреть, — но ему было уютно, и лишь необратимость перемены его пугала. А потом…

Когда страх, заточивший его в скорлупу призрачных чувств уже исчезнувшего тела стал слабеть, его охватили очень странные ощущения, — он лишь отчасти мог их осознать, по крайней мере сразу. Теперь он не чувствовал ничего, что ощущал раньше, — ни тела, ни веса, ни боли, — ничего этого уже не будет. Никогда. У него не билось сердце, он не дышал, — но это оказалось совсем не страшно. Он знал, что не нуждался в пище, — он стал совершенно независим от окружающей среды, воспринимая её лишь отчасти. Но зрение у него осталось, — он видел всё, что его окружает. Лишь чудесный свет стал казаться ему сероватым, словно через пыльное стекло.

Во внезапном порыве надежды он понесся к нему, в один миг оказавшись на огромной высоте. Понемногу стало возвращаться пугливое любопытство. Пусть он воспринимал всё окружающее, словно во сне, — он был счастлив. Теперь он, наконец, узнает, что лежит за этой световой завесой… и есть ли конец у Бесконечности. Теперь он мог лететь, куда только захочет, — он превратился в нечто чистое, и пространство подчинялось его желаниям. Он знал, что всё это, — навечно. Собственно, он знал, что сможет вернуться к Хьютай, если захочет, — но он не хотел возвращаться к ней неосязаемым призраком.

В длинном пути его охватило сонное оцепенение, хотя он по-прежнему летел очень быстро. И по мере его полета мир вокруг начал приобретать какой-то странный вид. Анмай увидел край Моря Боли, — волны ряд за рядом катились в красноватую темноту, и исчезали, растворяясь в ней. Пролетая над ними, он с любопытством взглянул вниз, так и не сумев ничего разглядеть.

Один за другим смолкли таинственные зовущие голоса, оставив его в полной тишине. Потом он пробил навылет зарю, — она оказалась просто слоем разреженного, светящегося тумана. У него вдруг появилось странное ощущение, — он чувствовал, что его скорость безмерно возросла. Мир позади превратился в полосу бледного свечения, разделяющую море мутно тлеющей пустоты. А впереди, из красноватой мглы, выступили очертания грандиозных конструкций. Анмай отстраненно подумал, что наконец пересек всю безмерную Звезду, и теперь приближается к её тайному сердцу — к месту, где находились Ворота Бесконечности.

Всего мигом позже он увидел их, — там, куда сходились все острые вершины словно отраженных внутрь её шпилей. Правда, с тем же успехом это огромное сооружение, зависшее между колоссальных игл, могло быть просто главным реактором Звезды, но Анмай не верил, что после всего, им перенесенного, его может постигнуть неудача. Впрочем, было бы забавно стать управляющей сутью очередного Сверх-Эвергета… в лучшем случае.

Ему казалось, что цель совсем близко, но полет оказался неожиданно долгим. Когда геометрическая громадина приблизилась, Анмай понял, что она не имеет отношения к любому типу Эвергета, хотя она была и Воротами Бесконечности, и источником энергии Звезды, — источником, не нуждающимся в массе. Но это было не более невероятно, чем само рождение Звезды Бесконечности, не построенной, а возникшей, — потому, что законы этой Вселенной были запрограммированы на её возникновение. Это было поразительно, и стоило ли обращать внимание на различные ошибки в реализации великого замысла?

Вспомнив о мириадах потерянных обреченных душ, Анмай решил, что стоит. Затем он вспомнил, что там, Снаружи, — Создатель Мирозданий. На мгновение его охватил давно забытый суеверный страх. Что он ему скажет?

Потом он успокоился. Он будет единственным, кто сможет рассказать Создателю о судьбе его небывало грандиозного замысла. Вряд ли ему стоит чего-то опасаться… по крайней мере, поначалу. Впрочем, его уже столько раз судили, что последний суд его уже не страшил. А лишившись тела, способного страдать, он уже ничего не боялся… даже зная, что это очень глупо.

Неведомое доселе чувство собственной ничтожности перед грандиозностью задачи захлестнуло его. Сможет ли он объяснить, — нет, оправдать всё существование мирозданий? Правда, само устройство Ворот гарантировало, что любой, вступивший в Бесконечность, будет знать достаточно, пусть и не всё, — иначе он просто не сможет достичь выхода.

Все ощущения сомнения и страха внезапно испарились, когда он достиг Ворот, — колоссальной конструкции, не похожей ни на что из того, что встречалось ему прежде… Точнее, его сознание представляло её такой, — он не видел деталей, а создавал их, как это бывает во сне, и то, что изменял он, изменяло его. Впрочем, будь это иначе, он не смог бы понять, что окружает его.

Он входил в Ворота. Анмай миновал огромный туннель со стенами из небывало сложных машин… второй, третий, четвертый… и достиг конца, — собственно Ворот, суть которых уже сливалась с его изменявшимся сознанием. Казалось, здесь он вновь обрел тело, — он представлял и видел его, но не чувствовал. Он шел по коридору с металлическим полом и стенами, отклоненными наружу. Потолок был слоем сине-золотого, пятнистого, светящегося тумана. А впереди — чернота. Не просто чернота, а чернота напряженная, упругая, ждущая, — вечное, абсолютное Ничто.

Дойдя до этой, готовой при малейшем прикосновении втянуть его абсолютной тьмы, Анмай остановился. Он знал, что оттуда возврата не будет, хотя отсюда, — по крайней мере, теоретически, — возврат был возможен. Он мог вернуться, — пусть тенью, — к Хьютай и Айэту, в созданный ими райский сад. Но хотел ли он этого? Нет. Всю свою жизнь он шел к этим Воротам, — и вот теперь он видит их, точнее, ту малость из их облика, которую он может воспринять. Осталось сделать лишь один, последний шаг…

Тут у него появилось иное, очень неприятное чувство, — подозрение, что настоящий мир огромен, непознаваем и страшен, а он живет в хрупком пузыре своих иллюзий, — пузыре, который сейчас должен разбиться, принеся кошмарное пробуждение смерти. Это чувство долго преследовало его в детстве, потом в юности, после подвалов Цитадели, и вот оно вернулось, — вернулось с небывалой силой.

— Ну что, пойдем? — беззвучно спросил он.

На миг его сознание раздвоилось. Он увидел рядом высокого смуглого юношу, на его глазах погибшего в Море Боли, — свою истинную недосягаемую суть, свою мечту о самом себе. Казалось, она покинула его, но теперь он знал, что они уже никогда не расстанутся, — две части одной души, наконец, ставшие целым.

— Ну что, пойдем? — вновь спросил юноша.

Анмай улыбнулся и кивнул. Он шагнул вперед, и осторожно протянул руку к стене тьмы. Она тут же втянула его, но он не умер. С ним произошло нечто более странное.

Он проснулся.

Глава 18. (последняя) Один в Бесконечности

Он проснулся. Очень странное ощущение. Он проснулся, и теперь изо всех сил старался вспомнить странный и неправдоподобный сон, — всю свою жизнь. Он очень старался, зная, что если не сможет, — то потеряет себя, и останется безмысленным навеки. Он очень испугался, но, когда страх ушел, пришло любопытство.

Где я?

Спустя мгновение он знал. В Бесконечности, в Не-Реальности, в не загороженной ничем свободной бездне. Ещё никогда он не испытывал такой полной, абсолютной свободы. И он был свободен также внутри себя, — он мог направлять свой внутренний взор на любую часть своей сути.

С точки зрения его родного мироздания он не существовал, — у него не было массы, энергии, никаких физически измеримых параметров. Ничего. А Сверх-Вселенная точно так же не существовала для него, — он не мог не только вернуться в неё, но даже и почувствовать, — их взаимное небытие было абсолютным. Он помнил, что она вокруг, совсем рядом, потому что он ещё не двигался, — но не больше.

На секунду он ощутил страх, потом успокоился. Он знал, знал совершенно точно, что впереди у него, — вечность, ничем не ограниченное время, такое же бесконечное, как окружающая его бездна. Он ощутил полное, беспредельное счастье, — он стал по-настоящему бессмертным.

А всё же, я обставил всех, — подумал он. — Философа, Уэрку, Ами… даже Айэта. Даже… даже Хьютай. Они все мертвы, — они не существуют, они не существовали никогда, они все, — все до единого существа в мирозданиях, — ошибались. Я один пошел верным путем. Я один!

Тут же он устыдился своих мыслей, — ведь рядом Создатель Мирозданий… Почему же он молчит?

Анмай обратил свои чувства вовне, — и через миг знал ответ. Да, Создатель был здесь, он создал этот мир, и он ждал — ждал очень долго — но никто не пришел. А потом…

Он попробовал было его отыскать, но тут же понял, что это бесполезно, — как можно найти что-то в Бесконечности? В Бесконечности, где лишь память может указать, где был его мир? Но сдвинься он хоть на один шаг, — и он потеряет последнюю связь с ним.

Тяжелое разочарование мгновенно затопило его. Он понял, что никогда не узнает, кем был его Создатель. По крайней мере, он не родился в Бесконечности: как и Анмай, он вышел из сотворенного мира. Но вот каким был тот, другой мир?

И самый главный вопрос, — с чего всё началось? — отныне навеки останется тайной. А он сам обречен на вечное одиночество. Но на вечное ли? Не сможет ли и он… творить миры?

Анмай исследовал себя, и получил утешение — да, может. Более того, это не потребует усилий, — ведь он создавал нечто не существующее для себя, мечту, тень. Он мог создать любое количество миров, поскольку ничем не отличался от Создателя, — их сущности были схожи, как схожи два электрона, их определяла сама физика этого странного места. А вот их сознания… сознания были различны.

Теперь его затопила бурная радость, — он мог создавать несчетные Вселенные, он мог искупить всё, подарив бытие несчетно большему количеству разумов, чем все, погубленные им. Потом он успокоился. Творение и мечты о творении слишком различались, — как мысль о смерти и она сама.

Жаль, что Философ и остальные не узнают, что они неправы, — с грустью подумал Анмай. — Очень многие считали, что Создатель, если он и существует, равнодушен к ним. Могли ли они представить, что дело много хуже, — Создатели и Вселенные существуют в реальности, но не существуют друг для друга? Что мы творим, — но что мы лишены даже возможности увидеть, что же у нас получилось? Что мы одиноки, как никто другой? Да, я могу в один миг пересечь всю Сверх-Вселенную, — но лишь потому, что я для неё не существую, что я для неё, — тень, призрак, ничто. И она для меня — тоже!

Анмай ощутил взрыв ярости на бессмысленность Бесконечности: Создатели и Вселенные, — две стороны не одной Реальности, а одного Небытия. Создатель порождает несчетные Вселенные, и из каждой могут выйти несчетные Создатели — но это ровным счетом ничего не меняет здесь, в Истинном Мире. Зачем всё это, если они не могут даже увидеть друг друга, даже почувствовать свои творения?..

А ведь здесь никого нет. Значит, Создатель был вообще один-единственный, и Вэру просто сказочно повезло, — он стал вторым… когда первый давно разочаровался в своем опыте, и не хочет повторять его…

Невесть отчего он был убежден, что так оно и есть. Но где же Создатель? Даже самые отчаянные призывы, бросаемые Вэру в пустоту, не приносили ответа. Может, Создателя уже просто нет? А вот это исключено.

Анмай знал, что даже при всем желании не сможет умереть, — он мог впадать в грусть, в тоску, но не больше. Он по-прежнему мог испытывать эмоции, — это было приятно, но ничем не могло ему помочь. Да, ещё он мог погружаться в подобие сна, — не теряя, однако, ясности сознания, — и огромные куски времени проваливались бы в небытие, пролетая мгновенно. Это тоже было приятно. Но что ещё он мог изменять в окружающем его мире?

Он просто не знал. Об этом надо было подумать. Если бы Создатель оказался здесь, он мог бы ему всё объяснить… но его нет.

Анмай попробовал сам ощутить сущность Бесконечности. Здесь, определенно, было пространство и время, — он понял их сущность, и сущность пространства и времени своего мироздания, но не мог соотнести их, а без этого его знания теряли всякую ценность. Он попробовал понять свою физическую сущность, — и не смог. Он чувствовал малейшие части своего тела-разума, но вот его физические составляющие — нет. Их просто не было. Это привело его в бешенство, но он ничего не мог сделать.

Нужно стать богом, чтобы понять, что никаких богов нет, — мрачно подумал он. — Есть существа более или менее могущественные и долговечные, но всегда одинаково несчастные. Кто бы мог подумать, что у Бога нет души?

Ощущение, что все возможные знания уже есть в его памяти, но он просто не может их вспомнить, вызывало новый взрыв бешенства, — ещё более яростный от полной безысходности.

Успокойся, — наконец сказал он себе. Или, быть может, одна сторона его сознания другой? Но сойти с ума ему теперь было не легче, чем умереть, — не легче, чем для электрона — распасться на части. — Успокойся. Если бы здесь был ещё кто-то, мы бы смогли сравнить свои наблюдения, и затем соотнести обе стороны, — Реальность и Бесконечность.

Впрочем, о Реальности он, пожалуй, знал уже достаточно. А вот о Не-Реальности, о Бесконечности…

Анмай сосредоточился на окружающем, разобравшись, наконец, толком в своих ощущениях. Лишь сейчас он понял, что просто боялся в них углубляться, — Бесконечность была слишком чуждой. Темнота, но темнота не абсолютная, пронизанная слабыми радужными разводами, тенями, — они вспыхивали, медленно плыли и угасали. Это походило на те тени, что плавали в закрытых глазах, но не слишком, — Анмай чувствовал всю глубину окружавшей его бесконечности. Насчет остальных своих чувств он не был уверен, — словно он, свернувшись нагишом под теплым одеялом, совсем как в детстве, в слабом свете прижатого к груди фонарика осторожно выглядывает в бесконечный мрак, — этот вспомнившийся образ показался ему неожиданно точным. Прислушавшись, он смог уловить нечто вроде звуков, — стоны, вздохи, пощелкивание, — они доносились из бесконечности, их порождала сама пустота. Анмай понял, что это — Возможности, виртуальные квантовые флуктуации вакуума, и попытался рассмотреть их получше.

Стоило ему сосредоточить внимание на этих слабых, едва заметных тенях, они устремились ему навстречу, одновременно разгораясь, — пока он вдруг не оказался в ослепительно яростной, невообразимо сложной, бешено кипящей массе. Анмай несколько отстранился, и неистовый свет померк, а кипение стало замедленным, словно бы сонным. Он понял, что видит исходную структуру пространства, — структуру, в которой само оно кипит, сворачивается черными дырами, торами, нитями, и в этом аду, — бесконечное множество виртуальных частиц, чудовищная, беспредельная энергия, целая бесконечность её, лишенная лишь возможности воплотиться иначе, как с его помощью, и в нереальном, обреченном на неизбежное исчезновение призраке-мире…

Его восхитила эта способность лениво рассматривать явления, которые в его Вселенной считались квантами времени. Вдобавок, несколько раз повторив приближение — уже не так быстро — он смог, наконец, соотнести свои размеры с размерами флуктуаций, чей масштаб он знал.

К его удивлению, изменившись, он не стал больше прежнего роста, — он был бесформенным облаком, диаметром всего в метр, или в два. Невесть отчего, это его успокоило. Вновь сосредоточившись на кипящем хаосе, он смог отчасти понять свою суть, — нечто вроде сети, тени, не существующей в каждом отдельном месте, но мыслящей в целом. Но и этого ему показалось мало. Он вновь сосредоточился на сияющем хаосе, пытаясь разглядеть то, что лежало глубже, под ним. Ему показалось, что он видит, — и он почувствовал, как шерсть поднимается вдоль хребта, — воображаемая, чисто рефлекторная реакция.

Мир совсем не такой, каким он представляется его обитателям. Давно велись поиски последней, неделимой, наимельчайшей сущности. Но лишь Анмай Вэру смог заглянуть вглубь, — и не увидел конца. Это воистину была Бесконечность — лестница структур уходила до бесконечности вверх и до бесконечности вниз, словно он смотрел в бесконечный зеркальный коридор самоподобного, становящегося всё более чуждым, — бесконечно чуждым, — хаоса. Его сущность начала отражаться в нем, умножатся, и её части стали вгрызаться в него, пожирая его, — его мысли, — заживо. Это оказалось не больно, но столь мерзко, что Вэру вывернулся бы наизнанку, обладай он телом. А так всё было гораздо мучительней. Даже вырвавшись из вязкой зеркальной пелены, он ещё немалое время вздрагивал. Что ж, умереть он действительно не мог, но мог попасть в такие ситуации, когда ему пришлось бы об этом пожалеть…

И он понял, что есть бездны, которые навсегда останутся закрытыми, — даже от него.

Вернувшись к нормальному восприятию, Анмай несколько секунд размышлял. Его одолевало любопытство, нестерпимо хотелось ринуться вперед, узнать, так ли велика эта Бесконечность. Его удерживала лишь бессознательная тоска по дому. Теперь он знал, что время здесь идет быстрее, чем в Реальности, где его ход замедлялся разбеганием или чудовищной гравитацией. Там прошло всего несколько секунд. Ничего, что представилось ему, ещё не произошло. Айэт и Хьютай ещё смотрят ему вслед там, в своем последнем доме, в своем мире-сне…

Но и они для него, — всего лишь воспоминание, похожее на сон, — он уже не был уверен в их реальности. Ему казалось, что он сам придумал их всего несколько секунд назад, — слишком уж неестественным казался отсюда их мир…

И при всем желании Анмай не мог к ним вернуться. Друг для друга они уже не существовали, они умерли, и тоска не могла одолеть любопытства.

Легко, не задумываясь над тем, как это у него получается, он двинулся вперед. Он почувствовал движение, и ощущение скорости было восхитительным. Движение ощущалось, но не требовало никаких усилий. Он помчался, всё быстрее и быстрее.

Ощущение полной свободы, возможности двигаться куда угодно, и делать что угодно было удивительным. Теперь у него не было ни массы, ни инерции, — ничего, что мешало бы движению. К своему удивлению, он точно чувствовал свою скорость и даже — никаких ориентиров здесь не было, но он чувствовал, — не силу, не течение, — просто направление, присущее самой структуре пустоты. Не кристаллическая решетка, пронизывающая её, а как бы протянутая сквозь бездну нить… точнее, бессчетное множество нитей, натянутых в одном направлении, — справа налево.

Он чувствовал это, но уже отчаялся понять, — почему. Анмай усмехнулся, — до каких пор он будет задавать себе этот, самый бесполезный во всей Бесконечности вопрос, — для чего всё? Пожалуй, лучше подумать о более приятных вещах, — например, о предельной скорости, которую он может развить.

Такого понятия, как световой барьер в Бесконечности просто не существовало, — здесь никогда не было ни единого кванта света, вообще ничего, что подчинялось бы физическим законам. Осознав это, Анмай рванулся вперед со скоростью не-перехода, — безмерно огромной, но, всё же, не бесконечной.

Он мчался так секунду, вторую, третью… потом остановился в испуге. Его скорость, — скорость вакуумных возмущений, — была настоящим пределом скорости, непреодолимым барьером, заменившим в Бесконечности световой барьер. Она была невообразимо больше, — разница, как прикинул Вэру, выражалась цифрой с восемью десятками нулей. С такой скоростью он мог в единый миг пересечь всю Сверх-Вселенную, всю её безмерную огромность, — а сейчас он пересек невообразимо большее расстояние. И — ничего не изменилось, словно он вообще не двигался с места…

Тут он услышал диковинный новый звук, раздавшийся внезапно. Вначале он походил на стон, — таинственный, бесформенный, неопределенный. Стон постепенно превратился в визг, а потом, дрожа и затихая, сопровождаемый чуть слышным эхом, исчез, оставив бессмертного Анмая в болезненном оцепенении. Откуда пришел этот стон?

Прислушиваясь, он больше не слышал ничего. Быть может, это был голос обитателя бездны, неизвестного и Создателю? А может быть, голос самого Создателя, в жизни которого случилось нечто необычное? Или доселе безголосное существо познало боль столь мучительную, что у него прорезался голос?

Анмай испугался, — бессмысленный, рефлекторный испуг существа, чья сущность не подвержена смерти. В самом деле, откуда он взял, что в Бесконечности, — в Бесконечности, в которой возможно всё, — он совершенно один?

Затем страх сменился любопытством, — любое общество для него было лучше одиночества, а он уже совсем неплохо ориентировался здесь. Достаточно одного выделенного направления, — а вывести остальные совсем нетрудно… Он мгновенно и точно определил точку, из которой пришел звук… но не мог определить расстояния.

Анмай помчался в нужном направлении, потом вышел на максимальную скорость. Через мгновение он остановился. Ничего. Может, он проскочил мимо, а может…

Он застыл в растерянности. Очень многое изменилось, но по сравнению с окружающим миром он — такая же крошка, как и раньше. И, как и раньше, он ничего не мог изменить в окружающем мире… точнее говоря, ещё не знал, как это сделать. Но он, по крайней мере, мог двигаться…

Анмай замер, охваченный щекочущим предвкушением опасности, — оно возникло сразу после пришедшей ему на ум идеи. Он сориентировался точно в направлении пронизывающего пустоту… напряжения? наклона? — не то, чтобы это имело какое-то значение, просто так было проще.

Он медлил, всё ещё не решаясь сдвинуться с места, — словно здесь у него был дом, в который он боялся не вернуться. Но, пусть окружающий мир был бесконечно странным, он в наибольшей степени подходил к его внутреннему миру, — Анмай понял это лишь сейчас. Ну и что с того? Всю жизнь он мечтал попасть сюда, — чтобы понять, что столь же далек от своей цели, как и раньше. Он знал, что она в принципе недостижима, но всё же…

Он отбросил эти мысли и рванулся. Было трудно привыкнуть к тому, что здесь нет ускорения, и ему нужно лишь представить свою скорость. Ещё одно усилие, — и он мчался с предельной даже для этого нереального мира быстротой. Его сознание странно изменилось, как бы погрузившись в сон, но не до конца. Анмай отстраненно подумал, что он, его сознание теперь — скорее процесс, чем тело. Было трудно поверить, что энергии, кроме потенциальной, в Бесконечности нет… Впрочем, вообще трудно понять, как он мог существовать в Не-Реальности. Но он существовал — в одном этом Анмай был совершенно уверен.

Теперь он казался себе крохотным солнцем, мчащимся в темноте, — оно оставляло струйчатый, искристый светящийся след, рассыпавшийся сразу за ним…

Прошла минута, другая… Было страшно представить, какое расстояние он оставил за собой по масштабам того, реального мира, — но здесь, в Бесконечности, масштабов просто не существовало. Однако даже для этого нереального мира его скорость была чудовищно велика, — он понял это, когда мир вокруг начал изменяться.

Анмай понимал, что Бесконечность бесконечно разнообразна, но вот столкнуться с этим самому… Увидеть, как пустота изгибается, движется переливчатыми струйчатыми течениями, которые на нормальной скорости он никогда не смог бы заметить, — течениями, отзывавшимися в его сознании вспышками странных мыслей…

Лишь сейчас Путешествие Вверх началось по-настоящему. Теперь Анмай мог, — и готов был, — лететь не останавливаясь целую вечность, чтобы достигнуть… чего? Он и сам не знал. Может, для него главным была не цель, а само путешествие? Само стремление достичь окончательного, последнего предела? Может быть. Но его неотступно преследовала мысль о Лестнице Рэтиа, — в ней, помимо прочего, было учение о том, что мир бесконечен, причем во всех направлениях, — в пространстве, во времени, в глубине своих основ… и в обратную сторону, — тоже. Всё сущее составляло Бесконечную Лестницу разных, но самоподобных структур. Там говорилось и о том, что на ней есть барьер понимания, — микро и мегаструктуры по мере удаления от привычных масштабов становились всё более чуждыми, пока не ускользали из возможностей разумного осознания, а потом и восприятия.

Сейчас Анмай понял, что это — правда. Никто не сможет понять всю Бесконечность. Тем более, никто не сможет создать её. А если бы было иначе? Такой ограниченный мир был бы невыносим… не говоря уж о том, что его неизбежно уничтожила бы неумолимая энтропия. Лишь Бесконечность может существовать бесконечно…

Анмай отбросил эти философские размышления, ибо пустота вокруг него расцвела. Виртуальные квантовые флуктуации, — единственная доступная ему теперь реальность, — здесь стали сильнее, пространство словно рвала невообразимо яростная буря энергии, обреченной вечно оставаться взаперти. Впрочем, он чувствовал, что уже может дать ей свободу, — но чем бы всё кончилось? Даже его силы хватит лишь на то, чтобы пробить мгновенно затянувшуюся дыру между миром Возможностей и миром Реальности, дать бытие ещё одной Сверх-Вселенной. Но здесь, в Бесконечности, не изменится ровным счетом ничего, и виртуальный океан будет всё так же бешено кипеть, не замечая исчезновения ничтожной, ушедшей в Реальность частицы…

Анмай не отказался бы от такой возможности, но просто мчаться вперед, — по крайней мере, пока, — для него было гораздо интереснее. К тому же, он продолжал познавать себя. Способность выводить из самых основ мира последствия их изменений необычайно его поразила, — в самом деле, можно ли, имея набор атомов, предсказать все формы и тела, в которые все эти атомы могут сложиться? Ведь это не набор деталей для конструктора, тут всё невообразимо сложней… Но он это мог.

Он уже начал привыкать к безостановочному стремительному движению. К нему начал подбираться призрак самой грозной из всех опасностей в этом мире — скуки. Делать на лету было абсолютно нечего. Единственным спасением стала его память. Анмай просмотрел всю свою жизнь, — с начала, день за днем. Теперь она казалась ему неестественно короткой, — как оказалось, он помнил далеко не всё. Целые дни, а то и месяцы бесследно исчезли из его памяти, и он никакими силами не мог их восстановить. Едва сотую часть своей жизни он мог вспомнить достаточно подробно, чтобы вновь пережить её, — день за днем, странной двойной жизнью: один Анмай жил, не подозревая о будущем, а второй, дошедший до конца, напряженно всматривался в проносившуюся мимо пустоту. Он обнаружил, что может очень точно помнить и отсчитывать время от своего появления здесь, — его прошло не так и много, но здесь оно тянулось мучительно медленно, хотя на самом деле время здесь шло быстрее, чем где-либо в реальном мире.

Так продолжалось Путешествие Вверх.

Порой его преследовала потребность во сне, — не физическая, а чисто психологическое желание хоть ненадолго забыться, оставить эту чуждую действительность за порогом восприятия. Но заснуть — по-настоящему, хоть на миг прервать поток своего сознания и видеть сны он просто не мог. Это начинало его мучить, ибо порой возвращались и иные, столь же неосуществимые желания. Больше же всего его терзало не одиночество, а страх, — страх перед тем, что однажды вокруг него не окажется мира, который он мог бы воспринимать, и он останется наедине с собой, — это был бы безысходный и невыразимый кошмар. Хуже всего было то, что он знал о реальности подобного, ибо постепенно приближался к последнему пределу, где даже мир Не-Реальности растворялся и исчезал.

Переход Не-Реальности в Ничто был более чем постепенным, — никакой резкой границы, никакой стены, барьера, — ничего. Наконец, вокруг него не осталось ничего, доступного восприятию, он потерял даже свою путеводную нить, и остался лишь один способ не сбиться с пути, — просто двигаться вперед, ни на мгновение не останавливаясь и не меняя курса. Остановись Анмай хоть на миг, — и он непоправимо потерял бы и своё направление, и себя.

Прежде, чем вступить в эти области, он долго думал, — не навечно ли он это делает? Но остановиться, повернуть назад он не мог, — это значило отказаться от себя. Возможно, это было глупой мальчишеской гордостью, возможно, ещё более глупым страхом перед скукой, возможно, просто надеждой. Но он не пожалел об этом, — ни на миг. Не пожалел даже, когда все его ощущения угасли, оставив его в темноте, все, кроме одного, — ощущения скорости. Оно одно было безошибочным.

Анмай не знал, что лишиться всех чувств будет настолько мучительно. Он страдал так сильно и так долго, как никогда не страдал в Реальности. К счастью, ему не нужно было заботиться о сохранении рассудка, — иначе он бы, пожалуй, не справился. А так ему оставалось лишь сражаться со своими мыслями, всё настойчивей требующими от него того, чего он не мог им дать.

Он пытался искать спасения в воспоминаниях, но они ещё больше усиливали его боль, его тоску, столь сильную, что она терзала его сильнее любой боли. Лучше всего тут было вовсе не думать, но даже этого он был теперь лишен. Невообразимо одинокий, безнадежно затерянный, страдающий, он всё же продолжал неизменно мчаться вперед, уже бросив подсчитывать пройденное им расстояние, — здесь это не имело никакого смысла.

Так прошло время. Прошло очень много времени. Однажды Анмай вдруг понял, что Хьютай мертва — окончательно, безнадежно мертва. Время её жизни, и время жизни Айэта подошло к концу. Нет, он не почувствовал это, — просто он помнил, и знал. Всё это время здесь — знал.

Потом, когда время ожидания её смерти стало казаться ему ничтожным, он понял, что его мир, его мироздание тоже исчезло, словно не существовало никогда. От всего невообразимого его многообразия остался только он. Но перенести это было уже гораздо легче.

Постепенно вся прежняя жизнь, сами его первые приключения в Бесконечности стали казаться ему нереальными. Даже последнее его ощущение, — ощущение скорости, — постепенно смазывалось, и вскоре Вэру начало казаться, что он всегда, вечно висел в этой безмолвной пустоте, придумывая себе чужую, невероятную жизнь, какое-то Путешествие Вверх…

Тот, прежний Анмай, живший в Реальности, казался ему теперь абсолютно чужим, словно прочитанная от скуки история о совершенно непонятном и неприятном существе. Она стала всего лишь одной из множества мыслей, обитающих в его сознании, — он чувствовал, что оно постепенно растет, и что его рост никогда не остановится. Порой его одолевало желание превратить Путешествие Вверх в Путешествие Вниз, в глубь структур пустоты, столь удачно его выручавших.

Это было гораздо труднее и опаснее, но это оставалось единственным, что он мог изменить в избранном им пути. Останавливало его лишь воспоминание о том, что он всегда хотел достичь верхнего конца Бесконечной Лестницы, а не спускаться по ней. Он и сам не знал, что надеется там найти. В самом деле, не Создателя же, который ответит на все его вопросы?

Анмай уже давно разучился верить в это. Он чувствовал, что навечно, — на всю невообразимую бездну протянувшихся в будущее лет, — он будет один. Совершенно один. Ничего страшнее для себя он не мог представить, но изменить своё прошлое он не мог. А если бы и мог, — не захотел бы. Всё чаще ему вспоминался тот отрывок из «Темной сущности», который он так любил цитировать Хьютай: «И поскольку никакая кара не сможет отразить всю безмерность его преступления, он будет падать в бездну — вечно».

Теперь он понял, что это относилось к нему, и что это — правда. Но он также знал, что у всего должен быть конец. Даже у Бесконечности. Пусть это была скорее надежда, чем знание, — она всё же поддерживала его. Надежда, — последнеее, что оставалось ему, ибо даже собственные воспоминания ему надоели. Он мог просто пропускать огромные куски времени, — но только не во время движения. Ему оставалось лишь жалеть об этом, и радоваться тому, что даже столь неприятные ощущения, как скука и тоска, слабеют со временем. Раньше он не мог поверить, что привыкнуть можно ко всему, даже к адским мукам, а теперь понял, что и это — правда. Любые ощущения притупляются в пустоте, оставляя лишь безразличие…

Анмай радовался ему — и, в то же время, боялся. Его эмоции были последним, что осталось в нем от прежнего, живого Анмая. Потерять их, — значило потерять себя, превратиться в нечто мыслящее и хранящее все его воспоминания, но притом совершенно чужое. Это была бы смерть, — одна из множества её разновидностей, но его спасал страх, — просто страх, самая сильная из всех его эмоций.

Порой он ловил себя на том, что его мысли, лишенные внешних образов, начинают двигаться по кругу. Порой к нему приходили невольные воспоминания о каких-нибудь мелочах из его прежней, реальной жизни, — плывущие в небе облака, вкус яблок, холодная земля под босыми ногами… Они приносили ему неожиданное облегчение, и Анмай боялся вызывать их умышленно. Вся прелесть этих воспоминаний была в их неожиданности.

Он думал ещё очень о многом, стараясь, чтобы время летело незаметно. Его прошло пожалуй, уже больше чем заняла его жизнь, — вместе с прыжками во времени, но все эти размышления, в конечном счете, никуда не вели…

Но он по-прежнему верил, что всё, даже Бесконечность, имеет конец.

Перемена произошла совершенно внезапно. Только что Анмай то ли мчался, то ли висел в лишенной ориентиров пустоте-хаосе. И в следующий миг он вырвался из неё. Ему показалось, что его скорость невообразимо возросла, хотя на самом деле она не изменилась. Его мгновенно обострившиеся чувства захлебнулись в потоке новых ощущений. Обобщающие образы рождались в сознании словно бы сами собой. Он не сразу понял, что сам превращает пустоту вокруг в пронизанный светом кристалл. Она сделалась твердой, её свойства исключали самое понятие существования материи. Но он уже давно не был материей и мчался сквозь среду, не знающую движения. А потом…

Он ощутил кипящий вокруг хаос, — неведомое побуждение заставляло пустоту бурлить, перестраиваться… это не был истинный хаос. Ему не хватало нужных образов, понятий, он придумывал их на ходу, пытаясь найти определения тому, через что проносился, — здесь бушевал шторм структур, возможностей, самоорганизаций, мгновенно возникающих и гаснущих сознаний, похожих на его собственное и совершенно чужих. Он словно летел сквозь поток, лес беспрерывно сталкивающихся и взрывающихся смерчей ослепительного радужного пламени, и каждый его лоскуток был живым. Он слышал крики, стоны, нечто невообразимое, — невероятный, бесконечно разнообразный безумный хор. Казалось совершенно невероятным, что сам он не сходит мгновенно с ума, и даже не теряет ориентации, — но и в этом огненно-безумном хаосе все составляющие его сути были неизменны, и мчались в одном направлении, — вперед.

Он продолжал двигаться, и пустота вокруг него продолжала изменяться. Водоворот вспышек и звуков вокруг стал столь сильным, что Вэру приходилось пробиваться сквозь эту вязкую, запутанную среду. Но мчаться сквозь этот многокрасочный ад оказалось очень интересно, — Анмай многое узнал о пустоте вообще, и о её Возможностях в частности. Он многое узнал и о себе самом. Его поразило, что законы кибернетики и математики оказались более универсальными, чем любые физические законы, — они действовали и здесь. А порой его охватывал невыразимый ужас, когда его чувства сталкивались с явлениями, которые были совершенно чужды ему и незнакомы. Он не хотел больше здесь оставаться, ни на секунду, даже из любопытства…

Вдруг уровень флуктуаций стал падать. Анмай так и не смог определить его источника, — если он, конечно, был. Впрочем, это его не слишком опечалило. Он чувствовал, что физические законы, сама физика в Бесконечности непрерывно меняются, охваченные таким же штормом изменений. Непосредственно это он, неподвластный физическим законам, ощутить не мог, но мог представить, наблюдая за кипением виртуального моря, которое, как он знал, неизбежно отражались на недоступной его взору поверхности Реальности. Он понял, что его сознание всё ещё учится, приспосабливаясь к удивительному миру Бесконечности. Если бы он появился на свет здесь, — он никогда не смог бы даже подумать о чем-то подобном.

Постепенно он оказался в пустоте, как бы скованной жестоким морозом, — почти все флуктуации в ней прекратились, зато появились странные, словно приходящие ниоткуда голоса, настолько чуждые, что Анмай был даже рад, что у него есть цель, неведомая более никому.

Раньше он не знал, что пустота может быть столь многообразна. Но его стремительный полет продолжался, и он постепенно начал понимать, что останавливаться не следует, — пустота вокруг всё меньше походила на ту пустоту, которую он знал. В ней происходили вещи, которым он не мог найти разумного определения.

Пространство, в котором он двигался, было полностью лишенным вещества и энергии, но неизменно трехмерным. Теперь же и оно начало растворяться. Его размерность возрастала, становилась дробной, — такое было возможно и в Реальности, но…

Анмай чувствовал, как его сознание начинает распространяться повсюду, как силы, скрепляющие его, становятся всё более чуждыми, — они не изменялись сами по себе, но радиус их действия возрастал, они слабели с расстоянием не в квадратной, а во всё меньшей степени. Он начал бояться просто раствориться в этой среде, — не разумной, даже не живой, но организованной.

Страшась этого всеобщего слияния, он — почти инстинктивно, — вжимался вглубь структур пустоты, — туда, где даже хаос исчезал, чтобы уступить место чему-то неописуемому. Обитатели Реальности никогда не сталкиваются со столь глубокими уровнями небытия.

Пространство распускалось, пока не превратилось в нечто невообразимое, — бесконечномерное, дробно-размерное, причем сама его размерность постоянно флуктуировала, менялась, — она стала виртуальной, и уже никто не мог её определить.

В этой абсолютной бесформенности, большей, чем просто хаос, ничто не могло существовать. Анмай не мог понять, почему он ещё жив, — то ли его мыслящая структура утвердилась в том уровне бытия, где само понятие об измерениях и хаосе теряет смысл, то ли он попросту не был подвержен смерти.

Тогда он понял, что его превращение завершилось.

Он застыл в изумлении, не сразу осознав, что остановился, — впервые за несчетное множество лет, поняв, что выход совсем рядом… наверху. Просто там не было ничего, что он мог увидеть или почувствовать. Там не было даже понятия о времени, — не безвременье, но всевременье. Именно так должен был выглядеть настоящий Край Мира.

В сознании скользнула непрошеная мысль: ты достиг цели, увидел, что и у Бесконечности есть край, — а что дальше?

В самом деле? Анмай неожиданно понял, — что дальше. Он должен выйти за пределы времени, встать на очередную ступень Бесконечной Лестницы, — и уйти в иную, непредставимую форму существования. Он не знал, что произойдет, перейди он эту границу, — он знал лишь, что будет жить, останется собой, но в форме, которую даже сейчас не сможет представить. Здесь был инкубатор Реальностей, а там, — подлинная Бесконечность, не знающая никаких границ. Очередная ступень на его бесконечном пути… но он решил остановиться. У него ещё осталось тут дело.

Анмай застыл, пока его чувства ощупывали окружающую его бездну. Сейчас его интересовало лишь одно, — сможет ли он извлечь очередной сгусток Реальности из этой пустоты, столь отличной от той, которую он знал? Да. Но мир сперва надо было придумать, а это оказалось совсем не так просто. Вдобавок, Анмай понимал, что на сам процесс творения он сможет воздействовать лишь очень малое время, — он только давал первый толчок, а дальнейшее определяли физические законы. Выйти за пределы известной ему физики он не мог.

Как он вдруг понял, созданная им Вселенная будет очень похожа на ту, которую он покинул, — с учетом её невероятного многообразия даже слишком похожа. Придумать нечто принципиально новое он просто не мог — пока. Но потом, когда он вырастет, и сможет изменять Бесконечность, ему станет доступно и это…

Анмай прогнал эти мысли. Всё, что он сможет здесь сделать, — это немного, совсем чуть-чуть подправить знакомые черты мироздания… если очень постарается. Но для этого ему придется выводить всё из самых простых, основополагающих принципов…

Еще никогда ему не приходилось столько думать. Ни одна машина не справилась бы с таким объемом вычислений, — но он не был машиной. Он множество раз ошибался, и был вынужден начинать всё сначала. Это заняло время, — очень много времени, но тут его ничто не ограничивало, — впереди целая вечность…

Наконец, придуманный им мир стал жить своей, относительно независимой жизнью в его сознании. Анмай в своем воображении смог путешествовать по нему. Главного он так и не смог изменить, — в его мире тоже будет бессчетное множество Вселенных с невообразимо разными физиками, и Листы между ними. Будут всесжигающие Стены Света, и будет разбегание галактик, которое приливом безвременья, рано или поздно, положит конец существованию его мира. Но это будет ещё совсем не скоро, — вся его бесконечно долгая жизнь была ничем по сравнению с этим временем. В этом мире будет и смерть, как Анмай ни старался устранить её. Правда, он мог сделать так, чтобы никто не умирал совсем, чтобы их сознания становились его подобиями… лишенными всякой возможности общаться с реальностью и обреченные вечно биться о стенки погружающегося в бездну безвременья мира. Он знал, что его проклянут за этот дар, и знал, что даже это будет всё же лучше полного небытия.

Анмай очень хотел, чтобы хоть один, а лучше — все обитатели его мира вышли наружу, к нему. Но они никогда не смогут этого сделать, если он изначально не оставит им выход, — не создаст Звезду Бесконечности.

Было адски сложно изменить начальные условия так, чтобы мертвые флуктуации породили конкретную и притом очень сложную конструкцию. Но он это сделал, хотя и дорогой ценой, — он должен был создать отражение своего сознания, — его части, — и бросить его внутрь, так, чтобы оно, вынырнув из начального хаоса, само послужило принципом формы для рождающейся Звезды. В противном случае она бы превратилась в очередное скопление мертвой материи. Но он не хотел, чтобы эта часть его разума, воплощенная в его творении, делилась и дальше, чтобы её части разлетались по его миру, желая лишь одного, — вырваться обратно, сюда, и соединиться с целым.

Он не хотел, чтобы на свет появился очередной Анмай Вэру, одержимый желаниями, которые он сам не может понять, — желаниями, разрушающими всё на его пути. Он не хотел, чтобы в разум очередного страдающего, запертого в подвале, сходящего с ума мальчишки, одержимого мечтой о лучшем мире, проникла такая частица, избрав его своим орудием… пусть даже это породит новый мир. Он не хотел, чтобы ещё кто-то повторил его жизнь. Но он пересилил себя, — хотя это оказалось едва ли не сложнее, чем придумать, — придумать в мельчайших подробностях, от первой вспышки света до морозного узора на стекле, — целое мироздание.

Постепенно Анмай понял, что всё больше думает об одной из Вселенных своего мира, — Вселенной, похожей на его собственную, предоставив остальным свободу саморазвития. И тут он тоже почти ничего не мог изменить. Он, правда, мог сделать невозможным Эвергет… но не мог дать её обитателям иной, более безвредный способ выбраться сюда, к нему. Любую из сил, над рождением которых он был властен, можно было с равным успехом обратить и на добро, и на зло, — и добро всегда оказывалось важнее.

Он не хотел повторять свой родной мир, но что он мог улучшить? Теперь-то он знал, что именно самые благие пожелания, великие труды ради всеобщего счастья могут с поразительной легкостью обернуться адским кошмаром. Но он уже мог предвидеть и предначертать, — от самого Творящего Взрыва до первого младенческого крика, — что где-то в этой Вселенной появиться раса, очень похожая на его народ, или, быть может, они будут похожи на людей, — тех людей, которых он так и не смог понять. Пусть всесильных файа и золотых айа не будет рядом с ними. Впрочем, тут в игру вступали неподвластные никому случайности, и представить, что произведет на свет их непредставимая игра, он просто не мог. Он мог лишь представить, — и постараться, чтобы это стало реальностью, — что в его мире будет множество обитаемых планет, на которых будут плыть тучи и зеленеть листва. Пусть там будут звезды, и множество мечтательных юных глаз, смотрящих на них с тоской, радостью, любопытством… и с любовью, конечно. Пусть там будут города, — огромные, кипящие жизнью, и таинственные, заброшенные. Пусть будут чудесные открытия и грозные опасности, преодоление которых делает всех мечтателей мудрее…

Анмай мог проследить любую из ветвей развития придуманного им мира, включая самые невероятные, но их было слишком много, чтобы он смог просмотреть их все. И слишком многое зависело от случайностей, неподвластных никому, даже ему, придумавшему их. В конечном счете, он не знал, что у него получится, — не мог же он заставить придуманную им Вселенную жить двумя жизнями сразу, — в реальности и в его воображении? Для этого надо было стать целой Вселенной, а такое было ему не по силам. Лишь теперь он начал понимать всю несоразмерность творения и творца, — но совсем не так, как полагали древние.

По сравнению с придуманным им миром он был песчинкой, — но песчинкой, без которой всё это безмерно превосходящее его величие никогда не появилось бы на свет. В конечном счете, силы творения дремали в каждой точке пустоты. Он должен лишь освободить их, и указать им путь. Всё остальное они сделают сами. А он… Что ж, он сотворит вместе со светом и мрак, и страдания, и горе, но он этого не хотел. Не хотел, но не мог ничего изменить. Ведь это всего лишь первый созданный им мир…

Он надеялся, что там, внутри его творения, родится кто-то, кто сможет вновь пройти его Путешествие Вверх, достичь Звезды Бесконечности, — и выйти сюда. Анмай понимал, что бессчетное множество жизней угаснет прежде, чем это случится… но он должен был создать Реальность. Иначе все придуманные им жизни просто никогда не смогут начаться.

Он ещё раз проверил все детали своего мира, и больше не нашел ошибок. Настал срок воплотить его. Создать. Он направил все свои силы на бесконечно малую точку внутри себя, стремясь вложить в неё всё, о чем думал. Полыхнул взрыв. Ничтожное мгновение он ещё чувствовал его, — крохотный, невообразимо яростный огненный шар, ослепительную дыру между Реальностью и Бесконечностью. Этот миг творения стал самым лучшим, что он испытывал в жизни. Затем дыра столь же мгновенно затянулась, а шар… шар развернулся во Вселенную, — в бессчетные Вселенные, — и навечно исчез из пределов его восприятия.

Теперь оставалось только ждать. Анмай очень волновался, боясь, что совершил непоправимую уже ошибку. Не найдя её, он погрузился в полузабытье ожидания. Двойник его тела в его сознании положил голову и руки на колени и прикрыл глаза. Он знал, что разнообразие созданной им Реальности конечно, — а раз так, то где-то, когда-то, в ней возникнет его Хьютай, — та самая, с которой он расстался, — и потерянная его часть отыщет её, и приведет сюда… сколько бы времени это не заняло. Он будет ждать её очень терпеливо, и не покинет своё творение, как покинули его. Если даже у него ничего не выйдет, — он повторит всё, и будет повторять вновь и вновь, пока не добьется успеха. Пустота грани ждала рядом, и он пересечет её… но не сейчас.

Терпение, Анмай, — подумал он, — и ты уже никогда не будешь один. И пусть хоть кто-то попробует сказать, что я не стал взрослым!

Он окончательно погрузился в то подобие сна, что было ему доступно, свернувшись вокруг своего, уже неощутимого мира. Там, рано или поздно, Хьютай, мечтательная и отважная, пройдет его путь. Они вновь встретятся, — чтобы уже никогда не расстаться.