Путь к Горе Дождей

Путь к диву и упоению

Феномену Н. Скотта Момадэя трудно подобрать аналог. Прежде всего, потому что у этой творческой личности множество ипостасей, каждая из которых подобна новому чуду, способному послужить темой самостоятельной беседы и анализа, ибо каждая связана с удивительными открытиями. Путь этого мастера богат откровениями, он полон новаторства во всех сферах творческой деятельности, где бы ни проявлялась щедрая натура этого человека.

Бросив взгляд из сегодняшнего дня, с вершины по имени Тсоай-тали (индейское имя Момадэя) в минувшее, отметим первое и самое заметное – роль писателя как основоположника целой литературы. Камерное событие, связанное с изданием в 1967 году повести «Странствие Тай-ме» (первоначальный вариант «Пути к Горе Дождей»), фактически положило начало современной литературе «коренных американцев», в том числе, так называемому «прерийному роману» и вообще всей системе приемов и средств этого направления в американской прозе, среди авторов которой Момадэй до сих пор остается высочайшей вершиной. К этой небольшой повести, со всём многообразием ее свойств, нам еще предстоит вернуться. Новой этапной вехой в творческом развитии Момадэя-писателя стал роман «Дом, из рассвета сотворенный» (1968), через год награжденный премией Пулитцера . Книга сразу вызвала оживленные споры, поскольку вместе с новым героем и проблематикой в литературу вошел и новый художественный язык. Образ мятежного юноши, индейского ветерана Второй. Мировой, поставленного по воле XX века, между двумя мирами – американским и традиционно-индейским – вобрал в себя судьбы многих созвучных аборигенных характеров.

Главный персонаж романа, с символичным именем Авель, действительно стал символом современной индейской молодежи, «витязем на распутье», дальнейший путь которого, при всей стойкости героя, полон неясностей, как и у многих его соплеменников. Но драма его судьбы явно контрастирует с впервые заявленной и мощно зазвучавшей темой «пути народа к рассвету» – идеей духовной неистребимости народа и его ценностей, воплощенных в традиционной культуре, среди которых – поддержание жизни и гармонии в мире и следование высоким урокам, преподносимым человеку самой природой. Поэтому в романе в более явном виде, чем в предшествовавшей ему повести, проявился дух манифеста живой индейской культуры. Книга открыто выступила от лица всех аборигенных культур, поскольку обозначенный в ней конфликт – между природой и человеком, между цивилизацией и культурой – стал ведущим во второй половине нашего века. Вскоре по роману был снят фильм, где роль главного героя впервые сыграл актер-индеец Лэрри Литлберд В крупной литературной форме рельефно выявились характерные качества Момадэя как художника слова: особое внимание к фразе, поэтичность и ритмика в неповторимой атмосфере особой «магии» речи. Сам роман, отчетливо уподобившись ритуалу от традиционного устного зачина до концовки, при кольцевой композиции и четырехчастной структуре – явил творческую парадигму для нарождающейся новой индейской прозы, воспринятую, осознанно и неосознанно, многими последователями его автора. Другими словами, о себе громко и внятно заявил невиданный дотоле мир, сопоставимый разве только с такими параллельными тенденциями и феноменами современности, как магические миры Гарсиа Маркеса и Чингиза Айтматова (позднее близко познакомившегося с Момадэем).

В связи с романом в критике встал вопрос о литературных пристрастиях и влияниях на Момадэя. Их действительно довольно много, и самых разных: это Уильям Фолкнер, Айсек Диннесен, Шекспир, Герберт Мелвилл и традиционные индейские сказители. Но все они лишь помогли ему «осознать некоторые вещи лучше, чем я сам их понимал», говоря словами самого писателя, которому во всем удавалось остаться неповторимым. Однако истории племени, осмысленной через личную судьбу, оказалось недостаточно, и она была дополнена историей самостановления художника в аборигенной семье, прослеженной через несколько поколений. Книга «Имена» (1974) стала художественной автобиографией писателя и одновременно – индейской версией «Портрета художника в юности». В то же время она продолжила поиск аборигенных корней, истоков и смысла «имен», соединяющих поколения, культуры и традиции. Ибо, говоря словами автора, «представление о чьих-либо предках или потомках есть представление о самом себе». Момадэй вновь предложил читателям издание нетрадиционного типа. Книга «Имена», вобрав в себя множество фотографий, авторских рисунков, шрифтовой игры, обозначившей различие планов повествования, воспоминаний и прозрений, стала поиском откровения – о себе, об упоении творчеством, о таинстве бытия. Характерно, что писатель начинает книгу одновременно с мифа о происхождении племени кайова и с происхождения собственного имени: появление этноса предшествует и обусловливает рождение автора, а на эстетическом и смысловом уровне оба события уравниваются. Конечно, важна и биографическая канва, где многое раскрывается в авторской рефлексии. Будущий писатель родился в 1934 году в городке Лоутон штата Оклахома, неподалеку от Горы Дождей и резервации кайова. Ред-ривер, Уошито, Седловинная гора, форт Силл и другие названия, прочно вошедшие в историю страны, стали неотделимы и от его сознания. Отец – Эл Момадэй из племени кайова – был известным художником с собственной студией и «индейским торговцем». В жилах матери, Натачи, текла смешанная кровь поколений белых людей и индейцев чероки. Она была автором детских книг и преподавателем в индейской школе. Текст «Имен» проясняет двуаспектность аборигенного наследия Момадэя: синтез американского Юго-Запада, оседлых обитателей многочисленных деревень пуэбло (особенно Химес, где он прожил немало лет) и навахо, а также степняков- кочевников, кайова. «Я ступаю по земле Юго-Запада, – говорит писатель, – а след мой – на равнинах». Книга, в числе прочего, рассказавшая историю обретения индейского имени писателя (поездка к Каменному Древу и наречение именем Тсоай-тали), стала метафорой обретения собственного места в искусстве, гимном Бытию и размышлением о преемственности поколений. «Всем, чьи имена я ношу, и тем, кто носит мое», – гласит ее посвящение. В этой книге, как и прежде, под одной обложкой сплетается много историй, и оттого знакомство с ней, обрамленной старыми фото из семейного альбома, становится удивительным опытом. Подобно описанным ранее героям (здесь он сам выступает в этой роли), автор воспринимает мир с таким «дивованием и упоением», что острота и самоотверженность его чувства легко передаются читателю. Это обостренное переживание красоты и глубинной сути великого таинства бытия, требующее адекватного воплощения в не менее прекрасном и удивительном таинстве речи, художественного слова, неизбежно привело писателя на стезю поэта. В этом качестве Момадэй начал свой путь сборником «Косяк гусей и другие стихотворения» (1974), пусть небольшим; но включившим несколько по-настоящему ярких вещей. А через два года в свет выходит гораздо более объемная книга его стихов: «Танцор с погремушкой». Смысл ее названия нуждается в пояснении. Речь идет о союзе тыквенной погремушки [В традиционных культурах шаманского типа бубен и погремушка или трещетка играют роль основных культовых предметов, позволяющих создавать необходимые ритмы для вхождения в измененные состояния сознания. – Прим. ред ], обрядовом мужском союзе кайова. Момадэй вступил в это братство по примеру своего деда Маммедэйти (ему посвящен цикл из четырех стихотворений сборника). С тех пор он стал регулярно участвовать в собраниях этого союза с их ритуальными танцами и песнопениями. Поэзия Момадэя обнаруживает не меньшую гамму влияний, чем его проза. Сам он не без оснований называет Э.Диккинсон, Р.Фроста и Ф.Такермана, стихам которого посвятил ранее диссертационное исследование. С благодарностью вспоминает поэт своего учителя Айвора Уинтерса, критика и поэта, экспериментировавшего с аборигенными образами и ритмами. Но не меньшее влияние оказали на поэта и собственно индейские устнопоэтические традиции – степная и юго-западная – во множестве их аспектов и форм, особенно же – так называемая «вещая песня» (или «песня вещего сна»). Рисунок стиха Момадэя может быть весьма разнообразным, а стиль – и книжно-философским, и изобразительно-лиричным, или же полным традиционно- народными интонациями. Образы, навеянные аборигенной магией, в сочетании с особой мелодикой и ритмом поэтической речи, завораживают читателя, вовлекая его в некое сакральное действо в мире одухотворенного слова. Чаще всего это медитативная поэзия, с настроем от экстатически-гимнового до исполненного трагизма и меланхолии, словно под впечатлением приобщения к бесконечной драме вселенского бытия. Постепенно одна из любимых поэтических форм Момадэя – стихотворение в прозе – обособилась в его творчестве в качестве самостоятельного направления. Таков, в частности, цикл «Цвета ночи». По существу, это – видения, исполненные магической силы. Здесь проявилось новое качество художника слова – умение облекать фактическую реальность собственным душевным воображением, благодаря чему «видения» Момадэя образуют особую страну, попадая в которую читатель преображается всем своим существом.

Такие стихотворные циклы, как «Мы с землей подарили тебе бирюзу», «Песнь восторга Тсоай-тали», «Формы земли в Абикву», «Вид прерий № 2», стали весьма популярными, войдя в многочисленные поэтические антологии аборигенной и американской поэзии [На русском языке см.: «Я связан добром с землей». Из современной литературы индейцев США. – М., 1983. – Составитель А.В. Ващенко. Стихи Момадэя в переводе А. Сергеева. – Прим. ред ]. Самостоятельной и неизменно впечатляющей стороной поэтического дара Момадэя является то, с какой удивительной выразительностью он умеет читать собственные стихи, обретающие живую объемность в модуляциях его глубокого и напевного голоса. Несомненно, это одна из причин той популярности, которой неизменно пользуются выступления Момадэя в университетских и других публичных аудиториях.

Период с середины 70-х до конца 80-х годов в развитии Момадэя-художника стал временем подспудного собирания сил и расширения творческого поприща. В области малой прозы это создание ряда эссе, документальных сценариев. Фильм Момадэя об историко-культурных судьбах индейцев произвел глубокое впечатление на американцев и по настоящее время остается наиболее популярным в этой области. В эти годы писатель преподает университетах США и Европы, а в 1974 году он читает курс лекций в МГУ. С конца 70-х Момадэй заявляет о себе как художник- график, продолживший путь отца. Все это время неспешно, но интенсивно созревает новый большой роман, которому суждено еще долго «не даваться» конечному выражению. В 80-е годы Момадэй становится живой легендой. О его жизни и творчестве пишут биографии и исследования, защищают диссертации. Его произведения обильно цитируются. Чарльз Вудард выпускает в свет характерную и своевременную книгу «Голос предков. Беседы с Н. Скоттом Момадэем» (1989). И вот, наконец, публикуется роман «Древнее дитя» (1989). Те, кто ждал от писателя нового «Дома, из рассвета сотворенного», определенно ошиблись. Критика вновь, как и двадцать лет назад, пребывает в недоумении, несмотря на помещенные на обложке отзывы крупнейших писателей Юго-Запада – Тони Хиллермана, Уоллеса Стегнера и других. Читатель и вправду оказывается перед дилеммой: либо перед ним явная неудача, либо он не в состоянии постичь скрытого «кода» предлагаемого повествования. Это и в самом деле непросто: произведение строится на борьбе противоречивых тенденций, сообщающих ему и силу, и слабость одновременно. Есть что-то, грозящее разорвать сюжет изнутри, уничтожить цельность художественной Вселенной, имя которой – автор; и оттого-то столь явственно ощущается внутренняя напряженность повествования. «Древнее дитя» – это рассказ о самом себе, о годах внутреннего кризиса и его преодолении в мужественном и мощном единоборстве с самим собой, с разрушительными тенденциями, размывающими традиционную культуру извне и изнутри. В книге два героя: художник-метис Сет (на языке кайова – Медведь), и его индейская подруга Грей. Оба ищут друг друга и самих себя, и в частности – гармонии с собственным прошлым, которое внезапно и властно прорывается изнутри собственного естества каждого из них, устанавливая связь личности с уходящей культурой. Сета этот путь ведет через безумие к выявлению и высвобождению в самом себе духа Медведя, а Грей – к обретению призвания целительницы и подруги Сета. И вместе с тем, в романе спорят две параллельные силы, две стихии – аборигенная и «фронтирная» [Фронтир (англ., граница) – термин для обозначения американского пограничья между белым и индейским мирами в эпоху колонизации страны. – Прим. ред] , воплощенная в Билли Малыше, фигуре Старого Запада Америки, особо симпатичной писателю. Ранее Момадэй посвятил Билли обширный цикл стихов «Странная, но подлинная история моей жизни с Билли Малышом». Сюжет романа словно носится по бурным волнам без руля и ветрил, но подлинное средоточие этого произведения совсем в другом: вся армада стилевых и композиционных средств брошена автором на консолидацию распадающейся Вселенной, и в этом ему помогает соединение изобразительных и выразительных средств. Роман косвенно раскрывает происходившее с автором в годы между его дебютом и новым этапом творчества, помогает понять, что годы поиска и «молчания» выводили к новой степени гармонизации. Роман выдержан в поэтике живописного полотна. Об этом красноречиво говорит его четырехчастная композиция: «Планы», «Линии», «Очертания»; «Тени». Таким образом, по мере прочтения перед читателем проявляется как бы художественное полотно. Действительно, стены особняка в Тусоне, где жил писатель, свидетельствуют об интенсивном углублении в графику и изобразительность: именно тогда, когда Момадэй «задержался» с романом, он сложился как крупнейший график, лауреат многих премий, удостоенный ряда персональных выставок. Развивая наследие отца, он изучал народную живописную традицию (в основном, на воинских щитах), а также живопись европейских мастеров (из них он особо выделяет влияние Эмиля Нольде, Фрэнсиса Бэкона и Пабло Пикассо). Итак, «Древнее дитя» – свидетельство личной битвы за сохранение гармонии бытия, за творческую взаимосвязь с индейским наследием. В этой книге вновь проявляются и Момадэй-поэт, и Момадэй-сказитель. Роман как бы смонтирован из множества фрагментов (именно в малой форме Момадэй всегда был особенно силен). Каждый озаглавлен ключевой фразой своего содержания, выделяя ведущий мотив, например: «Последующий миг вечно не наступит», «Она прекрасна во всей цельности бытия», «В отсутствии имени, быть может, и заключается суть всей истории» и т.д. В результате читателю передается ощущение всемирного конфликта хаоса с космосом и в муках обретаемая связь времен, самостоятельной личности и памяти поколений.

В творческом почерке Момадэя постепенно сформировалась одна характерная особенность. Поверхностному наблюдателю она может показаться просто повторением. Но углубленному взгляду здесь предстает ряд мотивов, проявляющихся в новых и новых вариациях от произведения к произведению. В общей ткани повествования они напоминают мотивы единой симфонии. Это темы Имени, Маски, Медведя и пр. Поэтому «Древнее дитя» можно представить и как роман-симфонию, выдержанную и в музыкальной гамме (тема Билли Малыша), и в живописной (тема Сета). Тема Медведя, подспудно управляет всем развитием сюжета и несет кульминационный смысл. Это одна из доминирующих линий и в графике Момадэя. По воле провидения, случилось так, что в творческую судьбу Момадэя органично вошла и тема России. Сначала – через знакомство с Советским Союзом, куда он был приглашен в числе первых иностранных профессоров для чтения лекций в Московском университете. Он провел в России полгода – достаточно долгий срок. И хотя многое было закрыто для иностранного преподавателя, никто не навязывал ему своего общества, не мешал бродить по улицам Москвы, и он спокойно мог наблюдать жизнь города, поглощая горячие пирожки среди зимней стужи. В России Момадэй много фотографировал, и в этом амплуа проявив глаз подлинного художника. Он завел немало знакомых и друзей, побывал в республиках Средней Азии. Студенты, слушавшие его лекции в ту пору, помнят, что каждую он начинал новым, только что рожденным стихотворением. Так появились «Вид прерий №1», «Абстракция: старая женщина в комнате», «Станция Краснопресненская» и, наконец, «Везде есть улица в ночь».

Русская тема – особое измерение в творчестве Момадэя; далеко не сразу, но она заняла по-настоящему сквозное место в его творчестве. Сначала – всего два упоминания в «Именах» – о самаркандских базарах, да о сопоставимости территориальных размеров СССР и США; позднее – более подробные пассажи в «Беседах с Момадэем»: «Ч. Вудард: “Вы сказали, будто пребывание в России благотворно сказалось на Вашем сочинительстве и на графике. Отчего, как Вы думаете?” Момадэй: “Мне кажется, сыграла роль изоляция… Ощущение, что я нахожусь так далеко от родной земли. В России во мне изнутри разрасталось чувство одиночества, какого я не знал прежде – в других местах и периодах. А обернулось оно творчеством. Я стал писать. И начал рисовать, как никогда прежде. Что-то произошло: я просто не мог остановиться. А потом все переросло в нечто большее. Россия стала для меня стимулом. Но в точности сказать трудно, как именно все сложилось”».

С течением времени многое прояснилось – в том числе, потому что «Россия стала стимулом» и навсегда осталась приятным воспоминанием, в которое писательхудожник не раз с охотой возвращался. И вот, спустя годы, в последней книге – окончательное признание: «Нечто, скрытое в той поре и местопребывании вызвало во мне волну – своего рода творческий взрыв. Я без конца писал стихи, частью о природе родного Юго-Запада, вызванные, мне кажется, острой тоской по дому. И еще – я начал делать наброски. Рисование вдруг стало для меня очень важным делом. Я пропадал в музеях и галереях, углублялся в такое количество русских альбомов, какое только мог найти. Вернувшись из Советского Союза, я вывез оттуда новый способ видения мира и жажду запечатлеть его. Я переходил от угля к краскам, от черно-белого к цветному изображению, от бумаги к холсту и обратно». И вот, уже к концу 70-х, возникла первая серия графических изображений степных воинских щитов, вместе с текстом прямо в пределах изобразительного пространства: «Щит левой руки», «Щит бизоньего хвоста», «Щит охоты на антилоп» и другие – всего шесть. Так родился новый жанр, вобравший изобразительность и музыку художественного слова, преображенный индейский традиционализм и европейскую школу. А во время визита 1993 года на выставку щитов в Доме Художника в Москве Момадэй категорично заявил: «Как график, я начался в России». Так пришел Момадэй к двойному юбилею – тридцатилетию собственного творчества и 500-летию открытия Америки Колумбом. Небольшая книга подарочного исполнения – «В присутствии Солнца: собрание щитов» (1991) – была вскоре переиздана в расширенном варианте, с добавлением подборки стихотворений, накопившихся за тридцать лет (1961-91). Таков был вклад художника в спор о том, удалось ли аборигенной культуре пережить пять столетий этноцида и аккультурации. Каждый из сколь-нибудь значительных индейских литераторов – Джеральд Визенор, Луиза Эрдрик, Лесли Силко, Джек Форбс и другие (если говорить только о прозе) – подготовил к этой дате по книге и постарался вовремя опубликовать ее. Путь Момадэя был иным: не публицистика, не сатира или бытовая эпопея – нужно было таинство прозрения в поэзии и прозе, священное откровение в традиции народных шаманов. Шестнадцать коротких «видений», стихотворений в прозе или легенд составили содержание «Собрания щитов». Каждому соответствовало и графическое изображение, неотделимое от поэтического текста. Здесь трудно отделить авторский вымысел от традиционного предания, подлинного происшествия, сохранившегося в памяти народа – да и не нужно: в синтезе как раз и заключено обаяние Момадэя – сказителя. Знакомясь с «Собранием щитов», в сопоставлении с ранними поисками Момадэя, можно явственно видеть, что образ магического воинского щита, с его богатыми эстетическими возможностями, не покидал автора многие годы. Смысл щита как культурной реалии и произведения искусства Момадэй прекрасно раскрывает во вступлении к книге. В нашем издании читатель найдет дополнительный материал по магическому значению воинского щита у степных племен (см. Приложение).

Важно осознавать, что в связи со щитом писатель-художник преображает уже имевшуюся отлаженную традицию богатого духовного содержания. В литературной части Момадэй развивает сакральные сюжеты о вещих откровениях, а в графике – традицию мистической живописи равнинных индейцев. В концепции современных индейских графиков и писателей семантика воинского щита сильно возросла. Он стал средоточием множества традиционных и современных идей; среди них – духовный портрет личности, которая должна составить себе щит, согласно содержанию своего пути, и тем найти собственное место в Круге Жизни (так осмысляет щит другой яркий аборигенный писатель, Хаймийостс Сторм). И наконец, само художественное произведение – будь то графическое изображение, новелла, роман или стихотворение – становится завершенным «щитом», заключая в себе живую силу, превращается в средство выживания культуры. «Щитовым» композициям Момадэя свойственно и поэтическое, и медитативное, а подчас и притчевое начало. Нам открываются, собственно, человеческие судьбы, вместе с драматическими уроками или мучительными вопросами, на которые ум тщетно ищет ответа, склоняясь перед таинством бытия. Все эти годы Момадэй активно погружается в эссеистику. Один за другим появляются очерки на темы индейской культуры, отклики на памятные встречи и посещения святынь (среди них – мистические «колеса» доисторических обитателей американских прерий и Троице-Сергиева Лавра), размышления над проблемами эстетического плана и устного народного наследия. В конце концов, они составили отдельную книгу: «Человек, сотворенный из слов» (1997).

Это заглавное и едва ли не самое пространное эссе, вошедшее и в настоящий сборник, имеет программное значение. Поясняя и развивая материал «Пути к Горе Дождей», оно раскрывает круг вопросов и художественных задач, решаемых писателем в своем творчестве. Здесь встает проблема выживания традиционных культур и различия систем ценностей, раскрывается логика и категории эстетики автора. Этот очерк, имеющий черты манифеста, стал, пожалуй, самым известным, а метафора, поставленная в названии, нередко применяется к самому Момадэю. Несмотря на то, что писателю уже перевалило за шестьдесят, его творчество продолжает удивлять своей активностью и многообразием, новыми горизонтами и планами. Так, буквально «вчера» сбылась мечта Момадэя об успехе в драматургии. Первая пьеса, «Дерзкие парни» (основанная на историческом случае побега из интерната группы индейских школьников), имела довольно скромный резонанс; зато вторая, «Дети Солнца», построенная на материале мифологии кайова, прошла с большим успехом в театрах Вашингтона.

Богатство и разнообразие пути, пройденного Момадэем, позволяет по-новому взглянуть и на исток его творчества – «Путь к Горе Дождей» – и на место повести в современном литературном мире. Когда книга вышла в свет, общество затруднилось найти ей определенное место на библиотечных полках и в собственном сознании. И это не удивительно, ведь состоялось рождение нового жанра, совместившего черты многих традиций, в том числе и еще неосвоенных массовым читателем. Повесть выполнила роль культурного манифеста литературы коренных американцев и утвердила «законность» своеобразия индейского мировосприятия. В поиске синтеза общинного и личного Момадэй совершил странствие- паломничество, повторив путь миграции родного племени. А затем, продолжив традицию народной историографии, писатель стал хронистом и интерпретатором народной судьбы, обогатив ее индивидуальным истолкованием, дополнив собственным образом мира. Разгадка сути родной культуры – да и всякой культуры – вот главная цель повести. Три плана, в которых выдержано повествование, имитируют синкретизм пиктограмм, которыми записывались племенные хроники. Мифологический план позволяет развернуть представление народа о самом себе; этноисторический комментарий – фактологическую канву движения этноса во времени и пространстве; личностный (стихотворения в прозе) – утвердить в цепи поколений собственную преемственность с предками во имя потомков. Значение составленной Момадэем художественной «летописи» сегодня оборачивается насущной проблемой для традиционных культур. Недостаточность и односторонность, если не сказать, чужеродность принципов научной историографии, накопленной доминирующей культурой, ставит аборигенных историков на перепутье. Народное будущее можно строить только на народном прошлом – но каково это прошлое? И в этом еще одно значение «Пути к Горе Дождей»: повесть предлагает альтернативу общепринятому историческому подходу, взывает к общественной дискуссии. Автор ставит перед читателем проблему исторической модели, существенно отличной по своим приоритетам от официально-американской и даже от западно-европейской.

Здесь отправной точкой послужили пиктографические летописи кайова, где канва событий разворачивается по весьма специфической логике. Пытаясь следовать ее принципам, Момадэй открывает непреходящую ценность своей культуры – «благородного и опасного сообщества воинов и конокрадов, охотников и солнцепоклонников». Повесть прочно вошла в учебные планы школ и университетов; методике ее преподавания посвящена отдельная монография . Уже здесь писатель почувствовал необходимость дополнить выразительный план изобразительным. «Путь к Горе Дождей» стала первой из «книг о культуре» (посвященных одному племени) и одновременно – лирической автобиографией. В советской литературе она в чем-то сопоставима с «Моим Дагестаном» Расула Гамзатова и «Белым пароходом» Чингиза Айтматова. Что касается автобиографичности, то Момадэю удалось сделать странствие племени собственным поиском, дополнив его мистической интуицией. Двойное видение – своей культуры и себя как производного от нее – стало чертой аборигенной автобиографии. Это же роднит «Путь к Горе Дождей» с родственными традициями и явлениями в других национальных культурах ~ в частности, с автобиографическими произведениями представителей коренных народов Сибири.

Произведение родилось у самого истока творческого пути писателя, искавшего убедительных средств, чтобы заявить о себе. А сделать это с наибольшей яркостью можно было, лишь провозгласив уникальность собственной культуры, которая под пером Момадэя как бы превращается в автобиографию племени. Воссоздавая языковыми и изобразительными средствами личностные прозрения в «моменты дивования и упоения», писатель сопрягает миф с событиями собственного детства, историко-этнографические заметки – с равноправной (а может быть, и более глубокой?) правдой народной памяти. За точку отсчета им принимается не рождение отдельной личности, а появление на свет целого народа как носителя особой своеобычной культуры. Одно из различий традиционной хроники и писательского текста – в отборе, пространности и оценке комментария. Войны, скитания, увлекательные приключения народа, обретающего свои святыни, свое имя и лицо и, наконец, крушение традиционного мира в конфликте с англо- американцами – впервые под пером писателя все это получает ценностное и, как справедливо считает он сам – наиболее полное бытие – жизнь в слове. Хотя о предках Момадэй говорит в тоне элегии, читателю «Пути к Горе Дождей» легко понять: ничто не утрачено навсегда там, где оно воссоздаваемо памятью. Сравнивая повесть Момадэя с аборигенными автобиографиями Сибири, можно увидеть, что они ломают многовековую традицию молчания, сложившуюся вокруг целых народов. Сама традиция раскрывает жизнь аборигена как личности героической, полной самоотверженности. А этнос становится под стать мифологическому герою, творящему подвиги, остающиеся жить на века. Автобиографические произведения Д.Кимонко, Г.Кэптукэ и других представителей коренных народов Сибири заключают в себе мощный заряд нравственного самоопределения, важный для самосознания культуры. Возникающее при этом единство требует нового имени, новых рядов сопоставления, новых категорий анализа. Воистину, чтобы выжить в качестве представителя своей культуры, писатель должен взять на себя функции шамана-целителя, соединителя миров и ступить на путь добровольной жертвенности. Подобная роль естественно вытекает из магической функции устного слова, изначально присущего аборигенной традиции.

Подходя к творчеству Момадэя в целом, можно ясно видеть своеобразие и масштабность его эстетики и художественного новаторства. Подобно крупнейшим художникам слова, с каждой новой книгой он предлагает читателю и новый тип повествования. И этим писатель, несомненно, обязан тому, что его художественная система явилась органичным продолжением народной традиции – «духа, остающегося жить». Примером этой живой связи стали: летописание по модели традиционных календарных хроник в «Пути к Горе Дождей»; беллетристическое повествование на обрядовой основе в «Доме, из рассвета сотворенном»; обретение имени в магическом акте оживления посредством активной деятельности, сопряженной с опасностью и упоением творчества, в автобиографической повести «Имена»; разработка малых форм опоэтизированной прозы через переживание и осмысление феномена сакрального щита («В присутствии Солнца»); и, наконец, эксперименты с формой изобразительно-декоративного типа и создание лирико-философского романа в щитах-медальонах «Древнего дитя». Основные категории эстетики Момадэя – «дивование» и «упоение» – проявляются во взаимодействии творческой личности с миром, приходя путем мистического откровения. Здесь способно помочь слово в его сакральном качестве – магическом соединении звука и смысла – что является основной чертой творчества аборигенного писателя, тогда как традиция вещего сна заявляет о себе и в живописи, и в прозе, и в поэзии, и в эссе. И, наконец, влияние народного мифа, проходящее через все творчество писателя. Эти многочисленные дары Великой Тайны [Дакотический термин для обозначения не имеющего ни конечного образа, ни конкретного имени высшего Божества, мыслимого как источник и совокупность всех священных сил Вселенной. – Прим. ред .], раскрывающиеся подобно лепесткам цветка, внятны чуткому уму. И самый важный среди них – способность видеть и выражать в «тонких этимологиях» и трепетных образах, «взгляд за пределы времени и пространства» – с вязь всего со всем, и одновременно – собственную причастность к тайне бытия, посредством «духа, остающегося жить».

А. В. Ващенко