Путь к себе. Отчим

Отчим

Сереже Лепихину было шесть лет, когда отец и мать разошлись.

Они с матерью поселились у бабушки, в ее стареньком деревянном доме возле спуска к Дону.

Казалось, Сережа не придал особого значения переменам в своей жизни: гонял с соседскими мальчишками голубей, раза два удирал от бабушки на рыбалку, до седьмого пота играл в футбол.

Отца вспоминал редко, если же иногда и спрашивал о нем, мать ничего плохого не говорила: мол, поссорились, вот и живем порознь.

— Но я же с ним не ссорился, — резонно возразил он как-то, а потом долго не возвращался к этой теме.

Однако года через три, тяжело заболев, Сережа стал вдруг просить:

— Позови папу… Я хочу его видеть… Позови…

Раиса Ивановна позвонила в Энергосбыт, где работал инженером ее бывший муж, Станислав Илларионович.

До этого он ни разу не пытался увидеться с сыном, даже материально не помогал, зная, что Раиса неплохо зарабатывает. Да она и не приняла бы от него помощи.

Станислав Илларионович, как и прежде, не по летам раздобревший, приехал к сыну в великолепно сшитом костюме, привез кулек шоколадных конфет.

После этого краткого визита мальчик долго еще надеялся на приход отца. Но, услышав сетование бабушки, что вот пропал человек, как в воду канул, сказал, будто сдирая корку с поджившей раны:

— Не хочу слышать про него!

Это он только сказал так, а на самом деле, конечно, хотел бы и услышать и увидеть…

Пролетело еще два года. Сереже шел двенадцатый год, он превратился в неуклюжего мослаковатого юнца, болезненно самолюбивого, застенчивого — в одного из тех, кто не знает, куда спрятать свои руки, глаза, ограждается грубостью, чтобы не покусились на его независимость.

Он был высок, узкогруд, ходил, ставя носки несколько внутрь, как отец… Светлые волосы непокорным мысиком нависали над выпуклым лбом, из-под которого испытующе поглядывали на мир серые глаза.

Удлиненное лицо Сережи, с бороздкой правдолюба на подбородке, было бы, в общем-то, довольно энергичным, если бы не длинные пушистые ресницы, которые придавали его облику что-то девчоночье.

Мать с радостью отмечала, что в характере сына было много стыдливой ласковости, душевной щедрости, совершенно не свойственной его отцу, и это успокаивало ее.

Но она даже не догадывалась, как часто продолжал мальчик думать об отце. То вдруг вспоминал, как сидел на плечах у него, а отец шел в море; то мысленно зло говорил: «Что ж ты за человек! Бросил меня, как собаку…» Он становился угрюмым, вспыльчивым, и бабушка удивлялась этим резким переменам в настроении.

Как-то он даже втайне долго шел позади отца, возвращающегося с работы, но не приблизился к нему.

Если одноклассники спрашивали теперь об отце, Сережа говорил:

— В командировке он… На Севере…

— В авиации? — допытывались ребята.

— Угу, — выдавливал он, презирая себя за ложь.

Ему бы сказать честно: «Не живет он с нами», но Сережа не мог заставить себя произнести эти слова.

…Уже несколько лет Раисе Ивановне оказывал внимание сослуживец — как и она, архитектор — Виталий Андреевич Кирсанов: худощавый мужчина лет за сорок, с густо посеребренными сединой висками и немного впалыми щеками.

Он жил одиноко, давно был в разводе, пользовался в их проектном институте всеобщим уважением за великолепное знание дела и спокойный нрав. Правда, умел быть и жестковатым, если наталкивался на недобросовестность, но справедливые требования не обижали умных людей.

Когда Кирсанов сделал ей предложение, Раиса Ивановна и обрадовалась, и забеспокоилась. Обрадовалась, потому что, какой женщине не мечтается почувствовать себя под защитой сильного человека и, не лишаясь, самостоятельности, независимости, знать, что она не одна решает трудные вопросы жизни, преодолевает тяготы, что кто-то рядом оберегает ее! В конце концов, сколько будет она все тащить на своих плечах? Ведь даже металл устает. Но возникло и сомнение: как Сережа отнесется к отчиму? Может быть, ей не следует вообще думать о личном счастье, а целиком посвятить себя сыну?

…Появление в доме Раисы Ивановны незнакомого мужчины было воспринято мальчиком с молчаливой неприязнью. Он старался не оставлять с ним мать один на один, на вопросы Кирсанова отвечал односложно, неохотно, всем своим поведением словно бы говорил: «Ты здесь лишний и чем скорее исчезнешь, тем лучше будет для меня и мамы».

Но Виталий Андреевич делал вид, будто не замечал его настроения, предлагал свою помощь Сергею, когда надо было решить трудную задачу по алгебре, брал его на лыжные прогулки. А скоро открылось одно существенное сходство их интересов.

Сережа страстно увлекался самолетостроением: делал авиамодели, знал наизусть все данные о новых самолетах, читал журнал «Гражданская авиация», упиваясь, рассматривал схемы в «Interawia», собирал почтовые марки, связанные с воздухоплаванием.

Кирсанов же в войну был штурманом бомбардировочной авиации.

Но даже после таких, казалось бы, благоприятных для сближения обстоятельств стоило матери сказать: «Сережа, я выхожу замуж за Виталия Андреевича и надеюсь, вы с ним поладите, он хороший человек…» — как мальчик насупился и, ни слова не сказав, вышел из комнаты.

Забившись в дальний угол двора, между штабелями досок, он зло думал: «Все без меня решила. А я для нее пустое место… „Хороший человек!“ Так что мне с ним — целоваться?! Может, он и штурманом не был…»

Вечером сказал матери, подыскивая слова побольнее:

— Напрасно ты бросила папу… Он лучше…

Раиса Ивановна даже не нашла, что ответить.

Сказать правду об отце? Что распустился, шатался по ресторанам. Докатился до взяток. Когда же она возмутилась этим, крикнул: «Если хочешь, живи сама на свой профсоюзный максимум!» Нет, не станет Раиса Ивановна обо всем этом говорить, и она только повторила:

— Виталий Андреевич — очень хороший человек.

Нужен ему этот «хороший человек»! Сергей хлопнул дверью.

Теперь сын стал вздорно ревновать ее к Кирсанову. Хотел только с ней одной идти в кино, не любил, если она надевала новое платье, подозревая, что это сделано для «того».

Услышав, что Виталий Андреевич получил квартиру, Сережа наотрез отказался переезжать туда.

— Я к нему не поеду, — прижав подбородок к груди, угрюмо объявил он матери.

— Почему? — Круглое лицо Раисы Ивановны побледнело, густые темные брови словно свела судорога. — Почему все же? Могу я знать хотя бы это?

— У меня есть отец, — холодно ответил мальчик, глядя ей прямо в лицо. — Я хочу жить с ним.

Раиса Ивановна от обиды, возмущения расплакалась: «Вот, пожалуйста!.. Весь в папочку! Напрасно ты думаешь, мерзкий мальчишка, что я и дальше подчиню всю свою жизнь тебе».

Передав Виталию Андреевичу разговор с сыном, Раиса Ивановна горестно воскликнула:

— Ну и пусть остается у бабушки!

Виталий Андреевич не согласился;

— Ему лучше жить с нами…

Он очень хотел этого не только потому, что искренне привязался к мальчику, но и потому, что знал, как дорог тот Рае.

Сережа с матерью заканчивали обед, когда к ним пришел Виталий Андреевич. Он был в простенькой клетчатой рубашке с закатанными рукавами, открывающими тонкие мускулистые руки, отчего выглядел моложе своих лет.

Раиса Ивановна при виде его обрадовалась, ее мать приветливо закивала:

— Заходите, заходите… Может, пообедаете?

— Спасибо, Анастасия Семеновна, только что обедал… Вот арбуз, пожалуй…

Он сел к столу, рядом с хмурым Сережей, стал рассказывать о проекте нового стадиона в городе.

Когда Раиса Ивановна начала убирать посуду со стола, Виталий Андреевич сказал:

— Сережа, я бы хотел, чтобы ты с мамой, а если пожелает — и бабушка, чтобы все вы жили у меня. Как ты на это смотришь?

Сережа встал из-за стола так, будто его вызвал для ответа нелюбимый учитель, которому он все же вынужден отвечать. Опустив голову, тихо сказал:

— Я не хочу. У меня есть папа.

Анастасия Семеновна всем телом подалась в сторону внука, словно желая оградить его. Раиса Ивановна кусала губы, готовая разрыдаться.

— Хорошо! — решительно объявила она. — Мы сейчас же, понимаешь, сейчас возьмем такси, поедем к твоему отцу, и ты послушаешь, что он скажет.

— Мне можно поехать с вами? — спросил Виталий Андреевич.

— Я даже прошу тебя об этом, — торопливо вытирая руки полотенцем, ответила Раиса Ивановна, — очень прошу.

Мальчик метнул было негодующий взгляд в сторону матери, но не посмел возразить или не подчиниться. Вскинув голову, неторопливо вышел на улицу и до остановки такси, и в самой, машине не проронил ни слова.

Виталий Андреевич, чувствуя, как лихорадочно взволнована жена, тихо попросил:

— Разреши вести разговор мне.

Она, соглашаясь, благодарно пожала ему руку.

Станислав Илларионович после развода с Раисой долго не мог остановить свой выбор ни на одной из многочисленных знакомых. При этом придерживался, по его же словам, минимума порядочности: не встречался с замужними и одновременно с двумя.

Но дело шло к сорока, надо было подумать о новой семье, и Станислав Илларионович, к удивлению многих, женился на единственной дочери профессора-окулиста, девице увядшей, жеманной, и поселился в профессорском особняке.

…Когда на звонок он открыл дверь, то онемел, увидев перед собой сына, Раису и какого-то мужчину.

— Станислав Илларионович, — негромким голосом произнес этот мужчина, я — муж Раисы Ивановны и хотел бы взять на себя воспитание Сережи, но он заявил, что желает жить с вами…

Наступило тягостное молчание. Холеное лицо Станислава Илларионовича выразило растерянность. Он продолжая стоять в дверях, словно загораживая вход в особняк.

Из глубины доносились звуки рояля: кто-то исполнял меланхолический вальс.

— Я не подготовлен к подобному обсуждению, — с запинкой произнес наконец Лепихин. — Это так неожиданно… И потом… у меня предполагается появление другого ребенка…

Во все время этого разговора Сережа, стоя в стороне, умоляюще смотрел на отца. Его губы пересохли, словно от жара.

— Тем не менее вопрос необходимо решить, не откладывая, — настаивал Кирсанов.

Виталий Андреевич показался сейчас Сереже выше, мужественнее, чем прежде. «Нет, штурманом он все-таки был», — почему-то подумал мальчик, но отметил это как-то краешком сознания, весь охваченный мыслью об отце.

— Мы не будем вам мешать, поговорите с сыном, сказал Кирсанов и, взяв под руку жену, пошел к ожидающей их машине.

…Сергей возвратился к ним через несколько минут, возвратился сразу повзрослевшим, даже… состарившимся, если можно так сказать о ребенке. Он сел на переднее сиденье, не поворачиваясь, сухо объявил:

— Я буду жить с вами…

— Тогда заедем сейчас за вещами, — сказал Виталий Андреевич.

Несколько ночей Сережа почти не спал, все думал, думал об отце, о своей судьбе. Почему именно на его долю выпало такое? Ведь могло же быть иначе, и он был бы счастливейшим человеком на свете. А теперь внутри что-то навсегда перегорело: отец окончательно предал его, трусливо отказался в самую трудную минуту и отныне перестал для него существовать. До этого разговора еще какая-то надежда теплилась, а после него — все!

Сережа осунулся, но старался не показывать, чего ему стоило крушение.

Первые месяцы жизни Сережи на новой квартире прошли трудно для всех.

Заранее внушив себе, что теперь ему уготована горькая жизнь пасынка и, значит, ни за что не надо давать себя в обиду, он не только не избегал столкновений, но словно бы даже искал их. От Сережи то и дело можно было услышать: «Нет», «Сам знаю». Никогда еще не был он так вспыльчив, как в эти месяцы, и Раиса Ивановна просто измучилась: ни ласки, ни упреки, ни резкость, ни долгие разговоры, казалось, совершенно не действовали.

Как-то в их доме перекрыли водопровод.

Сережа рылся в инструментах, когда Виталий Андреевич попросил:

— Пойди, Сережа, принеси воды из колонки.

Он сделал вид, что не слышит.

— Сережа, я к тебе обращаюсь!

Он даже не поднял головы:

— Я занят.

— Найдешь то, что тебе надо, позже, — терпеливо, — не повышая голоса, сказал Виталий Андреевич, но весь напрягся.

Сережа сузил враждебно блеснувшие глаза:

— Вы мной не командуйте!

У Раисы Ивановны перехватило дыхание:

— Да как ты смеешь, пащенок, так отвечать человеку, которого все уважают, который заботится о тебе! Немедленно иди!

Он намеренно не спеша поплелся за ведром, вышел в коридор.

Раиса Ивановна исступленно забегала по комнате:

— У меня больше нет сил!.. Нет!.. Он делает нашу жизнь невыносимой, рассорит нас… Я не могу видеть, как ты нервничаешь… Не могу допустить такое обращение с тобой… Зачем тебе взваливать на себя эту обузу? Пусть живет у бабушки, если не понимает, что ты для него делаешь…

— Но мы еще ничего для него не сделали, — возразил Виталий Андреевич.

Для себя он решил: не стремиться, чего бы это не стоило, войти в доверие, расположить к себе мальчика, понимая и его состояние, и фальшь подобных специальных ухищрений. Решил быть требовательным, не бояться «обидеть», если парень этого заслужит, не надоедать своим вниманием.

Действительно, через полгода Сережа значительно смягчился, умерил вспыльчивость. Он еще ершился, но почти перестал грубить.

По натуре общительный, Сережа ребячьим чутьем точно определил неподдельный интерес Виталия Андреевича к его мальчишеским заботам, к школьным происшествиям и постепенно стал сам кое о чем рассказывать отчиму.

…Сегодня только Виталий Андреевич открыл дверь, как мальчик, не раздеваясь, еще в коридоре выпалил:

— Проклятый Ромка Кукарекин, опять ни за что ударил!

— А ты?

— Я ответил.

— Правильно.

— Но он сильнее, и мне досталось больше.

— Ничего. Надо подучиться приемам защиты.

— Подучусь. Ненавижу угнетателей!

— Я тоже.

Сережа бросил портфель на пол, нацепил шапку на крючок вешалки, вытряхнул себя из пальто.

— Отхватил двойку по зоологии, — словно бы между прочим и как можно беспечнее сообщил он.

— Почему?

— Не выучил.

— Почему? — уже резче, с нажимом спросил Виталий Андреевич.

Сережа молчал.

— Так можно и уважение потерять.

Сережа дернул плечом, вроде бы: «Ну и ладно!», смело поднял глаза:

— И трояк по литературе.

К себе он всегда беспощаден, щепетильно правдив, даже если это ему невыгодно.

Теперь молчит Виталий Андреевич.

— Зато по геометрии — пять.

— Слабое утешение, — замечает Виталий Андреевич.

Вечером он обнаруживает в дневнике запись классной руководительницы: «На уроке литературы был невнимателен».

— Ну вот, пожалуйста! Чем же ты занимался на литературе? — с огорчением спрашивает Виталий Андреевич.

Ответ, как всегда, правдив, но малоутешителен:

— Обдумывал новую модель самолета.

Что делать с этим мальчишкой, чтобы он, при всем своем увлечение техникой и точными науками, не пренебрегал гуманитарными? Раиса рассказывала, что эта склонность проявлялась даже в раннем детстве. Как-то она спросила маленького Сережу: «Что тебе больше всего понравилось в зоопарке?» И услышала в ответ: «Красный трактор».

Может быть, для начала взять себе в помощники Жюль Верна, им пристрастить мальчика к чтению? В конце концов, человек есть не столько то, что создала природа, сколько то, что он сам из себя сделал и что создают из него.

Их особенно сблизил день 9 мая — годовщина победы над гитлеровцами.

Еще утром, после завтрака, Виталий Андреевич надел пиджак со всеми наградами, и восхищенный Сережа читал на медали надпись: «За оборону Москвы», приглядывался к югославским, польским крестам… У Виталия Андреевича были, кроме ордена Красного Знамени, еще и две медали «За отвагу», и от них Сережа просто не мог оторвать глаз. «Другую медаль, — думал он, — можно получить и в штабе, а эти — только действительно за отвагу на поле боя… Интересно бы узнать, за что…»

Кирсанов, Раиса Ивановна и Сережа вышли во двор. В саду белый цвет так облепил ветви, что они стали похожи на мохнатые початки. Буйно цвела сирень. С Дона тянуло свежим ветерком.

Они вышли на главную улицу. Ее зеленая стрела упиралась в телевизионную вышку, устремленную к нежно-синему небу.

Виталий Андреевич любил свой город: тихие аллеи Пушкинской улицы, особнячки Нахичевани — каждый на свой лад, широкие проспекты, словно потоки, вливающиеся в Дон.

Военная судьба забрасывала Кирсанова и в сказочную Азию, и в красавицу Вену, но он всегда как о величайшем счастье думал о возвращении в родной Ростов. Пусть к его руинам, но все равно в город, любимый с детства. Эта любовь удесятерилась позже, потому что Виталий Андреевич вместе с другими заново отстраивал его: сначала в воображении, потом на ватмане.

Расчищал во время субботников перекореженную бомбежками набережную, строил проспект Ленина, Зеленый театр, Дворец культуры сельмашевцев.

Сейчас, когда Кирсанов шел по улице Энгельса, его не оставляло чувство гордости: вот какой мы ее сделали! Надо, чтобы и Сережа привязался к своему городу.

Еще в детстве знал Кирсанов все закоулки Ростова: вброд переходил речку Каменку, продирался сквозь парковые заросли у аэропорта, на пароме переправлялся на «левбердон» — так называли они левый берег Дона, облазил владения Ботанического сада и зоопарка.

В юные годы, работая слесарем на Сельмаше, свободные часы просиживал в библиотеке на тихой Книжной уличке, бегал в драмтеатр смотреть Марецкую и Мордвинова…

Они миновали фонтан на Театральной площади — Гераклы держали на плечах огромную чашу, миновали распахнутый вход в парк Революции и по Советской улице дошли до Вечного огня, недалеко от памятника Марксу.

Люди шли сюда с цветами. Пионерские отряды — чтобы принести клятву верности погибшим.

Пожилая женщина во всем черном долго стояла у огня, и слезы, казалось, прокладывали неизгладимые борозды на ее щеках.

Виталий Андреевич крепко сжал плечи Сережи, и тот доверчиво прижался к нему.

Позже они сидели на балконе.

Внизу отражались в затоне высокие, стройные колонны элеватора, разливалось курчавое половодье рощ. Насколько хватал глаз, вольно раскинулся Дон, прихотливыми извивами уходил в предвечернюю синеву. По железному арочному мосту прошел поезд на Батайск: промелькнули меж пролетов освещенные окна вагонов, и перестук колес, замирая, утих вдали, как эхо.

Весь день был таким, что сейчас Виталию Андреевичу захотелось повести с Сережей разговор, как со взрослым, и он начал рассказывать о фронтовой жизни…

Гулко перекликались теплоходы, зажглись рубиновые огни бакенов посреди реки. Медленно и упрямо тянулась против течения длинная баржа. В сторону Старочеркасска, много выше зеленых маковок собора, пролетел пассажирский самолет.

— «ИЛ-18», — безошибочно определил Сережа.

…Пришла Раиса Ивановна, попросила:

— Сережа, спустись в магазин, возьми у тети Шуры сосиски.

Внизу, в их доме, — гастроном. Очень скоро продавщицы стали узнавать Раису Ивановну, а черноглазая веселая Шура даже оставляла иногда ей, вечно спешащей, что-нибудь повкуснее.

Сережа возвратился минут через десять сердитый и взлохмаченный:

— Никогда больше не посылай меня на нечестное дело.

— Что произошло? — встревожилась Раиса Ивановна.

— Я зашел в магазин и говорю: «Теть Шура, дайте сосиски». А она так строго, фальшивым голосом: «Нет никаких сосисок!» А сама тихо: «Сейчас заверну, плати». Тогда я не выдержал и громко спросил: «Почему вы даете их не всем и притом тайно?!»

Раиса Ивановна охнула и всплеснула руками:

— Да что же это за недомыслие и донкихотство! Неужели нельзя в твоем возрасте сообразить!..

— Протестую! — сделал энергичный жест рукой сверху вниз Сережа.

Виталий Андреевич стал на его сторону:

— Правду сказать, Раюша, мне тоже было бы не по душе подобное поручение.

Она обиженно замолчала: «Проявлять такое благородство легче, чем пойти и выстоять в очереди». Но позже она решила, что действительно не очень-то последовательна. Ведь терпеть не могла черты «доставалы» у своего первого мужа.

Раису угнетали в Станиславе бесконечная поглощенность его бытовым устроительством, исступленное стремление достичь целей, в общем-то, пустячных. Он подпаивал в ресторане своего начальника, заручаясь поддержкой; ради того чтобы добыть модную рубашку, рыскал по торговым базам; бесконечно перезванивался с «нужными человечками». Все это было совершенно чуждо, даже враждебно Раисе, так зачем же она послала сейчас мальчишку?

Но есть у вопроса и другая сторона. Она в детстве жила трудно, а Сережа сейчас имеет все. Окружен хорошими вещами. Следует ли на них сваливать вину и говорить: «Ты не ведал лишений и поэтому…» Значит что — назад, к трудностям?! Но это нелепо.

Вероятно, безбедная жизнь имеет свои скрытые резервы нравственного воспитания. И красивая одежда, домашний комфорт, при правильном отношении к ним, — не помеха в формировании необходимого нам характера, а помощники.

Только не создавать кумира из тряпок, цветных телевизоров, не омещаниваться…

…Перед сном Сережа сказал Виталию Андреевичу:

— Ни за что, — он раздельно произнес эти слова, — ни за что не буду пользоваться черным ходом!

— И правильно. Ты должен быть в десять раз честнее нас, в сто раз смелее.

— Но у тебя столько орденов… — Сережа впервые сказал «тебя».

— Дело не только в них… Каждый день быть смелым гораздо сложнее.

— Как это?

— Защищать правду. Везде. Чего бы тебе это ни стоило.

Виталий Андреевич в эту ночь долго не мог заснуть. «Не было ли Рае за материнской спиной легче, чем сейчас?» — с тревогой спрашивал, он себя.

Правда, он старался, в чем только мог, помогать, не признавал деления домашней работы на мужскую и женскую… Да и Сережу настраивал так же. Недавно, когда он предложил мальчику, до прихода мамы, почистить рыбу, Сережа фыркнул:

— Это не мужской труд!

Виталий Андреевич посмотрел иронически:

— Так нам только книжки приключенческие почитывать?..

Сережа не нашел, что ответить.

Нет, Рае надо больше помогать…

Виталия Андреевича очень тревожила потрясающая рассеянность и безалаберность Сережи. Он мог в магазине купить книгу, которая уже была в его домашней библиотеке, собраться пойти в школу в домашних туфлях, часто где-то забывал или терял авторучку, перепутывал расписание, всюду опаздывал. Виталий Андреевич подарил ему блокнот и заставил записывать все, что надо сделать, приучал пользоваться будильником. Как-то, отчаявшись, даже накричал на мальчишку, Сережа нахмурился:

— Терпеть не могу сердитых!

— Но я же хочу тебе добра. Значит, нельзя требовать?

Мальчик смягчился.

— Можно, но не так сердито. — И еще мягче: — Я понимаю — ты хочешь воспитывать… Был бы я тебе безразличен, ты не тратил бы на меня свои нервы…

Чувствуя неловкость от официального обращения «дядя Виталий», Сережа стал называть его «Дяви».

— Дяви, у тебя сегодня плохое настроение!

— Да…

— Почему?

Виталий Андреевич открыл дверь в его комнату:

— Посмотри!

На постели валялся глобус, одежда внавал лежала на стуле, стол походил на филиал слесарной мастерской, с той только разницей, что тиски соседствовали с учебником истории, а вылепленный из пластилина марсианин взобрался на рашпиль.

— Подумаешь, большое дело, — дернул плечом Сережа.

— Может, мне убрать за тебя?

Брови у Сережи страдальчески сдвинулись:

— Несчастье на мою голову!

Он все убрал честь по чести.

Первое время Сережа старался лавировать между матерью и отчимом, выискивая те щели неодинаковых требований, — что могли бы облегчить ему жизнь.

— Мам, Дяви сказал… но я…

— Ну, раз он сказал…

— Дяви, мама почему-то запретила, но я…

— Ну, раз она запретила…

Тогда он бросал Виталию Андреевичу с досадой:

— Не пойму, кто из вас главный!

Виталий Андреевич улыбался:

— Оба главные.

Глаза мальчишки сверкали лукаво.

— Но ты выполняешь все, что говорит мама, — сожалея, чуть ли не сочувственно произносил он. — Значит, властвуешь, но не управляешь.

Ах ты же, хитрюга!

— У настоящего мужчины в доме должен быть патриархат! — невиннейшим голосом продолжал он.

— Я люблю твою маму, и мне доставляет удовольствие делать так, как ей хочется… Но важные решения мы принимаем вместе.

— Ты даже с бабушкой дипломатничаешь. В конце концов, должен в доме чувствоваться глава семейства! — не очень-то последовательно настаивал Сережа.

«Должен, не должен… Видно, парень, ты истосковался по „твердой власти“».

Да, с бабушкой было нелегко. Она часто появлялась в доме Кирсановых, очень помогала дочке вести хозяйство, но, сама не ведая, портила внука. Виталию Андреевичу не всегда хватало выдержки, чтобы не вмешаться. Обычно начиналось с пустяка:

— Бабунь, где иголка? Я пришью пуговицу к пальто.

— Давай я пришью.

— Нет, я сам.

— Ты будешь долго возиться. Лучше садись за уроки.

— Да нет, я скоро.

— Давай-давай, а то ты отрежешь нитку вместе «с мясом».

Виталий Андреевич деликатно спрашивал позже:

— И до каких лет, Анастасия Семеновна, он не будет сам пришивать свои пуговицы?

Анастасия Семеновна обидчиво поджимала губы:

— Недолго ждать…

— Ну что вы, Анастасия Семеновна, зачем же так? Мы очень ценим то, что вы для нас делаете. Очень! Но разрешите и мне быть отцом. Вы за то, чтобы я им был?

Губы сжимались еще плотнее:

— По меньшей мере, странный вопрос.

Анастасия Семеновна привыкла быть руками внука, его памятью и совестью. Она проверяла: не забыл ли он взять в школу резинку и транспортир, завернул ли тапочки для урока физкультуры, напоминала ему, что пора собираться в школу, что он не подготовил перевод с иностранного.

Под пристальным взглядом Виталия Андреевича мальчишка, все же чувствуя неловкость, пытался делать вид, что он сопротивляется такой опеке, но, скорее всего, она его устраивала.

Как-то Виталий Андреевич спросил Сережу:

— Ты сегодня в бассейне был?

— Нет…

— Почему? Ведь мы же условились, что ты пойдешь.

— Бабушка не велела, говорит, холодно, а я предрасположен к насморку.

Ну это уж было слишком: на дворе стояла теплынь.

— Анастасия Семеновна, — боясь произнести резкое, лишнее слово, начал Кирсанов напряженным голосом, когда они остались вдвоем, — насколько я понимаю, у Сережи есть мать, есть отец.

Вечером Анастасия Семеновна пожаловалась дочери, что ее муж разговаривал с ней в недопустимом тоне, и Раиса спрашивала с недоумением:

— Что это на тебя наехало?

Да, с бабушкой было трудно.

Еще задолго до начала летних каникул в семье Кирсановых шло обсуждение: куда держать путь?

Решили отправиться туристами на Кавказ и готовились к этому с увлечением.

Сережа на скопленные деньги купил компас, фонарик, к ужасу бабушки — топорик. Виталий Андреевич — вещевые мешки, палатку. Но неожиданная болезнь Сережи смела все планы. Вдруг выяснилось, что у мальчика неблагополучно с горлом, врачи посоветовали отправить его в детский специальный санаторий на берегу Черного моря. И тут Виталии Андреевич, вообще-то не умеющий и не желающий что-либо «доставать», проявил чудеса напористости. Он в очень короткие сроки провел Сережу через медицинские комиссии, прошел десяток инстанций.

Но вот путевка в руках, все необходимое сложено в вещевой мешок.

На перроне, у специально поданного состава, — толчея. Родители исходили от напутственных криков, делали последние пробежки от ларьков к поезду и обратно.

Полный, вспотевший мужчина в куцей разлетайке совал в окно сыну — такому же круглолицему, как и он сам, — свежий номер «Недели», и через несколько минут не менее пяти папаш делали то же.

Молодая блондинка с мокрыми от слез, подрисованными глазами принесла своей дочке кулек с зефиром и тут же несколько мам сделали то же самое.

Виталий Андреевич стоял молча в стороне и неотрывно смотрел на Сережу. Этот мальчишка занимал в его жизни все большее место. Его собственный сын, Василий, учится в Ленинграде на факультете иностранных языков, и хотя, конечно, он любит Василия, заботится о нем — тот «отрезанный ломоть» и скоро заживет совершенно самостоятельной жизнью. Если правду говорить, он из-за семейных неурядиц что-то проглядел в сыне, и, наверное, поэтому вырос Василий слишком рассудочным, слишком озабоченным своей персоной.

Теперь вот с этим мальчишкой ни за что не хотелось повторять ошибки.

Поезд тронулся. К окну потянулись последние бутылки ситро, замахали руки, высунулись головы из окон.

— Сереженька, береги горло! — надсадно наставляла бабушка. — Пиши три раза в неделю!..

А мальчишка по-взрослому покачал Виталию Андреевичу несколько раз ладонью из стороны в сторону, словно медленно что-то стирал с доски.

Сперва от Сережи приходили послания-отписки, из которых невозможно было понять, хорошо ему там или плохо. Потом в его письмах стали проступать какие-то мрачные нотки. И наконец один за другим, как сигналы SOS, помчались вскрики:

«Возьмите меня отсюда! Мне здесь плохо! Не могу больше!..»

Кирсановы не на шутку встревожились. Написали письмо воспитательнице, но ответ получили неясный. Вызвали Сережу к телефону, однако чувствовалось — около него стоит кто-то, мешающий ему говорить, как хотелось бы, и потому отвечает он коротко, сдержанно:

— Сережа, как ты живешь?

— Не очень…

— Ну что такое?

— Да так…

— Тебе там плохо?

— Да…

— Но что именно, что?

Молчание.

Виталий Андреевич решил поехать на день-другой в санаторий, успокоить мальчика, чтобы он долечился. Ему очень нелегко было получить эти несколько дней на работе, их согласились дать только в счет будущего отпуска.

Он сошел с поезда часов в девять утра.

Кипарисовая аллея понуро и терпеливо переносила бешеные струи тропического ливня. Вдали, словно сквозь стеклянную стену, виднелась гора: в темной гуще зелени на ее склонах проступала белая прядь водопада.

За поворотом аллеи показался деревянный дом, затканный диким виноградом.

Здесь Виталий Андреевич и нашел главного врача санатория, добродушную немолодую женщину. Она даже обрадовалась:

— Хорошо, что приехали. Он вас ждал.

— А где Сережа сейчас?

— В изоляторе.

— В изоляторе? — испуганно переспросил Виталий Андреевич, и воображение мгновенно нарисовало ему картину какого-то тяжкого заболевания.

— Да вы не волнуйтесь, — как ему показалось, виновато произнесла женщина. — Мы решили оградить Сережу от неприятностей.

Оказывается, в этой смене подобралось несколько хулиганистых парней. Они воровали, затевали драки.

— Сережа, видно, не пожелал с этим мириться, и его они особенно невзлюбили… Двух мы отчислили, а Сережу на время упрятали… Даже пищу туда ему приносят.

Странная ситуация. Странное решение.

— А как у него сейчас со здоровьем? — спросил Виталий Андреевич, с трудом сдерживая себя.

— Хорошо. Он в санатории получил все, что надо.

— Вы не будете возражать, если я его увезу несколько раньше срока? Есть некоторые семейные соображения…

— Нет, пожалуйста…

— Можно мне сейчас пройти в этот… изолятор?

…Он вошел в другой деревянный дом, стоявший на отшибе, за парком, тихо приоткрыл дверь.

В большой по-больничному обставленной комнате, в полнейшем одиночестве, спиной к нему, сидел за столом Сережа и что-то неохотно ел. Его маленькая печальная фигурка, согнутая спина, тоскливый шум дождя за окном так подействовали на Виталия Андреевича, что у него защемило сердце.

Мальчик оглянулся и вскочил. Лицо его радостно просияло:

— Папа! Приехал!

Виталий Андреевич обнял Сережу. На пороге появилась пожилая нянечка.

— Вот, приехал! — объявил Сережа. Ему еще трудно было при постороннем человеке повторить слово «папа».

— Ну и хорошо. Вы к нам надолго?

— Здравствуйте. Мы через час уезжаем.

— Через час?! — ликуя, воскликнул Сережа.

И потом все время, пока они складывали вещи, шли на станцию, и на вокзале, и в поезде его не оставляло радостно-приподнятое настроение.

В вагоне-ресторане он с величайшим удовольствием уплетал рагу, и Виталий Андреевич, поглядывая на худые руки, вытянувшееся лицо мальчика, с недоумением спрашивал:

— Не ел ты там, что ли?

— Аппетита не было. А тетя Паша, повариха, советовала: «Ешь картошку с простоквашей, так нажористей». — Он весело рассмеялся. — А мне не хотелось. И говорить не хотелось. Чуть что скажешь, воспитательница кричит: «Разгово́ри!». Ее ребята так и прозвали — «Разговори».

Возвратясь в купе, они попросили у проводницы шахматы. Когда она их принесла, Сережа доверительно сказал ей:

— Постараюсь обыграть… папу.

Он будто привыкал, недоверчиво и нежно притрагивался к этому слову, казалось, соскучился по его звучанию и наконец-то снял с себя какой-то им же самим придуманный запрет.

Когда они подъезжали к Ростову, Виталий Андреевич спросил:

— А с чего начались твои баталии… там, в санатории?

Мальчик сидел, поджав ногу под себя.

— Понимаешь, однажды, уже перед сном, Гуркин — ему пятнадцать лет — ударил Рафика… Он только в четвертый класс перешел. Я подошел к Гуркину и говорю: «Если ты посмеешь обижать слабых…» И, знаешь, он хвост поджал, только сразу возненавидел… Когда меня в изолятор перевели, Рафик тоже туда просился, да ему не разрешили…

Сережа хотел добавить, что Рафик все же приходил к нему и, между прочим, спрашивал, хороший ли у него отец. Он ему ответил: «Хороший… Воспитательный…».

Но что-то удержало Сережу от этих подробностей.

Поезд прогрохотал по железному мосту через Дон. Приближались огни города.

Раиса Ивановна пошла на родительское собрание. Сережа — в кружок авиамоделистов, а Виталий Андреевич решил почитать.

Последние несколько недель в доме Кирсановых была паника. У Виталия Андреевича появились в области живота какие-то странные боли. Рентгеновское исследование вызвало подозрение. Раиса стала водить его по врачам, добыла лекарство, о котором говорили, что «легче достать с неба звезду». Успокоилась она только тогда, когда профессор из мединститута решительно отверг мрачное предположение и объявил, что это гастрит. Боли мгновенно прекратились, словно только и ждали, чтобы их сочли неопасными.

Виталий Андреевич усмехнулся, с признательностью подумал сейчас о жене: «Все-таки важно иметь надежный тыл».

Он открыл роман Эрве Базена «Ради сына». Роман этот в прошлый раз «не пошел», а сейчас вовсе раздражал: какая-то чудовищная патология. Призыв во имя сына к унизительной жертвенности, попиранию собственного человеческого достоинства. Он захлопнул книгу. Нет, отношения должны строиться на совершенно иной основе.

Мы долгие годы были под гипнозом фальшивой уверенности: «Все для детей. Наша жизнь — им». Но почему так, а не наоборот? Подросшие дети не меньше, а, может быть, даже больше обязаны заботиться о родителях. Сережа должен стараться, чтобы лучшая вещь была куплена прежде всего маме, лучший кусок за обедом достался ей, чтобы она отдохнула, а он за нее поработал… И так из поколения в поколение.

Вчера Сережа нагрубил матери. Виталий Андреевич сказал:

— Ты не прав.

Сережа, опустив голову, молчал. Позже признался:

— Ты еще плохо понимаешь мой характер. Я вот и вижу — не прав, а не могу подойти извиниться… Ни за что! Прямо не знаю, что со мной творится?

— Но ведь надо когда-то улучшать свой характер!..

— Надо…

Виталий Андреевич пошел в комнату, разыскал сигареты и снова возвратился на балкон.

«Ну хорошо, он назвал меня отцом, — думал Кирсанов. — Это очень приятно… Но семью-то надо возводить… Я уже потерпел горестный провал однажды, так неужели это ничему не научило?»

Первая семья у Виталия Андреевича не сложилась и, хотя просуществовала довольно долго — тринадцать лет, распалась, как ни оттягивал он этот трагический конец.

Его первая жена, Валя, была красива, неглупа и, как позже подтвердила жизнь, стала хорошей женой другого человека. Виталий Андреевич не раз думал: почему она избрала сначала именно его? Ей, видно, хотелось полюбить, она мечтала полюбить, и вот такая возможность, как она решила, появилась. Валя щедро наделила Виталия всеми идеальными качествами, искренне верила в свое чувство, но, по существу, по самому глубокому существу, чувство это было придумано и потому непрочно.

Им обоим не хватало выдержки, терпения складывать семью, истинного желания делать это. Не хватало усилий стойко преодолевать изнурительные мелочи совместной жизни. Они не понимали, что опаснее всего доводить мелкие «пограничные конфликты» до взрывов, а болезнь ссор загонять внутрь, не знали или не хотели знать, что нет ржавчины опаснее ржавчины мелочности, что надо уметь в чем-то и поступиться — вкусами, привычками, порой промолчать; ничего не делать назло, день за днем крепить отношения, а не рушить неосторожным словом или поступком.

Процесс этот долгий и нелегкий. Но если подобное желание в тебе прочно, ты будешь терпимее, будешь опираться на благородные чувства и доверие.

Как часто затянувшаяся игра в «кто главнее» приводит к печальным результатам.

Какая цена любовному щебету, если он легко сменяется оскорблениями? Что пылающая страсть, если нет готовности и умения преодолевать утомительность будней, подставлять плечо спутнику жизни, ценить его внутренний мир!

Да и мать Вали — женщина властная — внесла немалый вклад в развал, прибрала к своим рукам их сына Василия, отрешила его родителей от забот о нем.

В миллионный раз горько подтвердилась истина, что молодые должны строить свою жизнь сами.

Правда, Кирсанов позже, когда они уже разошлись, спохватился: постарался приблизить сына; летом брал его к себе, и они вместе уходили в горы, плавали долго на теплоходе. Перед поступлением Василия в институт отец весь отпуск занимался с ним английским языком; в студенческие годы помогал деньгами. И все же, как отец, он не сумел восполнить то, что упустил по молодости и глупости. Василий перенял от бабушки и отношение к людям — сверху вниз, с покровительственной усмешкой, и убежденность, что все ему что-то должны, а он никому ничего не должен.

Очень хотелось, чтобы Сережа вырос другим…

Сережа и Виталий Андреевич решили пройти берегом к Ворошиловскому — посмотреть, как строят новый мост через Дон. За четыре квартала ходьбы Сережа умудрился задать, по крайней мере, двадцать вопросов, он был начинен ими.

Спрашивал о газовом реакторе, термоэлектронном генераторе, академике Курчатове, кибернетике, о том, действует ли магнит в вакууме?..

Просто невозможно было знать все то, что он вычитывал в полдюжине технических журналов.

Если говорить правду, Виталию Андреевичу иногда неприятно было отвечать «не знаю», он даже немного уставал от своей беспомощности, раздражался. Поэтому и сейчас постарался отвлечь внимание Сережи от потока вопросов:

— Да хватит тебе решать кроссворды. Лучше повнимательней оглядись. А то идешь, чудак человек, по земле, а витаешь в заоблачной дали.

Народу в этот час на всей набережной еще немного. Кирсанов и сам с любопытством приглядывается. Стоит у причала девчонка со смешно выдвинутыми вперед коленками. Величаво пронесла себя женщина в белом пальто, будто в халате. Ловит удочкой рыбу старик. На нем серая войлочная шляпа так подвязана, что хлястик ее похож на козлиную бородку. Старик сдернул шляпу, и под ней оказались такие же серые, словно из войлока свалянные, волосы. К нему подошел рыбак помоложе:

— Как дела, Кузьмич?

— В надежде, — неожиданно тонким голосом ответил старик, подмигнув Сереже.

Сереже вдруг стало весело и очень интересно. Действительно, гляди кругом да гляди.

Белыми птицами скользят по Дону яхты, оставляя за кормой пенный гребень, умчался в сторону Азова крылатый «метеор»; взвывая сиреной, приближается к пристани электроход «Космонавт Гагарин» из Москвы; зажглись огни кафе «Донская волна» с навесом, похожим на цветные волны. А от него, от этого кафе, вверх по Буденновскому взбираются девятиэтажные дома, вглядываются ясными веселыми окнами в степные дали, в запруженную машинами дорогу на Батайск, в кудрявый Зеленый мыс на другом берегу реки, в задонские рощи. Ветер доносит до Сережи запах масляной краски, бензина, свежей рыбы, осенней донской воды, цветочных клумб.

А вон и мост, его довели уже до середины Дона.

— Ты знаешь, какая длина пролетов? — спрашивает Сережа у Виталия Андреевича.

Возвратились к семи. Сережа нажал кнопку лифта, и он шустро выскочил откуда-то из ближней засады. Сережа распахнул дверцу, пропуская Виталия Андреевича:

— Кар-р-рета подала!

Раиса Ивановна встретила их гневно:

— Хорош сыночек, ничего не скажешь!

— Что случилось? — обеспокоился Виталий Андреевич.

— Успел понахватать двоек по истории — не учит даты. Стыдно было глядеть в глаза Виктору Константиновичу. Я у него всегда получала пятерки.

Сережа учился в той же школе, в которой когда-то училась и Раиса Ивановна, даже знал ее парту. Она сейчас в десятом «А» — справа, в третьем ряду, возле окна. Сережа давно уже решил, что, когда перейдет в десятый, будет сидеть именно за этой партой.

— Неорганизованная материя, — виновато пробормотал Сережа, пытаясь за шутливостью скрыть неловкость.

Виталий Андреевич нахмурился, иронически сказал:

— Придется срочно вызывать бабушку… Без нее ты, пожалуй, не осилишь хронологию.

— Мало того, — сердито сверкнула глазами Раиса Ивановна, — мне одна родительница сообщила, что он, видишь ли, завел роман с девчонкой из их класса.

Сережа побагровел до слез.

— Ты бы постыдилась сплетни слушать! — крикнул он ломким баском.

Виталий Андреевич впервые подумал, как вырос парень за последние год-полтора, вспомнил, что Сережа, прежде совершенно равнодушный к своей внешности, теперь старательно зачесывал чуб набок, долго отглаживал свои брюки и делал вид, что безразмерные носки Виталия Андреевича надел по ошибке.

Сейчас Кирсанов вдруг увидел даже темные волоски у него над губой.

— И правда, Раюша, к чему нам собирать подобного рода информацию? — успокоительно сказал Кирсанов, привлекая к себе Раису Ивановну.

Но она непримиримо отстранилась:

— Кавалер сопливый! Лучше бы даты выучил…

Позже, когда Сережа, как они полагали, уснул, Виталий Андреевич мягко корил жену в соседней комнате:

— Ну можно ли так?! Вспомни себя в тринадцать лет. Наоборот, надо пригласить девочку к нам в дом, пусть дружат!

— Не надо мне это здесь! И насчет бабушки ты напрасно съязвил.

Сережа прислушался к разговору.

— Вот принесет еще двойку, так выдеру, что на всю жизнь запомнит! — слышался голос мамы.

Сережа вздохнул: «Необузданный характер».

Он матери как-то сказал: «Рукоприкладство воспитывает раба»…

Спор в соседней комнате не утихал:

— С ним надо обращаться так, как ты хотела бы, чтобы он обращался с тобой… Право же, я начинаю понимать слова Маркса: «Дети должны воспитывать своих родителей».

«Вот, пожалуйста, даже Маркс сказал!» — уже засыпая, подумал Сережа.

Утром в воскресенье мама взяла Сережу с собой на базар — помочь нести сумку. Он каждый раз отправлялся в этот поход с удовольствием.

Причудливо сплетаются железные узорчатые балки высоко под потолком мясного рынка, отчего он походит на вокзал, украшенный огромными картинами: на зеленых лужайках пасутся тучные стада коров. В молочном павильоне по обе стороны зала голубым пунктиром тянутся весы, над ними стоят женщины в белоснежных фартуках. Влажно поблескивает творог, заманчиво притягивают к себе коричневые пенки топленого молока в банках, желтоватые айсберги сливочного масла.

Кажется, со всего света привозят на этот рынок добро: янтарный кубанский мед, налитые соком груши Армении, азовскую бледную сулу, пухляковский виноград, отливающие изумрудом астраханские арбузы в полосатых пижамах.

Вкрадчиво зудит точильное колесо, женский голос зазывно выкрикивает: «Ванэ́ль, ванэ́ль». Остро пахнет укропом, нежно — антоновкой, тянет сыростью от вяленой рыбы.

…Когда пришли домой и мама начала готовить обед, Сережа зашел к ней на кухню:

— Помочь?

— Обойдусь!

Сережа выскочил на балкон.

Внизу проплыл, дружелюбно сигналя, белоснежный трехпалубный теплоход.

Сережа запел на мотив «Рябины»: «Ой, мамина кудрявая, что взгрустнула ты!»

«Выдумщик», — ласково думает Раиса Ивановна, но тут же в сердце ее закрадывается и тревога. Мальчишка растет, а организованности, послушания в нем почти не прибавляется. Появилась новая тактика: внешне со всем соглашается, а сам делает по-своему. «Сережа, читать в темноте вредно». — «Не спорю, вредно», — механически повторяет он, продолжая читать. «Сережа, надень свитер». — «Ладно, ладно, ладно» (как «отстань, отстань, отстань»). И не надевает. «Сережа, некрасиво вытирать нос пальцем». — «Правда, некрасиво», — но платок не достает. Конечно, влияние Виталия уже сказалось — мальчик стал сдержаннее, добрее, напористее. Но, боже, мой, как это все медленно к нему приходит. Гораздо медленнее, чем хотелось бы…

Вот вчера ни с того ни с сего взъерепенился:.. «Ты уже упрекала меня, что я не поздоровался с соседкой, так зачем напоминать снова?» — «Но ты с одного раза не запоминаешь». — «Не бойся, запомню!» Ох, надо взяться за этого кавалера как следует!

— Теплоход «Александр Невский» из Ленинграда! — снова появляясь в кухне, объявляет Сережа.

— Слушай, дружок, ну а в школе ты числишься в активе? — спрашивает Раиса Ивановна.

— В каком смысле?

— В общественном.

— Да вроде бы…

— А точнее?.. Я, например, в седьмом классе была делегаткой областного слета пионеров.

— До делегата мне далеко, — с сожалением говорит Сережа, — но грамоту за сбор макулатуры честно заработал.

— Не густо. Почему же не показал грамоту?

Не люблю задаваться. Знаешь английскую поговорку: «Кто добр поистине — добро творит в молчании»?

Раиса Ивановна смотрит с удивлением.

— И еще получил благодарность по школе за оборудование физического кабинета.

«Нет, общественная струнка в нем, пожалуй, есть».

— Ты думаешь, я нетрудолюбивый?

— Почему же? Я так не думаю… Только выборочно трудолюбивый… А скажи, кто эта девочка… с которой ты дружишь?

Он на мгновение смущается, но выпаливает:

— Девочка как девочка! — И снова выскакивает из кухни.

Ну, положим, не девочка как девочка, а самая лучшая у них в школе, а может быть, и в городе.

Умная, веселая, с ней всегда интересно. Какая у нее внешность? Он бы не смог ответить на этот вопрос. Она ему нравилась, как он сам определил, миловидием… На нее хотелось все время смотреть. И слушать. Голос у нее… Такими голосами, наверно, в больнице людей излечивают: очень спокойный и теплый.

А с чего все началось? Варя появилась у них в классе недавно. Потом он случайно встретил ее в кондитерской «Красная шапочка». Зашел просто так, поглазеть на прилавки, а она грильяж покупала.

— И ты здесь? — приветливо сказала Варя, как старому знакомому. — Хочешь?

Она поглядела бесхитростно, протянула кулек. Но Сережа, конечно, отказался. Они вместе вышли из магазина. Девочка увлеченно покусывала грильяж.

Сережа шел рядом независимо, подбивая коленкой свой портфель.

— Ты в Ростове давно живешь?

— Я родился здесь.

— А я из Свердловска приехала. Тоже хороший город.

«Ага, „тоже“», — с удовольствием отметил про себя Сережа.

Они свернули вниз, к Дону, миновали просмоленные плоскодонки возле маленьких домов, прилепившихся к спуску, и зашагали вдоль набережной.

Небо было какое-то замкнутое, словно ожидало перемен.

— Угадай, в каком ухе звенит? — приостановившись, неожиданно спросила Варя.

Ветерок растрепал ее волосы, и веселый синий глаз выглядывал из-под золотистой копны.

— В левом.

— Как ты узнал? — удивилась Варя.

— Обычно звенит в том ухе, которое ближе к стене. А у тебя левое ухо ближе к киоску, — рассудительно объяснил Сережа.

— Вот не знала! — с ноткой почтительности в голосе сказала Варя. — Ты литературу любишь?

— Предмет? — настороженно спросил Сережа, незаметно шмурыгнув носом. Платок он, конечно, опять забыл.

— Нет, читать…

— Смотря что, — дипломатично ответил он. Но, вспомнив, что дома ждет «Тайна замка Горсорп-Грейндж» Конан Дойля, уже увереннее воскликнул: — Да еще как!

— А я люблю слушать город, — мечтательно произнесла Варя.

— Как это?

— Ну слушать, что вокруг. Вот давай…

Она оперлась локтем о тумбу набережной, положила щеку на ладонь и прислушалась.

Издали, от ремонтных верфей, доносились звон железа и рокот лебедки. У самого берега безбоязненно встряхивались утки. Вспорол речную гладь глиссер. Голос диктора, усиленный рекой, объявил: «Началась посадка на „Ракету-88“ до станицы Багаевской».

— Пойдем посмотрим новый кинотеатр! — предложил Сережа.

…Еще издали Сережа и Варя увидели голубовато-зеленые огни. Театр весело поглядывал через дорогу на университет, на поток машин.

«Сказать Варе, что этот театр мама строила? Нет, пожалуй, не надо. Может подумать, что хвастаюсь».

Варя вдруг спохватилась:

— Ой, загулялись! Мама волнуется! Смотри, уже «Вечерку» продают.

Действительно, к газетному киоску выстроилась цепочкой очередь за «Вечерним Ростовом». Значит, было больше четырех.

После обеда Раиса Ивановна ушла. Сережа предложил отцу:

— Давай немного поиграем в Шерлока Холмса?

— Давай, — охотно согласился Виталий Андреевич.

Сережа извлек из кармана брюк небольшой перочинный нож, положил на свою ладонь:

— Вот! Что ты можешь сказать об этом предмете?

Виталий Андреевич бросил беглый взгляд на нож.

— Судя по тому, что цепочка утеряна, его хозяин довольно рассеянный человек. — Он сделал короткую паузу, раскрыл нож. — Лезвие погнуто. Значит, его употреблял не по назначению какой-нибудь представитель неорганизованной материи.

Сережа подскочил от удовольствия:

— Метод индукции — от частного к общему!

— Совершенно точно. Ты знаешь, я сейчас вспомнил один… частный разговор с отцом. Он сказал: «Манную кашу человек ест в начале жизни и в конце ее. А в середине надо давать пищу для крепких зубов». Соображаешь?

Сережа хитро прищурился:

— Ты хочешь сказать: даже кутенку неспроста дают глодать кость, да?

— Я хочу сказать, что незачем дольше срока считать себя кутенком.

Сережа по старой привычке дернул плечом, коротко, протестующе воскликнул: «Ну-ну!», однако без прежней резкости. Теперь он разрешал Виталию Андреевичу делать неприятные замечания.

«Да, конечно, какой же я кутенок… — думал он. — А мама этого не понимает. И надо иметь просто ангельский характер, чтобы выдержать ее вспыльчивость».

Недавно он имел с ней неприятный разговор. «Очень я боюсь, что вы разойдетесь», — сказал он. «С чего это мы будем расходиться?» — «Да характер у тебя…» — «Такой уж тяжелый?!» — с обидой спросила мама. — «Он может тебя бросить». — «Не бойся, не бросит». — «А ты?» — «Что я?» — «Ты не бросишь?» — «Придумал!» — «Первого же бросила…» — «Там были веские основания». — «Он был плохой человек?» — «Вырастешь — сам определишь». — «Но если теперь поссоришься, подумай и обо мне», — сурово сказал Сережа. — «Ну хватит, мудрец! — прикрикнула мать. — Слишком много на себя берешь».

Вечером они пили чай на балконе — мамы все еще не было. На стол накрывал Сережа. Усмехнулся: «Бабушка не допустила бы».

Сереже нравилось оставаться вдвоем с Виталием Андреевичем. У них были свои, чисто мужские интересы и разговоры.

Он приподнял голову над перилами балкона, вглядываясь в степь: казалось, там горят волчьи глаза. Знал, конечно, что это огоньки селения, но интереснее было думать, будто волчьи глаза.

По самому гребню горизонта двигались светлые жучки-фары машин. Почему-то пахло надрезанным арбузом.

Сережа поглубже забился в шезлонг.

— Сказать тебе по секрету? — тихо произнес он. — Это не тайна, но я тебе одному…

Виталий Андреевич положил руку ему на колено, подбадривая и, конечно, догадываясь, что сейчас услышит.

— Разве это плохо — дружить с девочкой? — спросил Сережа.

— Совсем не плохо.

— Ее зовут Варя… Я тебя когда-нибудь познакомлю…

— Буду рад этому.

— Почему тебе я могу все что угодно рассказать? — недоуменно пожал плечами Сережа.

— Ну, положим…

Они разом вспомнили тот неприятный случай.

В прошлую среду Кирсанов увидел на ладони у Сережи написанное химическим карандашом бранное слово.

На лице Виталия Андреевича отразилось такое огорчение, презрение, что Сережа стал лихорадочно стирать надпись, не находя оправдания. Ну мог ли он сказать, что из лихачества поспорил в классе С Федькой Гладышевым, дразнившим его «маменькиным сынком», поспорил, что сутки проносит эту надпись на ладони? Гладышев сделал ее… Потом Сережа совсем забыл…

Виталий Андреевич тогда смолчал, а позже корил себя за это молчание. Следовало бы отчитать мальчишку. Но, возможно, достаточно было Сереже и взгляда… Да Виталий Андреевич и не разговаривал с ним два дня… Сережа ходил пришибленным…

— …Нет, правда, Тебе я могу все рассказать, — повторил он сейчас и осторожно погладил руку отчима.

Сережа давно заметил, что Виталий Андреевич не очень-то расположен к сентиментальной нежности, как назвал он ее однажды, сдержан в своих чувствах. И сам старался в этом подражать ему. Он как-то случайно услышал слова, сказанные маме: «У парня в характере недостает металла». Мама же ответила: «Что ты хочешь — вечное женское окружение».

Виталию Андреевичу действительно не нравились некоторые наклонности Сережи. Хотя он обнаруживал в нем немало и обнадеживающего. Мальчик, например, был совершенно непритязателен в еде, питал полнейшее презрение к холоду: даже зимой спал с открытой форточкой; принципиально в сильные морозы не носил перчаток, и поэтому руки у него были красные, шершавые; вел бои с матерью по поводу нижнего белья. («Не надену! Я тебе не девчонка».)

Он не боялся высоты, и однажды неуклюже, но отчаянно полез по отвесному валу, цепляясь за малейший корень, торчащий из земли.

Как-то, еще в первые месяцы появления Сережи в доме Кирсанова, Виталий Андреевич завел разговор о спорте.

— Сожми кулак, — предложил он Сереже. — Ну вот, ты сжимаешь его, как девочка: большой палец кладешь поверх указательного. И походка у тебя какая-то развинченная, даже садишься на диван боком…

— Неправду! — вспылил Сережа. Он именно так и сказал: «Неправду».

— Нет, правда. Не думай, что я пытаюсь унизить тебя или оскорбить. Хочу видеть тебя парнем, а не… — Чуть было не сказал «бабушкиным внучком», но вовремя остановился, — кисейной барышней.

— Я и не кисейная барышня! — строптиво мотнул головой Сережа.

— А ну, согни руку. Ну разве это мужские мускулы?

Сережа молчал.

— Нет, ты подумай хорошенько: как стать юношей.

Самолюбивый мальчишка, видно, намотал этот разговор на ус, бегал в спортивную школу и понемногу менял свой облик.

— Ты меня действительно любишь? — в обычной своей манере вдруг спросил Сережа, вглядываясь в лицо Виталия Андреевича.

Это было из «той оперы», времен женского окружения.

— Действительно.

— Не ошибаешься?

— Нет.

— На каком я месте?

— То есть?

— Ну вот мама — на первом, потом, наверно, Василий, а я?

— Делишь с мамой первое место.

— Это правда? — Глаза мальчишки лучисто засияли.

— Абсолютная…

— Твой Василий когда приезжает?

— Завтра.

— Интересно, какой он? — задумчиво сказал Сережа и почему-то помрачнел.

…Но Василий прислал телеграмму, что планы изменились, и он летит прямым рейсом в Ленинград.

Сережа видел, с какой горечью прочел эту телеграмму отец, а ему бодро сказал:

— Жаль! Василий не сможет заехать. Ну ничего, в другой раз познакомитесь.

И Раиса Ивановна искренне огорчилась, но подумала: «Кто знает, какой была бы встреча!»

Виталию Андреевичу в эту ночь не спалось. Он тихо оделся и спустился вниз, к Дону. Река походила на безлюдную дорогу. Холодное небо сверкало синими огнями. С тихим шелестом падали, покачиваясь, листья. Казалось, они осыпаются все разом, устилая землю золотистым ковром.

Вспомнилась другая такая же ночь — в их селе Песчанка, на Саратовщине. Его мать умерла, когда ему было два месяца, и воспитала его добрая, самоотверженная женщина — фармацевт Дарья Семеновна. Однажды ночью — ему тогда уже было, как Сереже, лет четырнадцать — он проснулся от ощущения, что за окном идет дождь. Прокрался в сад — и увидел: под беспощадным небом вот так же осыпались листья. Еще накануне небо было ласковым, звезды казались близкими. И вот светили холодно, отчужденно взирали на мир, словно строго о чем-то вопрошали его.

Давно нет в живых мачехи, Дарьи Семеновны, и сам он отчим… А Василий оставил в сердце новую ссадину.

«В чем состоял просчет мой как отца? — снова и снова спрашивал он себя. — Видно, слишком скуп я был на душевное тепло… Недостаточно близок… А только это делает отца отцом».

Да, Василия он упустил. Иначе не было бы у того уверенности, что мир лишь для него и важно только его собственное самочувствие. Иначе Василий не стремился бы выжать все, что можно, из бабушки, матери, отца и непременно приехал бы…

Сережа уже часа два возился в своей «экспериментальной мастерской». Так назвал он кладовушку возле кухни, куда, с благословения мамы, притащил когда-то старый трансформатор, куски фанеры и паяльник.

Сооружения из консервных банок, разобранных ходиков и бывших в употреблении предохранителей были начальной продукцией этой мастерской. Виталий Андреевич купил Сереже набор инструментов, добыл листовой дюраль, резину для колес, помогал мастерить радиоуправляемую модель самолета «Оса». Но кустарщина кончилась, когда Сережа записался в городской кружок юных ракетчиков и стал часами пропадать «на космодроме Звездного городка».

Теперь мастерская стала играть чисто подсобную роль.

Время, когда Сережа собирал деньги на покупку микродвигателя и запрашивал Союзпосылторг, можно ли приобрести реактивный двигатель, осталось далеко позади.

В «Звездном городке» руководитель кружка инженер-конструктор Павел Иванович учил ребят делать чертежи корпуса ракет, разрабатывать «топливо», проводил с ними замер высоты полетов тех ракет, что они строили, составлял разные графики.

Они даже запустили в небеса лягушку, и эта путешественница вполне благополучно приземлилась на парашюте.

У них в «Звездном городке» появился свой «генеральный конструктор» — Федор Громов из девятого класса и «главный теоретик» — очкарик Платоша из Сережиного класса. Ну этот — прямо восьмое чудо света: лоб шишковатый, между бровями, как у мыслителя, пролегла глубокая морщина.

Физику, химию, космонавтику Платошка знает, как бог.

Вот обещал прийти в 18.00, значит, сейчас будет. Точность — его первейшее качество. И действительно раздался условный звонок: два коротких, один длинный и снова два коротких, Платоша!

Он пришел не один, а с Венькой Жмаховым из седьмого «Д». У Веньки подвижное, белокожее, с хрящеватым носом, лицо, язвительная складка губ. Волосы на голове всегда такие, будто он недавно выкупался, а обсохнуть толком не успел. На тонкой шее перекатывается классический кадык. По поводу этого кадыка Венька сам острит: «Мне бы петь, но я умею только кукарекать» — он и впрямь здорово выводит петушиные рулады. Юркого, неугомонного Веньку вся школа чтит как острослова и знатока истории. Он вышел победителем даже на городском конкурсе юных историков, заработал путевку для поездки в Ленинград.

— Приветик звездоплавателю! — картинно потряс узкой ладошкой над нечесаной головой Венька и, плюхнувшись в кресло, сообщил: Сенсация века: получил сегодня пятерку у Жанны!

Жанна Ивановна преподавала математику во всех седьмых классах их школы. Это была женщина резкая, решительная. Если смотреть на ее профиль, то лоб и нос Жанны составляли одну сильно выгнутую линию — «параболическую», язвили семиклассники.

Они же говорили: «Губы у математички потому такие тонкие, что она их все время покусывает, а сама Жанна сделана „из змеиных спинок“».

Свою пятерку Венька назвал сенсацией неспроста: он не вылезал у Жанны из двоек и худосочных троек.

— Ну можешь же! — одобрительно посмотрел.

Платоша, прижав очки-колеса к широкой переносице.

— Рассказал биографию Пифагора.

Платоша с недоумением нахмурил высокий лоб.

Насколько мне помнится — она неизвестна, — по своему обыкновению немного заикаясь, заметил он.

— Вот в этом и весь фокус! Начало я сам придумал. Потом немного занял из биографии Демокрита. Жанна довольно покусала губы и сказала, что я и у вас в классе все повторю… А? Ну что? Царь я или не царь?

Этот вопрос Венька Жмахов любил задавать на десятки ладов и с десятками оттенков: грозно, просительно, недоуменно, вяло…

— Благодарность слушателей тебе гарантирована! — От удовольствия Сережа прищелкнул языком и сделал вид, что садится на колени Жмахову, но сел рядом, на пол. Представив торжественную Жанну, расхохотался.

— Уймись, Лепиха, — солидно произнес Венька. Клянусь кадыком, ты погибнешь от смеха.

— Братцы, — воскликнул Сережа, поднимаясь с ковра, — могу показать новый приемчик обороны!.. Закачаешься и упадешь!

Эт-то любопытно, — протянул Платоша, всегда несколько стыдившийся своей неуклюжести, слабосильности. — Уговорил!

— Дуров даже слона уговаривает, — сострил Венька, но и сам заинтересовался: — А ну давай, показывай.

Ничто с утра не предвещало бурю, которая разыгралась к вечеру.

Наоборот, с первой минуты, как только Сережа вскочил с постели, его охватила радость, не оставлявшая целый день. Шутка сказать — ему четырнадцать лет! Можно считать, пятнадцатый.

Папа подарил свой бинокль. Будто прочитал мысли Сережи: он мечтал об этом бинокле. Мама, по своему обыкновению, преподнесла «нужную вещь» — новую куртку. Вот уж не любил в дни рождения получать эти «нужные вещи», но от них никуда не денешься.

К завтраку приехала бабушка, привезла коврижку — любимое лакомство внука.

Совершенно незамеченным прошло, что «тот отец» не прислал даже поздравления.

Перед самым уходом родителей на работу Сережа сказал, зная, чем можно их порадовать:

— Сегодня возьму анкету, буду в комсомол вступать. Да, кто из вас пойдет на родительское собрание? В восемнадцать тридцать.

Виталий Андреевич и Раиса Ивановна переглянулись.

— Вместе пойдем, — сказала мама.

— О-го-го! Это уж слишком!

— Ничего. Организованными рядами…

Кирсановы зашли в Сережин класс, когда там сидели почти все родители. Виталий Андреевич и Раиса Ивановна тоже втиснулись за парту у задней стены.

Раиса Ивановна здесь многих уже знала: вот у окна — отец Платоши, подтянутый, с зоркими глазами, полная противоположность сыну. Но что-то было в них и общее: может быть, доброе выражение лица, немного застенчивая улыбка? Справа, у входной двери, — Варина мама. Каштановые волосы ее подстрижены коротко, уложены по-модному, взгляд жив, умен, насмешлив и спокоен. Лицо не назовешь красивым: глаза слишком маленькие, нос длинноват и приподнят мысиком. И все же оставалось впечатление обаятельности, естественности. Интересно, похожа ли на нее дочка?

Классная руководительница Сережи — добрейшая Таисия Самсоновна, — сжав пухлые пальцы маленьких рук, начала рассказывать о делах своих подопечных, у кого какие оценки за четверть, кто и как участвует в общественной жизни школы.

— Родителей Сережи я должна огорчить, — сказала Таисия Самсоновна, и на ее лице отразилось искреннее огорчение. — Недавно он подрался и был приведен милиционером в школу.

— Как?! — выкрикнула Раиса Ивановна и даже привстала.

— Да… весьма прискорбно. Сережу недавно привел в учительскую милиционер… Ваш сын затеял возле школы кровавое побоище. — И без того круглые глаза Таисии Самсоновны округлились еще больше. — …И потом упорно отказывался объяснить, с кем и из-за чего дрался.

Раиса Ивановна обессиленно опустилась, на стул.

Худой, сутуловатый мужчина, сидевший за партой прямо против классной руководительницы, повернул к Кирсановым негодующее лицо.

Глаза у мужчины маленькие, а черные брови огромны, и кажется, что именно они «съели глаза».

— Плохо, что вы об этом узнаете только здесь, — произнес он осуждающе и, уже обращаясь к Таисии Самсоновне, добавил: — За драки из школы гнать надо! Бандитов растим! Проходу от них нет хорошим ребятам…

Озабоченно поглядела на Раису Ивановну мать Вари, с сочувствием и недоумением — отец Платоши.

— Но позвольте, — возразил Виталий Андреевич, — почему же нас не известили сразу?

— Я вам звонила и не дозвонилась, — сказала Таисия Самсоновна.

Виталий Андреевич, сжав руку жены, тихо попросил:

— Успокойся, во всем надо разобраться.

А дело было так. С неделю назад вышел Сережа под вечер из школы, когда почти все разошлись, — мастерил в физическом кабинете динамик.

Сережа был еще в темном туннеле ворот, когда увидел, что у обочины, подпирая плечом дерево и засунув руки в карманы брюк, стоит его давний недруг — Ромка из девятого «В». Ромка весь желтый — волосы, куртка, туфли, даже… глаза. В них только темные крапинки злобы.

В школе Ромку не любили многие. Был он коварен, драчлив, труслив, в общем, как правильно сказал Венька, «нерукоподаваем».

Над теми, кто послабее, он издевался как мог: отнимал деньги, завтраки, пинал ногой.

Если же нарывался на более сильного, начинал гундосить:

— Ну че ты, че?.. Я че тебе сделал?..

В одну из таких минут одноклассник Ромки Ваган Сааков крикнул ему:

— Прекрати гунд!

И с тех пор в школе Ромку называли не иначе, как Гунд.

Сейчас Гунд явно поджидал Сережу свести счеты: тот недавно заступился за жертву Ромки.

Сереже можно было, конечно, нырнуть обратно в темный проем школьных ворот и переждать, но это было бы трусостью. Отец же не раз говорил ему: опасности следует идти навстречу. И Сережа шагнул на тротуар. Гунд встрепенулся:

— Эй, Лепиха! Удираешь, как куцый заяц?

Сережа остановился, спросил спокойно:

— А кого мне бояться?

Гунд подошел близко, продолжая держать руки в карманах брюк, растянув губы в деланной улыбке:

— Некого?

И вдруг рывком, словно выдирая правый карман, выпростал из него кулак, ударил Сережу в нос так, что сразу брызнула кровь.

Сережа не крикнул, не стал вытирать кровь, только почувствовал, как волна гнева захлестывает его, а в такие минуты он один мог пойти на десятерых.

В классе знали, что Сережа не терпел оскорблений и, вообще-то обладая характером покладистым, становился просто невменяемым, если на него поднимали руку.

Мгновенно, вспышкой, возник в памяти прием: Сережа наступил на ногу Гунда, ударил головой ниже ключицы…

И Гунд уже корчился на земле.

Но тут раздался свисток милиционера, спешившего через дорогу. Гунд успел вскочить на ноги и юркнуть в темный туннель школьного двора. Там он, конечно, перемахнет через забор и очутится на другой улице.

Сережа не собирался бежать от милиционера, и тот положил тяжелую руку на его плечо.

— Совсем озверели? Ты чего затеял? — сурово спросил пожилой сержант, в упор рассматривая измазанное кровью лицо задержанного.

— Это наше дело… — высвобождая плечо, ответил Сережа.

— Пойдем в школу, — сердито приказал сержант. — Я тебе покажу, чье это дело.

В учительской оказался завуч Федор Федорович, с которым ребята предпочитали встречаться пореже. Он был неумолимо строг и не склонен разбираться в душевных нюансах драчунов.

Милиционер привел с улицы окровавленного ученика, который не отрицал, что с кем-то дрался и даже повалил того на землю. Фамилию поверженного он назвать отказался, а самому милиционеру грубил.

Завуч недовольно поглаживал седые волосы. Ведь однажды внушал уже этому Лепихину, что вспыльчивость его до добра не доведет. Сколько можно?

Поблагодарив сержанта, заверив его, что дело так оставлено не будет, Федор Федорович, когда дверь за стражем законности закрылась, обрушил на Лепихина град упреков:

— Школу позоришь?! Драки затеваешь? Погляди на свою физиономию! Марш под умывальник!

Если бы Федор Федорович поговорил участливо, поинтересовался, что именно произошло на улице, Сережа, возможно, все бы правдиво рассказал, не называя Гунда. Но сейчас он молча повернулся и пошел умываться, а по дороге домой решил в происшествие маму не посвящать. Зачем попусту расстраивать? Да чего доброго, мама еще тоже заподозрит, что именно он виновник драки или, что того хуже, пойдет объясняться с Гундом, его родителями, завучем. Хотя в рассказе маме можно все смягчить…

Но Сережа не признавал ложь даже «во спасение».

Он, правда, рассказал о происшествии Платоше, а через неделю начисто забыл о стычке с Гундом. Были дела поважнее: в «Звездном городке» запускали новую ракету.

— Пожалуйста, дожили до милицейского привода! Дальше идти некуда, — гневно говорила Раиса Ивановна по дороге домой.

Виталий Андреевич продолжал ее успокаивать, но и сам с обидой думал о Сереже: «Вот тебе и откровенность, правдивость. Совсем мы его не знаем и мало для него значим».

Сережа, едва открыв дверь родителям, сразу же почувствовал что-то недоброе.

Отец, не глядя на него, прошел в свою комнату, а мать сказала с негодованием:

— Докатился!

«Значит, Федор Федорович свое сделал, — с горечью подумал Сережа. — Вот не ожидал, что все так погано обернется».

— Что же ты молчал, нас обманывал?

— Неправду! — возмутился. Сережа. — Я не обманывал. Не хотел вас огорчать.

— Какой чуткий! Только ты один знаешь, что правдиво, а что нет? — Раиса Ивановна с ожесточением бросила на диван свою одежду. — Наказание мое! У других сыновья как сыновья, а этот — олух царя небесного…

— Не оскорбляй меня! — срывающимся голосом крикнул Сережа. — Я — человек.

— Человек? — все более распаляясь, грозно переспросила Раиса Ивановна. — Человек с приводом, вот ты кто! Так рождаются преступники. Вот возьму ремень да отстегаю…

Сережа побледнел, темные волоски над его верхней губой проступили яснее.

— Только попробуй!

— Ах, ты еще смеешь с матерью так разговаривать?

— Смею!

Раиса Ивановна подбежала к сыну вплотную.

Он стоял, сжав кулаки, дрожа от возбуждения. «Боже мой, глаза Станислава!» — с ужасом подумала она, когда Сергей замахнулся, не то отстраняясь, не то наступая.

В это время из соседней комнаты вышел Виталий Андреевич. Увидев искаженное лицо Сергея, руку, занесенную над матерью, он, рывком преодолев расстояние, толкнул Сергея в плечо. Сергей упал на диван, но мгновенно вскочил, раздувая ноздри:

— Не имеешь права!

— Нет имеет, я разрешаю! — глотая слезы, крикнула Раиса Ивановна.

— А я никому не разрешаю, — хриплым, словно сорванным голосом сказал Сережа.

— Тогда можешь идти жить к своему папочке!

— И пойду!

Он сдернул с вешалки пальто и выбежал из комнаты.

Холодный ноябрьский ветер подействовал успокаивающе. Сережа стал приходить в себя, медленно пошел вверх по Буденновскому.

Громыхал где-то на крыше сорванный лист железа. Зябко темнела на фронтоне цирка наездница, сдерживающая коней, впряженных в колесницу. Замерли на путях темные вагоны трамваев: видно, оборвался провод. Свирепый восточный ветер Черных земель, разбойничая, обшаривал пустынные улицы, нес колкий снег. На тротуаре огромными червями корчились стручки акации.

— Сережа чувствовал себя бездомным, несправедливо обиженным щенком. Думал о матери: «Она только и знает: „Подрасти еще“, „Не рассуждай“, „Делай, что велят!“ Будто ничтожество я, и нет у меня своей воли. Меня если попросить по-хорошему, я все сделаю. А они… рукоприкладство…»

Сережа и раньше пытался защищаться.

— Что ты все рычишь на меня? — говорил он матери. — Превращаешься в робота по напоминаниям: «Выключи лампу», «Спрячь носки»… Я сам…

— Ладно, — примирительно отвечала она. — Обещаю не быть роботом, а очеловечить тебя.

Вот и очеловечила. С четырнадцати лет отвечают перед законом. Вожди революции в моем возрасте уже участвовали в борьбе. И Маяковский… А она все считает меня ребенком. Спать в девять часов укладывает. А этот… даже…

О бабушке и говорить не приходится, она совсем за сосунка принимает: «С твоим сбором металла в оборванца превратишься. Скажи, что заболел…»

Может быть, сейчас пойти к бабушке? Нет! Не мужское решение искать убежище у бабушки. Вообще, можно будет поступить в ремесленное училище, дадут общежитие…

А если заглянуть к Платоше? Неловко как-то… Надо объяснить, что произошло…

Промелькнула мысль о Станиславе Илларионовиче. Сергей отшвырнул ее с негодованием. Чтобы он торжествовал? Вот, мол, приполз ко мне вымаливать… Видишь, как они с тобой?

Не бывать такому!

Сережа миновал железнодорожный переезд в Рабочем городке и пошел к Каменке. «В деревне запросто: нашел бы стог сена, забрался в него и переночевал».

Он шел незнакомыми улицами мимо речки, аллеи тополей, словно попал в чужой город. Наткнулся на глухую стену вроде бы какого-то амбара, обошел ее и увидел приставленную лестницу. Осторожно ступая по перекладинам, добрался до верха, подтянулся на руках и очутился в темном, теплом помещении. Чердак! Пахло мышами и слежавшейся пылью. Эх, фонарика нет. Вытянув руку вперед, Сережа сделал несколько шагов, наталкиваясь на балки и какие-то ящики. Вот его рука прикоснулась к чему-то теплому. Печная труба! Великолепно, обойдемся без стога. Он еще пошарил в темноте и нашел обрывки картона. «Роскошное ложе! — усмехаясь, печально подумал Сережа, укладывая этот картон возле трубы. — Именинный вечер».

Стало жаль себя. Ну почему они все с ним так поступают? В чем его вина? Где же справедливость? Бабушка, жалуясь как-то, что у нее горько на сердце, сказала: «Если бы собака лизнула мое сердце, она бы издохла!»

Сережа тяжко вздохнул, улегся на картон, укрылся пальто.

Мстительно подумал о матери: «Небось, волнуется».

Внутренний голос обвинил: «Ну, ты тоже хорош, отвечал грубо». — «Но я никому не разрешу оскорблять меня!» — отмел укор другой голос. «И не разрешай. Однако можно было не сбегать из дому. Достаточно проучил бы, объявив голодовку».

В животе засосало, очень захотелось есть… Не надо об этом думать.

Где-то далеко хрипло залаяла собака. В чердачное окно бесстрастно заглянул месяц, похожий на краюху хлеба. Прямо дьявольски захотелось есть. Жаль, что не успел до их прихода…

…Видя, что Раиса Ивановна нервничает, Виталий Андреевич успокоительно сказал:

— Никуда не денется. Пошел к своей бабушке-спасительнице.

Раиса Ивановна действительно была очень встревожена: «Еще сдуру сбежит в другой город. Или нарвется ночью на бандитскую компанию. Все же я несдержанный человек. И, конечно, надо считаться с тем, что этому негоднику уже четырнадцать лет». Она налила себе валерьянки и выпила.

Зазвонил телефон. Кирсанов поднял трубку:

— Слушаю вас… — И, немного погодя, тихо жене: — Отец Платоши…

Чем дольше Виталий Андреевич слушал, тем сумрачнее становилось его лицо, щеки, казалось, совсем ввалились.

— Да-да… Спасибо, что позвонили… Большое спасибо…

Устало положил трубку:

— Отец Платоши, возвратясь с собрания, стал расспрашивать сына о драке Сережи, и выяснилось…

Раиса Ивановна, выслушав, что именно выяснилось, быстро оделась и пошла к своей матери.

Кирсанов, оставшись один, горестно думал: «Вот так пускают под откос сложенное с великим трудом. И остается только гневное: „Не имеешь права!“ Значит, чужой, значит, отчим!..»

Раиса Ивановна вернулась скоро, совсем убитая и растерянная — у матери Сережи не было. Ночью все страхи страшнее, а боли сильнее. Раиса Ивановна стала звонить в отделение милиции, в неотложку, но отовсюду отвечали, что Сережа Лепихин к ним не поступал.

Она то давала себе клятву, что будет обращаться с ним, как со взрослым человеком, лишь бы все закончилось благополучно и он появился, то свирепела и мысленно обещала «проучить как следует, чтобы не издевался над матерью», то, набросив пальто, выбегала на улицу и долго стояла на углу, высматривая, не идет ли?

Утром, разбитые бессонницей, подавленные, они, не завтракая, ушли на работу. В кухне на столе оставили домашнюю колбасу — ее Сережа особенно любил.

В комнате Сережи Виталий Андреевич положил записку: «Сожалеем, что не разобрались толком. Мама и папа».

К дверям, выходящим в коридор, они кнопками прикрепили бумажку: «Ключи — у Марии Акимовны» — и предупредили соседку, что сын, возможно, зайдет за ключами.

Сережа проснулся оттого, что болела шея: он, видимо, неудобно лежал.

Сквозь чердачное окно пробивался дневной свет. Где-то внизу натужно рычал грузовик, одолевающий подъем.

Сережа вскочил, отряхнулся, сделал разминку, энергично приседая. Покрутил головой, освобождаясь от неприятного ощущения, будто шея свернута.

Только после этого начал обследовать чердак: Ничего интересного он здесь не обнаружил: песок, зачем-то насыпанный в корзины; в углу — прохудившееся ведро, лопату без черенка, старую, рассохшуюся бочку. «Новый Диоген», — не без сарказма подумал о себе Сережа.

Он осторожно выглянул в окно. Выпал снежок, и все вокруг стало белым-бело. За углом амбара, как назвал Сережа про себя это здание, приютившее его, заворачивали машины, груженные ящиками.

Что же предпринимать дальше? Конечно, он правильно поступил, решительно отстаивая свою честь, и все же червь некоторой виновности подсасывал, не давал покоя. Конфликт можно было и не доводить до такого взрыва, а спокойно объяснить все. Однако где взять спокойствие, если тебе не верят, если с тобой обращаются, как с сопляком… Но, вероятно, нехорошо и так себя вести, как он…

Особенно мучила фраза, брошенная отцу… Конечно, он имеет право.

Сережа и сам бы мгновенно заступился за Варю, подними кто на нее руку. Но ведь он не поднимал… Это просто похоже так получилось…

…Есть хотелось все больше. Сережа порылся в карманах пальто и, к своей радости, в самом низу обнаружил провалившиеся в дырочку, семь копеек. Капитал!

Он по уже знакомой лестнице спустился с чердака и, провожаемый подозрительным взглядом какой-то женщины с кошелкой, направился к троллейбусной остановке. Возле нее был хлебный магазин, и Сережа купил себе черного хлеба.

До чего же вкусным он ему показался, никогда не думал, что можно получить такое удовольствие, вгрызаясь в краюху хлеба. Захотелось даже поурчать немного.

Как-то мама, довольная его неразборчивостью в еде, сказала:

— Солдатская каша тебя не испугает…

— Как, впрочем, и солдатская жизнь, — убежденно ответил он.

— С чего бы?

— По традиции, — усмехнулся он, имея в виду отца. И вообще Сережа теперь любил, браво сказав отцу «есть!», точно все сделать, как тот велел.

Он помрачнел: «Наверно, отец не будет со мной разговаривать».

…К центру города Сережа возвращался пешком, решив все же зайти к Платоше, но на углу Красноармейской улицы встретил Варю. На ней было мохнатое зеленовато-серое пальто, такая же шапочка, в руках Варя держала черную, на длинном шнуре, папку для нот.

— Здравствуй, — обрадовалась Варя, и, как всегда, в самых уголках ее губ заиграли ямочки. — Мама вчера, когда пришла с собрания, рассказала мне о тебе, а я говорю: «Он сам не мог полезть драться, это на него напали», Правда?

Варя смотрела своими чистыми, доверчивыми глазами и показалась ему сейчас еще в миллион раз лучше прежней.

— Правда, — стесненно подтвердил он и подумал, что, если бы Варя оказалась свидетельницей вчерашней сцены у них дома, она бы его не оправдала.

Кирсановы звонили с работы на свою квартиру через каждый час.

Наконец уже в начале первого, когда Раиса Ивановна совсем обессилела от тревоги, в трубке раздался голос Сережи:

— Вас слушают…

Ах ты ж негодник — он слушает! Интонация у него точно такая, как у Виталия Андреевича, когда тот поднимает трубку. Но будто ничего и не было, Раиса Ивановна спросила:

— Сереженька, ты позавтракал?

Произошла заминка, похожая на замешательство, и раздалось тихое:

— Да…

— Мы сегодня придем, как всегда, в начале шестого.

— Хорошо.

Короткие порывы мартовского ветра сметают с крыш суховатый снег. Он весело искрится в лучах негреющего солнца.

Воздух еще не весенний, но уже и не зимний. Улица Энгельса запружена народом. Люди идут кто в теплых пальто, кто в легких куртках нараспашку.

У многих в руках желтые метелки мимоз, комочки фиалок, похожие на сиреневых цыплят.

По-весеннему поет песенку прошлого века рожок керосинщика. Возле здания банка с его каменными львами затеяли возню на акациях воробьи, словно звенящие разбухшие почки.

И с Дона тянет весной: там уже посинел лед, в его пролежнях проступила вода, и не каждый смельчак решается теперь перейти на другой берег.

Сережа стянул с головы берет и сунул его в карман пальто.

В школе сегодня были легкие уроки: физика, математика, физкультура. Прошли они вполне благополучно — из пятнадцати возможных он набрал четырнадцать и сейчас возвращался домой в приподнятом настроении, представляя, как вечером будет рапортовать родителям о своих дневных победах. Он был уверен, что спросят по истории (в журнале против его фамилии стояла точка, а это значит — жди вызова), но почему-то проехало. Напрасно зубрил даты.

Школу свою Сережа любил. Она не могла идти ни в какое сравнение с теми многоэтажными дворцами, что возвели для учеников в последние годы. А все равно Сережа любил именно ее: допотопную лестницу, выложенную из какого-то древнего дуба, маленький уютный спортивный зал, канцелярию с широким окном почти на уровне пола, небольшой двор. Здесь все было домашним, обжитым. И даже Ромка больше не задирал его, обходил стороной.

Вчера на контрольной по химии им дали задачи, и Варя — вот чудачка! — прислала ему шпаргалку. Решила, что он не знает. А он просто замечтался, потому и сидел, ничего не писал.

…Сережа пересек мостовую и вошел в парк имени Горького. Нет, определенно пришла весна, потому что на лице Вари — он это заметил сегодня в классе — выступили веснушки.

…Сережа заворачивал на старенькую улицу Шаумяна, когда величаво проплывающая мимо светло-шоколадная «Волга» остановилась у тротуара. Из ее окошка высунулось еще более расплывшееся лицо Станислава Илларионовича.

— Привет представителю династии Лепихиных! — весело произнес он и кивнул на машину: — Вот купил… Сам из Москвы пригнал… Садись, прокачу с ветерком.

Сереже не понравились ни приветствие, ни эта похвальба, и, хотя он был совершенно свободен, а назавтра не задали почти никаких уроков, он вежливо сказал:

— Здравствуйте. Спасибо, я спешу, — этим обращением на «вы» сразу и решительно отгораживаясь от Лепихина-старшего, как от чужого и не интересного ему человека.

Станислав Илларионович вышел из машины. Пыжиковая шапка, короткое пальто, туфли на рубчатой подошве. Холеный, представительный, на фоне новенькой машины… Таких изображают на страницах заморских журналов мод.

— Как живешь, Станиславович?

Разглядывал с любопытством и удивлением, потому что ни разу не встречал Сергея после давней неприятной беседы. «Куда-то, видите ли, торопится, на „вы“ величает… Птица! Но, черт возьми, абсолютно моя копия в этом же щенячьем возрасте».

У него сохранилась фотография тех лет: рядом с матерью стоит мальчишка с удлиненным неулыбчивым лицом, серьезным взглядом серых глаз, аккуратным зачесом волос набок.

— Хорошо живу, — все так же сдержанно ответил Сережа.

— Между прочим, у тебя появился брат, зашел бы познакомиться…

— Думаю, что это ни к чему, — все так же вежливо, но еще отчужденнее ответил Сережа.

Станислав Илларионович недобро сузил глаза:

— Вот как! Но все же ты — мой сын.

— Почему? — посмотрел ему прямо в глаза Сережа и вдруг до мельчайших подробностей вспомнил тот страшный разговор, что все выжег из его сердца.

Именно, тогда, когда он услышал: «Я бы всеми фибрами души, но, понимаешь, твое появление в доме сейчас, даже ненадолго, очень нежелательно, невозможно», — ему стало ясно, что отца у него нет. Не было и нет.

Станислав Илларионович молчал.

— Все же, как ни крути, а ты — Станиславович, — наконец произнес он. — От этого никуда не денешься.

Сережа усмехнулся, и Станислав Илларионович опять, но на этот раз с острой неприязнью подумал: «Взрослый человек. Это определенно Райка его, паршивца, так настроила».

— У меня есть настоящий отец, я буду носить его фамилию.

Лицо Станислава Илларионовича перекосилось:

— Ни за что не дам согласия! Небось, мамочка надоумила?

— Я теперь никогда не назову вас отцом… потому что это будет предательством, — твердо сказал Сережа.

«А-а-а, печется о том… Каков звереныш! Совершенно чужой человек», — с негодованием подумал Станислав Илларионович и, не попрощавшись, сел в машину, рванул с места.

Уже проехав несколько кварталов, решил: «Черт с тобой! Называйся как хочешь».

Перед сном Сережа зашел в комнату Виталия Андреевича.

Отец лежа читал газету. Сережа присел на край дивана.

— Скажи, мне можно будет принять твою фамилию? — спросил он прямо, потому что не признавал обходных маневров.

Кирсанов, отложив газету, озадаченно сказал:

— Это, кажется, довольно сложно. Должен дать свое разрешение Станислав Илларионович.

— Он даст, — тоном, в котором невольно проскользнуло пренебрежение, заверил Сережа. — А ты согласен?

Виталий Андреевич посмотрел укоризненно: «Ты еще в этом сомневаешься?» Вслух же сказал, прищурив смеющиеся глаза:

— Если мы не рассоримся.

Сережа принял шутку, скупо улыбнулся.

— Не беспокойся, не рассоримся… Надо кончать с этим двоепапием.

Появилась мама. Голова ее, как чалмой, повязана мохнатым полотенцем: наверно, мыла волосы.

— О чем шушукается фирма «Кирсанов и сын»? — весело поинтересовалась она.

Сережа глазами подал знак отцу — мол, пока что не будем открывать секрет, беспечным голосом сказал:

— Фирма продумывает пути своего дальнейшего развития…

Школу-«голубятенку» отдали под какое-то учреждение, и Сережа с Варей пошли посмотреть новую, только что достроенную: через месяц им предстояло учиться там в восьмом классе.

Они миновали «бабушкин» район.

Сережа любил его, как любим мы почти все, связанное с самым ранним детством.

Но и этот район застроился высотными зданиями, стал неузнаваем. С полукруглой площадки на круче всматривался в горизонт мореход Седов. Его глаза, казалось, вбирали Задонье, нарядную ленту набережной; гранитное лицо овевали ветры Цимлянского и Азовского морей.

Сережа и Варя спустились к берегу.

Дон катил к гирлам сытые, упругие волны. Меж оранжевых буйков проплывали щепа, арбузные корки…

Суетились косяки рыбешек у причалов с обгрызенными бревнами.

Начало августа в Ростове обычно жаркое, но сегодня выдалось на редкость приятное утро: со стороны Зеленого острова дул свежий ветер, по выцветшему небу бродили легкие тучи, похожие на растаявшие самолетные росписи.

…Четырехэтажное здание новой школы с огромными сияющими окнами стояло у Дона напротив речного вокзала и поражало белизной стен, косым козырьком-навесом у входа.

Осмотрев школу со всех сторон, Сережа и Варя подошли к своему излюбленному месту у чугунной ограды набережной. Вдали и правее гостеприимно приподнял ворота железнодорожный мост, пропуская черноморский величественный теплоход. Ему навстречу мчался стремительный катерок.

— Все-таки Дон широкий! — сказала Варя, провожая катерок синими распахнутыми глазами.

— Подумаешь… широкий! Переплыть — раз плюнуть. — Растопыренной пятерней Сережа зачесал вверх короткие выгоревшие волосы.

— Не люблю хвастунишек, — продолжая внимательно смотреть на катерок, идущий наперерез волне, сказала Варя и погладила загорелой, в золотом пушке, рукой бетонную тумбу ограды.

— А я и не хвастаюсь! — оскорбленно воскликнул Сережа. — Просто пустяк переплыть…

— Какой бесстрашный! — все еще иронически, но вовсе не желая обидеть, улыбнулась Варя, никак не ожидая, что за этим последует.

Сережа мгновенно сбросил с себя рубаху, изрядно измятые брюки, сандалеты в царапинах от острых камней. Оставшись в одних трусах, перелез через чугунную ограду и, сложив руки над головой, ринулся вниз, в воду. Поплыл саженками, быстро и сильно взмахивая руками, свирепо разбрызгивая воду.

Ему казалось, что он достиг середины реки, а на самом деле до нее было еще далеко.

Ну и широк же Дон! Но отступать поздно, и Сережа продолжал упрямо рассекать руками воду, чувствуя все большую усталость.

Промчавшаяся на Таганрог «ракета» поднята высокие волны. Одна из них накрыла Сережу с головой, потянула вниз. Он лихорадочно все же вынырнул, но тут силы вовсе оставили его, — и Сережа начал судорожно ловить ртом воздух.

«Все! Тону!» — подумал он с отчаянием и, страшным усилием воли заставив себя всплыть, последний раз глотнул воздух.

Перед глазами промелькнуло мамино заплаканное лицо, голос Виталия Андреевича потребовал: «Держись, держись!» Но тело, став свинцовым, уходило все глубже, и только неуместная мысль еще соединяла Сережу с тем, что оставалось наверху: «Вот Варя напугается».

Перестав даже барахтаться, покорившись неизбежному, Сережа словно сквозь сон почувствовал, как чья-то сильная рука настойчиво начала подталкивать его снизу вверх.

Лишь на берегу он пришел в себя. Приоткрыв глаза, увидел, что лежит лицом к небу возле чугунной тумбы. Тело его судорожно сжималось и разжималось, изо рта, ушей, носа извергалась вода.

Какой-то парень в тельняшке — Лепихин так и не успел его запомнить — сделал еще несколько взмахов Сережиными руками, поднимаясь с колена, сказал:

— Добре пацан наглотался! — И ушел.

Толпа, собравшаяся вокруг «утопленника», растаяла, и только встревоженная, растерянная Варя склонилась над ним.

— Сереженька, тебе плохо? — виновато и жалобно спросила она.

Сережа поднялся с каменной плиты. Его еще подташнивало.

— Пойду домой, — непослушным, заплетающимся языком сказал он.

— Я тебя провожу, — предложила Варя.

Ее поразил зеленовато-синий цвет лица Сережи. Волосы его, казалось, поредели, глаза ввалились.

— Нет, не надо. Я сам…

Варя поняла: Сереже стыдно и неприятно, что она видела его таким беспомощным.

— Ну хорошо, хорошо, иди! — торопливо, пожалуй, слишком торопливо сказала она.

Еще постояла у ограды, глядя вслед.

Погода вдруг резко изменилась: горячий ветер с Черных земель погнал клубы пыли, завихрил воронками по набережной, принес запах выжженной степи. Дон сразу поблек, словно пропитался пылью. Она заскрипела на зубах Вари, придала сероватый оттенок ее загару, золотистым волосам.

«Ну что за дурачок! Прыгнул, чтобы доказать взрослость…» — подумала она и медленно пошла домой, коря себя за то, что не удержала Сережу от безрассудного поступка.

То и дело останавливаясь и отдыхая, Сережа преодолел крутой подъем и наконец добрался домой.

Раиса Ивановна, увидя его осунувшееся лицо, встревожилась:

— Ты что? Заболел?

— Пустяки. Голова немного болит, — вяло ответил Сережа.

Раиса Ивановна дала ему таблетку, уложила на диван, и Сережа сразу уснул. Мать с тревогой поглядывала на него. Что бы это могло быть? Явно от недоедания. Он может сутками не есть. Ему просто лень жевать, тратить время на подобную ерунду.

Правда, Виталий Андреевич успокаивал ее: «Еще ни одно юное существо добровольно не умирало от голода. Захочет — сам возьмет».

За последние месяцы Сережа очень вырос. Теперь, когда он стоял рядом с ней, то поглядывал сверху вниз. Наливающиеся силой руки нелепо высовывались из рукавов пиджака. Брюки очень быстро делались короткими, и Раиса Ивановна с отчаянием говорила, что на этого верзилу не напасешься ни одежды, ни обуви.

Давно ли Сережа спрашивал у бабушки: «На какой праздник надо красить яйца и говорить: „Христос воскресник“ — „Воинственный воскресник“?» А теперь у него появились новые повадки: запирается в своей комнате; по утрам в ванной долго и с любопытством разглядывает лицо перед зеркалом, старательно выдавливая прыщи на носу. На щеках у него пушок, скорее, даже какие-то спиральки волос; в уголках губ усики. Он все чаще прицеливается к бритве Виталия Андреевича, но еще не решается взять ее. Жесткой щеткой старательно пытается зачесать волосы вверх — они упорно не поддаются, и Сережа ожесточенно смачивает волосы, надеясь смирить их хотя бы так.

В книжном шкафу Сережи Майн Рида вытеснили «Овод» и любимейшая книга — «Брестская крепость».

Мальчишка напускал на себя нарочитую грубость, восставал против «целований». Это было так странно в недавно ласковом теленке, любившем тыкаться носом в мамино плечо.

Легче, чем когда бы то ни было, он раздражался, ему все время хотелось не соглашаться, защищаться от «покушений на самостоятельность».

Но вместе с тем он мог сказать, глядя на статуэтку: «Ну зачем эти ничкемные безделушки?»

Возражать матери: «Напрасно ты заявляешь так безаляпационно».

Таблетки, которые Раиса Ивановна пробовала принимать, чтобы похудеть, называть «худощавыми».

Разобрав какой-то шахматный этюд, он вдруг поднимал у себя за дверью щенячий визг; подсчитывал просто так, из любопытства, «доллары» в материнской шкатулке и придавал самые причудливые позы проволочному повару на торшере.

Когда Раиса Ивановна недавно купила сыну нейлоновую рубашку, он возмутился:

— Однако зачем она мне?

— Пусть полежит до выпускного вечера.

Сережа безразлично пожал плечами.

Он младенчески не умел управлять своим голосом: то басил на всю квартиру, то неожиданно тонко смеялся, то вдруг уморительно пытался спеть «Любимый город» и спрашивал у матери:

— Интересно, не бас ли у меня будет?

Молодая соседка-студентка, встретив его в коридоре, удивилась:

— Сережа, как ты вырос!

Он небрежно сказал:

— Между прочим, у меня и голос ломается.

Смутно, сквозь сон, Сережа слышал, как пришел отец. Они обедали с мамой и вели свой обычный «архитектурный» разговор. До Сережи долетали обрывки фраз, словно укутанных ватой:

— Повернуть Ростов лицом к Дону…

— Центральный парк — на Зеленом острове…

— Впечатление должно быть такое, будто город «привстал»…

— Но проблема транспорта. Ты об этом подумал?

— Трамваи убрать под землю…

— А бульвары на берегах Темерника?

Сережа не мог бы объяснить почему, но ему всегда приятны подобные разговоры в их доме. И сейчас так хорошо было лежать на диване, под уютным материнским халатом и, слушая спор, думать о своем: «Интересно бы учиться в новом здании университета».

Он уже ездил с Платошей на Западный, просто так, на разведку. И словно попал в фантастический город из алюминия, стекла… У корпуса физического факультета таинственные окна-прорези, цветные плоскости… Вот бы пробраться внутрь, в какую-нибудь чертежную комнату.

К дивану подошел Виталий Андреевич, подсел. Сережа приоткрыл глада, тихо признался:

— Маме не говори, я сегодня тонул…

Улыбчивая, немолодая преподавательница литературы Надежда Федоровна, обведя глазами класс, спросила:

— Как вы полагаете: за что Чацкий любил Софью?

Надежда Федоровна поглядывала выжидающе. За лето ее питомцы очень повзрослели. Девчонки, прежде равнодушные к одежде, видно, стали теперь придавать ей немалое значение.

На голове у Антоши Хапона появилась буйная шевелюра. Хапон — изрядный позер, склонен разыгрывать из себя непонятого поэта-гения. Иногда мрачно ходит в одиночестве по коридорам или сидит за партой, уткнув лицо в ладони, презирая всех непоэтов и ожидая вопроса: «Сочиняешь?»

Антоша любит произносить громко, с напускным театральным пафосом:

— Какое невежество!

Или:

— Какая наглость!

Наигранно смеяться:

— Ха-ха-ха!

Модулируя баском, обращаться покровительственно:

— Мой дорогой!

А рядом с Сережей Лепихиным сидит новичок — Бакалдин. Он появился в классе совсем недавно.

— Так за что же Чацкий любил Софью? — повторила вопрос Надежда Федоровна.

Сережа задумчиво смотрит в окно. Стекло сечет осенний нудный дождь. Вдали, за Доном, никнет поредевшая роща, грустит кафе «Левада».

Сережа недоуменно хмурится. И, правда, за что любить эту противную, достойную презрения Софью?

Руку поднимает Бакалдин.

Сережа покосился на соседа. Странное у него имя — Ремир.

В первые дни Бакалдин показался Лепихину уродцем: большие, похожие на раковины радиолокатора, уши, все лицо покрыто крупными конопушками, забравшимися даже на губы.

Но позже этот Ремир стал даже нравиться Сереже: худенький, но подтянутый; простой темно-серый костюм сидит на нем очень ладно.

— Я думаю, — начал свое выступление Бакалдин, — любят не за что-то, а просто за то, что есть этот человек на свете…

Хапон громко произнес из угла класса:

— Ор-ри-гинально!

Надежда Федоровна внимательно посмотрела на Ремира:

— Наверно, это правда. Но ведь любят и за что-то!

«Конечно», — мысленно согласился Сережа и почему-то вспомнил, как после случая на Дону Варя сказала ему: «Ты все же ребенок!» И сердито подумал: «Взрослая какая!»

На перемене Сережа подошел к Ремиру. Тот стоял у окна и жевал бутерброд.

— Ты почему к нам в школу так опоздал? — поинтересовался Лепихин.

Ремир отломил половину бутерброда:

— Хочешь?

— Нет, спасибо…

— Мои родители — цирковые артисты, вечно разъезжают и меня на собой таскают.

Вот оно что!

— Гимнасты? — спросил Сережа.

— Иллюзионисты… Манипуляторы…

— О-о-о! А почему у тебя такое имя?

— Революция и мир, — кратко объяснил новый знакомый.

Звонок прервал их разговор, предстоял урок математики.

— Начинаются мои муки, — вздохнул Ремир.

— Какие?

— Я гуманитарий, в науках точных — ноль…

— Ничего, я тебе помогу, — подбодрил Лепихин.

После уроков вместе вышли из школы. На улице слякоть, неуютно. Они подошли к Дону. Правее моста, на приколе, стояло учебное судно «Альфа» мореходного училища. Казалось, осень сняла не только листья с деревьев, но и паруса трехмачтовой «Альфы», и она сейчас зябла на холодном ветру.

— А как учатся на фокусников?

Эта мысль не оставляла Сережу на всех уроках. Ремир усмехнулся, плотнее натянул кожаную шапку с козырьком.

— По наследству передается. Ты знаешь, два месяца назад в Париже был международный конгресс «магов и колдунов». Папа ездил!

— Да ну?! Вот здорово!

— Пятьсот человек собралось. Заседали тайно, за закрытой дверью. Новую технику обсуждали. Папе присудили «премию Оскара». А в Лондоне еженедельник волшебников выходит — «Абракадабра». Папа рассказывал: когда во Франции принимают в «Национальный профсоюз иллюзионистов», очень строго экзаменуют и берут клятву не разглашать тайны профессии.

— Ух ты! — с восхищением поглядел Сережа. — А ты секреты знаешь?

Ремир улыбнулся загадочно:

— Кое-что знаю. Есть даже такая книга — «Благороднейшие секреты и некоторые примеры ловкости рук». Ее написал в Милане почти четыреста лет назад Горацио Наполитано.

— И у твоего отца она есть? — впился глазами в лицо Ремира Сережа.

Фантазия его бешено заработала: «Вот бы изучить итальянский язык и научиться всем этим фокусам».

— Ну что ты! Единственный экземпляр книги хранится в Британском музее.

— А ты откуда сейчас к нам приехал?

— Из Казани.

— Повидал ты свет!.. — с завистью сказал Сережа.

— Повидал, — подтвердил Ремир. — Я люблю цирк. Папа пишет о нем книгу. Хочешь, кусочек на память прочитаю?

— Конечно!

Ремир поставил портфель на носки своих туфель и, мечтательно глядя поверх головы Лепихина, тихо начал:

— «Вы заметили, какими хорошими становятся лица у людей, когда они сидят в цирке? Восторженно блестят глаза у малышей, лица взрослых светлеют, в них появляется что-то веселое, озорное, та непосредственность, что стирает замкнутость, важность, годами приобретенную озабоченность… Любовь к цирку приходит в детстве, когда мы попадаем в мир сказки, чудес, где все неожиданно и возможно. Нашу душу покоряют красочность костюмов, яркость света, мы восхищаемся красотой и ловкостью тренированного тела, артистичностью и навсегда сохраняем эту свою привязанность…»

При последних словах Ремир резким движением ноги подбросил портфель выше головы, ловко поймал его и почтительно поклонился.

— А ты кем думаешь быть? — спросил Сережа.

Он ожидал, что Бакалдин сейчас признается: «Тоже фокусником». Но Ремир молчал. Ему, видно, не хотелось раскрывать свои планы перед малознакомым человеком.

Сережа уловил это.

— Да нет, не говори, если не хочется! — сказал он.

— Ну почему же… Папа любит цитировать англичанина Джакобса: «Матрос может стать проповедником, пастух — министром, но циркач остается циркачом». Не думаю, чтобы существовала такая обреченность… Я, например, буду философом-социологом, — тихо признался он.

Лепихин посмотрел недоуменно.

— Изучать явления и делать выводы, прогнозы… Синоптик, но только для общества… Как лучше жить…

— Интересно, — почтительно пробормотал Сережа, про себя удивляясь, каких только профессий нет на свете.

Раиса Ивановна встретила сына строгим вопросом:

— Где ты пропадал?

— Предположим, в школе, учился танцевать, — лихо сбросив с себя синюю куртку, подбитую мехом, ответил Сережа.

— Ну и как?

— Простое дело! Чем больше трясешься, тем лучше.

— Что же это за танец?

— Твист.

Хотел добавить: «Довольно гнусное занятие», но, прочитав на лице матери осуждение, передумал. Незачем идти на поводу у взрослых.

Сережа вошел в свою комнату, поставил портфель у стола, возвратился к матери:

— Три приятности и одна неприятность.

— Начни с последней.

— Трояк с минусом по немецкому. — И торопливо: — А литературка поставила пятерку.

— Что еще за «литературка»?

— Практику у нас проходит… из пединститута… Молоденькая студентка. Дрожит — так нас боится! Ремиру сказала: «Мне приятно было бы поговорить отдельно с таким развитым мальчиком». Ма! После этой пятерки ты меня зауважаешь?

Раиса Ивановна улыбнулась:

— Пожалуй…

Действительно, первая пятерка в этом году по литературе.

— Важно, чтобы ты сам не терял к себе уважения.

— Не беспокойся, не потеряю. Пятерку по физике получил. Все-таки неприятности чаще бывают случайными, чем приятности.

— Ну, а последняя приятность какая? — спросила Раиса Ивановна.

— Через час придет Ремир Никанорович.

Это он так величает своего нового друга. Раиса Ивановна оделась:

— Я скоро вернусь, вы себя ведите здесь поспокойнее.

Она имела основание говорить так. Когда приходил Ремир, мальчишки начинали со степенных бесед, но потом буйствовали. Два дня назад Раиса Ивановна из кухни услышала, как на пол свалилось что-то тяжелое, вбежала в комнату и увидела: Ремир лежат на полу, на спине, а Сережа заносит над ним костяной нож для разрезания бумаги.

— Что вы делаете? — закричала она.

Мальчишки смущенно поднялись с пола.

— Понимаешь, маминушка, мы практически проверяем одну сцену, чтобы правильно ее описать.

Еще раньше Раиса Ивановна слышала, как они договаривались написать совместно роман о… «летающих тарелках».

— Ты веришь в пришельцев из других систем? — спрашивал Ремир Сережу.

— Верю!

— А я сомневаюсь…

— Давай напишем роман о посланцах неземных цивилизаций! — предложил Сережа. — Я беру на себя технику, а ты — литературно-художественное оформление.

Раиса Ивановна вышла из дома. Валил густой снег. Под его спокойное кружение хорошо думалось.

«Эту дружбу надо поощрять… Ремир на год старше Сережи, всерьез мечтает написать о раскопках Саркела. Не без влияния Ремира Сережа вдруг стал увлекаться поэзией. Читает запоем и подряд — Беранже, Фета, Луговского… Вчера сказал: „Каким я был глупым, что раньше не понимал поэзии“.

Как бы и сам не пытался писать стихи. Она обнаружила на одной из обложек тетради две строчки: „Мир шире, чем его я представлял, и много интереснее, чем знал“.

А Сережа вовлекает друга в „рукотворство“, как он говорит. Сережа любит починить утюг, запаять кастрюлю, особенно же „механизировать быт“. Он, например, смонтировал на кухне пульт с кнопками… Одна из них выдвигает полку, для сушки посуды.

Ремир охотно ходил в подмастерьях».

…Сережа, наскоро пообедав, стал ждать Ремира. Не читалось, не сиделось. Он подходил к окну, прислушивался, не хлопнет ли дверца лифта.

Сережа был довольно общительным человеком. У него и сейчас сохранились добрые отношения с Платошей, Венькой, с ребятами из «Звездного городка». Ремир стал его другом сокровенным. Он мог ему все сказать, во всем признаться, бесконечно верил ему. Все же, вероятно, необходима именно мужская дружба. Варя Варей, но здесь совсем другое дело…

И ведь правду говорят люди, что противоположности сходятся. Сам он изрядно вспыльчивый — «в маму», а Ремир сдержанный; он неусидчивый, а Ремир уж если надо… Сколько он сидит над алгеброй! Хотя все же она ему по-прежнему трудно дается. Нет какой-то математической извилинки.

Сережа был в цирке, видел, как работает отец Ремира на арене — блеск! А потом впервые в жизни Сережа оказался за кулисами, в мире, откуда выпархивали чудеса.

Здесь приятно пахло конюшнями, жженой бумагой, мокрыми опилками, клеем. Блестели зеркала и какие-то фантастические аппараты.

За дверью с надписью «Инспектор сцены» — таинственный пульт освещения, микрофоны…

Молодые парни в синей униформе протащили стенд для стрельбы, наборы пистолетов, цветные шары на подвижном круге. Гибкая женщина в зеленом с блестками трико вбежала с арены и, схватив полотенце, блаженно стерла пот со лба.

Виднелся круп белой лошади в конюшне, доносился дробный перебор копыт. Вдалеке, словно бы в другом здании, рыкнул лев; над ухом неожиданно кукарекнул петух; клоун снял с головы парик, с носа наклейку и стал обыкновенным человеком.

Ремир ввел Сережу в гримуборную родителей и сказал просто:

— Мой товарищ.

Бакалдин-старший медлителен, малоразговорчив. Глаза умные, как у Ремира. Мама тоненькая, на мальчишку похожа. И подстрижена так.

Встретили они Сережу приветливо, расспрашивали о школе.

Отец Ремира показал Сереже крохотного робота, безошибочно достающего из колоды загаданную карту.

В ответ на недоуменные взгляды Сережи кратко пояснил:

— Радиоэлектронная и магнитная аппаратура.

С немного ироничной улыбкой, с каким-то особенным артистическим изяществом достал из лимона монету, покатил ее по столу и вдруг приказал: «Стоп!» Монета мгновенно «прилипла» к столу. Чародей сжал в кулаке резиновую перчатку, потом, расправив ее, стал выцеживать в стакан молоко… из всех пальцев перчатки.

Но совсем огорошил он Сережу последним фокусом: раскрыл веер, бросил на него скомканную бумажку, начал подбрасывать ее, пока она не превратилась в яйцо, а из него вылупился цыпленок. Фантастика! Такое просто невозможно было переварить в один присест. И в этом необыкновенном мире постоянно жил Рем, вероятно, ко всему привык, как к повседневному.

…Нет, Сережа вовсе не идеализирует друга. Рем, например, где бы и надо разозлиться — не умеет.

В классе первое время сторонился ребят. Правда, признался почему: «Меня в Костроме вечером окружили семеро… много старше… Я сопротивлялся… Они повалили на землю и топтали просто так. С тех пор я иногда думаю: может быть, плохих людей на свете больше, чем хороших?»

Но ведь думать так неверно, даже если и столкнулся с негодяями. Сережа сказал ему об этом и добавил:

— Хотя мое мнение, вероятно, для тебя неважно.

Но Рем ответил серьезно:

— Нет, очень важно.

На днях они поссорились и несколько часов не разговаривали.

Все ребята класса ушли с урока черчения в знак протеста против больших заданий. А Ремир остался сидеть в классе. Один. Сережа запальчиво крикнул: «Это штрейкбрехерство!» Бакалдин спокойно ответил: «Нет — самостоятельность». Сережа наговорил, как он сейчас понимает, много ненужного. Рем же только сказал: «Грубость и вспыльчивость еще не доказывают правоту». Но скоро они помирились.

Позже, когда на общешкольном открытом комсомольском собрании поступок класса был строго осужден, Сережа подумал: «Все же Ремир принципиальнее меня».

С Ремиром всегда интересно: можно доспорить о том, какая разница между великим и знаменитым человеком, о том, кто выше как музыкант — Бетховен или Моцарт. И особенно доверительно поговорить о жизни.

Отец считает, и Сережа полностью с ним согласен, что жадность, расчетливость — отвратительные пороки. Дарить имениннику, например, надо то, с чем тебе особенно трудно расстаться. Потому Сережа и подарил в день рождения Рему свою любимую готовальню.

А Рем говорит, что расчетливость может быть и разумной, полезной.

Деликатно зазвонил звонок. Сережа побежал открывать дверь. Ремир, раскрасневшийся, необычайно оживленный, с порога сообщил:

— Я только что вычитал, что Чехов не ладил с математикой…

Сережа придал лицу серьезное выражение, голосом Хапона назидательно, с апломбом сказал:

— Какая прэлэсть! Ты знаешь — это подбадривает!

Они расхохотались. Сережа смеялся до тех пор, пока не стал икать. Потом, усевшись на диван, повели свой обычный разговор, то и дело перескакивая с темы на тему, торопясь высказаться. Даже не услышали, когда возвратилась Раиса Ивановна, потому что, как тетерева, глохли во время споров. Перебивая друг друга, вскакивали, бегали по комнате, останавливались. Доносились обрывки фраз:

— Элементы материализма…

— Во Франции бастуют десять миллионов…

— На пороге ренегатства…

— Пушкин о любовных похождениях архимандрита Фотия…

«О боги, что за окрошка!» — подивилась Раиса Ивановна.

Потом в наступившей тишине раздался голос Ремира.

— Тебе Варя, как девушка, нравится? — спросил он.

— Конечно, — сразу же ответил Сережа. — А почему ты спрашиваешь?

— Да, просто так… — уклончиво ответил Ремир.

— В женщине очень важна верность, — проницательно заметил Сережа.

— А в мужчине? — насмешливо спросил Ремир.

Сережа смутился:

— Допустим. Ты знаешь, когда Передереев начинает пакостно говорить о девочках, я готов ударить его по слюнявым губам.

— Да, циников я тоже не люблю. Папа говорит: «Женщина — лучшее творение природы, ее надо оберегать от хамов». Я думаю, что даже у Передереева цинизм напускной. А тайно он мечтает о чистоте.

— Сомневаюсь. Питекантроп двадцатого века. Ты представляешь, вчера заявил: «Кому нужна философия?»

— Ну, мне пора, — сказал Ремир, — я обещал возвратиться скоро.

— Я тебя провожу.

Они быстро оделись.

— Шарф надень! — крикнула вдогонку Раиса Ивановна.

Сын отмахнулся, шарф не надел. Ей не захотелось сейчас начинать очередную баталию. Достаточно было их за последнее время.

Уже из коридора донесся голос Ремира:

— Еще Белинский утверждал…

Пара гнедых. Надо же было, чтобы они нашли друг друга.

Виталий Андреевич, сидя дома за столом, просматривал чертежи.

Как это сюда попало? На двойном листе, вырванном из ученической тетради, почерком Сережи было написано: «Дорогая мам! Чтобы доказать тебе и бабушке свою полную самостоятельность, я решил сварить из свежей капусты щи».

А-а-а, это прошлогоднее письмо Сережи.

Далее шло описание закупок продуктов, подводился итог расходам, «не считая четырех копеек за стакан газированной воды с вишневым сиропом (накладные расходы)»; излагался способ приготовления: «Все вышеупомянутые овощи, тщательно вымытые теплой водой, опущены в крепко наваристый бульон в последовательности, установленной поваренной книгой. Оставшиеся растительно-овощные продукты заскладированы в домашнем овощехранилище.

Шеф-повар Сергей Кирсанов».

Виталий Андреевич еще раз посмотрел на подпись и помрачнел. С изменением фамилии Сергея все неимоверно осложнилось. Рая писали Станиславу Илларионовичу, но тот, видно, из желания потрепать ей нервы, не дал своего согласия на усыновление. «Что за нелепость: взрослый парень, которому уже шестнадцатый год, не вправе сам решать вопрос о своей фамилии. В конечном счете, дело не в этом; но ведь обидно… Интересно, как идут у него дела в школе?»

Виталий Андреевич позвонил завучу Федору Федоровичу, спросил, застанет ли его и классную руководительницу Таисию Самсоновну, если заглянет через час.

— Хорошо, что позвонили. Я как раз собирался вызвать вас. Ваше чадо опять отличилось. Приходите.

«Напросился, черт возьми! Что у него там? Неужто возвратился на круги своя?»

…Денек был на славу. Зима надела белые шлемы на кабины телефонов-автоматов, оторочила белым чугунные пики парковой ограды. Кружилась легкая метель, запорашивала дорогу, протоптанную пешеходами через Дон, белила сутулых рыболовов у прорубленных лунок.

Но недолго вихрить восточному ветру по улицам: пригреет солнце — и сразу осядут сугробы и начнется капель, дворники счистят ломиками наледь с тротуаров, вереницы машин, приняв с транспортеров белый груз, увезут его в степь. Город, уже освобожденный от зимы, заискрится, прижмурится на солнце.

Виталий Андреевич подошел к школьному подъезду. Со стороны Ворошиловского проспекта донеслись мелодичные звуки ростовских курантов.

— Присаживайтесь, Виталий Андреевич, — поглаживая седой ежик волос, встретил Кирсанова завуч, видно затрудняясь, с чего же начать этот неприятный разговор.

В стороне сидела классная руководительница Таисия Самсоновна, куталась в теплую шаль, и по ее доброму круглому лицу бродило смятение.

— Ну-с, докладывайте, великомученица Таисия Самсоновна.

Учительница зябко передернула плечами.

— Есть у меня в классе мальчик Передереев… — начала она.

— Этому «мальчику» — восемнадцатый год, — буркнул Федор Федорович. — По два года сидел в пятом и седьмом классах… Верзила повыше нас с вами… Кулаки — кувалды.

— И вот Передереев невзлюбил новичка Бакалдина. — Таисия Самсоновна подняла страдальческие глаза на Кирсанова. — Бакалдин с вашим Сережей дружит… На переменах Витя все приставал к Ремиру. Я даже слышала, пригрозил: «Зубы твои в горсть соберу, клоун».

— Его стиль, — заметил Федор Федорович.

— Я пристыдила Витю. На черчении Бакалдин встал стереть с доски, а Передереев положил на его сиденье четыре кнопки острием вверх. Сережа смел их. Тогда Передереев сказал: «Я и с тобой рассчитаюсь…» В перемену, только учитель вышел из класса, Передереев подошел к Сереже, сжал в кулак его рубашку у шеи. Ваш сын оттолкнул Передереева, схватил первое, что попало под руку, — деревянный макет подшипника — и запустил в него… да попал в голову очень тихого ребенка Сени Коваленко. Сене сделали перевязку и отправили домой. Он живет с бабушкой… Родителей нет… Я собрала классное собрание… Все осуждали Сережу за вспыльчивость.

Дома Виталий Андреевич застал сына за любимым занятием: он грыз поджаристые сухари, положив ноги на батарею, и решал кроссворд.

Раиса Ивановна была еще на работе.

Узнав, что отец возвратился из школы и в курсе всех событий, Сергей мрачно сказал, как когда-то:

— Но ты же сам учил защищать правых.

— Разве так, как сделал это ты? Возможно, Сеня в больнице. Тебе придется отправиться сейчас же к его бабушке и к нему…

— Не пойду…

— Нет, пойдешь. Со мной. Ты ведь не щадишь и меня… Хуже будет, если я пойду извиняться один…

Виталий Андреевич узнал в школе адрес Коваленко. Дорогой Сережа сумрачно молчал. Действительно, отвратительный у него характер. Вот пробил голову ни в чем не повинному человеку. Возможно даже, у Сени сотрясение мозга, и он на всю жизнь останется инвалидом, а его, Сергея, как виновника будут судить. И поделом… Рем тоже сказал: «Я тебе благодарен… Покрушить голову Коваленко… Это мне напомнило Кострому и тех… зверей».

Они спустились по крутой лестнице вниз, в полуподвальное помещение, и постучали в дверь, обитую войлоком.

Им открыла старенькая женщина в длинной серой кофте. Услышав, кто перед ней и зачем пришли, женщина огорченно сказала, обращаясь к Сереже:

— Что же это ты, милый? Так ведь и убить человека можно.

Сережа, потупясь, стоял у порога.

— Я не хотел…

— Сенечка, иди сюда, — позвала женщина.

Из соседней комнатушки вышел Сеня с перевязанной головой. Он, видимо, чувствовал неловкость от этого визита.

— Извини, я не хотел, — сказал ему Сергей.

— Я знаю…

…По дороге Сережа зашел к бабушке, а Виталий Андреевич, придя домой, обо всем рассказал Раисе Ивановне. Она забегала по комнате:

— Ужас! Ужас! Несчастье мое! Насколько было бы спокойнее с дочерью. Никогда не знаешь, чего ждать. Изверг! Хоть бы скорей уже выучился и женился, и пусть его жена возьмет на себя заботы о таком сокровище…

Виталий Андреевич невольно рассмеялся. Вот чего он не мог представить, так это Сережу женатым мужчиной. Виталий Андреевич усадил Раису Ивановну на диван:

— Раюша! Ну что ты так? Ведь и его пойми. Парню пятнадцать лет… внутри вулканы. За год вдвое увеличилось сердце, сделалась взрослой кровь, он становится мужчиной…

— Значит, сноси чужие головы?!

— Никто об этом не говорит. Но ведь и не учитывать то, что с ним происходит, нельзя: время бурь и ломок. Надо ли добавлять еще внешние смерчи? Этот возраст, уверяю тебя, не менее сложный, чем младенческий. Понимаешь, личность рождается.

Раиса Ивановна фыркнула, но, уже успокаиваясь, примиренно сказала:

— Личность! Спустить бы этой личности штаны, да так накатать, как в старину это делали…

— Ты знаешь, — задумчиво произнес Виталий Андреевич, — я однажды это сделал, когда моему Василию было лет двенадцать. А позже узнал: мальчишка мелом на дверях сарая написал «дату позора» и два года нет-нет да и приходил к ней, чтобы подогреть ненависть к своему тирану. Возможно, это и отдалило его от меня…

— Черт знает, как подступиться к этим деточкам, — недоуменно приподняла плечи Раиса Ивановна. — Я и сама в этом возрасте была изрядной цацей. Помню, какую непримиримую войну вела с мамой по поводу галош. Делала вид, что иду в них в школу, оставляла дома, под лестницей, а возвращаясь, надевала, прежде чем предстать перед грозными очами…

— Но все же хочется пересилить его ослиное упрямство! — опять горячась, воскликнула Раиса Ивановна. — Все подвергает сомнению.

— А может быть, Раюша, мы слишком «дрессируем» его, он сейчас болезненно-чувствителен. Вероятно, что-то надо и не замечать и, уж во всяком случае, быть с ним помягче.

— Прямо филиал института благородных девиц открыть!

Это она по инерции произнесла. У нее на днях был разговор с Сережей. «Из меня добром веревки можно вить», — сказал он, поглядев на нее взросло. «Ну а если, ты упрям и не слушаешься?» — «А ты больше в меня верь, мне же скоро шестнадцать». — «Ну, положим, через полгода». — «Видно, придется тебя, маминушка, послать в родительский университет», — словно бы и добродушно сказал он, но по нижней полной губе его пробежала хитринка.

Вспомнив эту фразу, Раиса Ивановна сдвинула брови: «Нахал», но мужу пообещала:

— Попробую смирить эмоции…

…К родителям вечером пришли друзья. Сережа заперся в своей комнате, лег на диван, положил подушку на лицо. Звуки из соседней комнаты почти не доносились.

Не любил эти сборища взрослых, где его принимают за пай-мальчика.

Мысли потекли неторопливо, спокойно: «Что ждет меня в будущем? Может, я пустоцвет, говорун… Так нет же — терпеть не хочу громких фраз!.. Важно быть Человеком… Но ведь и люди очень разные… Хочется быть настоящим…

Таисия наша неплохая, но считает нас младенцами. Лучше б рассказала когда-нибудь, как больно ошибалась, как находила выход… А у нее все получается ясненько, правильно. Или вдруг начнет укорять: „У вас на уме модный плащ да свитер…“ Что же, мы виноваты, что нам лучше жизнь досталась, чем была у родителей? Взрослые именно за это боролись. Разве мы сами хотим не в гору карабкаться, а прогуливаться по асфальтовой дороге?

Мама в последнее время стала чаще относиться ко мне, как ко взрослому, и мне теперь интересно с ней разговаривать… Ее очень уважают люди. Избрали недавно депутатом горсовета. И все она о ком-то хлопочет, кому-то помогает, с кем-то воюет. Вчера сказала: „Люблю, когда некогда“. Ее просто невозможно представить спящей после обеда или скучающей… Мне тоже хочется, чтобы всегда не хватало времени…»

На следующий вечер, когда они вдвоем были на кухне, Сережа вдруг спросил Раису Ивановну:

— Ты в меня веришь?

Она погасила улыбку: «Опять о том же».

— Верю.

— А почему вчера сказала папе: «Из него человека не получится»?

— В раздражении и даже отчаянии. Я просила тебя сходить за маслом, а что ты ответил?

— Дочитаю книгу — пойду.

— Но мне надо было масло немедля, а ты сказал: «Не могла раньше подумать».

— А что ты мне ответила?

— Что не дам обедать.

— Все же ты слишком часто раздражаешься.

— Надо иметь железную выдержку, чтобы с тобой не раздражаться.

— Вот и совершенствуйся, — снисходительно ответил он.

Собственно, это было хамство, новая грубость, равная совету поступить в родительский университет, но Раиса Ивановна сделала вид, что не заметила ее.

До чего же Сережка стал противным! Стоило ей зайти в комнату, где он делал уроки, как мальчишка ощетинивался:

— Не люблю, когда надо мной нависают!

Потом спросил:

— Ты читала? Доктор Бернар заменил сердце пожилого бакалейщика Вакшанского сердцем молоденькой девушки. Никому не нужный эксперимент, — заключает он категорично.

— Почему же? Это новая эра в медицине. Вполне успешно пересаживают почки. Есть хирургия запасных частей.

— Ерунда!

Раиса Ивановна готова оскорбиться, но опять сдерживает себя:

— Это не метод спора. Твои реплики похожи на ругань.

— А как прикажете спорить?

— Не прикажу, а советую делать это достаточно деликатно. Есть такие выражения, как: «Не верится», «Сомневаюсь», «Думаю, что это не оправдает себя».

— Вы вечно придираетесь!

Трудно, ох трудно сохранить с ним спокойствие.

…Виталий Андреевич возвратился с работы чем-то взвинченный. Ему предстояло сегодня же выехать в командировку в Ленинград, и он стал укладывать вещи.

Позвонила соседка Мария Акимовна. У нее большое горе, и она в последнее время часто заходит к Кирсановым.

Мария Акимовна осталась вдовой в тридцать лет, муж ее погиб на шахте. Женщина нашла в себе силы окончить техникум, воспитывала дочь и сына. Владик даже получил серебряную медаль. И вдруг…

На вечеринке у кого-то из друзей Владик выпил, может быть, впервые в жизни, пошел провожать одноклассницу и повстречался с такими же пьяными, намного старше его. Они стали отпускать скабрезные шуточки. Владик ударил оскорбителя, тот, упав на мостовую, раскроил голову и, не приходя в сознание, скончался.

Теперь Владик в тюрьме, ждет суда.

Раиса Ивановна усадила соседку на диван:

— Были вы у судьи?

Мария Акимовна бесцветным, тихим голосом ответила:

— Была. Говорю ему: «Вы поверьте мне, матери. Владик добрый мальчик, хороший сын, а все это — роковой случай». Он говорит: «Верю. Но человек-то убит». И что я могла возразить?

Она посмотрела на Раису Ивановну, словно бы и не видя ее.

— Вчера долго заснуть не могла… Часа в два ночи встала… Ходила вокруг стен тюрьмы… Представила, как он там, в камере с глазком, за решеткой. Наголо остриженный… И все думала, думала… Что я упустила? В чем виновата? Ведь у погибшего есть мать, жена. Почему Владик, когда поднимал руку, не вспомнил обо мне? Для того ли растила я его?

Раиса Ивановна взяла руку Марии Акимовны в свою, успокаивающе стала поглаживать:

— Да вы не убивайтесь! Разберутся во всем… И мы как соседи характеристику дадим… Ведь знаем Владика давно…

— Мам, можно включить телевизор? — спросил Сережа.

Телевизор стоял здесь же, в углу.

— Можно, — рассеянно ответила Раиса Ивановна, вся поглощенная горем Марии Акимовны.

На экране подрыгивали девицы в сверхминиюбках, очень громко играл джаз: бил барабан, звенели медные тарелки, Раиса Ивановна сначала силилась преодолеть этот шум, потом попросила:

— Выключи, Сереженька, пожалуйста.

Он не торопился выполнить просьбу матери, хотя уже приподнялся, собираясь, выдернуть шнур. Последнюю фразу Раисы Ивановны услышал Виталий Андреевич. Сразу же возмутился, что просьба не выполнена мгновенно и, появляясь на пороге, приказал повышенным тоном:

— Выключи телевизор!

— А нельзя ли повежливей? — густым баском огрызнулся Сергей. — И не приказывать…

— Выключи сейчас же! — не сбавляя резкости, повторил Виталий Андреевич. Осколочный шрам на его лбу, у брови, побагровел.

— Я тебя перестану уважать! — вдруг выкрикнул Сергей и ушел в свою комнату, хлопнув дверью.

— Как-нибудь проживу и без твоего уважения, — бросил Виталий Андреевич ему вслед.

Все это было нелепым, неожиданным и вдвойне неприятным в присутствии Марии Акимовны, на виду у ее горя.

— Но я, Виталий, ему сама сначала разрешила, — виновато стала объяснять Раиса Ивановна.

Соседка поднялась:

— Простите, я пойду…

— Я к вам загляну, — сказала Раиса Ивановна.

Виталий Андреевич, нервно куря, шагал к вокзалу.

«Стоит ли, — с горечью думал он, пробираясь между снежных сугробов, — тратить свои душевные силы, нервы при полной неблагодарности в ответ? Зачем взвалил я на плечи такой груз? Ради Раи? Но почему должен я поступаться своей гордостью, достоинством и терпеть фокусы этого мальчишки? Подумаешь, какая загадочная, персона! Он спросил на днях: „Ты хорошо разобрался в моем характере?“ — „Это менее сложно, чем ты предполагаешь“. — „Но более сложно, чем думаешь ты“.

Остряк-самоучка. А может быть, и действительно сложно?

Надо быть слепым, чтобы не видеть: он ко мне привязан, словно невидимой нитью, остро переживает, если я перестаю с ним разговаривать, любит идти рядом, постоять за спиной, когда я сижу за рабочим столом. Ревнует к матери: „Что вы все шушукаетесь?“ Солидно и уважительно произносит: „Я пошел, батя“ или снисходительно: „В вопросах любви ты, батя, идеалист“. А то, словно бы мимоходом, погладит руку: „Ух ты, какой ворсистый“. И вместе с тем последняя сцена…

Как хочется иногда на него накричать, строго наказать. Но скручиваешь себя, потому что память подсовывает спасительные воспоминания о тех, кто был вот таким ершистым, разболтанным, а стал хорошим человеком… Но значит ли это, что надо то и дело не замечать и прощать?»

«Опять у тебя на столе беспорядок». — «Беспорядок — частный случай порядка». — «Это откуда?» — «Из меня…»

Вот так-то.

Нет, он слишком привык с детства к уговорам, а позже к тому, чтобы комментировали краткие «нет», «нельзя». И теперь ждет разъяснения каждому отказу.

— Я сейчас пойду в кино, а потом сделаю уроки…

— Нет…

— Но почему?

— Достаточно и того, что я сказал.

— Но это деспотизм.

— А у тебя демагогия.

— Что это такое?

— Прочитай в словаре.

Полистал Даля, пришел снова:

— Нет, я не демагог, потому что не тайный, а явный возмутитель.

— Но ты, наверно, не дочитал. Там написано: «Поборник безначалия».

— Не понимаю все же, почему мне, взрослому человеку, нельзя объяснить твое «нет».

— Потому что есть и просто родительский запрет. Став солдатом, ты, пожалуй, еще начнешь обсуждать каждый приказ командира, прикидывать: «А логично ли? А зачем?»

— Я не солдат, а ты не командир.

— Но родитель. Надо привыкать к безоговорочным «нет» и «нельзя».

Дернул плечом, но, кажется дошло.

…Виталий Андреевич открыл дверь в пустое купе, расположился на нижней полке.

Мысли опять возвратились к Сереже: «В какой степени следует обращать внимание на мелочи? Вероятно, надо вникать в природу поступков и не рубить с плеча. Проблемы века двадцатого не откроешь простеньким патриархальным ключом девятнадцатого века.

И, конечно, надо избегать многословия. Может быть, достаточно одной, повторяющейся, как рефрен, фразы? Он не почистил обувь — сказать с укором:

— Это характер…

Разбил тарелку, не догладил брюки, не выполнил обещания — посмотреть с сожалением:

— Это характер…

Но, вероятно, очень важно помнить и себя в таком же возрасте. Нас иногда непомерно сердит, если мы обнаруживаем в ребенке недостатки, свойственные нам самим в детстве или сейчас.

Что это: желание, чтобы они стали лучше нас? Или неприязнь к своим собственным прегрешениям?»

…Поезд тихо пошел… Проплыли огни вокзала.

«Вон наш дом. Что делает сейчас Сережа? Небось, переживает ссору. И Рае неприятно. Когда ушла соседка, а сын закрылся в своей комнате, она сказала с горечью: „Ведь ты советовал мне быть сдержаннее, и вдруг…“»

Виталий Андреевич с нежностью подумал о Раисе: «Просто невозможно представить жизнь без нее. Когда назревал разрыв с Валей, я придумывал себе командировки… Теперь уезжаю на неделю, а на второй день хочется возвратиться… А с парнем мы сладим. Сладим!

Полюбил я его, потому и воспринимаю все остро. Однако, может быть, пережимаю?

В чем же главное противоречие Сережиного характера? Бурное отстаивание самостоятельности, которой, в сущности, еще нет?»

Когда он узнал, что Сережа затеял драку в классе, то сам потребовал:

— Проучите его, дайте выговор, в конце концов, исключите на неделю… Ненаказанная грубость порождает хулиганство…

Федор Федорович вдруг вступился за Сережу:

— Он не хуже других… Редкий случай, когда отец требует наказания большего, чем дает школа.

В этой фразе Кирсанову померещился укор, мол, «не твой собственный сын».

Но это неправда.

Каждый день приносит ребусы. Недавно он достал Сергею книгу по литературе, ездил за ней к черту на кулички… Правда, не устоял перед соблазном сказать:

— Если бы я был таким деспотом, как тебе кажется, разве тратил бы часы…

Говорить такое не следовало. Мальчишка не преминул уличить его в просчете:

— Так ты это сделал специально, чтобы показать мне, какой заботливый?

С ним все время держи ухо востро, и от этого тоже устаешь.

Но чуткость душевная в нем все же есть. Подпустив шпильку, он, видно, пожалел о ней. Подошел к Виталию Андреевичу, сидящему на скамейке возле телефона, положил руку на его плечо, сказал мягко:

— У тебя все больше седых волос.

Виталий Андреевич усмехнулся:

— Они появляются не без твоего участия.

— Дай-ка я парочку выдерну.

— Оригинальный способ облысения: за день ты будешь прибавлять мне седых волос, а к вечеру выдергивать их.

Сережа рассмеялся:

— Неужели я приношу тебе только неприятности? — И строго добавил: — Ты опять много куришь!

Сережа недавно накурился до тошноты и поклялся себе, что никогда больше не будет заниматься этим «грязным делом». Виталия же Андреевича решил перевоспитывать. У него появилось еще более ясно выраженное стремление перевоспитывать родителей.

— Зачем ты отравляешь себя этой гадостью? — спросил он строго.

— Фронтовая привычка.

— Неужели у тебя не хватает силы воли?..

— Дело не в этом…

— А дурной пример мне?

— Гм… Гм… Будем рассматривать, как человеческую слабость, — неуверенно ответил Виталий Андреевич. — Особенно вредно курить в раннем возрасте, когда организм не окреп…

— Ну, ты ищешь оправдания.

— Ладно. Бросить не брошу, но подсокращусь…

Ему вспомнилось, как он в гневе крикнул Сереже: «Проживу без твоего уважения».

Виталий Андреевич нахмурился: «Как у меня повернулся язык?! Так можно действительно потерять все…»

В школьном коридоре Венька Жмахов, войдя в роль мима, представлял в кругу ребят подъем штанги тяжеловесом. Он размялся, прицелился; расставив ноги, нагнулся; покраснел от натуги, мышцы его задрожали. Он выбросил вверх воображаемую штангу, едва удерживаясь на ногах и покачиваясь. Потом сбросил ее, но попал себе на ногу, ухватился руками за носок ботинка, стал уморительно прыгать на одной ноге.

Зрители в полном восторге:

— Во дает!

— Все точно!

Сережка, глядя на Веньку, тоже улыбался: «Прямо артист».

К Сереже подошла Варя — новый комсорг класса. Отозвав в сторону, тихо спросила:

— Ты все же намерен вступать в комсомол?

— Намерен.

— Почему тянешь?

Сережа замялся:

— Готовлюсь.

Действительно, со вступлением в комсомол никак не ладилось.

Еще год назад сообщил своим родителям, что берет анкету, даже заполнил ее. А потом произошли драка с Гундом, злосчастный побег из дому.

Снова собрался подать заявление, так эта нелепая, постыдная история с Коваленко.

Отец и мать считали, что Сережа не готов еще к такому серьезному шагу, говорили ему об этом.

Мама совсем недавно удивлялась:

— У тебя же проскальзывают двойки по русскому языку!

Он энергично возражал:

— Это исправимое дело… Рем Никанорович утверждает: «Важны душевные качества».

Правда, Сережка не признался маме, что Рем здорово его отчитывал за невыдержанность.

— Разве что Рем Никанорович утверждает, — иронически произнесла Раиса Ивановна. — А может быть, двойки из-за лености тоже выражают эти качества?

— Вряд ли… Между прочим, я сегодня написал обязательство.

— Какое?

— По русскому в четверти иметь твердый трояк.

— Прямо скажем: слабовато…

— Лучше перевыполнить, чем недовыполнить.

— Типичная психология перестраховщика!

— Н-н-ну, — дернулся Сережа. — Поосторожнее!

…А Варя опять настаивала:

— Ну чего ты затянул?

Сережа даже вспылил:

— Вам известно, какое я золото?

— Комсомол перевоспитывал и не таких!

Так-то оно так, да разве Витька Передереев комсомолец? Даже Платоша, мудрейший Платоша, вечно отлынивает от общественных поручений, сбегает с собраний… Если в классе назревает острый конфликт, сложная ситуация, Платоша избирает гнилой нейтралитет.

Его хотели сделать ответственным за политинформации в классе, он отказался. Подумаешь, сторонник «чистой науки». Чем же тогда отличается комсомолец от некомсомольца? И для кого написан устав? И кому нужно лишь формальное пребывание в комсомоле?

…Наконец Сережа решился и написал заявление. Виталий Андреевич увидел его на столе: «Рассматривая комсомол, как коммунистическую партию молодых…»

— Ты себя хорошо проверил? — спросил он у сына.

— Думаю, что да.

— Знаешь свои недостатки? Готов их преодолеть?

Сережа молчал, лицо его стало сосредоточенным.

— Я несамокритичен… Только про себя признаю ошибки, а вслух об этом сказать не могу.

— Да, это очень серьезно.

— А ты всегда самокритичен?

Совершенно не понимает, что можно говорить отцу, а чего нельзя, деликатности в нем внутренней не хватает.

— Стараюсь быть, — как можно спокойнее сказал Виталий Андреевич.

— Мама член партии, а несамокритична. Почему ты не в партии?

— Я тоже готовлюсь.

— Почему так долго?

Виталий Андреевич с трудом сдержал себя:

— Теперь уже скоро…

На классном комсомольском собрании Сереже изрядно досталось за все его художества. Вылезла и Верка Синицына:

— Я однажды только легонько на черчении толкнула сзади его в спину, а он меня хлопнул учебником по голове. Хорош джентльмен!

— Но если ты не леди? — пытался отбиться Сережа.

— Грубиян! — возмущенно фыркнула Синицына.

И Варя посмотрела на Сережу укоризненно:

— Действительно некрасиво.

Вдруг поднялся Ремир:

— Я думаю, что с приемом Сергея надо повременить…

Это прозвучало, как разорвавшаяся бомба. Лучший друг — и заявил такое!

— Почему?

— Да, почему? — допытывалась и Варя, неприязненно поглядывая на Бакалдина.

— Он плохо владеет собой, — настаивал Ремир. — Последний случай с Сеней подтверждает это.

Сережа вцепился пальцами в парту. «Такая неблагодарность! Его же защищал! Ну сказал мне — и хватит! Так нет, надо еще здесь…»

— Ты… ты, — захлебнулся он от гнева, — предатель…

Ремир побледнел:

— Если бы я, видя недостатки друга, безразлично молчал — это было бы предательством…

…Все же большинством голосов Сережу приняли, но возвращался он домой подавленным.

Виталий Андреевич, выслушав мрачный рассказ сына, оскорбился за него:

— Перехватил твой Ремир!

Но Сережа, стиснув зубы, неожиданно отверг заступничество:

— Нет, он выступил принципиально! Просто ты, папа, недопонимаешь это как беспартийный.

…И Варя дома все возвращалась мыслью к собранию.

Вечером родители ушли куда-то в гости, наступила тишина, которую Варя особенно любила. Только потрескивал счетчик в коридоре, да временами пела водопроводная труба. Пахло недавно испеченным пирогом.

«Прав ли Бакалдин? — размышляла Варя, отложив в сторону учебник. — Наверно, прав, и все же зачем так резко?.. Сережа сейчас очень переживает».

Не без удовольствия вспомнила Варя, как ответил он Синицыной: «Но если ты не леди?» «Схулиганил, конечно, но сама же пристает. В конце концов, к нам относятся так, как мы разрешаем».

Варя положила подбородок на сплетенные пальцы, мечтательно уставилась в окно. Горели разноцветные витрины города, зябли деревья, припорошенные снегом. Варе представилось: вот они вместе идут заснеженной улицей. Она взяла Сережину руку в свою. «Ну хватит… Перестань хмуриться…» Варя очнулась, отвела глаза от окна, пододвинула учебник: «Что-то я расфантазировалась…»

«27 ноября. Я пишу этот дневник только для себя, и никто никогда не должен его видеть.

В конце каждого года буду просматривать записи, чтобы стало ясно: где я ошибался, а где поступил правильно, какие оценки давал людям и происшествиям. В пятнадцать лет уже пора иметь самостоятельные суждения.

Я приготовил тайник в подвале, в корзине для старых книг, и там прячу дневник» Правда, мама подозрительно спросила: «Что это ты зачастил в подвал?», но я неопределенно ответил: «Сношу туда разные никомуненужности».

22 декабря. Непонятные у меня отношения с Варей и вовсе не любовные. Мне приятно ее видеть, говорить с ней, слушать ее. Однажды Варя даже приснилась, будто мы катались на глиссере… Но я ни за что не сказал бы ей разные глупости: «люблю», «умираю». А она вроде ждет от меня каких-то слов. Недавно опять сказала: «Ты еще совсем ребенок». Подумаешь! Но все равно, если бы ей понадобилась донорская кровь, я бы свою, не задумываясь, отдал. А может быть, я женоненавистник? Хотя нет, ведь еще в пятом классе написал записку Леночке Вязиковой: «Хочу на тебе жениться. Ответ положи в трубу кооперативного дома», Ну не идиот?!

А с Ремиром у меня было объяснение. Он сам начал: «Когда я давал временный отвод, думал, что делаю тебе лучше… Я считаю, что в комсомол надо приходить подготовленным, а не то, что „там меня довоспитают“.

Я ему: „А ты совсем довоспитанный?!“ — „Вот видишь, и сейчас…“ — сказал он.

Но потом я подумал и решил: надо менять свой характер. Конечно, не быть слюнтяем, который со всеми сразу соглашается и не может отстоять собственное мнение, но и уметь смотреть на себя со стороны!..

И еще я все чаще задаю себе вопрос: в чем смысл моей жизни? Вот Рем думает о судьбах людей, а что буду я делать?

Математик Соболев стал академиком, в тридцать один год. Моцарт сочинил музыку пятилетним. Неужели же я в пятнадцать лет не в состоянии хотя бы определить свое будущее?

Нет, я снова пришел к твердому решению: конечная цель — стать конструктором самолетов, ракет. Но после дружбы с Ремом мне стало ясно: узкий специалист не сможет добиться настоящего взлета. Надо знать и живопись, и музыку, и философию, и литературу. Наш классный пещерный человек Передереев изрек: „Картины Репина — раскрашенные фото. Пушкин — устарел…“ Понахватался где-то нигилизма.

Вчера мы с Ремом увидели на лотке книгу „Конец немецкой классической философии“. Он говорит:

— Давай купим.

Я заколебался:

— А поймем?

Перелистали, страничку прочитали, решили — купим!

Мама увидела на столе у меня эту книгу — удивилась:

— Да ты еще философом будешь?

— Сейчас физика без философии — ничто. Если два человека обменяются яблоками — у них так и останется по яблоку. А если обменяются идеями — у каждого будет по две идеи.

— Логично! — сказала мама.

14 января. Я сегодня здорово подъел мамину.

Она неосторожно пошутила:

— Когда получишь паспорт, махнем куда-нибудь втроем… На Мадагаскар…

А я:

— Дай честное архитекторское!

Мамина молчит — не хочет давать. Я спрашиваю:

— Ты умная?

Она была настроена благодушно, поэтому не оскорбилась:

— Не очень.

— Э-э-э, нет, — говорю я. — Ты хитришь. Про себя считаешь себя умной, а говоришь так, чтобы казаться скромной.

Тут она оскорбилась. Удивительный народ эти взрослые: как только терпят поражение — так сразу в обиду.

Вот, например, наш завуч — Федор Федорович. Кристально честный человек… А когда я сказал ему с глазу на глаз: „Все же у вас не всегда подход к нам тонкий“ — обиделся: „И без того истончился“.

Ну, это я понял: нервы мы ему поистрепали; дома, в своей семье, Федор Федорович почти не бывает, все в школе. Разве ж мы это не ценим? Да, когда я стану самостоятельным и приеду, хотя бы на день, в Ростов, прежде всего в школу зайду.

16 января. Я хочу опять возвратиться к тому, в чем вижу смысл жизни. Чтобы люди меня уважали, чтобы я был им нужен.

А какие качества я больше всего ценю? Борьбу и победу над собой. И потом — честность наедине с совестью. На людях это может быть и показухой, а вот когда перед самим собой отвечаешь… Я уверен, что мой отец именно такой.

Ненавижу тех, кто сейчас бомбит Вьетнам. Разрешили бы — немедля поехал туда… И Рем тоже…

„Планета есть колыбель разума, но нельзя вечно жить в колыбели“ (К. Циолковский).

Ясно — нельзя. И дальше Константин Эдуардович написал:

„Сейчас люди слабы, но и то преобразовывают поверхность Земли. Через миллионы лет это могущество их усилится до того, что они изменят поверхность Земли, ее океаны, атмосферу, растения и самих себя. Будут управлять климатом (будут! — С. К.) и будут распоряжаться в пределах Солнечной системы, как и на самой Земле…“

20 января. Английский самолет „Шорт“ — бесхвостый, треугольное крыло, взлетает вертикально.

Флаттер — губительная вибрация.

Еще из Циолковского, о том времени, когда люди… „воспользуются даже материалом планет, лун и астероидов, чтобы не только строить свои сооружения, но создавать из них новые живые существа“.

Аж дух захватывает!

28 января. Хочу объективно изложить одно происшествие в классе. Был урок литературы. Я задумался. Каждый человек может задуматься. Сочинял новую главу нашего романа. Надежда Федоровна о чем-то спросила, я не расслышал, о чем. Тогда она сказала раздраженно:

— Да ты что, с луны свалился?

Даже непохоже на нее. Обычно верит в нас, старается сделать возвышенными… Меня задел ее тон.

— Нет, — говорю, — с Марса.

— Ну и характерец у тебя, Лепихин, становится.

— Характер как характер, первым не нагрублю.

— Дай дневник. — Это она.

— Я его дома оставил.

— Чтобы завтра во время большой перемены родители пришли…

Ну, спрашивается, из-за чего шум? Может быть, у нее неприятности дома, а она взъелась на меня. Отцу рассказал.

— Разве, если она учительница и много старше меня, значит, может грубо разговаривать?

— Нет, — ответил отец, — оскорблять человека никому не позволено. Но и грубостью отвечать на грубость — значит, ронять свое достоинство. Если хочешь знать, для меня самое возмутительное в этой истории то, что ты не взял в школу дневник. Опять ненавистная разболтанность.

— Ты пойдешь в школу? — спрашиваю.

— А что остается делать? Легче бы мне в самую трудную командировку отправиться.

Мне стало его жаль:

— Пусть мама пойдет.

— Нет, увольте! — Это мама. — У меня там мой собственный дневник потребуют.

Ну, продолжу эту историю завтра, надо задачки по физике порешать.

13 февраля. Вот не знает человек, где что его ждет. Напала на меня какая-то гадость: сыпь появилась, будто крапива обожгла. Врач прописал горькое пойло. Зато наслушался я интереснейших разговоров родителей моих! Лежу тихонечко, они думают — больной уснул.

Отец, когда из школы пришел расстроенный, шепотом говорит маме:

— Существует какая-то неписаная и фальшивая солидарность взрослых, согласно которой я, отец, должен „с пониманием“ выслушивать любое обвинение учителя в адрес Сергея. Если же я скажу учителю, что и с его стороны грубость недопустима, то этим рискую навлечь на мальчишку новые неприятности.

— А я бы ей все прямо, выложила, — заявила маминушка.

— Ну ты — другое дело. У тебя характер — „трамвай № 4“, — добродушно сказал отец.

Я чуть не расхохотался громко, услышав это. Дело в том, что еще осенью ждали мы как-то семейством трамвай № 4. Дождь лил страшенный. Ждем, ждем — умри, нет „четверки“. Подходит „шестой“.

— Ну, следующий наверняка будет „четверка“, — говорит мама.

И так себя в этом уверила, — что когда подошел следующий трамвай, она в него вскочила, даже не поглядев, какой. А только трамвай отошел, наша маминушка выяснила, что это тоже „шестерка“ и нас в трамвае нет. Вот смехота была!

Вообще, мама мне рассказывала, что в свой школьные годы она была изрядной непоседой, готовила только те уроки, что ей нравились, и хотя получала „четыре“ и „пять“ по истории, литературе, но выезжала исключительно за счет прекрасной памяти. Не понимаю, почему же она так свирепеет, когда со мной что-то получается?

В общем, я для себя сделал такой вывод: хватит с меня поучений, сам разберусь, что хорошо, что плохо, что надо, а что не надо.

И еще я узнал очень неприятную вещь, когда отлеживался.

Прямо неимоверное открытие! Оказывается, отец — несправедливый ревнивец.

Кто-то звонит, допишу в следующий раз.

16 февраля. А было дело так. Я днем выдрыхся, и часам к 12 ночи не спалось. Вот приходит отец. Мама спрашивает:

— Ты где был так поздно?

А он молчит, только как-то грузно ходит по комнате. Мама говорит:

— Виталий, что с тобой? Ты нетрезвый?

А он отвечает:

— Я же тебя не спрашивал, где ты была позавчера, когда явилась к часу ночи.

— Но — я сама сказала — на собрании.

А может быть, у этого собрания — фамилия Левадов?

— Что-о-о?! Ты с ума сошел!

— Нет, почему же? Он молод, красив, неглуп.

И тогда мама, наверно, подошла к отцу.

— Отелло ты мой, Отелло, — сказала она как-то очень ласково. — Дай-ка мне твою седую чуприну, я потреплю ее… Ну что ты надумал? Я ж тебе сама рассказывала об этом Левадове. Неплохой человек. Да не нужен он мне ни капли, и вообще никто, кроме тебя, не нужен.

Так мне за отца стало неловко! Ведь придумать! Я вот, например, не унизился бы до ревности. Мы с Варей недавно говорили на эту тему. Правда, она сказала: „Если человек любит, он невольно ревнует, боясь потерять… Просто ты ничего не понимаешь“.

Ну, конечно, не понимаю! Чего же бояться терять, никто никого силком не держит. А защитить Варю всегда готов.

Как-то Передереев выругался при Варе. Я подошел к нему:

— Извинись!

А сам чувствую: еще немного — и так ему залеплю, век помнить будет! Передереев зло посмотрел на меня:

— Чего пристаешь?.. Вырвалось..

— Извинись!

— Я, Варька, правда, не хотел… — выдавил из себя Передереев.

Варя потом сказала мне:

— Нет, ты не бахвал.

Это она все не может забыть, как я в Дон прыгнул.

А я точно знаю: Доп я в это лето переплыву, буду тренироваться — и переплыву.

Вот сейчас у меня возникла, неожиданная мысль: если бы Варя полюбила Ремира, я молча отошел бы в сторону, потому что он лучше меня… И потому, что у меня к ней совсем другое… Очень хорошее, но другое. Без глупых ухаживаний и вздохов.

Нет, милые мои, я понимаю больше, чем вы думаете».

Зашел Венька Жмахов, необычайно взбудораженный.

Раиса Ивановна слышала, как он сказал Сереже:

— Надо будет купить ассорти. Бутылки я загнал.

— Что это такое — ассорти? — спросил Сережа, но, видно, вспомнил: — А-а-а… По-моему, главное — закуска.

— А что будем пить?

— Кубинский ром! — с апломбом заявил ее сын, и возражений не последовало, только Жмахов сказал:

— С доклада сбежим…

— Что это у вас за совет? — не выдержала Раиса Ивановна.

Венька смутился, а Сережа ответил честно:

— Думаем вечеринку организовать.

— Не тем у вас умы, друзья, заняты, — нахмурилась Раиса Ивановна. И к сыну: — Пойди купи хлеба и молока.

— Один момент! — с готовностью вскочил Сережа, видно, почувствовав неловкость, и ушел вместе с Венькой.

Раиса Ивановна в тревоге заходила по комнате: как же быть? Позвонить директору, классной руководительнице? Перед глазами сразу всплыла трагичная история Владика. Его недавно приговорили к пяти годам тюремного заключения. Запретить Сереже идти? Но ведь сама она в восьмом классе уже участвовала в таких вечеринках.

Появился Сережа.

— Получай, матушка! — Он поставил на кухонный стол сумку, набитую хлебом и бутылками с молоком.

Начитавшись классиков девятнадцатого столетия, он начал величать Раису Ивановну матушкой, несмотря на ее протесты.

— Теперь быстренько надраю полы и сяду за сочинение… У нас на прошлом уроке возник любопытный спор. Уйма вопросов: «Почему Татьяна Ларина свой выбор остановила именно на Онегине? Не поступилась ли она девичьей гордостью, написав ему письмо?» Пошляк Хапон заявил: «Уж назначила бы свиданье! Написала: „Женя, я тебя люблю“».

— Делать вам нечего.

— Нет, это любопытно. Между прочим, я никогда не женюсь, — вдруг решительно объявил Сережа.

— Почему? — скосила в его сторону глаза Раиса Ивановна.

— Слишком хлопотно. Конечно, если вы хотите, я буду жить один. Холостяком. Или вступлю в этот… как его… фиктивный брак. Не понимаю, что это за штука?

— Где ты о нем слышал?

— Чернышевский, «Что делать?». Не могу понять, как можно: любя Веру Павловну, согласиться на ее фиктивный брак с Лопуховым?

— Значит, надо было…

— Надо! А ты бы согласилась, чтобы у отца был фиктивный брак?

— Н-нежелательно, — рассмеялась Раиса Ивановна.

— То-то же. Что касается меня, то вряд ли найдется дурочка, которая возьмет меня такого замуж.

— Какого?

— Ну, неорганизованного.

— Да, может быть, и всучим кому-нибудь как залежалый товар.

— И детей иметь не буду. Что я, не вижу, как их трудно воспитывать?

Сережа сел на табурет и даже выключил радио — разговор его явно интересовал.

— Рановато ты о женитьбе заговорил, — насмешливо посмотрела мать.

— Тутанхамон женился, когда ему было восемь лет, так что я даже опоздал, матушка!

— Ну вот что, дружок, начинай-ка натирать пол, а этот разговор мы продолжим в другой раз…

Она вдруг с необыкновенной ясностью увидела то осеннее утро, когда вела Сережу в первый класс. А потом через несколько часов пришла за ним, и немолодая учительница Галина Семеновна, строго глядя на Сережу, говорила:

— Ваш сын дергал Верочку за косы.

— Не за косы, а за бант, — угрюмо уточнил он.

А теперь осаждает вопросами: «Что значит незаконнорожденный?», «Кто такая кокотка?»

— Слушай, а Варя будет на этой вечеринке?

— Сомневаюсь, — с заминкой ответил Сережа.

— А Рем?

— Отказался.

— Так зачем тебе идти без самых близких друзей?

Он заколебался, потом сказал:

— Да ты думаешь, мне хочется? И не пойду!

— Ты мне не можешь объяснить, почему Варя к нам не приходит? — внимательно посмотрев на сына, спросила Раиса Ивановна.

— Стесняется.

— И напрасно. А ты у нее дома был?

— Был.

— Ну и как тебя приняли?

— Ничего. Только поглядывали подозрительно, что за зверь появился?

Он недоуменно поддал плечами.

— Кексом угощали. Чай уладили пить. Так чинно. Мама все меня величала «молодым человеком». Я чуть не подавился.

Виталий Андреевич долго не знал, как приступить, к щекотливому разговору. Что он необходим — было совершенно ясно. И лучше взять его на себя, чем полагаться на мутный источник какого-нибудь бывалого уличного циника.

Но как найти нужные слова — деликатные и откровенные, предельно доверительные, как не отпугнуть мальчишку, не оттолкнуть его от себя нескромностью, не вызвать у него чувства неловкости, стыда? Как определить допустимый и верный тон?

Может быть, рассказать вроде бы о знакомом юноше? И о мужской гордости. Об опасности случайных связей? О половом созревании.

Виталий Андреевич все отодвигал и отодвигал разговор, подыскивая для него подходящий момент и место.

Как-то в воскресенье они возвращались с катка. Усталые и счастливые шли по заснеженной аллее парка. Вечерело. Зажглись фонари. Было безлюдно, и только с разлапистых веток старых елей срывались хлопья снега.

И все это — первозданная тишина, какая-то внутренняя умиротворенность, близость, словно бы еще больше укрепившаяся в этот день, — все разрешало начать разговор. Тем более что Сережа возмущенно сказал о Передерееве:

— Хвастается своими мужскими победами.

— То есть?.. — ошеломленно приостановился Виталий Андреевич.

— Ну, какой он успех имеет… И грязно о девочках…

«Вот сейчас и время», — решил Виталий Андреевич.

Сережа слушал серьезно, не поднимая глаз, не задавая вопросов, только когда они уже вышли из парка, тихо сказал;

— Хорошо, что ты со мной, как со взрослым…

Сереже опять не спится. В последнее время такое случается с ним довольно часто. Прежде только прикасался щекой к подушке — и словно проваливался, в черную пропасть без снов. А теперь все думает, думает…

Он лежит в темноте с открытыми глазами, отрешенный, строгий. «Зачем появился я на свет? Короленко писал: „…для счастья, как птица для полета“. Но ведь счастье должен давать и я другим? Отец говорит: „Вы, молодые, в ответе за все на земле“. Но как отвечать, как? Вокруг необыкновенная жизнь, интересная, кипучая… Люди возводят самый справедливый в истории мир… Значит, и мне предстоит…»

За окном светит над Доном яркая луна. В открытую форточку проникают запах весенней воды, перестук колес далекой электрички…

«Какое замечательное изречение недавно попалось мне: „Если я не за себя, то кто же за меня? Но если я только за себя — зачем я?“»

А что я могу? Чего хочу? Уже приглядел себе обычный путь: сразу в университет, на физмат или на самолетостроительный факультет авиаинститута. Все гладко… Нет, браток, надо поступить в летную школу, стать испытателем, как Сергей Анохин. Этот герой для проверки прочности нового самолета, теоретических выкладок дал во время высшего пилотажа такую нагрузку самолету, что он начал разваливаться на куски, а испытатель чудом спасся на парашюте, правда, лишился при этом глаза…

Вот и я сначала стану испытателем, а потом конструктором.

Представляю, как запаниковала бы мама, узнав, что я уже был в военкомате и в училище… Везде говорят: «Рано. Готовься». Рано да рано! Скорее бы услышать: «Пора!»

Я скажу маме: «Президент Академии наук Келдыш когда-то учился летать на самолете; конструктор Ильюшин был чернорабочим на аэродроме, мотористом, летчиком; другой конструктор и один из первых парашютистов, Артем Микоян, был нашим ростовским фезеушником, учеником токаря на заводе „Красный Аксай“. И добились!»

В форточку влетело что-то большое, затрепетало, забилось между рам. Сережа вскочил, «Наверно, летучая мышь…» Поймал это «что-то», оказывается — воробей. Ладонью почувствовал, как в страшном испуге бьется его сердце. Выпустил воробья на волю.

Раздался сонный голос мамы:

— Ты почему не спишь, полуночник?

— Сплю, сплю…

Он снова лег на спину, вытянулся. «Пора мне принимать самостоятельные решения. Надо, например, прыгать с парашютом. Если мама поднимет бучу, не отступлюсь: „Я должен научиться защищать свою Родину“. Отец наверняка поддержит — он солдат. Рассказывал, что кончал войну в Югославии. И вот там, в одном городке, Крагуевиц, фашисты повели на расстрел семьсот гимназистов.

А учитель пошел с ними. Добровольно. Сказал: „Я даю последний урок“.

А как бы я себя держал в смертельной опасности? Неужели распустил бы нюни?»

Сережа представил: он попал при испытании самолета в отвесную, глубокую спираль. Машина пикирует, вот-вот развалится… Он катапультируется в последнее мгновение… Конструктор Петляков погиб из-за пожара в воздухе. Этого мама не должна знать…

Что я буду строить: ракеты или самолеты? Реактивные… с изменяемой в полете геометрией крыла… вертикально взлетающие… Исчезнут специальные аэродромы, зависимость от погоды. Ракета полностью не заменит самолет, а сама, наверно, станет крылатой… Так утверждает Яковлев. У пассажирских самолетов будет скорость три тысячи километров в час… Три часа до Америки!

Где-то далеко, в городе, заиграли куранты… три часа… три часа…

Потом возникло лицо Вари: улыбающееся, задорное. Оранжевый шарф солнечным лучом лежит на ее плече. Ветер развевает золотистые волосы.

«Хорошо, что она есть, — уже засыпая, подумал Сережа, — и что Рем есть…»

Утром первой мыслью Сережи было: «Наконец-то я выработал твердый план жизни. Папа сказал — в конструкторских бюро есть профессии: прочнисты, химики, аэродинамики, металлурги, рентгенологи. Значит, надо дьявольски много знать. Усидчивость и еще раз усидчивость! Тренировать волю, физически закаляться».

Сережа постучал в комнату отца:

— Подъем, на зарядку!

Во время завтрака сообщил отцу вроде бы между прочим:

— Мы вчера в «Звездном городке» испытывали электронный фотопистолет.

— Тренируете остроту реакции?

— Да. На вращающемся кресле Барани я себя чувствую неплохо.

Покосился в сторону матери:

— Пора подумать о парашютных прыжках…

— Лучше подумай о русском языке, — посоветовала мать.

— В следующий вторник, — будто не расслышав замечания матери, продолжал Сережа, — мы поедем в гости к летчикам… Нам разрешат примерить высотные костюмы, гермошлемы…

— Это интересно, — сказал отец.

— Ты знаешь, мой ракетоплан взлетел на триста шесть метров, — оживляясь, повернулся лицом к нему Сережа.

— Уже недурно…

— Маловато… Летом ведь всесоюзное состязание на приз имени Юрия Гагарина. Мы готовим действующую модель «Малый Байконур» с дистанционным управлением. Представляешь, маминушка, — немного даже заискивая, сказал Сережа, — в космическое пространство сейчас выходят в скафандрах с новой системой регенерационного типа. А наклонение орбиты — пятьдесят один градус сорок одна минута.

Раиса Ивановна поглядела недоуменно, ответила, немного подтрунивая:

— Тебя в цирке можно показывать, как запрограммированное устройство…

Сережа вдруг обиделся:

— Все это знает любой приготовишка.

— Ну, не сердись, мне даже нравится такая одержимость…

Сереже и слово «одержимость» не пришлось по душе.

— Я же не удивляюсь вашим вечным разговорам с отцом о консолях и интерьерах!..

«Нет, он растет не узким человечком. Вот увлекся в школе драмкружком, играет в чеховском „Трагике поневоле“ отца семейства, а Ремир — Мурашкина. Уму непостижимо: Сережка — и вдруг артист. Сколько кутерьмы было, когда добывал накладные усы и бороду, коробку для шляпок. А как вопил на весь дом: „Я вьючная скотина… тряпка, болван, идиот! Крови жажду, крови!“»

— Я — за увлеченность! — сдалась мать.

Майский ливень исхлестывает землю, мчатся бурные потоки по мостовой, к Дону, а дождь припускает все сильнее и сильнее.

Сережа стоит у окна, с тоской смотрит на лужи, на водяную сеть над рекой. Вон катерок потащил на буксире неисправную «ракету». Какой униженный вид у «ракеты». Сереже надо идти на субботник: он дал слово и Варе и Таисии Самсоновне, а мама не пускает, и он себя чувствует тоже униженным.

— Должен пойти, — настойчиво повторяет Сережа, — понимаешь, должен.

— Только безумец может идти в такую погоду, не будет ни одной души!

Виталий Андреевич, до сих пор молча что-то вычислявший, поднял голову:

— Пусть он будет один.

— Кому и что он этим докажет? — протестующе воскликнула Раиса Ивановна и вышла из комнаты.

Сережа пошел за ней.

— Ну, маминушка, — как можно ласковее, тихо сказал он и по старой привычке неуклюже ткнулся носом в ее плечо: — Какая же это педагогика: отец говорит одно, ты — другое…

Раиса Ивановна метнула на сына быстрый взгляд:

— Ну, если тебе уж так страшно хочется — иди, мокни. Только имей в виду, лечить я тебя не буду. Плащ надень! — крикнула она вслед кинувшемуся к дверям Сереже.

— Надену, надену.

Раиса Ивановна возвратилась в комнату, стала у окна. Дождь почти прошел.

— Паршивец! — возмутилась она. — Несет плащ в руке!

Виталий Андреевич подошел к ней, обнял:

— Дорогая наша маминушка, а ты в юности на субботники ходила?

— Еще как!

— И дождь тебя не останавливал?

— Даже землетрясение!

Они рассмеялись.

— Но сейчас время другое, — еще продолжала сопротивляться Раиса Ивановна.

— Сомневаюсь. В главном — время то же самое. И в этом не надо нам его менять…

Сережа ехал в трамвае к Сельмашу. Вот уже слева осталась площадь Карла Маркса, парк с мемориалом погибшим в войну.

Отец недавно возвратился из Москвы. У них там, в сквере возле Большого театра, была встреча фронтовых товарищей — летчиков. Приехал помолодевший, торжественный, долго рассказывал о своих друзьях, потом спросил:

— Ты думал о службе в армии?

Он ответил:

— Думал…

— Ну и что?

— Постараюсь быть хорошим солдатом…

А вон у остановки и вся братия, Рем, Варя в голубой косынке и полотняном платье с оторочкой, как у авиаконверта…

Сережа улыбнулся этому неожиданному сравнению: «В блокнот Рема, он собирает художественные детали!» И спрыгнул с трамвая:

— Салют работникам коммунистического труда!

…Он возвратился измокший, с захлюстанными брюками и туфлями, но счастливый.

В доме пахло жареным мясом и картошкой.

— Зверски хочу есть!

— Редчайший случай! — удивилась мать.

— Мы строили «Варенишницу» возле Сельмашевского вокзала.

— Ого, куда вас занесло!

— Ребята работали, как дьяволы. Даже Ханой. Он был в моей бригаде. Прораб объявил нам благодарность.

— Ну ладно, садись, труженик, за стол.

В кухне Сережа продолжал оживленно болтать:

— Экзамен по литературе через семнадцать дней первого июня. Ничего себе, хорош день защиты детей! Ты знаешь, во время экзаменов повышается процент сахара в крови!

Наевшись, Сережа встал:

— Пойду посочиняю…

Работая на стройке, он окончательно продумал текст письма «бывшему отцу». Мысль об этом его давно мучила. Надо настоять все же на перемене фамилии. Пора кончать!

Сережа достал лист линованной бумаги и одним духом написал:

«Станислав Илларионович!

Я хочу носить фамилию родителей, которые меня воспитывают, и прошу в просьбе мне не отказать.

Сергей».

Сережа лежит в постели. В соседней комнате горит настольная лампа; отец уехал в командировку, и мама работает за его столом.

Сережа плотнее сжимает веки, но сон не приходит. Во взбудораженном мозгу проносятся картины дня.

В перемену Передереев нашел в своей парте учебник по литературе — кто-то из другого класса забыл.

Передереев, не любивший литературу, стал один за другим выдирать листы из книги и разбрасывать их вокруг себя. Вот лег на пол лист с портретом Пушкина, вот рядом — «Песня про купца Калашникова». Сережа не выдержал, встал над Передереевым, решительно потребовал:

— Кончай погром!

Передереев угрожающе приподнялся, но рядом очутился Ремир. Лицо его побледнело от гнева, Сережа ни разу не видел его таким.

— Вандал! Ты вандал!

Передереев забормотал:

— Вандал-мандал! Ничейный он!

…Хороший парень Рем. Дружба с ним многое дала Сереже. Сделала взрослее и… богаче. Да, богаче.

Но как еще мизерны его богатства!

Он почему-то представил земной шар: летит куда-то в огромном океане. Век — мгновение… И его, Сережи, не будет, а Земля продолжит свой извечный полет…

— Мам! — позвал Сережа.

— Ты еще не спишь? — удивилась Раиса Ивановна.

— Нет. Иди сюда.

Раиса Ивановна села на кровать, провела теплой ладонью по его волосам:

— Ну что, сыночка?

— Я, мам, сейчас подумал, какие же мы песчинки в мирозданье.

Раиса Ивановна не удивилась этой фразе, поняла настроение сына.

— Из песчинок создан гранит, — сказала она, продолжая гладить Сережу по волосам.

— А вода и ветер разрушают гранит, — задумчиво сказал он, — все имеет свое начало и свой конец… Значит, будет и конец Вселенной…

— Зачем же так мрачно? Ты же читал мне Циолковского: «Люди достигнут иных солнц и воспользуются их свежей энергией взамен своего угасшего светила».

— Обидно… человеку отведено так мало жизни…

— И за этот малый срок, Сереженька, можно оставить значительный след на Земле…

— А время все сотрет…

— Человек с Земли унесет на другие планеты все лучшее.

— Прожить хотя бы двести-триста лет. Представь, если бы Пушкин поднялся и увидел самолеты, телевизор, узнал о телефоне, радио, телеграфе… И мне хочется заглянуть хотя бы в двадцать второй век!

— Ну, спи, спи, мой мечтатель!

«Надо менять отношение к этому человеку, — думает она, — решительно менять. Заглядывать чаще не в школьный дневник, а в душу».

— Спокойной ночи, маминушка.

Сережа сбросил простыню и выскочил на балкон.

День открывали мотороллеры. Натужно взвывая, они тащили по взгорью Буденновского проспекта, с речного вокзала, на базар коляски, груженные до отказа набитыми мешками. Казалось, доносился запах свежей капусты и огурцов.

Начинали скрести своими метлами дворники. Первые лучи солнца подрумянили зеленые купола собора. На нежно-розовом небе ракетой, замершей перед стартом, вырисовывалась телевизионная вышка на горе.

Синие языки разлива протянулись к Задонью. Сочная зелень затопила город и берега. Шли вверх к Цимлянскому морю баржи. У строящегося жилого дома, возле института рыбного хозяйства, позванивал желтый, похожий на жирафа кран, втаскивая на этажи бетонные плиты.

Стоя на балконе, Сережа мог, не глядя на часы, довольно точно назвать время. Вот хлынул поток людей, спешащих к зданию ТЭПа, значит — 8.20; вот бегут вечно запаздывающие на минуту пассажиры на «метеор», значит — 8.25.

«Интересно, собрался ли Рем?» Они сегодня решили с утра отправиться часа на два за Дон.

«Ага, пришел. — Внизу приветственно помахивал ему рукой Рем. — Как всегда, точен».

Сережа крикнул: «Иду!», сунул в карман горбушку хлеба, несколько редисок — и по лестнице вниз.

— Привет открывателю Задонья!

— Как почивала ваша светлость? — губы Ремира едва дрогнули.

— Спал, как бобик…

…Тополиный пух садится на зеленовато-серые волны Дона, и обманутые мальки пытаются заглотать пушинки. Сережа останавливается у чугунной причальной тумбы с надписью: «Механический завод Д. Пастухова, 1897 г. Ростов-на-Дону». Говорит почтительно:

— Хорошо сохранилась старушка…

Они двинулись через мост на левый берег. Внизу, на пляже, рабочие устанавливают цветные тенты грибков.

Они вошли в прохладу рощи. Трепетали на ветру, подбитые белым, листья клена, плакали ивы, сбрасывая на головы мальчишек крупные слезы. В сизой дымке стояли дикие маслины. Тосковала кукушка. Весело пенькали пеночки, гудели шмели. На лугу окутывали ноги липкий журавлиный горошек и мохнатый лисохват. В затененных сырых ярах кружили над желтой калуженицей бабочки-переливницы; посвистывали стаи скворцов; начинала цвести плакун-трава с пурпурными листьями, похожими на запекшуюся кровь.

Устав, Сережа и Рем сели у берега на поваленный ствол старого клена. Сережа достал из кармана горбушку хлеба, редиску, разделил все поровну.

Резали волну, похожие на пиро́ги, байдарки. Из-за поворота Дона стремительно вывернулся тупоносый, лобастый «метеор» на могучих ногах-подставах, омываемых клокочущими бурунами. Было в нем что-то марсианское: вот сейчас еще усилие — и оторвется от воды, взмоет в небо.

На волнах, поднятых промчавшимся «метеором», поплавками закачались рыбачьи лодки.

— Жаль мне будет уезжать из Ростова, — задумчиво произнес Рем, провожая глазами все уменьшающийся «метеор». Казалось, большие уши Рема настойчиво ловили шум его мотора.

Сергей с тревогой поглядел на друга.

— Куда уезжать? — еще не понимая, о чем говорит Рем, спросил он.

— С цирком, в Киев, месяца через полтора…

Сережа сжался. Как же он будет жить без друга? И неужели это навсегда?

Словно успокаивая, Рем сказал:

— Возможно, мы еще сюда приедем. — И положил узкую ладонь на плечо друга. — Ты Варю любишь? — ошеломил он Сережу неожиданным вопросом.

Тот посмотрел с недоумением.

— Понимаешь… Я считаю ее лучшей девчонкой у нас в школе… И вообще… Но не могу сказать… — словно оправдываясь, начал объяснять Сережа.

— Мы будем вместе тебе писать и вместе ждать…

— Она не будет, — непонятно ответил Рем.

В ответном письме Сереже Станислав Илларионович написал, что в воскресенье, в четыре часа дня, подъедет к ресторану «Балканы» для переговоров.

Сережа не стал рассказывать родителям об этом письме: зачем, может быть, по-пустому волновать их? В назначенный день и час он шел к ресторану. Впервые побрился, надел «испанскую» рубашку, галстук, и это обстоятельство очень его стесняло.

…Цвела акация, ее медовый запах, казалось, сгущал воздух. Сиренами кричали «ракеты» за мостом. Промчался, звеня и трепеща занавесками, открытый со всех сторон трамваи «Ветерок». Какая-то девица с сильно подмазанными глазами, отчего взгляд их был диковат, вызывающе поглядела на Сережу. Он скривился. У них с Ремом это называлось «сделать печеное яблоко».

Город был наполнен яркими красками, пропитан запахами согретого солнцем асфальта, речной воды. Зазывали громкоголосые продавщицы:

— Беляши с мясом!

— Горячие беляши!

Тянули к себе голубые повозки с маковыми бубликами, мороженым в синеватых обертках.

…Сережа стоял на ступеньках ресторана.

Станислав Илларионович опоздал минут на десять. Критически оглядев долговязую фигуру юнца, приподнял руку:

— Салют молодежи! Нам, как мужчинам, надо будет посидеть. — Он кивнул в сторону ресторана.

— Хорошо, — кратко сказал Сережа. Собственно, это был совершенно чужой человек, с которым только обстоятельства заставили его встретиться.

Станислав Илларионович выбрал столик у окна, с видом на Задонье. В ресторане было еще мало народу, и официанты в национальных болгарских костюмах о чем-то болтали.

Один из них — высокий черноволосый юноша — подошел принять заказ. Дородный Лепихин, видно был здесь частым гостем, он отдавал распоряжения небрежно, многозначительно:

— Графинчик водки… Закуску, Ваня, по своему усмотрению… люля-кебаб… Тебе что? — повернулся Станислав Илларионович к Сереже.

Тот, обомлевший от подобного оборота дела, выдавил:

— Бифштекс. — Вспомнил, что однажды ел это блюдо с мамой: кажется, на куске мяса лежало поджаренное яйцо. Яичница показалась сейчас Сереже спасительной.

Станислав Илларионович разлил водку по рюмкам. Сережа хотел сказать: «Я не пью», но мальчишеское самолюбие не разрешило сделать это: «Еще подумает, что я совсем щенок. Чхать хотел — вот выпью и не опьянею».

— Ну что ж, — сказал Лепихин, — за переход в другой клан? — Он поднял рюмку.

«Ради такого дела я все же выпью», — окончательно решил Сережа и опрокинул рюмку в рот. Водка обожгла горло, он чуть не закричал, но понюхал корочку хлеба, как это делают заправские пьянчуги.

— Лихо! — одобрил Станислав Илларионович.

Потом, уже не обращая внимания на то, что Сережа не пьет, все наливал и наливал себе. Лицо его стало сначала красным, потом багровым. Он начал кочевряжиться:

— Райке я бумажку не дал, а тебе дам. Род кончается. Все! Так любишь его? — Погрустнел. — А у меня, брат, с семьей не ладится.

Посмотрел на Сережу осоловелыми глазами:

— Значит, твердо решил?

— Я узнавал, закон на моей стороне…

Лепихин презрительно усмехнулся:

— Я сам себе закон.

Полез во внутренний карман пиджака, достал зеленый блокнот:.

— Насильно мил не будешь.

Долго возился над ручкой. Открыв блокнот, написал: «Не возражаю против изменения Сергеем фамилии». Расписался, поставил дату. Вырвал лист, протянул его с обидой.

— Получай, товарищ Кирсанов. Если вызовут на райисполком — подтвержу.

— Надо, чтоб нотариус заверил.

Станислав Илларионович поморщился:

— Ты законником стал. Сказал — сделаю. — И снова погрустнел: — Конечно, я дурак, неуважающий себя… давно неуважающий…

Сережа не стал его слушать дальше, подхватил бумажку и выбежал из ресторана. Он с трудом позже вспоминал, как добрался до дома, с каким ужасом посмотрела на него мать, когда он сказал заплетающимся языком.

— Вот, теперь все!

Рем, прощаясь с Ростовом, бродил по улицам. Удивительно быстро и прочно привязался он к городу. Конечно, этим во многом обязан другу. Сережа придумывал разные игры. То предлагал:

— Давай искать названия магазинов, где ясно «фамильное родство».

И они, радуясь, обнаруживали «Донскую чашу», «Дары Дона»…

Или Сережа говорил:

— Хочешь, я назову тебе номер любого углового дома по Пушкинской от Халтуринского до Театральной площади?

И действительно называл, они потом ходили проверять, все совпадало.

Ростов нравился Рему обилием цветов, шумливостью, южными красками. Даже этими пивными бочками на колесах, даже названиями магазинов: «Огурчик», «Ягодка».

Он любил смотреть, как в выходные дни потоки людей, груженных надувными лодками, термосами, мячами, удочками, стекались к переправам через Дон. Девчонки — в брюках и распашонках, ребята — в шортах и жокейках с прозрачными козырьками.

А другой поток — деловитых людей, вооруженных ножницами, лопатами, ведрами, — устремлялся к своим фруктовым владениям у Ботанического сада и Чкаловокого поселка.

«Когда-нибудь, — думал сейчас Рем, — я опишу Ростов, и нашу дружбу, и… Варю».

Надо было идти в гостиницу, собираться на вокзал, родители ждали его.

До отхода поезда Кисловодск — Киев оставалось пять минут, а им не верилось, что они, скорее всего, никогда больше не увидятся.

Лицо у Рема грустное, хотя он и старается не подавать виду, как ему трудно расставаться с Сережей.

— А Дон я все равно переплыву, — для чего-то говорит Сережа. — Я тогда тебе дам телеграмму: «Переплыл». Ладно?

— Ладно.

На темно-синем вечернем небе лежит разворошенный розоватый стожок, непонятный и таинственный. Неожиданно из стожка, словно стряхнув его с себя, показывается красный ободок луны, освещает небо, отстраняя таинственность. Сережа думает: «Это я на всю жизнь запомню». Повернув лицо к другу, тихо говорит:

— Если самолет новый создадим или ракету… тоже напишу.

Он вдруг густо краснеет, устыдившись похвальбы.

— Хорошо, — успокаивает Ремир.

— Я был тогда, Рем, несправедлив. От себя надо требовать как можно больше… — Сережа помолчал. Мимо автокар провез мешки с почтой. Прошел дежурный в красной фуражке. — Варя обещала прийти на вокзал. Странно, что ее нет.

— Ничего странного, — печально отвечает Рем.

И вдруг Сережу осеняет: «Да ведь Рем… Как же я это не понимал? Он боится признаться самому себе… И вот уезжает и от нее… Даже не попрощавшись…»

— Можно я Варе передам от тебя?..

— Нет-нет, не надо, — торопливо перебивает Рем, — прошу тебя, не надо…

…Еще сочиняя вместе научно-фантастический роман, они придумали для своих героев две дурацкие фразы. Каждый раз, когда тем нечего было сказать, один произносил раздумчиво:

— С точки зрения медицины…

А другой, как попугай, подхватывал скороговоркой:

— Интересное кино!..

Они были в восторге от этой, как им казалось, остроумной выдумки.

Но сейчас, когда уже было все сказано, и Рем обещал прислать свой новый адрес, писать, и Сережа напомнил девиз Дизраэли: «Никогда не жаловаться», и поезд медленно двинулся, Рем тоже попытался бодро крикнуть сверху, с площадки тамбура:

— С точки зрения медицины!..

Но Сережа не смог, не захотел повторить нелепый ответ и только неотрывно глядел на лицо друга.

Казалось, с поездом уходило что-то важное, неповторимое.

Сережа не знал, что уходило отрочество.