Пятая версия

«Золото Балтики». Четвертая ступенька снизу

«…Смотри, что у меня есть, — сказала мне двоюродная, старшая — на два года — сестра Женя и откинула резким движением головы волосы, спадающие на лоб. Кулак она держала крепко зажатым. Помучив меня немного, она вытянула руку и разжала пальцы. Я с удивлением поднял на нее глаза: „Где взяла?“ — „Эх ты, балда! — засмеялась Женя, — пока ты там стоял, рот разинув, слушал про легенду о Фаэтоне, я зря времени не теряла. А ну, закрой глаза! Я потру тебе янтарем лоб, и твоя башка будет лучше варить!“ Я послушно закрыл глаза, а Женя стала водить янтарем по моему лбу, спрашивая: „Ну как, чувствуешь тепло? И искры в глазах, да?“ Я чувствовал тепло, и, действительно, в моих глазах вспыхивали острые синие искорки. И ей-ей, моя „башка“ стала „варить“ лучше, будто в мозгах какое-то просветление произошло, по крайней мере Женька мне несколько раз об этом потом говорила: „Ну вот, видишь, какой ты стал сообразительный? Варит-то кумпол лучше, не то, что раньше!“

Я любил сестру. Она была сильной, смелой. Ее мама, тетя Леля, родилась и до шестнадцати лет жила в самом настоящем цыганском таборе, откуда ее увез дядя Сережа, мамин брат. Да и Женя была такая же. Она и пела, и танцевала, и гадала. Была спортсменкой. Она защищала меня, когда старшие мальчишки „навтыкивали“ мне во время регулярных стычек в Собачьем переулке. И конечно же, как и многие-многие дети, мы, множество раз посмотрев фильм „Остров сокровищ“, бредили морями, океанами, тайнами и кладами и искали их. И еще мы раз десять побывали с Женей в Екатерининском дворце, в знаменитой Янтарной комнате. О, какое это было чудо! Будто ты в бочке с медом сидишь. И хоть за окнами сумеречно, серый, тоскливый день, в Янтарной комнате будто всегда солнце светит, оно словно бы льется в окна через плотные шелковые портьеры. „Фаэтон был сыном Солнца — Гелиоса и Климены, дочери морской богини Фетиды. Он был смелым, отчаянным молодым человеком, живущим между небом и землей, купающимся в лучах своего бога-отца Гелиоса… Девочка, подойди сюда! Девочка, я тебе говорю! — Мы все стоим в самом центре Янтарной комнаты, а экскурсовод продолжает: — Но, как у всякого удачливого человека, а Фаэтон был удачливым: ведь его отец сам Гелиос, — были и у него завистники. И в особенности сын Зевса-Громовержца Эпаф… девочка, вот ты, черненькая, подойди ко мне, и не подходи больше к стене, хорошо? И говорит Фаэтону Эпаф: „Да какой ты сын бога? Ты простой смертный, а если не простой смертный, то докажи. Как? Попроси у Гелиоса прокатиться по небесам в его золотой колеснице“. — „Прокачусь!“ — строптиво ответил Фаэтон и… девочка, отойди же от стены!.. — И вспрыгнул в коляску, и кони понеслись, а Фаэтону нужно было, чтобы они неслись быстрее, и он что было силы натянул вожжи, а потом отпустил их. „Что ты делаешь, Фаэтон? — крикнула ему его сестра, богиня Луны Селена. — Ты же сбился с дороги!“ Сбился, сбился с дороги Фаэтон! Не смог, милая девочка, стой рядом, никуда не отходи от меня, не смог управлять своими огненными конями. И они потеряли дорогу, опустились к самой Земле. И все начало гореть… девочка, не отходи от меня, что ты сжимаешь в кулаке? Гребенку? Тогда причешись, посмотри, какая ты лохматая!.. И тогда богиня Земли Гера вскричала: „О, Зевс-Громовержец, спаси, неужели все превратится в хаос!“ Услышал ее мольбу Зевс и поразил Фаэтона своей молнией. Рухнул Фаэтон на землю. Сгорел. Рассыпался на золотые кусочки, а те кусочки упали в воду, в царство бога морей Посейдона и превратились в кусочки ослепительно сверкающего, золотистого, как лучики солнца, янтаря“»…

— Все это не так, — говорит мне мой друг с Куршской косы, кладбищенский смотритель, народный художник Литвы Эдуард Йонушес, чьи творения, огромные деревянные фигуры, можно увидеть во многих уголках этой редкостной по красоте, в череде песчаных гор-дюн, суши. Зажатая между морем и Куршским заливом узкая полоска земли, Куршская коса, круто изгибаясь, тянется на сто километров между нашей областью и портом Клайпеда. — Все это не так, уважаемый кладоискатель, все обыденнее и проще. Янтарь — это слезы рыбачек, тех, кто не дождался своих мужей и сыновей с моря. Вон видишь, женщина в черном стоит, подняв фонарь над головой, глядит в море ночное, бурное. Ее муж не вернулся. Она плачет. Пойди завтра на то место, где она стояла, и ты наберешь там горсть янтаря.

— Женщина стоит не на берегу моря, а у подножия огромной сосны, на Горе Ведьм под Юодкранте, Эдуард. Хотя, действительно, из ее деревянных глаз текут золотистые слезы, смола-живица.

— Писатель, а такое говоришь? Ночью она уходит на берег моря. Встань ночью, и ты услышишь ее голос, ее зов, ее плач. Увидишь свет ее фонаря…

Мы сидим перед камином в старом рыбацком доме небольшой, вымирающей деревеньки Морское, называвшейся при немцах Пилкопен. Мы только что пришли с берега. «Янтарные ветры» дуют либо ранней весной, либо поздней осенью. Промокли. Намерзлись. О, какие стервы эти волны! Подкрадываются, а потом — р-раз!.. Но все уже позади. Груда янтаря лежит на широкой дубовой доске. Потом мы его разберем и поделим. Все позади, мы уже «прогрелись», массивная бутыль с надписью «Штоф» стоит возле нас на полу, в камине жарко горят метровые поленья. Бродячий кот Василий Васильевич устроился на коленях Эдуарда и, щуря глаза, мурлычет; такое замечательное общество. Тепло, уютно. Ветер подвывает в трубе, сверчок отогрелся, зацвиркал, мы разговариваем, молчим и глядим в огонь; думаем каждый о своем…

…Тот янтарик Женя подарила мне в июне, в мой день рождения, когда началась война. Сказала: «Этот камешек обладает чудодейственной силой. Не потеряй его, балда…» В один из самых труднейших дней своей блокадной жизни этот осколочек Янтарной комнаты, который 250 лет назад держал в руках создатель «Бернштайнциммер», мастер из Данцига Турау, я, одинокий, умирающий от голода ленинградский мальчик, выменял на рынке на кусок овсяных жмыхов. Может, я бы умер в тот день, если бы не эта замечательная сделка в шуме и толчее, в скрипе снега, всхлипах и стонах голодных людей, под серым, ледяным блокадным небом.

Янтарик спас меня! Беру в руки один янтарь, другой. Гляжу через увеличительное стекло на просвет на пылающий в камине огонь, нет ли внутри мушки или жучка? Мы с Эдуардом собираем «инклюзы», вкрапления всяких букашек и козявок в эту окаменевшую смолу. Вот крошечный муравейник. Будто живой. Будто все еще бежит. Мой земляк, кенигсбержец, великий философ Иммануил Кант, фантазировал, мол, если бы суметь, не повышая температуры, расплавить янтарь, то букашки, которым по сорок миллионов лет, ожили бы и, выбравшись из золотистой жижи, побежали бы по своим делам!

Когда-то вот так же, как и мы с Эдуардом, тут, на Куршской косе, древние ее обитатели, курши, собирали это удивительное творение Природы, янтарь. Так вот, лишь только задуют «янтарные ветры», нужно спешить на берег моря. Это какие-то особые, странные ветры. Они не вообще дуют со стороны моря, а как бы продувают его прибрежную часть, взбаламучивая воду метрах в ста от берега. Вода крутится, бурлит, перемешивается, и возникает не поверхностная, а глубинная волна, нижним своим краем она как бы пропахивает дно моря, выгребает из песка «янтарные жилы», упавший в море, сгнивший, ушедший в песок древостой. Ведь именно у подножий гигантских деревьев когда-то и скапливалась обильная смола, затвердевшая потом и превратившаяся в янтарь.

Вот так его и собирали тут курши и пруссы и сто, и двести, и пятьсот, и тысячу лет назад. И от берегов Балтики, моря, у которого еще и названия-то не было, море было просто «морем», янтарь отправлялся в путешествие по всему континенту. Уже в начале I века до нашей эры он появился во многих европейских краях, этот «осколок солнца», «луч Фаэтона», «теплый камень», сулящий людям здоровье и счастье. Нерон любил этот камень и отправлял своих людей через всю опасную для путешественников Европу в северные земли, на берег таинственного Туманного моря, ведь только тут он, янтарь, «рождался» в соленой воде. И даже воду эту привозили в Италию и Грецию в надежде, что в ней, налитой в закупоренные бочки, «родится» золотистый, таящий в себе необыкновенную живительную силу камень! Древние не ошибались. В бочках ничего не возникало, но они были правы в другом: 90 процентов всех залежей янтаря находятся действительно лишь на берегах Самландии, Земландского полуострова, омываемого водами туманного Балтийского моря.

В XIII веке на этих берегах появились «железные» люди на всхрапывающих «железных» конях. То были «кшижаки», как их называли поляки, рыцари воинственного, под сенью черного креста, несущего в восточные варварские земли «святую веру», немецкого Тевтонского ордена. Получив «буллу», право нести эту веру язычникам, от папы римского, они жестоко, упорно, неукротимо, сокрушая сопротивление прибалтийских племен, двигались вдоль Балтийского моря на северо-восток, оставляя позади себя укрепленные поселения, воздвигнутые руками пленных пруссов, сембов и куршей из огромных валунов неприступные для покоренных племен замки. Один из них, самый северный в этих прибалтийских землях, замок «Пилкопен», стоял во-он там, на той дюне, что виднеется в запотевшее окно нашего дома. Рыцари не только оберегали эту землю от проникновения в глубь захваченных земель литовцев и сембов, но и зорко следили, чтобы местное население не расхищало «золото Балтики», янтарь. Чуть в стороне, по преданию, вот на той дюне, возвышались виселицы. И каждой литовец, курш, да и немец, кто добыл в море кусок янтаря и не сдал его в замок, мог оказаться на «Дюне Мертвецов». Виселицы не пустовали, вот было пищи для воронья! Может, потому-то их тут так много и развелось? О, это «золото Балтики»! Сколько голов полетело с плеч за него! Какие порой тут крики и стоны раздавались, когда во дворе замка пороли ребятишек, утаивших от тевтонов кусочек прозрачного золотистого камешка.

Замок прекратил свое существование в конце XV века, спустя несколько десятков лет после знаменитой, позорной для Тевтонского ордена Грюнвальдской битвы. Смешавшись с местными, переженившись на литовках и куршанках, запрятав в чуланы двуручные мечи, панцири и топоры, рыцари и их сыновья превратились в рыбаков и землепашцев. Замок захирел. Стены его стали осыпаться, а спустя два столетия и вообще исчезли, занесенные песками. Песчаные бури засыпали и старую деревню Пилкопен. Та, в которой находится дом, где мы сейчас сидим с Эдуардом у камина, называлась — «Новый Пилкопен», а старая — лежит под певучими, зыбучими песками. На огромном камне, что стоит возле камина — его обнаружил в песках местный тракторист Иван, и я выменял этот камень у него на три «пузыря», — написано по-немецки: «Упокоилась с миром деревня Пилкопен, занесенная песками». Время от времени, когда дуют продолжительные западные ветры, на дюне вылезают из песка огромные валуны, остатки замка, а на «Горе Мертвецов» — обломки трех столбов, бывших когда-то виселицами…

Этот штоф, как и янтарь, тоже из моря. Крепко закупоренный, с водкой на два пальца от дна, сколько он недель или месяцев проплавал в соленой воде, пока какая-то из волн не выкинула его на берег? Хоть и хороша была пробка, но воды все же немного попало. Чья рука, какого моряка, с синим якорем у запястья, швырнула бутыль в открытый иллюминатор?..

Однако вот плоский, золотисто-оранжевый кусок янтаря.

Ну, точно из стены Янтарной комнаты!

И теперь следует все же немного поговорить о самой Янтарной комнате. Я произношу такие слова «следует все же», потому что о Янтарной комнате много писали, много говорили, фильмы показывали, и история эта, пожалуй, не менее известна и популярна, чем история Красной Шапочки и Серого Волка, но все же кое-что надо вспомнить, на те или иные обстоятельства обратить особое внимание.

— Подожди о Янтарной комнате, — останавливает меня Эдуард. — Во-первых, мы еще не все сказали вообще о янтаре и о «янтарной лихорадке», ведь ты о ней, наверно, еще ничего толком не слышал? Да, где вафельница, которую ты нашел на огороде?

— Вот она. Василий Васильевич, ну-ка пусти.

Кот, перебравшийся на мои колени с коленей Эдуарда, соскакивает на пол, а я достаю из-под стола массивную вафельницу, этакие две чугунные тарелищи на шарнире. Рецепт вафель тут же отлит в чугуне: «Мильх: 2,5 литер. 375 гр. буттер. 6–8 яйки, 1 кг меел, то есть муки, и цукер». Эдуард уже достает с полки муку, яйца, приносит из прихожей айн бутылка мильх и тяжелый пласт масла.

Называя его кладбищенским смотрителем, я ничего не придумываю. Он действительно следит за сохранением и восстановлением древнего исторического кладбища на высоком лесистом холме в Ниде, Там до сих пор сохранились почти что языческие могильные знаки, вырезанные из дубовых плах. Изображения птиц, зверей, каких-то неизвестных существ.

— Сделал? Суй вафельницу в печку. Так, что ты еще хотел мне рассказать?

— Я тут порылся в старых немецких книгах… — Эдуард садится рядом. — Во времена немецкого рыцарского ордена добыча янтаря была одной из важнейших его привилегий. Отправляясь в поход, тевтоны и не ведали, какую они добычу получат…

— А может, как раз и ведали? И потому-то и затеяли весь этот «Дранг нах Остен»? А не потому, что они были озабочены проблемами христианства в этих землях?

— Уже в 1360 году в Орденском замке в Кенигсберге была организована большая янтарная мастерская. Так, ты меня сбил, сейчас… — Он роется в карманах, добывает какую-то размокшую, помятую бумажонку. — Вот, я тут кое-что записал. Гм, янтарь из Пруссии отправлялся со специальными отрядами в Любек и Брюгге, в 1400 году его продано, например, на 1616 прусских марок, правда, не понять, много это или мало? В 1641 году в Кенигсберге возникает гильдия янтарная. В гильдии было почти сто человек, а янтарь добывали не только в море, но и на побережье, в шахтах, вначале у местечка Хубникен, а потом — у Пальмникена, Янтарным сейчас он называется? Но очень много янтаря собирали и на берегу, где с 1811 года право добычи было арендовано неким Карлом Дугласом.

— Карл, да еще Дуглас? Авантюрист какой-то…

— Все меня сбиваешь… Он это дело арендовал за 6 тысяч талеров. Видал когда-нибудь такие монеты? Так вот, ежегодно он собирал на пляжах почти тринадцать тонн! Не сам, конечно, а его добытчики, которых почему-то называли «казаками Дугласа». В конце прошлого века в Кенигсберге была основана янтарная мануфактура на Заттлергассе. Сохранилась?

— Здание сохранилось. Какие-то склады.

— В девятьсот втором году чистый доход от янтаря составил миллион шестьсот тысяч марок, с 1923 года в Пальмникене началась шахтная добыча янтаря. И самой известной и добычливой была шахта «Святая Анна». Вот и все. Да, в 1930 году один килограмм янтаря стоил примерно 800 марок…

— Кстати, еще три года назад в Калининграде на рынке можно было купить килограмм янтаря за 15 рублей.

— Да, вот что еще: в 1899 году в Геологическом колледже Кенигсбергского университета на Ланге Райе, 4, профессором Клебсом был создан единственный в мире музей янтаря. В нем были образцы янтаря всех-всех цветов и размеров и 120 тысяч инклюзов, вкраплений насекомых, всяких букашек, мотыльков, растений в янтаре. Там, говорят, даже ящерка была. Где все это? Куда подевалось?

— Черт его знает. Еще одна Большая Тайна. Все куда-то как сквозь землю провалилось. Однако вернемся к Янтарной комнате. Но вначале — немного о янтаре в России.

…Итак — янтарь в России, так же как и во многих иных странах, был очень дорогим, изделия из него были вожделенными украшениями для самых богатых женщин, да и для мужчин тоже — о, трубка, например, наборная, с кусочками янтаря, перстень или пуговица! Или, к примеру, кубок, из которого давали испить вина самому важному, самому желанному да и нужному гостю. В Россию янтарь в основном попадал через Литву, где уже в XV–XVI веках было немало мастеров, способных к резьбе по янтарю, умеющих делать наборные, для различных игр, доски, шкатулки и ларцы, облицовывать шкафы и шкафчики, бюро, обрамлять янтарем зеркала и картины.

Ну, а что же Земландия? Прусское «золото Балтики»? И этот янтарь с Балтийского побережья, с Курише-Нерунг, и в особенности из местечка Пальмникен, что находится на северо-западной оконечности Земландского полуострова, появляется в России. Купцы его привозят российские, выменявшие этот редкостный «алатырь-камень» на шкуры лисиц и росомах, на ослепительно белые льняные ткани, да и просто покупая его. Порой тайно, на шумном кенигсбергском рынке, что когда-то раскидывался вдоль реки Прегель у подножия кенигсбергского замка. Поступал янтарь в Россию и в качестве даров. Уж если едет кто из Пруссии, да с важным до государя и государевых людей делом, значит, и янтарь везет. Множество великолепных изделий, даров прусских королей и важных государственных чиновников всех рангов хранится ныне в Кремле, в сокровищнице Оружейной палаты. Тут и всевозможные малые и большие блюда, ларцы и шкатулки, рамы для зеркал, шахматные доски с фигурками тончайшей резьбы. И великолепный кубок и пять чаш — дар русскому двору; янтарные жезлы и украшения; янтарная, со вставками из слоновой кости, шкатулка, присланная, как гласит легенда, из Пруссии в дар царю Алексею Михайловичу в 1650 году…

И наконец, Янтарная комната. «Она представляет смесь стилей барокко и рококо и является настоящим чудом не только в силу большой ценности материала, искусной резьбы и изящества форм, но главным образом благодаря прекрасному, то темному, то светлому, но всегда теплому тону янтаря, придающему всей комнате невыразимую прелесть. — Так описывает это янтарное чудо один из крупных знатоков Фелькерзам. — Все стены облицованы мозаикой из неравных по форме и величине кусочков полированного янтаря, почти однообразного желтовато-коричневого цвета. Резными рельефными рамами из янтаря стены разделены на поля, середину которых занимают четыре мозаичных пейзажа с аллегорическими изображениями четырех человеческих чувств. Картины эти исполнены из цветных камней и вставлены были при Елизавете в рельефные янтарные рамы».

Но как возникло это чудо? Чья идея? Кто создатель?

…Многие из тех, кто пишет и рассказывает о Янтарной комнате, обращают свой взор к Берлину, Большому королевскому дворцу, заказ на перестройку которого был получен выдающимся архитектором, художником и скульптором того времени Андреасом Шлютером в 1699 году от герцога Пруссии Фридриха III, будущего короля. Именно в этом своем новом королевском дворце возжелал будущий король иметь нечто необыкновенное, чего нет ни в одном дворце ни одного монарха Европы, а именно — Янтарный кабинет! Все это так, но откуда у будущего короля возникла такая идея? Или эта замечательная мысль родилась в голове Шлютера? Все дело, возможно, в том, что Фридрих бывал в Прибалтике, он любил янтарь, изделия из него. Короновался он в Кенигсберге, куда 29 декабря 1700 года курфюрст Фридрих с супругой Софьей-Шарлоттой прибыл большой кавалькадой карет.

Это был праздник! Весь город, кажется, встал на дыбы. Все сверкало иллюминацией. На площадях и перекрестках улиц пылали огромные костры. На Шталльплац «из двух труб било красное и белое вино, а на гигантском вертеле жарили огромного быка, начиненного курами и утками, бочки винные были выкачены на другие площади и было роздано много других яств, и разбросано по городу золотых и серебряных монет, дар будущего короля, суммой в 6 тысяч талеров, и все в эти дни в приютах, домах призрения и казармах были сыты и довольны» — так сообщалось в газетах о том событии.

Праздник длился две недели. 4 января герольды во дворце замка возвестили о коронации, а сама коронация произошла полмесяца спустя в аудиенц-зале замка, там же новый король надел корону на свою супругу и принял присягу сословий на верность. И дары он принял. Массу янтарных изделий и просто янтаря — мешками, ящиками, которые были привезены в замок и составлены в одной из королевских комнат, куда складывались дары. Уже многие знали о замысле короля — Янтарном кабинете, и спешили быть примеченными, знали, король не забудет даров, поступивших так вовремя. Все было прекрасно. «Эта церемония всего лишь один раз была нарушена королевой, доставшей подарок из табакерки, которая была преподнесена Петром Первым», — сообщает занятную деталь коронации все тот же придворный бытописатель, заставляя нас задуматься: что это так рассердило молодого прусского короля?..

Замысел Фридриха начал осуществлять в январе придворный мастер датского короля Фридриха IV (господи, сколько Фридрихов!) Готтфрид Вольфрам, известный знаток янтарного искусства. Более шести лет Готтфрид Вольфрам со своими помощниками и учениками резал, шлифовал и наклеивал на деревянные панели кусочки и пластинки янтаря, но в конце концов, измученный и разуверившийся в своих способностях, попросил отпустить его, отдать непосильное для него дело другим, более способным в художественном умении людям. Такими оказались данцигские мастера Готфрид Турау и Эрнст Шахт. Пять лет напряженнейшей, кропотливой работы, пять лет! «Спешите, господа, — говорил мастерам король. — Верю, янтарь продляет жизнь». Он знал это, верил в чудодейственные свойства «солнечного камня», как верили многие, родившиеся и жившие на берегах Балтики. Уединившись в своем Янтарном кабинете, король читал, музицировал, сочинял стихи и принимал поэтов. Он считал, что искусство и культура делают людей — а вместе с ними, естественно, и государство — сильнее, независимее.

По-иному рассуждал сменивший его на троне «солдатский» король, Фридрих Вильгельм I, глубоко убежденный, что сильным государство может сделать лишь сила, солдаты, мощная, отлично вымуштрованная армия! Единственная нужная народу музыка — это музыка военных оркестров, гром барабанов, от звука которых так приятно замирает сердце, грохот солдатских сапог по каменным плацам да гром орудийной пальбы: вот настоящая музыка, достойная настоящего мужчины, воина, короля! И Фридрих Вильгельм I разгоняет придворных музыкантов, певцов и поэтов, многочисленную дворцовую прислугу, а освободившиеся деньги направляет на укрепление своей армии, на отливку орудийных стволов. Что ему этот пышный Янтарный кабинет? Он и жил как солдат, как бюргер, спал на простой походной койке, покрываясь не пуховым лебяжьим одеялом, под которым так разоспишься, что и к полдню из кровати не вылезешь, а простым, сурового сукна солдатским одеялом…

В 1716 году в Берлин прибывает Великое российское посольство, встреченное небывало пышно. О, как нужна была Фридриху Вильгельму поддержка России, дружеские отношения с российским царем Петром! Россия укреплялась. Русское государство становилось колоссом, российские войска — могучей, с высокой боевой выучкой силой, разгромившей под Полтавой самого короля Швеции Карла XII, имевшего тогда самую мощную европейскую армию. Карл хоть и понес сокрушительное поражение под Полтавой, но его армия была еще очень сильна, она угрожала Пруссии, да что угрожала — захватила остров Рюген и некоторые прибрежные германские провинции. Петра надо было принять как следует. И сделать ему такой подарок, какого не получал еще ни один государь мира, но что, что подарить ему? Осматривая новый берлинский дворец и сдержанно относясь ко многим шедеврам, украшавшим его залы, — картинам, гобеленам, рыцарским доспехам, Петр I был потрясен, когда король Фридрих Вильгельм привел его для беседы в Янтарный кабинет. Русский царь, этот «грубый, неотесанный варвар», как в кругу приближенных отозвался о Петре король-солдат, сам-то не обладающий достаточно глубокой эрудицией, — был восхищен творением янтарных мастеров. «Такого чуда я еще никогда не видел!» — признался он прусскому королю. Тот ликовал. На кой черт ему этот дурацкий кабинет, в стену которого и гвоздя-то не вобьешь, чтобы повесить свой мундир или карту военных действий? И Фридрих Вильгельм сказал: «Теперь вы этим будете любоваться всегда. Я дарю его вам, государь! Как символ крепкой военной дружбы. Как символ могучего военного союза…»

«Получил преизрядный презент», — сообщил Петр своей жене. Да, он принял этот дар прусского короля, но укреплять с ним военную дружбу не спешил. Карл еще не был сломлен, русские войска несли большие потери, казна была в бедственном состоянии, и еще не было видно конца-края той кровавой, затянувшейся на долгие годы Северной войне. Но надо было как-то ответить на прусский дар. И Петр направляет в Берлин «великанов», русских парней, солдат, среди которых не оказалось ни одного ниже двух метров. Гвардейцев для личной охраны прусского короля.

А что же кабинет? «Monsieur, когда прислан будет в Мемель из Берлина от графа Александра Головкина кабинет янтарной (которой подарил нам королевское величество прусской), — пишет Петр I письмо в Курляндию обергофмейстеру графу Бестужеву-Рюмину, — и оный в Мемеле прийми и отправь немедленно через Курляндию на курляндских подводах до Риги с бережением с тем же посланным, который вам сей наш указ объявит, и придайте ему до Риги в конвой одного унтер-офицера с несколькими драгунами: также дайте тому посланному в дорогу до Риги на пищу денег, дабы он был доволен и ежели будет требовать под тот кабинет саней, и оные ему дайте».

Все было исполнено, как приказывал царь. И кабинет усилиями графа Александра Головкина был благополучно доставлен в Мемель. И Бестужев-Рюмин отнесся к указанию Петра с соответствующим рвением и старанием, выделил сани, дал в сопровождение солдат, продукты дал и денег цареву направленцу, чтоб все было в пути в порядке, чтоб благополучно докатили сани с ценнейшим, разобранным, аккуратно разложенным в восемнадцать больших и малых ящиков, янтарным грузом.

Ах, этот кабинет янтарный! Сколько с этим янтарем связано событий, судеб человеческих!

Среди тех, кто на тринадцати санях, а потом — подводах сопровождал «янтарный транспорт», месил снег и вязкую российскую грязь, дышал летучей пылью разбитых дорог, вглядывался с интересом в таинственный лик России, были двое итальянцев — сорокадвухлетний Бартоломео Карло Растрелли, скульптор, не понятый, не признанный на своей родине и решивший попытать счастья в далеких краях, и его шестнадцатилетний, подающий большие надежды в рисунке, чертеже и склонности к архитектуре сын Варфоломей…

Царь Петр не смог увидеть своими глазами Янтарный кабинет, то, что выставили в Зимнем дворце, было лишь малой его частью. Уже после смерти Петра вновь возникает идея создания Янтарного кабинета в Зимнем дворце. Работы были начаты, но не завершены. В 1755 году поступает распоряжение императрицы Елизаветы Петровны: Янтарный кабинет, со всякою осторожностью собрав и опять уложив в ящики, перенести под присмотром янтарного мастера Мартелли в Царское, где убрать оным янтарем царскосельский покой, который ея величеством для сего назначен будет.

Но почему императрица приказывает все эти работы янтарному мастеру Мартелли, а не Растрелли? Может, потому, что Растрелли-отец помогал сыну в работах по строительству дворца и был сильно занят? И тем не менее, когда янтарь прибывает из Петербурга в Царское Село, Бартоломео Растрелли принимает участие в создании нового, янтарного «царскосельского покоя», который с этой поры превратился из «кабинета» в «комнату», а точнее — весьма значительных размеров янтарный зал. Да, зал оказался значительно большим по размерам, чем было янтарных панелей и прочего янтаря, и Растрелли создал новый, оригинальный проект, в который были включены огромные зеркала, придавшие всему помещению особую красоту, глубинность, в них без конца виделся отраженный янтарь. Но и эти «зеркальные стены» не спасли: янтаря не хватало! И вот на стенах, вмонтированных в янтарь, появились четыре «каменных» мозаичных картины, пейзажи, набранные из агата и яшмы.

И к тому же янтарные панели как бы «подросли». Растрелли и Мартелли, а также русские умельцы Василий Кириков, Иван Копылов и Иван Богачев и другие русские мастера нарастили их, очень искусно сделав поверху, над янтарем, деревянные, украшенные позолоченной резьбой фризы. Появились и великолепные подзеркальники, золоченые бра, белые, с резьбой, в позолоте двери, а позже эта уникальная комната наполнилась и многими другими произведениями искусства из янтаря. Тут нашли себе место инкрустированная янтарем мебель и кажущиеся прозрачными, застекленные особым, полированным стеклом шкафчики с мозаичными шкатулками, бокалами и фигурками, вещами из Земландии, поступившими ранее в дар русскому двору от прусских владык.

Итак, янтарный кабинет стал Янтарной комнатой. Стал ли он хуже, чем был? Намного ли изменился? Вот мнение на этот счет известного искусствоведа С. Н. Вильчковского: «Строгость стиля, художественный замысел Шлюттера, первого автора кабинета, были нарушены, но „варвар“, нарушивший творение художника, был сам не меньший художник, и поэтому янтарный кабинет, став янтарной комнатой, не потерял своей художественной ценности. Она органически вошла в гамму парадных комнат дворца, где Растрелли так широко развернул свой талант»…

— Сейчас все будет готово, — говорю я Эдуарду. — Заваривай чай. Да, ты собирался что-то рассказать про «янтарную лихорадку».

— О, это было событие для Курише-Нерунг, тихого уголка с редкими пансионатами! В конце прошлого века, кажется, в 1860 году, один рыбак выгреб не из моря, а из залива целый сачок вот таких, с кулак, янтарей. И пошло дело! Из Мемеля, да что Мемель — наверно, со всей Северной Литвы, из Латвии и Пруссии в местечко Шварцерт, ну, в Юодкранте, там, где «Дорога ведьм», понаехали тысячи людей! Все тут вскипело, забурлило. Возникли бригады, группы, фирмы, как, например, фирма «Штантиен унд Беккер», откупившая у Мемеля за 15 тысяч марок кусок залива, где начала долбать дно землечерпалкой, а кругом шарили в воде сотни «свободных промысловиков». И появились кафе, рестораны, бары, доступные, за янтарь, женщины, перекупщики, спекулянты, грабители, игорные тайные домишки, «комнаты свиданий». Тут, у Брюстерортского рифа, Беккер даже с помощью водолазов янтарь добывал! Лет десять это длилось. Тонны отличного янтаря, «золота Балтики», выгребли из залива, а потом — как отрезало.

Вафли чуть пригорели, пахнут дымком. Мы пьем густой чай из больших эмалированных кружек, на которых изображен черный орел в огненных лучах восходящего из-за земного шара солнца. По низу черная, готическим шрифтом надпись: «Siegreich» — «Победоносный». Эти кружки рассылались в качестве дара каждой прусской семье из «Коричневого дома» в. Кенигсберге, ведомства Эриха Коха, в целях поднятия боевого прусского духа. Из-за шара земного, как чудовищный краб, выкарабкивается свастика. Не выкарабкалась! Эти кружки, как и вафельница, вылезли из песчаной земли огорода.

— Где-то я читал, что она туда и вернулась, откуда была добыта, — говорит, прислушиваясь к тяжким вздохам моря, Эдуард. — И вновь стала тем, чем и была всегда: «золотом Балтики»… — Дует в кружку, спрашивает: — Скажи, ну как могло такое случиться, что Янтарную комнату не вывезли из Екатерининского дворца?..

Действительно, как же такое могло случиться: не вывезти Янтарную комнату из зоны боевых действий, оставить ее, да и множество других ценностей, в Екатерининском дворце, в получасе езды от Ленинграда? Не нашлось десятка крепких парней, да одного вагона или нескольких грузовиков?

…Горсть самых лучших, самых красивых кусочков янтаря, найденных нами с Эдуардом на Куршской косе, лежит на моем письменном столе. Поздний вечер. Судовые, укрепленные на стене часы отбивают «склянки»: дзинь-дзинь-дзинь! На серебристом циферблате аккуратная, готическим шрифтом надпись: «Emden». В германском военно-морском флоте был такой крейсер «Эмден». Эти часы я выменял зимой сорок пятого года на кенигсбергском рынке за буханку хлеба у серолицего замерзшего немца. «Тут, отшень часы гут…» — бормотал он, торопливо заворачивая хлеб в серую, как его лицо, тряпку. Если бы я знал тогда, что спустя многие годы буду интересоваться этим крейсером, я бы спросил, каким образом эти часы оказались у него. «Ах зо, айн момент, — окликнул он меня, когда я уже повернулся, чтобы уйти. — Клутшь, шлюссел, битте», — немец подал мне тяжелый фигурный ключ и попытался изобразить на иззябшем лице улыбку, козырнул, поднося руку к заиндевелой шапке.

Как же ее не сумели спасти? Просматриваю разложенные на столе бумаги. Бандик устраивается у меня в кресле за спиной, знает, что просижу теперь за столом до глубокой ночи.

Так, что тут у нас? Несколько переводов с немецкого, сделанных Василием Митрофановичем Тарабриным, из документов архива Георга Штайна.

«„ОПЕРАЦИЯ „ЛИНЦ“. История этого ограбления началась в марте 1938 года, когда Гитлер при въезде в свой родной город Линц восторженно поклялся исполнить мечту своей юности: создать в Линце своеобразный памятник себе и своей матери, — лучший МУЗЕЙ МИРА, который оставит в тени знаменитые музеи Лувра, Национальной Галереи, Нью-Йоркский музей Метрополитен и Эрмитаж…“

Гитлер поклялся, но мало кто еще знал об этом, тем более живущие в России, и тем более мы с моей сестрой Женей. В том, 1938 году мне исполнилось десять лет, и Женька сказала: „В честь твоего дня рождения, балда, мы обойдем десять музеев города, а потом еще разик съездим в Екатерининский дворец, как считаешь?“… „Гитлер был настолько ослеплен этой мечтой, что даже в 1945 году, когда он уже был в бетонном бункере и слышал раскаты орудийной стрельбы русских, он все еще обсуждал со своим личным архитектором Альбертом Шпеером строительные планы Линца“.

И все же, как могло произойти, что Янтарную комнату оставили в Екатерининском дворце?! Рассчитывали, что враг вскоре выдохнется и наши отважные красноармейцы погонят его назад, к полосатым пограничным столбам? Кто ответит на этот вопрос?

Бандик, не крутись, мешаешь! Вот, смотри: письмо Альфреда Роде. „ГАУЛЯЙТЕРУ ЭРИХУ КОХУ. Считаю крайне необходимым обратиться к Вам по следующему вопросу. В то время как наши отважные воины, а в их числе и народные гренадеры 217-й Восточно-Прусской дивизии, преодолевая ожесточенное сопротивление врага, продвигаются к Петербургу, в огне войны гибнут многие культурные и исторические ценности мирового значения. Не исключено, что такая участь может постигнуть и замечательнейшее произведение рук выдающихся мастеров, Янтарную комнату, национальную гордость Германии, находящуюся ныне в Екатерининском дворце города Пушкин (Царское Село). Необходимо принять все меры для возвращения этого шедевра в лоно Родины и, поскольку она сделана из прусского янтаря, в Восточную Пруссию, в Кенигсберг. Как директор музеев искусств Кенигсберга, я гарантирую ее принятие и размещение в одном из помещений Кенигсбергского замка. Хайль Гитлер! Альфред Роде, Кенигсберг, 9 августа 1941 г.“.

Ну и ну! 9 августа я еще был у своего деда в Гатчине, я еще ходил со своим приятелем Костиком на Дальние озера ловить корзиной карасей, а Альфред Роде уже каждый день, наверно, подсчитывал, сколько же еще километров, сколько еще дней боев остается между передовыми отрядами германских войск и городом Пушкиным, Екатерининским дворцом, Янтарной комнатой! А что же мы? Да, война была где-то не так уж и далеко, все чаще возникали воздушные бои над Гатчиной, налеты, бомбежки. Война приближалась! На станцию один за другим прибывали составы, забитые ранеными и эвакуированными, и мы, мальчишки, бегали на пути с бидончиками воды, меняли ее на конфеты, но никому и в голову, по крайней мере нам, детям, не могло прийти, что все же и сюда, в этот уютный городок, с его старинным великолепным дворцом императора Павла I, в котором мой дед Александр Иванович служил ночным сторожем, придет война!

Отодвигаю письмо Роде, откидываюсь на спинку кресла, ой, прости, Бандик, я ведь тебя не раздавил, что же ты так рычишь? Да-да, никто такому не поверил бы никогда, да, шли тяжелые бои, это мы знали, но ведь враг где-то уже был остановлен, отброшен, да-да, я не знал этого, но знало германское командование, что даже пруссаки порой по нескольку дней топтались на одном месте. „Затем последовали тяжелые и тем не менее всегда победоносно завершавшиеся наступательные бои под Ленинградом, — вспоминал в своих мемуарах один из самых „отважных пруссаков“, как о нем писали местные кенигсбергские газеты, генерал от инфантерии Отто Ляш, — где мой Восточно-Прусский 43-й гренадерский полк и моя Восточно-Прусская 217-я пехотная дивизия, действуя всегда, все время на самом опасном направлении, снискали себе бессмертную славу“…

„Вода, вода! Чистая, холодная вода!“ — бежали мы с криками к душным, набитым людьми вагонам, нисколько не думая о том, что эти люди потеряли все: свои дома, квартиры, все то, что было нажито долгим и тяжким трудом, а теперь едут неизвестно куда. Едут ли? Или их куда-то гонят, не позволяя даже „по нужде“ выходить из этих вагонов? „Воды! Воды!“ — кричали люди. „Нельзя вода! Прочь! Стрелять будям!“ — отгоняли нас смуглые, узкоглазые красноармейцы… Почему нельзя? Спустя многие годы дочь литовского интеллигента из Каунаса, жена моего друга, Герда, рассказывала мне, как в те страшные дни умирающие от жажды в теплушках люди готовы были отдать все за глоток воды, а среди них и она, десятилетняя гимназистка…

Нет-нет, нельзя сказать, что мы были равнодушны к этим людям, что мы не замечали их страдающих лиц, их несчастных, похожих на птичьи крики, голосов, мы бегали и бегали за водой, лили ее в кружки, супницы, котелки, в сложенные вместе стариковские и детские ладони, пока один из красноармейцев не поднял винтовку и не выстрелил в Генку Конюхова, пацана с нашей Рабочей улицы, но это так, горестные воспоминания, при чем тут Янтарная комната? Дзинь-дзинь-дзинь, теперь уже постоянно, утром, днем и вечером, позвякивали в хрустальных люстрах Гатчинского дворца висюльки. Враг приближался. Уже начальник генерального штаба вермахта генерал-полковник Ф. Гальдер аккуратно, ровными, как строй солдат на плацу, строчками сделал в своем военном дневнике очередную запись: „…Группа армий „Север“ должна выполнять задачи, указанные ей в директиве по стратегическому развертыванию, силами, имеющимися в ее распоряжении… 2. Непоколебимо решение фюрера сровнять Москву и Ленинград с землей, чтобы полностью избавиться от населения этих городов, которое в противном случае мы потом будем вынуждены кормить в течение зимы“.

Все громче, все тревожнее позвякивают во дворце хрустальные висюльки, но дворец еще открыт для посетителей, еще проводятся экскурсии. „Никакой паники! — взывает к населению местная газета. — Враг будет разбит! Паникеров — к стенке!“ „Дах-ддах-ах!“ — гремят выстрелы, и паникеры падают в горячую летнюю пыль. „Поезжай, однако, домой“, — как-то однажды сказала мне бабушка Лиза. „А ну, без паники!“ — строго остановил ее дед. „У-уу-ууу!“ — взвыли вдруг поезда, и тотчас загрохотали зенитки, что, опять воздушная тревога? Дед прислушался, поразмышлял и сказал: „Вобче-то, пора. Уж начали всяческие ценности с дворца вакуировать. Собирайся, отправлю с попуткой, с ящиками музейными“.

„Дзинь-дзинь-дзинь“, — отбивают склянки часы с крейсера „Эмден“.

…На площади перед дворцом, возле памятника императору Павлу, громоздились штабеля ящиков. Только что укатили три грузовика, поджидали еще три. Бам-бам-бам! — молотило, грохотало где-то уже не так и далеко чудовище-война. В тот августовский день мы и знать не знали, что наш „неприступный“ оборонительный „Красногвардейский“ рубеж был без боя обойден и немецкие танки, сметая спешно созданные заслоны, мчались по одному из шоссе к Гатчине. „Где же грузовики? — нервничали сотрудники музея. — Где ящики?!“ Нужно было еще так много запаковать, уложить! Куда-то они бегали, звонили, уходили, возвращались все более встревоженными. Не было ящиков! Не было грузовиков. А тяжкий грохот все разрастался. На военном аэродроме — до него от дворца было рукой подать — то взлетали, то садились истребители, потом вдруг поднялись, кажется, все-все самолеты, что были на обширном поле, и полетели в сторону Ленинграда. Истребители, несколько бомбардировщиков, „кукурузники“. Откуда нам было знать в тот момент, что авиаотряд покидал аэродром?

И поезда нет! И грузовиков нет! „Юрка!“ — вдруг услышал я и увидел свою сестру Женю. Я побежал к ней, мы обнялись. Женька была вся пропыленная, потная, черные ее волосы прилипли ко лбу, правая коленка разбита, по ноге стекала струйкой кровь. „Я за тобой! Говорят, сейчас поезд будет…“ На каких-то попутных машинах, с неким „истребительным“ рабочим батальоном фабрики „Скороход“ она с самого утра добиралась до Гатчины.

Я попрощался с дедом, и мы побежали с Женей к озеру, ей надо было ногу от крови отмыть. „А где богини? Где боги? — спросила она. — Где Афродита?

Аполлон?“ Да, куда же они подевались? Постаменты были пусты! Их увезли? Куда-то спрятали? Закопали в землю? „У-у-уу!“ — донесся приближающийся гудок паровоза. Одергивая платье, Женя выскочила из кустов, схватила меня, и мы понеслись на вокзал. Что тут творилось! Тысячи людей заполнили перрон, сам вокзал и привокзальную площадь. Женщины, мужчины, старики, дети. Все с вещами, чемоданами, коробками, тюками. Теснились носилки с замотанными бинтами ранеными красноармейцами, мотались группки встревоженных, в белых халатах, врачей и медсестер, раненые на костылях, с руками на перевязи. Милиционеры. Свистки. Надорванные крики: „Все от перрона! Раненых в первую очередь!“ Глухой говор взволнованной тысячной толпы. Черные раструбы репродукторов. Рев марша: „Все выше, и выше… и выше-ее! Стремим мы полет наших пти-иц!!“ Огромный бомбардировщик, медленно взлетающий с аэродрома. Какие-то букашки на его шасси, люди там что ли прицепились? „Тру-ру-ру-у!“, „Бам-бам-ба-бам!“ — отряд пионеров с горном и барабаном приближается к вокзалу. Стройно. Рядами. Белые рубашки, черные брюки и юбки, рюкзачки, сумки, картонные папки с гербариями, банки с тритонами и лягушатами. „Дух-дух-дух!“ — накатился паровоз. Замелькали вагоны, застукотали буфера, народ ринулся на штурм, над морем голов дергались, вскидывались чьи-то руки, сумки, костыли. Вопли, стоны, проклятия. „Все выше и выше… стр-ремим мы полет…“ Потом черные раструбы поперхнулись и вновь ожили: „Граждане пассажиры! — проревели громкоговорители. — Без паники. Через час вы все уедете на следующем поезде!“ И: „…стреми-им мы полет наших птиц!“

На крыше вагона мы с Женей доехали лишь до Красного Села. Дальше пути были взорваны. Всю ночь мы шли по каким-то забитым людьми, машинами и скотом дорогам. Много было подбитых машин. Возле одного грузовика горой были составлены ящики, которые я сразу узнал, это были ящики с сокровищами из Гатчинского дворца. Красноармеец с винтовкой ходил взад-вперед; экскурсовод Марина Владимировна сидела на одном из ящиков, гляделась в зеркальце, что-то подправляла в своей прическе. Увидев нас, обрадовалась, сказала, округляя глаза и понизив голос, что их обстреливали, что шофер убит, вон он там лежит под плащ-палаткой, машина сломана. Быстро написала на бумажке телефон:

„Женя, позвони. Это телефон замдиректора Эрмитажа, скажи, что я с ящиками на двенадцатом километре шоссе“…

Уже после войны от своего дедушки я узнал, что никакого „следующего“ поезда не было. Что к вечеру в Гатчину вошли немцы. Всех здоровых мужчин и женщин, подростков и пионеров, что дожидались поезда на вокзале, погнали к дворцу и, разбив на группы, заставили выносить из дворца не вывезенные в Ленинград ковры, мебель, картины, книги, свернутые „трубами“ гобелены. Утром к дворцу подкатили огромные грузовики с ящиками, в которые все эти дворцовые сокровища укладывались, паковались. „Где дворцовый парковый фигур? — спрашивали немцы. — Где дворцовый мрамор фигур? Куда, кто запрятал?“ Группа мужчин и женщин, видимо сотрудников музея и красноармейцев, стояла под охраной автоматчиков: „Где парковый мрамор фигур?! — без конца выспрашивал их офицер. — Если вы не будете говорить где, мы будем вас очень бистро стрелять!“ Никто не знал, где „парковый фигур“. Всех их, не знавших, а может, и знавших, но смолчавших, расстреляли действительно очень быстро, утром следующего дня… А работа во дворце продолжалась. „Бистро работай-работай! — покрикивал офицер на мужчин, женщин, пионеров. — А потом будет поезд, и вы все фарен, бистро все поехать!“ „Бистро все поехать“ было суждено не всем, а лишь детям и пионерам. В Прибалтику. В Литву. В Восточную Пруссию. В специальные детские лагеря, на добычу янтаря, в Пальмникен, на шахту „Святая Анна“ и в помещичьи усадьбы. В товарных вагонах по пятьдесят человек. Сутками без глотка воды. Как они хотели пить! „Воды, воды!“ — кричали дети, когда поезд останавливался на той или иной станции. „Битте, вассер!“ — как-то послышался веселый голос, заскрежетала дверь и в вагон просунулась рука с полным котелком. Расплескивая влагу, иссушенные жаждой рты приникли к котелку. Это была желтая, крутая солдатская моча… Среди тех, из-под Гатчины, пионеров была и пионерка Галя Новицкая, которую мне как секретарю Калининградской писательской организации спустя три десятка лет предстояло принять в Союз писателей…

Ах, этот янтарь! И в Пушкине, по-видимому, эвакуация сокровищ Екатерининского дворца происходила так же, как в Гатчине, но все же Янтарная комната! Неужели ничего нельзя было придумать, предпринять, спасти? Кто ответит на этот вопрос?

Но тут надо сказать следующее: помните, как моя предприимчивая сестренка выковырнула из янтарной стены один янтарик? Значит, ее и тронуть-то было нельзя, не то что эвакуировать?

…Пожилой человек, которому уже под восемьдесят, как-то неудобно, криво сидит в кресле, половина тела его разбита параличом, рука не поднимается, половина лица перекошена, но глаза веселые, а голос, хоть и тяжкий, сбивчивый, но живой, энергичный. Это Анатолий Михайлович Кучумов, первый смотритель Янтарной комнаты, которого я навестил в Доме ветеранов на окраине города Пушкина (господи, как неудобно писать: „Пушкина“, „в Пушкине“. Чем было плохо: „Царское Село“?). Он лишь недавно выкарабкался из тяжелой болезни, но согласился встретиться со мной.

— Да, все так! Янтарь осыпался. Деревянные панели, на которых был наклеен янтарь, как бы ссыхались, и янтарь отваливался. Порой даже от стука двери. И чтобы он не бился, вдоль стен пришлось настелить матрацы. Пытались ли эвакуировать? Ну, во-первых, в эвакуационных списках, составленных в 1939–1940 годах, Янтарная комната вообще… не значилась. Потом якобы она была включена в списки на эвакуацию, но перед приходом немцев в Царское Село этих документов в горсовете вообще не оказалось! Пробовали ли снимать панели? Пробовали. Обклеивали янтарь тонкой бумагой, затем марлей, тканью… — Устает от разговора, откидывается к спинке кресла, но вновь оживает: — Да, все сложно, все странно… Знаете, перед самой войной я был направлен из Екатерининского дворца смотрителем в другой, царя Александра… уф, жарковато в комнате, правда? Или это только мне жарко? Так вот, об эвакуации: из тысяч ценнейших предметов „моего“ дворца в эвакуационные списки было внесено всего… восемь предметов! Саксонские вазы, гобелен, еще что-то… А мы вывезли почти тысячу предметов! Помню, как в последние минуты перед отъездом вдруг из Екатерининского дворца привозят ящики со столовым серебром, умоляют: „Возьмите, мы вывезти не можем!“…

Вот как все происходило по свидетельству очевидца. В общем: „Без паники, товарищи! Враг будет остановлен и…“ Конечно, проявив невероятные усилия, работники дворца успели все же многое спасти, вывезти, упрятать, зарыть в землю, но огромное количество сокровищ, и в частности крупных вещей, отправить в Ленинград не удалось. Ну, а Янтарная комната? Как поступили с ней? По свидетельству А. В. Максимова, было принято наивное решение: спрятать, а вернее — замаскировать ее. Вдоль янтарных стен выложили другие, в половину кирпича, стены, оштукатурили их, эти фальшивые стены, оклеили обоями и украсили некоторыми, менее ценными из огромного количества дворцовых коллекций картинами. Нервничали: заметят немцы, не заметят?

И доктор Роде нервничал: не видя Янтарной комнаты, он знал о ней все, он ощущал ее как живое, трепетное существо, он был влюблен в это источающее золотистый свет чудо и терзал себя одними и теми же вопросами: успеют ли русские размонтировать „Бернштайнциммер“, увезут ли ее в Петербург? А если не увезут, то сохранится ли она, не будет ли повреждена? Когда же, когда появится возможность поехать туда, в это ’Тшарское зело»? Недолго уже оставалось ждать…

…«76-й день войны, — аккуратно делает глубокой ночью в своем военном дневнике запись Ф. Гальдер. — 17.30. Совещание у фюрера: 1. Ленинград. Цель достигнута. Отныне район Ленинграда будет „второстепенным“ театром действий…» Спустя некоторое время в дневнике появляется новая запись: «8 сентября, 79-й день войны… На фронте группы армий „Север“ в общем спокойный день. Корпус Шмидта занял Шлиссельбург». В этот день Гальдер подписал приказы о новых назначениях, в том числе и о вводе в должность командира 217-й Восточно-Прусской дивизии полковника Отто Ляша. Именно его «народные гренадеры» в ожесточенном, страшном бою, овладев Шлиссельбургом, замкнули блокадное кольцо вокруг Ленинграда.

Цель достигнута! Спокойный день! Нет-нет, конечно, не цель всей войны, а лишь одна из целей группы армий «Север»: Ленинград с суши полностью блокирован, с высот под Пулково уже можно рассмотреть дворцы и замки города в обыкновенный полевой бинокль, а самолеты, бомбящие город, достигают его центра, поднявшись с гатчинского аэродрома, за десять — пятнадцать минут…

В этот «спокойный», как записал в своем дневнике Гальдер, день в одной из кенигсбергских газет появилось следующее сообщение: «Германские ценности должны вернуться на родину! Сегодня в шестнадцать часов в помещении исторического кабачка „Блютгерихт“ состоялась пресс-конференция, которую дали общественности обер-бургомистр Кенигсберга д-р Гельмут Вилль, директор музея истории искусств Кенигсберга д-р Альфред Роде и д-р Герхард Штраус. Первым на пресс-конференции выступил д-р Вилль, который сказал: „В российских, литовских, латышских, эстонских, украинских и белорусских музеях скопилось огромное количество германских исторических и культурных ценностей, которые попали туда разными путями. Среди них и знаменитая Янтарная комната“. „Мы, — сказал д-р Роде, — обратились к нашему гауляйтеру, господину Эриху Коху, с просьбой о возвращении этих истинно германских ценностей на родину, в Восточную Пруссию, где Янтарная комната будет немедленно восстановлена в своем первозданном виде!“ Далее д-р Вилль сообщил, что магистрат готов выделить необходимые средства на восстановление Янтарной комнаты в одном из помещений Кенигсбергского замка. Д-р Вилль, д-р Роде и д-р Штраус ответили на многочисленные вопросы корреспондентов и представителей общественности, после чего были угощены вином из старых бочек „Блютгерихт“ и пуншем „Наша победа“».

На этой пресс-конференции не было сообщено, что Эрих Кох уже обратился к Альфреду Розенбергу, рейхсминистру по оккупированным областям, с просьбой о получении кенигсбергским историческим музеем Янтарной комнаты, на что вскоре последовал ответ: для размонтирования комнаты в Царское Село в ближайшее время выедет специальная группа батальона особого назначения министерства иностранных дел, однако комната эта никак не может быть передана в Кенигсберг, так как представляет собой особую государственную ценность. Несомненно, что она украсит будущий «Музей народов мира» в городе Линце, в создании которого так заинтересован фюрер. Батальон особого назначения в ведомстве Иоахима Риббентропа, которым руководит майор СС Эберхард фон Кюнсберг? Музей в Линце? Да, все это очень серьезно, но не таков был Эрих Кох, чтобы отступиться от задуманного! Несколько поразмыслив, он командирует в зону боевых действий свою группу с посланием командующему 18-й армией Георгу Кюхлеру, с которым был в хороших отношениях, — обеспечить передачу Янтарной комнаты и иных ценностей Екатерининского дворца его, Коха, людям. Получив действительно поступившее из Берлина от Риббентропа указание о передаче «янтаря» группе майора фон Кюнсберга и как бы отказав Коху, имперский министр по делам оккупированных восточных территорий, только что разместившийся со своим штабом в Риге, Альфред Розенберг тем не менее не спешил. Во-первых, он не подчинялся непосредственно Риббентропу — тот министр там, на Западе, а он министр тут, на Востоке; во-вторых, Ленинград и его окрестности территориально пока еще не попадали в зону его влияния, не были переданы ему военными, да и командование группы армий «Север» не подчинялось его ведомству. К тому же — Кох, любимчик Гитлера!.. Жаль, конечно, что такие сокровища уплывут в Восточную Пруссию, но все тут так сложно! Ведь даже если он и обратится к командующему группой армий «Север» фон Леебу или непосредственно к упрямому, как все пруссаки, генерал-полковнику Кюхлеру, будет ли какой толк? Нет-нет, надо помедлить…

…Переговорив с фон Леебом, генерал-полковник Кюхлер вызвал к себе командира оперативной группы для особых заданий командования «кунстшутцофицера» («офицера по защите искусства») полковника графа Золмс-Лаубаха и сообщил ему, что на днях из Кенигсберга приедет специальный порученец Эриха Коха, доктор Альфред Роде, знает ли он такого? Конечно, искусствовед по образованию, граф Золмс-Лаубах прекрасно знал, кто такой доктор Роде. И, поняв без особых пояснений, что следует сделать, доложил командующему, что для демонтажа Янтарной комнаты ему потребуется человек шесть — восемь солдат из третьей роты резервного (строительного) 555-го батальона. Кюхлер кивнул: да-да, конечно, действуйте, показал глазами на телефон. Полковник поднял трубку, подал ее Кюхлеру. Тот дал соответствующие указания, приказав одновременно усилить охрану Екатерининского дворца и никого, кто бы, откуда бы и с какими бы полномочиями, хоть из самой рейхсканцелярии, ни появился там, без разрешения полковника фон Золмс-Лаубаха, который наделен особыми полномочиями штаба группы армий «Север», в Янтарную комнату не пускать. Все, господин полковник! Действуйте быстро, решительно, но и тактично, если столкнетесь с людьми рейхсминистра Розенберга. «Гутен нахт». — «Ауфвидерзеен»…

Восьмое сентября! «В ОБЩЕМ СПОКОЙНЫЙ ДЕНЬ». Для Ленинграда это был самый первый день жестокой, на уничтожение всего живого в городе, блокады, которой предстояло длиться долгих 900 дней, но мало кто в этот день знал, что на суше город уже отрезан, что лишь только вода да воздух соединяли его со всей страной, получившей в скором времени наименование «Большая земля». «Движение поездов временно отменено» — такие объявления появились на вокзалах. Временно? На какое время? На день, два? На неделю? Люди жили на вокзалах, ожидая, что вот-вот оживут мертво молчащие динамики, в них что-то громко щелкнет и бодрый голос возвестит: «Товарищи пассажиры! Скорый поезд „Красная стрела“ отправляется в Москву по расписанию!» Ждать этого сообщения пришлось слишком долго, да и дождались-то не те, кто пришел на вокзал в сентябре сорок первого. Большинство «сентябрьских» пассажиров уехало не в Москву или в другие города страны, куда им нужно было ехать, а на кладбище: Пискаревское, Смоленское, Волковское…

Восьмое сентября. «Спокойный день»! Страшный день, день одной из наиболее жестоких, беспощадных бомбежек города. Все взрывалось, горело. Над огромными Бадаевскими складами, где были скоплены городские запасы продуктов, тяжко, неподвижно вздымался в небо черный, сладко пахнущий столб дыма. Раскатисто грохотали зенитки, гулко взрывались бомбы. Небо было красным. Рушились дома. На тротуарах выросли горы вещей, люди куда-то бежали, что-то несли, кого-то искали, звали сорванными, отчаянными голосами; горячий, пахнущий известкой ветер нес по улицам пух, перо и бумагу. На окровавленных тротуарах моей Гребецкой улицы, рядом с трупами убитых и раздавленных людей, стоял фикус, граммофон и лежала огромная собака, знаменитый на весь район волкодав Гамлет, — каких и где волков он давил, известно не было, но время от времени появлялся на улице весь в золотых и серебряных собачьих медалях.

Таким был день 8 сентября в Ленинграде, день, когда граф Эрнст Отто Золмс-Лаубах прибыл в Екатерининский дворец города Пушкина, выставил охрану и приступил к осмотру и описанию Янтарной комнаты… Господи, как было невероятно, невообразимо далеко от тех дней до дней сегодняшних, от одинокого, потерявшего всех родных и близких ленинградского мальчика, «помойного кошкодава» с рогаткой и горстью тяжелых, угловатых осколков от авиабомб в кармане, до этого небольшого дома на окраине города, в котором когда-то жила семья Франца Фердинанда Мюллера и в котором теперь живу я, от вони и гари войны, от симоновских строк: «Так убей же хоть одного! Так убей же его скорей!» — до поиска Янтарной комнаты, до обширной немецкой программы Калининградского отделения Фонда культуры, который я возглавляю.

Но зачем, зачем мне, бывшему блокаднику, все это надо? Я предал своих ленинградских товарищей, свою сестру Женю, которых уже нет на свете, не я ли вместе с ними в промороженном подвале, держа руку над чадным огоньком коптилки, клялся: «Никогда не забуду! Никогда не прощу! Буду мстить всегда, всю жизнь тебе, немец!» А кто-то в Германии клялся: «Буду мстить тебе, русский!» Ненависть… Как это страшно. Звонок. Вздрагиваю. Смотрю на телефон. Срываю трубку. И слышу взволнованный голос Ольги Феодосьевны Крупиной, директора музея Канта, созданного благодаря ее огромной силе воли, в Калининградском университете.

— Катастрофа! С домиком ничего не получается! Никто его не хочет считать именно домиком лесничего Вобзера, в котором летними месяцами работал Иммануил Кант! В райисполкоме говорят: домик этот никому не нужен, он снят с учета, никому не принадлежит, а значит, бесхозный, а милиция говорит, что там могут поселиться всякие преступные элементы, наркоманы, нюхальщики, проститутки, а поэтому, говорят, если вы не докажете, что этот домик именно домик Канта, и кто-то не возьмет его себе на баланс, то мы вообще его снесем бульдозером!

— Оля, успокойся. Никто не осмелится снести дом…

— Не осмелится! А как снесли дом в Амалиенау, где жил выдающийся скульптор Станислав Кауер?! А ломают старую кирху в Романово?

— Минутку, Оля. Во-первых, я уже отослал бумагу в обком по поводу домика Канта — будем впредь, чтобы не путаться, называть его — домик лесничего Вобзера, хорошо?

— Все требуют подлинных документов, подтверждающих, что это действительно тот самый домик, где Кант в 1764 году создал философское сочинение «Наблюдения над чувством возвышенного и прекрасного».

— Ну да, я это знаю — конечно, лучшей бумагой была бы справка Кенигсбергского магистрата с «орлиной» печатью и подписью обер-бургомистра Вилля, да? Ладно, шутки в сторону. Мы создадим небольшую, но авторитетную комиссию по обследованию домика; изучим его расположение, чертежи, старые фотографии, описания и сделаем по косвенным признакам заключение, что это именно тот дом. Собственно говоря, нам достаточно и троих: ты, я и профессор Калинников. Отправимся в домик, когда профессор будет свободен, хорошо? Может быть, в тот же день поедем и на «графские развалины». Графиня Марион Дёнхофф прислала чертежи с пометками, где надо искать… А что с древними книгами Кенигсберга?

— Боюсь даже и говорить, но, кажется, след точный. В конце недели поеду, но неясно: книги там «Серебряной библиотеки» или из собрания графа Валленрода? Но и книги Валленрода не менее ценны, ведь Валленрод коллекционировал лишь самые дорогие, самые известные в Европе книги! Манускрипты, древнейшие фолианты… Хорошо, до встречи!

Беру с полки толстую папку с бумагами и документами, на обложке которой начертано: «КАНТ». Вот этот домик. Его фотографии, сделанные в 1924 году, когда к двухсотлетию со дня рождения философа был открыт музей Канта. Вот внутренние помещения. Комната, где работал ученый. Стол, кафельная печка, окно и тот знаменитый сундук, где хранились письма философа, бумага, перья, бутылки с чернилами, журналы, газеты, книги. Да-да, мы докажем, но что дальше? Дом в плохом состоянии. Его срочно надо ремонтировать, а в общем-то реставрировать, но денег нет. Никто не хочет дать денег на ремонт домика. Ни горсовет, ни управление культуры, ни университет, где есть кафедра философии, где изучают труды этого выдающегося ученого, где есть философское общество! Все есть, а денег нет…

Удивительно, необъяснимо. Ведь по своей исторической, культурной сути этот домик имеет не меньшую ценность, чем Янтарная комната, да, может, и большую! Ведь в конце концов Янтарную комнату можно воспроизвести заново, что, кстати говоря, уже и делается, но можно ли восстановить помещение, если оно, не дай бог, погибнет, стены которого еще помнят шаги ученого, его бормотание, когда он перечитывал те или иные строчки, скрип пера по бумаге, его вздохи, тихую ругань, когда разорванные клочки бумаги летели в разные углы, и его торопливый бег прочь от дома, от стола, на воздух, на волю, в лес, на холм, где возвышались сложенные из огромных камней стены древней кирхи Юдиттен? К ключу на крутом бережку ручья Модиттен, который он так любил, возле которого так было приятно посидеть, поразмышлять.

А что, если нам, Фонду культуры, взять этот домик себе на баланс? Чтобы, по крайней мере, обезопасить его от «сносителей», но… но где взять деньги на его ремонт?

Вот что еще, пожалуй, следует сделать: копилку! Такую, какую я видел в Варшаве, в Старом месте, на площади, что напротив Королевского дворца. Говорят, что нет в Варшаве человека, который бы не положил в ту копилку хоть сотню злотых, ведь при ее помощи собирали деньги на восстановление поднятого из руин прекрасного Королевского дворца, на многие старинные здания и памятники Варшавы. Интересно, сколько было собрано всего денег? Кто их подсчитывает, комиссия какая-то? Надо бы съездить в Польшу, тем более что мы начали переписку с гданьским клубом подводных поисковиков «Акула», и они готовы сообщить нам все, что знают о «золоте Балтики», о поисках сокровищ на немецких судах, утонувших в Балтийском море в конце войны.

Так, дома ли Овсянов?

— Авенир Петрович, привет. Не поздно?

— Десять часов, разве это поздно? Слушаю.

— Графиня прислала план своего поместья, может, в субботу отправимся на розыск? Нужны курсанты, миноискатели, ну и прочий инструмент.

— Полагаю, что это можно будет сделать. В виде курсантской практики, дня на два-три. Возьмем палатки, еду. Что еще?

— Ольга, кажется, действительно напала на след то ли «Серебряной библиотеки», то ли библиотеки графа Валленрода. У тебя об этих собраниях есть какие-нибудь документы?

— В Греции все есть… Минутку. — Слышно было, как что-то зашуршало, хлопнула дверка, наверно шкафа, где рядами стоят толстые папки. — Вот, о библиотеке. Слушаете, да? «В замковом музее с 1924 года находилась всемирно известная „Серебряная библиотека“ второй супруги герцога Альбрехта, Анны Марии, состоящая из 20 теологических сочинений в тяжелых серебряных переплетах превосходной чеканки, отчасти позолоченных. В 1527 году из Ульма в Кенигсберг прибыл золотых дел мастер Фройднер, который изготовил Альбрехту его знаменитый серебряный меч…»

— А что с ним? Где этот меч?

— Это еще одна тайна! Так… читаю дальше: «…серебряный меч и оформлял эти книги в серебро с великолепной чеканкой. Нюрнбергский золотых дел мастер Корнелиус Форвенд и кенигсбергские золотых дел мастера Пауль Гофманн, Герхард и Иеронимус Кесслеры золотили это серебро. „Серебряная библиотека“ была помещена в замковую библиотеку в 1611 году, а в 1806 году, когда Наполеон приближался к Кенигсбергу, была увезена в Мемель и спасена…»

— Что в твоих бумагах еще сказано? Где она?

— Судьба библиотеки неизвестна.

Она исчезла во время минувшей войны. Спрятана ли она в одном из таинственных бункеров, построенных спецчастями Эриха Коха в феврале — марте сорок пятого года? Сгорела? Похищена? Никто уже, наверно, не ответит на этот вопрос…

— А библиотека канцлера Мартина фон Валленрода?

— Валленродовы книги хоть и не были в серебре, но, ей-ей, им тоже цены нет. Ну, до встречи.

Так. Теперь мне надо позвонить моему старому другу Василию Кирилловичу, когда-то мы оба работали на Кубе помощниками капитанов. Теперь Василий — заместитель председателя облисполкома, культурой ведает.

— Привет, извини, что так поздно, но на работе тебя никогда не застать. Вот разбирал старые фотографии и нашел целую пачку снимков с острова Кайя-Ларга. Помнишь, как мы там ныряли у коралловых рифов? Какую я там раковину, коричневый «кассис», добыл?

— Я ее первым увидел, а ты — хапнул… Ладно, о деле, да? Только короче, башка трещит, исполком сегодня был, завал по жилью… Выкладывай.

— Во-первых, этот домик лесничего Вобзера, где в летние месяцы работал Иммануил Кант. Если он погибнет, то…

— А вы докажите, что этот домик именно тот самый, но доказательство должно быть железным, понимаешь? Это не мне нужно, а тем, кто выше меня, понял? Ты как-то о его сундуке говорил, вот если бы в домике тот сундук нашелся, это было бы доказательство! Что еще?

— Кафедральный собор. Ведь он же гибнет, а это четырнадцатый век, редчайшее архитектурное сооружение, внесенное в списки ЮНЕСКО…

— А ЮНЕСКО дает нам цемент, кирпичи и черепицу? Мне бы твои заботы! Вчера «афганец» приходил, на одной ноге, вторая деревянная, с одним глазом, второй стеклянный. В подвале живет, а ты — собор! Он меня чуть своим костылем не убил! И потом, ты же знаешь, что всякое культурное строительство отложено до лучших времен. Что еще?

— А они, эти лучшие времена, когда-нибудь будут? И вот что еще. В Кенигсберге было два десятка кладбищ немецких, все снесли, бульдозерами перепахали, но разве так можно? Надо бы хоть одно восстановить, свезти туда оставшиеся плиты, сделать, так сказать, мемориальное кладбище «Памяти всех кенигсбержцев, лежащих в этой земле». Ведь немцы приезжают, такой стыд, да и самим нам разве не…

— Ну, ты даешь! Сорок лет прошло, а мы еще своим, тем, кто погиб во время Восточно-Прусской операции, памятники поставить не можем! В области еще 40 тысяч, ты слышишь — 40 тысяч безымянных могил! Где взять на все это деньги? Кто нам все это построит?

— В воинской части, в которой я был барабанщиком-могильщиком, накануне штурма Кенигсберга митинг состоялся. Генерал из политуправления армии перед солдатами и офицерами выступил, моральный дух поднимал: «Никто не будет забыт и ничто не забыто! Все будут награждены и отмечены. А тем, кто погибнет, мы воздвигнем золотые памятники!» Ну ладно, это я так… Ты торопишься?

— Да. Тороплюсь. И знаю, о чем ты опять будешь талдычить. Что мы не должны забывать и великих кенигсбержцев, астронома Бесселя, физика Гельмгольца, изобретателя «глазного зеркала»; основоположника науки эмбриологии Карла Бэра, Якоби, Гердера, скульптора Станислава Кауера, художницу Кете Кольвиц, да?

— Когда в двадцатых годах Россия голодала, Кольвиц создала плакат «Поможем России», он был расклеен по всей Европе, и Европа откликнулась, можно ли забывать об этом? А кто из горожан знает, что в нашем городе жил замечательный, неистовый мечтатель Эрнст Теодор Амадей Гофман, автор множества книг, которые и ныне издаются во всем мире? И у нас в стране в том числе! Это же по его сказке создана опера «Щелкунчик»!.. Почему бы не создать зал произведений Кете Кольвиц? Или какую-то из улиц ее именем назвать? А улица писателя Гофмана? Каких только у нас глупейших названий нет: «Канатная», «Палубная», «Столярная», «Артиллерийская», «Минометная», «Пулеметная»… А кладбища русских воинов, погибших в Восточной Пруссии в четырнадцатом году? И их разграбили, разрыли, перепахали… Где наша совесть?

— Договаривайся с православной церковью. Пускай помогают, надо восстановить кладбища, поставить кресты. Что касается Кафедрального собора, то я поручил своим сотрудникам готовить документацию на восстановление крыши, но это пока большая тайна, понял? Все?..

Ну, привет. А ту ракушку верни.

— Нырять надо уметь, Вася, раковину я тебе не отдам, сам добудешь, если когда-нибудь окажешься на островах Карибского моря. Ну почему — фантазия? Когда у костра под кокосовыми пальмами маленького необитаемого острова мы запекали в углях лангустов, мог ли ты предположить, что станешь большим областным чиновником?.. Ладно, всего!

…Господи, мои собаки до сих пор на улице! Идите домой, простите, что забыл о вас. Бандик, посмотри на свои лапы, ты опять на угольную кучу забирался? Я вот тебе покусаюсь, дай лапы, вытру, но кто это теперь мне звонит?

— Мишин говорит, — слышу я хрипловатый голос моего хорошего знакомого, композитора Кукольного театра. — Вы мне рассказывали, что ловите янтарь сачком в море, а в городе люди сачком монеты гребут! Где-где, объяснять долго, на берегу Прегеля, русло чистят, из трубы пульпа хлещет, а в той пульпе… В общем, быстро одевайтесь, я жду возле Шиллера.

Черт знает что! Быстро одеваюсь. Бандик, подлец, это ты в свитере такую дырку прогрыз?! Представляю, как подъезжаю к театру с сачком и в высоких резиновых сапогах, а там толпа артистов во главе с Мишиным; хотя… да, слышал, что русло реки чистят, но какие еще монеты? Так, где ключи от машины?..

…Через полчаса мы с Мишиным подходим к огромной, хлюпающей и сопящей трубе, из которой с плеском выливается насыщенная песком и гравием, пахнущая нефтью вода. Толпа с сачками. Прожектор. Какая-то странная, в духе фантасмагорий Гофмана, обстановка. Белые лица. Недовольные взгляды, эти дурацкие сачки, подставленные под трубу, э-э, не толкайтесь, никому не запрещено, нет-нет, все это смешно, глупо, но что же все-таки они тут добывают? Вот один из ловцов отходит в сторонку, вываливает на землю сырой песок, роется в нем. Подхожу ближе и на грязной ладони «ловца» вижу маленькую серебряную монетку. «Шведская», — говорит мужчина и, добыв из кармана тяжелый, наполненный медными и серебряными монетами мешочек, кладет туда шведскую.

Уже почти ночь, этот резкий свет, плеск, хлюпанье и клекот трубы. Когда мой сачок наполняется песком, я тоже торопливо вываливаю его на землю, ворошу, но у меня пока лишь один песок, да дохлая лягуха, стоп, что-то есть! И я вытаскиваю из песка малюсенькую, меньше нашей копейки, монетку. Так ведь это же прусский королевский солид! Когда-то и я занимался коллекционированием монет, черт побери, действительно тут монеты сачками ловят! Однако что это я медлю? Мой сосед, заросший щетиной, этакий «еж» в кепке, натянутой на уши, вылавливает сразу пять монет, Мишин три, потом еще две, причем одну серебряную, шведскую, XVI века. А вот и в моем сачке опять мелькнуло что-то. Мной, как и всеми, кто толчется у этой трубы, овладевает азарт, да, что-то ведь действительно блеснуло! Моя рука нащупывает в сыром песке очень большую монету, я зажимаю ее в кулаке, зову Мишина, ей-ей, по огромности, тяжести и шероховатости это наверняка золотой дублон. Мишин снимает очки, бормочет: «Минуточку, я сейчас…», протирает их, кивает: а ну! и я разжимаю кулак. В липкой грязи и клочках каких-то погибших водорослей лежит огромная монета с двумя скрещенными стрелами и надписью по-латыни, а на другой стороне — великолепный герб. Тут и щит, и короны, и меч, и лев, и по окружности еще одна длинная надпись. Не золото, медь, но какая монета!

«Топор ржавый кому? — слышится тут голос „ежа“ в кепке. — За любую монету отдаю!» — Мишин — когда медлителен, а тут вдруг таким быстрым проявляется — отдает за топор солид, протягивает топор мне, шепчет: «Потом монеты рассматривать будешь, потом, а сейчас работай!» Но это же самый настоящий старинный, ему лет шестьсот, топор!

С утробным рыком труба выплевывает толстую, густую струю, потом она скудеет, утоньшается и — все. Земснаряд заканчивает свою работу. Мы садимся в машину и при скудном освещении рассматриваем добычу: с полсотни медных и серебряных монет, два топора и великолепный, отлично сохранившийся наконечник копья! Правда, почти все это добыча Мишина, а моя — лишь несколько солидов и вот эта замечательная монета со скрещенными стрелами. Кто держал ее в руках в последний раз? Как она оказалась в реке? Минутку, земснаряд углубляет сейчас реку в районе «Хольц Брюке», «Деревянного моста» — так когда-то он назывался. С него открывался особо красивый вид на Кафедральный собор, старое здание Университета, «Альбертину», и вообще — на весь древний, островной центр города, Кнайпхоф. С этого моста бросали в реку монеты. Подобное местечко — мост, набережная или фонтан — есть в любом городе. Брось монетку — такое уж поверье — чтобы вновь оказаться тут. «Копье я заберу себе, а топоры твои», — говорит Мишин. Он взвешивает в руке находки, полную горсть монет, немного колеблется, потом говорит: «Джим, дай мне твою правую лапу!» И высыпает половину монет из своей руки в мою.

«Дзинь-дзинь-дзинь» — бьют склянки часы с крейсера «Эмден». В чьей каюте они были? В офицерском салоне? В штурманской или ходовой рубке? Как очутились на берегу? Чуть позже мы поговорим и о крейсере «Эмден», о странном грузе, который вдруг оказался на его обледенелой палубе в январе сорок пятого года… Бандик, кажется, я тебя сегодня слегка оттрепал? Прости, дружище, прыгай в кресло, видишь, я подвинулся, но разве это дело: дырища в свитере, кулак влезет, да еще на самой середине спины?! Двенадцать ночи. Слышишь, Черный Рыцарь, основатель города, граф фон Верт Вертгайнге уже ходит по дому, проверяет, все ли спят.

Пью крепкий чай. Рому бы еще в него добавить, но и так хорошо. Мне тепло и уютно… «Чтобы вновь оказаться тут, вернуться…» Но и не только: кенигсбергские юноши и девушки кидали сразу каждый по монетке. И если обе монеты одновременно упадут на дно, значит, не расстанутся влюбленные никогда. Правда, теперь бросай не бросай — ничего не увидишь в черной, с нефтяными пятнами, зловонной воде. Всего сорок лет нам понадобилось, чтобы загубить реку, а ведь в сорок пятом году вода в ней была совершенно прозрачной. Возле этого места я нырял с приятелями. Когда пленных немцев гнали из Кнайпхофа на сборный пункт, что был под Метгетеном, солдаты и офицеры кидали в реку оружие, карманные ножи, часы и кольца…

Однако есть еще несколько писем и документов, которые надо прочитать, хотя глаза уже слипаются. Вот суждение нашего симпатичного полковника Овсянова по поводу писем В. П. Калуги и А. Функе из Дюссельдорфа. «Видимо, то место, на которое указывает В. П. Калуга, проходит у нас как версия „Курган“. Два года назад я там вел работы. Механизмов не было, работали лопатами. На глубине двух метров мы обнаружили полтора десятка немецких солдатских „собачьих жетонов“. Обычно после гибели солдата половинка жетона закладывалась мертвому в рот, но кто кинул эти жетоны сюда? Может, действительно солдаты, прятавшие сокровища, может, штрафники какие-нибудь были расстреляны и их жетоны брошены в яму? Что касается сообщения Функе, то на этот счет мы имеем несколько подтверждений»…

Так, хорошо, что тут еще в нашей сегодняшней почте? Письмо из Мюнхена, видишь, Бандик, как тут написано? «Кенигсберг, Штеффекштрассе» и номер нашего дома, для «господина N. N.». Как это понять, а?

Выше аккуратно отпечатанного на машинке адреса было торопливо и небрежно, будто кура лапой, накарябано: «Калининград, улица лейтенанта Катина»… Ну-ка, что нам с тобой пишут из Мюнхена, подвинься, достану словарик, когда-то я прилично знал немецкий, да многое позабылось.

Вот что было на голубом листочке бумаги:

«Уважаемый господин „N. N.“. Некоторое время назад умер мой старый отец Франц Фердинанд Мюллер, и дом, который принадлежал ему, теперь по наследству перешел мне, его сыну, Вальтеру Мюллеру»… Что это? Вот, помянул сегодня Фердинанда Мюллера — и, пожалуйста, письмо от его сына?! «Наверно, вы, уважаемый неизвестный мне господин, живущий в моем доме, сейчас скептически усмехаетесь, но то, что это именно так, что это наш, а теперь мой дом, я подтверждаю следующим: как бы вы тихо ни поднимались по лестнице на второй этаж, четвертая ступенька снизу обязательно скрипнет. Это древняя хитрость, чтобы никто не мог неслышно подняться наверх, к спальным комнатам…»

Что? Вот это да!.. Я еще раз перечитываю письмо, даже зачем-то нюхаю листок и разглядываю его на свет, рассматриваю марки: «400 лет баварскому пиву», и снова перечитываю, да, такое мог знать лишь человек, долго живший в этом доме… Идем спать, Бандик, если я сегодня смогу заснуть. И мы поднимаемся наверх, на второй этаж. Четвертая снизу ступенька противно, пронзительно скрипит. Наверное, этот скрип звучит в памяти Вальтера Мюллера как прекрасная музыка, как радиомаяк, зовущий и зовущий к себе.