Пятый Интернационал

Пролеткультцы не говорят

ни про «я»,

ни про личность.

«Я»

для пролеткультца

все равно что неприличность.

И чтоб психология

была

«коллективней», чем у футуриста,

вместо «я-с-то»

говорят

«мы-с-то».

А по-моему,

если говорить мелкие вещи,

сколько ни заменяй «Я» — «Мы»,

не вылезешь из лирической ямы.

А я говорю

«Я»,

и это «Я»

вот,

балагуря,

прыгая по словам легко,

с прошлых

многовековых высот,

озирает высоты грядущих веков.

Если мир

подо мной

муравейника менее,

то куда ж тут, товарищи, различать местоимения?!

Подо мной земля —

капля из-под микроскопа:

загогулина и палочка, палочка и загогулина…

Европа лежит грудой раскопок,

гулом пушек обложенная огульно.

Понятно,

видишь только самые общие пятна.

Вот

она,

Россия,

моя любимая страна.

Красная,

только что из революции горнила.

Рабочей

чудовищной силой

ворочало ее и гранило.

Только еле

остатки нэпа ржавчиной чернели.

А это Польша,

из лоскуточков ссучена.

Тут тебе сразу вся палитра.

Склей такую!

Потратила пилсудчина

слюны одной тысячу литров.

Чувствуешь —

зацепить бы за лоскуточек вам,

и это

всё

разлезется по швам.

Германия —

кратера огнедышащий зной.

Камня,

пепла словесное сеянье.

Лава —

то застынет соглашательской желтизной,

то, красная,

дрожит революции землетрясением.

Дальше.

Мрак.

Франция.

Сплошной мильерановский фрак.

Черный-черный.

Прямо синий.

Только сорочка блестит —

как блик на маслине.

Чем дальше — тем чернее.

Чем дальше — тем мрачнее.

Чем дальше — тем ночнее.

И на горизонте,

где Америка,

небо кро́я,

сплошная чернотища выметалась икрою.

Иногда лишь

черноты́ го́ры

взрывались звездой света —

то из Индии,

то из Ангоры,

то из Венгерской республики Советов.

Когда же

сворачивался лучей веер,

день мерк —

какой расфее́ривался фейерверк!

Куда ни нагнись ты —

огнисто.

Даже ночью, даже с неба узнаю РСФСР.

Мало-помалу,

еле-еле,

но вместе с тем неуклонно,

неодолимо вместе с тем

подо мной

развертываются

огней параллели —

это Россия железнодоро́жит темь.

А там вон

в линиях огни поредели,

в кучи сбились,

горят танго́во.

Это значит —

Париж открывает бордели

или еще какая из животоварных торговок.

Собрать бы молнии

да отсюда

в золотооконный

в этот самый

в Мулен

в Руж…

Да разве попрешь?

Исторические законы!

Я марксист,

разумеется, не попру ж!

Если б вы знали,

с какой болью

ограничиваюсь свидетельской ролью.

Сначала

— молодое рвение —

радостно принимал малейшее веянье.

Ловлю перелеты букв-пуль.

Складываю.

Расшифровываю,

волнуясь и дрожа.

И вдруг:

«Ллойд-Джордж зовет в Ливерпуль.

На конференцию.

Пажа́-пажа́!!»

Следующая.

Благой мат.

Не радио,

а Третьяков в своем «Рыде»:

«Чего не едете?

Эй, вы,

дипломат!

Послезавтра.

Обязательно!

В Мадриде!»

До чего мне этот старик осточертел!

Тысячное радио.

Несколько слов:

«Ллойд-Джордж.

Болезнь.

Надуло лоб.

Отставка.

Вызвал послов.

Конференция!»

Конотоп!

Черпнешь из другой воздушной волны.

Во́лны

другой чепухой полны́.

«Берлину

Париж:

Гони монету!»

«Парижу

Берлин:

Монет нету!»

«Берлину.

У аппарата Фош.

Платите! —

а то зазвените».

«Парижу.

Что ж,

заплатим,

извините».

И это в конце каждого месяца.

От этого

даже Аполлон Бельведерский взбесится.

А так как

я

человек, а не мрамор,

то это

меня

извело прямо.

Я вам не в курзале под вечер летний,

чтоб слушать

эти

радиосплетни.

Завинчусь.

Не будет нового покамест —

затянусь облаками-с.

Мореет тучами.

Облаком за́стит.

И я

на этом самом

на мо́ре

горой-головой плыву головастить —

второй какой-то брат черноморий.

Эскадры

верблюдокорабледраконьи.

Плывут.

Иззолочены солнечным Крезом.

И встретясь с фантазией ультра-Маркони,

об лоб разбиваемы облакорезом.

Громище.

Закатится

с тучи

по скату,

над ухом

грохотом расчересчурясь.

Втыкаю в уши о́блака вату,

стою в тишине, на молнии щурясь.

И дальше

летит

эта самая Лета;

не злобствуя дни текут и не больствуя,

а это

для человека

большое удовольствие.

Лишь на извивах подсознательных,

проселков окольней,

полумысль о культуре проходящих поколений:

раньше

аэро

шуршали о го́лени,

а теперь

уже шуршат о колени.

Так

дни

текли и текли в покое.

Дни дотекли.

И однажды

расперегрянуло такое,

что я

затрясся антенной каждой.

Колонны ног,

не колонны — стебли.

Так эти самые ноги колеблет.

В небо,

в эту облакову няньку,

сквозь земной

непрекращающийся зуд,

все законы природы вывернув наизнанку,

в небо

с земли разразили грозу.

Уши —

просто рушит.

Радиосмерч.

«Париж…

Согласно Версальскому

Пуанкаре да Ллойд…»

«Вена.

Долой!»

«Париж.

Фош.

Врешь, бош.

Берегись, унтер…»

«Berlin.

Runter!»[1]

«Вашингтон.

Закрыть Европе кредит.

Предлагаем должникам торопиться со взносом».

«Москва.

А ну!

Иди!

Сунься носом».

За радио радио в воздухе пляшет.

Воздух

в сплошном

и грозобуквом ералаше.

пальцами армий,

пальцами танков,

пальцами Фоккеров

одна другой руку жала.

И под пальцами

было чуть-чуть мо́кро

там,

где пилсудчина коридорами лежала.—

Надрывающиеся вопли:

«Караул!

Стой!»

А это

разливается пятиконечной звездой

в пять частей оторопевшего света.

Вот

один звездозуб,

острый,

узкий,

врезывается в край земли французской.

Чернота старается.

Потушить бы,

поймать.

А у самих

в тылу

разгорается кайма.

Никогда эффектнее не видал ничего я!

Кайму протягивает острие лучевое.

Не поможет!

Бросьте назад дуть.

Красное и красное — слилось как ртуть.

Сквозь Францию

дальше,

безудержный,

грозный,

вгрызывается зубец краснозвездный.

Ору, восторженный:

— Не тщитесь!

Ныне

революции не залить.

Склонись перед нею! —

А луч

взбирается на скат Апенниньий.

А луч

рассвечивается по Пиренею.

Сметая норвежских границ следы,

по северу

рвется красная буря.

Здесь

луч второй прожигает льды,

до полюса снега́ опурпуря.

По́езда чище

лился Сибирью третий лучище.

Красный поток его

уже почти докатился до Токио.

Четвертого лучища жар

вонзил в юго-восток зубец свой длинный,

и уже

какой-то

поджаренный раджа

лучом

с Гималаев

сбит в долины.

Будто проверяя

— хорошо остра ли я, —

в Австралию звезда.

Загорелась Австралия.

Правее — пятый.

Атакует такой же.

Играет красным у негров по коже.

Прошел по Сахаре,

по желтому клину,

сиянье

до южного полюса кинул.

Дрожит Америка:

революции демон

вступает в Атлантическое лоно…

Впрочем,

сейчас это не моя тема,

это уже описано

в интереснейшей поэме «Сто пятьдесят миллионов».

замер;

смотрю,

любуюсь,

и я

вижу:

вся земная масса,

сплошь подмятая под краснозвездные острия,

красная,

сияет вторым Марсом.

Видением лет пролетевших взволнован,

устав

восторгаться в победном раже,

я

голову

в небо заправил снова

и снова

стал

у веков на страже.

Я видел революции,

видел войны.

Мне

и голодный надоел человек.

Хоть раз бы увидеть,

что вот,

спокойный,

живет человек меж веселий и нег.

Радуюсь просторам,

радуюсь тишине,

радуюсь облачным нивам.

Рот

простор разжиженный пьет.

И только

иногда

вычесываю лениво

в волоса запутавшееся

звездное репьё.

Словно

стекло

время,—

текло, не текло оно,

не знаю, —

вероятно, текло.

И, наконец, через какое-то время —

тучи в кло́чики,

в клочочки-клочишки.

Исчезло все

до последнего

бледного

облачишка.

Смотрю на землю, восторженно поулыбливаясь.

На всём

вокруг

ни черного очень,

ни красного,

но и ни белого не было.

Земшар

сияньем сплошным раззолочен,

и небо

над шаром

раззолотоне́бело.

Где раньше

река

водищу гоняла,

лила наводнения,

буйна,

гола́,—

теперь

геометрия строгих каналов

мрамору в русла спокойно легла.

Где пыль

вздымалась,

ветрами ду́ема,

Сахары охрились, жаром леня́, —

росли

из земного

из каждого дюйма,

строения и зеленя́.

Глаз —

восторженный над феерией рей!

Реальнейшая

подо мною

вон она —

жизнь,

мечтаемая от дней Фурье,

Роберта Оуэна и Сен-Симона.

Маяковский!

Опять человеком будь!

Силой мысли,

нервов,

жил

я,

как стоверстную подзорную трубу,

тихо шеищу сложил.

Небылицей покажется кое-кому.

А я,

в середине XXI века,

на Земле,

среди Федерации Коммун —

гражданин ЗЕФЕКА.