Ради жизни на земле (сборник)

Я. ЗАХАРОВ, подполковник запаса ЧАСОВЫЕ НЕБА

Казахстанцы помнят, как в наше мирное небо однажды ворвался воздушный пират. Тень от его крыльев, как черная молния, пролетела тогда по степям республики с юга на север, перечеркнув на какое-то время наш покой. След пирата оборвался недалеко от Свердловска: американский самолет-шпион был сбит часовыми неба, уральскими ракетчиками. Эхо взрыва той ракеты облетело планету, вызывая чувство одобрения у всех честных людей земли.

Вскоре после мастерского, поистине снайперского пуска этой ракеты судьба военного корреспондента привела меня в подразделение ракетчиков, которые перед всем миром продемонстрировали свое мастерство и еще раз прославили советское оружие. О подвиге советских ракетчиков мирных будней я и хочу рассказать тем читателям, которые готовятся занять свое место в боевом строю.

В это первомайское утро все напоминало о празднике: и на редкость ясная солнечная погода, и украшенный кумачом и транспарантами город, и брызнувшие зеленью первых клейких листьев стройные тополя.

На переулки и улицы Свердловска хлынул нарядный людской поток. Веселые, по-праздничному одетые свердловчане устремились к главной магистрали — проспекту Ленина, а по нему — к площади имени 1905 года, чтобы выразить свое счастье, переполнявшее сердца, полюбоваться военным парадом, принять участие в первомайской демонстрации.

Парад по установившейся традиции начался торжественным маршем сводного офицерского батальона.

Символично, что головным шло именно это подразделение. В его рядах — люди, посвятившие свою жизнь одной из самых героических профессий. Имеющие военное образование и богатый опыт службы, они представляют собой мозг и костяк наших войск, призванных защитить Отечество от любых авантюр империалистических агрессоров.

Затем, встреченные дружными рукоплесканиями трибун, вызывая гордость и восхищение горожан, монолитным строем прошли курсанты учебного подразделения, части войск местного гарнизона. За ними, держа равнение на Ильича, возвышающегося на постаменте, чеканя шаг, в черных мундирах двинулись воспитанники суворовского училища. Самый маленький из них, шагавший в последней шеренге, не удержался от любопытства — оглянулся назад: интересно ведь, как выглядит площадь, по которой ты только что прошел совсем как взрослый. Оглянулся и, конечно, сразу же сбился с ноги. Смутился малыш, завертел головой, оглядываясь то на трибуны, то на товарищей, как бы прося прощения. Люди на трибунах дружно зааплодировали, подбадривая юного суворовца.

Потом начался парад боевой техники. Промчались на бронетранспортерах подразделения мотопехоты, прогремели, сотрясая площадь, могучие тягачи с прицепными орудиями, прошел, сверкая золотом труб, сводный духовой оркестр.

Парад окончен. На широкую площадь с песнями и знаменами вступили колонны трудовой армии Урала. Казалось, ликующему нарядному потоку не будет конца. Звенит медь оркестра, льются песни, цветут улыбки, сияют восторженные лица. Перед центральной трибуной из бурлящего людского потока вырвались большие разноцветные воздушные шары. Один… три… пять… Подхваченные воздушным потоком, быстро набирая высоту и уменьшаясь в размерах, они устремились туда, где мирно плыли легкие весенние облака.

И вдруг из-за горизонта вырвалась и прочертила небо дымчато-белая полоса. Свежий ветер донес далекий рокот разрыва.

Мог ли кто из демонстрантов подумать, что черкнувшая по небу полоса была следом боевой ракеты? Мог ли кто подозревать, что в самый разгар первомайского праздника охраняющие уральское небо ракетчики вели бой?

Да, это был бой. Не учебный — настоящий. Участники этого боя не успели отдать себе отчет, какой подвиг совершили они в этот миг. Направленная точно в цель боевая ракета не только оборвала полет заокеанского пирата, воровски пробравшегося в наше небо. Это был удар по двуличной политике заокеанских стратегов.

Советские люди гневно осудили разбойничью политику американских империалистов. Когда стало известно об очередной наглой засылке в наше воздушное пространство самолета-разведчика, по всей стране прокатилась мощная волна митингов. Они состоялись на предприятиях и новостройках, в совхозах и колхозах, в воинских частях и на кораблях.

В резолюции, принятой на митинге коллектива московского завода «Динамо», говорилось: «Американское правительство сделало бандитские налеты частью своей политики. По низости и бесстыдству это беспримерно в истории человечества. Пусть знают провокаторы войны, что у нас есть достаточно сил и средств не только для того, чтобы охладить горячие головы агрессоров, но и снести с плеч эти головы».

Клеймя агрессоров, советский народ с чувством глубокого удовлетворения отмечал заслуги верных и надежных защитников Родины. Более ста тысяч тружеников города-героя на Волге, участвовавших в митинге, заявили: «Честь и хвала советским солдатам и офицерам, доблестно выполнившим свой воинский долг! Мы призываем нашу армию и впредь действовать так же решительно и грозно».

Партия и правительство высоко оценили подвиг ракетчиков. Указом Президиума Верховного Совета СССР 8 мая 1960 года за успешное выполнение задания Советского правительства и уничтожение американского шпионского самолета были награждены орденами и медалями 21 ракетчик.

ОРДЕНОМ КРАСНОГО ЗНАМЕНИ

Старший лейтенант Сафронов Сергей Иванович.

Капитан Шелудько Николай Иванович.

Майор Воронов Михаил Романович.

ОРДЕНОМ КРАСНОЙ ЗВЕЗДЫ

Лейтенант Букин Георгий Дмитриевич.

Старший лейтенант Фельдблюм Эдуард Эмилевич.

Капитан Чернушевич Вячеслав Викентьевич.

Капитан Кулагин Василий Илларионович.

МЕДАЛЬЮ «ЗА ОТВАГУ»

Инженер-майор Боровцов Василий Трофимович.

Капитан Денисов Иван Зиновьевич.

Капитан Колосов Николай Иванович.

Полковник Куневский Моисей Айзикович.

Капитан технической службы Алипатов Михаил Степанович.

МЕДАЛЬЮ «ЗА БОЕВЫЕ ЗАСЛУГИ»

Старший лейтенант Урбанович Иван Васильевич.

Старший лейтенант Шлешинский Константин Владимирович.

Младший сержант Дуда Виктор Пантелеевич.

Ефрейтор Лысов Геннадий Иванович.

Младший сержант Шустер Валерий Менделеевич.

Рядовой Старцев Геннадий Афанасьевич.

Сержант Самбуев Иван Арабжаевич.

Сержант Федоров Александр Владимирович.

Сержант Яровой Александр Иванович.

Как они заслужили эти награды? Как готовили себя к подвигу?

В то памятное утро свободные от вахты солдаты и сержанты собрались в ленинской комнате. Настроение у всех радостное, приподнятое. Конечно, хорошо бы оказаться в такое время дома, среди родных и друзей, но — служба! Скучающих не было: небольшой лесной гарнизон зенитного ракетного подразделения имеет все, что нужно для нормальной жизни. Есть даже телевизор. До чего же замечательная штука — телевизор! Смотришь на его голубоватый экран и забываешь о том, что находишься в лесной глуши, далеко от родного дома. Будто глядишь в распахнутое окно и видишь не только военный парад и праздничную демонстрацию на улицах Свердловска — вся страна перед тобой, весь мир!

В те минуты, когда тысячи телевизионных антенн принимали праздничные передачи с городских площадей, чуткие локаторы, укрытые в лесах от постороннего глаза, обнаружили в ясном небе воздушного пирата.

По проводам, по эфиру полетела от штаба к штабу тревожная весть: в небе самолет-нарушитель! Последовал приказ зенитчикам: сбить! В числе других получил его и майор Воронов.

Пронзительный вой сирены — сигнал тревоги — не застал по-праздничному настроенных ракетчиков врасплох. Считанные минуты — и расчеты заняли боевые посты.

В надежно укрытых под землей кабинах ровным голубым светом наполнились экраны индикаторов. Операторы, только что видевшие военный парад на экране телевизора и праздничное шествие, жадно ловившие глазами ласковые взгляды девушек и улыбки малышей, теперь напряженно вглядываются в глубину экранов иного назначения, следя за тем, как движется по нему тлеющий уголек «всплеска» от вражеского самолета. Огневики еще раз убедились в исправности стартового оборудования. Работает вся система автоматики. Острие ракеты устремлено в бездонную синеву неба…

Не слишком большое это хозяйство — ракетное зенитное подразделение и приданные ему службы. Но сложное. Очень сложное. Здесь все: и люди, и техника — взаимосвязано, как пальцы в кулаке. Стоит сделать что-нибудь невпопад одному или выйти из строя какому-нибудь агрегату, и удар не получится. В этом случае снаряд огромной силы, заключенный в стальной сигаре, либо не стронется с места, либо взмоет ввысь, но в цель не попадет.

Майор Воронов слышит обычные слова: «Готов!», «Готов!», «Готов!». Значит, не напрасно трудился он сам и офицеры подразделения, обучая и воспитывая солдат и сержантов, значит, на пользу пошли ежедневные занятия, учебные пуски ракет и бесчисленные тренировки.

Перед тем как доложить командиру батареи о полной боевой готовности, командиры подразделений и начальники служб быстро, но придирчиво осмотрели вверенные посты. Когда по сигналу боевой тревоги в радиолокационной роте места у экранов индикаторов заняли молодые операторы, один из офицеров предложил капитану Алипатову заменить их опытными специалистами.

— Напрасно сомневаетесь, справятся, — ответил капитан.

Молодых операторов он много раз наблюдал на занятиях и тренировках, хорошо изучил особенности и стиль работы каждого из них. Не может быть, чтоб хоть кто-нибудь из молодых допустил ошибку, сплоховал в напряженный момент.

Командир, партийная и комсомольская организации использовали все средства, все формы воспитательной работы для того, чтобы в подразделении не было ни одного человека, на которого нельзя было бы положиться.

Получив приказание сбить самолет, майор Воронов и его подчиненные понимали, что имеют дело, очевидно, с воздушным разведчиком. Но, как и все советские люди, они знали, что американские самолеты круглосуточно летают поблизости от наших границ с термоядерными зарядами на борту. «А что, если это не обыкновенный разведчик, а бомбардировщик со страшным грузом? И если потерявший рассудок пилот сбросит груз еще до того, как его настигнет ракета?»

И тем не менее ракетчики действовали спокойно, уверенно, как действуют мужественные люди, хорошо знающие свое дело и убежденные в своей правоте. Планшетисты наносят на кальку линию курса вражеской машины. Черный след пирата, обозначенный на карте карандашом, приближается уже к Свердловску.

Майор Воронов время от времени отдает четкие команды:

— Уточнить высоту!

И слышит ответ:

— Есть!

— Скорость?

Голос твердый, уверенный. Спокойствие и уверенность командира передаются и тем, кто находится в кабине, и тем, кто его слушает через динамики.

Майор еще раз уточняет все данные. В этот напряженный момент глаза всех специалистов устремлены на приборы, которые находятся перед ними. Десятки людей на территории огневого городка с напряжением ожидают сейчас того единственного слова, которое всколыхнет чуткое сердце огромной ракеты, пошлет ее в голубую высь навстречу врагу.

В динамике между тем продолжает раздаваться спокойный голос оператора:

— Дальность… высота…

— Пуск! — врывается команда, и, словно от порыва внезапной бури, дрогнули окружавшие городок высоченные сосны и ели.

Там, наверху, — рассыпанный по небу гром удаляющейся ракеты, а здесь, под землей, на экранах индикаторов замелькали, сползая книзу, золотые брызги «всплесков».

— Цель поражена! — докладывает офицер наведения.

— Падает! — тотчас услышал майор через открытую дверь чей-то голос с площадки наблюдения и поспешил наверх.

Самолет развалился на куски еще там, на двадцатикилометровой высоте. Громкий возглас «Падает!» относился не к самолету. Слово это вырвалось у ефрейтора Гирфанова, который первым увидел в синем небе купол парашюта. Вслед за Гирфановым парашютиста увидели и многие другие ракетчики, в том числе и сам Воронов. Чудом уцелевший летчик раскачивался на невидимых стропах, словно манекен, и быстро приближался к земле, поднявшей ему навстречу острые пики зеленых елей…

Михаил Романович только что возвратился домой с учений и сразу же стал собираться в путь. Устал, конечно, а настроение приподнятое: готов трудиться еще и неделю, и две без отдыха. Да и как не быть такому настроению, если предстояло ехать в Москву, на XXII съезд партии, делегатом на который его единодушно избрали коммунисты Урала! Мог ли он, в прошлом пастух из хутора Порубы на Брянщине, мечтать о столь высокой чести?

Конечно, перед такой поездкой надо собраться с мыслями. Но тогда он не смог бы участвовать в учениях, посвященных отработке очень трудной задачи. И Воронов, незадолго до учений получивший назначение на новую должность, отклонил предложение командира освободить его от тяжелой многодневной работы.

На учениях, как и в памятном бою со шпионским самолетом, Михаил Романович действовал с полным напряжением своих сил и успешно справился с возложенными на него обязанностями.

Скупой на похвалы генерал о действиях Воронова сказал на разборе так:

— К подполковнику Воронову претензий нет. Работал превосходно.

…За окном вагона промелькнула похожая на скворечник будка путевого обходчика. Недалеко от нее стоит стожок сена. А за ним плывут, чередуясь, золотые перелески и поля среднерусской полосы.

Воронов попытался вспомнить, где и когда видел точно такую картину. Да здесь же прошлым летом, когда ехал в отпуск… Только леса и поля были еще совсем зелеными.

И заработала неуемная память… После нескольких дней, проведенных в Москве, за один час оказался в Ленинграде, в кругу фронтовых друзей.

Мысли перенесли Михаила Романовича в один из ленинградских домов на проспекте Пархоменко.

…Увлеченные разговором, гости даже не заметили, как исчез из-за стола Валентин Ершов. В комнате осталось семеро друзей — три женщины и четверо мужчин. Вот белокурая Лидочка, теперь, конечно, Лидия Емельяновна, жена подполковника Ершова. Во время войны она командовала отделением связи. А боевая подруга Игоря Примака, тоже Лидия и тоже светловолосая, будто насквозь просвеченная солнцем, была на фронте прибористкой. Мать двух дочерей, она работает ныне завучем средней школы.

Михаил Романович невольно улыбнулся: в памяти возник тогдашний образ жены Валюши, которая была на фронте третьим номером орудийного расчета. Память сохранила даже ее звонкий, ни с каким другим не сравнимый голос. «Двадцать восемь, двадцать девять, тридцать!» — выкрикивала она, пунцовая от напряжения. Шутка ли — перекричать горластых парней, да еще под бомбежкой!

Среди встретившихся в Ленинграде подруг-фронтовичек старше всех по чину была хозяйка квартиры Берта Иосифовна. Она возвратилась с войны старшиной.

— Начальник штаба, подать салатницу! — нарочито громко отдает она распоряжение мужу. Яков Милявский с готовностью солдата вскакивает с места, выполняет приказание, а потом говорит:

— Я ж теперь, братцы, в адъютантах у королевы ленинградских мод. Попробуй ослушаться…

«Королевой мод» он называет свою жену не без основания: та работает в ателье женского платья.

— Это он только при вас такой послушный, — жалуется «королева мод» фронтовым друзьям.

Вдруг гаснет свет.

— Что случилось?

— Неужели перегорели пробки?

— Спокойно! Это я их выкрутил, — послышался из коридора голос подполковника Ершова. Потом он чиркнул спичкой, и все увидели в его руках самодельный светильник — стеариновую коптилку, сделанную из гильзы.

Трепетный язычок пламени фронтовой коптилки по-новому осветил и стол, и уютную комнату. Лица всех участников встречи стали суровее, строже. Огонек напомнил бывшим фронтовикам их тревожную боевую юность.

Подполковник Ершов, довольный своей выдумкой, занял место тамады и предложил поднять бокалы за виновника торжества — Михаила Воронова. Кто знает, свиделись бы друзья, если бы не сбил он Пауэрса? Разъехались после войны зенитчики кто куда, растеряли друг друга. И вдруг — на весь мир: уральские ракетчики сбили шпионский самолет! Бывшие сослуживцы Воронова увидели среди награжденных его фамилию и, конечно же, сразу вспомнили своего фронтового товарища.

8 мая 1960 года Валентин Ершов, бывший комсорг зенитного дивизиона, в котором служил Воронов, против двери своего кабинета в политуправлении округа повесил листовку-молнию. Точно такие листовки он выпускал на фронте после каждого боя с фашистскими бомбардировщиками.

И полетели письма на Урал со всех концов Союза. Фронтовые друзья от души поздравили Михаила с наградой. И почти в каждом письме выражалось горячее желание однополчан собраться вместе хотя бы на часок, чтобы вспомнить боевых товарищей, поговорить о послевоенной жизни.

И встреча состоялась. Правда, собрались далеко не все. Но семеро фронтовиков из одного отдельного зенитного дивизиона, да еще во главе с начальником штаба, — это же боевая единица!

Девятнадцать лет прошло с тех пор, как отгремели в вечернем небе Москвы залпы салюта Победы.

Девятнадцать возрастов солдат сменилось за эти годы на постах у боевых знамен полков и дивизий, которым Родина приказала оберегать мирный труд советских людей.

В годы войны неприметной, крошечной каплей считал Воронов свою зенитно-артиллерийскую батарею в числе множества батальонов, дивизионов, полков и дивизий, сосредоточенных накануне битвы под Курском.

Он и теперь говорит:

— Мы в тылу были: прикрывали город и станцию Курск. В рукопашных не сражался, со связками гранат на танки не ходил. Под бомбежками? Был, конечно. Кто же из зенитчиков под ними не был? Тут геройство невелико: появились самолеты — стреляй. Улетели — отбой, приводи в порядок батарею, девчат подбадривай, которые составляют половину личного состава.

Но они прикрывали единственный железнодорожный узел, через который шли на фронт эшелоны с танками, орудиями, боеприпасами, продовольствием. Гитлеровцы знали, что если им удастся вывести из строя этот узел, будет нарушено снабжение наших войск, и потому не жалели ни бомб, ни самолетов. И пока на Курской дуге шла битва, пикирующие бомбардировщики то и дело налетали на станцию, с ожесточением бомбили ее. Обливаясь потом и кровью, Воронов и его товарищи бились за родную землю и в Курске, и во многих городах.

В дни работы XXII съезда Михаил Романович не раз вспоминал свои фронтовые и послевоенные будни. Здесь, в Кремлевском дворце, перед ним еще яснее открылись горизонты борьбы нашего народа за счастье.

Многие цифры, которые услышал Воронов в выступлении маршала Малиновского, были известны ему и раньше, но в тот момент они звучали особенно внушительно. Оттого, наверное, что оглашались на весь мир: пусть знают все сумасшедшие, планирующие военное нападение на нас и на наших друзей, с какой грозной силой им придется иметь дело.

Маршал подчеркнул, что Центральный комитет партии проявлял и проявляет особую заботу о противовоздушной обороне страны, в результате чего за последние годы вооружение, а также организация войск ПВО коренным образом изменились.

«Да, изменились, — подумал Воронов. — В минувшую войну на уничтожение самолета противника зенитной артиллерией расходовалось в среднем 400–600 снарядов. Современный же самолет, обладающий огромной скоростью и высотой, вдвое превышающий высоты, достигаемые снарядами зенитных орудий, может быть сбит одной или в крайнем случае двумя ракетами.

Пауэрсу же хватило одной. А появись теперь в секторе, за который я отвечаю во время дежурства, не десяток самолетов, как было над Курском, а сотня, и от одного нажатия кнопки разверзнется уральская земля, взлетят в небо стальные ракеты, и буквально через несколько минут оно снова станет чистым. Пусть даже самолеты противника будут летать со скоростью ракеты. На ракету найдется антиракета. Все найдется!»

Через несколько дней после возвращения из Москвы Воронов отправился к своим старым сослуживцам, чтобы поделиться с ними впечатлениями о работе съезда. Ехал он с удовольствием. Ему хотелось отчитаться перед коммунистами и всеми воинами подразделения. Кроме того, ему не терпелось посмотреть, как идут дела у нового командира, помочь ему, если он нуждается в этом.

Ракетчики тепло и радушно встретили своего бывшего командира. Когда он закончил выступление, его долго и обстоятельно расспрашивали о столице, обо всем, что он видел и слышал во время съезда.

Потом вместе с тем, кто заменил его на посту командира, он пошел по расчищенной асфальтированной дорожке в огневой городок.

— Нелегкое наследство оставили вы мне, Михаил Романович. Ни днем, ни ночью нет покоя, — не то шутя, не то серьезно проговорил высокий, с прокаленным солнцем и ветром лицом капитан.

— Случилось что-нибудь? — с тревогой спросил Воронов, хотя и был убежден, что для беспокойства нет никаких причин.

— Ничего не случилось. И люди замечательные, — ответил его собеседник. — Подразделение-то у всего мира теперь на виду. Хочешь или нет, ниже отличной оценки получить нельзя. А многие офицеры, как и вы, выдвигаются на новые должности. Многие старослужащие солдаты и сержанты уходят в запас. На их место приходит молодежь.

— Ах, вот о чем речь! Не бойтесь! Знаний вам не занимать, а опыт — дело наживное. Беритесь за дело смелее.

Дорога привела офицеров к одному из объектов. Подтянутый, незнакомый Михаилу Романовичу офицер докладывает о том, чем занимаются его подчиненные.

Услышав его фамилию, Воронов переспросил:

— Ковпак?

— Так точно, товарищ подполковник, Ковпак Иван Федорович.

— Уж не родственник ли знаменитого партизана?

— Да, Сидор Артемович мой дядя, — ответил смущенный неожиданным вопросом капитан Ковпак.

Новый начальник агрегата со знанием дела доложил о состоянии техники, об успехах и затруднениях в обучении подчиненных. Затем речь снова зашла об украинских партизанах, одним из соединений которых командовал талантливый военачальник-самородок. При этом капитан Ковпак заметил:

— У нас в роду все в той или иной мере были военными. Послушали бы вы их, когда они собираются вместе и начинают вспоминать про свои бои-походы. Отец любит рассказывать про гражданскую войну, про схватки с белогвардейцами, а дядько Сидор — про «партизанскую гвардию». И знаете, товарищ подполковник, есть в их рассказах одна очень интересная, на мой взгляд, деталь, — проговорил Ковпак-младший. — Воевать-то им было, по сути дела, нечем. У отца в гражданскую, кроме клинка, имелась винтовка, а патронов не хватало. Дело, оказывается, доходило до того, что их приходилось выменивать на сухари. А в Отечественную в войсках имелись, конечно, и самолеты, и танки, и пушки, но партизанам пришлось создавать свой арсенал — сами делали мины для подрыва вражеских эшелонов.

Было что-то символичное и в этой встрече Воронова с молодым офицером, и в том, что он слышал из уст Ковпака-младшего. Сын красного бойца, имевшего шашку да винтовку без патронов, племянник командира соединения партизан, которым приходилось самим изготовлять мины, служит на сложнейшем боевом комплексе, созданном по последнему слову науки и техники! Вспомнились слова министра обороны, произнесенные на съезде: «Должен вам доложить, что объем производства ракетного вооружения за последние годы настолько увеличился, что мы не только полностью, но и с большим избытком обеспечены ракетами различных типов и предназначения». «Да, — думал Воронов, — теперь нашим солдатам в случае войны не придется выменивать патроны на сухари».

Потом новый командир привел Воронова на пусковую установку, с которой стартовала ракета, сбившая самолет Пауэрса. Среди солдат, сосредоточенно трудившихся здесь, выделялся прямо-таки богатырской фигурой командир расчета. Приняв его доклад, Михаил Романович проговорил:

— Сладков — уже сержант? Поздравляю. Молодец! В надежные руки установка попала!

Этот всегда подтянутый, неторопливый сибиряк-иркутянин запомнился Воронову с первых дней совместной службы. Трудолюбивый, смекалистый, безукоризненно исполнительный, Сладков всегда был примерным солдатом.

Эта встреча дополнила мысли Воронова, возникшие при разговоре с капитаном Ковпаком. Михаил Романович знал, что отец Сладкова был в минувшую войну пехотинцем, воевал знаменитой русской винтовкой со штыком. А сын этого солдата уже на втором году службы стал сержантом, и ему доверили ракетную установку!

Вспомнил Воронов, что еще при нем в этом расчете зародилось движение за то, чтобы каждый ракетчик имел по две-три боевые специальности. Инициативу подхватили другие расчеты. Офицеры в свою очередь решили повысить классность на одну ступень. И теперь в подразделении, если потребуется, место оператора займет любой из специалистов, в том числе и водитель тягача. Дизелист может успешно работать на пусковой установке. Подразделение в любой момент готово к боевым действиям. Это видно по всему: и по образцовому порядку в огневом городке, и по размеренному, строго продуманному укладу жизни.

Воронов закончил обход объектов, одобрительно сказал своему преемнику:

— Все в порядке!

На фоне вечнозеленых елей отчетливо выделяется макет серебристой ракеты, укрепленный на высоком постаменте. Монументом славы назвали ракетчики этот обелиск, сооруженный своими руками в память о победе, одержанной в первомайском поединке с американским самолетом.

Возле обелиска ветераны подразделения проводят беседы с молодыми воинами о традициях, которые сложились и продолжают складываться в этом подразделении.

Слушают молодые воины эти рассказы, рассматривают серебристый макет, укрепленный на постаменте. И невольно их взгляд обращается в ту сторону военного городка, где стоят настоящие, боевые ракеты.

В. НИКИТИН, майор ЗАСТАВА В ДОЛИНЕ БУРЬ

Этой давно обжитой земли не касались ни плуг, ни борона: никто не пытался бросить семя в долину, лежащую в предгорьях Заилийского Алатау, потому что выживают здесь лишь саксаул да верблюжья колючка. С ранней осени и до поздней весны в долине разгуливают буйные ветры. Они не только сметают жухлые травы, но даже катают булыжники.

Посреди долины стоит обнесенная каменным забором пограничная застава. В отряде ее называют барометром, потому что именно она делает всю погоду (разумеется, не ту, что предсказывают синоптики, а оперативную, пограничную «погоду», предсказывать которую могут только чекисты). Здесь пролегают старые контрабандистские тропы, по которым и сейчас пытаются проползти чужаки. Ползут они именно тогда, когда в долине темь и ветер. Но чекисты 60-х годов умеют и на самом ветробое отыскивать их едва приметные следы. Потому-то и не так уж часто появляются лазутчики на нашем рубеже.

Умеют. А что это значит? Умеет хлебороб выращивать богатый урожай. Умеет выдавать сталевар скоростные плавки. Мы видим плоды их труда. Можем взвесить и каравай и сталь. А чем измерить труд солдата в зеленой фуражке?

…В тот день, когда над суровой долиной загорелась, предвещая хорошую погоду, необычно яркая заря, майор Иван Дмитриевич Меньшов вернулся с проверки пограничных нарядов и вошел в казарму. Он неторопливо двигался от койки к койке, вглядываясь в знакомые лица. Вот спит, разметав руки, Геннадий Фокин. Рядом с ним похрапывает Карим Ибраев. У его кровати непорядок: стоят нечищенные сапоги, не по-уставному сложено обмундирование. Здесь, на переднем рубеже Отечества, это лишние секунды и минуты при сборе по тревоге, секунды, которые порой решают исход боевой задачи. Вот почему майор хмурит брови, останавливается и замечает дежурному:

— «От ногтей до автомата все в порядке у солдата». Так, кажется, писал поэт нашей заставы? А что это за порядок?

— Продерем виновного в «Колючке», — отвечает дежурный, но и своей не скрывает вины: тоже не досмотрел.

Устал без сна Иван Дмитриевич. А ему еще нужно заглянуть в питомник служебных собак, в гараж, на кухню, в прачечную — все проверить строгим командирским глазом, чтобы в любую минуту, когда это потребуется, застава сработала, как электронная машина: быстро, точно, наверняка. Здесь нет второстепенных дел — все служит прочной охране государственной границы.

Сколько таких вот утренних зорь встретил Иван Дмитриевич за четверть века жизни в пограничье! Сколько парней прошло перед ним здесь, на первом метре родной земли! И каждому он отдал частицу сердца. Каким же большим оно должно быть — сердце командира, — чтобы тепла его хватило для сотен разных по характеру и способностям юношей!

Когда он вышел из казармы, раздался сигнал тревоги:

— В ружье! Нарушена граница!

Через пять минут застава выстроилась в указанном месте.

Люди готовы выполнить любой приказ. Все озабочены: против кого придется действовать? Старший пограничного наряда, подавшего сигнал тревоги, младший сержант Юрий Штанько доложил по телефону:

— В тыл скачут три вооруженных всадника.

— Не спускать с них глаз. Выезжаем! — коротко распорядился майор и, положив трубку полевого коммутатора, отдал последние распоряжения дежурному по заставе. Затем подошел к солдатам, застывшим в строгих шеренгах.

Над заставой уже светило солнце, долина бурь лежала тихая, спокойная, словно отогревалась после морозных дней. И как-то даже не верилось, что в этой тишине через считанные минуты могут раздаться выстрелы, может завязаться бой. Готовы ли к этому испытанию солдаты? Ведь они впервые идут на вооруженных нарушителей границы.

— На участок заставы, — стараясь быть спокойным, сказал майор, — прорвались вооруженные всадники. Сержант Садин, рядовые Кусков, Дробинский и Фролов, — в машину. Поедете со мной.

Своему заместителю Иван Дмитриевич приказал выслать дополнительные наряды на границу, доложить в управление части о происшествии, информировать соседей и сел в машину.

Видавший виды грузовик выбросил клубок сизого дыма, выскочил из ворот и помчался наперерез чужеземцам. Все шло как надо: люди быстро собрались, без лишней суеты заняли свои места, вовремя подошли машины, надежно работают радиостанции. Через несколько минут вышел на связь замполит и доложил, что все распоряжения выполнены, нарушители блокированы.

Теперь все зависит от командира и вот от этих парней, сосредоточенно всматривающихся вдаль, отыскивающих там непрошеных пришельцев. Километр за километром тянет под себя машина серую ленту ухабистой дороги. Долина, что ладонь — на ней нельзя скрыть не только машину, но и собаку. Нарушители заметили, что их окружают, и повернули обратно. Они нахлестывают лошадей. Но теперь уже поздно: кольцо окружения сжимается. Как только машина пересекла путь всадникам, майор скомандовал:

— Оружие не применять, действовать по моей команде! Вылезай! Интервал двадцать метров. Вперед!

И пограничники пошли прямо на незнакомцев. Выстрелов не последовало: нарушители сдались, как пойманные с поличным преступники.

Это и есть умение часовых границы противостоять врагу. А складывается оно из очень многого. Из того, что у шофера всегда готова в рейс машина, у связиста не бывает неисправной радиостанция, у солдата безотказен автомат, у инструктора службы собак надрессирована ищейка. За всем этим — кропотливый труд, нелегкая учеба и крепкая физическая закалка.

Сегодня отлично действовал рядовой Геннадий Фокин. Иначе и не могло быть: он коммунист. А каким пришел на заставу? Майор отлично помнит новичка: невысокий, вертлявый, как вьюн, с неровным и резким характером. Такие с трудом вживаются в солдатский распорядок, и к таким не вдруг приходит понимание необходимости сознательного повиновения. Командир по-отцовски озаботился: может, бесшабашность парня оттого, что рос он без отца, без матери, без взыскательной доброты окружающих? Вот привез с собой тетрадку пошлых стишков. Для чего? «А ради хохмы», — говорит. Майор посоветовал комсомольским активистам заставы проявить строгую участливость к досугу и служебным делам новичка. Однако своенравный юноша оставался неподатливым. Товарищи ему слово, а он в ответ — десять. Прослыл тяжелым человеком. И вдруг— вызов к командиру.

— Беритесь, Фокин, организовать спортивные соревнования.

Геннадий как-то странно улыбнулся: мол, в уме ли вы, товарищ майор, меня же в пассиве числят, воспитывают, а тут надо стать организатором. Но начальник заставы словно и не заметил недоумения солдата:

— У вас это получится.

И Геннадий, щелкнув каблуками, весело вскинул ладонь к головному убору:

— Есть организовать соревнования!

О, какую распорядительность и расторопность обнаружил Фокин, как только взялся за дело. Выявил, кто к какому виду спорта больше всего пристрастен, сформировал команды, расписал порядок состязаний, назначил судей. И соревнования по легкой атлетике прошли с успехом. Сам Геннадий на беговой дорожке показал неплохой результат. Начальник заставы перед строем объявил ему благодарность, а военкоры выпустили «Молнию», но уже не с карикатурой, а с дружеским шаржем.

Так сделал Геннадий первый шаг в активисты. А вел его по этому пути суровый внешне командир.

Майор Меньшов не мыслит командирской своей службы без того, что называют воспитательной работой с людьми. Он растит их на семи ветрах приграничья, где сама повседневность требует от каждого деловитости и мужества, силы и ловкости, исполнительности и находчивости. С такими данными человек, и простившись с границей, не собьется с пути.

У начальника заставы есть замечательное свойство — подмечать в людях ту неповторимую особинку в характере, склонностях, что делает человека личностью. В этом смысле интересна и поучительна одна история. Ее исходом явилась ценная инициатива, с которой выступил позднее рядовой — первогодок Иван Брылько.

Этот тихий паренек с голубыми глазами увлекался научно-фантастической литературой. По натуре мечтательный, он склонен был к уединению. Эти каждодневные его отлучки, правда, никогда не длившиеся дольше того часа, что отводится на личные нужды солдат, чуть было не настроили против него компанейских ребят, его сослуживцев.

— Что-то наш Жюль Верн зачастил в овраг, — сказал как-то рядовой Виктор Фролов командиру, — Вроде и не шумно в казарме, а его все на лоно природы тянет. Одно слово — тихий интеллигент…

Майор, гася вдруг вспыхнувшую лукавинку, едва заметно улыбнулся. Он-то уже знал увлеченность первогодка — умного романтика.

— Во-первых, интеллигент — это совсем неплохо. Даже очень хорошо, товарищ Фролов, — заметил майор старослужащему солдату. — А во-вторых, кто вам мешает сблизиться с Брылько?

И ушел, не развивая дальше разговора.

Фролов несколько минут стоял, почесывая затылок, а потом, взглянув на часы (как раз наступило личное время), быстро вышел из казармы. От порога в сторону оврага уже уходил одинокий след. Выждав несколько минут, Виктор пошел по следу и укрылся в валунах над крутояром. Под обрывом, то тихонько насвистывая, то разговаривая с самим собой, стоял с развернутым блокнотом Брылько. Фролов прислушивался. Из оврага доносилось:

— Какие внешние силы воздействовали на эти следы? Вчера зафиксирована абсолютная минусовая температура тридцать градусов по Цельсию, сегодня — двадцать шесть. Средняя — двадцать восемь. Поток воздуха над поверхностью Мокрой щели составлял приближенно (при этом Брылько зашелестел листками своего кондуита) три с половиной балла. Так-так. Каким же образом все это повлияло на отпечатки нашего следа?

Иван наклонился, пощупал пальцами стенку глубоко осевшего в снегу отпечатка собственного следа, потом потрогал ясно впечатанный и уже замерзший оттиск подошвы. Тут Фролов не вытерпел и вылез из-за валуна.

— Что, Брылько, следы марсианина нашел?

Но ирония эта шла уже, так сказать, по инерции. Виктор понял, что Иван не на шутку взялся за освоение следопытства. И в душе радовался этому. Здесь, в овраге, у Брылько было свое учебное поле. На снегу виднелись несколько различных следовых пар, проложенных в разное время.

— Ах какое невежество вы проявляете, товарищ Фролов! — подхватывая шутку, ответил Брылько. — Визиты марсиан на нашу Землю — продукт гипотетической фантазии. А вот перед вами, как изволите видеть, самая что ни на есть объективная реальность — белая книга со множеством иероглифов — следов. Вы их ощущаете органами чувств и, следовательно, можете прочесть. Если, конечно, изучили букварь следопыта…

Виктор густо покраснел. Солдат-первогодок бросал ему вызов: давай, мол, померяемся силами в следопытстве. У бывалого пограничника забилось ретивое: «Вот тебе и Жюль Верн, — подумал он, — за горло берет». А вслух, выгадывая время, неторопливо, с нарочитой небрежностью протянул:

— Следы, говоришь, реальные?

Он приметил, что часами шестью раньше, после поземки, здесь проходил сам Брылько. Оттого следы и не заметены снегом. Уверенным тоном изложив эти доводы, Фролов усмехнулся:

— Ну что, положил я тебя на лопатки?

А Иван в ответ:

— А вы лучше взгляните, товарищ следопыт, вот на эти удивительно примечательные кусты.

— И смотреть нечего. Отпечатки свежохоньки.

— И все-таки опыт— критерий истины, — настаивал Брылько.

Виктор нехотя прошел к кустам. Отпечатки следов оказались заметенными порошей.

— Так когда же прошел «нарушитель»? — «добивал» оппонента Иван.

Виктору оставалось признать свой промах и пожать руку товарища.

— Ты прав: кусты я и упустил из виду. А они как раз и защитили часть следов от поземки. Молодец, Иван, толк из тебя будет. Экзаменуй дальше, это, черт возьми, увлекательно. Сегодня же майора попрошу, чтобы тебе время на подготовку доклада о следопытстве выделили. Уединился, понимаешь, тут в овраге и колдует сам для себя, как единоличник на своей меже, А что бы сразу сообща, коллективом…

Иван даже растерялся при таком повороте разговора.

— Ну что вы! Какой из меня докладчик? Однако если в самом деле интересно, то сначала поговорим с комсоргом.

— Идет! — широко улыбнулся Фролов.

А на следующий день вся застава слушала доклад рядового Ивана Брылько. Он выкладывал сослуживцам свой и впрямь незаурядный опыт. Определить на снегу принадлежность следа, его направление для большинства пограничников не такое уж трудное дело. А вот точно сказать, когда прошел нарушитель границы, — задача мудреная. Но у Ивана столько накопилось наблюдений, что товарищи слушали его с интересом.

— Чтобы не ошибиться в определении давности следа, — докладывал он, — надо учитывать температурные условия, освещение и другие факторы, влияющие на след.

Толково объяснил, как надо изучать припорошенный след:

— Если стенки отпечатка мягкие, податливые, значит, след свежий, его еще не прихватило морозом.

Говорил Иван и о том, что в тихую погоду свежий след на мягком снегу имеет взрыхленную кромку вокруг вмятины. Пушистые снежинки еще не успели осесть или испариться. Выброшенные носком комочки снега не пристыли к поверхности. Такой отпечаток сохраняется один-два часа.

— Важно запомнить и такую деталь, — напоминал Иван, — что выброшенные из вмятины кусочки наста примерзают к поверхности снега при 12–15 градусах уже через полтора-два часа. Через три-три с половиной примерзнут комки, упавшие на дно следа. Если при этой температуре дует хотя бы слабый ветер, без поземки, то следы стареют в два раза быстрее.

— Вообще-то, товарищ Брылько, — перебил кто-то Ивана, — многовато вы нам всяких цифр наговорили, перепутаешь их и следы фазана за человеческие примешь.

— Бывает, и с правой ногой левую путают. Нечто подобное вчера с одним товарищем случилось, — отпарировал Брылько. — Но в таких случаях рекомендуют привязывать сено и солому. А вообще, товарищи, — уже серьезно продолжил он, — всякий отпечаток надо сверять с контрольным следом. Тогда теория обретет прочную опору на самой земле.

— Все это правильно и дельно вы рассказывали, а вот как быть с ухищренным следом? — усомнился один из солдат в познаниях Брылько. Но, выслушав ответ, и этот признал незаурядные способности молодого следопыта. Иван убедительно изложил теорию вопроса и продемонстрировал на опыте разгадку множества уловок нарушителей границы. Он доказал, что как нельзя подделать документ, не оставив признаков фальши, точно так же нельзя пройти по земле, не оставив признаков следа.

После доклада к солдату подошел начальник заставы.

— Молодец, Брылько, хвалю! Надеюсь, что и в серьезном деле сумеешь высветить теорией след чужака.

Смущенный похвалой командира, солдат улыбнулся счастливо и растерянно. А майор, уже повернувшись ко всем пограничникам, говорил:

— Пример рядового Брылько дорог тем, что в нем проявилось стремление патриота сделать для охраны границы больше, чем повелевает долг. Даже в личное время он шлифует непростое искусство поиска. И вот результат: первогодок, а уже следопыт.

А потом, переходя на неофициальный тон, усмехнулся, не скрывая мягкой улыбки:

— А то я слышу как-то: молодой солдат да молодой солдат. А на поверку он иному старослужащему десять очков вперед даст. Учиться можно и у молодых и у старых. Я это к тому, что в людях разбираться надо. Полезная наука.

Сказал, словно припечатал. И собрался уходить. Раздалось сразу несколько голосов:

— Товарищ майор…

— Товарищ майор, задержитесь, пожалуйста.

— В чем дело?

— Вы ветеран заставы, товарищ майор. Многих ее героев помните. Расскажите нам о бывалых ее бойцах.

Офицер задумался. Память его хранит много славных имен и дел. Перед мысленным взором командира встают, как на поверке, образы живых и павших. Солдаты притихли. А майор, уже подсаживаясь ближе, по-домашнему, как отец в семейном кругу, начинает рассказ.

— Думается мне, что вашего товарища, Брылько, не зря на свежий воздух тянет. Воздух у нас хороший — воздух Родины. Но задувают иной раз чужие ветерки. И такая крепкая смесь получается, что к горлу комок подступает. Не оттого, что дышать нечем. В такую минуту о самом дорогом, о главном в нашей жизни вспоминаешь: лицом к ветру стань, собой прикрой Родину. Знал я одного такого человека, который не был бойцом по штатному расписанию. Но служил на границе, как боец. И себя не жалел для Родины.

— Вы о ком это, товарищ майор?

— Про Анну Тимофеевну Чахлову. Почти всю жизнь, до самой пенсии, проработала она здесь прачкой. Все — от рядового до начальника заставы — звали ее матерью.

Говорит командир неторопливо, словно размышляет вслух. И рассказ его переносит молодых солдат в грозные 20-е, 40-е годы. Перед ними как бы раскрывается книга о жизни, посвященной целиком границе. И встает с незримых ее страниц образ труженицы и воина.

Росла Анна Тимофеевна двадцатой в семье из двадцати трех детей. Как ни бились отец и мать, а хлеба в доме не хватало. Шел тяжелый 20-й год. В небольшом приграничном селении, в тесной хатенке, где ютилось семейство, жила и другая тревога: дядя Аннушки — брат ее отца — служил на заставе. А за это бандиты мстили жестоко, не щадя ни стариков, ни малых, ни больных. Рассчитывали негодяи таким образом поколебать мужество часовых границы, ослабить помощь им со стороны населения пограничной полосы. В атмосфере бандитского террора каждое проявление симпатий к пограничникам было подвигом.

И вот приехал в село брат Аннушкиного отца. Он командовал тогда заставой в этой самой долине бурь. Поглядел на нужду, на неустроенность семьи. Задумался. И предложил:

— Знаешь, брат, отдай мне Нюрку. Хоть на время, хоть насовсем. Будет у нас вместо дочери. Жена (ты ее знаешь — Оля) как за родной будет приглядывать.

Тимофей согласился.

— Что ж, бери. Хоть сыта будет.

А пятнадцатилетняя девочка только и ждала, чтобы отец отпустил ее к пограничникам. Страшно хотелось увидеть заставу, о которой так увлекательно рассказывал дядя Коля.

Там в жизни Аннушки произошло немало памятного. Думала: как приедет, так сразу же и за работу; она все умеет делать — стирать, мыть полы, топить баню, доить корову, разводить цветы. А ей сказали:

— Успеется. Садись лучше за книжки.

И начались уроки азбуки, чистописания, арифметики. Стала Аннушка человеком грамотным.

Заболела прачка, тетя Аксинья. Аннушка к дяде Коле:

— Я заменю ее. А не разрешите, уйду на другую заставу. Не хочу даром хлеб есть.

Пришлось уступить, хотя обстирывать всю заставу — дело очень нелегкое. И вот пойдет она по воду, а кто-нибудь из солдат на дороге вроде бы случайно окажется и обязательно попросит:

— Разрешите, Анюта, водички вам принести.

Любили ее. Полюбила и она. И когда отслужил ее милый, Аннушка уехала с ним. Но через порог их дома переступила беда: муж заболел и умер. А на руках у Анны Тимофеевны уже была дочь. Что делать? Кто поможет ей воспитать нежданно потерявшую отца Палашу? И мать вернулась на заставу. Теперь здесь ее причал, ее дом и семья, в которой каждый пограничник — сын. Стала жить она в этой семье нужным и уважаемым человеком.

Когда грянула война, многие пограничники ушли на фронт, а оставшиеся не выходили из нарядов. Обстановка на границе обострилась: на дозорных тропах появились фашистские агенты. Надо было усилить охрану границы, а людей не хватало. Анна Тимофеевна приходила к начальнику и предлагала:

— Посылайте в наряд и повара, я заменю его.

Бывало, и на наблюдательную вышку поднималась, с биноклем в руках стерегла долину, чтобы через нее не прошмыгнул враг. А когда делалось особенно туго (на заставе оставались один-два солдата), она становилась дневальным, чтобы бойцы поспали хоть пару часов. Пошла бы Анна Тимофеевна и в дозор, на самую границу, но этого начальник ей не разрешал:

— Не положено, Анна Тимофеевна.

А она в ответ газету с портретом Зои Космодемьянской вынимала:

— Ей тоже не было положено. А не хуже мужика постояла за Родину.

В один из летних дней, выстирав белье, Анна Тимофеевна пошла полоскать его в роднике. В камышах квакали лягушки, где-то далеко кричала выпь. Гулко и жутко вторило ей эхо. Женщина торопилась. Но руки немели, болела спина. Она разогнулась. И тут прямо перед собой на склоне холма увидела ватагу мужчин. Все чужие: молодые, но с бородами, как белоказаки в гражданскую войну. «Уж не сынки ли белых эмигрантов, обнаглев, поперли на рожон?»

А бородачи, обступив женщину, требовали:

— Проведи в село.

Она знала, что сейчас спасение только в хитрости.

— Пошли, мне-то что.

Подняла корзину с бельем и двинулась. Но, сделав лишь несколько шагов по тропе к заставе, Анна Тимофеевна почувствовала, как сзади на плечо легла тяжелая рука, и чужак пробасил над самым ухом:

— Не туда. Село вон там.

Значит, дорогу знают, а ее ведут только затем, чтобы не оставить свидетеля. Где-нибудь в горах сбросят в пропасть… Мысль лихорадочно ищет решения. Вот последняя высота, с которой можно подать сигнал часовому у заставы. Только бы успеть вбежать на самую макушку, сорвать с головы платок да помахать им. А если у бородачей оружие? Впрочем, стрелять не посмеют: до заставы донесутся выстрелы. Эта мысль ободрила, придала решимости. И Анна Тимофеевна, швырнув корзину под ноги бородачу, кинулась вверх по склону. Сзади — сдавленный мат и тут же топот погони. Не чуя ног, взбегает женщина на вершину и, вскинув руку, машет, машет платком, как флагом. Она видит вышку — должны видеть и ее сигнал. И тут что-то тяжелое обрушилось на ее голову. Колыхнулась вышка, перевернулась и вместе со светом пропала в густом красном тумане.

Больше ничего не помнила Анна Тимофеевна. Лишь потом узнала от ребят, что в ту же минуту, когда она взмахнула платком, наряд пограничников с ищейкой уже бежал по следу лазутчиков к той самой высоте…

Бушуют в долине бурь тугие ветры, сгоняют с крутых склонов снег, метут щебенку. Но ни на час, ни на минуту в ветробое не смыкают глаз дозоры. Вот и сейчас наряд уходит на передний край Отчизны. Долгим взглядом провожает его майор Меньшов. Он знает, что его солдаты, как и вчера, позавчера, готовы нынче к любому испытанию. Потому что здесь они не просто служат, а каждый день и каждый час проходят суровую школу мужества, верности народу, партии, стране.

А. АБЛИЦЕВ, лейтенант УБЕДИТЬ ЧЕЛОВЕКА

Горьким был отпуск у рядового Бориса Салахаева. Ездил солдат проститься с матерью, проводить ее в последний путь. Возвратился в часть хмурым, замкнутым. При каждом удобном случае стремился уединиться. Товарищи не приставали к нему с расспросами, соболезнованиями: время — лучший врач.

Но вышло иначе. Борис все больше уходил в себя. А вскоре случилось ЧП: Салахаев совершил дисциплинарный проступок. За это ему здорово досталось на комсомольском собрании. Строго наказал его и командир. И солдат сник. Стал раздражительным, вспыльчивым. Его настроение отразилось и на боевой работе: то рука «сорвется» при передаче, то радиограмму примет неточно.

Трудно сказать, чем бы вся эта история кончилась, если бы…

Дело шло к отбою. Связисты отдыхали, наслаждаясь вечерней прохладой. Веселое оживление царило на волейбольной площадке. В курилке то и дело раздавались взрывы хохота. Большую компанию собрал вокруг себя москвич Саша Лопухов. Растягивая до отказа меха гармони, он не очень верно, но громко пел едкие солдатские частушки. Все развлекались от души, так же, как и трудились нынче на полевых занятиях. И только Салахаев не участвовал в этом веселье. Он неподвижно сидел на отдаленной скамейке. Издали могло даже показаться, что солдат любуется закатом. Однако все понимали, что ему сейчас не до красот природы.

Борис даже вздрогнул, когда рядом присел ефрейтор Валерий Балабанов. Некоторое время они молчали. Валерий предложил сигарету. Закурили. Как-то сам собой завязался разговор. Сначала односложный, ничего не значащий. Посетовали на жару, вспомнили последний фильм.

Незаметно Балабанов стал расспрашивать о серьезных вещах: о случившемся, о настроении, о родителях.

— Понимаешь, нервы не выдержали, вот и сорвался, — нехотя ответил Салахаев. — С кем не бывает…

— Но ты ведь солдат, — возразил ему Балабанов.

— А что, солдат не человек? — упорствовал Борис.

— Человек! Более того — человек долга. Самого высокого долга. В том-то вся и соль. Вспомни хотя бы фронтовиков…

Ефрейтор на минуту задумался.

— Под Ленинградом однажды, — неторопливо начал он, — два наших разведчика, два друга — Георгий и Степан — получили приказ: добыть «языка». Успешно перешли линию фронта. Выследили и скрутили дюжего офицера-эсэсовца. Без шума удалось обойти гитлеровские траншеи и уже были на нейтральной полосе, когда пустили немцы ракеты. Ночную тишину вспороли автоматные очереди. Георгия ранило. Степан ткнул фашиста в сугроб, наскоро перевязал рану друга и, взвалив его на спину, пополз к своим. А Георгий заупрямился.

— Оставь, — говорит, — меня… Тащи «языка»… Сможешь — вернешься.

Степан ни в какую. А раненый чуть слышно, но жестко потребовал:

— Выполняй приказ! Это наш долг! Я коммунист…

Степан подчинился. Он вовремя доставил «языка» в штаб. Но сразу за другом вернуться не смог: с рассветом гитлеровцы открыли бешеный огонь по смельчакам, которые пытались подобраться к воронке, где лежал Георгий. Только на следующую ночь удалось спасти коченеющего, но еще живого разведчика. За этот подвиг он был награжден орденом Славы.

— Так солдаты-фронтовики понимали свой священный долг перед Родиной, — закончил Балабанов.

Салахаев сосредоточенно молчал.

— Поучительная история, — неуверенно начал он. — Только не верится, чтобы из-за «языка» разведчик смог оставить раненого друга, даже если и приказ был такой.

— Я ничего не придумывал, — спокойно возразил ефрейтор. — Георгий — мой отец. Но дело даже не в этом. На войне таких эпизодов было немало. Ведь и твой отец воевал. Верно?

— Было. И с басмачами, и с фашистами, — подхватил Борис. — Наград у него тоже много. И в таких переделках бывать приходилось, что и непонятно, как жив остался.

— Это интересно, — загорелся Балабанов.

Солдат заговорил. Нотки нежности звучали в его голосе, когда он рассказывал о бое, в котором отец спас командира, о ранениях отца. На какое-то время Борис преобразился: разгладились морщины у губ, появившиеся в последние дни, потеплел взгляд. Балабанов почувствовал, что эти воспоминания — самое сокровенное, самое дорогое и светлое в душе Бориса. Улучив паузу, он спросил:

— А ведь ты, наверное, мечтал быть таким, как отец?

Салахаев разом сник.

— Куда мне до него! Да и время нынче не то…

— Зря ты так, — возразил ефрейтор. Нам-то грех сетовать на время. Знаешь…

— Знаю, — перебил Борис. — Будешь говорить, что за океаном готовят термоядерную войну, что обстановка в мире предельно напряжена, что мы должны быть начеку. Все это я знаю не хуже. И случись что-нибудь, отца не посрамлю и от других не отстану.

— Верно, — спокойно ответил Балабанов. — Но я, кстати, не об этом хотел сказать. Знаешь ли ты, что такое ОКД?

— Слышал, но не помню.

— Это оперативно-комсомольская дружина имени Дзержинского. Есть у нас в Чимкенте такая организация. Пришлось мне в ней поработать до армии.

… Уже третий день милиция и дружинники разыскивали опасного преступника. Группе оперативников поручили наблюдать за домом, в котором жил приятель этого «типа». Ждать пришлось долго. Время близилось к полуночи, когда в проеме подъезда появилась крадущаяся фигура. Вспыхнули фонарики. Это был он. Бандит выхватил пистолет. На какое-то время комсомольцы опешили. Но только на мгновение. В следующую секунду один из них бросился на преступника. Громыхнул выстрел. Промах. А уже через минуту бандит был обезоружен и скручен. И только тогда у молодых дружинников задрожали руки, только тогда они по-настоящему осознали опасность дела, за которое взялись добровольно.

Однако это была победа. И над преступником, и над собой, над собственным страхом.

— За эту операцию, — закончил свой рассказ Валерий, — ЦК комсомола Казахстана наградил всех участников операции грамотами. Но не это главное. Важно то, что каждый из нас тогда понял: жизнь — борьба, хотя слышали об этом сотни раз. Но прежде в этой борьбе нужно победить себя. Ведь мы не ангелы. У каждого из нас есть недостатки. У кого — леность, у кого — трусость, у кого — безволие. Одолеешь их — человек, одолеют они тебя — существо. Вот так-то.

Салахаев молчал.

Долго не мог уснуть в ту ночь ефрейтор Валерий Балабанов. «Не сумел, видимо, убедить Бориса, — упрекал он себя. — Не о том, наверное, говорил. Зря вспомнил ОКД. Еще подумает, что хвастаюсь. Хорошо, что не сказал, что сам тогда бросился на преступника. Нужно было бы говорить об учениях, когда почти четверо суток не спали, а задачу выполнили. Отлично выполнили. И Борис тогда, кстати, работал за двоих. Да, вот об этом и нужно было. Неважный из тебя агитатор, Балабанов. Ладно, завтра еще раз попытаюсь…»

Да, год назад, когда его назначили агитатором взвода, все казалось проще. «Почитал газету, пересказал ее содержание своими словами — вот тебе и беседа», — считал он тогда. Однако уже первое выступление перед солдатами поколебало его уверенность. Газету и без него прочтут, а вот вскрыть закономерность отдельных событий, их взаимосвязь могут не всегда. Поэтому-то и обращаются к агитатору. А на первых порах Валерий не всегда находил толковый, вразумительный ответ.

Такая беспомощность его злила. Он даже подумывал попросить командира, чтобы освободил его от обязанностей агитатора. И только чувство собственного достоинства помешало ему сделать это. А выход он все-таки нашел. Единственно верный и честный выход — учеба.

После дня напряженной работы на радиостанции, когда все шли отдыхать, он появлялся в библиотеке и просиживал там до отбоя. По совету политработника он досконально изучил и законспектировал ряд произведений В. И. Ленина, проштудировал «Историю КПСС», учебник политической экономии и множество другой общественно-политической литературы. Теперь беседы ефрейтора Балабанова стали содержательнее, глубже. Слово его приобретало вес, авторитет. Сослуживцы частенько приходили к агитатору, просили рассказать о событиях в стране и за рубежом, растолковать какой-либо политический документ.

Это был успех, за который агитатора заслуженно хвалили. Но сам Валерий подходил к себе с более строгой меркой и понимал, что далеко ему еще до подлинного мастерства. Врезались ему в память слова М. И. Калинина о том, что высшая цель всякой агитации — убедить человека. С тех пор он стал внимательнее присматриваться к своим товарищам, изучать их характеры. Валерий не знал тогда, что это самая сложная наука. Люди не любят выставлять напоказ свои недостатки, и уже совсем неохотно соглашаются с тем, чтобы кто-то вторгался в их внутренний мир. Тут нужен особенный такт, душевный подход к человеку. И агитатор на практике осваивал это сложное искусство.

У рядового М. Языкина долго не «шла» передача. Валерий стал наблюдать за сослуживцем. Теорию тот знал хорошо. Но как дело доходит до передачи на скорость, молодой связист начинает волноваться, путает группы, сбивается. Не один раз беседовал Валерий с сослуживцем, много занимался с ним. Не жалея времени, они до отбоя корпели над схемами, часами упражнялись на ключе. И Языкин стал наконец классным радистом. За год работы агитатором Балабанов помог многим товарищам. Ефрейтор А. Винников, например, благодарен ему за науку четко и содержательно выступать на политических занятиях, ефрейтор В. Овсипенко — за приобретенную смежную специальность. И так почти каждый во взводе. А вот к Салахаеву, кажется, не сумел правильно подойти.

… Ефрейтор В. Балабанов уже дремал, когда почувствовал, что кто-то склонился над ним.

— Ты спишь?

Это Борис.

— Почти. А в чем дело, старина?

— Ты действительно веришь, что я смогу быть таким… ну, как отец?

— Конечно!

— Спасибо! Я постараюсь!

Ф. КОНОВАЛОВ, подполковник СЫН СОЛДАТА

В клубе части шло торжественное собрание. Вот из-за стола поднялся политработник. Окинув взглядом просторный, переполненный людьми зал, он громко спросил:

— Старший сержант Корниенко здесь?

— Так точно, здесь! — четко прозвучал в ответ голос поднявшегося с места бравого, подтянутого танкиста.

— Товарищи, — продолжал замполит, — на имя командира части пришло интересное письмо от отца старшего сержанта Корниенко — Прокофия Прокофьевича, Героя Советского Союза, из Караганды. Разрешите зачитать?

В зале загудели. Редко кто знал в части, что отец Кости Корниенко Герой Советского Союза. Сам старший сержант не заводил об этом речь с сослуживцами, хотя в душе гордился отцом. И стремился быть таким же умелым, настойчивым и храбрым. Не случайно Константин еще и в военкомате попросил:

— Направьте в танковые войска. Отцу моему на фронте довелось и на танке воевать… Словом, хочу быть танкистом.

Просьбу Кости удовлетворили. И вот теперь он сам классный механик-водитель грозной боевой машины.

Когда замполит объявил о письме отца, Костю обдало жаром: «Что-то написал там батя?»

«В вверенной вам части служит мой сын Константин, — писал отец. — Прошу от моего имени поздравить его, сослуживцев сына с Днем танкиста. Желаю личному составу части хорошего здоровья, бодрости, успехов в доблестной солдатской службе. И прошу вас, товарищ командир, передать сыну и всем воинам такой наказ: всегда и везде строго соблюдать дисциплину. В ней весь корень воинской жизни. Второе — лучше изучать танк, его вооружение, беречь боевые машины пуще своего глаза.

Советский танк — грозная сила для врага. Но грозным танк бывает тогда, когда он в умелых руках, когда владеешь им уверенно. В связи с этим мне вспоминается такой случай из Великой Отечественной войны.

Это было в 1944 году на реке Прут, на подступах к одной железнодорожной станции. Экипажу нашего танка была поставлена задача: выдвинуться в излучину реки и разведать местность, выявить огневые средства противника. Выполняя задание, мы попали в танковую засаду. Три вражеских танка, считая нас своей легкой добычей, спокойно пропустили «тридцатьчетверку» в свое кольцо. Мы приняли неравный бой против двух «пантер» и одного «тигра». С первого снаряда прошили один из фашистских танков, и он загорелся. Справа по нас открыл огонь второй танк гитлеровцев. Я быстро развернул «тридцатьчетверку» лбом к противнику. Наша машина оказалась при этом в небольшой впадине, а танк врага очутился выше. Наводчик мгновенно использовал это преимущество и один за другим подряд влепил в гитлеровскую машину два снаряда. Танк был подбит.

Но слева по нас открыл огонь «тигр». Слышу в наушниках голос командира: «Слева — «тигр». Приготовиться!» Я снова развернул танк. Но теперь уже наша машина внезапно оказалась под прицельным огнем гитлеровцев. Они тут же выпустили по нас три снаряда, последним из которых отрубили конец ствола пушки. Наша машина потеряла огневую мощь. Что делать? Решение в голове созрело мгновенно. «Иду на таран!» — крикнул я командиру по переговорному устройству. Командир одобрил мое решение.

Включил третью передачу и ринулся на «тигра». Столкнулись мы лбами. Помню, искры посыпались у меня из глаз. Но рычаги крепко держу в руках. Чувствую, что на третьей передаче мне не одолеть врага. Начинает он меня теснить. «Шалишь, гад, кишка тонка!» — цежу в микрофон, а сам тут же жму на сцепление, чтобы включить первую передачу. Она же сильнее всех. Пока выжимал сцепление, фашист меня столкнул метра на два назад. Но вот включена первая передача. В это время левая гусеница гитлеровского танка пришлась как раз на середину лобовой брони нашей «тридцатьчетверки». Я дал газ. Чувствую, фашист пополз назад. Я прибавил обороты двигателю. Наш танк ловко подцепил за гусеницу «тигра» и перевернул его на бок. Все это случилось в считанные минуты. И я эти минуты буду помнить вечно. Мы тогда отделались синяками, а три гитлеровских танка были уничтожены.

Учитесь лучше и почаще спрашивайте себя: если Родина потребует, хватит ли у каждого из вас терпения, выдержки, находчивости, мастерства для того, чтобы одолеть врага? Эти качества необходимы танкисту как воздух. Хочется верить, что такими качествами обладает каждый из вас.

Жму ваши руки.

П. П. Корниенко, Герой Советского Союза».

С минуту в зале стояла тишина. А потом грянул гром аплодисментов.

С чистой совестью может сегодня смотреть в глаза отцу-герою старший сержант Корниенко. Он свято выполняет отцовский наказ. Отлично изучил танк. Комсомольцы батальона оказали ему высокое доверие, избрав его своим вожаком. И комсомольский секретарь увлекает молодежь во всем и везде прежде всего личным примером.

…Отрабатывалось вождение танков ночью по элементам. Только что из очередного заезда возвратились молодые механики-водители младшие сержанты Сухоручкин и Хасанов. Они были удручены: упражнение не выполнили. Никак не смогли преодолеть проход с двойным поворотом. Второй и третий их заезды тоже оказались неудачными.

— Вам в прибор для ночного вождения плохо видны ограничительные столбы? — допытывался у неудачников командир. — Почему вы их сбиваете?

— Сам не знаю, почему, — отвечал Хасанов. — Заносит танк, и все.

— Заносит, говорите? — недовольно переспросил офицер. — А вот сейчас посмотрим, куда его заносит. — И командир крикнул в темноту: — Корниенко!

— Я! — послышалось рядом.

Садитесь в машину, секретарь, и покажите молодым механикам, как надо водить танк.

Старший сержант привычно юркнул в люк и занял место механика-водителя. Машина рванулась вперед. Не было перед ней обычных, рассекающих темноту полос яркого света. Корниенко прильнул к прибору ночного вождения, в котором сплошной серой массой надвигались на него барханы, заросли гребенчука и верблюжьей колючки.

Скоро должен показаться и злополучный проход с двойным поворотом.

Невидимые лучи прибора ночного вождения неожиданно вырвали из темноты столбы, обозначавшие поворот. Их восемь, по четыре на каждую клетку. Старший сержант понимал, что внимание механиков-водителей сейчас сосредоточено на нем. Он должен преодолеть проход без сучка и задоринки. Иначе грош ему цена, иначе подведет командира.

Каждое движение отточено до автоматизма, ни одного лишнего. Вот в триплексе исчез первый столб, за ним второй, третий, четвертый… Препятствие позади. Машина возвращается на исходный рубеж. Упражнение выполнено отлично. Будь то в настоящем бою, танк по обозначенному подобному проходу в минном поле прошел бы невредимым и устремился в атаку на врага.

— Молодец, Корниенко! — похвалил старшего сержанта командир. — А теперь хорошо бы рассказать молодым механикам-водителям, как вы преодолевали препятствие.

— Значит, так, — начал свой немудреный рассказ обступившим его танкистам Корниенко. — Когда проезжаешь первый столб и он исчезает у тебя в триплексе, начинай в уме с интервалом в секунду считать до девяти. Затем бери левый рычаг во второе положение. И в это время следи в триплексе за передними столбами. Танк поворачивается. Как только и эти столбы исчезнут из поля зрения, рычаг выводи в исходное положение, зажимай правый рычаг и выравнивай машину между двумя последними столбами…

Пожалуй, внимательнее всех старшего сержанта слушали Хасанов и Сухоручкин. И вот Хасанов снова за рычагами боевой машины. Он старается в точности выполнить советы Корниенко. А на исходном рубеже радостный подходит к старшему сержанту.

— Спасибо, секретарь, за науку. Четверку получил!

Любят Константина Корниенко в батальоне за боевое мастерство, веселый, общительный характер, за комсомольскую инициативу. И отец его, герой Отечественной войны, может гордиться: хорошего сына вырастил, добрую себе замену, надежного защитника Родины.

А. ДРОВОСЕКОВ, майор ЛЕГКОЙ ЖИЗНИ МЫ С ТОБОЙ НЕ ИЩЕМ

В сумерки думал все об одном и том же: отпустят или нет? Эта мысль не давала покоя после сообщения сержанта Ковалева о зачетных стрельбах. А ему придется лежать на больничной койке. Кто заменит его у прицела? Вероятней всего, сержант Бабакул назначит наводчиком рядового Назаралиева. Что же, парень смекалистый. Но хватит ли у него выдержки и сноровки? Ведь стрельбы очень ответственные. А для него они первые. Тут поневоле нервничать будешь. Почти два года прошло, а он, Куанышбек Бабиталиев, как сейчас помнит тот день, когда занял у орудия место наводчика.

Волновался. Хотелось оправдать доверие командира, товарищей. Учебный год подходил к концу, и стрельбы были итоговыми. От него, Бабиталиева, во многом зависела оценка батареи. Промахнись — и труд коллектива насмарку. Солдат понимал, какая ответственность ложится на его плечи. Накануне стрельб подошел к старшему офицеру батареи:

— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться!

— Слушаю вас.

Я хочу попросить… — и замолк.

Давно заготовленная фраза: «Хочу попросить, чтобы вы назначили наводчиком не меня, а кого-нибудь другого,» — застряла в горле. Сознание обожгла мысль: «А если это трусость? Разве взвалить на товарища трудное дело, а самому в сторонке остаться— не трусость?» Нет, Бабиталиев не из тех, кто за чужие спины прячется. И сказал совсем иное:

— Хочу попросить, чтобы вы позанимались со мной. Стрелять придется в горах, а опыта у меня нет.

— Согласен. Горы и правда от наводчика большого умения и знаний требуют.

Весь вечер просидели за решением задач. Разошлись, когда в казарме прозвучала команда дневального строиться на поверку. Прощаясь, офицер сказал Бабиталиеву:

— Порадовали вы меня. Были вы хорошим заряжающим. Теперь уверен: наводчик из вас еще лучше получится. Первый год службы не пропал для вас даром.

Первый год службы… Первые огорчения и первые радости, трудности и победы. Если сказать, что стать спортсменом-разрядником или получить пятерку по строевой подготовке — значит одержать победу, кое-кто улыбнется. Мол, подумаешь, достижение какое. Но у тех, кто прошел армейскую школу, это не вызывает улыбки. Солдатская наука трудная. Каждый шаг на пути к воинскому мастерству приходится брать с боем. Без упорства, настойчивости ничего не добьешься. Куанышбек Бабиталиев на собственном опыте убедился в этом.

Казалось бы, ну что тут сложного — быть заряжающим? А на самом деле большая сноровка нужна. Сколько надо тренироваться, чтобы на две-три секунды норматив перекрыть. И Бабиталиев работал так, что после каждого занятия на гимнастерке соль проступала. Зато через полгода службы стал лучшим заряжающим батареи. А потом по совету командира начал осваивать специальность наводчика. Знал: когда-нибудь придется заменить товарища. В жизни всякое случается. И вот наступил этот момент. Ему предстоит выполнять упражнение вместо ефрейтора Калинкина, который находится в длительной командировке. Завтрашний день покажет, чему он научился.

С такой мыслью и заснул в тот вечер Бабиталиев. А вскоре сигнал тревоги поднял солдат на ноги. Короткие сборы. Батарея на марше. Дорога петляет среди барханов, бежит туда, где на горизонте высятся зубчатые вершины. В предгорьях застала команда «К бою!». В считанные секунды развернуты орудия. Ушли в укрытия тягачи. Расчеты изготовились к ведению огня. Сквозь мутную пелену пыли, поднятую ветром, Куанышбек видел расплывчатые контуры танка «противника». «Главное — спокойствие, — говорил он сам себе, работая подъемными и поворотными механизмами. — Ты не должен, не имеешь права промахнуться».

Он не промахнулся. Каждый снаряд точно бил по цели. А потом… Потом были поздравления, отпуск на родину, сверкающий синей эмалью знак отличника и снова стрельбы. Но теперь Куанышбек был уже штатным наводчиком в расчете сержанта Худайназара Бабакула. И пока ни разу не подвел товарищей. Цели поражал только первым снарядом. Вот и в последний раз тоже так было. Все пять задач выполнил на «отлично».

На дворе уже опустилась ночь, а Куанышбек по-прежнему сидел у окна больничной палаты. Перебирая в памяти день за днем, словно поднимался со ступеньки на ступеньку. Из множества событий, впечатлений невольно выделялись главные, те, что стали в его армейской биографии вехами возмужания. Вот партийное собрание, на котором обсуждается заявление о приеме его, Бабиталиева, кандидатом в члены КПСС. Один за другим выступают товарищи. Решение единогласное: «Достоин. Доверие оправдает». Эти же слова сказали и комсомольцы, избрав Куанышбека в состав комсомольского бюро.

Доверие оправдает… Бабиталиев всегда помнит об этом. Помнил, когда стоял за прицелом или отвечал на занятиях в вечерней партийной школе. Всегда и всюду. Да и разве можно иначе? Ведь люди верят тебе. А какие это замечательные люди! В беде не оставят, последней каплей воды поделятся. А вода в пустыне дороже золота. И правду в глаза говорить умеют. Может быть, батарея потому и отличной стала, что здесь каждый за всех и все за одного. Крепко-накрепко спаяла воинов бескорыстная солдатская дружба. Бабиталиев особенно хорошо понял это теперь, когда болезнь приковала его к постели. Нет дня, чтобы кто-нибудь не пришел. Вчера расчет в полном составе пожаловал, сегодня командир батареи навещал. А после него — сержанты Худяков и Ковалев. И каждый подарки несет. Наверное, и родные столько внимания не оказали бы.

Бабиталиев открыл тумбочку и улыбнулся: настоящий продовольственный склад. На всю батарею хватит. И вдруг, как никогда раньше, всем существом понял, как недостает ему боевых друзей: рассудительного, серьезного сержанта Бабакула, шумного Талбака Разыкова, застенчивого рядового Назаралиева. Во что бы то ни стало он должен быть с ними на стрельбах! И он будет защищать честь расчета, честь батареи.

Куанышбек добился своего. Когда на его просьбу врач ответил отказом, уговорил старшину походатайствовать. Вечером, после занятий, батарейцы пришли целой делегацией. И врач не выдержал, сдался:

— Что с вами поделаешь? Забирайте парня. Температура у него теперь нормальная. Конечно, денька два не мешало бы еще полежать, окрепнуть. Имейте в виду, товарищ старшина, вы мне за его здоровье головой отвечаете.

— Не беспокойтесь, доктор. На свежем воздухе он быстрее поправится. Все будет в порядке.

И вот началось. «Все будет в порядке! — мысленно говорил себе ефрейтор Бабиталиев. — Только бы цель вовремя обнаружить». А впереди, кроме серых скал и поросших седым мхом валунов, ничего не видно. А может, цель притаилась вон в тех кустиках? Да, так оно и есть: там пушка «противника». Только хотел доложить сержанту, а тот уж и сам заметил. Прозвучала команда. И вслед — за командой «огонь!» грохнул выстрел. Бабиталиев отчетливо увидел в прицел, как снаряд разнес мишень на куски…

Без промаха с первого снаряда поразил Куанышбек и другие цели. Когда стрельбы окончились, друзья наперебой поздравляли солдата, до боли тискали руку. На его еще впалых после болезни щеках заиграл румянец, а губы смущенно улыбались. Бабиталиев был счастлив. Счастлив, что снова среди товарищей, а впереди вновь ждут нелегкие солдатские пути-дороги. И он, Куанышбек, пройдет по ним до конца. Ведь тому, кто решил навсегда связать свою судьбу с армией, стать офицером, нужно знать и уметь как можно больше.

А. ДРОВОСЕКОВ, майор СТРОКА ИЗ БИОГРАФИИ

Всюду до самого горизонта тянутся бесконечные гряды барханов. Мертвые, неподвижные волны безбрежного песчаного моря со всех сторон окружили танкодромную вышку, и она напоминает капитанский мостик корабля, плывущего в синие дали весеннего неба.

Над пустыней висит тишина. Согретая мартовским солнцем, дремлет на склоне бархана ящерица, да волтузят друг друга невесть откуда взявшиеся здесь воробьи-забияки. Но вот капитан Сузанский произносит в микрофон короткое «вперед!». Раздается могучий рев танкового двигателя. Зеленоватой молнией мелькнула и исчезла ящерица, взлетели в испуге воробьи. Улетела вместе с ними и тишина.

С вышки хорошо видна трасса: две колеи перемолотого гусеницами песка, то взбирающиеся на естественные и искусственные препятствия, то исчезающие за горбами барханов. В облаке пыли и дыма мчится по трассе танк. Но контуры машины различить трудно. Иногда виден лишь кончик пушки да матово поблескивающий бок башни.

Взглянув на секундомер, капитан Сузанский вновь подносит микрофон к губам:

— Сержант Иманов, тридцать шестая готова? Из наушников до меня доносится уставное: «Так точно, готова».

— Кто поведет?

— Младший сержант Мамыкин.

Спустя минуту, повинуясь команде офицера, второй танк рванулся с места. Какое-то время капитан прислушивался к работе двигателя, потом удовлетворенно сказал:

— Молодец, Иманов. Хорошо машину подготовил.

— Он что, ремонтник, этот сержант Иманов? — интересуюсь у офицера.

— Нет, не ремонтник. Старший механик-водитель. Теперь временно исполняет обязанности заместителя командира роты по технической части.

— Справляется?

— И неплохо. Технику знает отменно, занятия проводит толково. Ему доверено руководить средним ремонтом танка, а это не каждому поручить можно.

Мы сидим с сержантом Каирбеком Имановым на склоне лобастого бархана. Сержант с пристальным вниманием рассматривает ссадины на своих крепких, широких ладонях и скупо отвечает на мои вопросы. Он подгоняет слова одно к одному плотно, словно вставляет патроны в обойму.

Коротка его биография и обычна для многих юношей, что несут теперь почетную воинскую службу в разных уголках советской земли. Отец умер в тысяча девятьсот сорок девятом году. Дали знать о себе ранения, полученные в боях с фашистскими захватчиками. Старший брат Каирбека — Алипбай — участвовал в разгроме японских самураев. Каирбек пошел в армию третьим из семьи и «нарушил» семейную традицию: отец и брат служили в пехоте, а он стал танкистом. Да и неудивительно. В восьмом классе он уже имел удостоверение тракториста, а перед самым призывом в армию заочно окончил первый курс электротехнического института.

Правда, Каирбек и сам не знал, что станет танкистом. Даже тогда, когда поезд мчал его по бескрайним просторам Родины. Вместе со своим другом Кенжегали Баймурзиным часами смотрел на мелькающие за окном вагона города, поселки и полустанки. Иногда, может быть, уже в сотый раз, спрашивал:

— Товарищ сержант, куда мы едем?

А тот неизменно отвечал:

— На юг. В теплые края. Туда, где зимы не бывает.

На петлицах у сержанта маленькие пушки крест-накрест. Кто он — ракетчик или артиллерист? Все земляки Каирбека, а их было в вагоне десять, твердо убеждены — ракетчик. Значит, и они будут ракетчиками. Поэтому в разговоре каждый стремился показать свои познания в ракетном деле. А когда стало известно, что быть им танкистами, кое-кто и голову повесил. Что ни говори, а управлять ракетой — это здорово. Ракету с танком не сравнишь. Романтика, одним словом.

Но недолго продержалось это мнение. Стоило поближе познакомиться с танком, подержать в руках рычаги, как пришло то чувство, которое зовется гордостью за военную специальность. Старательно учился Каирбек. Техника давалась ему сравнительно легко. Хорошо отвечал он и на политических занятиях. А вот строевая подготовка шла неважно. Иногда даже смешно становилось: до двадцати лет дожил, а ходить, оказывается, не научился. На гимнастических снарядах Каирбек тоже не блистал. Не лучше выглядел и его друг рядовой Баймурзин. Почти все свободное время они проводили в учебных классах, на плацу или в спортгородке. Тренировались, что называется, до седьмого пота.

Учебное подразделение Иманов закончил с отличием, Баймурзин — на «хорошо». Чтобы не разлучать друзей, командир направил молодых механиков-водителей в один гарнизон, что расположен недалеко от южной границы. И вот уже полтора с лишним года служит здесь Каирбек Иманов. Что же примечательного произошло в его жизни за это время, какие новые строки вписаны в его биографию?

— Кандидатом в члены партии меня приняли осенью прошлого года…

Сержант больше ничего не добавляет к сказанному. Но и так ясно, что это самое важное событие, которое бывает раз в жизни и на всю жизнь. Надо ли говорить теперь, как служит сержант Иманов? Ведь двери в партию открывают лишь для самых достойных. А Каирбек и в дисциплине, и в учебе, и в общественной работе первым идет.

Но не только о своих личных успехах заботится сержант Иманов. Ведь он коммунист и, значит, в ответе за успехи товарищей, за дела всей роты. Вот и к сегодняшним занятиям он готовил не только машины. Главное — подготовить людей. И я вижу, какой радостью вспыхивают глаза сержанта, когда стало известно, что молодой механик-водитель Виктор Мамыкин выполнил упражнение на «отлично». Ведь именно с ним, пожалуй, больше, чем с другими, занимался коммунист Иманов перед выходом в поле.

…То взбираясь на барханы, то скрываясь за ними, мчится грозная боевая машина. Одно за другим остаются позади препятствия.

— Красиво идет, — говорит командир роты. — Молодец!

Мне понятно, к кому относятся эти слова: за рычагами машины сержант Иманов. Сын солдата-фронтовика. Наследник и продолжатель его боевой славы. Коммунист. И в то же время самый обыкновенный парень, каких встретишь повсюду. И это хорошо. Значит, выросла фронтовикам надежная смена.

В. ДОМЫСЛОВСКИЙ, капитан первого ранга С МИССИЕЙ ДРУЖБЫ

Мы возвращались к родным берегам. За кормой остались тысячи миль, пройденные в сложных тропических условиях.

Матросы и сейчас вспоминают берега далеких стран, дружеские встречи с их населением, напряженные вахты, учебно-боевые тревоги.

А начинался этот поход так. Весенним днем 1968 года крейсер «Дмитрий Пожарский», большой противолодочный корабль «Стерегущий» и ракетный корабль «Гордый» под флагом командующего Краснознаменным Тихоокеанским флотом адмирала Н. Н. Амелько вышли в открытое море, На кораблях состоялись митинги.

Потом я стоял на мостике крейсера. Рядом — матрос Куцевалов. Разговорились. Оказалось, что мы оба казахстанцы. Он до службы работал в Караганде монтажником связи. А родился в Целинограде (там и сейчас живут все его родственники). На крейсере он уже второй год. Стал классным специалистом, отличником Военно-Морского Флота. А я намного раньше этого матроса родился и вырос в Алма-Ате. Оттуда еще в 1939 году уехал учиться в высшее военно-морское училище. Воевал на Северном флоте в должности командира торпедного катера, на котором мы потопили четыре фашистских корабля.

Теперь я стою на мостике дальневосточного крейсера и беседую с молодым матросом, моим земляком. Мы говорим о нашем походе, о том, что нас ждет впереди. Ведь советским кораблям предстоит впервые плавать в Индийском океане, впервые нанести визиты дружбы в несколько стран индийского бассейна. Матрос сказал, что на крейсере много казахстанцев и все они уверены, что поход завершим на пять баллов, как полагается.

…Минуло четыре месяца. До родных берегов оставалось идти несколько дней. Задание выполнено, как и сказал матрос, на пять баллов.

Мы возвращались домой в канун дня Военно-Морского Флота. К этому празднику военные моряки пришли с высокими показателями в боевой и политической подготовке, в освоении новой техники. Советский флот стал подлинно океанским, ракетоносным. Его боевые корабли плавают сейчас на всех широтах, во всех океанах. Иностранная пресса, оценивая боевую мощь, оснащенность и подготовленность нашего флота, называет его одним из лучших в мире.

Об этом свидетельствует и длительный поход нашего отряда.

На календарях, в вахтенных журналах и отчетах замелькали две цифры: 140 и 25 000. Они означали; отряд кораблей плавает в тропиках 140 суток; за это время им пройдено 25 000 миль. Советские моряки побывали с визитами дружбы в семи странах. Имена наших кораблей стали символом дружбы.

В одном из арабских портов «Стерегущий» отдал якорь посреди реки, на виду у большого города. На набережной собирались толпы. Люди смотрели на красивые обводы, могучие ракетные установки корабля. Казалось, будто он только что спущен со стапелей, а не прошел через шторм, не оставил за собой тысячи миль. Арабы с жадностью слушали тех, кто побывал на «Стерегущем». Студент Али Абати только что сошел с корабля, на палубе которого моряки принимали арабских экскурсантов. Он говорит своим друзьям:

— Красив этот корабль с берега, но еще красивее и величественнее он, когда пройдешься по нему, ознакомишься с его вооружением. Несокрушима страна, у которой такие корабли…

Офицеры иностранных флотов, знакомясь с новейшей техникой на наших кораблях, искренне удивлялись, когда узнавали, что ее обслуживают матросы. Как-то офицер пакистанского флота подошел к ним, побеседовал и воскликнул, не скрывая искреннего восхищения:

— Да ведь это же не рядовые специалисты, а инженеры своего дела!

Капитан второго ранга А. М. Сидоров (кстати, он, как и матрос Куцевалов, карагандинец) объяснил пакистанцу, что многие наши матросы — люди со средним общим и техническим образованием, способные замещать офицеров, нести ответственные вахты.

Добрую славу умелых моряков заслужили и земляки-казахстанцы. Среди них уроженец Павлодара матрос А. Ромашко, до службы работавший рулевым на речном танкере «Лена». Теперь он радиотелеграфист на крейсере «Дмитрий Пожарский». Старший матрос М. Мезеков до призыва на флот работал слесарем-сборщиком на Алма-Атинском заводе стиральных машин. А сейчас он тоже телеграфист на корабле. Оба моряка являются подлинными знатоками своего дела, классными специалистами, отличниками Военно-Морского Флота.

В порту Могадишо наши корабли стояли на рейде рядом с судами разных стран. К нашему командованию обратился за помощью капитан греческого судна: вышла из строя радиоаппаратура и отремонтировать ее своими силами не удалось. Пришли на помощь наши матросы. Лишь несколько минут потребовалось им, чтобы исправить повреждение. Капитан греческого судна горячо благодарил советских моряков, отдавая должное их редкому умению.

В служебных карточках моряков появились очередные записи о поощрении за отличную службу.

В арабских странах население проявляло особый интерес к матросам — казахам, узбекам, таджикам, туркменам. Люди удивлялись многому: тому, что среди представителей этих народов есть офицеры, старшины, тому, что наши матросы всех национальностей дружны как братья.

Сам факт этого удивления по-хорошему волновал советских моряков: они убеждались в том, что социальный, политический и нравственный прогресс нашего общества привлекает народы Африки, Азии.

А мы без братства народов не мыслим ни будней, ни праздников.

В котельном отделении электромеханической боевой части крейсера служат пять парней, представители четырех национальностей. Все они из Казахстана. Старшина второй статьи В. Агеев — корённой карагандинец, до службы работал слесарем вагонного депо. Он пример для всех: отличник, классный специалист.

Матросы М. Хамадамов и Ниязбеков родом из Джамбула. Матрос А. Смагулов — из Карагандинской области, матрос В. Кан — алмаатинец.

Пятый месяц дружная пятерка котельных машинистов несет вахту в самом пекле, где непривычному человеку даже полчаса выдержать нелегко. Каждый день их труда внизу, под решетчатым настилом, перед пышущим жаром котлом — уже доблесть. Но они завоевали славу не столько на вахтах (хотя на корабле нет более тяжелого дела, чем обслуживание котлов), а прежде всего редким умением производить сложные ремонтные работы заводского типа.

До выхода в море все они держались неприметно. Службу несли исправно. Но когда корабли вышли в дальний поход, а температура в котельном отделении стала подниматься до 50–60 градусов, раскрылись великолепные качества этих ребят.

Однажды в котле резко упало давление пара. Как выяснилось потом, перегорел ряд трубок. Их надо было срочно заглушить. Но прежде тщательно проверить каждую.

Пятеро умелых надели защитные костюмы и полезли в еще не совсем остывший котел. Тесно и душно в его горячем чреве. Чуть легче становилось, когда друзей из шланга поливали холодной водой. Но это ненадолго. Вновь пересыхало во рту, хотелось пить. А тут не до воды: нужно найти быстрее неисправные трубки. Наконец они найдены и заглушены.

Уставшие парни поднимаются на решетчатый настил. Вид у них не уставной: чумазые, мокрые, утомленные. Но бледные от жары лица светятся улыбками: задание выполнено!

Встречая наших моряков, жители многих зарубежных стран восхищались их стойкостью и выносливостью. Пакистанский офицер связи заметил как-то, что у него складывается такое впечатление, будто русские моряки плавают веками: ни жара, ни высокая влажность им нипочем. В таких случаях мы объясняли иностранцам, что советский человек, одухотворенный высокими идеалами, действительно и стоек, и вынослив. А русские матросы по давней традиции — отважный, несгибаемый народ. Они первыми в семнадцатом году ударили с «Авроры» по старому миру, а в Отечественную войну доказали, что умеют дать отпор любому врагу.

В походе наши матросы увидели своими глазами мир капитала. Матрос Джакулбеков, уроженец Алма-Атинской области, классный комендор орудий главного калибра, возвратившись однажды на крейсер с прогулки по азиатскому городу, говорил в кругу друзей:

— Я родился и вырос после Отечественной войны. Поэтому как жили казахи до революции, знаю только по рассказам дедушки. Здесь же такое ощущение, словно самое горькое из воспоминаний стариков выплыло из прошлого. У одних — красивые особняки у других — землянки, шалаши, грязь и лохмотья. Женщины под паранджой. И это двадцатый век!

Наши моряки плавали отнюдь не как туристы. Они решали сложные учебно-боевые задачи, метко поражали надводные и воздушные цели, боролись с пожарами и водой. Отряд выполнил план боевой и политической подготовки на «отлично». Молодые матросы, как выражаются бывалые «морские волки», «оморячились» — стали настоящими мастерами своего дела. Их стойкость и выносливость — не дар природы, а результат целеустремленной партийно-политической работы коммунистов и комсомольцев, которая проводилась непрерывно и в походе, и на стоянках в иностранных портах.

Вместе с отрядом наших кораблей в зарубежных странах находился и художественный ансамбль песни и пляски Краснознаменного Тихоокеанского флота. Печать и радио всех стран Индийского океана, как и западная пресса, с восхищением рассказывали об искусстве этого замечательного коллектива. Корабли под красным флагом ушли в родные гавани, а советская песня осталась в далеких портах. И долго еще будет жить в сердцах жителей Мадраса, Бомбея, Коломбо, в сердцах жителей всех городов, где советские моряки своим визитом дружбы хорошо послужили делу мира.

Больше четырех месяцев длился этот поход дружбы в тропических водах Тихого и Индийского океанов. И все это время тихоокеанцы гордо несли флаг Родины, продолжая и развивая традиции советских моряков. Среди них немало и казахстанцев.

В намеченный срок наш отряд возвратился в свой порт. Мы подошли к родным берегам с чувством исполненного долга перед Отчизной, перед советским народом, с гордым сознанием того, что ответственное задание партии и правительства выполнено с честью.

И. РЕБРОВ, инженер-подполковник С КАЗАХСТАНСКОЙ ЗЕМЛИ — В КОСМОС

Мне довелось встретиться с командиром «Союза-3» года четыре тому назад. Его имя значилось в ряду блестящих имен летчиков-штурмовиков Великой Отечественной войны и летчиков-испытателей наших дней.

Вот, пожалуй, и все, что я тогда знал о нем. Когда познакомился ближе, тоже не очень-то пополнил свой журналистский блокнот. Обидно было: внешние детали говорили о нем больше, чем он сам. Золотая Звезда Героя, орденские ленточки в несколько рядов, знак заслуженного летчика-испытателя страны, ромбик военной академии, полковничьи погоны на плечах.

Мы беседовали с ним много раз. Обо всем. Но совсем мало о нем самом. Держался он скромно. Даже застенчиво. Был очень сдержан.

Однажды мне вроде удалось его расшевелить. Он вспоминал детство, комсомольскую юность, первые шаги в авиации, годы войны. Но все это были краткие сообщения, сухое, скучное перечисление событий. Приходилось часто прерывать его, выуживая детали, задавать вопросы, которые ему казались очень странными:

— Погоди… А какая в тот день была погода?

— Где?

— Ну там, на аэродроме, куда ты шел на посадку без двигателя.

— Погода?.. А зачем тебе погода? Ну облачность была. Низкая. Без окон…

Упаси бог было взяться в эту минуту за авторучку: налаживаемая с огромным трудом живая связь могла бы исчезнуть.

О своих товарищах испытателях он рассказывал с увлечением. Так говорят мальчишки о своих кумирах — летчиках.

Вспоминал огненные годы войны, своих командиров — прославленных, известных всему миру летчиков-героев: Михаила Михайловича Громова, Георгия Филипповича Байдукова, Николая Петровича Каманина. Однополчан. Много и интересно рассказывал о сыне своего комкора — Аркадии Каманине, который в четырнадцать лет стал летчиком и вместе с отцом ушел на фронт, участвовал в воздушных боях, бил гитлеровцев в воздухе.

Я понял тогда: из Георгия не вытянешь подробностей о нем самом. И пошел к его друзьям, к его командирам и воспитателям.

…Беседую с генералом Каманиным, с фронтовыми друзьями Георгия Берегового, листаю пожелтевшие страницы старых газет, всматриваюсь в моложавое непреклонное лицо человека в шлемофоне, которое изображено на одной из военных листовок, и до меня доносится палящее дыхание тех грозных дней, орудийные раскаты и вой сирен воздушной тревоги.

Я встретился с его родными и близкими, пересмотрел все семейные альбомы фотографий, с его разрешения перечитал все его дневники.

Из коротких бесед, обрывков фраз мне удалось собрать историю и предысторию его нового подвига, больших и драматических испытаний тела и духа.

Всякое бывает в жизни. И необычностей тоже много.

Отец шутил:

— Ты, Жора, родился под стук колес.

Но это была вовсе не шутка. Тимофей Николаевич работал разъездным телеграфистом. Береговые жили в железнодорожном вагоне, так и кочевали в нем по белу свету. Сегодня здесь, завтра там…

Когда дети стали подрастать, — а их было у Марии Семеновны и Тимофея Николаевича трое: Виктор, Михаил и Георгий, — семья обосновалась на постоянное жительство в городе Енакиеве.

Своего угла не было, пришлось снимать две маленькие комнатки.

Рос как и все мальчишки. С детства любил шумные подвижные игры, когда после школьного звонка и почти дотемна носилась босоногая команда по дворам и проулкам… Верхом на палках — это значит «буденновцы», простой гурьбой — «казаки-разбойники». Играли в войну, футбол, частенько пускали бумажного змея с длинным хвостом из мочала, бегали на речку купаться, а вечером, собравшись за старым сараем, рассказывали придуманные тут же страшные истории.

Были ссоры, были и драки. Были «путешествия» по карнизу крыши, когда испуганная мать, прижимая руки к груди, кричала традиционное материнское:

— Сорвешься — домой не приходи!

Дом, где жили Береговые, стоял неподалеку от летного поля Енакиевского аэроклуба. Здесь инструктором по планеризму работал старший брат Жоры — Виктор.

Однако Жорку, как он ни заглядывался со стороны на летное поле аэроклуба, туда не пускали. Обидно, конечно. Но не сидеть же сложа руки и ждать у моря погоды. И Жорка задумал сам построить планер. Начал с моделей. Самых простых. После многих неудач одна из построенных им моделей полетела. Этот полет вызвал бурю восторга, а главное — такое желание строить новые, более сложные модели, что теперь Жорку с трудом вытаскивали из сарая к обеденному столу.

Шорох рубанков, легко скользящих по пахучим доскам, повизгивание циркулярной пилы, дробный стук маленьких молоточков — все это создавало атмосферу настоящего дела. Вместе с друзьями Жорка сосредоточенно возился с инструментом, паял, клеил, строгал маленькие детали будущих «воздушных кораблей».

На его огрубевших ладонях блестели звездочки металла, въевшиеся в поры кожи, пальцы всегда в царапинах, в порезах… Зато он сам изобретал, сам строил свои модели. И они взлетали в голубую высь неба. Но сердце Жорки по-прежнему тянулось на настоящий аэродром, вернее, на простое летное поле аэроклуба, откуда взмывали в небо настоящие планеры. Где его родной брат учил мальчишек чуть постарше Жорки.

Как-то над летным полем появился самолет и принялся кружить. Круг, второй, третий. После нескольких виражей летчик некоторое время вел машину по прямой, против ветра, противодействуя ему.

Сначала казалось — самолет висит неподвижно. Потом стало заметно, как он увеличивает скорость. Еще мгновение — и, сверкнув на солнце, самолет быстро устремился вверх, перевалился на спину, почти тут же перешел в пикирование, а затем постепенно стал выходить на прямую…

До Жоркиного слуха докатился рев мотора, который, дойдя до наивысшего напряжения, вдруг сменился легким свистом. Самолет снова пошел вверх, снова сверкнул крылом.

— Мертвая петля! — восторженно произнес Жорка и стал считать: — Одна, вторая…

— Не петля, а полупетля, — поправил Виктор.

А Жорка, не слушая его, продолжал считать:

— Третья… — Он уже приготовился сказать «четвертая», но в самой верхней точке петли самолет вдруг перевернулся и как ни в чем не бывало полетел по прямой.

— Ух ты! — вырвалось у Жорки.

— Не «ух ты», а полупетля! — пояснил Виктор. — А это бочка. Чисто, ничего не скажешь!

Брат обхватил Жору за плечи, повернул к себе и, пристально глядя ему в глаза, спросил:

— Хотел бы так?

Жорка опешил от такого вопроса. Конечно, хотел! Да еще как!

В аэроклуб Жорку долго не принимали. Мал еще. А он в каждый набор приходил и просил. Начальник летно-планерной школы Василий Алексеевич Зарывалов наконец не выдержал, сдался:

— Ладно, приходи осенью, запишем тебя в планерную группу.

Еще никогда с таким нетерпением не ждал Жорка осени. Наконец начались занятия и в аэроклубе.

С упоением слушал Жорка рассказы бывалых планеристов о восходящих потоках, о том, как они, планеристы, ищут и находят эти воздушные реки в небе, чтобы потом, влекомые их потоком, парить и парить…

Но все это было на словах. По-настоящему подняться в небо на крыльях планера ему так и не пришлось. Аэроклуб получил самолеты. И не два, как ожидалось вначале, а целых пять. Спешно переформировывались группы учлетов. Жору перевели в «самолетчики». И теперь ему предстояло изучить самолет. Радости было — не передать. Он уже представлял себя этаким бывалым летуном, спал и видел, как крутит в небе такие фигуры, которые не объяснишь обычными словами, и, конечно же, в мечтах он уже «облетел» на самолете оба полюса Земли…

А дома Жорку не узнавали. Уроки стал учить кое-как. Ночи спал плохо: ворочался, стонал. Раньше он любил рассказывать дома о своих аэроклубовских делах. Теперь все больше молчал.

Такой характер у Жорки. Середины для него не существует. Он если любит, то до самозабвения, если нет, то до ненависти. Если берется за что-то, то не отступит до конца. Небо стало для него такой любовью. И надломилось что-то внутри, когда понял, что не успевает всюду. Однажды даже пришла шальная мысль: не бросить ли школу?

Дома скандал.

— Ишь, мудрец какой нашелся, — ворчал отец. — Ты что, без физики и математики летать захотел? Вон дружок твой Колька фрезеровщиком работает и то на учебу по вечерам ходит. Ему, выходит, без грамоты нельзя, а тебе можно?

— Сейчас не время за партой отсиживаться, — объяснял он отцу. — Ты же сам возмущаешься, что фашисты душат свободу Испании. Сейчас нужны военные летчики — и я буду летчиком.

И отец ничего не смог возразить сыну. В воздухе эпохи уже витал незримый призрак войны.

— Ладно. Ты, сын, любое дело выбирай, ни учить, ни перечить не стану. Одно присоветую: старайся жизнь прожить без изъяну…

План жизни Жорка составил такой: учебу в школе с аэроклубом совместить пока он не может. Значит, будет работать и летать, а через год снова поступит учиться и школу кончит обязательно.

Поначалу все казалось простым. Встать пораньше, плеснуть в лицо холодной водой, надеть рабочую робу — и на завод. К вечеру на ветру орудовать у самолета, звонко кричать: «От винта!». А уже потом листать учебники.

В неполные шестнадцать лет легче всего давать себе обещания. И труднее, чем когда-либо, выполнять их.

Стояла осень. В ненастье, в грязь топал в аэроклуб в промокших ботинках. Возвращался хмурый, иззябший. Прижимался спиной к печке и читал какие-то промасленные книги. Иногда к нему приходили знакомые ребята-аэроклубовцы. Они спорили, обсуждали свои планы, ругали какого-то Страхина за «жмотство».

Зима прошла в аэроклубовских заботах: собирали самолеты, готовили их, опробовали на земле работу моторов, приборов. Но вот сошел с полей снег. Повеселела обласканная весенним солнцем земля. Покрылось яркой зеленью летное поле. Загудели, запели моторы, закрутились, вырывая из крупного зеленого дерна клочья желтой прошлогодней травы, воздушные винты. Понеслись по летному полю и взмыли в небо самолеты.

Жорка в то время работал учеником электрослесаря на металлургическом заводе. День уплотнился до предела: с 3 до 8 утра полеты, потом работа на заводе, а вечером теоретические занятия в аэроклубе.

Время окончания работы на заводе не всегда совпадало с отправлением аэроклубовской машины. Вот и приходилось «жать на своих двоих». Но разве это преграда для будущего летчика?!

Сколько радости, сколько незабываемых чувств принес ему первый полет! Воображение потрясло не небо, а земля, которая совсем другая сверху, из кабины. Под крылом плыла земная пестрядь: красные скаты черепичных крыш, черные сопки терриконов, зелено-желтые квадраты садов…

«Лечу! — подумал Жорка. — Первый раз в жизни…»

Никто не знает, как ему было в те минуты хорошо. Какое это удовольствие — подставить встречному, слепящему потоку голову, совсем пьяную от трепетного восторга, и всем, кто там, внизу, крикнуть: «Лечу!».

— Ну хватит пахать небо и бензин жечь, — басит инструктор.

— Еще немножко, — умоляюще просит Жорка, и они летят дальше. Грохот унялся, поровнел. Небо, налитое прозрачной прохладой, казалось, переливалось чуть заметной, подрагивающей волной. Потом земля качнулась, и самолет пошел вниз. Ниже, ниже… А Жоркина душа, наоборот, легко устремилась вверх.

Разве можно забыть такое!

С этого дня небо снова и снова звало его в глубокую бездну, и не было конца упоению высотой.

Год пролетел незаметно. «Самолетчики» уже вели счет часам самостоятельного налета. В аэроклубе ждали приезда комиссии, которая должна была отобрать кандидатов для поступления в военное училище. На тех, кто мог претендовать на это право, подготовили все документы. Жорка в списки не попал. Не потому, что он плохо летал: здесь он мог дать сто очков любому.

— Возрастом не вышел ты, парень, — разводил руками начальник летной части Фомичев. — Тебе едва семнадцать стукнуло, а надо восемнадцать годков иметь.

Жорка протестовал, грозился пойти жаловаться самому председателю комиссии. И пошел. Старший политрук Минаев испытующе посмотрел на парня, помолчал, раздумывая о чем-то, затянулся тонкой папиросной, которую небрежно крутил пожелтевшими пальцами, потом чуть насмешливо произнес:

— А что, можем и взять, если летать умеешь…

Жорка уловил тень бегущей с губ приезжего улыбки. Она обожгла, как крапива. Нет, он так не отступит, он не сдастся на милость формальностей «закона». Глаза заморгали подпаленными у костра ресницами:

— Умею!.. — и вдруг неожиданно для самого себя вызывающе буркнул: — Хотите, покажу!

Чуть дрогнули брови у старшего политрука, дрогнули секундно, почти незаметно, и сразу широко раз лилась улыбка.

— Покажешь?.. Посмотрим, тогда и решим, — уже серьезно заключил приезжий. — Только жидкий ты больно.

— Не в силе дело, — обиделся Жорка. — У другого ее вроде и девать некуда, а что толку? На прошлой неделе при посадке один тут такого «козла» дал…

— Ладно, ладно, — замахал руками Минаев. — Посмотрим, как ты летаешь, тогда и решим.

Горделивая снисходительность приезжего обидела Жорку. Рванулся назад. Дверь бухнула громко и долго отзывалась басовой нотой на топающие шаги.

— С характером парень, — сказал Минаев вошедшему Зарывалову. — Трудный?

— Нормальный! В брата пошел.

…В тот день среди учлетов Енакиевского аэроклуба только и разговору было, что о предстоящей проверке и отборе в школу военных летчиков.

Когда Жорка залезал в кабину самолета, кто-то, окидывая критическим взглядом худощавую, щупленькую фигурку паренька, неопределенно заметил:

— Н-да, трудновато такому в воздухе…

Жорка услышал, почувствовал, как краска ударила в лицо, обожгла горячим румянцем щеки. Колкая обида защемила в груди. Передернул плечами, чтобы чуть сдвинуть ремни. Запустил мотор.

С земли было видно, как машина набрала высоту, сделала большой круг, потом меньше. Теперь две простейшие фигуры — и посадка. Но все это Жора проделал так, что наблюдавшие замерли от восторга.

А председатель комиссии подошел к Зарывалову: — Молодец. Семнадцать ему, говорите? Не беда. Возьмем.

16 декабря 1938 года группа новобранцев прибыла в Луганскую школу военных летчиков имени Пролетариата Донбасса (так ее называли в то время).

Жорка ехал в Луганск с таким чувством, словно там ему уже довелось побывать раньше, и он оставил в чужом городе что-то родное. И потому, должно быть, он очень ждал встречи с новым местом и с новыми людьми, а главное — полетов на военном самолете. В его воображении рисовались картины новой жизни, одна увлекательнее другой. На деле все обернулось иначе.

Первое, о чем услышал Жорка, переступив порог школы летчиков, — разбился Валерий Чкалов, человек-орел. В школе повесили портрет летчика в траурной рамке. Несколько дней все ходили мрачные, расстроенные…

Из памяти не выходили так недавно сказанные слова Чкалова: «Я буду держать штурвал до тех пор, пока в моих руках имеется сила, а глаза видят землю».

В Луганской школе было четыре эскадрильи бомбардировщиков и одна истребителей. Георгий попал в 3-ю эскадрилью, к Беловолу Ивану Леонтьевичу. Инструктор давал ему «провозные» на учебно-тренировочном самолете УТИ-4, потом на «ястребке» — так называли летчики истребитель И-16…

В 1939 году школу решили сделать однотипной, готовить только пилотов для бомбардировщиков. Курсантам предстояло освоить двухместные самолеты-разведчики Р-5 и Р-6. Это были небольшие машины, сравнительно тихоходные. «Двести тридцать, двести сорок — больше на них не дашь», — говорили бывалые летчики.

Но Георгию нравился разведчик. Полутораплан смешанной конструкции, он мог забираться на высоту более 6000 метров с грузом почти три тонны. Но главное, Р-5 — знаменитый самолет. Георгий знал: на таких наши летчики спасали людей с затертого во льдах парохода «Челюскин».

За науку летать Георгий от всей души признателен Беловолу. Опытнейший летчик умел преподать «свою азбуку» так, что даже слепой, как он любил повторять, полетит, если «будет чувствовать землю».

Георгий чувствовал. Был он старательным, пытливым. Но старательно учились многие, в этом не было особого отличия. Отличало его другое: настойчивая цепкость, интерес к технике, стремление докопаться до мелочей, понять все «своим умом».

Вечерами в казарме начинались разговоры о будущем. Каждый из курсантов уже давным-давно обдумал все, решил. Один — его ребята «чудаком» называли — собирался при первой же возможности перейти в полярную авиацию, обживать льды, пугать белых медведей. Другой мечтал о дальних перелетах, рекордах скорости и высоты. Третий говорил о профессии летчика-испытателя. Была и у Жорки своя мечта. Простая. Скромная.

Он хотел научиться летать так, как инструктор Беловол. «Королем воздуха» был он в воображении Берегового. Спокойный, рассудительный. Два слова скажет, и все ясно, все становится на свои места. Казалось, завяжи ему глаза, посади в самолет, он взлетит, сделает круг, а то и еще что-нибудь закрутит, а сядет так, что комар носа не подточит.

Разные, конечно, бывают мечты. Разная бывает романтика. Если откровенно, то Георгию хотелось летать даже лучше, чем Беловол. Запас годов у него больше, стало быть, и время есть для этой самой учебы. Только на самолетах, что побыстрее, помощнее…

На «короля» Жорка смотрел зачарованно. Но отношение свое к инструктору старался спрятать внутри. Он просто подражал ему. В манере держаться, разговаривать, даже садиться в самолет — размеренно, неторопливо.

После окончания учебы, когда настал час расставания, Георгий пришел к инструктору. Поначалу разговор не клеился. Да и что скажешь, если человек устроен так, что чувств у него больше, чем слов.

— Как-то там, в другом месте, будет? — угрюмо пробурчал он.

— Что — как будет? «Козлить» не будешь, и хорошо будет!

— Как-то встретят — вот в чем вопрос.

— Встретят! Свой брат-летун всегда встретит по-доброму. Не зарывайся только. Настоящая учеба еще впереди, — и инструктор ободряюще улыбнулся:

— Ну, в путь!

Ему в ту пору стукнуло двадцать.

На западе Родины умирали, но не отходили ни на шаг пограничные заставы, поднимали в воздух для смертельного боя свои «ястребки» летчики передовых частей. Но Георгия Берегового направили на переучивание в резервный полк.

Обидно было. Другие воюют, а он опять переучивается. Сначала осваивали истребитель, потом новый разведчик и, наконец, штурмовик ИЛ-2.

Эти новые штурмовики, только что появившиеся в нашем небе, быстро завоевали популярность у советских воинов и вызывали панический страх у фашистских солдат. Наши называли этот штурмовик «летающим танком», гитлеровцы — «черной смертью». ИЛ-2 имел бронированный корпус и мощное пулеметно-пушечное вооружение, а еще замки для подвески бомб разного калибра и знаменитые «эрэсы» — реактивные снаряды. Это была быстролетная и маневренная машина.

Когда Георгий впервые увидел на аэродроме эту закованную в броню машину, он долго ходил вокруг, присматривался к ней и думал: «Придется опять учиться. Серьезно учиться. Даже во время войны!».

И он учился. Упорно. Самозабвенно.

Наконец получена радостная весть: завтра на фронт! В предписании, которое ему вручили, значилось: «3-я воздушная армия». В штабе армии, которой командовал в годы войны прославленный летчик, Герой Советского Союза М. Громов, Георгию сообщили, что он назначен в дивизию Героя Советского Союза Г. Байдукова. Штурмовым авиационным корпусом, в состав которого входила их дивизия, командовал один из первых Героев страны — генерал Каманин.

Такое созвездие имен не могло не волновать. Каманина, Громова и Байдукова знала вся страна. Георгий еще мальчишкой слышал об их замечательных перелетах.

Воевал он азартно. Сколько раз на него наседали вражеские истребители, осыпали огнем зенитки! Осколки, как стальной град, стучали по бронированной кабине. Но с каждым вылетом он чувствовал себя все увереннее, и с каждым днем перед ним раскрывались все новые замечательные свойства его удивительной боевой машины. Береговой буквально рвался на каждое новое задание.

Летом 1942, готовя наступление, гитлеровцы подтягивали к фронту живую силу и технику. Переброска войск шла главным образом по шоссейным и железным дорогам. Спешно — днем и ночью.

Над фронтовым аэродромом, где служил Береговой, то и дело взвивались красные и зеленые ракеты. Это ИЛ-2 покидали свою базу и направлялись громить вражеские коммуникации.

Группа штурмовиков — шесть экипажей — получила задание уничтожить эшелон на перегоне Муравьевка — Оленино. Шестерку вел командир звена лейтенант Береговой.

Взлетели. Набрали высоту. Впереди сверкающая огнями вспышек линия фронта. Где-то почти неслышно ворчали зенитки. Пошли зигзагом, обходя опорные пункты противника. Под крылом проплывал однообразный пейзаж с причудливыми очертаниями маленьких озерец, островками белоствольных берез и щетиной кустарника.

Блеклые краски скрывали рельеф. Он проступал все более смутно. А впереди и справа и слева огромным кисейным пологом нависали облака. Отяжелевшие, серые… Они начинались где-то высоко, гораздо выше высоты полета штурмовиков, и, казалось, не было им ни конца ни края.

Посыпалась мелкая морось. «В такую погоду незаметно проскочим, — подумал Георгий, выискивая ориентиры подхода к цели. — Вот излучина маленькой речушки, за ней лес».

Самолеты пронеслись, чуть не касаясь верхушек огромных сосен, и выскочили точно у железнодорожной станции. По команде ведущего обрушили свой груз на длинную ленту вагонов и платформ.

Дрогнула земля. Метнулись вверх темные шапки разрывов. Побежали, запрыгали оранжево-желтые языки. И все это смешалось с надрывным воем моторов, холодящим душу свистом, стрекотом пулеметов, уханьем пушек, лязгом, скрежетом…

ИЛы делали заход за заходом, проносились вдоль линии путей грозно, ожесточенно. На миг, всего на один миг, цель словно замирала в цепком перекрестии прицела. И этого было достаточно, чтобы Георгий давал по ней залп.

Вечерело. Багровое солнце низко нависло над лесом. На зеленом поле аэродрома собрались летчики. Сидя на траве, тихо переговаривались, курили. Подошел техник самолета Я. Фетисов и как бы между прочим бросил Георгию:

— А здорово вам досталось, товарищ лейтенант! Одиннадцать пробоин привезли. Едва залатали…

В один из таких будничных дней в полк пришла весть о награждении Берегового орденом Красного Знамени.

В тот год в перерыве между боевыми вылетами Георгия приняли в партию.

Летом 1943 года разгромленный в ожесточенных боях враг покатился к Днепру. Киев и сходящиеся к нему дороги были наводнены отступающими фашистами. Бои за город, происходившие на кручах и в балках, в узких дефиле, где, казалось, сама земля состроила невиданную гримасу, избороздив дороги ущельями и оврагами с отвесными песчаными стенами, разрослись в большое ожесточенное сражение крупных танковых и воздушных соединений.

В который раз подымают шестерку Берегового. Он садится в кабину, крепко сжимает штурвал, сливается воедино со своим ИЛом. Одни нервы, одно сердце, одно устремление вперед.

…Штурмовики шли на небольшой высоте. Внизу виднелась железнодорожная колея. Рядом с ней вилась нить безымянной речушки. Но вот и дорога и речушка вдруг свернули вправо и затем вовсе исчезли из виду. Остался один лес — угрюмый, таинственный, словно океан перед штормом. Вскоре, однако, оказалось, что и лес живет своей жизнью. Там враг собирает свои силы для скрытого контрудара. Там сама смерть лязгает броней и металлом.

Видимость ухудшалась, уже нельзя было разобрать, что делалось внизу. Внезапно пошел дождь — густой, крупными каплями. Шестерка ринулась в атаку. Блеснув огнем, ударили пушки. Где-то внизу метнулись разрывы бомб. Еще, еще…

Осенью, когда город был освобожден, прямо на фронтовом аэродроме, неподалеку от крылатых машин, генерал Байдуков вручал боевые награды отважным летчикам. Георгий Береговой получил сразу две награды: второй орден Красного Знамени и орден Богдана Хмельницкого.

В полку о нем говорили: «В рубашке родился». Три раза загорался его самолет над целью. Трижды судьба выводила летчика на грань жизни и смерти. Трижды, будучи уже «похороненным», он возвращался в полк.

Однажды в районе города Ржева группа штурмовиков получила задание разыскать попавших в окружение наших конников и помочь им вырваться.

Во время поиска напоролись на зенитный заслон, прикрывавший железнодорожную станцию и мост через речку Обша. Георгий отвернул, сделал заход, полоснул огнем и хотел было снова занять свое место в строю, как почувствовал, что с самолетом что-то неладное: фонарь забрызгало маслом, мотор задымил.

Стал соображать, что это могло быть: рули действуют, сектор газа тоже… Тянул понемножку, пока еще винт крутился. Потом мотор заглох. Но разве найдешь что-нибудь, когда высоты нет, а тяжелая машина, потеряв скорость, тянется к земле?

Упал на верхушки деревьев. Они ослабили удар. Выкарабкался из кабины, достал карту. Сориентировался. Сто пятьдесят километров пешком и «на перекладных» пришлось преодолеть, пока добрался до своих. Пять дней его не было в полку. Считали погибшим. А он пришел и через несколько дней снова повел грозный штурмовик.

Второй раз его сбили под Белгородом. Это было в августе 1943 года. В пылу атаки Георгий не заметил, как с двух сторон зашли на него два «фокке-вульфа-190». Третий атаковал сзади…

И сейчас порой ему отчетливо видится несущийся под углом сверху самолет. Береговой дает команду стрелку: «Огонь!». Стрелок жмет гашетку — пулемет молчит. Кончился боезапас. Изрешеченный штурмовик теряет высоту и скорость.

Машина загорелась. Георгий попробовал сбить пламя резким маневром — не получилось. Тогда развернул самолет в сторону линии фронта и стал уходить. Языки пламени лизали штурмовик, тянущий за собой черный шлейф. Перед глазами заметались серо-желтые лохмы дыма, застилавшие панель с приборами.

Он видел, как близко проносились фашистские летчики, торжествуя победу. Он собрал все силы, чтобы выровнять самолет, но это не удалось.

«Еще немного, еще чуть-чуть и — линия фронта. На той стороне свои. Только бы дотянуть…»

Вдруг стон воздушного стрелка Ананьева оборвал его мысли. Обернулся. Взгляд уперся в бронированную спинку. Пламя уже добралось до ранца его парашюта.

— Петр! — закричал Георгий с нотками странного отчаяния в голосе. — Прыгай! Сейчас линия фронта.

— А ты, командир!

— Прыгай, говорю!

Молчание.

— Приказываю: прыгай! — кричал Георгий, сжимая ручку управления. — Прыгай!

У стрелка горели ранец и сапоги. Сквозь дым Георгий едва различал землю, хотя до нее оставалось совсем близко.

— Выравниваю… Прыгай! Я — потом…

…Приземлились на нейтральную полосу. Еще не успели погаснуть купола парашютов, как по ним открыли огонь. Фашисты надеялись добить их на земле. Мины одна за другой рвались совсем рядом. Казалось, что разрывы подкрадываются со всех сторон, чтобы в какой-то момент накрыть их смертным покрывалом.

Превозмогая боль, Георгий сбрасывает с себя подвесную систему парашюта. Потом ползет к кустам, ищет глазами стрелка. Но сил не хватает. Голова словно налилась свинцом, и не было мочи поднять ее… В рваном тумане проплывали картины прошлого: взгляд командира полка Ищенко, когда тот днем после трех боевых вылетов разбудил его в землянке, теплые руки ребят, сжимающие его ладони, и поздравительные слова по случаю очередной награды, обжигающий вкус спирта в металлической кружке. Он в каком-то полусне вспоминал минуты последнего боя…

Весной 1944 года шли бои в районе Винницы. Была пора половодья. Таяли снега, наступал сезон дождей. Земля набухла, превратилась в сплошное месиво. Гитлеровцы двигались только по большакам. По другим дорогам обозы и техника пройти не могли.

Штурмовики охотились за ними. Ходили вдоль ленты дороги и выискивали колонны противника, бомбили. После одной из штурмовок, когда уже возвращались домой, зенитный снаряд разбил водяную помпу мотора. Лететь нельзя. Георгий повел ИЛ на посадку. Что есть силы он тянул штурвал и выравнивал заваливающийся самолет. Он уже присмотрел впереди крохотную площадку, но понял, что подойти к ней не сможет.

Высота падала.

Жесткий удар шасси о пологий бугор, вздрагивание, пробежка, остановка. И тишина.

Осмотрелись. Чуть впереди скопление вражеских машин, повозок, пушки, различное снаряжение. Видно, фашисты, бросив все это, бежали, спасаясь от внезапного прорыва наших танковых частей.

Стрелок Виктор Харитонов присмотрел среди брошенных машин грузовичок итальянской марки, низенький, тупорылый. Погрузили в него снятые с самолета пушки и рацию, слили бензин из баков — и в путь.

Двигались медленно. Колеса буксовали. Ночью, когда подмораживало, удавалось сделать десяток-другой километров. А днем сплошные мучения. Но через три дня были в родном полку.

…Советские войска стремительно рвутся вперед. Бои идут на территории Румынии, Венгрии, Польши, Чехословакии. Корпус, в котором сражался капитан Береговой, передислоцировался на территорию Венгрии. Упорные бои идут за каждый город, каждый населенный пункт. Но движение советских войск на запад не останавливается ни на час. Вперед! Только вперед!

Эскадрилья Берегового все время в воздухе. Счет боевых вылетов давно перевалил за сотню. Новые боевые награды украсили грудь отважного летчика. И вот однажды…

Воины прославленного штурмового авиационного полка построились на летной дорожке. Плечом к плечу стоят военные летчики, техники, стрелки-радисты. Десятки мужественных обветренных лиц.

— Полк, смирно! — звучит команда. — Слушай правительственный Указ! «За образцовое выполнение боевых заданий командования и проявленные при этом отвагу и геройство, — читал начальник штаба, — присвоить звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали Золотая Звезда… капитану Береговому Георгию Тимофеевичу…»

9 мая 1945 года планета узнала о капитуляции фашистской Германии. Кончилась война. Люди уже праздновали победу, а с маленького фронтового аэродрома под Брно еще уходили на боевые задания краснозвездные штурмовики из гвардейского корпуса генерала Каманина, уничтожая последнюю группировку врага, отказавшуюся сложить оружие.

Полк, в котором командовал эскадрильей майор Береговой, получил задание перекрыть путь вражеским частям. Самолеты шли над холмами, лесными перекатами, и навстречу неслась дорога, забитая солдатами, грузовиками, орудиями, танками. Вот и головная машина. Рука летчика привычно легла на бомбовую кнопку…

Там, в братской Чехословакии, под городом Брно, сделал Георгий Береговой свой последний, 185-й боевой вылет.

Кончилась война. Многие ушли в запас, «в гражданку», как говорят военные люди. Он остался. Ведь небо для него — это все: и жизнь, и мечта, и работа.

В испытательном институте, куда его направили, началась новая страница его биографии.

Работа была особенной. Особенной во всем, даже во внешнем виде аэродрома. Нигде раньше не встречал Георгий столь разных по назначению и конструкции самолетов, как на этом испытательном аэродроме.

Самолеты, самолеты, самолеты… Истребители и бомбардировщики, штурмовики и разведчики, вертолеты и транспортные. И нигде не было столько профессий, объединенных одним емким словом «испытатель». Летчики-испытатели, штурманы-испытатели, бортинженеры-испытатели, бортрадисты-испытатели… Это им в одиночку и вместе приходилось «прогонять» машины на самых критических режимах, испытывать скоростями и перегрузками, преднамеренно вводить в штопор, подвергать обледенению, «обжимать» на максимальном скоростном напоре. Да разве перечислить все, что делают эти люди, чтобы идущие за ними чувствовали уверенность, верили в безотказность советской крылатой техники.

Днем и ночью, в дождь и туман, в трескучий мороз и изнуряющую жару они приходят на этот аэродром, который переполнен отваги и мужества — непременных слагаемых профессии испытателя.

Многое в этом звании. Ведь испытания не зря называют немирной работой в мирное время. И каждый полет на новом самолете — это подвиг человека, дерзнувшего обуздать стальную птицу, приучить ее преданно и надежно служить людям.

Правда, не сразу Георгию дали самолет и право экзаменовать его в воздухе. Те, кто руководил летной службой института, знали цену его военному геройству, знали, что на фронте ордена и Золотые Звезды зря не дают. Но новая работа требовала больше, чем просто умение летать, хорошо летать, не бояться риска. К испытателю требования более жесткие. От каждого его полета ждут глубокого и всестороннего анализа, грамотной и квалифицированной оценки, умения «прощупать» все возможности техники, определить ее сильные и слабые стороны. Но расчет должен быть быстрый, мгновенный, точный.

Поначалу к Георгию присматривались, «пробовали», как говорят испытатели, устраивали не прямой, а косвенный экзамен. Он выдержал. Получил «добро» на большое небо.

…По заснеженному аэродрому выруливал самолет. Сквозь легкий шумовой фон эфира слышалось мерное пение турбины. Голос руководителя передал: «231-й взлет!». В ту же секунду летчик отпустил тормоза. Машина пошла на взлет.

Предстояло испытать новое радиооборудование. Переговоры с землей, вопросы, ответы. Стрелка высотомера медленно ползет по шкале, отсчитывая тысячу метров. И вдруг сильное тело машины вздрогнуло. Самолет, словно раненая птица, начал медленно проседать. Летчик инстинктивно дал ручку от себя. Машина нехотя набирает скорость, но идет со снижением. Стрелки указателя оборотов двигателя безжизненно стоят на нуле.

«Подшипник заклинило!» — обожгла тревожная догадка. Рука сама потянулась к дроссельному крану, перекрыла подачу топлива.

В наушниках тишина. Связь с землей прервалась. Нет электропитания, нет связи. Эфир молчит.

«Спокойно, Жора, все будет хорошо», — эти слова мысленно повторяет про себя летчик, разворачивая самолет в сторону ближайшего аэродрома.

Для Берегового ничего в эти секунды не существовало, кроме приборов. Как только машина входила в горизонтальный полет, скорость падала. Если она станет ниже минимальной, подъемная сила не сможет держать самолет в воздухе, он превратится в «обычные» тонны металла, готовые рухнуть на землю, как «рухнуло» ньютоновское яблоко. Летчик это знал.

Земля поминутно запрашивала 231-й. Небо молчало.

Собравшиеся на КП переглянулись. Их лица выражали тревогу. А где-то там, за сотни километров, сильные руки сжимали штурвал.

— 231-й, 231-й… Что случилось? Почему молчите? Прием…

Нет, он не слышал этих вопросов, но догадывался, что в эфире звучат именно они. Он продолжал полет без двигателя.

Сталью напряжены нервы и воля у того, кто в воздухе, и у тех, на земле, кто догадывался, что в небе происходило неладное.

Самолет падал. Летчик старался его удержать, разумно используя запас высоты. Он направлял машину к земле и тем самым увеличивал скорость, потом чуть выравнивал, потом снова к земле и снова выравнивал…

Фонарь кабины покрылся туманом инея. Он все сгущался, ставя перед глазами летчика молочную пелену. Нет электропитания, нет обогрева…

И снова твердое: «Жора, спокойно! Ручку чуть от себя. Чуть-чуть! Высоту надо беречь».

Эту способность мыслить в самые критические минуты жизни испытатели воспитывают в себе годами.

Чем ниже спускался самолет, тем плотнее становилась стена облаков. Видимости никакой. Он тянется лицом к стеклу, дышит на него, трет перчаткой, чтобы высветить маленький пятачок. До боли в глазах всматривается в туман.

Но вот облака раскололись. Белым пятном стремительно надвигалась земля. Многотонная машина камнем летит вниз. Мысль работает со скоростью приборов — их показания фиксируются пилотом мгновенно: высота… скорость… высота… скорость… Точно невидимые нити связали мозг человека с не знающим страха организмом аппаратуры.

Впереди уже видна узкая серая полоска бетона. Стрелка высотомера перескакивает с деления на деление. Хватило бы высоты!

Теперь самолет куда трудней удержать от «проседания». Выпущенные шасси и щитки бешено сопротивляются встречному воздушному потоку.

Ручку управления от себя… Взгляд в пятачок. Мутная серость прорвалась до неправдоподобия ярким блеском снега, огоньком ударил в глаза зеленый букет ракеты. Пальцы на скользком штурвале занемели. До земли две-три сотни метров. Раз… два… три… И он мастерски произвел посадку.

Как нет в природе двух абсолютно одинаковых вещей, так и у летчика-испытателя не бывает двух одинаковых полетов. Сегодня он исследует машины на сверхзвуковых скоростях, завтра «карабкается» на максимальную высоту, послезавтра он «занят» штопором… Но не надо думать, что испытатели беспристрастны: они пристрастны к объективной истине. Они знают, что от их заключения зависит судьба самолета. Они не должны, не имеют права ошибаться. И даже ворох сведений, собранных в полете самописцами, может сказать меньше, чем сам испытатель.

То была необычная машина. Своими очертаниями самолет удивлял не только людей, не искушенных в авиационной технике, но и бывалых «летунов».

Гордый красавец, он стоял на аэродроме, и его новая обшивка выделялась даже в вечерних сумерках. Не самолет, а винтовочный патрон. Длинный фюзеляж — труба, да маленький треугольник — крылья. Летит, словно пламень чертит по небу огненные линии. Он приближается совсем тихо, звук отстает от него. Уже потом победный тысячетрубный рев сообщит на землю: полет проходит успешно.

Вот такой самолет и поручили испытать Георгию.

Серебристой молнией металась реактивная птица в зоне испытаний. Разгоны, площадки, снова разгоны. По крутой кривой машина взмывала в поднебесье. Мгновение — и она уже на критической точке, вот-вот ляжет на спину.

Потом сложный каскад фигур, когда от перегрузки тяжелеют веки, закрывая глаза, когда чудовищная сила вгоняет пилота в кресло. Но вот тяжесть уходит. Человека бросает вверх, и только привязные ремни удерживают его в кресле.

Такое бывало не раз. Смысл работы испытателя в том, чтобы создавать для самолета самые «строгие» режимы: подвергать максимальной перегрузке, доводить до сваливания, штопорить, узнавать предел прочности. Все вроде бы просто. Но за этой простотой — подвиг. Подвиг тех, кто «учит летать» чудо-самолеты.

Чтобы вершить такие подвиги, надобны не только мужество и великое умение, но и особое чутье. То самое, что определяется у летчиков одним понятием: мастерство. Это когда человек каждой своей клеткой чувствует тонкий самолетный пульс.

…Дождь в тот день шел, как и накануне, почти беспрерывно, и не было желания выходить из летной комнаты. В помутневшем окне виднелись рулежные дорожки, стоянки, самолеты — серые в туманной дымке. Ветер трепал чехлы, сбрасывая на землю пригоршни крупных капель. Казалось, просвета не жди.

Георгий злился. Он рассчитывал сегодня сделать хотя бы два вылета. А дождь перечеркивал все планы.

Но вот посветлело. Потревоженное небо взлохматилось косматыми тучами. Ветер их погнал. Появились ласточки и стали носиться с сумасшедшим визгом. Все ярче и ярче проступала глубина бирюзового «пятого океана».

Ему разрешили взлет. Самолет вырулил на старт, разбежался, и вот он уже скользит в небе, ныряет за горизонт.

Земля слышала голос пилота. Он докладывал о выполнении каждого пункта программы. Коротко. Четко.

Он уже собирался идти на посадку, как вдруг почувствовал, что ручка стала мертвой. Заклинило управление! Что делать?

Мгновение он размышлял. Только мгновение. Мозг молниеносно пронзили предположения о причине неполадки. Потом другая мысль: прыгать он не может. Не имеет права. Надо садиться во что бы то ни стало. Надо спасать машину: для себя, для конструкторов, для других.

Легко сказать — садиться! На высоте нескольких километров от земли самолет потерял управление, перестал подчиняться человеку.

Он пробует сдвинуть ручку управления. В любую сторону, но только бы сдвинуть, почувствовать, что она может двигаться. Липкий пот выступил на лбу — столь велико напряжение. Но тщетно.

Ничего в нем не дрогнуло в те секунды испытания. Еще попытка, еще. Ручка судорожно вздрагивает, смещается на какой-то миллиметр, подчиняясь немыслимым усилиям человеческих мышц, но по-прежнему мертва.

С земли ждут докладов. Они, на КП, ведут связь и каждым нервом своим знают, что там, в воздухе, онемевшими руками их товарищ сжимает штурвал. Потеря управления — страшное дело для летчика.

Проходит секунда, другая, третья. Никто не решается спросить, что и как. Никто не хочет ему мешать. У него же нет лишних секунд для слов. Он ведет борьбу за жизнь самолета.

Как не похож этот случай на тот, когда Георгий шел на аэродром с выключенным двигателем! Тогда работали рули, и он мог лететь и управлять самолетом, вести его к земле, и твердо знал, что приведет.

Сейчас — иное. Ручка протестует. Еще одна попытка сдвинуть ее окончательно оборвала надежду. Теперь уже ничего не изменится. Но сколько это может продолжаться? Еще минута полета… Казалось, годы прошли за этот миг.

Один — наедине с самолетом, наедине со смертью. В тот момент он злился на себя. Его беспомощность обрекала на гибель самолет. Новый самолет.

Георгий немного сбавил обороты. Сектор газа — вот единственная его надежда. Последний шанс! И он ухватился за него. В те секунды в кабине сверхзвукового самолета жили ответственность и тревога. Ответственность за испытание машины, за ее сохранность. Тревога за ее судьбу. Нелепый случай не должен ставить под сомнение замечательные качества нового самолета.

И не было мысли о себе. Целый вихрь их пронизывал сознание летчика. Какой подчинить себя, какой приказ дать рукам? Приказ сердцу был дан в самом начале полета: надо!

Мелькнула посадочная полоса. Летчик ждет привычного толчка. Вот он! Шасси коснулись бетонки.

Здесь уже ждали спасательные средства. Примчались пожарная и санитарная машины. Они не понадобились. Смерть отступила, как не раз она отступала в прошлом перед этим человеком.

«Сколько прошло времени? Неужели только шесть минут? Только шесть…» Он встряхнул часы. Снова посмотрел на циферблат. Снова тряхнул рукой. Потом снял гермошлем. Медленно вылез из кабины. Постоял. Сделал несколько шагов по бетонке.

Кто-то из стоявших рядом протянул ему портсигар. Он взял «беломорину», стал разминать. Пальцы не слушались. Бросил папиросу. Вытер рукавом мокрый лоб и вдруг пробасил:

— Чего это вы притихли все? Ну?

Долго обсуждали летчик и Генеральный конструктор случившееся в полете. Нет, не причину — ее определили сразу же после посадки, — а как изменить конструкцию самолета, чтобы подобное не повторялось в воздухе.

Говорят, небо — это проба для людей. Людей, которые хотят быть летчиками. И проба не в том, чтобы выдержать тяжесть перегрузки, боль от перепадов давления, нехватку кислорода, экзамен нервам, — это-то многие смогут, если закалят тело и волю. Проба в том, чтобы стать по-настоящему добрым и строгим, видеть в своих делах лишь обычную работу, уметь личное подчинить общественному, чувствовать, что ты за все в ответе, научиться разделить с другом и небом последние крошки и целую жизнь и чтобы это стало обычным, как дыхание.

Разделить жизнь. Значит, рисковать приходится. А для этого, видно, надо иметь за душой что-то такое, что посильнее страха смерти, что помогло бы человеку сделать опасное дело смыслом всей жизни. Именно смыслом!

Уходя на работу, он никогда не прощается, не говорит «до свидания». Шутливо потреплет по щеке дочку, бросит какое-то напутствие сыну. «А что сегодня у тебя?» — Это вопрос жене.

— Береги себя, Жора, — просит Лидия Матвеевна. — Не будь таким отчаянным.

— Не надо, — прерывает он ее. — Я не могу быть иным.

После первых стартов пилотируемых космических кораблей он подал рапорт с просьбой зачислить его в отряд. Нет, не погоня за славой влекла его на путь «зведолетчиков», не желание острых ощущений, не простое любопытство. Он сразу понял, что те, кого называют Икарами XX века, кто садится за штурвалы «Востоков», тоже испытатели, испытатели еще более сложной и совершенной техники.

Наступил период, когда он действовал по принципу «стучись в любую дверь». Ему перевалило за сорок. Вроде бы совсем еще немного. Но на десять с гаком больше, чем Гагарину или Титову. Ему напоминали об этом, понимающе сочувствовали, но…

А он не отступал. Он доказывал свое право на мандат космического испытателя. Судьба была не слишком благосклонна к нему, но он своего добился.

«Звездный» встретил его январским морозцем. Резкий ветер дерзко пахнул в лицо, холодом тронул губы. Георгий Тимофеевич высоко поднял голову и широким солдатским шагом пошел навстречу электрическим огням, высвечивающим запорошенную аллею.

Через несколько дней ему предстояло включиться в ритм тренировок. Он знал, что впереди новая большая жизнь, полная радостей и забот, тревог и волнений.

И вот мечта, к которой он шел с таким упорством и настойчивостью, сбылась. Берегового назначили командиром космического корабля «Союз». С такой же, как и прежде, тщательностью готовился Георгий к новым испытаниям. Он знал: все, что было сделано и пережито раньше, — лишь первая ступенька крутой лестницы, ведущей в большое небо. Второй ступенькой становится сам космос. «Ведь небо — война человечества с высотой, и космос берется в бою».

Пришел день, а затем и час его старта. В чем-то он был обычный, в чем-то очень волнующий, напряженный…

«Докладываю Центральному Комитету Коммунистической партии Советского Союза и Советскому правительству — полет проходит нормально. Выполняю научные эксперименты. Системы работают отлично. Состояние отличное». Это он докладывал с орбиты, когда проводил испытание звездного корабля, выполнял маневр в космосе и сближение с другим, беспилотным, «Союзом».

Когда программа полета была завершена, включились тормозные двигатели, и корабль «Союз-3» совершил посадку в заданном районе. Еще не успел космонавт собрать свои вещи, а к нему уже спешили люди.

Казахстанская земля встретила Георгия Берегового со свойственным ей радушием. Не первый раз садятся космические корабли в степях республики. Казахстанцы в шутку называют свои края космическими посадочными площадками. В этом гордость народа и счастье тоже.

Помнится митинг тружеников сельскохозяйственной бригады, в районе которой приземлился «Союз-3», теплые слова земледельцев и животноводов. В тот день космонавт Георгий Трофимович Береговой был единогласно избран членом бригады. «Работать будем так, что и его норму выполним с лихвой, — прозвучали слова казахстанцев. — Пусть родом он и из других мест, но земляком мы его отныне считаем…»

Есть древняя легенда. О ней и сейчас помнят в республике. «Кто хоть раз вдохнул прозрачный воздух казахстанских степей, тот обязательно вернется сюда снова…». Об этом я услышал от самого Георгия Тимофеевича. Ему же рассказали красивую легенду на встрече в Караганде.

Кто знает, быть может, и ему придется еще раз вдохнуть воздух казахстанских степей, выйдя из кабины космического корабля. Сам он говорит так:

— Каждый летчик всегда мечтает взлететь еще выше. Мне удалось почувствовать неземные скорости и высоту — побывать в космосе. Это истинное счастье. Однако человек так уж устроен, что мечтает иметь чуточку больше счастья, чем у него уже есть. Я не исключение. Хочу быть еще нужнее делу, которому служу…

В космосе уже побывали русский, чуваш, украинец. Сыны казахского народа пока еще не выходили на подзвездные орбиты. Пока. А ведь Владимир Шаталов родился в Петропавловске, на казахстанской земле. Алексей Елисеев жил в Щучинске в эвакуации. Андриян Николаев служил в войсках ТуркВО. А Герман Титов родом с Алтая — это совсем рядом с Восточным Казахстаном.

Кстати сказать, после исторического полета кораблей «Союз-4» и «Союз-5», после стыковки и перехода в космосе Владимир Шаталов, Евгений Хрунов и Алексей Елисеев приземлились в районе Караганды, а Борис Волынов — у Кустаная.

Помните рассказ космонавтов о том, какой они видели казахстанскую землю, когда сработала парашютная система? В ту пору лютовали морозы. Степь покрылась глубоким снегом. «От теплоты и сердечности встречи друзей мы не ощущали мороза, хотя температура была минус 37 градусов»…

Стартуют в космос корабли, прославляют нашу Родину отважные космонавты. «Устремленные к звездам», — говорят о них в народе. О них и о стране, которая снаряжает героев в заоблачные выси и радушно встречает на своей земле победителей космоса.