21. ВСЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

В тот же вечер, как того требует индусский обычай, Са-рада-деви в знак вдовства села снимать с себя украшения. Она уже принялась было за золотые браслеты, но перед ней появился Рамакришна – каким выглядел до болезни. Взяв Сараду за оба запястья, Рамакришна спросил:

– Зачем ты снимаешь украшения замужней женщины? Неужели ты веришь, что я мертв?

И Сарада продолжала носить браслеты. Через несколько дней Баларам Бос купил белое сари без цветной каймы – по традиции, вдова должна одеваться только в белое – и поручил Голап-ма, приятельнице и почитательнице Сарады, передать его ей. Той было тяжело и неловко выполнять поручение такого рода, напоминающее столь грубо-осязаемо Сараде об ее утрате. Однако, зайдя к Сараде, Голап-ма увидела, что та успела отрезать широкую алую полосу на своем сари, оставив лишь узенькую каемочку. До конца своих дней Сарада ходила в сари с узкой красной каемкой, но чисто-белое так и не надела.

Примерно неделю спустя после смерти Рамакришны Нарен и один из мирских учеников по имени Хариш стояли у пруда в коссипорском саду. Было восемь часов вечера. Вдруг Нарен увидел, что со стороны ворот по дорожке к ним приближается фигура, закутанная в светящиеся одежды. Нарен спросил себя, не Учитель ли это, но ничего не сказал Харишу, боясь, что просто галлюцинирует. Но тут Хариш воскликнул хриплым шепотом:

– Что это?

И Нарен крикнул:

– Кто там?

На его крик прибежали из дому другие, но светоносная фигура растаяла у жасминового куста, ярдах в десяти от того места, где они стояли.

Таковы были знамения духовной поддержки. Материальные же перспективы выглядели куда менее обнадеживающе. В конце августа истекал срок аренды дома в Коссипоре. Ни Рам Чандра Датта, ни другие последователи Рамакришны из тех, что постарше, не видели резона в ее продлении. Нет никакой нужды, говорили они, тратить такие деньги на дом для молодых учеников. К чему им вообще жить вместе? Не лучше ли разойтись по домам и жить, как подобает добропорядочным верующим индусам, исполняя семейный долг?

Осуждать эту точку зрения не стоит. Они не могли знать о намерениях Рамакришны основать монашеский орден; его наставления молодым монахам и вручение им монашеских одеяний держались в секрете. К тому же сама идея монашеской организации была чужда бенгальцам того времени – монахи представлялись одиночками, странствующими и живущими порознь.

19 августа Рам Чандра и его группа собрались и выработали планы на ближайшее будущее. Поскольку дом в Коссипоре больше не арендовался, то Сараде-деви негде было жить. Решили, что она отправится в паломничество, что поможет ей и легче перенести горе. Пепел Рамакришны будет временно храниться в садовом доме в Канкургачи – восточном предместье Калькутты. Этот дом был приобретен Рам Чандрой по совету Рамакришны, чтобы желающие собирались в нем для медитации и религиозных песнопений, посещения же самого Рамакришны придали этому дому некий ореол святости. Что же до учения Рамакришны, то его предполагалось распространять обычными методами – через публичные лекции, книги и статьи в журналах.

Для подавляющего большинства последователей Рамакришны эти планы были приемлемы. Совершенно неприемлемыми их сочли Нарен и другие ученики, поддержанные в этом и группкой таких мирян, как Гириш Гхош, Баларам Бос и Сурендра Натх Митра. Эти хотели, чтобы пепел Рамакришны был помещен в специально построенное святилище на берегу Ганги, – собственно, поначалу так считало и большинство, но затем проект был отвергнут, поскольку был сопряжен с приобретением земельного участка. Когда стало ясно, что пепел перевозится в Канкургачи, Шаши и Ниранд-жан решили пойти на следующую уловку. Они тайно пересыпали большую часть пепла в другую урну, оставив в первой ровно столько, чтобы ни у кого не возникало подозрений. Ученики послушно приняли участие в церемонии, которая состоялась в Канкургачи 23 августа – Шаши даже нес урну на голове. Но тем временем они спрятали другую урну в доме Баларама Боса. Теперь пепел находится на берегу Ганги, в святилище монастырского храма в Белуре. В Канкургачи тоже теперь возведен храм, в святилище которого помещена другая урна.

Сарада-деви с большим огорчением выслушала от учеников рассказ об истории с урнами – ей все это показалось неуместным. В конце августа она отправилась паломницей во Вриндаван. Ее сопровождали Джогиндра, Кали, Лату, Тарак, Голап-ма и еще несколько женщин. Ракхал поселился в доме Баларама. Остальным с большой неохотой пришлось на время разойтись по своим домам.

Однажды вечером в начале сентября, когда Сурендра Натх Митра медитировал в домашней молельне, ему явился Рамакришна и спросил:

– Ты что тут делаешь? Мои ученики разбрелись, им негде вместе жить. Займись прежде всего этим!

Сурендра бросился к Нарену с обещанием давать ему ежемесячно столько же денег, сколько платили за дом в Коссипоре, при условии, что Нарен найдет место, где можно будет регулярно совершать почитание пепла и других реликвий Учителя и где снова поселятся вместе молодые монахи, а мирские последователи Рамакришны будут навещать их.

После долгих поисков Нарен нашел помещение по средствам – недорогой дом в Баранагоре, на берегу Ганги. К концу сентября там все было готово. Первым в доме стал постоянно жить, видимо, Гопал Гхош. Остальные ученики приходили днем, но по мере того, как каждый устраивал свои семейные дела, они один за другим переселялись в Баранагор.

До переезда монахов дом довольно долго пустовал – говорили, что там было совершено несколько убийств и духи убиенных бродят по нему. Под домом поселились кобры, в запущенный сад забредали шакалы, да и сам дом грозил развалиться в любую минуту. Но ученики ни на что не обращали внимания – теперь у них был монастырь, в котором они могли жить по заветам Учителя.

Они спали на полу, на соломенных циновках. Нарен поднимался до рассвета и будил других, распевая: «Пробудитесь, поднимитесь все, кто пьет Божественный нектар!» В центре своей молельни они поставили кровать Рамакришны, на которую положили его портрет. В изножий кровати на низенькой подставке помещалась урна с пеплом, перенесенная из дома Баларама, и пара сандалий учителя. Здесь Шаши совершал ежедневное почитание.

Никакого постоянного источника дохода у молодых монахов не было, так что по временам они просто голодали. Часто их единственной пищей бывал рис, сваренный в соленой воде и приправленный горькими травами. У них было одно приличное одеяние на всех – в него облачался тот, кому предстояло выйти на люди. Монахи называли себя дана - призраки, сопровождающие Шиву, – в знак безразличия к мирским узам и радостям.

По вечерам они собирались на крыше, где целыми часами пылко спорили о Рамакришне, Шанкаре, Иисусе из Назарета, об индусской и европейской философии. Нарен учил монахов петь и играть на музыкальных инструментах, музыка звучала до поздней ночи, вызывая тщетные жалобы соседей.

В декабре мать Бабурама попросила сына приехать ненадолго домой, в деревню Антпур, и привезти Нарена тоже. Однако скоро компания разрослась и в деревню собрались также Сарат, Шаши, Тарак, Кали, Ниранджан, Гангадхар и Сарада Прасанна. В Антпур поехали поездом и всю дорогу распевали религиозные песни. Надо помнить, что мать Бабурама и сама была преданнейшей последовательницей Рамакришны, она была счастлива, что сын приехал с монашеской братией, а дом ее превратился в обитель, где по многу часов молились и медитировали.

Однажды вечером во двор перед домом принесли поленья и разложили костер. Ученики долго медитировали, сидя вокруг огня. Потом Нарен стал рассказывать историю Иисуса, особо подчеркивая его великое самоотречение. Он процитировал из Евангелия от Матфея: «Лисицы имеют норы, и птицы небесные – гнезда: а Сын Человеческий не имеет, где преклонить голову». Нарен рассказал о странствиях Христовых апостолов и призвал братьев стать такими же апостолами, дать обет отречения от мирских благ. И это они сделали, все, как один, поднявшись на ноги, и в свидетели призвали огонь и звезды. Уже потом они узнали, что тот вечер был кануном христианского Рождества и подумали, что нарочно не могли бы избрать более благоприятного часа для своего обета.

По возвращении в Баранагор они взяли себе монашеские имена, совершив соответствующий обряд у огня. После этого они уже постоянно носили одеяния огненного цвета. Кали (Абхедананда) в автобиографии пишет, что обряд был совершен в третью неделю января 1887 года. Вероятно, можно считать, что эта дата соответствует действительности, хотя существует письмо Тарака (Шивананды), из которого следует, что событие должно было произойти позднее. Надо заметить, что М., описывая в «Евангелии» свои посещения монастыря (в первые пять месяцев 1887 года), неизменно называет учеников Рамакришны их настоящими именами. Впрочем, это можно объяснить и привычкой многолетнего знакомства с ними.

Впервые М. появился в монастыре 21 февраля 1887 года. Завидев его, Тарак и Ракхал сразу запели гимн Шиве, который только перед этим сложил Нарен:

Видишь, где танцует Шива, в обе щеки ударяя: ба-ба-бом!

Дими-дими-дими – барабан гремит, ожерелье из черепов тоже стучит!

Его кудри – струи Ганги, искры сыплются с трезубца,

Видишь, змеем он обвязан, а во лбу луна горит!

Ракхал и Тарак танцевали под эту песню. М. пишет, что в это время в монастыре также жили Нарен, Ниранджан, Сарат, Шаши, Кали, Бабурам и Сарада Прасанна.

Позже из города вернулся Нарен, который ездил заниматься семейными делами.

– Как идет дело в суде? – спросил у него Кали. На что Нарен резко ответил:

– К чему тебе об этом беспокоиться?

Нарен был в суровом аскетическом настроении и полон отвращения к миру.

– Женщина есть врата в ад, – сказал он. – И каждым правит женщина.

Это не было антифеминистским высказыванием. Нарен употребил слово «женщина», имея в виду мужскую похоть, как часто делал и Рамакришна.

В тот вечер монахи праздновали в саду Шива-ратри, ежегодный праздник бога Шивы. Шива-ратри длится от заката солнца до восхода, то есть все четыре ночные стражи, и соответственно делится на четыре периода почитания. На рассвете они позавтракали фруктами и сладостями, которые прислал Баларам.

Настроение Нарена изменилось, и он стал дурачиться: положив сладость в рот, застывал без движения, изображая Рамакришну в самадхи. При этом он старался не мигать. Кто-то из гостей, желая поддержать шутку, шагнул вперед и сделал вид, что удерживает Нарена от падения. Нарен закрыл глаза. Открыв их снова, он, все еще с полным ртом, протянул, как человек, к которому медленно возвращается сознание:

– Со мной… все… в порядке… Раздался громкий смех.


Однажды в монастыре появился отец Ракхала умолять сына вернуться домой.

– Тебе нет смысла тратить время и приезжать сюда, – не без сочувствия сказал Ракхал. – Я счастлив. Моли Бога о том, чтобы поскорей забыть меня и чтобы я забыл тебя тоже.

7 мая Нарен наведался к М. в Калькутте. Он сказал М.:

– У меня нет привязанностей. Вот я сейчас разговариваю с тобой, а мне хочется сию минуту встать и выбежать вон.

Помолчав, он заявил:

– Я собираюсь поститься до смерти, чтобы познать Бога.

– Хорошая мысль, – ответил М., забавляясь запальчивостью юноши, – во славу Бога все можно сделать.

Нарен. А что, если я не совладаю с голодом?

М. Тогда поешь и снова начинай поститься.

Они вместе поехали в Баранагор, где узнали, что в отсутствие Нарена из монастыря ушел Сарада Прасанна. Куда ушел – никто не знал. Нарен в раздражении заявил, что Ракхал должен был запретить ему уходить. Но Ракхал был в дакшинешварском храме, когда Сарада Прасанна уходил. Тогда Нарен набросился на Хариша:

– А ты, конечно, стоял, расставив ноги, и произносил одну из твоих знаменитых лекций? Не мог остановить его?

Хариш робко сказал, что Тарак говорил Сарада Прасан-не не уходить, но тот не послушался.

– Видишь, сколько у меня неприятностей? – обратился Нарен к М. – Я даже здесь опутан Майей. Ну кто знает, куда он девался?

Потом выяснилось, что Сарада Прасанна оставил письмо. Он написал, что пешком отправляется во Вриндаван.

«Мне здесь опасно жить. Во мне что-то меняется. Мне снились родители и другие родственники, а потом мне приснилась женщина, само воплощение Майи. Дважды, когда я вынужден был навещать домашних, я сильно страдал. Вот почему я решил, что мне лучше быть подальше. Учитель однажды сказал: твои домашние на все способны, не доверяйся им…»

К этому времени возвратился Ракхал. Узнав содержание письма Сарада, он сказал:

– Вот в чем подлинная причина его ухода. Он как-то мне говорил: «Нарен часто ходит домой, присматривает за матерью, братьями и сестрами. И занимается судебной тяжбой. Боюсь, что я последую его примеру и тоже начну ходить домой».

Нарен пристыженно молчал.

Заговорили о паломничествах. Ракхал выступал в пользу паломничества.

– Чего мы достигли, сидя здесь? – спросил он и ответил себе: – Да ничего!

– Чего мы достигнем, ходя с места на место? – возразил Нарен. – Ты всегда говоришь о постижении Бога через различение. Как будто это возможно!

– Тогда зачем ты отрекся от мира? – спросил Нарена кто-то.

– Что ты имеешь в виду? – откликнулся тот. – Выходит, раз мы не познали Бога, то должны детей плодить?

Еще кто-то из учеников, лежавший на полу, стал изображать страдание от разлученности с Богом. Он стенал:

– К чему я жив? О, эта боль – она невыносима, прошу вас, дайте мне нож!

– Да вот же он! – ответил Нарен, делая вид, будто все принимает всерьез. – Протяни руку и возьми!

Все расхохотались.


А через несколько дней возвратился Сарада Прасанна – так же неожиданно, как исчез. Из его паломничества ничего не вышло, он добрался только до Коннагара – городка всего в десятке миль от Калькутты. Зато побывал и даже переночевал в Дакшинешваре, где видел в храме Пратап Чандра Хазру, который, больше не боясь насмешек Рамакришны, корчил из себя парамахамсу. Хазре хватило нахальства спросить у Сарада Прасанны:

– Что ты думаешь обо мне?

Тот промолчал, и тогда Хазра попросил у него табачку. Он явно ожидал подношений от окружающих.

Сарада все это изложил М. – просто и с юмором. Когда М. спросил, что Сарада брал с собой в дорогу, тот ответил:

– Смену одежды и портрет Учителя… Портрет я никому не показывал.


В монастырь явился отец Шаши с намерением увести его домой. Он не впервые пытался воздействовать на сына. Шаши боялся таких сцен – он очень любил родителей. На этот раз он просто убежал в другую дверь и отцу пришлось удовлетвориться беседой с М.

Отец Шаши. Всему причиной Нарен. Он тут всем заправляет.

М. Здесь никто не заправляет. Они здесь все равны. Что мог Нарен сделать? Не мог же он заставить человека отречься от мира против его воли? Вот мы живем в миру – мы не сумели отказаться от наших семей, разве не так?

Отец Шаши. Но ты избрал правильный образ жизни. Ты служишь и Богу и миру. Почему же другим не быть религиозными на твой лад? Мы именно этого и хотим от Шаши. Хотим, чтобы он жил дома. А сюда он мог бы просто приходить. Если бы кто знал, как мать убивается по нему!

М. очень опечалился и ничего не сказал.


Молодой человек по имени Рабиндра как-то ворвался в монастырь – с дикими глазами, в изодранной одежде, босиком. Он мчался босиком из самой Калькутты. Рамакришна тепло относился к Рабиндре, но говорил ему: «Тебе еще надо набраться опыта!»

Сейчас Рабиндра узнал, что женщина, которую он любит, – проститутка.

– Предательница, – повторял он, – я больше не вернусь в город. Я остаюсь с вами!

Монахи посоветовали ему прийти в себя и сначала омыться в Ганге. Потом один из них повел его на гхат сожжения, посмотреть на мертвые тела и подумать о бренности жизни.

Ту ночь Рабиндра провел в монастыре. Наутро он снова совершил омовение в Ганге. Когда он возвратился с реки в мокрой одежде, Нарен хитро шепнул М. на ухо:

– Хорошо бы сразу же и посвятить его в санньяс! Сарада Прасанна сказал, что даст Рабиндре сухую одежду переодеться и вынес ему монашеское одеяние.

– Вот он и надевает одежды отрешения от мира! – воскликнул Нарен.

Однако санньясином Рабиндра так и не стал.


Бывало, что Нарен вел разговоры, которые могли быть восприняты, как отрицание Бога, но после них он опять начинал петь религиозные гимны и проливать слезы. Монахи указывали ему на непоследовательность. Нарен только улыбался в ответ.

М. описывает один из вечеров, когда ученики совместно читали житие Шри Чайтаньи. Должно быть, читавшему какое-то выражение показалось архаичным и напыщенным, ибо тон его изменился и сделался саркастическим. Нарен вырвал книгу из его рук и возмущенно выкрикнул:

– Ты так губишь самое важное!

И сам прочитал главу, в которой рассказывалось, как Чайтанья каждого одаривал любовью – от брахмина до последнего неприкасаемого.

Один из учеников. А я говорю, что человек не может одарить другого любовью.

Нарен. Учитель одарил меня любовью.

Ученик. Ты уверен?

Нарен. Что ты знаешь о любви? Ты по природе слуга. Вы все должны прислуживать мне и растирать мои ноги – а не льстить себе, воображая, будто что-то понимаете. Ну-ка, кто-нибудь, подайте мне трубку!

Ученик. И не подумаю!

Общий смех.

М. (про себя). «Учитель несомненно одарил всех их характером. Норов – не монополия Нарена. Но можно ли без этого отринуть мир?»


А тем временем во Вриндаване Сарада-деви все совершенней превращалась в ту, кого позднее будут звать Святой матерью. В ее случае слово «мать» не было обычным почтительным обращением. Каждый, кто встречался с ней, чувствовал ее особые материнские свойства. Ее сыновьями были не только ученики Рамакришны – с годами она точно оказалась в мире, целиком заселенном ее детьми, и, как истинная мать, действительно была не в состоянии видеть в них недостатки. Застенчивая юная жена Рамакришны, скрывавшаяся даже от его последователей, теперь была открыта для всякого, кто в ней нуждался. Нет, она не приобрела ни авторитетных манер, ни внушительности. Нередко случалось, что новичок по ошибке простирался у ног Голап-ма, не обратив внимания на заурядного вида женщину, которую сам Рамакришна в шутку называл «кошкой под золой». Но именно простотой завоевывала она души приверженцев. Ниведи-та пишет:

«В моих глазах величие ее приветливости и великолепный открытый ум почти столь же замечательны, как и ее святость».

Вначале Святой матери чрезвычайно не хотелось брать на себя роль духовной наставницы. Только после неоднократных понуждений Рамакришны, являвшегося к ней в видениях, стала она менять свое отношение к этому. А он постоянно напоминал ей о себе. Возник в окне поезда, в котором Сарада ехала во Вриндаван, и предупредил, чтобы она не потеряла его золотой амулет. Появился после ее приезда во Вриндаван со словами:

– Вот и я – а куда, ты думала, я девался? Просто перешел из одной комнаты в другую.

Через некоторое время предстал перед ней опять и сказал, чтобы она дала посвящение Джогиндре. На это она, однако, никак не могла решиться, пока он еще дважды не явился ей и не сказал, какую она должна дать ему мантру, и пока она не узнала, что и Джогиндре он тоже являлся, сказав, что он должен получить посвящение от Святой матери.

В августе 1887 года Святая мать возвратилась в Калькутту. К тому времени монахи из Баранагора уже готовились к паломничествам, которым предстояло разлучить их на месяцы, а иных и на годы. Они мало бывали в монастыре. Святую мать обеспокоила непоседливость сыновей, она опасалась, как бы не развалился Орден. Без сомнения, не случилось это потому, что монахов соединяли редкостно прочные узы привязанности, что Нарен и Ракхал вдохновляли братию, даже бывая в отсутствии, и, наконец, спас Орден богемный стиль монашеской жизни. Организации по большей части держатся на правилах и разваливаются, когда правила перестают соблюдаться. Здесь же нечего было соблюдать – никаких правил не было! К тому же преданность Шаши (Рамакришнананды) реликвиям Учителя и ежедневное совершение их почитания создали мощный духовный фокус Баранагора, ибо Шаши никогда не покидал монастырь. В течение нескольких последующих лет в монастырь пришла группа новых учеников, юношей, которые лично Рамакришну не знали, но сделались, так сказать, вторым поколением свами Ордена. В ноябре 1891 года монастырь был переведен в Аламбазар – на полпути между Баранагором и Дакшинешваром. Новый дом был в значительно лучшем состоянии, чем прежний, но достался монахам недорого, поскольку тоже пользовался дурной славой дома с привидениями.


Нарен и Ракхал странствовали по всей Индии, иногда вместе, но чаще порознь. Как и следовало ожидать, свой величайший духовный опыт Ракхал пережил во Вриндава-не, где прошло детство бога Кришны. В начале 1895 года Ракхал наконец вернулся в монастырь, так как видел свой долг в служении Ордену. Нарен всегда был очень высокого мнения о верности Ракхала и часто говорил:

– Другие могут бросить меня, но Раджа останется со мной до самой смерти.

В июле 1890 года Нарен решил уйти в паломничество на неопределенное время, хоть это и означало окончательный разрыв с семьей. Он отправился за благословением к Святой матери. На прощанье Нарен сказал ей:

– Если смогу стать человеком в полном смысле слова, то вернусь. Если же нет, то и не вернусь.

– Не нужно так говорить! – в тревоге воскликнула Мать. И, желая успокоить ее, Нарен ответил:

– Твое благословение поможет мне вернуться.

Она уговаривала его проститься и с Бхуванешвари, но Нарен отказался:

Отныне ты моя единственная мать.

Им суждено было расстаться на семь лет.

Нарен отправился в паломничество в обществе еще нескольких монахов, но скоро расстался с ними и уехал в Дели, называясь одним из монашеских имен, чтобы остаться неузнанным. Однако в Дели его опознали, и он поспешил оставить этот город. Так начинались трехлетние странствия, которые повели его через Раджпутану в западную Индию, затем через Бомбей, Пуну, Колхапур и Бангалор все дальше на юг. Он общался, разговаривал и ел с самыми разными людьми – с раджами, неприкасаемыми, профессорами колледжей, крестьянами, джайнами и мусульманами. Он видел предельную нищету, грязь и голод, в которых жили многие, он видел ослепительную роскошь жизни избранных. Нарен сталкивался с примитивными суевериями, вызывавшими его отвращение, с подлинной верой, вдохновлявшей его, с апатией, невежеством и леностью, будившими в нем яростное нетерпение, с мелкой завистливостью и сварливостью, приводившими его в отчаяние. Он встречался с великими людьми, которые были разрознены и унижены, но понял и великий потенциал народной силы, и возможность возрождения, обещавшего своей яркостью превзойти самые блестящие эпохи в истории Индии. Чуть ли не с прозрением ясновидящего представлял Нарен себе, чем может стать Индия и что она сможет дать всему человечеству.

Этот правдолюбец не знал иного языка, кроме языка правды. Он каждому бестрепетно говорил, что думает. Он укорил махараджу Альвара за то, что тот тратит время, охотясь с англичанами на тигров, не исполняя свой долг перед подданными. Насквозь проникшийся западными идеями махараджа отпустил замечание насчет того, что глупо поклоняться изображениям богов, которые на самом деле есть всего лишь камень, металл и краска. В ответ Нарен предложил его премьер-министру снять со стены портрет махараджи и плюнуть на него. Махарадже Майсора Нарен сообщил, что он окружен льстецами. Когда ортодоксальные брахмины спросили Нарена, какую эпоху в истории Индии он считает самой великой, Нарен ответил:

– Те времена, когда пятерка брахминов могла слопать целую корову.

Затем он стал доказывать, что индусы должны бросить вегетарианство, если в наш век они намерены состязаться с другими народами.

Нарен многих шокировал и раздражал, но его прямодушие завоевало ему немало друзей, среди которых были и весьма влиятельные персоны. Махараджа Майсора вместе со своим премьер-министром буквально упрашивали Нарена самого выбрать себе подарок, и чем дороже, тем лучше. Нарен принял от одного трубку, а от другого сигару. Раджа Рамнада и раджа Кхетри обещали оплатить все его расходы, если он только согласился бы поехать на Запад и выступить с лекциями об индуизме и об Индии. Они рассказали ему, что в 1893 году в Чикаго во время Всемирной выставки, приуроченной к четырехсотлетию открытия Америки Колумбом, будет проводиться Парламент религий. Раджи убеждали Нарена принять участие в заседаниях Парламента в качестве делегата от Индии. Но тот не дал определенного ответа – он еще не был уверен, что понимает, в чем его долг.


Нарен все продолжал свой путь на юг, по большей части пешим ходом, деля трапезу с беднейшими из бедных, подчас еле переставляя ноги от голода, пока не добрался до мыса Коморин – самой южной точки Индии. После совершения богопочитания в тамошнем храме он вышел на берег и увидел скалу в море. Что-то понудило его поплыть к скале, несмотря на то, что в море водились акулы. Нарен долго просидел на скале, погруженный в раздумья. Это был один из тех моментов в жизни человека, когда он останавливается, чтобы оглядеться вокруг, чтобы обдумать свою судьбу и осознанно утвердиться в решениях, которые уже принял безотчетно. Если это человек масштаба Нарена, то момент может со временем приобрести славу исторического. Заглядывая в будущее из того дня на мысе Коморин – одного из дней зимы 1892 года, – мы можем различить не только его прямую связь с некоторыми грядущими событиями, с двумя поездками Нарена по Западу, с основанием Миссии Рамакришны, но и его косвенное воздействие на мысли и жизнь будущих индийских лидеров, на Ганди и тех, кто пойдет за ним.

Тот день на скале у мыса Коморин был для Нарена эмоциональным переживанием огромной силы – он увидел, что могут сделать для Индии и он сам, и братья по Ордену.

Эмоциональное переживание подвело его к практическим выводам, которые и определяли его последующие действия. Выводы эти лучше всего изложить без всяких эмоций и как можно проще.


Основа величия Индии – ее религия, но не в религии Индия нуждается сейчас, когда она так ослаблена. Индия нуждается в просвещении, которое даст ей возможность подняться на ноги. Однако просвещению будет грош цена, если просветителями не будут люди, живущие духом индийской религии, как это показывает пример Рамакришны; люди, овладевшие научной мыслью Запада, не утратив этот дух; люди, отринувшие мирские блага и целиком посвятившие себя служению. Ясно, что такими людьми могут быть монахи, объединенные в организацию. Кто же может дать средства на создание такой организации? Страны Запада – ибо Индия способна предложить в обмен нечто равное по ценности – дух своей религии. Запад опасно ослаблен нехваткой духовности, как Индия ослаблена нехваткой продовольствия. Народам Запада следует убедительно разъяснить, что, если рухнет Индия, рухнут и они. Когда они по-настоящему поверят в это, они прекратят попытки эксплуатировать Индию. Начнется обмен ценностями, от которого в выигрыше будет весь мир.


11 мая 1893 года Нарен отплыл из Бомбея на борту судна, взявшего курс на Ванкувер через Коломбо, Гонконг и Японию. После некоторых колебаний Нарен все же принял решение участвовать в работе Парламента религий. Приверженцы собрали денег на дорогу. Раджа Кхетри преподнес ему монашеское одеяние из оранжевого шелка, оранжевый тюрбан и билет в каюту первого класса. Раджа также предложил ему новое монашеское имя, и Нарен принял его – отныне он стал Свами Вивеканандой.

Добравшись к середине июля в Чикаго, Вивекананда узнал, что открытие Парламента отложено до сентября. Остававшихся денег хватило бы, чтобы как-то продержаться эти месяцы непредвиденной задержки; говорили, что в Бостоне жизнь дешевле, и Вивекананда поехал туда. В поезде он случайно познакомился с дамой, предложившей погостить у нее на ферме близ Холлистона в Массачусетсе. Там Виве-

кананда сразу сделался знаменитостью местного значения. Он выступал в церкви и перед различными группами. Из-за внешности, обращавшей на себя всеобщее внимание, его принимали за махараджу. Дети смеялись над его тюрбаном, газеты на все лады перевирали его имя – пожалуй, самым диким вариантом было «Сиваней Вивскшнанда». Американка из тех, кто видел Вивекананду в то время, записала свои впечатления:

«В воскресенье он был приглашен выступить в церкви, после чего начался сбор денег в пользу языческого колледжа, где обучение должно было вестись строго на языческих принципах, – узнав об этом, я забилась в угол и хохотала до слез. Сам он джентльмен образованный и знает не меньше всякого другого. С восемнадцати лет ушел в монахи. Их обеты мало чем отличаются от наших, то есть от обетов христианских монахов. Только Нищета для них означает просто нищету… Мысли свои он излагает с поразительной ловкостью и четкостью… его невозможно ни сбить, ни переговорить».

Вивекананда, похоже, сразу сумел полностью примениться к новой обстановке. Слушателей он вдохновлял, очаровывал, шокировал и забавлял, но никогда не снисходил до них и не пытался щадить их чувства, смягчая свои высказывания.

– Ах эти англичане! – восклицал он. – Они еще недавно были дикарями. По дамским лифам ползали насекомые.

На критику индуизма он отвечал не менее откровенной критикой христианства. Однако в отношении Америки проявлял живейший интерес. Быстро разбирался, охотно хвалил. Когда его свозили осмотреть тюрьму недалеко от Бостона, то отклик его был следующим:

«Как благожелательно относятся к заключенным, как им помогают исправиться и вернуться на свободу полезными членами общества – и это великолепно, прекрасно, это надо видеть, чтобы поверить! И до чего болело мое сердце при мысли о том, как в Индии мы относимся к бедным и униженным. У них нет ни единого шанса подняться, никакого выхода – они день ото дня опускаются все ниже».

Когда Вивекананда выступал в этом ключе, он не просто проявлял широту подхода – многое в его натуре было созвучно американскому духу. Именно это делало его идеальным послом Индии. Позднее Вивекананда напишет другу:

«Я люблю эту страну янки… мне нравится видеть новое. Мне наплевать на шатание среди древних руин… для этого у меня слишком горячая кровь. Америка – вот место, народ, возможности для всего нового».

В начале сентября люди, у которых гостил Вивекананда, купили ему билет до Чикаго, снабдив его и адресом комитета, который должен был заниматься делегатами Парламента. Адрес Вивекананда по дороге потерял – он был поразительно небрежен в таких вещах. Вместо того чтобы обратиться в справочную, ему показалось уместнее действовать, как обычно поступает в подобных случаях монах Индии. Он доверился провидению и заночевал в товарном вагоне, проснувшись, «учуял запах свежей воды» – это его собственное выражение, – нюх вывел его на берег озера. Затем он стал стучаться в двери богатых домов, откуда его прогоняли, как-то выбрался на Дирборн-авеню, где и уселся, препоручив себя воле Бога. Скоро распахнулась дверь, и вышедшая дама приблизилась к нему – она по его одежде догадалась, зачем он прибыл в город. Дама позвала его в дом, он побрился, позавтракал и вместе с ней отправился в комитет.

– Какое романтическое спасение! – заметил Вивекананда. – Сколь неисповедимы пути Господни!

Когда утром 11 сентября Парламент приступил к работе, необычный облик Вивекананды сразу обратил на себя общее внимание. Вивекананда был крепкого сложения, но роста среднего, тем не менее он неизменно производил впечатление человека высокого. А мужественная пластичность его движений часто вызывала сравнения со львом или с тигром. Многие отмечали, что он обычно выглядит «внутренне довольным» – взгляд его был острым и смешливым, что говорило о веселой отрешенности духа. Редкостно красив был глубокий колокольный тон его голоса – это отмечали все, а некоторые вибрации вызывали у слушателей мистическое волнение. Однако невероятную реакцию слушателей на его первое выступление невозможно приписать только его внешности или голосу.

Его пригласили выступить на первом утреннем заседании, но он извинился и попросил дать ему еще немного времени.

Позднее он признался в письме друзьям в Индию, что его просто сковал сценический страх.

Но на послеобеденном заседании он поднялся на трибуну и своим глубоким голосом начал:

– Братья и сестры американцы!

Это вызвало аплодисменты всего зала, которые длились не меньше двух минут. Нет сомнения, зал был весьма благожелательно настроен и тепло принимал всех ораторов, в числе которых уже выступили архиепископ греческой церкви, член Брахмо самаджа, конфуцианец и буддист. Однако им не было оказано ничего похожего на этот прием. Большая часть находившихся в зале, скорей всего, не могла бы объяснить, что именно их так взволновало. Но в больших собраниях людей возникает своя телепатия – каким-то образом аудитория уловила, что перед ней предстало самое необыкновенное явление – человек, слова которого означают именно то, что он говорит и что он сам есть. Когда Вивека-нанда произнес «братья и сестры американцы», то буквально имел в виду, что видит в сидящих в зале американцах своих братьев и сестер, – затрепанный ораторский прием обрел силу простой истины.

Когда зал затих, Свами продолжил свою речь.

Речь была короткой, в ней содержался призыв ко всеобщей терпимости и подчеркивалось единство основ всех вер. По ее завершении вновь раздался гром аплодисментов. Одна из присутствовавших при этом вспоминала впоследствии: «Я видела десятки женщин, которые опрокидывали скамьи, пробираясь к нему, и сказала себе: ну, мальчик мой, если ты выдержишь этот натиск, ты и впрямь Бог!»

Она напрасно тревожилась. Вивекананда будет отражать подобные натиски чуть ли не каждый день своего лекционного турне по Америке, которое продлилось без малого два года.

К тому времени как Парламент завершил работу, Вивекананда оказался самым популярным лектором – просто вне конкуренции.

Вопрос о том, каким образом продолжать миссию на Западе, полностью отпал – Вивекананда был нарасхват, лекционные бюро были готовы устраивать ему любые поездки.

В те годы завоевание Дикого Запада было еще свежо в памяти, и незачем было особенно отдаляться от крупных городов, чтобы оказаться в атмосфере мира первопроходцев и выступлений бродячих трупп. В этом мире все воспринималось более или менее на манер циркового аттракциона – выступления политических лидеров, философов, писателей, даже несравненной Сары Бернар. В глазах публики Вивека-нанда был индусским свами – то есть диковинкой. Он мог надеяться на аплодисменты, но отнюдь не на уважение своего достоинства. Вивекананде пришлось столкнуться с примитивнейшей рекламой, с беспощадным любопытством, с гостеприимством щедрым, но бесцеремонным и изнурительным. В конечном счете цирковая жизнь измотала и подорвала его здоровье, но пока что он вполне – и даже не без удовольствия – справлялся с ней.


Он многих оскорблял своей прямотой.

– Из-за меня пустели залы! – часто говорил он с удовлетворенной улыбкой.

И ничего удивительного! Учение о том, что Человек божествен по сути, жестким ортодоксам должно было казаться кощунством чистой воды! А Вивекананда рассказывал свою любимую притчу о льве, выросшем в бараньей среде, а потому считавшем себя тоже бараном до тех пор, пока не увидел свое отражение на поверхности озера.

– Вы тоже львы, – говорил своим слушателям Вивекананда, – вы чистые, беспредельные и совершенные души. Тот, кому вы возносите молитвы в церквах и храмах, он в вас самих. Он ваша сущность.

Он проповедовал опору на собственные силы, личный поиск и старания. Он предостерегал от излишнего доверия к словам других, сколь бы боговдохновенны они ни были.

– Следуйте заветам священных книг, пока не наберете достаточно сил, чтобы обойтись без них. В христианских странах у каждого по собору на голове, а поверх собора еще и по книге. Набор идолов включает в себя все – от поленьев и каменьев до Иисуса и Будды. Докажите жизнью, что религия это не слова, не имена и не секты, а духовное осуществление. Только те, кто обрели духовность, могут быть великими учителями человечества. Только они есть силы света.

Он рассказывал и об индусских культах Рамы, Кали, Вишну или Шивы, но лишь изредка признавался, что и у него есть личный культ – культ Учителя, в котором он видит воплощение Бога.

После возвращения в Индию из Америки он часто говорил:

– Вздумай я проповедовать личность Рамакришны, я бы, наверное, полмира обратил, но недолог век такого обращения. Вместо этого я проповедовал принципы Рамакришны. Кто принимает принципы, в конце концов примет и личность.


С 1893 по 1895 год Вивекананда объездил с лекциями восточную и центральную части Америки, часто выступал в Чикаго, Детройте, Бостоне и Нью-Йорке. К весне 1895 года он сильно переутомился и стал прихварывать, но подшучивал над собой.

– Вы что, никогда не бываете серьезным? – укорил его один из учеников.

– Да нет, бываю! – отвечал Вивекананда. – Когда живот болит.

Он даже умудрялся отшучиваться от приставаний бесконечных знахарей и целителей, немилосердно преследовавших его в надежде погреться в лучах его славы.

В письмах он их называет членами «секты миссис Омут», а одного, кто исцелял умственным усилием, обозвал «хими-ко-физико-метафизико-религиозным» знахарем. Но во время поездок Вивекананда встречался с куда более серьезными людьми, на которых производил большое впечатление, – с искателями истины, готовыми посвятить себя практике его учения. В июне 1895 года он был приглашен приехать с дюжиной учеников в дом в Парке Тысячи островов и там на протяжении двух месяцев он в свободной обстановке проводил с ними занятия. Вероятно, это и был самый счастливый период его американского путешествия.

В августе он отплыл во Францию и в Англию, а в декабре вернулся в Америку. В 1896 году он опять поехал в Англию, но уже по пути на родину Вивекананда признавался, что ехал в Англию со смешанными чувствами – это же была цитадель эксплуататоров его страны. Однако та Англия, которая открылась ему, оказалась совсем другой, и ему понравился ее духовный климат. Даже после первого, довольно краткого пребывания Вивекананда писал, что преуспел в своей миссии превыше всех ожиданий.

«В этой стране всякое дело требует времени, чтобы по-настоящему начаться. Но стоит Джону Буллю положить на что-то руку, и он уже никогда не выпустит это из рук. Американцы проворней, но они похожи на солому в огне – быстро сгорают».


Из Англии Вивекананда уехал в сопровождении двух самых преданных и энергичных учеников: капитана Севье-ра с супругой и Джей Джей Гудвина – англичанина, с которым он познакомился в Америке и который вел записи его лекций и бесед. Позднее в Индию за ним последует и Маргарет Ноубл – сестра Ниведита, с ней он познакомился в свой первый приезд. Западные ученики Вивекананды каждый в своей области преданно трудились на ниве просвещения и освобождения Индии.

Оставив Англию и проехав по Европе, 11 января 1897 года Вивекананда высадился на Цейлоне. Путь с Цейлона в Калькутту стал триумфальным шествием – тысячи людей встречали его с флагами, оркестрами, благовониями, розовой водой и цветами. Раджа Рамнада помогал везти его экипаж по улицам Калькутты и воздвиг в честь Вивекананды колонну в сорок футов высотой. На полустанке, где не предполагалось остановки, почитатели замечательного монаха легли на рельсы и отказались освободить путь, пока он им не покажется. Возможно, земляки Вивекананды преувеличивали степень его материального успеха в Америке и Европе. Однако они совершенно справедливо рассматривали его поездку на Запад как психологический триумф, значительно превосходящий по уровню и сумму собранных им денег, и число пошедших за ним последователей. И действительно, есть основания говорить о том, что до Вивекананды ни одного индийца американцы и англичане не соглашались принимать на таких условиях – не в качестве услужливого союзника, не в качестве откровенного противника, но как истинного доброжелателя и друга, в равной степени готового наставлять и учиться, просить о помощи и предлагать свою.

Среди всех этих восторгов Вивекананда не терял эмоционального равновесия, никогда не забывал, кто он такой – ученик Рамакришны и равноправный член монашеского Ордена.

Кстати, когда монахи читали в газетах о его американских лекциях, они вначале понятия не имели, кто этот прославленный свами, – они же не знали его нового монашеского имени!

Брахмананда первым из монахов приветствовал его, надев на шею гирлянду из цветов. Вивекананда склонился и коснулся его ног со словами из священных книг: «На сына гуру должно взирать как на самого гypy».

Брахмананда выразил свое почтение ответной цитатой: «Старшего брата должно почитать как отца».

Вивекананду отвезли в монастырь в Аламбазаре, где он вручил Брахмананде все деньги, собранные им на будущую деятельность Миссии Рамакришны. Мелочь на паром через Гангу он попросил у братьев и жить начал в той же бедности, что и другие монахи.

1 мая 1897 года Вивекананда выступил на собрании монахов и мирян – последователей Рамакришны с изложением планов организации Миссии. Вкратце они заключались в следующем.

Миссия будет проповедовать те истины, которые проповедовал и доказывал своей жизнью Рамакришна. Ее задача – помогать другим воплощать эти истины в жизнь для мирского, умственного и духовного развития. А также – готовить тех, кто затем станет передавать знание или те научные дисциплины, которые могут способствовать материальному и духовному благоденствию масс. Миссия учредит по всей Индии центры по обучению монахов и социальной работе. И направит специально подготовленных членов Ордена в страны за пределами Индии с целью установления лучших отношений и взаимопонимания с ними. Преследовать чисто духовные и гуманитарные цели. Миссия не будет связана с политикой.

Концепция Миссии, разработанная Вивеканандой, предусматривала и включение в эту деятельность Матха – монастыря; Миссия и Матх рассматриваются как взаимодействующие части единого целого. Свами любил цитировать слова Рамакришны: «Религия не для пустых желудков», – но это никак не означало, что он ставил социальное служение выше духовной подготовки. Кто же сомневается, в первую очередь должны быть наполнены пустые желудки, но наполнителей желудков необходимо подготовить в духовном смысле, равно как и в техническом. Вивекананда отлично понимал, что никто не выдержит тяжкий и неблагодарный труд социального служения, не воодушевляясь могучим идеалом.

…Так и получилось, что Миссия Рамакришны начала учреждать монастыри вместе с центрами по социальному развитию, включая больницы, амбулатории, колледжи, сельскохозяйственные и профессиональные училища, библиотеки и издательства, – и действуют монастыри и центры вместе, рука об руку. Матх и Миссия управляются из единого центра в Белуре и единым попечительским советом. Юридически они разделены, но только ради удобства административного планирования и распределения средств. Монахи Ордена по возможности стараются чередовать один образ жизни с другим, проводя какое-то время в уединенной медитации, а потом беря на себя административные обязанности в одной из социальных служб.

Сейчас у Ордена больше сотни центров в различных частях Индии и в сопредельных с ней азиатских странах. Кроме того, существуют центры и на Западе, чтобы изучать и практиковать философию веданты и учение Рамакришны, – десять в Соединенных Штатах, один в Англии, один во Франции и один в Аргентине.

Орден Рамакришны неизменно соблюдает запрет Вивека-нанды на вмешательство в политику. В двадцатые годы, когда борьба против английского владычества вступила в очень острую фазу, Миссия все же отказалась санкционировать гандистское движение несотрудничества, хотя наверняка чуть ли все ее члены страстно симпатизировали делу Ганди. Многие последователи Ганди резко обрушились за это на Миссию, но сам Ганди никогда не критиковал ее. Ганди понимал, что религиозная организация, поддерживающая политическое движение – сколь бы благородно и справедливо оно ни было, – способна лишь скомпрометировать себя духовно, утратив тот авторитет, который составляет смысл ее существования внутри человеческого сообщества. В 1931 году Ганди приезжал в Белур на ежегодно отмечающийся день рождения Вивекананды и почтил его память. Ганди говорил, что труды Вивекананды научили его еще больше любить Индию.


В Америке и в Англии Вивекананда контрастно противопоставлял индийскую духовность западному материализму. В Индии же он обрушивался на индийскую расхлябанность, на недостаток единства, национальной гордости и личной отваги, подчеркивая достоинства американской деловитости, британской настойчивости и патриотизма. Об англичанах Вивекананда говорил:

«Они выделяются среди других народов наименьшей завистливостью в отношении друг друга – вот поэтому они и правят миром. Они открыли секрет подчинения без рабской приниженности, сочетание великой свободы с законопослушанием».

Обращаясь к своим индийским последователям, он негодовал:

– Сами иголку не умеете сделать, а смеете критиковать англичан! Дурачье! Сядьте у их ног и перенимайте у них мастерство и искусство! Что толку шуметь в Конгрессе, если мы ни к чему не готовы?

И еще:

– Нам сила нужна, поэтому научитесь верить в себя! Нам нужна религия созидания человека. Национализм и чисто агитационные приемы ничего не дадут нам: патриотизм должен сопрягаться с подлинным чувством в отношении других. Мы не должны забывать, что нам предстоит дать миру великий урок, но дар Индии есть дар религии и философии.

Меньше всего заботился Вивекананда о формальной последовательности своих слов. Он почти всегда выступал без текста, откликаясь на обстоятельства момента, обращаясь к конкретной группе слушателей и конкретным условиям их жизни, отвечая на вопрос. Таков он был по природе и с полным безразличием относился к тому, что его сегодняшние слова могли выглядеть опровержением сказанного днем раньше. Как человек просветленный, он отлично понимал, что истина никогда не содержится в расположении фраз. Истина в самом говорящем. Если истинна его сущность, то слова не важны. В этом смысле Вивекананда неспособен противоречить себе.

Тем не менее не приходится удивляться тому, что так часто бывал он неправильно понят, что фрагменты его учения, вырванные из контекста, подавались как целое. Даже некоторые из монахов во времена создания Миссии опасались, что Вивекананда отклоняется от целей Рамакришны. В уже недавние времена нашлись люди, старавшиеся представить его как социалиста и национал-революционера. Этим людям совершенно искренне хотелось бы почтить Вивекананду в качестве великого индийского патриота – что в известной степени справедливо. Но эта статуя Вивекананды оказалась бы торсом без головы – Вивеканандой без Рамакришны.


Миссия начала действовать сразу после своего учреждения – принимала участие в оказании помощи голодающим, в борьбе против чумной эпидемии, закладывала больницы и школы. Вивекананда стал ее Генеральным президентом, а Брахмананда возглавил центр в Калькутте. Началось строительство величественного комплекса на участке, который Орден приобрел в Белуре, и в январе 1899 года там открылся Матх – монастырь.

В июне 1899 года Вивекананда отплыл во второе путешествие на Запад. Он провел большую часть времени в Америке, где проводил занятия с учениками в различных уголках страны, и открывал центры там, где последователи настойчиво просили учредить их. В 1900 году он возвратился в Индию больной и изнеможенный. Он часто говорил, что ему осталось недолго жить. Однако выглядел он куда спокойней и счастливей, чем когда бы то ни было раньше. Он казался свободным от той неистовой неуемной энергии, которая подхлестывала его в годы завоеваний. Прекрасно отражается это его настроение в письме, написанном в апреле 1900 года:

«Я себя хорошо чувствую, ментально очень хорошо. Я ощущаю отдых души больше, чем тела. Битвы проиграны и выиграны. Я уложил вещи и ожидаю Великого Освободителя…

В конце концов, Джо, я ведь просто мальчик, который восторженно вслушивался в удивительные слова Рамакришны под баньяном в Дакшинешваре. Это и есть настоящий я – а труды и хлопоты, добрые дела и прочее только наложились на ту основу. Сейчас я снова слышу его голос… Сейчас только призывный голос Учителя. „Я иду, Господи, я иду".

Я рад, что родился, рад, что столько страдал, рад, что наделал больших ошибок, рад, что вступил в покой. Я никого не оставляю связанным, я не связан сам. Спадет ли это тело, освобождая меня, или я вступлю в свободу во плоти, прежнего человека больше нет, он ушел навеки, чтоб никогда уже не возвратиться!

Проводник, гуру, лидер, Учитель ушел – мальчик, студент, слуга остался позади…

За моей работой были амбиции, за моей любовью – личность, за моей чистотой был страх, за моим наставничеством – жажда власти, теперь они исчезают и меня уносит по течению. Я иду, Мать, я иду…»


Говорят, что уход Вивекананды из этой жизни 4 июля 1902 года выглядел как заранее продуманный акт. За несколько месяцев до этого он начал слагать с себя обязанности и готовить преемников. Однако в тот день он чувствовал себя хорошо и с аппетитом пообедал. Он беседовал с монахами на философские темы, три часа занимался санскритом с послушниками, а после полудня совершил двухмильную прогулку с Преманандой. Вечером он ушел в свою комнату и провел час в медитации. Потом позвал ученика, который ему прислуживал, велел открыть все окна и попросил помахать опахалом вокруг его головы. Вивекананда лежал на кровати, ученик думал, что он спит или пребывает в глубокой медитации. Сразу после девяти часов у него чуть дрогнули руки и он сделал вдох, очень глубокий. Прошла минута. Еще один такой же вдох, потом его глаза и лицо застыли в выражении экстаза. Изо рта, ноздрей и глаз вытекло по капельке крови.

Когда появились врачи, им сначала показалось, что еще не все потеряно, и на протяжении двух часов они делали искусственное дыхание. К полуночи они признали, что надежды нет. Причиной смерти врачи назвали апоплексию или остановку сердца. Однако монахи остались в убеждении, что тот, кого они звали Нареном и Вивеканандой, согласно предсказанию Рамакришны, наконец узнал, кто он такой на самом деле.


Если бы встал вопрос о выборе преемника Вивекананды, никто из братьев не колебался бы – им и не мог стать никто, кроме их Раджи, духовного сына Рамакришны. Но выбирать не пришлось. В числе прочих поступков Вивекананды, которые задним числом выглядели приготовлением к уходу, была и отставка с поста президента Миссии более чем за год до кончины. Брахмананда сменил его на этом посту в феврале 1901 года и в течение двадцати одного года возглавлял и Миссию, и Матх.

Я уже писал о преображении Сарады-деви из застенчивой юной жены Рамакришны в Святую мать Ордена. Можно сказать, что не менее великое преображение произошло и с Ракхалом – мягкий, уступчивый юноша превратился в почти сверхчеловечески мудрого и могущественного Брахмананду. Под его руководством сформировались Миссия и Матх Рамакришны и воплотились в жизнь планы Вивекананды. Брахмананда сделался великим администратором, он управлял всей деятельностью Миссии, но не уставал напоминать ученикам и сотрудникам, что на первом месте должна быть духовность, а социальное служение – на втором.

Брахмананда говорил ученикам:

– Единственная цель жизни есть познание Бога. Обретите знание и преданность, а потом служите Богу в человечестве. Не в труде смысл жизни. Бескорыстный труд есть способ обретения преданности Богу. Пусть три четверти вашего ума будет отдано Богу, оставшейся четверти хватит на служение.

Брахмананда с чрезвычайной щепетильностью относился к источникам средств, поступающих в Миссию, а также к мотивам, по которым они предлагались. Однажды к нему явился миллионер, который заявил, что готов отрешиться от мира, отдав Миссии все свои деньги. Брахмананда отказался от денег: он понимал, что тот действует с полной искренностью, но под влиянием момента и вполне может потом пожалеть о сделанном.

Духовное возрастание учеников волновало Брахмананду куда больше, чем их практическая подготовка. Как-то раз он отругал почтенного монаха, которому поручил воспитание послушника:

– Я что, послал к тебе мальчика, чтобы ты сделал из него хорошего клерка?

Он утверждал, что об успехе монашеского ордена нужно судить по внутренней жизни каждого его члена, а не по достижениям в социальных программах.

Как главе Ордена ему, естественно, принадлежало право окончательного решения – изгонять или не изгонять монаха, совершившего серьезный проступок. Но такого решения он ни разу не принял. Он часто даже не занимался проступком, а посылал за провинившимся и приказывал тому ежедневно медитировать в его присутствии, а также прислуживать ему. Плоды его огромного духовного воздействия и любви становились очевидны всем, потому что ослушник менялся буквально на глазах. Любовь Брахмананды к ближнему выходила далеко за пределы обычной человеческой сострадательности, в ней было нечто сврехъестественное, потому что, как он сам иногда сознавался, он поддерживал непрерывную ментальную связь со всеми в Ордене и знал проблемы каждого. Брахмананда знал, что в случае нужды способен в любую минуту оказать духовную помощь даже на большом расстоянии, – и это знание делало его блистательно бестревожным.

Не стоит, однако, думать, будто он попустительствовал своим ученикам. Он мог даже подвергнуть монаха публичному посрамлению или запретить ему показываться на глаза и был особенно суров с теми монахами, в которых видел исключительные качества и готовил к трудному служению. Бывало, что он усматривал проступки в банальнейших действиях. Например, был случай, когда при совершении бого-почитания молодой монах, возжигая светильники, использовал три спички вместо одной. Брахмананда резко отчитал его за недостаток сосредоточенности. Эти вещи заставили кое-кого из учеников предположить, что на самом деле суровость Брахмананды была его методом уничтожения дурной кармы. Как позднее написал один из них:

«Суровость к ученику всегда проявлялась после того, как тот годами видел от Махараджа одну только любовь и выслушивал добрые слова. Это воспринималось очень болезненно, но потом становилось самым дорогим воспоминанием ученика. Нередко случалось, что ученик, отчитываемый Махараджем, испытывал странную потаенную радость. Мы бы не вынесли только одного – безразличия Махараджа, но безразличным он никогда не бывал. Само то, что он мог с нами так разговаривать, доказывало, что мы его дети, его родные дети».

Рассказывают, будто Брахмананда обладал таким абсолютным бесстрашием, что в его присутствии никто не мог испугаться. Он однажды гулял с двумя учениками в лесу около Бхубанешвара, когда прямо на них вышел леопард. Брахмананда неподвижно стоял и смотрел на зверя, пока тот не показал им хвост. В другой раз он с двумя монахами шел по узкому мадрасскому переулку, и откуда-то вылетел разъяренный бык. Молодые монахи хотели защитить гуру, тогда уже человека пожилого, закрыв его собой, но он с удивительной для его возраста силой отшвырнул обоих назад и уставился взглядом быку в глаза. Бык остановился, помотал головой и тихо затопал обратно.

Брахмананда был высок ростом и отлично сложен, у него были красивые руки и ноги. Его взгляд иногда казался напряженно ищущим, иногда невидящим, будто был устремлен в совершенно другую реальность. Со спины он поразительно напоминал Рамакришну – до такой степени, что Турьянан-да, однажды увидев его впереди себя в садах Белура, на миг подумал, что ему явился сам Учитель. Кто-то из учеников случайно услышал разговор на забитой народом железнодорожной станции – двое с большим интересом рассматривали Брахмананду и обменивались мнениями. Один заметил, что невозможно определить, из какой части Индии родом этот человек. Другой согласился, но добавил:

– Зато сразу видно, что это человек Бога. Брахмананда не обладал красноречием Вивекананды, но

окружающих вдохновляло его молчание в такой же степени, как и его слова. Про него говорили, что он способен менять психологическую атмосферу в помещении, то делать людей более разговорчивыми и веселыми, то склонять их к тихой медитации, не произнеся ни единого слова. Свои наставления он, как правило, излагал предельно просто:

– Религия – вещь самая практичная. Не имеет значения, верует человек или нет. Она как наука. Если упражняешься в духовной дисциплине, результат обязательно наступит. Хотя можно упражняться и механически – но если проявить настойчивость, то со временем все будет… И если вы сделаете один шаг навстречу Богу, то Бог сделает сто шагов навстречу вам. Зачем Бог создал нас? Чтобы мы его любили.

Когда ученик попросил разрешить ему довольно суровые духовные упражнения, Брахмананда спросил:

– Какая тебе в том нужда? Мы все уже сделали для тебя.

Он относился с величайшим почтением к Рамлалу, племяннику Рамакришны, и приказывал молодым послушникам кланяться тому до земли, потому что в нем кровь той семьи, в которой родился Учитель. Рамлал возражал, напоминая, что он-то сам и не понимал величия дяди, пока Брахмананда не раскрыл ему глаза на него.

Как-то раз на концерте знаменитого музыканта кто-то пожаловался, что он не исполнял религиозную музыку. Брах-мананда, который музыку очень любил, заметил:

– Неужели ты не сознаешь, что сам звук есть Брахман?

– Полезно каждый день смеяться, – говаривал он, – смех и телу дает расслабиться, и уму.

Есть уйма историй о том, как он разыгрывал окружающих. Акхандананда однажды остановился у Брахмананды и, пожив некоторое время, объявил, что ему пора возвращаться в свой центр в Саргачи. Брахмананда уговаривал его задержаться, но тот стоял на своем. Наняли носилки, в которых свами должны были доставить на станцию, а поскольку поезд отходил рано, то вставать нужно было затемно. В суматохе Акхандананда не заметил, что Брахмананда что-то шепнул носильщикам. Распрощались, Акхандананда забрался на носилки и задремал, задернув занавески. Добирались долго, с частыми остановками. Свами забеспокоился, как бы не опоздать на поезд, но носильщики заверили его, что времени еще много. Наконец носильщики опустили носилки и Акхандананда выбрался… Перед ним стоял Брахмананда, обрадованный, будто они сто лет не виделись. Тут только Акхандананда понял, что его кругами носили в темноте по двору. Божьи люди обнялись и стали хохотать как дети.

Хотя Святая мать не входила в Орден, в известном смысле она была его главой. Ее желания и мнения воспринимались Брахманандой и другими монахами как приказ, которому следовало повиноваться без вопросов. Для них Мать была едина с Матерью Вселенной, что делало ее столь же святой, как сам Рамакришна. Были случаи, когда Мать косвенно подтверждала это Присутствие в себе. В семье у нее была дальняя родственница – умалишенная. Однажды несчастная стала бранить Святую мать и выкрикнула:

– Пусть она сдохнет! Мать тихо отозвалась:

– Она не знает, что я бессмертна.

К концу жизни Мать захворала лихорадкой, страшно исхудала и ослабела. Ее решили перевезти из Джайрамбати в Калькутту, в дом, специально построенный для нее. Она уже не вставала с постели, и окружающие заметили, что она все больше отрешается от всего земного. Она, заботившаяся обо всех, как о собственных детях, совсем недавно остановившая обмахивавшую ее служанку словами: «Я не могу заснуть от мысли о том, как у тебя рука устала», – она без единой слезинки приняла известие о смерти горячо любимого брата.

– По-моему, это тело выполнило всю работу, порученную Учителем, – говорила она, – и теперь мой ум стремится к нему и ничего другого не желает.

Она отпускала от себя родственников, отсылая кого в Джайрамбати, кого еще куда-то, будто желая уберечь их от боли расставания. Одна из ее последовательниц заплакала:

– Что же с нами будет, Мать?

– Чего ты боишься? – спросила она. – Ты видела Учителя. Вскоре после полуночи 21 июля 1930 года она ушла в махасамадхи.

Брахмананда прожил последние годы жизни в состоянии высокой духовной озаренности, из которого выходил, только чтобы помогать другим и наставлять их. Рамакришна стал почти каждый день являться ему; Брахмананда не только видел его, но и беседовал с ним. И в то же время на встречах с посторонними, которые посещали Миссию, он обсуждал широкий круг вполне земных проблем, проявляя и остроту мышления, и явный интерес, – лишь близкие ему ученики сознавали, что при этом ум его совершенно отрешен.

В 1922 году, вскоре после празднования дня рождения Рамакришны, Брахмананда переболел холерой в легкой форме. Однако она спровоцировала весьма серьезный диабет. Он несколько дней мучительно страдал, но все время был в экстатическом состоянии, поскольку ему являлись Рамакришна, Вивекананда и другие братья, уже покинувшие тела. Он услышал голос Кришны, звавшего его танцевать, и воскликнул:

– Привяжите мне бубенчики к ногам – я хочу танцевать с Кришной!

Перед кончиной он не впал в кому, как обычно бывает с диабетиками, а сохранял ясное сознание. Глаза его блестели. Он был совершенно спокоен. Его последними словами, обращенными к ученикам, были: «Не скорбите обо мне, я же всегда буду с вами».

10 апреля 1922 года он покинул тело, уйдя в самадхи.

…Рамакришнананда сказал о Брахмананде, еще когда тот был жив:

– Ум Махараджа сделался един с умом Рамакришны.

Шивананда, наставляя ученика Брахмананды, уезжавшего возглавить один из американских центров, высказался еще более определенно:

– Никогда не забывай – ты видел сына Бога. Ты видел Бога.

Через много лет сам этот ученик напишет: «Он был нам отцом, матерью и всем на свете.Я не ощутил пустоту после его ухода. Пока Махарадж жил в физическом теле, между нами была преграда. Потом ее не стало. Я знаю, что Махарадж живет и всем нам помогает».


«Вдруг появляется труппа бродячих актеров, они поют и пляшут, а потом скрываются – так же внезапно». И на этом наше повествование подходит к естественному концу.

Что будет потом, это уже рассказ о растущей организации, о мужчинах и женщинах, которые трудились над тем, чтобы мир узнал о Рамакришне и о его учении. Но эта книга о Рамакришне, о феномене, а феномен не сопричастен тому, что следует после него. Если действительно Бог время от времени нисходит на землю в человеческом облике, разве он становится более или менее божественным в зависимости от числа последователей или размеров церкви, воздвигнутой ими потом?

Биографу обыкновенного «великого человека» полагается заканчивать свой труд оценкой достижений героя, сопоставлением его с другими значительными фигурами того периода, действовавшими в той же области, определением его «места в истории». Надеюсь, понятно, что в данном случае такая попытка была бы бессмысленной.

В силу моих возможностей я описал феномен. Как следует толковать его? Как его воспринимать? Выбросить из головы, как нечто, не имеющее касательства к повседневному житейскому опыту и неприятно выпадающее из его строя? Или же взять за точку отсчета изменения в собственных представлениях и жизни?

Я оставляю эти вопросы на усмотрение читателя – так же, как Сарадананда, М. и другие, писавшие о Рамакришне, оставили их на мое.

Загрузка...