Юная гувернантка Перевод Л. Володарской

Ах, боже мой, это ужасно, что она едет ночью. Лучше днем, конечно, днем гораздо лучше. Но дама в бюро по найму гувернанток и слушать ничего не хотела:

— Вечерний рейс удобнее. В поезде вы займете купе для дам и будете там в большей безопасности, чем в любом заграничном отеле. Постарайтесь не выходить из вагона, не гулять по поезду и не забывать про дверь туалета. В Мюнхене вы будете в восемь часов. До отеля «Грюнвальд», как сообщает фрау Арнольдт, не более минуты. Можете нанять носильщика. Фрау Арнольдт приедет в шесть часов вечера, так что в вашем распоряжении целый день. Советую вам отдохнуть и освежить в памяти немецкий язык. Если проголодаетесь, пойдите в ближайшую кондитерскую и возьмите кофе с булочкой. Вы уже бывали за границей? Нет?

— Нет.

— Что ж, я всегда говорю своим девочкам, что лучше поначалу не доверять людям, чем доверять без оглядки. Гораздо безопаснее, если вы будете подозревать случайных знакомых в дурных намерениях, в таких случаях приятнее ошибаться. Звучит довольно грубо, но ведь о нас заботиться некому, верно?

В дамском отделении оказалось очень мило. Доброжелательная горничная разменяла ей деньги и укрыла ноги. Она лежала на жесткой кушетке с розовым рисунком и благодушно наблюдала, как пассажирки пришпиливали к валикам шляпы, снимали ботинки и юбки, открывали несессеры, заворачивали волосы на загадочные шуршащие комочки и, прежде чем лечь спать, повязывали головы вуалями. Бух, бух, бух. Безостановочно крутился винт корабля. Горничная прикрыла лампу чем-то зеленым и, подтянув повыше юбку, села возле печки с длинным вязанием. Над ее головой, на полочке, стояла бутылка с узким горлышком, из которого свешивались не помещавшиеся в ней цветы. «Мне очень нравится путешествовать», — подумала юная гувернантка и, разморенная теплом и легким покачиванием, улыбнулась.

Однако, когда пароход остановился и она вышла на палубу с корзиной в одной руке, пледом и зонтом — в другой, чужой, холодный ветер чуть не сдул шляпу с ее головы. Она посмотрела наверх, на мачты и перекладины, черные на фоне сверкающего неба, и вниз, на темную площадку, где стояли в ожидании чужие замерзшие люди. Она шла вместе с сонной толпой, из которой все, кроме нее, знали, куда им идти и что делать. Вдруг она испугалась. Совсем немножко… Ровно настолько, чтобы пожалеть… пожалеть, что теперь не день и рядом с нею нет ни одной из тех женщин, которые улыбались ей в зеркале, когда причесывались.

— Билеты, пожалуйста. Ваши билеты. Приготовьте ваши билеты.

Балансируя на каблуках, она одолела сходни, после чего к ней подошел мужчина и тронул ее за плечо:

— Вам куда, мисс?

Говорил он по-английски. Раз на нем такая фуражка, значит, он сторож или начальник станции. Не ожидая ответа, он выхватил у нее корзину.

— Туда, — решительно крикнул он ей грубым голосом и стал протискиваться сквозь толпу.

— Но мне не надо носильщика. (Какой ужасный человек!) Мне не надо носильщика. Я сама.

Чтобы не отстать, ей пришлось бежать, но злость придала ей силы, и она догнала «негодяя», вырвала у него из рук корзину. Он не обратил на это никакого внимания и свернул на длинную неосвещенную платформу, которая шла поперек путей. «Да он грабитель!»

Она окончательно перестала сомневаться в том, что он грабитель, когда ступила между блестящими рельсами и ощутила под ногами гаревый настил. На другой стороне — боже милостивый! — поезд с надписью «Мюнхен». Мужчина остановился возле большого освещенного вагона.

— Второй класс? — нагло спросил он.

— Да. Дамское купе.

Бедняжка задохнулась от бега. Открыв маленький кошелек, она искала мелочь, пока этот ужасный человек забрасывал ее корзину на верхнюю полку пустого купе, на окне которого значилось: «Dames Seules» [5]. Войдя в вагон, она протянула ему двадцать сантимов.

— Это что такое? — вновь заорал он, переводя взгляд с монеты на нее, даже обнюхивая деньги, будто никогда в жизни не только не держал в руках, но и не подозревал о существовании подобной монеты. — Вы мне должны франк! Понятно? Нет? Франк! Моя цена — франк!

Франк! Пусть не воображает, что она собирается дать ему франк за все, что он с ней проделал, только потому, что она еще совсем девчонка и едет одна. Ни за что! Ни за что! Она сжимала в руке кошелек и даже не глядела на него… Она разглядывала Сен-Мало и просто-напросто не слушала его.

— Ах, нет? Нет! Надо четыре монеты. Вы ошиблись. А эту забирайте обратно. Я желаю получить свой франк.

Он спрыгнул на ступеньку ниже и бросил монету ей обратно. Дрожа от ужаса, сжавшись в комочек, она все же протянула ледяные пальчики и подняла монету… спрятала ее в кулачке.

— Больше вы не получите, — пролепетала она.

Минуту-другую она чувствовала на себе его острый взгляд, пока он, скривив в усмешке рот, осматривал ее с головы до ног.

— Оч-чень хорошо! Тrrees [6] biеп!

Передернув плечами, он исчез в темноте.

Фу, кажется, всё. Какой ужас! Она встала, чтобы взглянуть на корзину, но заметила в зеркале себя, бледную, с круглыми от страха глазами.

— Теперь все позади, — развязав «дорожную вуаль» и расстегнув зеленую накидку, сказала она своему отражению, почему-то уверенная, что оно испугалось еще больше ее.

На платформе начали собираться люди. Они стояли маленькими группками, некоторые перекидывались словами, и все они были зелеными благодаря вокзальным фонарям. Маленький мальчик в красном с грохотом прокатил огромный стол на колесиках и теперь стоял, опираясь на него, он что-то насвистывал и обмахивал салфеткой свои ботинки. Женщина в черном фартуке из альпаки толкала перед собой тачку с подушками. Она казалась сонной и рассеянной и катила словно не тачку, а коляску с младенцем, покачивая ее вверх-вниз, вверх-вниз. Откуда-то приплыли кольца белого дыма и повисли над крышей, как вылепленные из тумана виноградины.

«До чего странно! — подумала юная гувернантка. И то, что сейчас полночь, и вообще… — Она выглянула из своего уголка, осмелев и возгордившись тем, что не дала франк носильщику. — Я сама могу о себе позаботиться… Конечно, могу. Главное— это не…»

Неожиданно до нее из коридора донесся грохот шагов и громкие мужские голоса, прерываемые взрывами смеха. Они приближались. Юная гувернантка опять забилась в уголок. Четыре молодых человека в котелках шли мимо, буравя ее взглядами. Один из них игриво показал на надпись «Dames Seules», и все четверо сгрудились у двери, чтобы получше разглядеть малышку в углу. Господи, они заняли соседнее купе. Она слышала, как они топали, устраиваясь, потом все неожиданно стихло, и она увидала прямо перед собой высокого, стройного юношу с узенькими черными усиками.

— Мадмуазель не желает присоединиться к нам? — спросил он по-французски. Она видела и других за его спиной, глазевших на нее. Она не встала, не произнесла ни слова, только выпрямилась. — Мадмуазель не желает оказать нам честь? — с откровенной насмешкой переспросил высокий. Кто-то из них прыснул, и все четверо громко рассмеялись, — Мадмуазель очень серьезна, — кланяясь и гримасничая, произнес молодой человек, после чего он снял шляпу. И она опять осталась одна.

Еn voiture! Еn voiture![7]

Кто-то пробежал сначала в одну, потом в другую сторону.

«Хорошо бы сейчас был день или хотя бы еще одна женщина. Мне страшно».

Юная гувернантка выглянула в окно и вновь увидала своего носильщика, бегущего к поезду… того же самого человека, всего увешанного чемоданами. Но… Что он делает? А он в это время поддел большим пальцем наклейку «Dames Seules» и, сорвав ее, стал в сторонке и украдкой взглядывал на ее окно, пока какой-то старичок в клетчатой пелерине карабкался на высокую ступеньку.

— Это купе для дам.

— О нет, мадмуазель, вы ошибаетесь. Уверяю вас, мерси, мсье.

Еn voi-turre!

Пронзительный свисток. Носильщик с торжествующим видом спрыгнул с подножки, и поезд тронулся. Глаза ее наполнились слезами, сквозь которые она едва различала старика, разматывающего шарф и развязывающего егерскую шапочку. Какой он старый. Да ему не меньше девяноста. Усы совсем белые, глазки маленькие, голубые, за большими с золотыми дужками очками, морщинистые щечки… Забавный старичок… самым очаровательным образом поклонился девчушке и спросил на скверном французском языке:

— Помешал вам, мадмуазель? Может, мне собрать вещи и поискать себе другое местечко?

Нет, она не позволит, чтобы такой старик таскал тяжести…

— Ну уж нет. И совсем вы мне не помешали.

— Тысяча благодарностей, мадмуазель.

Усевшись против нее, он расстегнул пелерину и сбросил ее с плеч.

Поезд словно радовался, что покинул вокзал. Один прыжок — и вот он уже несется в темноте. Юная гувернантка потерла перчаткой окошко и ничего не увидела, кроме раскинувшегося черным веером большого дерева, нескольких фонарей да высокой, важной горной гряды. Из соседнего купе донеслось пение: «Un, deux, trois»[8],— на одной ноте и очень громкое.

«Будь я одна, ни за что не решилась бы не то что заснуть, глаза закрыть, — мысленно положила она конец своим сомнениям. — Даже шляпу снять и ноги вытянуть не решилась бы».

От пения в соседнем купе у нее началась сильная дрожь в животе, и она обхватила себя руками под пелериной, стараясь унять дрожь и чувствуя себя по-настоящему счастливой оттого, что рядом с нею нечаянно оказался этот старичок. Она незаметно разглядывала его из-под длинных ресниц. Он сидел прямо, даже слегка выпятив грудь, с низко опущенной головой и стиснутыми коленями, и читал немецкую газету. Вот почему он так смешно говорил по-французски. Конечно, он немец и, наверное, какой-нибудь военный, полковник или генерал, решила она, только все это в прошлом, сейчас он уже слишком стар для службы. Однако выглядит он здоровым и вполне бодрым. В галстуке булавка с жемчужинкой, на мизинце кольцо с темно-красным камнем, из верхнего кармашка пиджака выглядывает кончик шелкового платочка. На него и впрямь приятно посмотреть. Старики обычно такие противные. Она терпеть не могла, когда они несли ужасную чепуху или отвратительно кашляли… У него нет бороды. В этом все дело. Розовые щечки и белые усы. Старичок опустил газету и наклонился к ней с милой учтивостью.

— Мадмуазель говорит по-немецки?

Ja, ein wenig, mehr als Französisch[9], — ответила гувернанточка и при этом так густо покраснела, что ее синие глаза стали почти черными.

— Ах, так! — Старичок вновь мило поклонился ей. — Тогда может быть, я осмелюсь предложить вам иллюстрированные газеты?

Он стянул резинку с небольшого рулона и подал ей газеты.

— Благодарю вас.

Она была в восторге от того, что может заняться картинками, но сначала решила все-таки снять шляпу и перчатки. Она встала, отшпилила коричневую соломенную шляпку и аккуратно положила ее на полку рядом с корзиной, потом стянула с рук коричневые лайковые перчатки, туго скатала их и спрятала на донышке шляпки, села, удобно скрестив ножки, и положила газеты на колени. Старичок ласковым взглядом оценил ее маленькую обнаженную ручку, переворачивающую большие страницы, нежные губки, шевелившиеся, когда ей попадались особенно трудные слова, сияние белокурых волос. Увы, для гувернанточки чревато трагедией иметь волосы, которые наводят на мысли о мандаринах и ноготках, абрикосах, пестрых кошках и шампанском! Вероятно, именно об этом думал старичок, не отрывавший глаз от нежной красавицы, которую не могло испортить даже темное уродливое платье. Вероятно, от гнева, что такое юное и слабое создание едет одна ночью, без всякой защиты, покраснели у него щеки и губы. Кто знает, не взыграла ли в нем немецкая сентиментальность: «Ja, es ist eine Tragödie! [10] Боже, боже, почему эта девочка не моя внучка!»

— Благодарю вас. Мне было очень интересно, — сказала она, мило улыбнувшись, и вернула ему газеты.

— Вы прекрасно говорите по-немецки. Верно, уже бывали в Германии? — спросил старичок.

— Нет, никогда, в первый раз… — Она немного помолчала. — Я в первый раз еду за границу.

— Неужели? Удивительно. А мне показалось, что вы привыкли путешествовать.

— Как раз наоборот… В Англии, правда, я много ездила и один раз была в Шотландии.

— Странно. Я тоже один раз был в Англии, но английского совсем не знаю. — Он хотел было что-то сказать, даже поднял руку, но лишь покачал головой и засмеялся. — Нет, ужасно трудный язык… Как вы поживаешь? Пожалуйста, мне пройти Лестерскваар…

Она тоже засмеялась.

— Иностранцы всегда говорят…

И они немного поболтали на эту тему.

— Мюнхен вам понравится. Это замечательный город. Музеи, кинематограф, галереи, красивые дома, прекрасные магазины, концерты, театры, рестораны. В Мюнхене есть всё. Я очень много бывал в Европе, но возвращаюсь всегда в Мюнхен. Там вам будет хорошо.

— Я буду жить не в Мюнхене, — с робостью произнесла юная гувернантка. — В Аугсбурге, у одного врача, гувернанткой.

— Ах, вот оно что.

Он знает Аугсбург. Аугсбург… как бы это… в нем нет красоты. Солидный промышленный город. Однако если она вообще не знает Германии, то и там наверняка найдется что-нибудь интересное.

— Конечно, найдется.

— Все-таки жалко, что вам не удастся повидать Мюнхен. А вы устройте себе маленькие каникулы по пути в Аугсбург и запаситесь приятными воспоминаниями. — Он улыбнулся.

— Боюсь, это невозможно, — серьезно, даже несколько сурово сказала гувернанточка и покачала головой. — Одна…

Он сразу понял и сдержанно поклонился. Больше они не разговаривали. Поезд, круша тьму, летел вперед, открывая свою огненную грудь горам и долинам. В вагоне было тепло. Девочке показалось, что она отдана во власть кого-то сильного, стремительно уносящего ее в неведомую даль. Постепенно в коридоре заходили, заговорили, заскрипели… Голоса… Свист… В окно впились длинные дождевые иглы… Но это не имело значения, потому что шло снаружи… У нее есть зонтик… В конце концов нижняя губка у нее слегка оттопырилась, она вздохнула о чем-то, разжала и сжала пальчики в кулачки и крепко заснула.


— Пардон! Пардон!

Она проснулась, услышав, как закрывается, скользя, дверь купе. Что случилось? Наверное, кто-то вошел и вышел. Старичок все так же сидел в углу, только спину он держал еще прямее, чем раньше, руки засунул в карманы, и вообще вид у него был явно недовольный.

— Ха! Ха! Ха! — донеслось из соседнего купе. Еще не совсем проснувшись, она поднесла руки к волосам, желая убедиться в том, что не спит.

— Позор! — буркнул старичок то ли себе, то ли ей. — Грубые животные. Боюсь, они вас побеспокоили, милая фрейлен.




Да нет. Она все равно уже проснулась. На холодных серебряных часиках половина пятого. Голубой свет уже заполнил купе. Когда она протерла кружочек в запотевшем окне, стали видны светлые лоскуты полей, россыпи белых домишек, похожих на грибы, дорога, как на картинке, обсаженная тополями, река. Красиво! Все красивое и все чужое! Даже розовые облака на небе. Заметно похолодало, но она сделала вид, что ей еще холоднее, чем на самом деле, задрожала, начала тереть руки, натягивать повыше воротник пальто — и все оттого, что была счастлива.

Поезд замедлил ход. Машинист вновь дал оглушительный свисток. Они подъезжали к городу. Мимо заскользили розовые, желтые дома, но уже на этаж-два повыше, они еще спали, прикрыв глаза зелеными веками, под охраной подрагивающих в чистом воздухе и будто вставших на цыпочки, чтобы лучше слышать, тополей. В одном доме женщина открыла ставни, перевесила через подоконник красно-белый матрац, да так и осталась стоять, пристально вглядываясь в проходящий мимо поезд. У нее были белое лицо, черные волосы и белая шерстяная шаль на плечах. В дверях и окнах просыпающихся домов начали появляться другие женщины. Навстречу прошла отара овец. Их гнал пастух в синей блузе и деревянных, с острыми носами башмаках. Смотрите! Смотрите же, какие цветы! И возле станции! Обычные розы похожи на букеты для невест, герань — белая, розовая, словно из воска, такую никогда не вырастишь дома, разве в теплице. Поезд шел все медленнее. Какой-то мужчина поливал из лейки платформу.

— А-а-а-ах!

Кто-то бежал, размахивая руками. Высокая толстая женщина протиснулась в стеклянную дверь с подносом клубники в руках. Ужасно хочется пить! Пить!

— А-а-а-ах!

Тот же самый человек бежал обратно. Поезд остановился. Старичок надел пальто и улыбнулся ей. Он что-то сказал, но она не разобрала, только улыбнулась в ответ, и он вышел. Пока его не было, юная гувернанточка оглядела себя в зеркале, что-то встряхнула, что-то пригладила с той аккуратностью и практичностью, которые свойственны взрослой девушке, путешествующей одной, когда она должна рассчитывать только на свои руки и глаза. Пить, пить! В воздухе пахло водой. Она опустила окно, и толстая женщина с клубникой будто специально прошла совсем рядом с высоко поднятым подносом.

Nein, danke[11], — сказала гувернантка, не в силах отвести глаза от огромных ягод, уложенных на блестящие листья, — Wieviell[12] — все-таки спросила она.

— Две с половиной марки, фрейлен.

— Боже милостивый!

Она отошла от окна, вновь уселась в своем углу и целую минуту ощущала себя весьма рассудительной особой. Полкроны!

— Х-о-о-о-о-о-и-и-и! — зашумел паровоз, собираясь с силами. Жаль будет, подумала она, если старичок опоздает. Уже совсем светло. Ах, какая прелесть! Вот только жажда. Куда же он пропал? А, вот и он. Она от души улыбнулась ему, как улыбаются старому надежному другу, широко, открыто, до ямочек на щеках, а он закрыл дверь, повернулся к ней лицом и достал из-под пелерины корзиночку с клубникой.

— Надеюсь, фрейлен окажет мне честь…

— Это? Мне? — Она отпрянула от него, даже подняла руки, как бы защищаясь от злого котенка, которого он собирался швырнуть ей на колени.

— Конечно же, вам, — спокойно сказал старичок. — Я уж лет двадцать, как ее не ем.

— Ой, спасибо. Danke bestens, [13] — с запинкой произнесла она, — sie sind so sehr schon![14]

— Ешьте, ешьте, — в голосе и во взгляде старичка была лишь одна доброжелательность. — Хотя бы одну.

— Нет, нет, нет.

Движения ее ручки были полны робости и очарования. Каждую ягоду она кусала два раза, такие они были большие… сок бежал по ее пальцам… И тут, жуя ягоды, она в первый раз представила себе старичка этаким милым родным дедушкой. Не дедушка, а чудо! Прямо как в книжке!

Солнце поднялось уже высоко, и голубое небо поглотило розовые клубничные облака.

— Вкусно? — спросил старичок. — Не хуже, чем на вид?

Съев ягоды, гувернанточка прониклась к старичку такой симпатией, словно была знакома с ним много-много лет. Она рассказала ему о фрау Арнольдт, о том, как получила у нее место. Может, он знает, где находится отель «Грюнвальд»? Фрау Арнольдт приедет только вечером. Он же молча слушал ее, пока не узнал о ее делах, может быть, даже больше, чем она сама. Тогда он сказал… глядя в сторону… разглаживая сложенные вместе коричневые замшевые перчатки:

— Может быть, тогда вы разрешите мне показать вам Мюнхен? Конечно, не весь.

Разве лишь Картинную галерею и Английский сад? Будет очень жалко, если вы целый день проведете в отеле. Да там вам будет и неудобно… в чужом месте, одной. Nicht wahr?[15] Вы возвратитесь сразу после полудня или когда пожелаете и доставите старику большое удовольствие.

— Да, — сказала она, и он немедленно принялся ее благодарить, расписывать свое путешествие в Турцию, розовое масло, отчего ее колебания лишь усилились. Наверное, она поступает дурно. К тому же она его совсем не знает. Но он такой старый и был добр к ней… Не говоря уж о клубнике… Как она объяснит причину отказа? И это ее последний день, самый последний день, когда она может делать все, что ей угодно. «Я поступаю дурно! Я поступаю дурно!»— стучало у нее в голове.

Капля солнечного света упала ей в ладошки и притаилась там, теплая й непоседливая.

— Позвольте мне проводить вас до отеля, — попросил старичок. — А потом я зайду за вами, скажем, часов в десять. — Он достал бумажник и вручил ей визитную карточку «Herr Regierungsrat…»[16]. Он, к тому же, знатный господин. Все должно быть хорошо. Подумав так, юная гувернантка перестала мучиться и предалась удовольствию быть за границей, все разглядывать, читать объявления, слушать рассказы о великом Мюнхене — очаровательный дедушка беспокоится о ее времяпрепровождении — до тех пор, пока не показался Главный вокзал Мюнхена.

— Носильщик! Носильщик!

Он нашел для нее носильщика, коротко распорядился насчет собственного багажа и провел ее через сбитую с толку толпу до чистых белых ступенек отеля «Грюнвальд». Объяснив управляющему, что от него требуется, словно они договорились об этом заранее, он ненадолго задержал ее маленькую ручку в своих больших руках, одетых в коричневые замшевые перчатки.

— Я приду в десять часов. — С этими словами он ушел.

— Пожалуйста, фрейлен, — сказал коридорный, который до этого момента прятался за спиной управляющего, изо всех сил напрягая зрение и слух, чтобы ничего не упустить из разговора странной пары. Два пролета лестницы — и она вошла в темную спальню. Коридорный небрежно поставил на пол корзину и с грохотом поднял пыльные жалюзи. Фу! Уродливая, холодная комната… чудовищная мебель! Пробыть здесь целый день!

— Вы уверены, что фрау Арнольдт заказала именно эту комнату? — спросила гувернанточка.

Коридорный странно посмотрел на нее, словно увидал нечто забавное. Он было вытянул трубочкой губы, намереваясь свистнуть, но передумал.

Gewiss[17], — сказал он.

«Почему он не уходит? — подумала гувернантка. — И почему так смотрит на меня?»

Gehen Sie[18], — произнесла она с холодной английской наивностью.

Он так выпучил на нее свои маленькие, похожие на смородинки глазки, что они едва не выскочили из орбит.

Gehen Sie sofort[19], — ледяным тоном повторила она.

Возле двери он обернулся.

— А джентльмен? — спросил он, — Когда он придет, мне проводить его к вам?


Над белыми улицами висят большие белые облака, отделанные серебряной каймой, и солнце. Толстые-претолстые кучера правят толстыми кебами, смешные женщины в маленьких круглых шапочках чистят трамвайные пути, люди смеются, толкаются. По обеим сторонам улиц растут деревья, и почти всюду, куда ни глянь, громадные фонтаны. И смех — везде, в проулках, посреди больших проспектов, в открытых окнах. Рядом с ней еще более похорошевший, начищенный, с зонтиком в руке, в желтых, вместо коричневых, перчатках ее дедушка, пригласивший ее провести с ним день. Ей хотелось бегать, виснуть у него на руке и каждую минуту повторять: «Ах, я ужасно счастлива!»

Он бережно переводил ее через дорогу, терпеливо ждал, пока она что-нибудь разглядывала, смотрел на нее ласковым взглядом и говорил:

— Все, что вам будет угодно.

В одиннадцать часов она съела две белые сосиски и две маленькие свежие булочки и выпила немножко пива, в котором, по его словам, алкоголя не было в помине, потому что оно не похоже на английское, и стакан, из которого она пила, напоминал цветочную вазу. Потом они сели в кеб, и всего за четверть часа она увидела, наверное, много тысяч прекрасных классических картин!

«Надо будет подумать о них, когда я останусь одна…»

Из картинной галереи они вышли, когда пошел дождь. Дедушка раскрыл зонт над юной гувернанткой, и они отправились в ресторан, потому что наступило время ленча. Теперь она шла совсем рядом с ним, чтобы он тоже мог укрыться от дождя.

— Будет лучше, — заметил он бесстрастным тоном, — если вы, фрейлен, возьмете меня под руку. В Германии это принято.

Она взяла его под руку и так шла рядом с ним, а он показывал ей знаменитые статуи и настолько увлекся, что забыл закрыть зонт, хотя дождь уже давно кончился.

После ленча они поехали в кафе, где пели цыгане, но ей там не понравилось. Она увидала ужасно уродливых мужчин с яйцевидными головами и шрамами на лицах. Ей пришлось даже передвинуть кресло, и, спрятав в ладонях горящие щеки, она глядела только на своего друга… Потом был Английский сад.

— Интересно, сколько сейчас времени, — опомнилась наконец гувернанточка. — Мои часы остановились. Я забыла их завести. Мы так много всего посмотрели, что уже, наверное, поздно.

— Поздно! — Рассмеявшись, он стал лицом к ней и по привычке, уже подмеченной ею, покачал головой. — Вам было не очень-то хорошо, если вы считаете время. Поздно! Да мы еще не пробовали мороженого!

— Ах, что вы. Все было прекрасно! — огорчившись его упреком, горячо воскликнула она. — Даже лучше, чем можно сказать. Это было прекрасно! Только мне надо быть в отеле в пять часов, потому что в шесть приедет фрау Арнольдт.

— Так и будет. После мороженого я посажу вас в кеб, и вы доедете со всеми удобствами.

Она опять была счастлива. Шоколадное мороженое… кусочки таяли во рту долго-долго. Тени от деревьев плясали на скатерти, но старичок предусмотрительно усадил ее спиной к разукрашенным часам, которые показывали уже без двадцати пяти семь.

— Право же, — очень серьезно сказала юная гувернантка, — это самый счастливый день в моей жизни. Я даже не думала, что так бывает.

Горячая, несмотря на мороженое, любовь к дедушке из сказки переполняла ее детское сердечко.

Из парка они шли по длинной аллее. День близился к концу.

— Видите большие дома напротив? — спросил старичок. — Я живу на четвертом этаже, и у меня есть старая домоправительница, которая присматривает за моим хозяйством. — Гувернанточка с интересом его слушала. — Прежде чем я посажу вас в кеб, может быть, вы захотите посмотреть мою квартирку и позволите преподнести вам флакон розового масла, о котором я вам рассказывал в поезде. На память.

Она не возражала.

— Я никогда в жизни не видела холостяцкой квартиры.

В коридоре оказалось довольно темно.

— Моя старушка, наверно, отправилась за цыпленком на ужин. Одну секунду. — Он отворил дверь и посторонился, пропуская слегка оробевшую, но все еще полную любопытства девочку. Гувернанточка не знала, что сказать. Комната ей не понравилась. В ней было что-то уродливое, но, возможно, старичку достаточно чистоты и удобства. — Ну, как? — Он встал на колени, и из шкафа появился сначала круглый поднос, потом две розовые рюмки и высокая розовая бутыль. — Здесь есть еще две маленькие спаленки, — весело добавил старичок, — и кухня. Большего мне и не надо, верно?

— О, да.

— Если вам случится приехать в Мюнхен на денек-другой, мое гнездышко всегда к вашим услугам… с крылышком цыпленка, салатом и стариком, который будет счастлив еще много-много раз принимать вас у себя, милая маленькая фрейлен! — Вытащив пробку, он разлил вино по рюмкам. Однако у него дрожали руки, и немножко вина пролилось на поднос. В комнате было тихо.

— Пожалуй, мне пора, — сказала юная гувернантка.

— Но вы же выпьете со мной эту крошечную рюмочку… всего одну, прежде чем уйдете, — жалобно попросил старичок.

— Нет-нет, не надо. Я никогда не пила вина. Я… вообще обещала никогда не пить вина. — Он умоляюще глядел на нее, и она чувствовала себя неблагодарной, но все равно стояла на своем. — Нет, в самом деле, пожалуйста.

— Хорошо. Но, может, вы присядете на пять минут и позволите мне выпить за ваше здоровье? — Юная гувернантка села на краешек красного бархатного дивана. Он тоже сел рядом и одним глотком осушил рюмку. — Вы, правда, были сегодня счастливы? — спросил он и повернулся к ней лицом. Теперь он был так близко, что она ощущала прикосновение его дергающегося колена. Он схватил ее за руки, не дав ей ответить. — Подарите мне один маленький поцелуй на прощание, — попросил он, притягивая ее к себе.

Сон! Неправда! Тот старичок был совсем другим! Ужасно! Гувернанточка со страхом смотрела на него.

— Нет… нет… нет… — лепетала она, стараясь вырваться.

— Один маленький поцелуй. Один поцелуй! Что с вами? Всего лишь один поцелуй, милая маленькая фрейлен! Поцелуй!

Теперь его лицо было совсем близко. Она видела широко растянутые в улыбке губы, блестящие голубые глазки за стеклами очков.

— Никогда! Никогда! Как вы смеете?

Она вскочила, но он оказался проворнее, прижал ее к стене и сам прижался к ней всем своим сухим тельцем. Как безумная, она вертела головой из стороны в сторону, но он все же поцеловал ее в губы. В губы! Еще ни один человек не целовал ее в губы, кроме самых близких родственников.

Она бежала по улице до тех пор, пока не оказалась на широком проспекте с трамвайными путями, и бросилась прямо к полицейскому, похожему на заводную куклу, который стоял в самом центре.

— Фрейлен?

Ломая руки, она умоляла его.

— Главный вокзал… Там… там сейчас…

Он еще не успел оправиться от изумления, как девчушка в сбитой набок шляпке, рыдая, бросилась к трамваю. Она не видела ни полезших на лоб бровей кондуктора, ни пассажиров, не слышала, что говорит о ней hochwohlgebildete Dame[20] возмущенной подруге. Она раскачивалась из стороны в сторону, громко рыдала, зажимала себе рот руками и кричала:

— Ах! Ах!

— Девочка была у зубного врача, — сказала так, чтоб ее все слышали, толстая женщина, наверное, слишком глупая, чтобы не быть милосердной. — Na, sagen Sie’mal![21] Такая боль! У ребенка ни одного зуба не осталось!

Трамвай со скрежетом прокладывал себе дорогу в мире, населенном стариками с дергающимися коленками.

Когда юная гувернантка добралась наконец до отеля «Грюнвальд», тот же коридорный, который провожал ее утром в номер, стоял возле стола и протирал бокалы. При виде гувернанточки он вдруг ощутил себя значительной личностью. Он ждал ее вопроса и приготовил жестокий, но вежливый ответ.

— Да, фрейлен, дама приезжала. Я сказал ей, что вы здесь, но ушли с каким-то господином. Она спросила, не знаю ли я, когда вы были намерены вернуться, но я ничего не мог ей сказать. Она пошла к управляющему. — Он взял в руки бокал, посмотрел его на свет и принялся натирать кончиком фартука.

— …?

— Пардон, фрейлен? Ах, нет, фрейлен. Управляющий тоже ничего не мог ей сказать… ничего.

Он улыбнулся, делая вид, что очень занят бокалом, и покачал головой.

— Где сейчас эта дама? — спросила юная гувернантка. У нее так громко стучали зубы, что ей пришлось прикусить носовой платок.

— Откуда я знаю? — крикнул ей коридорный, потому что уже бежал встречать новых гостей. Сердце у него яростно колотилось о ребра, и в душе он хохотал так, как не хохотал ни разу в жизни. «Так ей и надо! Так и надо! — думал он. — Это ее научит». Он ловко вскинул чемодан на плечо — хоп! — словно был великаном, а чемодан всего лишь пушинкой, но из головы у него не выходили слова юной гувернантки: «Gehen Sie. Gehen Sie sofort. Мне! Мне уйти!» — кричал он про себя.

Комментарии

Загрузка...