Борис Петрович Екимов РАССКАЗЫ

КАК РАССКАЗАТЬ…

Каждую весну, вот уже пятый год подряд, Григорий брал отпуск на десять дней и уезжал на весеннюю рыбалку, на Дон.

Он работал на заводе сварщиком-монтажником, имел жену и двоих детей, дочку и сына. Заводское начальство и домашнее к его прихоти относилось с усмешкой, но снисходительно. Так, как и должно по-человечески относиться к странной, но никому особо не мешающей блажи сорокалетнего мужика, хорошего работника и доброго семьянина.

Отпуск он брал на десять дней и всегда управлялся, не опаздывал. К сроку приезжал, привозил немного вяленой рыбы, с полсотни чехони да синьги в соли; ухитрялся даже свежей, судаков привозить, разделанных и подсоленных, ведь время уже стояло теплое. Но привозил.

Домашние уху и судачка отварного ели да похваливали. Соседи по дому завистливо глядели, когда Григорий в положенный срок вывешивал на балконе не московских пескарей, а сабельную чехонь да синца — добрую донскую рыбу, которая при хорошей вялке светится на солнце насквозь.

И сам Григорий за эту неделю здоровел, лицо и руки покрывались загаром, веселее он глядел. И жена радовалась, потому что здоровьем ее мужик похвастать не мог. Родился он в войну, отца с матерью потерял, рос в детдоме да ФЗО в голодные годы — теперь это, видно, все и отражалось.

Нынешний год, как и все прежние, Григорий с конца февраля начал внимательно телевизор глядеть, программу «Время», когда о погоде говорили. Он даже записывал температуру на особой бумажке. И в «Известиях» следил за последней страницей, где о погоде всегда подробно сообщали. Ему нужно было, чтобы Дон вскрылся, и лед пронесло, и немного потеплело.

Но в нынешний год весна припоздала. Пришел март, и апрель потянул, а все холода, холода стояли. Григорий нервничал, томился. Все уже лежало наготове: снасти, целлофановые мешки для рыбы, кое-какие харчишки, немного гостинцев для ребят знакомого, у которого Григорий всегда останавливался. Все было готово.

И наконец грянуло. На юге весна началась. Григорий купил билет, заявление написал на свои десять дней и поехал.

Поезд уходил из Москвы к вечеру, с Казанского вокзала. Летели мимо знакомые платформы Подмосковья. К вечеру приходили в озябшую Рязань. А утром за окнами лежала уже иная земля, весенняя. Весенний ветер летел над черной пашней. Оглашенно орали грачи в станционных скверах. Оранжевые трактора с красными сеялками ползли по колеям. И Григорий начал волноваться. Он усмехался, но ничего не мог с собой поделать. Чаще курил. И все думал, как он приедет, как по улице пойдет, откроет калитку. О встрече думал и невольно улыбался, хорошо ему было.

Как и всякий человек, с малых лет не знавший родни, Григорий жалел об этом. Он всегда завидовал людям, у которых кто-то был в другом городе. Он иногда мечтал, в молодости, конечно, больше, но и сейчас мечтал, а вернее, придумывал себе какую-то родню. И представлял, как он едет туда, подарки берет, приезжает. И какая радость, ведь столько не виделись, разговоров сколько… Очень ему хотелось в гости приехать, к родным. Но родных не было. А может, и были, да потерялись в войне. В детдом он попал мальчонкой и, конечно, ничего не помнил. Какая уж родня…

Но теперь, когда дети его росли и взрослели, Григорий часто думал о той поре, когда дочка и сын своими семьями заживут, в других городах. И вот тогда к ним можно будет ездить в гости. Да и у невестки, у зятя, конечно, будут родители, время-то мирное. Тогда можно и погостить. Он как-то жене рассказал, она смеялась и ругала его: «Дурной… Пусть они здесь живут, возле нас, в Москве, а ты их куда-то за тридевять земель гонишь… Тоже мне, отец…» Он спорить не стал. Но про себя все же думал, что хоть один да уедет.

И сейчас, в вагоне, когда поезд подходил к Волгограду, Григорий начинал волноваться. Он боялся опоздать. И потом, на автовокзале, нервничал: ему быстрее хотелось уехать, а не ждать здесь. Билетов на ближайший автобус не было, и он упросил шофера и ехал стоя. Отмахав тысячу верст, он не мог ждать последнего шага, каких-то пятьдесят — шестьдесят километров.

В Новом Рогачике, как раз на середине пути, много людей сходило, и тогда он сел в кресло и глядел в окно. А за окном стояла настоящая весна. Зеленело что-то в полях. И обочины начинали зеленеть. И в придорожных селеньях люди копали землю, что-то сажали, наверное картошку. И Григорий успокоился, понимая, что и нынче приехал вовремя, не опоздал.

Поселок, куда он спешил, стоял на Дону, но был невзрачным, незавидным: маленькие дома, грязные улицы, единственная нитка разбитого асфальта.

Но что поселок, что дома его…

От автобусной станции вела прямая дорога, в три квартала. Григорий быстро дошел, отворил ветхую калитку. На крылечке чемодан поставил и закурил.

Дверь была заперта на щеколду, значит, хозяйка во дворе. Григорий сел на крыльцо и курил, ожидая. Какая-то неловкость подступала, робость: как-никак, а приехал он в чужой дом.

— Приехал, Гриша! Опять приехал… — наконец раздался от сарая голос. Приехал…

Григорий встал, засмеялся, глядя, как спешит к нему, торопится старая женщина в теплом платке, фуфайке.

— Да вот приехал, тетя Варя… Примешь?

— Такого гостя да не принять, дорогого… — голос женщины дрожал, и она начинала плакать.

— Будет, тетя Варя, слезы-то лить… — успокаивал ее Григорий.

Они встречались уже который раз, пятую или шестую весну, но приладиться не могли вот в этом, первом шаге, в первые минуты встречи. Тут получалась какая-то заминка, неловкость. Обниматься им было не с руки, потому что они были совершенно чужими людьми друг для друга. И просто ручкаться — неловко, уж больно по-холодному. И потому они лишь здоровались, глядели друг на друга, говорили какие-то слова — тем и кончалась встреча. И нынче было как всегда. Постояли, тетка Варя всплакнула, Григорий курил. А дальше все шло как по писаному.

— Пошли, Гриша, в хату, — сказала хозяйка. — Прямо как ждала тебя. Щей нынче хороших наварила, со свининой. Тут по соседству кабана зарезали, ну, я и взяла немного. Да столько щей наварила, одной и за неделю не поесть. Значит, господь подсказал…

За обедом шел обычный разговор. Тетка Варя расспрашивала о жене да детях; Григорий — о местных новостях да о здоровье.

Здоровье у тетки Вари получшить не могло, восьмой десяток годков она уже разменяла. И все местные новости объявились тотчас же, как только вышел Григорий в огород.

— Приехало мое хорошее дите! — зашумела, и засморкалась, и заплакала соседка тетка Маня. — Ты глянь! Ты глянь, кто приехал! — кричала она своему глуховатому деду. — Ты погляди! Вот черт глухой, пока тебе дошумишься, горлу надорвешь! А мы тута, — жаловалась она Григорию, — так зиму бедовали. Попереболели все, думали, помрем. Да насилочки тепла дождалися! Хороший мой… да какой ты хороший… — снова заплакала она. — Жалеешь нас, старых дураков. Вот за что тебе такая счастья? — перекинулась она к тетке Варе. — Такого человека тебе бог подослал, золотого… Ты погляди, откель, из каких краев едет… Наши родные рядом, да не придут, не дошумишься их. Я тут семечков нажарила, на, погрызи, — угощала она щедрой горстью.

Была тетка Маня тоже стара, поговорить любила, поплакать, пожаловаться, деда поругать, поучить соседей уму-разуму — в общем, жила не скучала и другим скучатьне давала.

И из другого соседства, из-за забора, дядя Саша выглядывал. Всю зиму не стриженный, седой. Белые редкие космы его дыбом стояли, ветром раздутые. Цигарка изо рта торчала. Старик посмеивался, выказывая единственный темный зуб, шутливую гордость свою: «Кто как, а и у нас есть чем кусать».

— Приехал, молодец, — сказал дядя Саша, когда Григорий к нему подошел и поздоровался. — Крючков привез? Молодец… Я тут всю зиму щук таскал. Во-от таких… — он не врал. Он был рыбаком. И лицо его, темное от зимнего ветра, за себя говорило. — А сейчас рыба пойдет. Червяк уже есть, я набрал червя. Так что давай, готовься… Сегодня и пойдем.

— Пойдешь… Я тебе пойду, — умеряла его прыть жена, тучная, приземистая старуха. Она плохо ходила, обезножела. Но в нужный момент выглядывала из-за кухни. Как и сейчас. — Копай да картошку сажай. И помидоры уж добрые люди высадили. Все твои удочки поломаю. Здравствуйте, с приездом вас, — здоровалась она с Григорием. Она его всегда на «вы» называла. — Помогать приехали? Что-то было в ее голосе нехорошее. Казалось, на что-то она намекала. Ну, да господь с ней. Ведь Григорий и в самом деле приехал помогать. И в прошлом году приезжал, и в позапрошлом, и все эти годы подряд.

Шесть лет назад, таким вот весенним днем, впервые попал Григорий к тетке Варе. В ту весну приехали они вчетвером на местный судоремонтный заводик в командировку, монтировать кран. Дело уже подходило к концу, пора было к отъезду готовиться, и искали они рыбы, вяленой, готовой. Указали им на дядю Сашу, известного рыбака. К нему они и пришли. Пришли и в огороде застали. Там и разговаривали.

А рядом, за дощатым штакетным забором, копала землю старая женщина. В теплом платке, в сером ватнике… Как тяжело ей давалась каждая лопата. Копнет несколько раз и встанет. И стоит, грудью опершись на черен, дышит тяжко, со всхлипом; продышится и снова копает. И опять стоит, жадно хватая ртом воздух. Глядеть на нее было нехорошо.

С дядей Сашей поговорили, и он пошел проводить их за двор. Закурили на дорожку за воротами. А Григорий все глядел на старуху. Теперь она была далеко, в огороде. И тяжкого дыхания ее было не слыхать. Но как немощно стояла она, опершись на черен. И куда-то смотрела.

— Она что, одна живет? — спросил Григорий у дяди Саши.

Тот не сразу понял его. А поняв, вздохнул:

— Одна. Мужик помер. Дочка была… где-то…

— А зачем она копает, через силу?

— А как же… Картошку сажает.

— Слушай, — сказал Григорий товарищу. — Давай ей поможем. Посадим эту проклятую картошку, чего она мучается, — болезненно сморщился он.

— Давай, — легко согласился товарищ, — давай поможем.

Они отворили калитку и вместе с дядей Сашей пошли в огород.

— Вот помощников тебе привел, — сказал дядя Саша соседке. — Гляди, какая рабсила.

Старая женщина не обрадовалась, а испугалась.

— Нет-нет, — затрясла она головой. — Нечем у меня платить, нечем. Нету денег, ребята.

— Не надо нам никаких денег. Мы просто помочь…

— И самогону я не варю, ребята. Нету…

Насилу ей втолковали.

Вторая лопата нашлась. И дело пошло.

— Во, во! Это по-ударному… Давай, давай! — подзуживал со своего огорода дядя Саша. — Переходи на четвертую, на ударную скорость.

Погода стояла хорошая, солнце. Разохотились и работали вовсю. И считай, за два часа землю вскопали и посадили картошку, пять ведер.

Тетка Варя сначала поверить не могла, потом суматошилась да благодарила. И конечно, собрала на стол. Чем она могла угостить? Хозяйство было вдовье, старушечье. И бедность, опрятная, но бедность глядела из углов.

Вареная картошка да огурцы соленые, яишенка с салом. И конечно, бутылку выставила. Бутылку водки.

— На черный день берегу, — объяснила она. — Може, свет не будет гореть. И вот трубу почистить. Колонка, не дай бог, поломается. Кого позови, без бутылки не придут. Вы уж сами откройте, — она стаканчики достала.

Григорий с товарищем переглянулись. Господи… Да разве можно было пить это горькое стариковское вино… И не пить было нельзя, нельзя было подняться и уйти, хлеба не откушав.

Григорий нашелся. Он объяснил работу свою, на высоте, при которой водки нельзя и нюхать, сбегал в соседний магазин за пивом. И посидели они, пива выпили. Славно посидели, поговорили. Хозяйка их благодарила, благодарила и доброго им пожелала на семь колен вперед.

А когда уходили, она заплакала. Стояла у калитки, уже попрощавшись, и слезы текли по ее лицу, и она их промаргивала, улыбаясь виновато, и сглатывала комок, подступающий к горлу.

Эти слезы Григорий запомнил и ещё дважды заходил к тетке Варе. Почистил бак для воды, покрасил, насос подладил.

Потом он уехал. Уехал и будто забыл этот далекий поселок.

Пришла новая весна. И вдруг вспомнилась однажды тетка Варя. Вспомнилась и из головы не уходила. Так ясно виделась Григорию весенняя земля, огород, солнце, синева неба и старая женщина, что из последних сил копает и копает землю. Вот, кажется, сейчас упадет. Задохнется и упадет, ткнувшись головой в мягкую копань. Упадет и не встанет. Но нет… не падает. Обопрется на черен лопаты, отдышится — и снова за труды.

Так ясно вспомнился прошлогодний май. Как после трудов за столом сидели, беседовали. И благодарные слезы у ворот, на прощанье. Но чаще виделось, как копает тетка Варя, мается.

«Да, господи, мало ли кто на белом свете мучается», — говорил Григорию трезвый голос. Но сердце помнило, и не хотело забыть тетку Варю, и болело о ней.

Может, виною тому было свое собственное сиротство. Горькие дни… Сейчас, издалека, та жизнь казалась Григорию уж не такой и тяжкой. Детдом… ФЗО… С голоду не помер. Вышел в люди. Но сколь было там беды! Как рассказать… И какими прекрасными были счастливые дни.

Молодой моряк повез их в цирк. Двух ребятишек. Как это случилось?.. Забыто… Но прекрасен был день счастья. И до смерти не забыть радость льдистого мороженого, круглого, на хрустких вафельных пятачках. Имени моряка не забыть — дядя Вася.

Когда учился Григорий в ФЗО и на заводе первую практику проходил, то контролер тетя Катя пирожками его кормила, каждый день. Серые, печеные, с капустой. Он утром лишь глаза открывал — радовался: «Пирожки тетя Катя принесет…» На завод спешил и знал: «Пирожки тетя Катя…»

А если разобраться, то какие труды? Для моряка — два-три часа да копейки на мороженое. Для тети Кати — пяток лишних пирожков испечь. Дело невеликое, малое…

Но боже, какая малость порой нужна человеку для счастья. Мороженое со льдом, пирожок с капустой, вскопанная деляна земли… Как рассказать…

А что ему, Григорию, что для него значит несчастная полсотни на дорогу? Что неделя отпуска? Еще двадцать дней останется, не считая отгулов. Больше, чем у жены. Да и эта неделя не пропадет, ведь он отдыхать будет, без завода, на воле. Отдыхать, свежим воздухом дышать. Разве мало?

Промучившись день и другой, Григорий решился. Он еще не знал, как скажет о своем приезде тетке Варе. Он жене объяснил все заманчивостью весенней рыбалки на Дону, усталостью, и она поверила. Он взял десять дней отпуска, полсотни рублей на дорогу, удочки собрал, немного гостинцев и поехал.

И все получилось хорошо. Тетке Варе он рассказал о трудной работе, о болезнях, о врачах, которые приписали свежий воздух. А по совести, ведь он не много и соврал. Работал он сварщиком, работал много, газами да гарью дышал день-деньской. И ей-богу, не грех ему было свежего воздуха лишний раз хлебнуть.

Все получилось хорошо. Тетка Варя поверила, поверили и соседи. И теперь каждый год, по весне, приезжал он сюда все более своим человеком. Приезжал ровно на неделю и точно в тот срок, когда начинались огородные работы.

В тетки Варином нехитром хозяйстве дел было немного для сильных мужичьих рук. Дел было, как сам Григорий со смехом установил, пять с половиной: посадить в огороде картошку, насос для воды поставить и бак, деревья окопать и подрезать, курам летний загон устроить, почистить печку. Все остальное мелочи, хотя и немало набиралось этих мелочей.

Григорий работал неторопливо, некуда было спешить. Поднимался он рано и весь длинный день был на воле. Копал, сажал, чистил курятник, красил бак, возился с насосом или просто сидел, покуривая и поглядывая по сторонам. Малые домики стояли вокруг, низкие заборы, голые деревья, и потому просторно так было, далеко виделось и слышалось все: шалый воробьиный крик, сорочье стрекотание, мерный голос пестрого красавца удода, людской говор.

С хозяйкой он беседовал как-то мало, она была не особо разговорчива. А вот соседка тетка Маня любила поговорить.

— Встал, мой хороший? — встречала она его поутру. — За работу принимаешься? Молодец. А я тебе семечков нажарила, погрызи…

Она в первый же приезд беззастенчиво выспросила Григория обо всем.

— Ты, може, одинокий? — интересовалась она. — Или с семьей плохо живешь? А болезнь у тебя какая?

Григорий ей все рассказывал, как на духу, и про болезнь подробно придумал.

— Ты, може, хочешь, чтобы она тебе дом отказала после смерти? Так у нее дочка есть да племянница.

Григорий после этих слов так откровенно и долго хохотал, что тетка Маня ему поверила.

— Смеись, смеись… Это ты вот такой, простодырый. А люди по-всякому…

Приходил и муж ее, дядя Петро, старик глуховатый и рассудительный. Приходил он обычно после газетного чтения, рассказать и поделиться.

— Чего это Картер думает! — кричал он. — Забыл про войну. У нас тоже сила! Как шарахнем! Или он думает в бомбоубежище укрыться! Все равно достанем! Гитлер тоже укрывался! — После дел международных он к районным переходил. Начальство обнаглело! — шумел он. — Дома себе строит, гаражи! Вон председатель наш! Со всеми удобствами дом! А теперь почуял, что скоро на пенсию, так гараж ему строят! Дорогу асфальтовую подводят! А об народе когда думать! Поэтому и в магазинах ничего нет!

— Чего ты к человеку пристал?! — сердилась тетка Маня. — Глухая тетеря! С газетами своими! С тобой говорить — горлу луженую иметь надо!

Григорий ее останавливал, заступаясь за старика. Тетка Маня уходила и издали, не стерпев, говорила:

— Это ты жалеешь его. Всех нас, старых дураков, жалеешь, — и начинала плакать.

Любила она поплакать. А может, дело не в этом, просто — старость. Она смерти боялась. Часто заговаривала о ней, порою звала.

Каждый день перед вечером она приходила в соседский двор с долгим гостеванием.

— Мой уже ляг, — сообщала она. — Чаю попил, два яичка съел и улегся. А я не хочу в хату. Так на воле расхорошо.

На воле было хорошо. Рассеянный свет вечерний, тепло, покой. Старые женщины садились на скамейку, и начинался разговор. Немного новостей, а потом долгие рассказы о прошлом, о былом. Далекое детство, давно умершие матери, ушедшие дети, война и беды, малые радости…

— Как маму схоронили, так меня на хутор и увезли, к дяде. Папа перед смертью как чуял — продал дом и все поместье. Вот как сейчас помню, денег привез полмешка. Пять миллионов. Всякие там были. Привез, говорит: это тебе. А через полмесяца деньги поменялись. Я ими хату обклеивала.

Григорий сидел, слушал и слушал. Чужая жизнь развертывалась перед ним. Далекая, к нынешнему дню неприложимая. Но такая понятная жизнь. Он любил эти вечерние часы воспоминаний. Может быть, потому, что в сиротливом детстве некому было рассказать.

Разговор шел обо всем. Как раньше в поле работали. Как хлеб пекли.

— Содвинешь жар в загнетку, присыпешь. И так вот проверишь: мучки немного кинешь на под. Горит — значит, рано. А не горит — самое время. Подметешь хорошенько под и на капустные листья выкладываешь. Понастановишь…

Григорию все было интересно: как дрожжи варили на хмелинах, как опару готовили. Как ставили тесто для пшеничного хлеба, для ржаного. Видя его интерес, тетка Варя говорила с улыбкой:

— Да я тебе испеку. В такой-то печке, конечно, не выйдет. Но попытаем. У Кати хмелины есть, она говорила. Я заварю, и ты поглядишь. И опару. Мы, я помню, пили опару. Кислая такая, вкусная…

Тетка Маня уходила в сумерках.

— Сидим… И ты, мой хороший, сидишь, слушаешь нас, старых дураков. Дай тебе бог…

Много она желала хорошего. Потом уходила. За нею и тетка Варя. А Григорий долго не спал. Все сидел во дворе. Ночи были разные год от года. Лунные и темные. Но всегда тишина вокруг лежала, покой. Собака забрешет, кто-то засмеется молодо, чей-то говор невнятный — и все. Лягушачьи трели вдали, редкий крик ночной птицы.

Кажется, еще никогда в жизни, за сорок лет своих, Григорий не сиживал вот так ночью, один, в спокойном раздумье. Как хорошо думалось и как светло… Думалось о детях, о дочери, о сыне. Григорий загадывал, что, когда сын немного повзрослеет, надо привезти его сюда. Приехать вместе. Не рассказывать ничего. Как рассказать… а просто приехать, пожить неделю, пусть поработает и поймет. Он должен понять. И мужчине это надо, потому что мужики, особенно по молодости, бывают жестокими. А надо, чтобы он кого-то жалел, тогда не будет жестокости.

Григорий думал о жизни своей и видел ее далеко вперед. Прошлую оглядывал, пытаясь переиначить. Переиначить не велено, невозможно. Но кто запретит помечтать? И в мечтах он строил иногда другую жизнь. В нее он забирал жену свою, другой не надо, и детей. Но часто менял работу. Хотелось ему агрономом стать… или лесником. Нет, не одиноко жить, а с людьми, но работать в лесу, руками, на свежем воздухе. Хотя, по правде говоря, он не столь уж и хаял свою нынешнюю профессию сварщика. Он знал ее и любил и потаясь, но гордился, что он — хороший сварщик.

А лесничество, что ж… Там ведь тоже нелегко. И какой-нибудь человек, лесник, может, тоже мечтает о чем-то другом. Как угодить…

Не хотелось спать. Прошедший день, только что прожитый, уже казался далекой сказкой. Щебет ласточек… И высокий стремительный лет. Как давно он не видел ласточек. А теперь они строились рядом, под кухонной застрехой. И целый день щебетали.

А высоко в небе, в далекой синеве, тоже день-деньской нежный перезвон золотистых щуров слышался. Их было в этом году множество. И они все позванивали, позванивали в небесной вышние с утра до ночи.

Трудно было уйти от такого дня. И так хорошо думалось, что не хотелось спать. Будет еще время выспаться, будет.

Григорий выходил за ворота. Узкий серпик золотистого месяца висел в небе, а рядом — звезда золотая. Приземистый клен листьев еще не распустил. Но зацвел. И теперь ночью можно было тронуть рукой шелковые, ласковые, как ребячьи волосы, пряди кленового листа.

Он стоял у ворот, не решаясь уйти дальше. Ведь в растворенном доме тетка Варя спала. Да и куда идти. И так хорошо: стоять, думать.

Он целый год потом вспоминал эти ночи. И многое из передуманного помогало жить.

И он твердо знал, что каждый год будет приезжать сюда, пока не помрет тетка Варя. А уж помрет, тогда незачем. Хотя и жаль… Но когда это будет…

Десять дней отпуска. Два дня в дороге — туда и обратно. Сутки, на всякий случай, в запас.

Заводские друзья всегда расспрашивали о весенней рыбалке на Дону. И он рассказывал: про Дон, про рыбацкие удачи. Правды он никому не говорил. Даже жене. Не то чтобы он не верил ей… Но как рассказать…

Загрузка...