Рассказы у костра

Обман

Вечерами после непревзойденного охотничьего чая, устроившись поудобнее, слушали мы увлекательные истории старого лесничего Николая Васильевича Бирюкова, который сорок лет назад начал свою лесную жизнь в Ольшанском урочище.

Подперев голову ладонью, завороженно уставившись в бушующую гриву огня, Бирюков негромко рассказывал:

— В ту пору я особенно рьяно занимался охотой. Места для меня были новые, не изученные, и я целыми днями пропадал в лесосеках. И вот однажды попал я на маленькую полянку с нескошенной травой и перепутанной малиновой порослью. Поперек поляны развалилась вывороченная с корнем ольха. Дни стояли знойные; потный, усталый опустился я на дерево, кинул чесучовый пиджачишко на сук, и в тот же миг, шагах в пятнадцати от меня, из-под ствола вырвалась глухарка с тревожным, гортанным квохтаньем.

Бирюков воткнул сигарету в мундштук и прикурил от уголька.

— Я подружился с этой глухаркой! Не смейтесь, именно подружился! Глухарки обычно устраивают гнезда на просторных местах, с таким расчетом, чтобы в случае опасности можно было мгновенно улететь или быстро увести нелетных цыплят. Подойдя к месту взлета, я увидел копку с пятью яйцами. Ничем не прикрытые, они отчетливо выделялись на темном фоне зелени и для хищников представляли заманчивую приманку. Я наломал веток, положил их поперек ствола так, чтобы образовался над гнездом защитный козырек. Окончив маскировку, ушел с поляны и спрятался за дерево в кусту. Мне очень хотелось узнать, как глухарка отнесется к козырьку над гнездом. Прошло немало времени, прежде чем она вернулась. Я, как на глухарином току, когда мошник перестает петь, застыл на месте. Птица осторожно огляделась, пробежала вдоль дерева, чего-то испугавшись, стремительно сорвалась, сделала круг и решительно спустилась рядом с гнездом. Недоверчиво оглядев появившиеся над гнездом ветви, она потянулась клювом к ним, но не тронула, а вскочила на дерево, прошлась по нему и, очевидно не найдя ничего подозрительного, спрыгнула в траву и матерински ласково полезла в гнездо.

Материнские тревожные хлопоты глухуши очень растрогали меня. Я неслышно выбрался из куста и, стараясь не шуметь, отправился домой. На другой день я снова пришел на поляну, поправил ветки над гнездом, прибавил к ним новые и, как вчера, спрятался в кусту. Глухарка через несколько минут опустилась на середину поляны, вытянула шею, огляделась и юрко побежала, раздвигая траву, к гнезду, совершенно не обращая внимания на свисающие с дерева ветви. Так каждый полдень я приходил к ней и поправлял над гнездом козырек. На шестой день она не сразу, как это было раньше, слетела с гнезда, а только после того, как я закурил и щелкнул портсигаром. Сделав несколько кругов, она вдруг решительно опустилась в конце поляны, уставилась на меня, квохнула, словно спрашивая: «Не тронешь?»

Повертев головой, пригибаясь и прячась в траве, она побежала к гнезду. Я сидел не шелохнувшись, замерев с потухшей папиросой между пальцев. С этого дня и установилась наша дружба.

С каждым днем я подсаживался все ближе и ближе к гнезду и однажды уселся буквально в трех шагах от него. Она настолько уже привыкла ко мне, что даже не взлетела, только сторожко повернула ко мне голову и подалась назад, в глубь гнезда.

Бирюков подбросил в костер сушняку и, откашлявшись от дыма, произнес:

— Случай с глухаркой убедил меня в том, что дичь можно приручить! Да, да, не хмыкайте, слушайте дальше! Наша дружба окрепла. Я уже смело садился рядом с гнездом, а глухуша спокойно продолжала сидеть на яйцах, как мне казалось, радуясь моему приходу. Доверчивость дикой, сторожкой птицы к человеку была необычайно трогательна. Я испытывал к ней невыразимую нежность. И так к ней привязался, что не мог ни одного дня пропустить, чтобы не побывать у нее, молча не порадоваться ее доверчивости ко мне. Я даже забросил занятия с Ледой. У меня воспитывалась девятимесячная собака — английский сеттер, очень преданная, понятливая сучка. Уходя к глухарке, я оставлял ее дома. Она скулила, бросалась от окна к окну, жалобно взвизгивала, но я запирал ее на замок.

Как-то придя в полдень, я застал свою глухушу в необыкновенном виде: она раздулась, расширилась, распустила крылья и встретила меня воинственно вытянутой шеей, с готовым к бою, приоткрытым клювом — под ее крыльями что-то шевелилось и попискивало. В эту ночь глухарка стала матерью пяти глухарят. Чтобы не беспокоить ее взглядом, я отвел в сторону глаза, сделал вид, что не заметил никаких перемен, и, как всегда, словно ничего не произошло, уселся рядом на дерево.

Занятая материнскими хлопотами птица начала по-куриному охорашивать перья и удобнее устраивать под крыльями глухарят.

Теперь жизнь моя наполнилась душевным волнением и тревожными заботами! Я очень привязался к своей глухуше. Уж очень хотелось мне приручить и весь выводок! Я мечтал о том, как на мой голос, подобно цыплятам, бросятся ко мне глухарята, сопровождаемые беспокойным квохтаньем торопящейся за ними матери. Я полагал, что ежели дикая, нелюдимая старка свыклась со мной, то цыплята сживутся еще легче и скорее.

Больше всего я опасался лисы! Стоило бы ей появиться на поляне — конец глухарятам. Мучило и другое: я знал, что скоро мать обязательно уведет малышей. Я с грустью предвидел день, когда вместо выводка найду опустевшее гнездо с раскрошенной в нем рябой скорлупкой! Тысячи планов спасения глухариной семьи придумывал я и, наконец, пришел к единственному решению — перенести весь выводок домой. Я знал, что задача эта нелегкая, что переселение глухарей в иную, чуждую им обстановку чревато всяческими последствиями, но другого выхода не находил. Подстегиваемый этими опасениями и доброжелательными чувствами, твердо решил приступить к делу.

Сходив домой, я принес сетку и корзинку для подсадной утки. Как всегда, сел на свое обычное место рядом с гнездом и, улучив момент, хотел мгновенно прикрыть глухарку с выводком сеткой, а затем осторожно пересадить птиц в корзинку. Я надеялся, что испуг, причиненный переноской, скоро забудется в новом, уготовленном для выводка месте — в просторной деревянной клетке. Так казалось мне, так я думал…

Лесничий шлепком прихлопнул комара на шее, сердито отмахнулся:

— Ничего из моих дум не получилось! Оказался дураком! — и заключил: — Все было исполнено в точности, как предполагал: сел я рядом, прикрыл сеткой, и только хотел приступить к вытаскиванию из гнезда глухарки, как вдруг — надо же, черт возьми, случиться такой неожиданности! — из-за дерева вымахнула Леда, скользнула над травой белизной своей рубашки и с взвизгом бросилась ко мне на грудь. От неожиданности я обомлел и даже не смог строго осадить собаку. Я только понял, что каким-то, черт ее знает, образом она вырвалась из дома и, конечно, легко нашла меня по следу.

Все это продолжалось не более полминуты. Потом собака заерзала влажным нюхом, припала на передние лапы и первый раз в своей жизни замерла перед гнездом в картинной, великолепной стойке.

Глухуша рванулась, но ее удержала сетка. Она заметалась, забила крыльями, и мне пришлось силон, перед носом вздрагивающей Леды, вытаскивать страшно перепугавшуюся глухарку и юрких, пискливых глухарят. В пути, придерживая крышку корзины, ощущая ладонью бьющуюся глухарку, я представлял ее состояние и с болью думал о том, что своим поступком убил в ней доверие ко мне и навсегда стал для нее врагом.

Уже дома на чердаке, когда вынимал из корзины и пересаживал старку в клетку, она неожиданно с такой силой рванулась, что я не удержал ее. Птица мгновенно скрылась, нырнув в слуховое окно. В корзине остались беспомощные пискливые глухарята. Я прикрыл их шерстяным платком и поставил корзину в клетку с распахнутой дверцей. Я остался на чердаке, — подкарауливая глухарку, полагая, что она прилетит к своим детям. И мать действительно прилетела. Она кружила над двором и терзала мне душу своим квохтаньем. Стало ясно: смириться с рабской жизнью в клетке она не сможет и не вернется. Но как же быть? Без нее глухарята погибнут… И когда глухарка все-таки улетела, я понес их в корзине к лесу. На писк откуда-то вынырнула глухуша и всю дорогу от лесничества до леса, суматошно квохтая, сопровождала меня. Я знал, что она обязательно прилетит на зов детей, и поэтому оделся как всегда — в чесучовый пиджак и болотные сапоги; между пальцами держал потухшую папиросу. Но я разрушил дружбу — веры мне не было.

На опушке я выпустил глухарят. С жалобным писком они скрылись в траве. В тот же миг, обвевая мне лицо сильным махом крыльев, к ним спустилась мать. Через несколько минут — уже издалека — доносилось ее успокаивающее, ласково-нежное квохтанье и, как мне показалось, радостные свистящие — пискливые голоса глухарят. У меня было такое состояние, словно я похоронил близкое мне существо…

Лесничий задумался и добавил:

— В тот год я не мог охотиться по глухарям.