Рассказы у костра

Страх

— Бывало, слушаешь какую-нибудь историю о том, как рассказчик «обомлел от страха» или «испужался до смерти», — начал свой очередной рассказ Николай Васильевич, — и думаешь: что же это за ощущение — страх? Как так можно испугаться до потери разума и что такое вообще испуг? Некоторые товарищи мое бесстрашие считали притворством, хвастовством, но, честно говоря, до того случая, о котором расскажу, страха я не знал. Возможно, я не испытывал страха потому, что был здоров, спокоен, в драку не лез, но и себя обижать не позволял…

Однажды весной, в самый разлив, кассир отказался ехать в банк за деньгами. Знаете наши Окские разливы — море, десять, пятнадцать километров в ширь! А рабочие зарплату требуют — вот и пришлось самому отправиться. Погода выдалась хорошая. Доехал я быстро, получил деньги, уложил в два чемоданчика, перевязал их сыромятными ремешками и спокойно, без всяких приключений, переплыл обратно через разлив. Шагаю так-то вот потихоньку вдоль опушки старой, неезженой дорогой и любуюсь всем вокруг. В лесу стоит звон, над полем в небе жаворонки, на душе упоение! Вдруг из-за куста появляются двое.

— Здравствуйте, Николай Васильевич!

«Наверное, сплавщики», — думаю я, хотя сам их вижу впервые.

— Здорово! — отвечаю.

— Денежки несешь?

— Денежки!

— Ты их нам отдай по-хорошему, без кровопролития!

— Вы это не шутите? — спрашиваю, а сам спиной к сосне подался, между ног чемоданчики поставил.

— Какие тут шутки! — отвечают и ко мне подвигаются.

— Уходите, говорю, ребята, от греха — изуродую.

Один тут же нож вытащил, но взмахнуть не успел, я поймал его руку, нажал, и взвыл он, нож выронил, обмяк. Ну, а со вторым проще было расправиться. И вот, поверите ли, даже тогда не испытывал я страха…

Кто-то бросил в костер еловые, смоляные ветви, и они пахнули огнем и терпким дымом, с треском взметнулся фонтан золотых искр. Мы заерзали, устраиваясь поудобнее. Через минуту пламя сникло, перегорелые прутья припудрились пеплом. Пошевелив их палочкой, лесничий продолжал:

— Был у меня объездчик — Муравьев. Таких людей я больше не встречал! Легонький, шустрый, всегда веселый, остроумный и бескорыстный. Был он всеобщим любимцем. Для него пройти тридцать, сорок километров было так же просто, как, скажем, велосипедисту промчаться километр по асфальтированной дороге. Обладал он замечательным свойством — в совершенстве ориентироваться в лесу. Думаю, если бы его с вертолета опустить куда-нибудь в трущобную тайгу, он бы с минуту постоял, повертел бы головой, понюхал, бы носом воздух и безошибочно направился прямо к жилью. Мне много раз по долгу службы и по охоте приходилось бывать с ним вместе, и я достаточно убедился в необычайной его приглядчивости, изумительной зрительной памяти. Достаточно было Муравьеву хотя бы раз побывать где-то в незнакомом лесу, чтобы в любое время безошибочно привести туда же. То, что вам и в глаза не бросится, он запоминал на всю жизнь.

Глядя на него, не верилось, что этот юркий, щупленький человек один на один заколол медведя ножом, волков на логове бил. Настоящий, врожденный, скажу вам, лесной человек был этот Никодим Фомич Муравьев! Охотник он был умный, страстный, неутомимый. Так вот, этот самый Муравей пригласил меня однажды осенью на утиный перелет на Выдру. Я слыхал много про Выдру, про ее несметные утиные стаи, несколько раз пытался попасть туда, но всегда плутал в болотистых зарослях, и она оставалась для меня недосягаемой мечтой.

Находилось небольшое торфянистое озерко Выдра где-то в середине непролазной заболоченной чащи, километрах в пяти-шести от лесничества. Муравей прекрасно знал озерко и ходил к нему в любую погоду и возвращался в самую темень. Надо ли говорить, с какой радостью я принял приглашение. Путь на Выдру лежал через три болота. Когда-то, очевидно, возили через эти болота лес, и с тех пор сохранилась полуизгнившая, широкая лежневка.

Чтобы попасть на Выдру к утренней заре, мы условились выйти ночью в три часа и встретиться в конце второго болота. Муравью от его кордона до места встречи было немного дальше, чем мне от лесничества, но он ходил быстрее, и я был уверен, что, придя на место, уже застану его там.

Николай Васильевич затянулся сигаретой и шумно выдохнул белесую струю.

— Ночь выдалась — зги не видать. Тьма-тьмущая. Вышел я из дому, обождал малость, пока глаза привыкли к темноте, и осторожно направился к лесу. Шаг за шагом прошел в кромешной тьме с километр, пока чуть не упал, ткнувшись сапогом во что-то твердое. Нагнулся, нащупал тесно уложенные друг к другу бревна, обрадовался: лежневка! Запутаться теперь было невозможно, шагать стало намного легче. Уже одно то, что можно было идти не на ощупь, без вытянутой вперед руки, облегчало ходьбу. Иногда лежневка обрывалась, и тогда нога упруго вдавливалась в мох. Но через двадцать-тридцать шагов нога опять ступала на бревно, и снова метров на триста-четыреста тянулась лежневка. Так, пройдя одно болото и половину второго, я остановился передохнуть и перекурить. В это время набежал ветер, а потом посыпал частый дождь. Идти опять стало трудно и неприятно. Ноги скользили, то и дело срывались с бревен, тужурка моя, набухая, тяжелела.

Но дождь не мешает перелету. Я заметил, что во время дождя утка летит даже спокойнее, дружнее и ниже, чем в ясную погоду. И я, перевесив ружье стволами вниз и поглубже засунув руки в рукава тужурки, упорно продолжал шагать. Чем тяжелее, чем дольше путь — тем меньше надо думать о нем. Чем сильнее будешь желать конца дороги — тем бесконечнее и труднее она будет казаться. Зная это, я заставил себя думать об ином, не об охоте и не о дороге. Откровенно говоря, отвлечь себя посторонней мыслью мне было совсем нетрудно, в ту пору я еще первый год работал лесничим, и забот у меня было через край…

Николай Васильевич замолчал, закинул руки за голову. В бронзовых бликах огня трепыхали березовые листья, густой дым, пронизывая их, растворялся в невидимой вышине. Было тепло и тихо. Все лежали на своих ватниках и, не перебивая, внимательно слушали лесничего.

— Вдруг хлюпающий звук прервал мои раздумья, — заговорил дальше Николай Васильевич. — Я прислушался. Совершенно определенно кто-то медленно и тяжело шагал по болоту. Я стал прислушиваться. Кто же это мог быть? Кому потребовалось в такую ночь мотаться по болоту?.. Сначала я решил, что это идет Муравей, только он был способен на это. Но Муравью, обещавшему встретить меня на лежневке, совершенно незачем было туда лезть. Кто же там? Шаги приближались. Размеренно хлюпая и чавкая, незнакомец настойчиво двигался ко мне. «Кто идет?» — окликнул я. Ответа не последовало, и хлюпанье по-прежнему продолжалось. И, знаете, мне стало как-то не по себе, что-то тревожное вошло в сознание. Я громко выругался и гаркнул: «Чего молчишь, чертова душа! Отвечай — стрелять буду!» Опять молчание. Я снял ружье, вложил патроны, выстрелил вверх. Сразу наступила тишина. А в следующий миг послышался какой-то всхрап, и шаги снова захлюпали ко мне.

— Не шути, приятель! — предупреждающе крикнул я.

Но «приятель», не обращая внимания на крик, продолжал молча двигаться. Я уже не слышал шума дождя, не чувствовал тяжести насквозь промокшей тужурки — хлюпанье и чавканье поглотило меня целиком. Так, в остром напряжении прошло еще несколько минут, показавшиеся мне двумя-тремя часами. Потом послышался стук по бревну. Кто-то явно выбирался из болота на лежневку. Затем минут пять царило безмолвие. Казалось, кто-то стоит на дороге, выжидает и прислушивается. Я замер. Но вот шаги бодро застучали по бревнам, и кто-то решительно направился ко мне. Я быстро вложил два патрона с картечью и выжидательно направил ружье в сторону шагавшего. Вдруг в темноте я отчетливо увидел нечто большое, мутно-белесое, зловеще приближающееся.

«Стой!» — заорал я не своим голосом и выстрелил сразу из двух стволов. Оглушительный взрыв и вспышки усилили ощущение таинственной жути. А нечто белое, не обращая внимания на стрельбу, спокойно постукивая по бревнам, надвигалось. По спине у меня пополз противный холод… Я стоял в оцепенении и ужасе. И вдруг далеко из темноты донесся разливистый голос Муравьева: «Давай сюда-а-а-а!»

Услышав этот крик, я опрометью побежал. Я бежал, размахивая, как палкой, ружьем и крича истошным, не своим голосом: «Мураве-е-е-ей!.. Муравьев!» А за мною, всхрапывая, бежало нечто страшное, дробно, четко стуча по бревнам…

Обезумевший, ничего не соображая и не видя, весь во власти животного страха, я мчался к Муравью. Как я не сломал себе шею, прыгая по скользким бревнам в абсолютной темноте, — непостижимо! Очевидно, страх и инстинкт спасения делали мои движения молниеносными, безошибочно точными.

Не заметив в темноте Муравья, я налетел на него и сбил с ног, не в силах выговорить ни слова. Никодим Фомич поднялся, незлобно ругаясь, и нырнул в темноту навстречу бегущему за мной ужасу. И не успел я окликнуть товарища, как уже послышался его тихий, уговаривающий голос: «Тпру-у!.. Стой! Да стой же, дура!» И вскоре вернулся Муравей, ведя за челку белую лошадь…

— Да как же она попала в болото?.. Откуда она взялась?.. — спрашивали мы, перебивая друг друга.

— А все оказалось просто и вполне естественно, — ответил Николай Васильевич. — Еще весной у углежогов пропал белый конь. Искали его, искали и решили, что стал он добычей волков, — и списали. А он, сердечный, забрался, оказывается, на островок, в середину болота, и жил себе поживал на подножном корму. И то ли дождь холодный, предвещающий зиму, то ли тяга к привычному жилью заставила конягу покинуть приютивший его островок — неизвестно… А тут я. Вот он и учуял человека, обрадовался и, конечно, пошел за мной.

Николай Васильевич шевельнул мыском сапога истлевающие угли и добавил:

— Охота же у нас получилась чудесная. Дождь ничуть не помешал перелету. Конь спокойно ожидал нас на лежневке, привязанный ремнями к дереву. На обратном пути он охотно шагал рядом, неся на спине добытую нами дичь.