Рассвет над морем

Глава первая

Город жил странной жизнью и сам себя не узнавал.

Он, казалось, был кем-то выдуман нарочно.

Собственно старая Одесса издавна славилась своей сутолокой и сумятицей, как и всякий большой портовый город. С давних времен вошло даже в привычку называть Одессу царством лени и столицей лодырей.

Но молва эта плод первого, поверхностного впечатления заезжих повес, не видавших Одессы дальше приморских бульваров и центральных улиц, и она несправедлива. Люмпены, мелкая торговая шушера и тьма-тьмущая слетавшихся со всех концов света бездельников создавали только внешний облик одесской улицы тех времен.

В действительности же Одесса со времени основания ее воинственными и отважными ватагами запорожских и донских казаков всегда была городом напряженного созидательного труда.

Город вырастал из собственных недр — из камня-ракушечника, камень этот рубили топорами и резали ручными пилами. Цеховой каменщик-строитель прежних времен — творец Одессы, какой мы видим ее подчас и сегодня. Город жил рыбой — «царицей моря» скумбрией, «жемчужиной юга» кефалью, кормилицей хамсой, — и именно отважный рыбак, вечный труженик, наметил первые черты его великолепного образа.

Одесса сначала родилась как порт, а уже потом как город. Сюда, к причалам тихой гавани, потекло зерно с плодородных земель необъятного украинского и русского черноземного Юга, чтобы претвориться в душистый и сытный хлеб для трапезы всей Западной Европы. Отсюда, из трюмов западных и восточных судов, стоящих на приколе в одесском порту, разнообразнейшие товары — западная мануфактура и восточные пряности — водными путями, широкими трактами, а со временем и по железной дороге расходились по всей Украине и России. Мореплаватель-флотский, каталь-грузчик и биндюжник-ломовик были и те времена подлинными хозяевами и порта и города, Одесский порт стал колыбелью и первого пролетариата Юга. На рыбачьем улове и урожаях огородников возник консервный промысел. Из портовых мастерских выросли доки, верфи и эллинги. На потребу вывоза поднялись многочисленные фабрики и заводы. Рабочий-пролетарий довершил живой образ порта-великана и города-труженика.

Вечно шумный базар — место продажи рыбаками даров моря и огородниками плодов земли — расцветил лицо города тонами теплыми, мягкими и колоритными.

Торговцы — перекупщики и спекулянты — пришли позднее, одновременно с посредниками между отечественными и заморскими негоциантами. Их нахлынула огромная орава, они скучились в центре города и тотчас же подняли отчаянную суету, галдеж и грызню. Они пожирали друг друга и вместе грабили все вокруг. Они захватили прилегающие к городу земли, прибрали к рукам городские промыслы, положили к себе в карман трудовые сбережения горожан — и узурпировали власть над недрами, водами и, казалось, над самими стихиями.

И город перестал принадлежать коренному, мирному и трудовому населению.

Рыбаки и рабочие — еще недавние хлеборобы на окрестных землях, грузчики и портовый служилый люд — кочующий пролетариат со всех концов Российской империи, пригородные садовники и огородники — все теперь сбились вместе и трудились с утра до ночи на берегу, в заводских дворах и у портовых сооружений. Для жительства им негоциант-грабитель оставил только пыльные и тесные окраины — Пересыпь, Слободку, Молдаванку и Сахалинчик — да узкую кромку песчаного и глинистого берега под кручами Малого, Среднего и Большого Фонтанов.

Именно эти места, заселенные коренными хозяевами — строителями и тружениками Одессы, — и получили от них прозвище: «Одесса-мама».

Коренной одессит редко когда и видел своих властителей.

Одесская аристократия — финансовые и торговые тузы, земельные магнаты и крупные промышленники, которым принадлежали теперь и поверхность таврийской земли и ее недра, а за ними и всякие приживалы аристократии, всегда пренебрегали коренным одесситом. В зимние дни они прятались за тяжелыми жалюзи своих по-восточному роскошных особняков, в летнюю пору — за легкими маркизами своих с парижским шиком меблированных дач на взморье. В предвечерние же часы — и летом и зимой — они вихрем проносились в блестящих кабриолетах, запряженных орловскими рысаками, по мягким торцам Дерибасовской к Английскому клубу или звонкой мостовой Ришельевской к опере. А улица день и ночь жила своей собственной — суетливой, призрачной и бесплодной — жизнью вселенского сброда. Здесь неизменно царило «уличное столпотворение», суетились турки-лавочники, румыны-негоцианты, греки-комиссионеры и прежде всего матросня всех флотов мира с кораблей, разгружавшихся или принимавших грузы у многочисленных причалов гавани.

Под горячим южным солнцем, овеваемый соленым бризом, весь этот «многоязыкий сброд» беспрестанно суетился и галдел. Облик уличного одессита прежних времен складывался из удивительного, но органического сочетания праздности и лени и столь же неотъемлемых азарта и предприимчивости. Неописуемая сутолока царила в старой Одессе — богатейшем и красивейшем городе юга Украины и России тех времен.

Но таким, как осенью тысяча девятьсот восемнадцатого года, город не бывал еще никогда. Он и в самом деле не узнавал себя, а образ жизни его мог вызвать только удивление.

Оставаясь все в тех же своих географических пределах, город вдруг сделался как бы вдвое больше. И впечатление это не было обманчивым: за несколько месяцев восемнадцатого года полумиллионное население Одессы выросло еще чуть ли не на полмиллиона.

То было время утверждения советской власти в рабоче-крестьянской России и время немецкой оккупации и гетманщины на Украине. Спасаясь от «большевистского варварства», русская буржуазия и всероссийская реакция двинулись на юг — в Екатеринодар и Ростов, в Киев и Одессу. В Киеве, Одессе и Екатеринославе — крупнейших украинских городах — сосредоточилась и украинская буржуазия. Ведь к осени восемнадцатого года вся Украина — от западных границ до Донца и от севера до Черного моря — уже запылала в огне народных восстаний против немецких оккупантов и украинской гетманщины. Теперь в Одессу в надежде пробраться за границу съехались петроградские банкиры, московские мануфактурщики, промышленники Донбасса и Кривого Рога. Помещики бежали сюда со всех концов: и из средней полосы России, и с украинского юга.

Дотошные журналисты подсчитали тогда, что в новом «российском Вавилоне» собрались к тому времени владельцы шестидесяти процентов всех принадлежащих отечественному капиталу ценностей в средней полосе России и на Украине.

Следом за финансовой плутократией прибыло и высшее всероссийское — царское и Временного правительства — чиновничество Прибыли министры, послы, директора департаментом — тайные советники, действительные статские советники и генералы Прибыли сановники двора его императорского величества Прибыли великие князья и великие княгини.

Приехали также и руководители всероссийских общественных организаций, промышленных и торговых объединений, земских союзов и союзов городов.

Слетелись и лидеры контрреволюционных партий — и центра, и правых, и левых: октябристы, трудовики, кадеты, эсеры и меньшевики.

Дотошные журналисты путем своих астрологических исчислений тогда же пришли к выводу, что из этих деятелей можно было бы в ту пору создать министерские кабинеты и организовать парламенты — для всех стран Западной и Юго-Западной Европы.

И весь этот сброд безраздельно завладел теперь одесскими кварталами и стал хозяином одесских улиц. Им были битком набиты все одесские рестораны, кафешантаны и театры миниатюр. Ломбарды и комиссионные магазины города ломились и от товаров и от людей — преимущественно сдающих, а не покупающих. На базарах не прекращалась толкучка, а по тротуарам невозможно было пройти.

Улицы когда-то фривольной Одессы вдруг оделись в чопорные рединготы и визитки, а весьма распространенным головным убором стал черный цилиндр в окружении огромных модных шляп и роскошных дамских туалетов. По воскресным дням и престольным праздникам в церквах запестрели шитые золотом мундиры камергеров и камер-юнкеров.

Но еще гуще залило одесские улицы и площади разномастье военной формы. Никогда еще с самого основания Одессы не собиралось здесь столько вооруженных сил. Город вдруг превратился в военный лагерь. Всероссийская контрреволюция избрала его своей штаб-квартирой.

Генерал Деникин под высокой рукой омского «всероссийского правителя» адмирала Колчака формировал и здесь, в Одессе, офицерские отряды для белой «добровольческой армии». Тысячи «дружинников» — «дружин» астраханских, приволжских, донских и кубанских, — сверкая золотом русских погонов на новеньких английских и американских шинелях, пьянствовали по ресторанам, безобразничали в шантанах и фланировали по одесским бульварам.

Время от времени эскадрон офицеров-добрармейцев во всей своей красе, гарцуя на резвых конях, проезжал по улицам с. залихватскими песнями. Пели:

Новехонькое оружие «гусар-усачей» и в самом деле сверкало на солнце и было все, до последнего винтика, английским и американским.

Гетман Скоропадский, осажденный в столице Киеве повстанцами, в Одессе, однако, держался крепко, и гетманские сердюки и серожупанники в новенькой, с иголочки, австрийской и немецкой форме составляли пышный Одесский гарнизон. Гетманцы были «законной» властью в городе, и потому для укрепления престижа власти и демонстрации ее вооруженных сил они ежедневно маршировали по улицам, непременно в сопровождении духового оркестра.

Оркестры исполняли попурри из украинских песен вперемежку с бравым «Майн либер Аугустин». Оружие у гетманских вояк было немецкое и австрийское.

Одновременно сколачивались в Одессе и «украинские республиканские» — с ориентацией на петлюровскую директорию — «охочекомонные»[1] казацкие отряды. Одесские портные спешно мастерили для них синие жупаны, красные шаровары и смушковые шапки с длиннющими шлыками.

Гетманское командование еще не имело точных указаний, какую занять позицию по отношению к своему внутреннему врагу, и на всякий случай ждало прояснения ситуации.

«Охочекомонное» казачество собиралось кучками на перекрестках и орало «Ще не вмерла Украина».

Оружия у казаков пока еще не было.

Не меньше «шпацировало» по Одессе и хлыщеватых польских легионеров — с бело-малиновыми шевронами На голубых французских шинелях и в диковинных четырехугольных фуражках с огромными, окованными медью козырьками. Войско польское под белым орлом готовилось к походу против большевиков — за «Великопольшу од можа до можа»[2], и отсюда, от берегов Черного моря, польские националисты-белогвардейцы собирались начать свой маршрут.

Муштровали белополяков бельгийские офицеры — из инструкторов при авиационном заводе Анатры, — задержавшиеся здесь еще с недавних времен мировой войны, когда они действовали в составе авиации русской армии.

Кроме того, в Одессе были еще сербские дружинники, хорватские четники, македонские партизаны, чешские боевики — мелкие формирования из бывших военнопленных австро-немецкой армии, одетые ныне в мундиры с плеча побежденных немцев и австрийцев.

Немцев и австрийцев, — несмотря на то, что война уже закончилась, оккупация была сорвана восставшим народом, а в самих Германии и Австро-Венгрии вспыхнула революция, — тоже было в Одессе еще немало.

Командующий австро-немецкой оккупационной армией генерал фон Бельц только что застрелился в припадке отчаяния, а солдатские массы частью подались домой, частью задержались, организовав свои советы солдатских депутатов.

Зато к этому времени уже появились невиданные здесь раньше англичане и французы. Английские и французские инструкторы с румынского фронта и английские и французские моряки с субмарин восточного союзного флота прохаживались среди разномастной вооруженной толпы с особенной важностью и пользовались особенным успехом у дам.

Ибо Одесса со дня на день ждала крупного десанта американо-англо-французских войск.

Руководство Антанты — английский премьер Ллойд-Джордж и французский премьер Клемансо, совместно с президентом Соединенных Штатов Америки Вильсоном, — уже приступило к широким, всеобъемлющим интервенционистским операциям против Советской страны. Американо-английский десант еще с лета свирепствовал на Севере — возле Архангельска и Мурманска. Американо-японские войска заливали кровью Дальний Восток и Сибирь. Англичане высадили свои войска на Кавказе. Теперь на очереди были Крым и юг Украины.

В румынском городе Яссах, в ставке командования вооруженными силами союзных армий на Ближнем Востоке, как раз в это время происходило совещание держав Антанты с военным командованием и посланцами российской и украинской контрреволюции. Обсуждался масштаб и определялся срок начала интервенции на юге России и Украины.

Всероссийская контрреволюция с нетерпением ждала прибытия «освободителей» — интервенционистскую армию Антанты.

На Дерибасовской ходили слухи, что союзники должны прибыть и высадиться не позднее чем завтра. С Николаевского бульвара высматривали, не прибудут ли они еще сегодня.

Впрочем, наивысший в Одессе авторитет по международным вопросам — ресторатор при гостинице «Лондонская», не то румын, не то итальянец Штени — скептически утверждал, что союзную армию нужно ждать не раньше чем в декабре.

А сейчас еще шел конец ноября.

И был чудесный, возможный в эту пору только в Одессе, теплый, солнечный осенний день.

Дамы, накинув меховые боа, ходили в осенних костюмах, мужчины — распахнув демисезонные пальто.

Но Сашко Птаха — коренной одессит, родившийся под одесским солнцем, в рыбачьем курене[3] между Ланжероном и Отрадой, и овеянный сызмалу всеми ветрами одесской бухты — горовым, дофиновским, трамонтаной[4], — вышел сегодня в одной полосатой тельняшке, только накинув отцовский жакет. Жакет, взятым тайком, пока отец еще не вернулся с утренней тони, Сашко решил прихватить на всякий случай: он не знал, когда придется возвращаться домой, быть может и поздней ночью, когда падет на берег холодный осенний туман. Сашко не распоряжался своим временем. Жизнь Сашкá принадлежала революции, и временем его распоряжался подпольный большевистский комитет. Хлопцу только что исполнилось шестнадцать лет, но комсомолец Сашко Птаха выполнял ответственнейшие функции связи в одесском подполье.

День был и вправду чудесный, как, впрочем, и вообще чудесно было жить на свете!

Не спеши он к месту явки, Сашко даже окунулся бы разок. Ведь он купался до первых морозов — пока не покрывались ледяной коркой каменные глыбы на ланжероновском пляже.

На миг Сашко остановился на откосе и с грустью поглядел на легкую рябь у берега застывшего в мертвом штиле моря. Он колебался. В шестнадцать лет так трудно отказаться от малейшей радости бытия. Какое это наслаждение: прыгнуть в холодную воду, от которой захватывает дух, тело становится неощутимым, а мускулы — всемогущими! Да и погодка какая! Ни волны на море, ни ветерка в небе; воздух застыл, и лишь вдали, у самого горизонта, видно, как он дрожит и струится, согретый солнечными лучами, над бескрайным зеркалом холодной воды…

Но Сашко все-таки превозмог почти неопреодолимое желание. Он нахмурил те места на лице, где у людей растут брови, а у него лишь кудрявился легкий пух — так Сашко делал всегда, когда приходилось призывать на помощь волю, — и пристально оглядел бухту.

За Рейдовым молом, против Карантинной гавани, высились мачты нескольких судов. Это были мелкие суда Русского добровольного флота и ропитовские баржи — «Российского объединения пароходства и торговли», — которые теперь подвозили белой деникинской добровольческой армии из Константинополя и Салоник английское военное снаряжение, а обратным рейсом везли в Салоники и Константинополь награбленные на Украине пшеницу и сахар для снабжения войск Антанты на Ближнем Востоке.

На Малом рейде, как и вчера, стояла большая моторная яхта со спортивной оснасткой, под французским флагом. Она прибыла вчера еще на рассвете и высадила на берег только одного какого-то «пижона». На берегу пошел слух, что прибыл самый главный представитель Антанты, который будет руководить высадкой иностранного десанта. Оно, конечно, похоже было и на правду: для какой-нибудь мелкоты не гоняли бы через море такую роскошную посудину. Но сегодня надо было разузнать, какие такие главные полномочия у этого антантовского представителя, — ведь недаром же Сашко вторую неделю связан с большевистским подпольем!

На Большом рейде было пустынно. На горизонте за бухтой тоже не видно ни одного дыма. Надо думать, что Антанта сегодня еще не прибудет.

Минутку Сашко постоял задумавшись. Он, пожалуй, не столько раздумывал, сколько просто с наслаждением грелся, подставляя солнечным лучам раскрытую грудь и свое шершавое от солнечных лишаев, веснушчатое лицо. Чайки кружили у Карантинного мола, и Сашко с интересом следил за ними.

Чайка — компас рыбака, да и барометр тоже. Чайка кружит, высматривая добычу. Чайка падает, чтоб ухватить рыбешку. Одинокая чайка не интересует рыбака. Рыбак приглядывается к большой стае чаек. Стаями летят чайки за косяками. За стаей чаек гонит и рыбак фелюгу.

Высоко поднимется чайка — рыбак ожидает ненастья.

Чайки садятся на воду — будет на море погода.

Чайки у мола не летали высоко и не падали камнем вниз. Они спокойно садились на волну, трепыхая крыльями, перелетали с места на место. Ерунда! Чайки гонялись за глупой верховодкой-хамсой. Скумбрия и кефаль уже прошли.

Сашко Птаха любил птиц. Но особое пристрастие питал он к веселым и нежным голубям. И был Сашко первейшим голубятником среди всех голубятников от Ланжерона до Люстдорфа. Турман Сашка Малютка на состязаниях в Аркадии взял первый приз. За турмана теперь давали двадцать пять австрийских крон. Но Сашко не продавал голубей. Разве продаются за деньги нежные друзья? Сашко давал согласие только на обмен: за турмана Малютку — горлинку Быструю. Из горлинки Быстрой Сашко, безусловно, сделал бы чемпиона всей Одессы, не устояли бы ни молдаванские, ни пересыпчанские и даже дофиновские голуби!..

Но надо было спешить, и, снова сделав попытку нахмуриться, Сашко отвернулся от моря.

Теперь перед ним был город.

Вверху, на круче, возвышались фантастические башни и сверкали оконные фонари роскошных дач Французского бульвара; там жили, не ведая горя, наследники Маразли и Анатр. Их фамильные особняки утопали в густых, чуть прихваченных золотом осени парках, изобилующих заморскими растениями, и даже в такой ранний час оттуда долетали рулады голосов и аккорды роялей: самые младшие отпрыски одесских тузов и шишек брали утренние уроки музыки. Довольством, покоем и весельем дышал Французский бульвар — вотчина одесской аристократии.

Внизу, под кручей, на юру, жались к морю землянки-мазанки рыбаков и портовых грузчиков.

Курень Птахи ничем не отличался от прочих рыбачьих мазанок. Сложенный из ракушечника, крытый толем и старой жестью, он был о двух оконцах, каждое величиной с корабельный иллюминатор, с низкими дверками, сделанными из ящиков из-под мессинских апельсинов. Украшали мазанку только крученые паничи, обвивавшие переднюю стену. Все лето курень красовался в ярком розовом, голубом и лиловом — цветении крученых паничей. Но была осень — крученые паничи уже отцвели, и широкие листья их почернели на высохших стеблях. Теперь, под кружевом сухих плетей, мазанка обнажила свои рыжие, некрашеные стены. Убогая рыбачья снасть понуро свисала с кольев вокруг «веранды». «Веранда» — старый, ржавый парус на четырех кольях, тоже оплетенных паничами и хмелем, — была гордостью Сашка. Сашко сам соорудил ее и собственноручно обсадил цветами, чтобы порадовать отца и мать. Но сейчас, осенью, и веранда отслужила свое и являла зрелище грустное и неуютное.

Впрочем, Сашко и не смотрел на веранду. Он озабоченно поглядывал на крышу: там, на чердаке, превращенном в голубятню, жили его голуби двенадцать пар и чемпион Малютка. Сашко только что засыпал птицам корм на целый день, а вечером, как всегда, надо было бы погонять голубей, чтоб не жирели. Только вернется ли Сашко до вечера? Не придется ли, упаси боже, нарушить строгий голубиный режим? Ведь нарушение режима, безусловно, может отразиться на летных качествах Малютки.

Но надо было спешить, и Сашко быстрым шагом направился к куреню.

В курень он не зашел. Напротив, взял старое весло и припер им низенькие двери. Это должно было означать, что хозяев дома нет, хата заперта и недобрым людям вход воспрещается, — ключи и замки не были в почете на рыбацком берегу. Сашко обошел курень, пробрался сквозь заросли сухой полыни и очутился под самой кручей. Тут, почти у самой земли, в небольшой пещерке, прикрытой куском фанеры и присыпанной сверху глиной, был у Сашкá тайничок. Сашко отодвинул фанеру и вынул из тайника ящичек с подставкой для ноги наверху и двумя щетками и набором баночек гуталина внутри. Ящик был на ремне, и Сашко легко закинул его за плечо. Затем он аккуратно закрыл и засыпал глиной пещерку и, прячась за кустами полыни, двинулся вдоль кручи к тропинке, ведущей в Александровский парк. Свою причастность к вольной корпорации чистильщиков обуви Сашко вынужден был тщательно скрывать.

Дело в том, что отец Сашкá, старик Птаха Петро Васильевич рыбак «в сезон» и грузчик Карантинной гавани в «не сезон» — категорически запрещал сыну добывать деньги чисткой сапог. Вольный рыбак и независимый грузчик, Петро Васильевич Птаха жестоко презирал сию жалкую профессию панских холуев, пресмыкающихся перед лодырями с Дерибасовской. Сказать по правде, Сашко и сам недолюбливал это занятие подростков, — подозрение в малолетстве было нестерпимо для его шестнадцатилетнего юношеского самолюбия. И он прибегал к щеткам и гуталину только в тех случаях, когда не было уже никакого другого способа раздобыть денег на корм голубям.

Но что могло быть лучшей конспирацией для подпольного связного, чем личина чистильщика сапог?

Молодой пересыпский слесарь с завода Гена Коля Столяров, в группе которого Сашко начал свою деятельность в качестве связного, так и сказал Сашко о Союзе рабочей молодежи, бывшем Молодежном революционном интернационале — «Моревинте»:

— Мы теперь комсомол, то есть Коммунистический союз молодежи — организация юных большевиков. Большевистская партия сейчас в подполье. Значит, в подполье и мы. Каждый из нас должен иметь два лица: легальное и нелегальное. Легально — ты Сашко Птаха, сын рыбака с Ланжерона. Нелегально — ты беспризорный, чистильщик сапог. Ты будешь связным между подпольщиками-большевиками. Это, Сашко, очень почетный пост и очень ответственная работа. Мы можем доверить ее только особо надежным товарищам. Тебе, Сашко, подполье доверяет и надеется, что ты оправдаешь это большевистское доверие. Задания будешь получать только от меня лично, начальник комсомольской группы связи — я.

Что Сашко мог против этого возразить?

Разве мог он сказать о запрете отца и о своем отвращении к унизительной, ребячьей профессии?

Тем более что Коля Столяров прибавил:

— Партийные поручения по подпольной связи выполнял в свое время и Ленин.

С этого и началась деятельность рыбацкого сына Сашка Птахи в большевистском подполье — в роли юного чистильщика сапог.

Сегодня Сашко должен был выйти на Николаевский бульвар и расположиться возле памятника дюку Ришелье, у самой лестницы, спускающейся в порт. Задание Сашку было такое. Он должен сидеть и чистить ботинки каждому, кто поставит ногу на подставку его ящика. Но среди других ногу поставит и человек, который, говоря вообще о чем вздумается, между прочим скажет: «А где сейчас можно выпить хорошего кофе?» Сашко, услышав это, должен на всякий случай произнести контрольный отзыв: «Где уж теперь хороший кофе! Турки теперь кофе пьют!» На это неизвестный должен ответить: «А все-таки? Неужто нигде нельзя кофе напиться?» Тогда Сашко может быть уверен, что это именно тот, кого он поджидает. И должен спокойно сказать: «Зайдите в кафе Фанкони на Екатерининской. Вон, за углом…» На этом функции Сашка-связного будут исчерпаны. Он может идти домой, к своим голубям, с чувством выполненного долга. Может идти и размышлять о том — все ли у вновь прибывшего в Одессу подпольщика и дальше пойдет счастливо? Потому что Сашку было известно, что он — только «вторая линия связи»: кафе Фанкони — это совсем еще не явка, в кафе Фанкони прибывший подпольщик найдет только связного «первой линии связи», который уже и скажет адрес настоящей явки.

Сашко вышел на дорожку и, насвистывая «Ночка темна, я боюся, проводи меня, Маруся», направился к Александровскому парку.

И тут произошла катастрофа.

Из Александровского парка прямо на Сашка, так что они непременно должны были столкнуться на узкой дорожке, шел не кто иной, как его собственный отец, старый Птаха Петро Васильевич. У Сашка даже ноги онемели. О том, что отец должен был об эту пору быть в море на утренней тоне, а совсем не на берегу, Сашко уже и не подумал, — удивляться было некогда. Сашко думал только об одном. Ведь он шел с запретным ящиком чистильщика за спиной. Отец увидит ящик, выхватит и разобьет в сердцах. Как же тогда Сашко выполнит подпольное задание? Куда теперь скрыться или хотя бы спрятать ящик?

Но и прятаться и прятать ящик было поздно: отец был в тридцати шагах и уже, безусловно, заметил и ящик и Сашка.

Как вывернуться? Взмолиться, что необходим корм голубям, а у Сашка нет ни копейки в кармане?

Хорошо, если отец в дурном настроении — и дело обойдется ремнем! А если он настроен добродушно, вынет из кармана немецкую марку и подарит голубям на корм, а ящик все-таки отнимет и разобьет?

Признаться? Сказать прямо, что снаряжение чистильщика необходимо для выполнения совсем другого, тайного дела?

«Какого такого тайного дела?» — спросит отец.

Нет. О своей подпольной работе Сашко не имел права сказать никому — даже отцу родному! Таков незыблемый закон конспирации и партийной дисциплины. Сашко не признался ни отцу, ни матери даже в том, что вступил в комсомол: еще, чего доброго, станут сердиться или запрещать!

Что ж теперь было Сашку делать?

Петро Васильевич тоже увидел сына. И был не менее его неприятно поражен.

Как же это случилось, что этот шелихвост — Петро Васильевич, когда сердился, ругал сына разными уличными словами, начинавшимися на букву «ш», особенно мягкую и ласковую в одесском произношении, — вместо того чтобы сидеть за партой в школе флотских механиков-мотористов, до сих пор валандается на берегу? Снова баклушничает! Не говорил разве Петро Васильевич жене, когда та просила-молила за своего баловня, чтобы на последние гроши отдать сына, уступив его желанию, в флотскую школу, что толку из этого не будет, потому как в голове у этого шелапута только ветер гуляет? Говорил!

Господи боже мой! Да он еще со своими щетками и гуталином!

Рука Петра Васильевича невольно потянулась к ремню. Ну, сейчас он ему всыплет так, что не будет знать, каким местом сесть!

Но рука Петра Васильевича отпустила ремень.

Да ведь теперь станет известно, что он в неурочное время вернулся домой!

О том, как это так произошло, что утром он сел с хлопцами в фелюгу и отчалил в море, а теперь вдруг объявился снова на берегу, — об этом Петро Васильевич уже не думал. Некогда было сочинять оправдания. Да и — черт побери! — разве он обязан давать отчет каждому сопляку, хотя бы и родному сыну? А вот то, что сын его увидел и, таким образом, пропало старательно подготовленное «алиби», — это вконец расстроило старого рыбака. Ведь ни сын, ни жена — никто на свете! — не должны были знать, что Петро Васильевич Птаха сегодня в море не ушел. Ушел! Береговой пограничный патруль сделал отметку в его рыбацкой квитанции. Это потом уж хлопцы высадили его под Карантинным молом, так, чтоб никто не видел. Потому что хлопцы-то свои и с Петром Васильевичем в сговоре.

Что же теперь, черт побери, делать? Может, признаться по-хорошему? Как-никак — свой, родной сын.

Нет! Признаться Петро Васильевич не имел права, хотя бы и родному сыну, дело было совершенно секретное…

Петро Васильевич и Сашко остановились на дорожке друг против друга на расстоянии десяти шагов.

— Ты куда? — грозно начал Петро Васильевич и умолк; он не знал, что говорить дальше.

— А ты откуда? — как эхо, отозвался Сашко и тоже неуверенно замолчал.

У Сашка была теперь одна цель: проскочить! Проскочить мимо отца по узкой дорожке со своим драгоценным в эту минуту ящиком, гуталином и щетками. А там… там будь, что будет…

У Петра Васильевича тоже была только одна забота: как отвести сыну глаза?

Как это сделать, Петро Васильевич так и не знал и задумался, подняв руку и поглаживая усы. Такая была у Петра Васильевича привычка: когда задумывался, он степенно и медленно поглаживал свои усы сверху вниз.

Этим и воспользовался Сашко. Только отцовская рука добралась до усов, он сразу наклонился, съежился и стрелой прошмыгнул под отцовским локтем. Дорожка была узкая, Сашко даже толкнул отца. Петро Васильевич покачнулся и чуть не упал. Но когда он оглянулся, Сашко был уже далеко, у входа в парк.

Сашко убегал, унося с собой тайну Петра Васильевича, тайну того, что он вернулся с моря и был на берегу, дома.

— Эй, эй! — крикнул Петро Васильевич жалобным голосом. — Подожди!

Сашко остановился. Теперь и он и ящик были в полной безопасности. Конечно, стыд-таки мучил его: пришлось, словно какому-нибудь пацану, таким недостойным манером удирать от отца. Сашко стоял, глядел в землю и ковырял босой ногой камешки на дорожке.

— Слушай, — миролюбиво заговорил Петро Васильевич, — иди уж себе, куда хочешь. Иди, — с презрением прибавил он, — вылизывай сапоги белой офицерне… Только сделай ты мне, своему родному отцу, одолжение…

Сашко поднял голову и удивленно посмотрел на отца.

— Слышишь? Не приходи сейчас домой… Приходи к вечеру…

Сашко был совершенно сбит с толку.

— А почему?

— Ну, потому… дело тут у меня… И того… окажи ты мне, родному отцу, раз в жизни услугу: не говори матери, что я не пошел в море, что домой приходил. Ладно?

Сашко стоял ошарашенный. Такого еще никогда не бывало! И с чего это отец вдруг стал таиться? И не только от него, а и от матери! Не вздумал ли он, чего доброго, на старости лет увиваться за какой-нибудь юбкой?..

Обида пронзила душу Сашка. И это, очевидно, отразилось на его лице, потому что старик Птаха даже съежился и заторопился:

— Ты того… слушай! Ты не подумай! Да подойди ты поближе сюда!..

Сашко стоял и подозрительно, враждебно смотрел на отца исподлобья.

— Ну, прошу же тебя, подойди. Не могу же я орать с Отрады на Ланжерон! Поговорить мне надо… как мужчине с мужчиной…

Какой-то миг Сашко еще колебался. Потом поставил свой ящик на дорожку, чтоб подхватить его на лету, если б снова пришлось удирать, и ступил на несколько шагов ближе к отцу.

Петро Васильевич Птаха отец и Сашко Петрович Птаха-сын остановились друг перед другом для разговора как мужчина с мужчиной.

— Слушай, — грустно, но доверительно заговорил Петро Васильевич. — Ой, горе той чайке-небоге, что вывела деток при самой дороге…

Сашко хорошо знал отцовскую привычку каждый длинный и трудный разговор начинать непременно какой-нибудь старинной присказкой или поговоркой, точно запев к думе, и нетерпеливо махнул рукой.

— Ну ладно, ладно! — еще мягче зачастил отец. — Я коротко, я сейчас. Понимаешь, сынок, теперь такое время, поганое, можно сказать, время… — Он еще не придумал до конца, как выкрутиться, и потому нарочно тянул. Может, признаться? Нет, признаваться он не имел права. — Словом, трудное настало теперь время… — Он мучительно придумывал ложь, наиболее правдоподобную и убедительную. — Для вас же, молодых, стараемся, чтоб вам, молодым, не так, как нам, старикам, тяжко на свете жилось. — Ему стало жалко себя, и, махнув рукой, он поскорей закончил: — Ну, словом, предлагают эти… контрабандисты… ящик французских духов, такие себе «лёриган-коти». Вчера французские матросы подкинули, что того «пижона» на яхте из Румынии привезли. Ну, и того… разменять ящик надо. За пайку, не за магарыч…

Сашко с укором и болью посмотрел на отца. К контрабандистам Сашко относился без особого предубеждения. Люди шли на риск, ставили на карту жизнь, было даже что-то красивое в этой опасной, разбойничьей профессии. Конечно, надували и обманывали. Но обманывали кого? Власть: царя, полицию, словом — мировую буржуазию. Нет, Сашко не относился к контрабандистам с непримиримым осуждением. Комсомолец Птаха еще не задумывался над кодексом морали и этическими проблемами. А если бы и задумался, то, верно, пришел бы к выводу, что, когда установится в Одессе своя, народная, без царей и помещиков, без Анатры и Бродского, рабоче-крестьянская власть, как вот сейчас в России, одесские контрабандисты сами собой исчезнут, превратившись в самых обыкновенных людей… Но входить «в пайку» с барахольщиками, «разменивать» для контрабандистов товар на базаре — этого сын рыбака и комсомолец Птаха, который и вступил-то в комсомол не когда-нибудь, а в условиях подполья, не мог простить даже родному отцу. Позор на весь берег, на всю Одессу! Позор перед пролетарской революцией, которой присягал Сашко, занося свое имя в списки Молодежного революционного интернационала!.. И кто понесет барахло на базар? Старый рыбак и грузчик — человек вольных и независимых, наипочетнейших в Одессе профессий! Старый Петро Птаха, которого все соседи на берегу уважают за то, что в девятьсот пятом году — если не врет — прятал беглецов с броненосца «Потемкин»! Петро Птаха, который в шестнадцатом году — а это была уже истинная правда, потому что Сашко и сам это помнит, — ходил громить тюрьму, чтоб освободить осужденного на смерть Котовского! Петро Птаха, который хвастался, что еще этим летом, будучи боевиком в группе самого Котовского, якобы пускал немецкие поезда под откос! Да он же, выходит, видел Котовского собственными глазами и даже — теперь это уже приходилось брать под сомнение — пил с Котовским из одной кружки молдавское вино «фетяска»! А теперь — с барахлом на базар!.. Эх, не повезло Сашку на отца!

— Амба! — гневно крикнул Сашко. — Нюхай свое «лёриган-коти»! Жуй свое барахло! Когда выйдет мне срок паспорт брать, не выпишу себе документ на твою фамилию! — Он шваркнул отцовским жакетом о землю, отчаянно махнул рукой и быстро пошел прочь.

Теперь Сашку было понятно, с чего это повадился к отцу в последнее время какой-то неизвестный бродяга, называвший себя грузчиком Григорием. Какой он, к черту, грузчик! Недаром же Сашко сразу взял его на подозрение: приходит ночью, в дом не зайдет, вызовет отца на берег, и о чем-то говорят, озираясь по сторонам. Как раз вчера вечером он и приходил, этот липовый грузчик Григорий, сразу же как пришвартовалась та самая яхта под французским флагом, которая привезла этого полномочного «пижона» на голову Одессы и ящик «лёриган-коти» — на голову Сашка.

Сашко с налету подхватил свой ящичек со щетками и гуталином, и чаща тамариска при входе в парк поглотила его щуплую фигурку в полосатой тельняшке.

Старый Птаха еще долго стоял на месте, глубоко огорченный, и отчаянно ругался, что вынужден был возвести на себя такой позорный поклеп.

Наконец, и он махнул безнадежно рукой, поднял с земли свой жакет и поплелся к куреню, все еще бормоча проклятия неведомо кому. Но ворчание его постепенно смягчалось и становилось все добродушнее. Среди проклятий прорывались уже и отдельные выражения, свидетельствовавшие о том, что он доволен собственной персоной. Все ж таки здорово подвернулся ему на язык этот ящик духов с французской яхты; он слышал о нем от хлопцев на шаланде: французы расспрашивали о факторе, которому можно было бы спихнуть беспошлинный товар.

Именно в это время на спуске между Отрадой и Ланжероном показалась коренастая фигура грузчика Григория. Впервые грузчик Григорий появлялся днем возле мазанки старого Птахи, но дело было уж очень спешное и слишком важное, чтоб откладывать его на более поздний час.

Сашко торопливо шел Александровским парком, улицей Маразли, потом по Канатной — на Николаевский бульвар. Он ничего не видел, не смотрел по сторонам, не взглянул даже на афишные тумбы с такими заманчивыми рекламами новых кинофильмов: «Дама полусвета», «Дневник кокотки», «Женщина, которая изобрела любовь». Не соблазнили его и анонсы варьете с именами Вертинского и Убейко. Чувство обиды угнетало его, гнев жег ему сердце. Его старый отец, потомственный рыбак, на всем берегу уважаемый грузчик с Карантинной гавани, превратился в барахольщика при контрабандистах! Лучше бы уж сам вышел на фелюге в ничьи воды и таскал барахло с румынских и турецких шаланд, ежеминутно рискуя попасть под пулеметную очередь со сторожевого катера или на одну из слепых мин, разбросанных еще «Гебеном» и «Бреслау» в мировую войну[5].

Сашко был обыкновенный — каких в Одессе тысячи — уличный мальчишка. Жизнь его от рождения и до сегодняшнего дня проходила на морском берегу и улицах города. Сколько он себя помнит, родители его жили в нужде и ели раз в день уху из бычков или жареную паламиду — это был обед; а про завтрак и ужин Сашко только слышал, что так бывает у богатых. Денег на свой курень на берегу с трудом собрали родители Сашка только перед самой войной, когда мальчик начал уже бегать в приходскую школу на Куликовом поле. А до тех пор они жили в казенном бараке для сезонных грузчиков — на территории порта. Тогда отец больше работал грузчиком, а рыбачить ходил, когда в гавани не было работы. В войну, когда порт замер, старый Птаха пошел в рыбачью артель, а за крюк брался в «не сезон», когда рыба уходила к румынским и турецким берегам или когда случался в порту транспорт с ростовской или херсонской линии: линия Новороссийск — Одесса почти не действовала из-за мин. Детство Сашка проходило на берегу, у рыбачьей снасти да на артельной фелюге: выбирал невод, смолил днище, наживлял перемет. В город Сашко попадал, когда мать брала его себе в помощь: поднести корзинку с уловом скумбрии или кефали до Привоза или мешочек мелких крабов — их в Одессе употребляют как закуску к пиву — в какую-нибудь кухмистерскую на Ришельевской. Но еще с детства — сколько он себя помнил — Сашко жил не только нежной и азартной страстью к голубям, но и горячими, опьяняющими мечтами.

У Сашка было три мечты: механика, Уточкин и Котовский.

Конечно, больше всего любил Сашко море, как и каждый одессит. Он родился на берегу моря и, не раздумывая над этим, знал, на берегу моря и умрет. Сашко вообще не представлял себе, как могут люди жить на свете без моря. Будущее его предначертано было, казалось, с самой колыбели: он будет рыбаком, портовым грузчиком, затем флотским, когда придет время призываться в армию. И хотел бы Сашко, конечно, быть моряком дальнего плавания — чтоб плавать на доброй посудине в неведомые края по морям и океанам всего света.

Но Сашко с детства уже увидел, какое огромное, неизмеримое расстояние отделяет весельную лодку и даже парусную фелюгу от моторной шаланды. На веслах они с отцом выбирали свой жалкий перемет и снимали с крючков в лучшем случае полсотни скумбрий. А даже самый маленький моторный ботик вытаскивал на берег невод с полутонной, а то и целой тонной царицы моря и жемчужины вод. И Сашко влюбился в мотор. Его мечта родилась у одноцилиндрового моторчика на четыре силы, который можно прицепить к жалкому ялику, и взлетала до сверхмощного корабля с механизмом, в котором вал был бы толще человеческого туловища, шатуны — в человеческий рост, а маховик — с обод ярмарочной карусели. Сашко мечтал стать механиком на военном судне, вести корабль в далекие края и властвовать даже над двенадцатибалльным штормом.

Но на мореходных курсах корабельных механиков надо было платить целых сто рублей за право учения — и самому большому желанию Сашка суждено было остаться только тайной грустной мечтой.

Мечта об Уточкине была связана собственно с той же механикой.

Впервые увидел Сашко Уточкина на его механической птице еще совсем маленьким мальчиком, когда в степи за Средним Фонтаном авиатор-самоучка на большом «змее» из бамбуковых палок и брезентовых парусов, с маленьким, хриплым и отчаянно тарахтящим моторчиком, взлетел над полем на пять саженей и кувыркнулся в овраг, зацепившись за платан у дачи Анатры.

Но первая неудача не погасила задора молодого авиатора. Через две недели он поднялся уже на десять саженей и пролетел на этот раз до Большого Фонтана, до дачи Ковалевского.

Этого было достаточно, чтобы вселить в сердце девятилетнего мальчишки с Ланжерона веру в безграничные возможности и чудесное будущее авиации.

Сашко Птаха еще тогда своими глазами убедился во всемогуществе механики, склонился перед властью мотора — и решил стать авиатором, а не моряком. Ведь моряк властвовал только над водной стихией, а летчик — над водами, землями и самим небом.

Конечно, аэроплан стоил больших денег и купить его мог только такой богач, как владелец мельницы на Пересыпи грек Анатра. Но ведь у рыжего Уточкина с Молдаванки тоже никогда не полилось и гроша за душой. А был же он знаменитый, первейший на всю Российскую империю авиатор. Анатра платил ему целых сорок рублей в месяц, хотя сам, правда, загребал на демонстрации каждого полета тысячи. Но на эти тысячи Сашку было наплевать. Надо было только научиться владеть машиной, стать царем небесных просторов, и тогда любой богач — пускай это будет Анатра, Вальтух, Бродский, Маразли или Инбер — в погоне за прибылями от авиации, построив себе собственный аэроплан, возьмет Сашка Птаху пилотом — управлять доходной механической птицей: ведь они же, богатеи, не умеют сами и лошадь запрячь в фаэтон, не то что управлять мотором, парящим в поднебесье.

И Сашко целехонький день — от утренней до вечерней тони, пока отец отсыпался, — не отходил от ангара возле дачи Анатры. Здесь Уточкин держал аэроплан, на котором зарабатывал деньги для Анатры своими мировыми рекордами.

Сашко бегал для рыжего Уточкина за папиросами и пивом, обтирал паклей пыль с брезентовых крыльев аэропланчика и подкатывал бочку с бензином или подносил бидоны с маслом. Потом Уточкин доверил ему подавать винты и ключи во время ремонта, и Сашко мог с замиранием сердца заглядывать в таинственные глубины всемогущего механического чрева. Сашко даже посидел однажды на велосипедном седле меж тоненьких бамбуковых палочек — на капитанском месте летчика.

Но Анатра высосал из смелого авиатора все соки, и Уточкин умер в благотворительной больнице для бедных и бездомных. Сашко горько плакал тогда, спрятавшись в сухой полыни под обрывом. Горько плакала и поминала авиатора монополькой с субботы до понедельника вся Одесса — Пересыпь, Молдаванка, Чумка, Слободка, Сахалинчик, Ближние и Дальние Мельницы: рыжего Уточкина боготворили все настоящие одесситы.

Так расстался Сашко со своей второй горячей мечтой.

Когда началась война, аэропланов появилось уже немало — они несли патрульную и разведывательную службу на фронте, — и Анатра построил возле Сахалинчика целый аэропланный завод. Но завод был обнесен высокой оградой с колючей проволокой и вдоль нее день и ночь ходили часовые с винтовками, никого близко не подпуская.

Впрочем, Сашком к тому времени овладела новая мечта: Котовский!

Про Котовского Сашко слышал с тех пор, как себя помнит.

Слава о бессарабском народном мстителе, который карал панов и заботился о бедняках, пришла к одесским берегам через рыбаков из Килии, Измаила и Аккермана, через «заробитчан» из-под Тирасполя, Кишинева и Бендер.

То была легенда о народном чудо-богатыре, могучем, как сам бог Саваоф, и прекрасном, как дева Мария. Народное сказание высоко поднимало обаятельный образ народного мстителя не только над бессарабской землей, но и над всем реальным миром — перед ним не только трепетали паны, ему подчинялись стихии. Легенда превратила своего героя во владыку над ветром и дождем, над водами рек и морскими волнами. Котовский дул на реку — и река поворачивала вспять, от моря к своим истокам. Котовский по колени входил в воду в самый сильный, двенадцатибалльный шторм на море — и волны опадали, а море застывало в мертвом штиле. Котовский высекал искру кресалом из обыкновенного кремня — и она молнией падала с неба на панское поместье и сжигала стога соломы и хлеб в скирдах. Котовский появлялся неведомо откуда в помещичьих хоромах — и паны падали ниц, он только подымал руку — и они несли ему все свои сокровища. Сам Котовский всегда выходил невредимым, потому что ни клинок, ни пуля не брали его и даже веревки на нем сгорали, и нес отобранные панские богатства в жилища бедняков. Он раздавал деньги беднякам, кормил и одевал нуждающихся, даже исцелял от тяжелых болезней…

Так повествовала легенда о Котовском. Но и правда была от нее недалека.

Бессарабские помещики дрожали от одного имени народного мстителя. Котовский действительно жег помещичьи имения, действительно являлся к богачам, требовал у них долговые обязательства бедняков и тут же, на их глазах, уничтожал, действительно забирал деньги и раздавал их неимущим. Больным он присылал врачей, оплатив гонорар вперед; за нуждающихся студентов анонимно вносил плату за учение; арестантам посылал в тюрьму передачи со съестным и куревом. Деньги на все это он экспроприировал у помещиков и в царском казначействе. Экспроприированным суммам он вел точный учет и посылал в бессарабские газеты сообщения, сколько у кого из помещиков взято и куда, на какие нужды истрачено, чтобы не воспользовались его именем, совершая своекорыстные грабежи, разные темные элементы.

Потом Котовский объявился и в Одессе. Одесские банкиры поставили на окна своих особняков железные решетки, казначейские возки перевозили деньги под охраной стражников и жандармов, градоначальство объявило премию в десять тысяч рублей тому, кто опознает народного мстителя и выдаст его полиции.

Эти десять тысяч золотом и по сю пору целы.

На предательство не пошел никто. Но Котовский все-таки был схвачен — жандармами в бою.

Народного мстителя судили и заслали на вечную каторгу в Сибирь.

Горько тужили тогда бессарабцы от Дуная и до Днестра, а Пересыпь, Молдаванка, Слободка, Сахалинчик, Чумка, Ближние и Дальние Мельницы в Одессе с вечера субботы и до понедельники заливали горе вином.

И тогда же, на этих поминках, родилась новая легенда: Котовский прошел сквозь двенадцать стен, разбил двадцать четыре замка, одолел стражу из сорока восьми жандармов — и с каторги бежал.

И пошла тогда новая молва: Котовский объявился в Поволжье, Котовский трясет купцов в Москве, Котовский пугает вельмож в Петербурге, Котовский идет огнем и мечом через Подолию, Котовский уже снова в Бессарабии и Одессе.

Такова была новая легенда. Но очень походила на нее и правда.

Котовский и в самом деле с каторги бежал и снова экспроприировал бессарабских помещиков и оделял опекаемую им бессарабскую бедноту. Сообщения о приходах и расходах экспроприатора начали публиковать теперь и одесские газеты.

Затем Котовского поймали вторично и приговорили к казни через повешение. Приговорил его одесский суд, и казнь должна была быть приведена в исполнение в одесской тюрьме.

Революция не дала погибнуть Котовскому и освободила его из заключения.

Котовский пошел на фронт. Вместе с революционными полками двинулся он с передовых позиций в тыл, когда в тылу впервые подняла свою голову гидра белой контрреволюции. В Одессе он вел Красную гвардию, командовал ею вместе с первым красногвардейцем — славным большевистским боевиком Старостиным. Когда хлынула на Украину немецкая, а на Бессарабию румынская лавина интервентов-оккупантов, Котовский организовал партизанский отряд и пускал под откос эшелоны оккупантов и под Одессой и под Кишиневом. Его партизанский отряд с боями отошел от родной Бессарабии и Одессы и двинулся на север — пробиваться к красной Москве…

Сашко Птаха мечтал стать таким, как Котовский.

Эх, если бы Сашку Птахе хоть раз увидеть воочию мечту своих юных лет!

Жизнь Сашка в последние годы сложилась уже по-взрослому. Еще во время войны — тринадцатилетним мальчишкой — попал он в железнодорожное депо учеником слесаря: мечта овладеть механикой не оставляла его. В семнадцатом году он вступил в организацию рабочих подростков на транспорте. Позднее, в начале восемнадцатого года, когда установилась советская власть, эта организация была преобразована в Союз социалистической молодежи. Этим летом — во время железнодорожной забастовки — Союз социалистической рабочей молодежи, преобразованный уже в Молодежный революционный интернационал, понятное дело, тоже бастовал, и после ликвидации двухмесячной забастовки Сашко вместе со всеми моревинтовцами был уволен с железной дороги на основании черных списков гетманской варты[6] и немецкой жандармерии. Моревинт вместе с большевистской партией оказался в подполье. И странно — именно в это время, в условиях подпольной деятельности молодежной организации, начали осуществляться мечты Сашка. Подпольный комсомольский комитет помог ему устроиться на мореходные курсы мотористов: большевики расширяли сферу своего влияния и готовили рабочую молодежь к борьбе.

Так стал Сашко Птаха и связным при большевистском комитете.

Конечно, чистить сапоги гетманским сердюкам и белым офицерам и сообщать в это время разные адреса неизвестным лицам — это была еще не революция. Но для Сашка не впустую прошли месяцы забастовки и пребывания в подпольном Моревинте: он уже знал, что Октябрьская революция — власть рабочих и крестьян — сама не падает с неба, а за нее надо бороться; что рабочие и крестьяне России уже завоевали для себя советский строй и красная Москва руководит этой борьбой на землях всей бывшей Российской империи; что на Украине, и в частности и Одессе, от Лузановки до Люстдорфа и от Заставы до порта, рабоче-крестьянская советская власть может быть установлена только тогда, когда на борьбу за нее поднимется весь трудовой народ, и он, комсомолец Сашко Птаха, в том числе.

Комсомол открыл Сашку глаза и на то, что такое дисциплина и почему она так важна для организации борьбы: она ведет в бой не отдельных бойцов, а Целый боевой коллектив.

Конечно, Сашку хотелось быть Котовским или хотя бы воевать — рубить саблей и стрелять из пулемета — под командой Котовского. Но если временно нужно полировать гуталином и щетками чужие сапоги, значит — нужно. Пускай так: Сашко будет наводить глянец на сапоги, раз этого требует революционная дисциплина.

Сашко прошел по Николаевскому бульвару, сел у памятника дюку, прислонившись спиной к тяжелой чугунной цепи, как раз против знаменитой лестницы, спускающейся в порт, и выбил двумя щетками о ящичек короткую чечеточную дробь:

— Эх, почистить! Кому почистить? Женихам — к невесте, офицерам — на парад, гимнастизам — в карцер! Гуталин немецкий, щеточки французские, бархатка одесская, из шлейфа королевы экрана Веры Холодной! Эх, кому почистить? Навались!

А почистить было кому. На бульваре в эту утреннюю пору погожего осеннего дня толпилось полно народу: одесские тузы высматривали в море долгожданный десант союзной американо-англо-французской армии.

Сначала на подставку ящичка поставил ногу в элегантном шевровом сапоге с лакированными отворотами какой-то франт в серых бриджах, черном смокинге и соломенном канотье на голове. Стояла осень, соломенные шляпы были уже не по сезону. Но день выпал совсем летний, а уличные фланеры тем и форсили, что начинали лето первыми, а кончали последними. Потом поставил на ящик ногу в хромовом сапоге со шпорами дьявольски шикарный польский легионер; у него были расшиты серебряным позументом даже лампасы на штанах, и обшлага, и хлястик на шинели. Потом грохнул огромным юфтовым сапожищем какой-то гайдамак в широченных синих шароварах. Тут Сашко пришлось-таки повозиться: гайдамацкие сапоги были до половины заляпаны глиной с Кривобалковских хуторов.

Солнце уже подошло к полудню, Сашко чистил и чистил — сапоги, ботинки и туфли, мужские «вэра» и дамские на каблучках «контэсс», — а до сих пор так никто еще и не подошел, чтобы спросить, где бы напиться кофе.

Но Сашко сидел здесь, на второй линии связи, уже не первый день и знал, что просидеть можно и до вечера, а может статься, что вообще никто не подойдет и не скажет пароль. Ничего не поделаешь, все равно надо быть на месте, на посту — в подполье все конспиративные инстанции должны быть обеспечены.

— Эх! — заливался Сашко, когда подставка его ящика на несколько минут оставалась свободной. — Кому почистить? Чистили папе римскому, чистили шаху персидскому, чистили самому царю Николаю! Фирма поставщиков всех императорских дворов обоих полушарий нашей планеты! Навались, караси!

Ничего не поделаешь, законы конспирации суровы, для полного правдоподобия подпольщик должен строго выдерживать стиль профессии, которой ему приходится маскироваться.

Это хорошо знал и добросовестно выполнял — во имя победы революции — молодой подпольщик Сашко Петрович Птаха, коренной одессит.

Тем временем старый Птаха Петро Васильевич с грузчиком Григорием спустились узенькой тропкой в небольшую бухточку — сразу за Отрадой, под кинофабрикой Ханжонкова.

Берег здесь, у этих бесчисленных миниатюрных заливчиков огромной одесской бухты, вообще мало заселенный, в эту раннюю пору, когда прибрежные жители, рыбаки, ушли на утреннюю тоню, а их жены — на базар, был совершенно безлюден.

Однако от перевернутой кверху дном только что просмоленной шаланды навстречу Петру Васильевичу и грузчику Григорию поднялись несколько человек. Все это были тоже рыбаки в клеенчатых зюйдвестках и ватных «куфайках», по-осеннему, либо портовые грузчики — в крошечных захватанных кепочках на макушке и коротких холщовых блузах-балахонах. Они молча поздоровались с прибывшими кивком головы или приложив два пальца к головному убору.

— Восемь? — сразу подсчитал грузчик Григорий.

— Восемь.

— Итак, с нами десять. Управимся. Пистолеты у всех?

Каждый молча кивнул в ответ.

— Верхом пойдем или пляжем?

— Тропинкой пойдем по обрывам, — предложил Петро Васильевич, солидно оглаживая усы. — Тут наши курени, можно прогуливаться взад-вперед. А верхом — такая банда в глаза будет бросаться…

— Резонно! — согласился грузчик Григорий. — Тогда не будем терять времени, пошли.

Все послушно двинулись за грузчиком Григорием и Петром Васильевичем. Грузчик Григорий разговаривал мягко и весело, однако в тоне его проскальзывала начальническая нотка. И слушались его беспрекословно. Видно было, что он и в самом деле начальник, во всяком случае общепризнанный авторитет.

Все вышли на тропинку и двинулись пригорками над морем. На широких и низких холмах, изрезанных извилистыми, глубокими трещинами от летней суши и постоянных оползней и поросших частыми кустами боярышника и сухой полынью, было пустынно и совсем тихо. Иногда только встречалась белая коза, забежавшая сюда из какого-нибудь рыбачьего двора в поисках свежего корма, да доносился неясный шум города — хотя и близкого, за четверть версты, но отрезанного от прибрежной полосы высокой стеной обрыва. Сначала слышны были еще гудки пароходов да вой сирен в порту, но когда тропинка свернула за мыс, к Малому Фонтану и берегам Аркадии, стало и вовсе тихо. Морем внизу катилась длинная, ленивая волна прибоя, — и вода, падая, била о пляж мягкими ударами и шуршала галькой, сбегая назад. Шли гуськом, друг за другом, молча, только сухая глина поскрипывала под подошвами тяжелых австрийских бутсов.

Когда вышли в долинку — расщелину между обвалами красной глины, за рыбачьим поселком, под дачей Маразли, — грузчик Григорий остановился. Остановились и остальные.

— Вот что, друзья, — сказал грузчик Григорий, — сделаем так. Дальше пойдут только пятеро. А пятеро останутся здесь, спрячутся в глинище. — Он улыбнулся. — Как бы боевое охранение. Пятеро понесут, а остальные пойдут впереди — на случай если б вздумалось наведаться сюда патрулям. Понятно?

Грузчик Григорий слегка заикался, ему с трудом давалась буква «а».

Он отделил пятерых и указал им на пещеры в глинистой расщелине. Сам со старым Птахой и еще тремя двинулся дальше по тропинке.

— Надорветесь впятером! — подал голос кто-то из тех, кто оставался в «боевом охранении».

Грузчик Григорий хитро подмигнул:

— А мы будем нести только полдороги, а полдороги понесете вы, а мы пойдем боевым охранением.

Пятеро скрылись в пещерках глинистого обрыва, пятеро пошли дальше по тропинке. Грузчик Григорий по-прежнему шел впереди. Он шагал быстро и легко — неожиданно для его крупной, могучей фигуры.

За мыском, отделявшим Малый Фонтан от аркадийской бухты, начались нагромождения камня, диких, замшелых скал — хаос известковых глыб: результат свежих береговых оползней и обвалов подмытых штормами круч.

Из-под одной такой огромной глыбы вдруг раздался ленивый окрик:

— И чего б это я шатался тут по камням? Кто?

— Одесса-мама! — сразу же откликнулся Петро Васильевич и вышел вперед.

Из-за глыбы появилась фигура в солдатском картузе без козырька, в ватнике и широких матросских клешах. Неизвестный подозрительно посмотрел на Петра Васильевича, но, очевидно, узнал его, успокоился и, даже не взглянув на остальных, молча пошел вперед, перепрыгивая с камня на камень. С тропинки он свернул; все двинулись следом за ним и пошли по самой кромке берега, местами по воде, окатываемые до колен набегающей волной прибоя. Над головами справа нависали глыбы известняка, громоздились старые, изъеденные морскими прибоями скалы.

Вдруг все очутились в низкой, но широкой пещере.

Посреди пещеры стоял ящик из свежих сосновых досок, поставленный на попа. Вокруг на других ящиках сидело четверо. Они играли в карты и негромко напевали: «Шармак ходит голый, босый, зато курит папиросы…»

Когда вход в пещеру заслонили фигуры прибывших, песня оборвалась, игроки бросили карты и поднялись.

Грузчик Григорий вышел вперед. Перед ним встал высокий плотный детина с черной бородой, в затрепанной капитанке на голове и босой, даром что стояла осенняя пора. В руке у него был наган.

Минуту он оглядывал пришедших из-под густых бровей, затем коротко спросил:

— Деньги?

Грузчик Григорий хлопнул себя по карману. Остальные трое, игравшие с бородачом в карты, и четвертый, который был проводником, стояли вокруг, держа правые руки в карманах.

— На бочку! — приказал бородач.

Грузчик Григорий вынул из кармана пачку денег и молча положил на ящик поверх разбросанных карт.

Бородач послюнил пальцы и стал считать.

Пока он считал, все стояли молча — всё так же с правыми руками в карманах. Троица партнеров бородача была столь же живописна, как и он сам: полосатые тельняшки, рыжие бушлаты или старые пиджаки, кепки и войлочные шляпы.

— Верно, — сказал бородач, кончив считать. — Можете брать. Наши не хуже ваших.

Грузчик Григорий, Петро Васильевич и товарищи, пришедшие с ними, взялись за ящики. Ящиков было пять — по одному на человека. Но были они тяжеленные, каждый пуда в четыре. Нужно обладать ухваткой докера, чтобы нести на себе такую тяжесть. Но все пятеро, кряхтя, взвалили тяжелые ящики себе на спину.

— Сразу же и идите — приказал бородач. — Нам ни к чему, чтобы сюда летние налетели…

Один за другим, покряхтывая под тяжелой ношей, люди начали выходить.

Побрели сначала по воде, затем выбрались на кромку берега, наконец вышли и на тропинку. Шли, едва передвигая ноги, сгибаясь под тяжестью ящиков.

Когда за мыском показались уже рыжие глинистые осыпи — это было самое дикое и пустынное место на всем берегу, — позади людей, согнувшихся под ношей, вдруг послышалось глумливое:

— Стой! Клади на землю и руки вверх!

Все остановились и взглянули из-под ящиков, не опуская их на землю. Вокруг стояло пятеро — бородач, а с ним тот, который их проводил в пещеру, и трое остальных картежников. В руках у них были наганы.

Люди послушно сбросили ящики со спины и поставили их на землю перед собой.

— Ребята! — сказал грузчик Григорий. — Как же это так? Взяли деньги, а теперь — руки вверх?

Кто-то из картежников фыркнул, бородач, захлебываясь смехом, прохрипел:

— А нам интерес второй раз продать. Руки вверх! — повторил он грозно. — А ну, полапайте у них по карманам.

Бандиты приблизились и стали вытаскивать у стоявших с поднятыми руками пистолеты.

В эту минуту тишину над морем вдруг пронизал резкий свист. То засвистел грузчик Григорий.

— Ты что? — свирепо ощерился бородач.

Но в то же мгновение рядом раздалось:

— Руки вверх!

Пять человек, которых грузчик Григорий оставил в боевом охранении, вынырнули из расщелины с пистолетами в руках.

Пистолеты были уже в руках и у грузчика Григория и Петра Васильевича — у них еще не успели опорожнить карманы.

Теперь двое с пистолетами были окружены пятеркой с пистолетами, но и эти пятеро были в окружении других пятерых — тоже с пистолетами в руках.

Какое-то мгновение царило общее молчание.

Наконец, грузчик Григорий хмуро спросил:

— Что ж, перестреляемся? Или, может, еще поживем?

Бородач злобно выругался и бросил свой наган на землю.

— Кидай пистолеты под ноги! — приказал грузчик Григорий.

Бандиты неохотно побросали свои наганы.

— Полапай их, хлопцы, по карманам! — приказал теперь грузчик Григорий. — Не запрятал ли кто пугача?

— Больше нету, — мрачно буркнул бородач и опять крепко выругался.

— Чего ж ты ругаешься? — удивился грузчик Григорий. — Сам же затеял. Нам бы это и в голову не пришло.

Грузчику Григорию подали все, что обнаружили в карманах бандитов: кроме пяти наганов было несколько обойм, кисеты, пачка денег — те самые деньги, которые только что были заплачены за ящики с контрабандой.

Минуту грузчик Григорий, задумавшись, вертел пачку денег в руке. Потом кивнул бородачу:

— Иди сюда!

Бородач приблизился, не опуская поднятых кверху рук.

— Возьми деньги.

Бородач не двигался и не опускал рук.

— Бери деньги, дура! — прикрикнул грузчик Григорий. — Что мы, бандиты? Деньги за товар плочены. Бери!

Бородач нерешительно взял деньги. Он оглядывался и переминался, опасаясь каверзы.

— Взяли, хлопцы, ящики, пошли! Нечего время терять, мне еще в город нужно, — сказал грузчик Григорий.

Тогда бандиты заскулили:

— Братишки, отдайте нам пистолеты.

— Пистолетов не отдадим! Детям спичек в руки не дают.

— Отдайте, братишки, мы больше не будем!

— Как же я отдам вам пистолеты? Пойдем — а вы опять пулю в спину?

— Вот убей бог, больше не будем.

Бородач униженно уверял:

— Гад буду, коли совру!.. Да разве это мы сами? Мишка же нам приказал.

— Япончик?

— А то кто? Мы ж не от себя работаем. Мы люди подневольные, служба у нас такая.

Грузчик Григорий задумался. Ссориться с Мишкой Япончиком — королем одесских бандитов, налетчиков и контрабандистов — пока что было не с руки. Шайка Мишки Япончика представляла сейчас значительную силу в городе. Несколько сот, а может быть, и тысяч вооруженных грабителей не только держали в страхе и трепете все население, но и верховодили даже среди официальных властей. Да и драгоценный «товар» можно было раздобыть только через контрабандистов.

— Выньте обоймы и отдайте им пистолеты, — приказал грузчик Григорий. А бородачу бросил с угрозой: — Передай Япончику, что я ему морду набью, если еще раз выкинет такую штуку! Так и скажи. Я — Котовский.

— Григорий Иванович! — ахнули бандиты. — Григорий Иванович! Да ты не врешь?.. Хлопцы, да как же так? Ведь это же сам Котовский!..

Бородач бросился к ящику, стоявшему у ног Григория Ивановича:

— Григорий Иванович! Дозвольте, я вам помогу! Хлопцы, а ну, поднесем Григорию Ивановичу! Григорий Иванович, вам далеко? До гавани или в город?

Но Григорий Иванович категорически отказался от услуг бандитов и велел взять ящики своим людям.

Тогда бородач предупредительно предложил:

— Так берите по двое — легче будет. Нас не опасайтесь. Лопни мои глаза, мы вас не тронем, Григорий Иванович! Мы ж разве знали? Мы б против вас ни за что на такое дело не пошли! И Япончика не послушались бы. Вот убей бог! Вы несите по двое, а мы пойдем в охране, чтоб не наскочили легавые.

Но Котовский и от этого отказался. Среди бела дня не было оснований опасаться гетманской варты. Ночью гетманцы выгоняли на берег для патрулирования чуть не весь свой гарнизон, а днем, при свете солнца, они были спокойны за побережье. Днем можно было свободно пронести по городу и по берегу все что угодно: в корзинках или в ящиках могли быть и помидоры, и синие баклажаны, и бессарабский чернослив, — подходила зима, и люди запасались овощами и прочими плодами земли. Не случайно же из щелей между планками ящиков торчали пучки соломы и сыпались опилки: транспортеры-контрагенты заботливо паковали нежную «овощь» и деликатную «фрукту».

В ящиках из сосновых досок, которые несли на плечах люди Котовского из пещеры аркадийских контрабандистов, были пистолеты «вальтер» с обоймами и ручные гранаты — «лимонки». Одесские рабочие-подпольщики вооружались. Григорий Иванович Котовский и Петро Васильевич Птаха по поручению подпольного комитета доставали оружие для подпольной дружины портовых рабочих. Дружина уже имела и название: «Боевая дружина Морского райкома».

Пятеро котовцев с тяжелыми ящиками за спиной и пять других, не вынимая руки из кармана, двигались не спеша по пустынным обрывам под высоким берегом города.

А пять бандитов еще долго стояли на пригорке над расщелиной, смотрели им вслед и ожесточенно жестикулировали, проклиная друг друга, своего вожака — бородача, а больше всего — своего верховного правителя, короля бандитов Мишку Япончика.

Солнце уже склонялось к закату, за Пересыпь и Лузановку, а Сашко Птаха все чистил и чистил сапоги да ботинки, и никто не подходил к нему спросить о кофе.

У Сашка уже болели и руки, и ноги, и спина, даже в глазах темнело. Он перечистил за день не меньше пятидесяти пар и почти ничего не ел, только пожевал лепешку, которую купил у какой-то торговки, да выпил стакан сельтерской с сиропом. Но Сашко знал: он должен сидеть до вечера, пока совсем не стемнеет, сидеть, чистить и ждать, хотя бы никто и не подошел к нему с условным вопросом, — не каждый день прибывают подпольщики, но готовым к их прибытию надо быть в любую минуту.

Уже совсем под вечер, когда тень от головы дюка протянулась через площадку до самого бульвара, Сашку показалось, что вот-вот должно «клюнуть». Какой-то господин начал кружить поблизости, под платанчиками бульвара, и из-под руки как будто посматривал на памятник дюку Ришелье и на Сашка у его пьедестала. Господин то присаживался на скамейку и устремлял взгляд вдоль бульвара, то подходил к парапету над обрывом и искоса поглядывал на лестницу, ведущую в порт, то начинал прохаживаться взад-вперед по аллейке. У него, несомненно, было здесь дело, и похоже, что дело именно к Сашку; подпольщики не приходили одетые рабочими или пригородными крестьянами — подпольщики обычно пользовались для конспирации отлично сшитой одеждой и старались ничем не отличаться от самых франтоватых уличных повес.

Но когда незнакомец, которому Сашко, по-видимому, и должен был ответить на вопрос о кофе, подошел ближе и стал прохаживаться по аллейке, Сашко вдруг узнал его. Это был помещик Золотарев, и шатался он по бульвару, должно быть, с перепоя.

Помещика Золотарева, хотя и появился он в Одессе совсем недавно — месяца два назад, после того как бессарабские крестьяне сожгли его имение не то возле Окницы, не то за Ларгою, — знала уже вся одесская улица. Помещик Золотарев был бесшабашный гуляка, пьянчужка и бездельник, завсегдатай ресторанов и кафе, свой человек среди петербургско-московской чиновничье-помещичьей «внутренней эмиграции» и закадычный приятель всех самых залихватских офицеров гетманской «варты» и деникинской контрразведки. А главное, он был прославленный бильярдист, который давал «десять форы» даже самому Моте Рубинштейну — признанному королю одесских бильярдистов — и выигрывал у него на десяти! Кроме того, он так здорово исполнял дойну на молдаванской флояре, что даже Ситник и Максонский, солисты оркестра в «Лондонской», признали его виртуозом.

Сашко, конечно, глубоко презирал прогоревшего помещика Золотарева, как акулу капитала и представителя мировой буржуазии, однако не мог не завидовать его славе музыканта и бильярдиста.

Когда Золотарев, слегка пошатываясь с перепоя, вышел на аллейку и поравнялся с памятником дюку, Сашко звонко выбил чечетку на своем ящичке и молодецки крикнул:

— Почистим, добродию Золотарев?

Помещик Золотарев остановился перед Сашком, глядя на него мутноватыми глазами беспробудного пьяницы, покачался на каблуках и, чуть заикаясь, спросил:

— А… откуда ты знаешь, что я Золотарев?

Собственно он заикался не оттого, что был навеселе; он вообще выговаривал не все буквы, и Сашко знал, что это только рисовка и считается признаком высшего шика среди гусарских корнетов и всяких прочих буржуйских хлюстов. За это Сашко, конечно, тоже презирал Золотарева, но не мог все же не признать, что всякий форс у него получается особенно здорово.

— Ну, — сверкнул Сашко зубами в почтительной усмешке, — кто ж вас не знает? Я видел, как вы загоняете чужого в одну, а своего в другую среднюю лузу!

Помещик Золотарев хитро подмигнул: ему, безусловно, было приятно убедиться в своей популярности, — но чистить ботинки отказался.

— Потом, — сказал он, — у меня еще есть время…

Сашку очень хотелось еще поболтать с прославленным бильярдистом и, воспользовавшись случаем, расспросить о некоторых секретах техники оттяжек и клопштоссов, но в эту минуту вдруг появился клиент, поставил запыленный ботинок вышедшего из моды остроносого фасона на подставку ящика, и Сашко должен был взяться за щетки.

Новый клиент не вызывал особенного интереса. Это был, верно, какой-нибудь купец или комиссионер — в старомодном долгополом пальто с бархатным воротником и в каракулевой шапке пирожком, хотя и модной, но надетой явно раньше времени, не по сезону. Впрочем, возможно, что он был прямо с поезда и приехал откуда-то издалека, с севера. Сашко бросил на него короткий рассеянный взгляд и принялся наводить блеск на давно не чищенные, порыжелые башмаки с белыми, потертыми от калош задниками, искоса поглядывая на девушку, которая стояла рядом с клиентом, поджидая его. Девушка сразу привлекла внимание Сашка; она была, бесспорно, хороша, даром что Сашко вообще относился к девушкам с пренебрежением. Небольшого роста, стройная и изящная, с длинными черными косами, черными бровями шнурочком и огромными синими-синими глазами под длиннейшими, каких Сашко еще никогда не видел, густыми ресницами. Она была грациозна и элегантно одета. Под расстегнутым модным пальто-клеш виднелась белая матроска с широким синим воротником с тремя белыми тесемочками по краю, черная юбочка «плиссе», чулочки на ней — фильдекос, туфельки — «вэра» на каблучках «контэсс». Девушке было лет шестнадцать — семнадцать, и Сашко задумался над тем — кто же она комиссионеру в рыжих башмаках, дочка или племянница?

Чтобы отмахнуться от своей чрезмерной заинтересованности девушкой, Сашко заставил себя сердито подумать: «А, буржуйское щеня! Гимназисточка или из института благородных девиц».

— Скажи, мальчик, — вдруг услышал он, — а где бы тут выпить хорошего кофе?

Щетка на какое-то мгновение замерла в руке Сашка. Он почему-то никак не ожидал услышать этот вопрос как раз от комиссионера в порыжелых башмаках, да еще с хорошенькой девушкой рядом.

Но он был уже опытным связным, и через мгновение щетка заходила по ботинку еще быстрее.

— Где уж теперь это кофе! — буркнул Сашко, бросив взгляд на «клиента». — Турки теперь кофе пьют…

Глаза комиссионера в рыжих башмаках улыбнулись из-под надвинутой на лоб шапки-пирожка. В улыбке этой Сашко почувствовал и облегчение — человек был рад, что попал на того, кто ему нужен, — и еще какую-то благожелательность — это уже относилось к собеседнику, к самому Сашку.

— А все-таки? — настойчиво произнес комиссионер. — Неужто нигде нельзя кофе напиться?

Теперь надо было сказать главное — назвать адрес, и Сашко с сердцем бросил косой взгляд на Золотарева: этот чертов помещик все еще вертелся здесь, и так близко, что, несомненно, услышит его слова. Шел бы уж точить лясы в свой «высший свет»!

Но приезжий подпольщик ждал, а пароль для того и составляется из простых, обыденных слов, чтоб можно было его в случае надобности произносить в присутствии посторонних. И Сашко ответил:

— Что ж, зайдите в кафе Фанкони на Екатерининской. Вон, за углом.

— Спасибо, — ответил подпольщик.

И Сашко опять почувствовал, как он окинул его ласковым, каким-то отеческим взглядом.

— А сколько тебе лет? — вдруг услышал Сашко.

Сашка даже в жар кинуло. Проникнутый всей серьезностью выполняемого дела, он совершенно забыл о девушке, забыл и о том, что подошла она вместе с подпольщиком, которого он поджидал, и потому упустил из виду, что, выходит, и она, эта несчастная девчонка, тоже… подпольщица.

Не могло этого быть! Подпольщики — всё люди взрослые, солидные, мужественные, боевые и, конечно же, все мужчины. А эта… эта паинька из института благородных девиц не могла и близко стоять к… великому, опасному и, разумеется, мужскому делу борьбы за всемирную революцию.

Сашка кинуло в жар, он густо покраснел.

Потому что удар был нанесен Сашку в самое чувствительное место. Всю свою короткую жизнь Сашко мечтал быть взрослым, мечтал как можно скорее вырасти — и тяжело страдал от своего несовершеннолетия. Не было для него муки горше той, которую он испытывал, когда ему давали понять, что он еще пацан. Не переносил Сашко, когда его спрашивали, сколько ему лет. Он всегда видел в таком вопросе подвох, коварное желание уколоть его малолетством, неполноценностью. И вот сейчас, в такую ответственную минуту, в минуту, когда он стоит на боевом посту, ему, как назло, поставлен именно этот каверзный вопрос. И кто поставил? Эта несчастная девчонка — пусть она даже будет дочкой самого главного подпольщика!

Он смерил девушку полным презрения взглядом и в первую секунду решил вовсе не отвечать на ее возмутительный вопрос.

Но через секунду Сашко изменил свое твердое решение. Он скажет! Пускай знает эта гимназисточка — сама от горшка три вершка, — какие бравые хлопцы в Одессе!

— Шестнадцать, семнадцатый! — вызывающе кинул Сашко и еще раз пронзил девушку уничтожающим взглядом старого морского волка.

Потом он повернулся к подпольщику и сухо повторил:

— Зайдите в кафе Фанкони на Екатерининской. Вон, сразу за углом.

— Не рекомендую, — вмешался вдруг помещик Золотарев, который все еще торчал возле памятника, пожевывая длинную желтую сигару. — Я только что от Фанкони, кофе и у Фанкони кончилось. Не стоит туда ходить. Вы приезжий? — Помещик Золотарев, пьяно покачиваясь на своих толстых ногах, пустил подпольщику в лицо целую тучу дыма. — Закурите лучше сигару. — Он вынул из кармана и протянул такую же длинную желтую сигару. — Отличные сигары, бодрят лучше всякого кофе. Купить их можно только в одном месте: на Ришельевской, в лавочке рядом с молочной «Неаполь».

Подпольщик внимательно посмотрел на помещика Золотарева, но сразу же отвел глаза. Сашку показалось, что подпольщик насторожился. Еще бы! Такое важное, ответственнейшее дело — обмен паролями на явку, а тут подкатывается какой-то полупьяный ферт… Но подпольщик просто полез в карман за кошельком, чтобы — для видимости — заплатить Сашку за работу.

Он дал Сашку немецкую марку — это было чертовски щедро за чистку пары поношенных башмаков! — приветливо кивнул ему и взял под руку девушку.

— Пойдем, Галя!

— Дядя, дядя! — быстро прошептал Сашко, так, чтоб не услышал Золотарев. — А вы все ж таки пойдите к Фанкони, пойдите.

Подпольщик кивнул, еще раз окинул Сашка ласковым, отеческим взглядом и вместе с девушкой Галей двинулся через площадь к углу.

Помещик Золотарев, пьяно шаркая ногами, поплелся по направлению к «Лондонской».

Сашко с тревогой следил за подпольщиком, пока он и девушка вместе с ним не скрылись за углом Екатерининской. Тогда Сашко облегченно вздохнул: все хорошо, дело сделано, он выполнил свой долг на посту.

В эту минуту к нему подошел какой-то гимназист и поставил ногу на подставку. Но Сашко спихнул его ногу и громко захлопнул крышку ящика.

— Шабаш, карандаш! Иди свои уроки учить! А башмаки пусть тебе мама чистит…

В самом деле, был уже вечер, солнце давно село за лиман, а с наступлением вечера Сашко должен был шабашить.

Он закинул свой ящичек на ремне через плечо и, насвистывая «На Молдаванке музычка играет…», почти бегом направился к Ланжерону. Отец уже должен был вернуться с вечернего лова и надо было с отцом мириться. Нашкодил, конечно, старик, но как-никак — отец.

В это время за углом Екатерининской мужчину с девушкой снова нагнал помещик Золотарев.

Запыхавшись от быстрой ходьбы, он скороговоркой произнес, оглянувшись предварительно, чтоб никто не услышал:

— Парнишка со второй линии связи не был предупрежден. Но связь первой линии, у Фанкони, только что провалилась. Собственно связист не провалился, но вынужден был оттуда уйти, потому что оставаться там опасно: облава! Связь первой линии — я. И я даю вам явку: табачная лавочка возле молочной «Неаполь». Мы вас ожидаем, Иван Федорович. Видите, я вас знаю. Если вы мне всё еще не верите, я назову и себя. Вас должны были обо мне предупредить. Я — Котовский.

Явку получили двое большевиков: Иван Федорович Смирнов, он же «Николай Ласточкин», и Галина Мирошниченко, она же «Галя». По поручению Центрального Комитета РКП (б) они прибыли в Одессу для руководства местным Подпольем в борьбе против сил контрреволюции и интервентов.

Глава вторая

Консул Франции с особыми полномочиями по Украине мосье Эмиль Энно прибыл еще третьего дня.

Небольшое, но быстроходное и элегантное спортивное судно — яхта с парусной оснасткой фрегата и мощным дизель-мотором — появилось в виду Одессы вечером и бросило якорь на рейде.

Яхта была под французским штандартом, и население города высыпало на берег — смотреть на французский десант.

Прошел слух, что это легкокрылое спортивное суденышко — флагман крупной эскадры тяжелых броненосных кораблей.

В таком парадоксальном несоответствии одесские «мудрецы» и львы петербургских великосветских салонов, ныне ставшие табором у спасительных одесских берегов, усматривали галантное проявление типичного французского остроумия и легкомыслия. Милые шутники, двинув огромную и могучую армаду, с тонким юмором подчеркивали увеселительный характер своего боевого похода. За яхтой-флагманом должны были прибыть на одесский рейд пятьдесят крейсеров, линкоров и субмарин.

Береговой телеграф — речь идет не о пустомелях и сплетниках приморских бульваров, которые сами выдумывают и сами же распространяют несусветные слухи, а о вполне реальном прямом проводе «Англо-черноморского телеграфного агентства» — уже принес известия из других пунктов черноморского и азовского побережья: в порты Батума, Новороссийска и Ростова прибывала английская эскадра, в севастопольскую бухту вошли французские и итальянские корабли. Вымпелы американских, английских, французских и итальянских судов проходят через Босфор и держат курс на порты Черного моря.

Всю ночь напролет на мачте французской яхты, бросившей якорь на рейде, будоража население Одессы, вспыхивали и гасли сверкающе-синие огоньки. Искровой радиотелеграф яхты держал связь с Константинополем.

Представитель военного командования союзных армий генерал Бартелло, находившийся в рубке яхты, запрашивал генерала Франшэ д’Эспрэ — главнокомандующего союзных армий на Востоке — о церемониале высадки на берег военного и гражданского представителей Антанты.

Ответ пришел не сразу, а уже поздней ночью — после консультации генерала Франшэ д’Эспрэ, находившегося в Константинополе, в Турции, с представителем Франции в ранге посла, мосье Сен-Олером, который в Яссах, в Румынии, возглавлял дипломатический корпус союзнических стран на Ближнем Востоке и юге Европы.

Военному представителю Антанты предписывалось временно — до получения указаний из Парижа — воздержаться и на российские берега не сходить. Консулу же Франции с особыми полномочиями, как гражданскому представителю правительства, предлагалось сойти на берег немедленно, не дожидаясь выяснения вопроса по военной линии, однако судна не швартовать и держать его покуда на рейде. Высадку консулу рекомендовалось произвести не корабельным шлюпом, а средствами местного портового транспорта: этим надлежало подчеркнуть, что консул не имеет отношения к военной администрации, что он только дипломатический представитель и прибывает как гость страны.

Катер начальника одесского порта еще с вечера егозил на волнах у парадного трапа яхты.

Но консул Франции с особыми полномочиями решил, что во имя государственного престижа и для соблюдения дипломатического этикета ему подобает сойти на берег только после завтрака.

Он появился у борта яхты точно в десять вместе с женой.

Утро было серое и туманное — типичное для Одессы во второй половине ноября, но с моря уже тянуло ветерком, и через часок-другой — что тоже типично для одесского климата — несомненно, должно было выглянуть солнце. День обещал быть ясным и теплым. Волнение на море утихало, судно покачивала медленная, ленивая зыбь, прибой у берега ложился длинными спокойными полосами.

Мосье и мадам Энно еще в иллюминаторы кают-компании вдосталь нагляделись на береговой пейзаж — на величественную панораму прекрасного приморского города, импозантного и ласкающего взгляд даже сквозь дымку туманного осеннего утра.

Ни мосье Энно, ни мадам Энно не были особенными любителями природы или ценителями красоты, однако, остановившись у трапа, на виду команды катера, они сочли нужным на мгновение застыть с выражением крайнего восхищения открывшимся видом.

Мадам Энно даже слегка вскрикнула — так, чтоб услышали на катере внизу, и вслед за тем порывисто вздохнула, чтобы снизу, с катера, отчетливо обрисовался на фоне неба общий контур ее грациозной фигуры.

Мадам Энно придерживалась взгляда, что красивая женщина должна производить впечатление с первого шага, независимо от того, кто на нее смотрит и вообще смотрит ли на нее кто-нибудь. Быка, говорила она, надо сразу брать за рога. Кто был бык и о каких рогах шла речь, этого мадам не считала нужным комментировать.

Но бриз подхватил полы манто, отвернул их и пробежал по телу холодными струйками. Мадам Энно поспешно запахнула полы и поежилась. Это поеживание тоже имело свое символическое значение: оно должно было засвидетельствовать заранее перед всеми, кто ее видел, деликатность и изнеженность ее натуры и вообще ее нерасположение к каким бы то ни было жизненным невзгодам.

Впрочем, то утро и в самом деле было прохладным, а мосье и мадам Энно были одеты легко, по обычаю парижан.

На плечах у мадам Энно были только легкие шиншиллы, а на голове легчайший белый беретик из ангорской паутинки. Палантин из шиншиллы был лишь недавно приобретен в Константинополе за полцены у супруги какого-то еще в семнадцатом году бежавшего из Петрограда и прожившегося русского сановника. Берет был галантным и, возможно, символическим подарком самого главнокомандующего Франшэ д’Эспрэ, — в дипломатических кругах Ближнего Востока шептались о флирте почтенного старца в боевых орденах с пикантной консульшей в шаншиллах. А драгоценную шерсть ангорских коз французские интенданты забирали у турецких скотоводов за гроши.

Мосье Энно был в Пальмерстоне тонкого черного сукна, на голове у него был легкий котелок с муаровой ленточкой.

Элегантный котелок и бархатный воротник Пальмерстона очень шли мосье Энно; его черные усики стрелками приобретали в таком обрамлении особенно мужественный вид.

Но ветер крепчал, и мосье Энно и в самом деле озяб у открытого борта. Поэтому он перестал любоваться видом и, галантно предложив руку мадам, поспешил к трапу.

На катере немедленно раздалась команда, даже заиграла боцманская дудка — и весь экипаж подтянулся.

Начальник порта — седоусый моряк в форме капитана — стоял внизу, у трапа, и, когда нога консула ступила на палубу катера, молодецки отдал честь. Консул одарил его галантной улыбкой и тоже приложил два пальца к своему котелку. Он собирался подать руку мадам, которая уже семенила по трапу, но из джентльменских соображений чуть помедлил, справедливо полагая, что сей акт вежливости пожелает выполнить сам начальник порта — гостеприимный хозяин. Но начальник порта вдруг вытянулся «смирно» и начал барабанить рапорт. Мосье Энно, как человек абсолютно штатский, не был подготовлен к принятию рапорта, не знал совсем воинского этикета, удивился и растерялся.

Как раз в это время мадам прыгнула на палубу. Но волна вдруг качнула катер, палуба вдруг ушла далеко вниз, и мадам, слегка взвизгнув, на миг повисла в воздухе, между морем и небом, а затем тяжело упала в объятия двух бравых матросов, стоявших у трапа.

Мосье Энно поспешно наклонился с бортовой скамьи, на которой он стоял, чтобы, не теряя времени, помочь мадам, и весь рапорт начальника порта — косноязычная и громогласная мешанина из уверений, что в порту все спокойно, и выражений счастья по случаю лицезрения посланца дружественной державы — был обращен, таким образом, к спине мосье Энно.

Это происшествие было исчерпано тем, что мадам подарила бравых матросов милой улыбкой и мужа по-русски «свиньей», а мосье Энно вдруг пожал начальнику порта руку и произнес в тонах наивысшей экзальтации: «Вив ля Рюси!»[7] Потом, спохватившись, он поспешил прибавить: «Э мосье гетман д’Украин оси!»[8]

Захлопал винт, и катер сразу дал полный ход. Стрелой полетел он к белому маяку на конце Рейдового мола.

Мосье и мадам Энно, пикируясь по поводу только что пережитых происшествий, стояли рядом на носу катера, начальник порта — навытяжку несколько в стороне. Матросы — те, что приняли в свои объятия мадам, — обменивались позади своими непосредственными впечатлениями, с некоторыми натуралистическими подробностями, относящимися к формам мадам. Высказывания их, хотя и не вполне пристойные, не были, однако, обидны для мадам. Они высоко оценивали ее достоинства, даже льстили ей. Однако, чтобы избежать в дальнейшем возможных недоразумений, да и не без коварного женского кокетства, мадам Энно, не слишком сердито стрельнув в сторону матросов глазами, обратилась к начальнику порта полным голосом и на чистейшем русском языке, если не принимать во внимание некоторых особенностей одесского диалекта:

— Расскажите же нам, господин капитан, что-нибудь за вашу прекрасную Одессу.

Матросы осеклись на полуслове и поспешили спрятаться за бухту каната. Но начальник порта растерялся еще больше и начал что-то лепетать о том, что он, видите ли, не местный, что родители его — рязанские помещики, а сам он до этой чертовой гетманщины, то есть при старом режиме, служил на Балтийском море, но должен был бежать оттуда из-за большевиков…

Мадам Энно была одесситка. Точнее говоря, отец ее держал корчму и торговал беспошлинной водкой на бессарабском тракте возле Бендер, но дочку выводил в люди через одесское епархиальное училище. Впрочем, не закончив курса наук в епархиальном, мадам Энно тогда собственно Муся Ильманеску — сбежала в кордебалет Театра миниатюр у Сабанеевского моста. С этой же труппой попала она позднее на гастроли в киевский театр «Интимный» на Крещатике. Там и увидел ее мосье Энно — тогда, перед мировой войной, торговый представитель синдиката французских фирм на юге России, а с начала войны — торговый консул Франции. Основной сферой деятельности мосье Энно в те поры была парфюмерия, которую французские фирмы поставляли в Киев «Юротату» — «Южно-русскому обществу торговли аптекарскими товарами», и в ассортименте товаров, кроме разных лекарств и хирургических инструментов, всегда был великолепный выбор гигиенических принадлежностей и духов фирмы «Коти». Этим и соблазнил мадемуазель Мусю мосье Энно, сам соблазненный ее округлыми формами и кругленькой суммой, которую давал за непутевой дочкой ее родитель, старый корчмарь, разбогатевший на безакцизной водке…

Город между тем приближался во всей своей красе. И был он воистину прекрасен. Первый взгляд на него не может не взволновать каждого новоприбывшего.

— О Одесса, российский Вавилон! — патетически воскликнул мосье Энно. Фраза эта, заготовленная еще загодя, в Париже, была рассчитана, конечно, на слушателей, знакомых с древней историей. — И мы украсим тебя садами Семирамиды!

Город стремительно приближался, буруны кипели за кормой, и, выписав широкую дугу по тихой заводи за волнорезом, катер полетел к градоначальницкому причалу на Платоновском молу.

Мосье Энно стоял на носу катера, заложив руку за борт пальмерстона и чуть-чуть выставив вперед правую ногу, и на лице у него застыло выражение вдохновенное и преисполненное достоинства. С береговых склонов, с прибрежных бульваров, с дебаркадеров пристани на катер, вне сомнения, смотрели в подзорные трубы и бинокли тысячи людей — и консул Франции, да еще с особыми полномочиями, должен был позаботиться о приличествующем моменту выражении своего лица. Ибо выражение лица дипломата — это политика государства, которое он представляет.

Берега Одессы и в самом деле были густо усеяны людьми. Поодиночке, группами и целыми толпами люди облепили все возвышенности над территорией порта: склоны над Карантином и под таможней, холмы над Приморской улицей, гору возле Воронцовского дворца и даже обрыв под дачей шаха персидского. Широкая лестница от памятника дюку до порта вся чернела людьми. Но наибольшая давка была на Николаевском бульваре, между думой и гостиницей «Лондонская». Здесь собрались все тузы Одессы, собрались русские и украинские белогвардейцы. Буржуазия и контрреволюция с нетерпением ждали иностранного десанта, который спас бы их от «варваров-большевиков», а заодно вызволил бы и из лап гетманской «украинизации».

Консул Франции с особыми полномочиями был и в самом деле взволнован.

Что ожидало его впереди?

Ведь был он облечен высокой миссией дипломатического представительства от имени не только правительства своей страны — Франции, но и от дипломатического корпуса стран, одержавших победу в только что закончившейся мировой войне. Он должен был осуществить здесь высокие «идеалы мировой цивилизации», одновременно выполняя и ответственнейшие задания в интересах ряда великих держав, которые, впрочем, в большинстве случаев были абсолютно противоречивы. Особенно высоко он должен был держать знамя Франции и вместе с тем особо блюсти интересы французских предпринимателей здесь, на юге России, где теперь откуда ни возьмись появилось правительство украинского гетмана.

На консула Энно дипломатическим корпусом стран Антанты и была возложена чрезвычайная миссия — выяснить, что же это за гетманская Украина, кому и зачем она нужна.

Похоже было, что мосье Энно должен был открыть для цивилизованного мира какую-то новую, неизвестную страну и чувствовал себя в эту минуту Колумбом, который вот-вот откроет Америку. Разница была только в том, что Колумб даже не знал, что Америка существует, он просто искал путей в Вест-Индию, а мосье Энно наперед было доподлинно известно, что Украина действительно есть. Ведь именно на этой земле, которая для мосье Энно и ему подобных только сейчас вдруг начала именовать себя Украиной, издавна были шахты, рудники и заводы, дававшие огромные дивиденды и принадлежавшие французскому капиталу, и именно туземцам этой земли издавна продавал мосье Энно аспирин, патентованные препараты, резиновые изделия, а также пудру и духи непревзойденного Коти.

Но теперь мосье Энно предстояло иметь дело не с контрагентами «Юротата», а с министрами, и с министрами не только гетманского, но сразу нескольких правительств, претендовавших на властвование над этой землей: южно-русского, донского, да еще, пожалуй, и украинско-петлюровского, которое всего несколько дней назад неведомо откуда объявилось в провинциальном городишке Белая Церковь в лице республиканской «директории» и потребовало от гетмана его монаршую булаву.

Словом, консул Энно уполномочен был выявить контрреволюционные силы на Украине и установить их пригодность для борьбы против большевиков…

При этой мысли по спине мосье Энно пробежал холодок.

Впрочем, это, конечно, был только свежий морской ветерок, нахально пробиравшийся под легкий пальмерстон. Конечно же, надо было надеть сибирскую доху из песцов, которую еще в Киеве торжественно презентовали мосье Энно агенты Протофиса[9] — объединения промышленников, торговцев и финансистов — за мелкие услуги при учете русских векселей во французском Национальном банке в связи с валютными операциями в начале российской революции. В Париже эта доха произвела фурор. В ателье мод на Пляс д’Этуаль не замедлили появиться жалкие подделки из обыкновенных кроликов. Но уже сама реклама чрезвычайно льстила самолюбию торгового агента и коммивояжера: «русская доха мосье Энно» — только девятьсот девяносто девять франков, со всеми необходимыми переделками по фигуре и с доставкой на дом!

Мадам Энно тоже поеживалась в своем шелковом манто под палантином из шиншиллы. Но такое поеживание было ей к лицу, и мосье Энно не мог по-настоящему понять — то ли ей действительно холодно, то ли она старается произвести соответствующее впечатление. А впечатление пора уже было производить: катер подлетал к дебаркадеру.

Мосье Энно подкрутил усики стрелками кверху, как у немецкого кайзера Вильгельма, и изобразил на лице улыбку благоволения и привета. Ведь он причаливал к берегу страны, которая впоследствии должна вписать его имя в свою историю.

— Скажите, — обратившись к начальнику порта, полюбопытствовал мосье Энно, — а полиция и жандармерия у вас как — при исполнении своих обязанностей?

Прибытие консула Франции с особыми полномочиями было обставлено без пышности, но солидно и со строгостью, достойной уважения.

Пристани, сколько мог окинуть глаз, были совершенно безлюдны. Мосье Энно сразу же оценил эту заботу о пристойности и порядке. Восторженные приветствия осчастливленного народа были бы, конечно, приятны и льстили самолюбию, но кто мог поручиться, что в толпе не возникнет какой-нибудь нежелательный эксцесс? В стране, где подбирались к власти варвары-большевики, всего можно ожидать.

Только на градоначальницком причале стояла кучка людей, по-видимому именитых граждан города. А у самого дебаркадера застыли четыре фигуры: одна дородная, тучная, в меховой шапке и широченной оленьей дохе — надо было-таки и мосье Энно надеть свою куда лучшую доху из песцов! — и три другие в военной форме. Катер причалил. Мосье Энно пригляделся внимательнее, и сердце его затрепетало: у военных на плечах были генеральские эполеты — консула Франции встречал генералитет!

Фигура в дохе, распахнув полы, из-под которых виднелся черный сюртук, тоже расстегнутый, с широкой красной лентой через плечо и с каким-то орденом, болтавшимся под подбородком, сдернула шапку и, шевеля страшными, турецкими усами с подусниками, заорала так, что эхо прокатилось по пакгаузам, находившимся позади причала:

— Вив ля Франс![10]

— Градоначальник, господин Мустафин! — негромко информировал мосье Энно начальник порта, взяв под козырек.

Мосье Энно тотчас же сорвал с головы котелок и, точно флагом, замахал им над головой.

Мадам Энно мило улыбнулась. Мустафин был градоначальником Одессы и очаровывал всех девиц на Дерибасовской своими рысаками с ёкающей селезенкой, Дубровского конного завода, еще в те времена, когда Муся Ильманеску проделывала сотбаски, шене тур де форсы и другие балетные пируэты в Театре миниатюр у Сабанеевского моста. Он славился далеко за пределами Одессы как сказочный богач, неотразимый сердцеед и безупречный джентльмен.

— Скоты! — рявкнул градоначальник Мустафин на матросов, которые, ловко спрыгнув на пирс, без промедления выложили сходни, и бросился на палубу катера.

Ругать матросов было не за что — они действовали с виртуозностью циркачей, — но престиж градоначальника требовал немедленного и наглядного проявления власти.

— Ах, русский медведь: — улыбнулся мосье Энно, справедливо полагая, что на глазах у именитых граждан и перед объективом фотоаппарата — а тут уж обязательно должен был быть фотограф — он в минуту прибытия непременно должен обменяться с супругой тонкой улыбкой и милыми репликами.

— Старый биндюжник! — фыркнула мадам Энно.

Она не могла простить неотразимому донжуану Мустафину, что лет пять тому назад, за кулисами Театра миниатюр, куда он попал после какой-то джентльменской попойки, градоначальник Мустафин не обратил никакого внимания на все ее прелести и увез с собой какую-то тощую хористку — только потому, что та свободно щебетала по-французски и вообще славилась своей пикантностью. Теперь знала уже тысячу французских слов и Муся Ильманеску, причастилась и она всех тонкостей французского обхождения, стала чистокровной парижанкой и даже представляла само правительство Франции. Русский вельможа Мустафин был теперь по сравнению с мадам Энно ничто, и мадам Энно еще подумает, терпеть ли ей его у кормила власти в городе Одессе.

Ввалившись на палубу катера, русский медведь с турецкими усами первым долгом схватил ручку мадам Энно и так чмокнул ее, что снова пошел шелест по гофрированному железу портовых пакгаузов. Потом он выпрямился и протянул обе руки консулу Франции:

— Аве, Цезарь, император, моритури те салютант![11]

Мосье Энно растерялся. Ведь он же не был ни Цезарем, ни императором, да и сам градоначальник Мустафин как будто не собирался умирать. К тому же, насколько было известно мосье Энно, окончившему торговую католическую школу в Марселе, это патетическое латинское изречение приличествовало при иных, пускай и столь же торжественных, случаях.

Но мосье Энно пришлось еще больше растеряться, когда его протянутая для пожатия рука повисла в воздухе, а русский медведь с турецкими усами вдруг облапил его и так прижал к своей жилетке, что щуплый мосье Энно совсем потонул между полами дохи и чуть не задохнулся от запаха спиртного перегара, табака и одеколона. Одеколон был, правда, вне всякого сомнения, фирмы Коти.

— Разрешите по нашему русскому обычаю! — прогремел между тем градоначальник Мустафин и трижды облобызал оторопевшего консула.

Только после этого, отпустив мосье Энно, градоначальник поймал его руку и так начал трясти, что чуть не выдернул из плеча.

И уже тогда на чистейшем французском языке градоначальник стал представлять генералов, взошедших уже на палубу катера и ждавших своей очереди.

Один из генералов был старый, грузный, с усами моржа и вообще каким-то моржовым выражением лица. Его, очевидно, мучила изжога, потому что он все время болезненно морщился и, казалось, готов был разразиться плачем и стенаниями. Фигура у него была неуклюжая, бабья. Полы шинели спускались чуть не до пят. А сапоги с низенькими блестящими голенищами тонули в огромных калошах с медными петельками вырезов на задниках — для шпор. Шпоры тоже позванивали как-то плаксиво. Казалось, что генерал пришел о чем-то клянчить и тут же, немедленно, начнет долго и нудно излагать свою униженную просьбу.

Второй генерал был совсем молодой — даже странно, что генеральские эполеты лежали на таких юношеских плечах. Это был стройный, элегантный красавчик с подщипанными бровями и крошечными английскими усиками под носом. Генеральская фуражка сидела на его гордо поставленной и аккуратно подстриженной голове с особым гвардейским шиком. Его тоненькая, летняя шинелька была сшита коротко, до колен, и узка в талии. Всей своей подтянутой фигурой, всем своим холеным видом молодой генерал выказывал полнейшее презрение ко всему на свете, включая и французского консула, которого он приветствовал.

Третий генерал выглядел и вовсе неожиданно. И как будто что-то знакомое показалось мосье Энно в его генеральской внешности. Знакомой была шинель. На генерале красовалась голубая французская армейская шинель, с французскими же генеральскими золотыми жгутами вместо эполетов. И все же генерал не принадлежал к французским войскам. На голове у генерала возвышалось какое-то хитроумное сооружение. Огромнейшим козырьком, окованным сверкающей латунью, начинался сложный головной убор с высокой тульей, густо расшитой толстым золотым галуном и увенчанной сверху широким плоским четырехугольником, обильно простроченным крест-накрест густым золотым шитьем. Петлицы на генеральском воротнике были двухцветные — бело-малиновые и тоже с огромными золотыми шевронами. Такие же, только, пожалуй, еще больше, золотые шевроны были на рукавах шинели — выше локтя, на обшлагах — ниже локтя, а также на груди с обеих сторон.

Градоначальник тем временем представлял.

Генерала с моржовыми усами:

— Генерал от инфантерии, командующий одесским гарнизоном войск его ясновельможности пана гетмана всея Украины Бискупский.

Генерал отдал честь, зацепив локтем мадам Энно и пробубнив что-то в свои рыжие от табака усы.

Генерала-красавчика:

— Представитель командующего добровольческой армией на юге России генерала Деникина генерал-майор Гришин-Алмазов!

Потихоньку Мустафин прошептал скороговоркой, только для одного мосье Энно:

— Военный министр Сибирского правительства, направленный в наши края со специальной миссией от адмирала Колчака.

Генерал-красавчик элегантно и томно поднес один палец к своей лихо сдвинутой набекрень фуражке.

«Вот это настоящий аристократ», — с завистью посмотрел на него мосье Энно, всегда болезненно переживавший свое плебейское происхождение. Он был сыном галантерейщика.

Генерала, щедро разукрашенного медью и золотом, градоначальник представил так:

— Пан Дзяволтовский, маршал польских легионов белого орла, маршалок лодзинский, свояк графа Потоцкого, шурин князя Любомирского!

Тихо, только для мосье Энно, Мустафин добавил:

— В русской армии штабс-капитан пехоты.

Консул и его супруга раскланивались с надлежащим достоинством.

Генералы в свою очередь произнесли приветствия.

Маршал Дзяволтовский со звоном щелкнул огромными шпорами и сделал почти реверанс:

— Великопольша — верная дочь великой Франции! Привет вам, ясновельможный пане, уважение и почет господину французскому президенту, склоняюсь к вашим ногам, мадам!

— О! — только и нашелся ответить ошеломленный мосье Энно.

Мадам Энно улыбнулась как можно приятнее.

— Россия ждала вашего прибытия, мосье консул! — произнес, учтиво улыбаясь, генерал Гришин-Алмазов.

— Ошень карашо! — так же учтиво ответствовал мосье Энно.

А мадам Энно сделала генералу-красавчику глазки и залилась серебряным смехом.

Генерал Бискупский пожевал с отвращением свой моржовый прокуренный ус и наконец-таки пожаловался:

— Ох, если бы вы знали, мосье и мадам, от этих петлюровцев нам тут нет ни минуты покоя…

— Ошень некарашо… — грустно улыбнулся ему мосье Энно.

Беседа велась то по-французски, то по-русски. Генералы, исключая Бискупского, владели французским языком безупречно. Что же касается мосье Энно, то он за долгие годы своего проживания в Киеве русский язык понимал прекрасно, даже умел немного говорить, во всяком случае без этакого аффектированного акцепта: «ошень» и «карашо». Однако обнаруживать свое знание языка мосье Энно считал неподобающим высокому званию иностранного дипломата.

Итак, этикет был соблюден, мосье и мадам Энно двинулись с палубы на берег — нога консула ступила на землю дружественной державы, — и группа людей в штатском, терпеливо ожидавшая у парапета, сразу ринулась навстречу.

Именитые граждане Одессы и представители аккредитованной в городе всероссийской и всеукраинской высокопоставленной эмиграции подошли, и снова началась процедура представления.

Консула Франции с особыми полномочиями в момент его вступления на землю Украины приветствовали: от города Одессы — председатель одесского биржевого комитета Вайнштейн, председатель союза промышленников Родоконаки, председатель комитета судовладельцев Регир, председатель комитета торговли и мануфактуры Ханс, председатель бюро собственников торговых предприятий Кропива, старшина купеческого сословия в городе Одессе Яловиков; от всероссийских и всеукраинских организаций — председатель Московского биржевого комитета Третьяков, председатель Совета съездов горнопромышленников Юга фон Дитмар, товарищ председателя Протофиса Демченко.

Подошли также с приветствиями, не называя организаций, которые они представляли, так как за них говорили уже их имена, граф Гейден, граф Капнист, граф Бобринский, князь Урусов, барон Меллер-Закомельский и лидер «черной сотни» Шульгин.

Подошел и назвал себя — он стоял все время несколько в стороне от остальных — и представитель «украинской громады и просвиты» доктор Луценко.

Держался он в стороне потому, что все остальные высокие особы относились к нему с нескрываемым пренебрежением: «громада»[12] и «просвита»[13] были в оппозиции к гетманщине и тяготели к республиканской директории, которая объявилась в Белой Церкви, под Киевом, и претендовала на власть над Украиной. Директория провозглашала Украину независимой от России — все равно какой: большевистской или антибольшевистской.

Мосье Энно крепко пожал все шестнадцать рук и шестнадцать раз приветливо произнес:

— Аншантэ![14]

Градоначальник сказал:

— Приветствовать вас, мосье, собрались именитые граждане города и представители самых влиятельных организаций земли русской. Представитель городской думы — так сказать, высшего органа местной гражданской власти — прибыть для приветствия не мог, так как только вчера я эту самую думу разогнал.

Он раскатился оглушительным хохотом, и хохот этот снова отозвался даже в переулках за пакгаузами.

Именитые граждане тоже заулыбались.

Мосье Энно на всякий случай произнес:

— Аншантэ!

Он приготовился было произнести небольшой спич о «высоких идеалах мировой цивилизации», о вожделенном расцвете мировой торговли и промышленности, о давних культурно-экономических связях Франции и России и об их общих духовных интересах в деле процветания обеих стран, — такая речь была бы вполне уместна для данного случая. Однако мосье Энно тут же сообразил, что он полномочный дипломатический представитель, а немногословие есть не только украшение дипломата, но и первейший принцип. Поэтому он промолчал.

Но именитые граждане продолжали стоять в ожидании. Они хотели услышать слово полномочного представителя Франции и всей Антанты, прихода которой они заждались здесь, в своем последнем пристанище на берегу Черного моря, на последнем клочке Российской империи. Они ждали авторитетного заявления немедленно и тут же, не сходя с места.

Молчание становилось неловким, надо было хоть что-нибудь сказать, и мадам Энно незаметно наступила каблучком на носок башмака мосье Энно.

Мосье Энно сразу же заговорил:

— Господа! Я прошу простить мне незнание прекрасного русского языка, языка графа Толстого, поэта Пушкина и Аркадия Аверченко. Но моя супруга, — он взял руку мадам Энно и галантно поцеловал кончики пальцев, — владеет вашим изумительным языком в совершенстве и будет для меня всегда любезным переводчиком в наших с вами дружеских беседах.

Мадам Энно мило улыбнулась и тут же пересказала эту тираду по-русски, не прибавив от себя ни единого слова и только пропустив Аркадия Аверченко. Мосье Энно, правда, живя в Киеве, только этого одного русского писателя и читал, и даже восторгался его зубоскальством насчет большевиков в газете «Чертова перечница», но мадам Энно сообразила, что в лидерах русской словесности он числиться не может, — она все-таки дотянула до последнего класса епархиалки.

Градоначальник немедленно прогремел:

— О, я уверен, что мы с вами найдем здесь общий, интернациональный язык франко-русских государственных интересов!

Мосье Энно произнес «аншантэ», но именитые граждане продолжали стоять, не двигаясь с места.

Они упорно ждали заявления.

Тогда мадам Энно — она прекрасно разбиралась во всех тонкостях этикета и понимала всю неловкость пауз в великосветском разговоре — прощебетала:

— Союзники приходят сюда, господа, только для того, чтобы ликвидировать здесь пагубное немецкое влияние.

Эту фразу она слышала и в Яссах, в кулуарах дипломатических миссий, и в Константинополе, на банкетах военного командования, и в Париже, за кулисами министерства иностранных дел, которое ныне спешно готовилось к мирной конференции держав — победителей Германии. Эта фраза была заготовлена консулом Энно и для начала своей верительной речи перед украинским правительством в Киеве.

Почему бы не порадовать ею и именитых граждан города Одессы?

Мадам Энно прощебетала эту фразу по-русски, мило улыбаясь, и даже не побеспокоилась, хотя бы для приличия, повторить ее и по-французски — якобы для мосье Энно.

Но именитые граждане продолжали стоять и по-прежнему молча ждали чего-то.

То, что заявление это было сделано супругой консула, а не самим консулом, и, таким образом, можно было воспринимать его как неофициальное, — это никого не тревожило: люди были все опытные и искушенные в вопросах политики и отлично понимали, что жена консула в такой же мере дипломатическая особа, как и он сам, а иной раз, случается, и более. Однако что же дальше? Ликвидировать немецкое влияние? Куда ни шло, можно ликвидировать. Но ведь именно силой немецкого оккупационного оружия они все тут до сих пор и удерживались, как раз немецкое влияние и охраняло до сих пор их интересы. Какое же влияние будет блюсти их интересы теперь, силой чьего оружия они удержатся здесь и впредь? И вообще — что будет дальше?

Но мадам Энно очаровательно улыбнулась, кивнула и решительно направилась к градоначальницкому автомобилю, который, фыркая, ожидал перед павильоном.

Мосье Энно поспешил следом, взмахнув над головой котелком. На ходу мосье Энно укоризненно прошептал:

— Но, мой друг, эту фразу мы должны были произнести в Киеве…

— Помолчите! — прошипела мадам Энно, не стирая с лица чарующей улыбки. — Мы приехали сюда не для того, чтобы дураками стоять перед людьми. Нет ничего хуже паузы в разговоре. Запомните это! И вообще вы можете делать все, что вам заблагорассудится, но в вопросах дипломатических извольте полагаться на меня!..

Они уже подошли к машине, и градоначальник собственноручно открыл перед ними дверцы:

— Прошу, мадам! Прошу, мосье! С вашего разрешения, — сказал он, садясь следом за консулом и его женой в открытую машину, — мы доставим вас сейчас в наш лучший отель и потом уже обмозгуем, где найти вам подходящие и соответствующие вашему дипломатическому рангу апартаменты.

— Нет, нет! — заволновался мосье Энно и даже поднялся с места. — Что вы! Сразу на вокзал!

— Как так на вокзал? — удивился градоначальник, тоже поднимаясь с места, на которое уже было уселся.

Мадам Энно тоже встала.

— Мон ами[15], но ведь надо отдать распоряжения относительно наших кофров, и вообще после морской поездки…

Они так и стояли все трое в машине посреди площадки перед павильоном на молу. Шофер вопросительно поглядывал через плечо на градоначальника. Именитые граждане столпились вокруг машины.

— Да-а, — замялся мосье Энно, — можно, конечно, сначала и в отель, мадам отдохнет с дороги. В отеле мы узнаем, когда идет поезд…

— Вы собственно, — полюбопытствовал градоначальник, — куда собираетесь ехать? Какой вам нужен поезд?

— Как куда? — искренне удивился мосье Энно. — В Киев, конечно. В столицу Украины. Я, мосье, аккредитован в качестве консула Франции с особыми полномочиями при правительстве украинского гетмана…

Градоначальник минуту смотрел на консула и вдруг засмеялся:

— В Киев! В столицу Украины! Правительство гетмана… Поездом в Киев?

Мосье Энно озадаченно смотрел на хозяина города Одессы. Толпа именитых граждан стояла вокруг — мрачная, веселость градоначальника не заразила никого. Даже у генералов лица потемнели. Гришин-Алмазов покусывал верхнюю губу. Бискупский, казалось, вот-вот заплачет.

Наконец, градоначальник растолковал:

— Поезда на Киев не ходят, мосье. Железнодорожный путь между Киевом и Одессой перерезан по крайней мере в десяти местах. Между Киевом и Одессой по меньшей мере десять крупных и сто мелких банд. Их царство начинается сразу же за Одессой-Товарной. Гайдамаки, сечевики, синежупанники, черношлычники, усусы и усусусы, григорьевцы, ангеловцы, архангеловцы, тети Маруси и батьки Махны — черт их там разберет всех, вплоть до петлюровцев в Белой Церкви! До Киева, мосье, сейчас дальше, чем до Северного полюса в довоенное время! Гетманское правительство! Столица! Еще неизвестно, мосье, чьей столицей он будет сегодня после завтрака! Еще неизвестно, мосье, что будет с самим паном гетманом завтра после обеда!..

Градоначальник даже налился весь синей кровью.

— Директория! Директория, мосье, с которой деликатничают ваши министры, премьеры и президенты, вместо того чтобы гнать ее взашей! Директория обложила Киев вместе с гетманом, с которым вы… Пардон, мосье… вы простите, но нас все эго чрезвычайно волнует…

Он попытался изобразить на лице некоторое подобие учтивой улыбки.

— Э, директория, директория… — не нашелся что сказать консул Франции с особыми полномочиями; он пока не имел еще указаний, как относиться к антигетманскому восстанию, случившемуся уже после того, как он получил из Парижа инструкции поддерживать власть гетмана на Украине и выехал из Ясс. — Никакого восстания, знаете, мы не допустим… Мы, знаете, обещали им только, так сказать, моральную поддержку, понимаете, национальный колорит, капеллы там и певческие кружки… Это, безусловно, только недоразумение. Они починят железнодорожную колею, успокоят мадам Марусю и пустят сюда поезда…

— Поезда, мосье, не ходят! — решительно отрубил градоначальник. — И неизвестно, когда пойдут. Куда будем ехать?

Он первым сел на свое место в машине.

— Ну что ж, — сказал мосье Энно, — что ж… Тогда, конечно, давайте проедем в отель и…

Мотор зафыркал. Градоначальник ткнул шофера кулаком в спину:

— В «Лондонскую»!

Машина рванула, именитые граждане бросились врассыпную.

Но в эту секунду мадам Энно прошептала:

— Эмиль! Заявление союзных держав тебе поручено обнародовать не позже чем сегодня вечером. Если мы в Киев не попадем, ты должен опубликовать его в Одессе.

Мосье Энно схватил шофера за плечо:

— Нет, нет! Сначала в редакцию газеты! В редакцию газеты в первую очередь! Или нет, на телеграф! Телеграф у вас работает, мосье градоначальник?

Мустафин передернул плечом.

— Телеграф иногда работает… Но разрешите все-таки сначала заехать в гостиницу, устроиться, а там…

— Нет, нет! — забеспокоился мосье Энно и даже сделал движение, как бы намереваясь выскочить из машины. На телеграф!

Он полез в карман, вытащил бумажник, раскрыл его и достал оттуда листок бумаги. Удостоверившись, что листок цел, он сунул его обратно и, крепко держа бумажник в руках, с некоторым страхом поглядел на градоначальника.

— А на телеграфе не переиначат чего-нибудь, не переврут текста? Ведь на телеграфе тоже могут быть большевистские агенты, не правда ли, мосье?

— И очень даже просто! — подтвердил градоначальник. — Там большевик на большевике сидит и большевиком погоняет.

— Тогда в редакцию газеты! Если документ появится в газете, они уже не смогут его переврать — не правда ли, мосье?

— А что там такое? — поинтересовался градоначальник, подозрительно поглядывая на бумажник в руках у консула.

— Декларация. Декларация Антанты, мосье, к народу вашей страны.

Лицо градоначальника сразу расцвело.

— В редакцию! — рявкнул он шоферу.

Машина снова рванула, и именитые граждане сразу остались далеко позади.

— А в какую же редакцию, мосье? У нас здесь полтора десятка этих самых органов прессы… разнообразнейших направлений. Вам какое направление подойдет?

Но нерешительное поведение мосье Энно заставило мадам Энно взять дело в свои руки.

Мадам потихоньку ущипнула мосье и мило улыбнулась градоначальнику.

— Нет, нет, мосье! Раз дело обстоит так, что сразу выехать и Киев невозможно, мы, конечно, раньше всего поедем в отель, который вы нам любезно предлагаете. Там мы отдохнем, все обдумаем и так далее.

Она еще раз ущипнула мосье, и тот одобрительно кивнул головой.

Теперь для начальника града Одессы уже не было сомнений, кто именно консул Франции.

Он снова толкнул шофера в спину:

— В «Лондонскую»!

Машина, мчавшаяся уже на полной скорости по направлению к Градоначальницкому спуску, с ходу развернулась на Таможенной площади и рванула назад по Приморской улице, к Воинскому спуску, под Сабанеевский мост и дальше, Гаванною, Ланжероновскою, Екатерининской — на Николаевский бульвар, к гостинице «Лондонской».

Завтрак был сервирован в малом банкетном зале на втором этаже.

Это должна была быть изысканная джентльменская трапеза — без участия представительниц прекрасного пола. Мадам Энно в данном случае в счет не шла: она была почетным гостем, а тем самым и почетной хозяйкой за мужским столом, — следовательно, не нарушала ни этикета, ни самого тона. В бюджете градоначальника, который должен был платить по счету, расходы на такого рода трапезы проходили по графе дипломатических приемов, приемов гостей особо важных, прежде всего — иностранного происхождения. В этикетном прейскуранте ресторатора Штени, получавшего по счету, подобная трапеза значилась в рубрике «завтраков учтивости», под номером «I». Всего номеров в этой рубрике было двенадцать.

Точно в два, как было назначено, Штени во фраке и с ленточкой ордена Почетного легиона, который продал ему какой-то посетитель, застыл возле буфета; два лакея — пока еще без салфеток — вытянулись по обе стороны плотно прикрытых дверей. Двери должны были широко распахнуться невидимой силой при первом же поскрипывании шагов по персидскому ковру в коридоре.

Но все вышло не так, и «завтрак учтивости номер один» не состоялся.

Мосье и мадам Энно категорически отказались завтракать в открытом банкетном зале. Мосье Энно, вежливо извинившись, объяснил, что, будучи облечен столь ответственной миссией, он считает своим долгом немедленно же приступить к выполнению сей миссии. А наиболее существенное для выполнения ее — это теснейшие связи с самыми широкими кругами русского общества. Поэтому мосье Энно и спешит возможно скорее припасть к этому животворному источнику — безотлагательно начать свое знакомство с российской общественностью запросто. Иными словами, они с мадам, надеясь, что мосье градоначальник и мадам градоначальница не откажутся их сопровождать, спустятся сейчас в первый этаж и скромно перекусят в общем зале ресторана среди широчайших кругов российской общественности.

— Российская общественность, — закончил мосье Энно, — таким образом, будет иметь возможность достойно оценить отношение к себе высших кругов общественности французской; Франция и Россия должны быть на равной ноге!

Мосье Энно собственно не собирался устраивать подобный дипломатический реприманд. Но мадам Энно прямо заявила ему, что если он, Эмиль, действительно хочет выйти в дипломаты, то прежде всего должен делать все наперекор тому, что ему здесь станут предлагать, во-вторых, только то, что скажет она. Мадам Энно пришла в ужас от одной мысли протомиться несколько часов в компании именитых граждан с меланхолическими физиономиями и генерала с моржовыми усами. А за те несколько минут, которые ей с мосье Энно пришлось пробыть в вестибюле отеля перед входом в ресторан, мадам Энно успела заметить не одну привлекательную офицерскую фигуру в английской шинели с русскими погонами. Таким образом, намечались все необходимые условия для небольшой предварительной перестрелки глазами в общем зале ресторана.

Ресторатор Штени полетел сломя голову в общий зал — сервировать столик в уютном уголке возле буфета на четыре персоны: для мосье Энно, мадам Энно, градоначальника и градоначальницы, за которой уже послали курьера.

Второй курьер был послан к полицмейстеру — срочно организовать в ресторане внутреннюю охрану. Форма для филеров внутренней охраны устанавливалась — смокинг или черный пиджак; рацион за столиком — бутылка лимонада; вероисповедание — православное.

Третий курьер отбыл к коменданту города с указанием, чтобы патруль при входе пропускал в ресторан господ офицеров и панов гетманских старшин чином не ниже ротмистра и есаула — для кавалерии, капитана и сотника — для пехоты. Для польских легионеров белого орла минимальный чин устанавливался полковничий. Из немцев и австрийцев вход разрешался только генералам.

Когда мадам, а за нею и мосье Энно в сопровождении градоначальника и градоначальницы вошли в ресторан, зал «Лондонской» — в эту раннюю, предобеденную пору обычно пустой — был набит людьми, как в новогоднюю ночь. За столиками на четверых сидело по восемь персон; за приставной стул официанты брали сначала по десятке, а затем и по четвертной николаевскими. Позднее, когда за это дело — и в свою пользу — взялся сам ресторатор Штени, появились и приставные столики; за каждый столик ресторатор Штени брал тысячу думскими. На немецкие марки и австрийские кроны ресторан расчетов уже не производил.

Немецкие марки и австрийские кроны с той минуты, как мадам Энно объявила, что союзники прибывают только для того, чтобы ликвидировать пагубное немецкое влияние, на одесской бирже уже не котировались. Гетманские карбованцы еще продавались, но только перед входом на биржу, на углу Пушкинской и Полицейской, и только на вес: фунт гетманских «лопаток»[16] за фунт стерлингов. Франк, который за последнюю неделю то дорожал на три рубля, то дешевел на два, дошел до десяти рублей. Банкиры братья Кусис, которые за время австро-немецкой оккупации обратили свои капиталы в марки и кроны, только что застрелились на своей даче в Аркадии.

Когда мадам Энно, очаровательно приподняв бровки, на мгновение приостановилась на пороге ресторана, в зале, хоть он был набит, как синагога Бродского в судный день, стало тихо, как в Успенском соборе в страстную пятницу.

Сказать, что здесь в эту минуту собрался весь цвет Одессы, было бы неверно. Тузы Одессы присутствовали не все, зато представлен был чуть ли не весь цвет бывшей Российской империи.

Тут были земельные магнаты из плодороднейших областей Украины — Херсонщины, Харьковщины, Подолии. Но вместе с ними восседали и владельцы латифундий рязанских, орловских и пензенских. Тут были крупнейшие промышленники Юга — из Юзовки, Бахмута, Екатеринослава. Но рядом с ними сидели и мануфактурные властелины средней полосы России — подмосковные ситцевые и сарпинковые короли. Тут собрались не только одесские нувориши, или финансовые парвеню украинского юга, но и главы старых банкирских династий Центральной России.

Петербургскую аристократию, кроме упомянутых уже графов Бобринского, Капниста и Гейдена, барона Меллер-Закомельского и князя Урусова, представляли даже члены царской фамилии: великая княжна Ксения и княгиня — супруга великого князя Михаила, который, как известно, был последним русским царем, процарствовав всего два дня.

Российские великодержавно-политические круги, кроме названного уже главы «Южно-русского национального центра» черносотенца Шульгина, представляли также главы «Совета земств и городов юга России», «Совета государственного объединения России» и «Союза возрождения России» — тоже черносотенцы.

Русский дипломатический корпус был представлен несколькими послами и несколькими десятками посланников. Генералов было не меньше двадцати, адмиралов — десяток, полковников генерального штаба — без числа.

Чиновный мир присутствовал здесь в составе нескольких царских министров и почти всех министров Временного правительства.

Были здесь и супруги Пуришкевича и Протопопова.

Явились и лидеры партий коалиции: меньшевиков, правых и левых эсеров, а также думского центра, правого и левого его крыла, не говоря уже о кадетах и октябристах.

Отдельно, за столиком у входа, тоже специально сервированным лично Штени, в окружении молодых людей со старческими физиономиями морфинистов сидел даже сам Мишка Япончик.

Мишку Япончика — главу корпорации одесских бандитов — каждый в Одессе отлично знал в лицо, а половина присутствующих здесь была либо ограблена им, либо стала его вечными данниками. Так что появляться Мишке Япончику в публичном месте было как будто бы небезопасно. Однако для подобных случаев у него был специальный уговор с полицмейстером и градоначальником: грабежей не учинять и надевать на голову рыжий парик. Рыжий парик был, пожалуй, и ни к чему — узнать Япончика было нетрудно по черным, при рыжем парике, усикам, — но он имел чисто символическое значение: Мишке Япончику надлежало не быть похожим на свои собственные фотографии, выставленные во всех полицейских участках и во всех общественных местах Одессы.

Молодые люди со старческими физиономиями — телохранители бандитского царька — были все как один в желтых крагах, бриджах из мелкоклетчатого «столетника», черных смокингах при целлулоидовых воротничках «композиция» и сдвинутых на левое ухо рыжих котелках. Парабеллумы они носили в кобурах под правой полой смокинга, а по два браунинга — подмышками, на резинках, прикрепленных к золотым браслетам: если руки резко поднять, — например, по команде «руки вверх», — браунинги автоматически выскакивали из обоих рукавов.

Руководство внутренней охраной ресторана взял на себя лично командующий гетманским гарнизоном генерал Бискупский. Он стоял в двух шагах от приготовленного для мосье и мадам Энно столика — на традиционном месте самого ресторатора Штени.

Когда мадам Энно переступила порог и вместе с мосье Энно, мило улыбаясь и кокетливо поеживаясь под своими шиншиллами, направилась к столику, сервированному под сенью малиновых драпри, словно вихрь пронесся по залу.

— Вив ля Франс! — истерически взвизгнул какой-то старикашка. Еще полчаса тому назад он слонялся по вестибюлю в замызганном сером пиджачке, но уже успел сбегать к себе в номер на третий этаж и надеть шитый золотом и пропахший нафталином камергерский мундир. — Вив ля Франс!

Он упал лицом в тарелку и зарыдал, как малое дитя.

Именно это и стало сигналом ко всеобщему взрыву.

От возгласов «вив ля Франс» и могучего русского «ура» вперемежку со значительно более слабым украинским «слава» задрожали старые стены гостиницы «Лондонской». Эхо зазвенело в разноцветных витражах окон. Таких громогласных оваций и такого столпотворения никогда еще не слышали и не знали стены одесской ресторации. А ведь здесь каждую субботу пропивали свои турецкие аферы греческие контрабандисты и их наложницы, по воскресеньям пьянствовали с кафешантанными танцовщицами гарнизонные корнеты и мичманы, а в будни спускали по ночам отцовские дивиденды сынки одесских негоциантов в компании с румынскими коммивояжерами.

Крики гремели из конца в конец. Мадам и мосье Энно раскланивались на все стороны. Штени, размахивая салфеткой и отирая ею пот с лица, пытался расчистить путь почетным гостям к столику возле буфета. Полковников он просто толкал, а генералам кричал:

— Куда же вы лезете? Что же вы пхаетесь? Вы же не на Дерибасовской и не в генеральном штабе!

Но генералы и адмиралы уже подхватили мосье и мадам Энно и понесли их через весь зал на руках.

Тогда Ситник и Максонский — знаменитый «оркестр» ресторана «Лондонской»: Ситник — скрипка, Максонский — рояль — ударили туш.

— Взять у него «бимбер», а у нее «ракушки»? — предложил один из охранителей Мишки Япончика, имея в виду золотые часы мосье Энно и жемчуга мадам.

— Я же дал слово градоначальнику, — грустно вздохнул Мишка Япончик. — Или ты не понимаешь? Это же международная, неприкосновенная особа! Мы же вынем из него душу и миллионов пять выкупа, а ты мне «бимбер» и «ракушки»!

Когда мосье и мадам Энно были, наконец, через головы всей толпы доставлены к своему столику и еще стояли, раскланиваясь в ответ на бурную овацию, генерал Бискупский сделал два шага, отделявшие его от почетных гостей, и, согнувшись почти пополам, прошептал:

— Ваша светлость! Ваша драгоценная жизнь и драгоценности вашей супруги в полной безопасности!

— Мерси, генерал! — поблагодарил консул. — Мы о вас не забудем…

— Ваша светлость!.. — снова заговорил генерал.

Видно было, что он собирается или снова на что-то пожаловаться, или о чем-то попросить. Но мадам Энно не любила, когда у нее чего-нибудь просили, и потому поспешно прервала разговор.

— А это кто такие, генерал? — спросила она, указывая на десяток молодых людей, полукругом выстроившихся перед столиком.

— Репортеры и хроникеры, ваша светлость! На предмет интервью и фотографических снимков. Общественность города и всей России ждет вашего слова и жаждет лицезреть ваши особы. Разрешите щелкнуть?

— Пусть щелкают! — милостиво разрешила мадам Энно и привычным движением поправила пышный шиньон. Теперь вид ее перед аппаратом был достаточно эффектен.

Вспыхнул магний, десять аппаратов дружно щелкнули. И сразу же репортеры выхватили карандаши и блокноты и бросились к мосье и мадам Энно.

Но тут как раз подоспел градоначальник.

— Тпрусь! А-ту! — зашипел он, отгоняя репортеров.

Однако мадам Энно его остановила и приветливо кивнула журналистам.

— Эмиль, — подтолкнула она консула, — можно!

Желтый бумажник крокодиловой кожи — уже вторично за сегодняшнее утро — появился в руках мосье Энно. Из бумажника появился и сложенный вчетверо листок.

Шум в зале как отрезало, воцарилась мертвая тишина. Только слышно было, как тяжело всхлипывал в свою тарелку камергер и дробно стучали секачи на кухне, готовя котлеты.

Голос консула Франции с особыми полномочиями прозвучал в торжественной тишине, как глас архангела перед страшным судом.

— Я прошу, чтобы декларация Антанты, которую я уполномочен огласить перед российской общественностью, сегодня же появилась в газетах!

В переводе на русский язык не было необходимости: большинство из присутствовавших в зале представителей российской «общественности» знало французский язык зачастую лучше русского. Тишина стала еще глубже — на камергера цыкнули, и даже на кухне перестали рубить котлеты.

Репортеры сделали стойку. Представлены были одесские газеты «Родная страна», «Южная Русь», «Проюг», «Новi шляхи», «Вiсник Одеси», «Одесская почта», «Одесский листок», «Одесские новости» и «Маленькие одесские новости» — все монархические и националистические органы прессы.

— Пожалуйста, — сказал консул, протягивая бумажку.

И девять репортеров, сбивая друг друга с ног, бросились к мосье Энно.

Самым проворным оказался корреспондент «Маленьких одесских новостей», он успел схватить бумажку и стремглав кинулся к двери. Измятая бумажка была намертво зажата в его кулачке.

Но на полдороге его перехватили.

— Прочитать! — ревел зал. — Огласить! Обнародовать!

Выхода не было. Хроникер понял, что живым ему отсюда не выйти. Спасая свою жизнь и свою добычу, которая сегодня же прославит его на всю Одессу, а быть может, и Россию, и даст ему утроенный гонорар, хроникер вскочил на столик.

Зал замер.

Но, прежде чем читать текст, хроникер с торжеством поглядел на своих коллег и произнес:

— В дружеской беседе с корреспондентом «Маленьких одесских новостей» консул Франции с особыми — чрезвычайными и экстраординарными — полномочиями авторитетно заявил…

Только тогда он развернул бумажку и начал читать в самом высоком, патетическом тоне:

«Державы Антанты заявляют через своего особого уполномоченного, французского консула в Киеве, что они решили не допускать ни малейшего уклонения в деле восстановления порядка и реорганизации России, начатой русскими патриотами и полностью поддерживаемой союзниками. Возрождение России как государства, входящего в состав победоносного блока стран Антанты, будет осуществлено в соответствии с желаниями всех патриотов и всех элементов, стоящих за порядок в России. Что же касается, в частности, областей Южной России, как оккупированных, так и не оккупированных немцами, находящихся под угрозой большевизма, то государства Антанты заявляют о своем непоколебимом решении поддержать в них порядок. Это непоколебимое решение в самом ближайшем времени будет подкреплено силой оружия — вооруженными силами настолько значительными, насколько потребуют того обстоятельства. Кроме того, они заявляют, что отныне возлагают личную ответственность на всех лидеров партий и организаций, независимо от их политической окраски, буде они попытаются сеять смуту или распространять анархию…»

Вот когда наступило настоящее вавилонское столпотворение.

Казалось, потолок ресторана обрушится и погребет под собой всех — вместе с самим консулом Франции и ресторатором Штени.

Сановные особы исступленно кричали «вив», «ура», «слава». Солидные граждане хлопали в ладоши, разбивая пальцы в кровь, как мальчишки. Аристократы «чистых кровей» топали ногами, как лошади, как плебеи на галерке в цирке. Величавые генералы и невзрачные штатские тузы падали друг другу в объятия. Дамы и старики плакали. Они продавали родину иностранцам с упоением.

Репортера «Маленьких одесских новостей» уже давно вынесли за дверь. Уже, должно быть, жужжали типографские машины, печатая экстренный выпуск газеты, а в ресторане все еще не смолкало шумное ликование.

Кто-то затянул марсельезу, ее тотчас же подхватили за столиками лидеров партий. Министры и дипломаты грянули «Боже, царя храни!» Генералы, точно юнкера, запели с присвистом: «Марш вперед, трубят в поход черные гусары, звук лихой зовет нас в бой, наливайте чары!..»

Потом все с бокалами шампанского толпой двинулись к столику мосье Энно. Каждый из двухсот представителей российской «общественности», присутствовавших в ресторане, хотел чокнуться с представителем цивилизованного мира — с великим консулом великой Франции, возвестившим великое спасение великой Российской империи.

И каждый, чокаясь, во все горло орал свой вопрос, стараясь перекричать всех остальных.

Херсонский помещик Балашов ревел:

— Так помещичьи имения будут возвращены?

— О, безусловно, мосье! — любезно кивала ему супруга консула Франции.

Товарищ председателя Протофиса Демченко надсаживался:

— А акции, займы, долги будут гарантированы?

— О мосье, что за вопрос? — разводил руками мосье Энно.

Председатель Одесского биржевого комитета Вайнштейн чуть не разрывался:

— Мон дье![17] Мессия! Чтобы я так жил!

Царскому министру Кривошеину посчастливилось протиснуться к самому столику и ухватить мосье Энно за борт пиджака. И он тянул консула к себе, откручивая ему пуговицы.

— А наши вожди, наши вожди? — допытывался он. — Я имею в виду — как с Милюковым?

— Вы можете быть совершенно спокойны, мосье! — заверил его мосье Энно, спасая свои пуговицы. — Мосье Милюков не далее как третьего дня в Яссах поставил свое факсимиле на оригинале этой декларации.

— А представители российского капитала? — домогался московский банкир Третьяков. — Российский капитал не был забыт на высоком совещании в Яссах?

— Мосье Рябушинский, мосье Гурко и мосье Шебеко — русские Ротшильды — держали в руках текст декларации, — тонко улыбнулся мосье Энно.

Наконец, протолкались к столику с наполненными коньяком чайными стаканами и генералы с адмиралами.

— От имени русского офицерства — ваше здоровье, мосье и мадам! Мы надеемся, русский генералитет уже в курсе исторических решений?

— Русскую делегацию в Яссах возглавлял генерал Щербачев.

— Ура! — гаркнули генералы и адмиралы. — Ура адмиралу Колчаку и генералу Деникину!..

Генерал Гришин-Алмазов, звякнув шпорами, чокнулся с мадам Энно.

— Когда, мадам, можно ожидать высадки десанта вооруженных сил Антанты?

Мосье Энно бросил на него ревнивый взгляд и поспешил ответить сам:

— Через два-три дня, генерал. Эскадра уже вышла. Пехота идет походным маршем через Румынию.

Генерал Бискупский топтался вокруг Энно, чуть не плача.

— Мосье, мосье! — дергал он консула то с той, то с другой стороны. — А как же я? То есть я хотел бы знать — как с паном гетманом, гетманщиной и со всем остальным?

— Ах, генерал! — поспешила мужу на помощь мадам Энно, опасаясь, как бы этот плаксивый генерал не выклянчил чего-нибудь у мягкосердечного консула. — Вы можете спать спокойно: делегация гетманского правительства в Яссах изъявила свое полное согласие с восстановлением единой, неделимой России…

Градоначальник Мустафин, однако, перекричал всех своим могучим басом:

— Хотел бы я знать — какую же судьбу готовит Антанта всем этим большевикам и прочей нечисти?

Мосье Энно, который еще не присел и все стоял с бокалом в руке, улыбаясь и отвечая всем сразу, поставил бокал и выпрямился.

В зале стало тихо; все поняли, что сейчас будет сделано еще одно историческое заявление.

Консул Франции подкрутил усики кверху и произнес негромко, но так, что его услышали даже лакеи у дверей:

— Все мятежные элементы будут подавлены…

Буря рукоплесканий и возгласов грянула снова, но мосье Энно поднял руку:

— Но в борьбу между легальными партиями мы вмешиваться не будем.

Из-за столиков лидеров партий взлетели крики «браво», и лидеры всех легальных партий, схватив свои рюмки, тоже засеменили к консулу.

Градоначальник Мустафин осушил свой бокал до дна и хлопнул им о пол, как на свадьбе на Молдаванке.

— Ныне отпущаеши раба твоего, владыко, по глаголу твоему с миром…

— Совершенно справедливо, мосье! — прошипела сквозь стиснутые зубки мадам Энно. — Вас и в самом деле придется отпустить… Разгон думы из представителей легальных партий, который вы вчера учинили, никак не отвечает… демократическим идеалам союзных держав!

Солистка кордебалета из Театра миниатюр у Сабанеевского моста Муся Ильманеску отомстила-таки сердцееду Мустафину за его былое невнимание к ее прелестям.

— Да, да! — послушно подтвердил мосье Энно. — Власть в городе должна возглавить коалиция представителей всех общественных кругов, всех легальных партий. Городом должен управлять парламент… Пардон, парламент будет для всего государства в Киеве, а городом должна управлять дума, как это у вас здесь называется, от всех слоев демократии: промышленники, негоцианты, финансовые деятели, затем меньшевики, трудовики, православное и католическое духовенство…

Мустафин непонимающе хлопал глазами. Что такое? Ему уже, кажется, дали по шапке? Похоже на то, что его выгнали с поста градоначальника?

Мосье Энно, завершая сей сложный дипломатический реприманд — то есть дав понять градоначальнику, что он уже вышел на пенсию, — галантно склонился к ручке градоначальницы. Старушка градоначальница была глуховата, не успела сообразить, какой поворот произошел только что в судьбе ее семьи, да и вообще не очень-то разбиралась в политике, специализировавшись преимущественно на вишневом варенье с косточками. Поэтому учтивость консула заставила ее прослезиться.

В это время и лидеры легальных партий, наконец, тоже пробились. Жестикулируя рюмками и расплескивая вино на своих партийных противников, лидеры заговорили все сразу, перебивая друг друга, но по сути на один голос:

— Обеспокоенные судьбами российского государства… исполненные желания плодотворного сотрудничества у кормила власти… признавая доминанту коалиционного способа правления…

— Так, так, господа! — одобрительно кивнул мосье Энно. — Вы должны сплотить силы российской общественности. Не правда ли, мон ами?

Мадам Энно обратила приветливую улыбку к толпе легальных лидеров.

— И местный парламент, — продолжал мосье Энно, — то есть, я хотел сказать, муниципалитет, следует возродить не откладывая. Кто из вас, господа, может претендовать на пост главы парламента, то есть, я хотел сказать, городской думы?

Легальные лидеры даже побледнели и растерялись от волнения: похоже, что кормило власти давали им прямо в руки!

— С вашего разрешения… с вашего согласия, мосье, мы немедленно же созовем представителей всех легальных партий и…

Мосье Энно кивнул головой, давая понять, что аудиенция окончена.

Лидеры, откланиваясь, попятились от столика.

Вернувшись к своему столу, они тут же объявили заседание межпартийного совещания открытым. На повестке дня стоял один вопрос: о кандидате в председатели одесской думы, способном сформировать, так сказать, кабинет, который сумел бы, как говорится, плодотворно сотрудничать с командованием войск Антанты.

Гришин-Алмазов стоял все время поблизости — против генерала Бискупского, по другую сторону стола — и рассеянно играл красным темляком своей кубанской шашки. Иногда он бросал взгляд на мадам Энно и снова погружался в задумчивость. Мадам Энно тоже отвечала ему короткими взглядами. Воспользовавшись небольшой паузой, наступившей после ухода лидеров партий, Гришин-Алмазов учтиво склонился к мосье Энно.

— Мосье, — сказал он, — не из пустого любопытства спрашивал я о сроках высадки десанта. Положение сейчас чрезвычайно напряженное. Гетманцы, петлюровцы, прочие сепаратисты — все это нас, конечно, немало беспокоит, но главная угроза — большевики. Разорвав после революции в Германии Брестский договор, большевики начали наступление на Украину. Гетманскую власть они объявили низвергнутой, на помощь антинемецким и антигетманскнм повстанцам с севера движутся уже две большевистские армии: Ворошилова — в харьковском направлении и Щорса — в направлении на Киев. Поддержанное местными большевистскими силами, особенно в Донбассе и в Кривом Роге, их наступление может развернуться молниеносно. Военное командование Антанты должно это учесть. Высадку десанта необходимо всемерно ускорить!..

Этот молодой генерал начинал уже нервировать мосье Энно. Аристократическая внешность генерала вызывала в мосье Энно зависть, а несомненная заинтересованность мадам Энно мужскими качествами генеральской особы — ревность.

Кроме того, этот генерал позволял себе как бы подгонять консула Франции в выполнении им его особых полномочий. И попадал к тому же не в бровь, а в глаз. Ведь и в самом деле, не для чего иного, как именно для ликвидации большевизма, прибыл сюда консул с особыми полномочиями от Антанты. И программа ликвидации была ему изложена самым точным образом — и в Париже, и в Константинополе, и в Яссах. Премьер Клемансо, наделяя консула особыми полномочиями, так и сказал: «Большевизм надо изолировать на территории Великороссии — с целью блокировать его и добиться его падения. И в первую голову большевиков надо отрезать от кавказской нефти, угля Донбасса и руды Кривого Рога». Французский посол Сент-Олер — глава дипломатического корпуса стран Антанты в восточных странах — так напутствовал консула с особыми полномочиями для Украины и юга России: «Одесса должна стать только исходной базой союзных армий, а южный плацдарм — трамплином для броска на Криворожье и Донецкий бассейн и дальше — на север». А генерал Франшэ д’Эспрэ — командующий вооруженными силами Антанты на Востоке — показал ему и копию своего заготовленного уже приказа: «Немедленно оккупировать Криворожье и Донецкий бассейн, Киев и Харьков».

А этот красавчик-аристократ в генеральских эполетах шпыняет его тем, что… не союзные армии занимают сейчас Киев и Харьков, а большевистские войска продвигаются к Харькову и Киеву, чтоб выйти на Криворожье и Донецкий бассейн…

Десант, конечно, необходим как можно скорее. Но откуда консулу Энно знать, когда должна начаться высадка десанта? Дислокацией армий — этой черной работой — занимаются военные специалисты, а консул — лицо гражданское, он озабочен высшей политикой!

Этот выскочка-молокосос и тут хочет подсадить Энно, невзирая на его особые полномочия.

Мосье Энно смерил Гришина-Алмазова холодным взглядом.

— Генерал! Ждите распоряжений высшего военного командования!

Гришин-Алмазов щелкнул шпорами и отошел.

Мосье Энно наклонился к мадам и прошипел:

— Мон ами! Вам, кажется, пришелся по сердцу этот ферт с малиновым звоном шпор? Преклоняюсь перед вашим тонким женским вкусом. Но рекомендую не обходить своими завлекательными взглядами и других членов генералитета. Вот хотя бы этого, — он кивком головы указал на стоявшего по ту сторону стола генерала Бискупского, который с горестным и обиженным видом жевал свои моржовые усы.

Мадам Энно повела плечом и холодно сказала:

— Генерал Гришин-Алмазов заслуживает особого нашего внимания, так как представляет основные силы российской контрреволюции: добрармию и руководящие круги единой и неделимой России.

Мосье Энно так же холодно ответил:

— А этот генерал с моржовыми усами представляет силы украинского гетманата, и я назначен консулом именно при правительстве гетмана Украины!

— Дурак! — сказала мадам Энно по-русски.

— Идиотка! — отвечал мосье Энно по-французски.

И мадам Энно мило улыбнулась Гришину-Алмазову, а мосье Энно ободрительно кивнул генералу Бискупскому.

Гришин-Алмазов вежливо потупился, но Бискупский понял движение мосье Энно как приглашение поболтать. Он мгновенно, несмотря на свою тучность, очутился за спиной консула и наклонился к его уху.

— Ах, ваша светлость, если б вы знали, какое сейчас трудное положение! Директория вот-вот свалит гетманское правительство и войдет в Киев! А петлюровцы, ведь они же, мосье, расчищают путь большевикам. Они в своей борьбе против гетмана используют даже большевизированные банды повстанцев!

— Ах, канальи! — возмутился мосье Энно.

— Канальи и есть, ваша светлость! И зачем ваша Антанта собирается разрешать какой-то там украинский вопрос? На виселицу всех их, этих украинцев, — и делу конец! Это говорю вам я, мосье, а ведь я сам хохол — малорос из-под Умани! Дадите волю этой собачьей директории — и не видать Киева ни нам, ни вам! Поверьте мне. У меня у самого в Киеве дом на Жилянской и мельница в Злодиевке, что возле Плютов!

Мосье Энно заволновался. Упоминание о Киеве расстроило его. Ведь как раз сегодня он должен был уже быть в Киеве и вершить судьбы украинского государства! А тут и в самом деле эта чертова директория…

— Да, да! Директория! — заволновался мосье Энно. — Простите, генерал, забыл, — кто там у них во главе этой самой директории?

— Да Винниченко же, ваша светлость, прохвост Винниченко, сдохнуть бы ему, пока он еще в Белой Церкви!

— Ах да, Винниченко, Винниченко! — припомнил мосье Энно. — Как же, знаю, знаю! «Черная пантера», «Ложь»! Видел в Киеве, в театре Соловцова. На премьере даже был. Вызывали автора. Вышел такой черный, с черной бородой, с черными глазами…

— Душа у него черная, ваша светлость…

— Возможно, очень возможно… Но я даже познакомился с ним тогда. Как же! Драматург Винниченко! Очень милый господин! Мы вместе поужинали в Купеческом собрании, — знаете, над Днепром? Очень, очень приятный господин.

Мосье Энно вдруг оживился. Его осенила идея.

— Я сейчас отправлю ему депешу, генерал! Да, да, депешу! Он остановит наступление своих войск и оставит пана гетмана в покое. И пустит сюда поезда. — Мосье Энно тут же вытащил блокнот и стило. — А депеша дойдет до Белой Церкви, генерал?

Генерал Бискупский присел на стул, с которого поднялся градоначальник — теперь уже не градоначальник — Мустафин; вместе со своей градоначальницей он тихо исчез задним ходом через буфет и кухню.

— До Белой Церкви не дойдет! — мрачно пожевал свой ус генерал. — Ведь это же вражеский лагерь, ваша светлость. Но телеграмму можно послать на имя пана гетмана в Киев. Гетман будет заинтересован в том, чтобы такая высокая телеграмма была получена в Белой Церкви, по ту сторону фронта, и уж найдет способ ее передать. Не беспокойтесь, мосье, на это есть парламентеры, перебежчики, дезертиры.

Консул Франции тем временем уже настрочил телеграмму, поставил под ней свою размашистую подпись и помахал бумажкой в воздухе, чтоб просохли чернила.

— А как же ее доставить на телеграф, генерал?

— О, не беспокойтесь, ваша светлость! Да я сам!

Генерал Бискупский выхватил бумажку из рук Энно и чуть не побежал к двери с неожиданной для его тучного тела резвостью. Одним глазком он уже заглянул и в телеграмму.

Текст телеграммы был лаконичен:

«Белая Церковь Винниченко Остановите наступление интересах Антанты Консул Франции с особыми полномочиями Энно».

В это время к столику возвратились лидеры легальных партий. Собственно на этот раз они пришли не все, а только прислали депутацию из трех человек.

Депутация почтительно уведомила консула, что на межпартийном совещании представителей всех легальных партий кандидатом на пост председателя думы выдвинут инженер Брайкевич — беспартийный, в прошлом — кадет, но разочаровавшийся, с семнадцатого года — бессменный председатель «Общественного комитета», который, впрочем, за весь прошедший год еще не успел развернуть свою деятельность.

— Вот и хорошо! — сказала мадам Энно.

— Очень хорошо! — подтвердил мосье Энно. — А где же мосье Брайкевич?

Из-за спин депутатов показался и сам кандидат. Это был пухленький, розовый человек, безупречно одетый по последней моде, в эту минуту изрядно под хмельком.

— Очень рад с вами познакомиться, мосье председатель! — консул подал Брайкевичу руку. — Завтра мы оформим ваше избрание председателем парламента, то есть, я хотел сказать, думы. Хотя нет! Не завтра, а послезавтра. Завтра мы с мадам будем заняты устройством нашей резиденции. Не так ли, мон ами? Познакомься, пожалуйста. Это председатель думы. Послезавтра он, вместо Мустафина, будет градоначальником, то есть мэром города. А впрочем, господа! — спохватился мосье Энно. — Вы можете провести эти… выборы и завтра. Без меня. — Он снисходительно улыбнулся. — Ведь я, не будучи гражданином Одессы, все равно не имею права голоса. Таким образом, будет соблюдена полная демократичность выборов, без какого бы то ни было нажима со стороны Антанты…

— Мы на первом же заседании новой думы изберем вас почетным гражданином Одессы! — еле держась на ногах от волнения и вина, воскликнул мосье Брайкевич.

Мосье Энно милостиво кивнул. Аудиенция окончена. Лидеры с будущим председателем думы и мэром города попятились на свои места. Мосье Энно проводил их приветливым кивком. И в этот миг взгляд мосье Энно упал на женское лицо… Черт подери! Мосье Энно был ошеломлен. Можно ли было предположить, что здесь, в какой-то Одессе, вдруг натолкнешься на такую необыкновенную красавицу!

Мгновение мосье Энно сидел, как в рот воды набрал, даже забыв по своей привычке улыбнуться и подмигнуть хорошенькому личику. Красавица дама в эту минуту тоже смотрела на мосье Энно. Взгляды их встретились, и она не опустила глаз.

Но, наконец, мосье Энно пришел в себя, мигнул и улыбнулся красавице. Дама ответила чуть заметной улыбкой и опустила ресницы.

У мосье Энно перехватило дыхание. Он искоса взглянул, не видела ли его улыбки мадам. Но все было в порядке: мадам не отрывала глаз от красавчика генерала. И мосье Энно поискал взглядом, у кого бы расспросить о прекрасной незнакомке, столь очаровавшей его.

Впрочем, генерал Бискупский, который успел вернуться и торчал. на своем месте, готовый к услугам, уже заметил блуждающий взгляд консула.

— Ваша светлость! — склонился он через плечо. — Вам что-то угодно? Если уборная, то…

— Генерал! — прошептал мосье Энно. — Скажите — кто эта дама? Вон там, в углу? Рядом с ней польский маршал и какой-то адмирал, и она не обращает на них никакого внимания, несмотря на все их выверты. Вон та шатенка с необычайной величины глазами и неправдоподобной длины ресницами…

Мосье Энно говорил, не отрывая глаз от далекой красавицы, и волнение охватывало его все сильнее и сильнее. Сначала словно что-то уже виденное где-то, когда-то почудилось ему в чертах этого чарующего женского облика, потом ему начало казаться, что и в самом деле есть что-то знакомое в этом прекрасном лице; наконец, он мог бы уже присягнуть, что видел эту женщину, даже знаком с нею…

— А! — отыскал-таки, наконец, женское лицо генерал Бискупский, догоняя взгляд мосье Энно. — Так это же, ваша светлость, артистка синематографа, звезда студии Ханжонкова, королева экрана Вера Холодная!.. Ее знает вся Одесса, вся Россия, весь…

Ну конечно же, знал ее и мосье Энно. На экране, понятно. Сколько раз еще тогда, до войны, в Киеве, в синематографе Шанцера на Крещатике, он смотрел фильмы с участием звезд русского экрана — Лысенко в паре с Мозжухиным, а в паре с Максимовым Вера Холодная! О, как она всегда очаровательна в ролях изменчивых обольстительниц или обольстительных изменниц! Но, мон дье, в жизни она была еще очаровательнее!..

— Разрешите представить вам, ваша светлость? — гудел над его ухом генерал Бискупский. — Артистка Вера Холодная будет счастлива, получив возможность…

— О нет! Что вы! Мерси, генерал! Я просто из любопытства…

Мосье Энно поспешил остановить услужливого генерала и бросил опасливый взгляд на мадам.

В знакомствах с женщинами мосье Энно всегда рассчитывал только на собственные силы и собственные чары. И всегда добивался своего. Это могли засвидетельствовать многочисленные шляпницы Монмартра в Париже и не менее многочисленные белошвейки киевского Подола. С артисткой Верой Холодной, королевой экрана, он, конечно, познакомится, но при других обстоятельствах: не в таком большом и шумном обществе и не на глазах у мадам Энно.

Мосье Энно сразу повеселел. Оказывается, и в Одессе можно провести время не без удовольствия. Он, пожалуй, поторопился посылать депешу этому самому Винниченко. Пусть бы себе копался там, под Киевом, подольше и не спешил восстанавливать железнодорожную связь с Одессой…

— А как с депешей, генерал? — поинтересовался он, придавая лицу самый деловой вид, довольно-таки кисло.

— Ее уже выстукивают по прямому проводу, ваша светлость!

— Мерси, генерал! Мы вас не забудем.

Генерал Бискупский немедленно воспользовался вниманием консула и снова жалостливо и умоляюще встопорщил усы.

— Ох, ваша светлость! Милостиво прошу меня простить, прошу не посчитать за дерзость, но, с вашего разрешения, имею к вам покорнейшую просьбу…

Но мадам уже заметила и разгадала его намерение о чем-то попросить и немедленно вмешалась.

— Генерал! — сказала она. — Обстоятельства говорят за то, что нам придется здесь задержаться на неопределенное время, однако государственные, международные дела, та высокая миссия, с которой мы сюда прибыли, не могут ждать! Консулу с особыми полномочиями придется начать свою деятельность безотлагательно здесь же, в Одессе. Так вот, нам с мосье консулом необходима… резиденция. Мы не можем дольше оставаться в отеле, где проживают все, мы не можем развернуть здесь нашу широкую и… конфиденциальную деятельность. У нас, вы знаете, международные, дипломатические тайны… Я говорю это вам как командующему вооруженными силами, то есть лицу, фактически осуществляющему высшую власть в городе… — Мадам Энно мило улыбнулась.

Генерал вытянулся и хотя и неуклюже, но все же щелкнул шпорами.

— Мадам! Завтра же под вашу резиденцию будет освобожден лучший в городе особняк! Любой дворец, какой вы укажете.

— Очень хорошо, генерал! Не смею задерживать вас дольше, отвлекать ваше внимание и отрывать вас от выполнения ответственных и сложных обязанностей…

Наконец-то мосье и мадам Энно остались одни и могли приняться за яства, стынувшие перед ними на столе.

Они начали есть, разглядывая находящихся в зале.

Представители «российской общественности», наконец, оставили в покое консула Франции. Люди не теснились у столика и сидели на своих местах… Но в зале не смолкал шум. Звенел хрусталь, бренчали ножи и вилки, между столиками, размахивая салфетками, сновали официанты. В ресторане в эту раннюю пору шел настоящий пир. Пировала «соль земли русской», во всяком случае те, кто испокон веков привык считать себя «солью». И события сегодняшнего утра были для этой «соли» слишком волнующими, слишком значительными — историческими событиями. Здесь, в этом зале одесской ресторации, на их глазах и с их непосредственным участием возрождалась старая Россия. Сердцу каждого из присутствующих здесь именно эта старая Россия была всего милей. «Доброе старое время» было альфой и омегой их существования. Доброе старое время, и никаких революций! Пускай опять будет что-нибудь вроде «керенщины», пускай уж там какое-нибудь «Временное правительство», ну в крайнем случае и ненавистное «Учредительное собрание», а лучше бы всего — царь! Только б не было этих страшных «совдепов», отбирающих их родовую собственность — землю и заводы — и отдающих ее мужикам: крестьянам и рабочим! Только бы избавиться от этих ужасных большевиков, которые лишают «соль земли» всех прерогатив и проповедуют власть труда и царство коммунизма на земле. Хватит уже мужицкой революции!

Мужицкая революция загнала их, «соль земли», сюда, на самый крайний юг, где и земли-то осталось всего узенькая полосочка над бурными волнами холодного моря, — они уже было впали в отчаяние.

Уже померкли их последние надежды на приход «спасителя»…

Но вот «спаситель» все же объявился! Антанта! Коалиция держав, самых могущественных ныне держав мира, победивших сильнейшего, какого только знала история, врага — Германию кайзера Вильгельма! — идет сюда в качестве «спасителя»!

Вот он, посланец Антанты. Он только что возвестил эту желанную, радостную весть. Они услышали ее из его уст своими собственными ушами.

И, бурно выразив свой энтузиазм, они теперь блаженствовали в сладкой истоме.

Ресторатор Штени отпустил уже в зал сотую бутылку коньяку и двухсотую шампанского.

Место ресторатора Штени, так сказать в красном углу, занял сегодня «верховный представитель власти». И потому ресторатор Штени потеснился поближе к буфетной стойке. Быстрым движением глаз он одобрял или, наоборот, отклонял заказы, которые через официантов получал из зала буфетчик — жирный и тучный, пудов на десять, круглый, как дежа с тестом, человечище какого-то греко-турецкого вида: усы торчали кверху — по-гречески, а на голове была турецкая красная феска с кисточкой. Он был так грузен и объемист, что не двигался с места и даже не поворачивался; он сидел на высоком винтовом стульчике, который вертелся вокруг оси и в случае надобности поворачивал тушу буфетчика то туда, то сюда. Жирный буфетчик вертелся легко и почти безостановочно: заказы поступали один за другим. Давно уже не шли так бойко дела в ресторации при гостинице «Лондонской».

И все-таки ресторатор Штени был хмур и озабочен. Надо было внимательно следить и быстро решать, от какого столика принимать заказы, а от какого нет. Ресторатор Штени за эти месяцы, когда в Одессе скопилась чуть ли не вся российская эмиграция, уже хорошо раскусил эту «соль земли». Немало попадалось здесь таких, что, выпивши и наевши на две сотни, старались подсунуть официанту две десятки, а то и попросту смыться, совсем не оплатив счета. Кроме того, надо было мгновенно, не сходя с места, и с абсолютной точностью проделывать в уме сложнейшие математические расчеты, для которых по сути дела необходима была таблица логарифмов. Нужно было все время учитывать биржевые курсы валют: платили банкнотами всех стран, а цены ресторатор Штени назначал — для себя — только в американских долларах. Как ни высоко подскочили сегодня английские фунты и французские франки, ресторатор Штени все равно переводил их в уме на доллары, согласно золотому паритету. Еще с довоенных времен Штени все расчеты своего русского предприятия производил только в американских долларах: его родня проживала за океаном, в Америке, и свои сбережения и накопления Штени вкладывал исключительно в американские акции — через банки Рокфеллера и Моргана. Между гостиницей «Лондонской» и биржей непрерывно курсировал мальчик-курьер, который каждые полчаса приносил Штени свежую котировку: в это утро мир прямо-таки сошел с ума — валюты мировых держав взлетали вверх, точно мотыльки, либо камнем падали вниз…

Кроме того, ресторатор Штени не выпускал из поля зрения стол высоких гостей и привычным ухом ловил каждое слово, обращенное к высоким гостям или сказанное высокими гостями друг другу.

Мосье и мадам Энно доели холодную куропатку, и мосье Энно сказал:

— Я прошу вас, мон ами, взять на себя устройство нашей резиденции.

— О, можешь быть спокоен, Эмиль!

— Я думаю, мон анж[18] — продолжал консул, — что перед моим кабинетом должны быть две приемные.

Мадам Энно подняла брови. Она не сразу проникла в суть этой идеи. Но тут же ее осенило, и она прошипела:

— Ах, вы хотите устроить вторую приемную для девок, которых собираетесь пускать с черного хода?

Мосье Энно был искренне оскорблен.

— Как вы можете так думать, мон ами! Просто мне предстоит разбираться в очень сложных взаимоотношениях между различными местными группировками: русские, украинцы, деникинцы, гетманцы, а тут еще и петлюровцы… Будет недипломатично раскрывать перед одними из них мое отношение к другим. Я полагаю, что следует устроить две отдельные приемные: одну — для русских, другую — для украинцев…

Про себя же мосье Энно подумал, что несправедливое предположение мадам подсказывает, пожалуй, неплохую мысль: одной из приемных и в самом деле всегда можно будет воспользоваться для конфиденциальных, вернее интимных, встреч с этими самыми — как она сказала?..

Но объяснения мосье Энно вполне удовлетворили мадам и заслужили ее полное одобрение:

— О, вы начинаете расти, мои ами! Блестящая мысль, которая может сделать честь лучшему дипломату! Можете быть спокойны, перед вашим кабинетом будут действительно две приемные, и каждую я обставлю в соответствии с национальными вкусами и традициями русских и украинских посетителей.

В конце концов, пока консул в одной из приемных будет занят выполнением своих дипломатических обязанностей, жена консула может воспользоваться другой для своих личных секретных нужд. Мадам Энно решила не упускать из виду эту возможность.

— Знаешь, Эмиль, — заботливо и нежно промолвила она, — я думаю, что мне придется во многом тебе помогать. Ситуация здесь и в самом деле чрезвычайно сложная, и очень трудно будет разобраться во всех этих направлениях и в особенности в представителях этих разных направлений. Ведь они, само собой понятно, будут говорить одно, а думать совсем другое: не одни же мы с тобой дипломаты! А нам надо знать все так, как оно есть в действительности, то есть заглянуть в самые мысли и чувства всех этих местных… дипломатов. И тут я тебе буду очень полезна. Я буду устраивать широкие приемы, организую салон, стану приглашать гостей, бывать в высшем свете, сближусь с лидерами разных направлений и, конечно, выведаю у них всю подноготную…

— О, мон ами!

Мосье Энно был искренне тронут и — не в первый уже раз — потрясен гениальностью своей супруги. Он взял ее руку и поцеловал кончики пальцев.

Мадам Энно говорила с нежным укором:

— Вот ты опять показал свой гадкий характер и уже уколол меня этим красавчиком генералом. А ведь я обратила на него внимание только потому, что он стоит во главе русской белой эмиграции, является прямым ставленником генерала Деникина, следовательно и возможным британским агентом. Таким образом, со всех точек зрения, мы должны особенно внимательно к нему приглядеться. Ты не забыл, что тебе поручено быть особо бдительным в отношении английского влияния?.. Вот я и решила помочь тебе в этом и взять на себя, что смогу…

Мосье Энно сразу ощетинился. У него уже не было ни малейшего сомнения, что вся эта затея — помогать ему разбираться в настроениях местных кругов и заниматься изучением носителей этих настроений — придумана мадам, чтобы прикрыть свои интимные дела с красавцем генералом.

Мосье Энно швырнул вилку на стол.

— Вы!.. Вы!..

Он даже, не успел еще подобрать слова, чтобы обругать мадам, но мадам уже парировала:

— От такого слышу!

Между тем консул Франции гневался напрасно. Мадам Энно в самом деле собиралась внимательнейшим образом изучать местные настроения и их носителей, и вовсе не сейчас это пришло ей в голову, это было поручено мадам еще в Париже, на Пляс д’Опера, где помещается «Сюрте женераль». Мадам была внешним агентом французской разведки и имела ряд поручений на время своего пребывания с мужем-дипломатом на территории Украины. В частности, поручено ей было самым тщательным образом следить и за своим мужем, консулом Франции, и аккуратно посылать информацию на Пляс д’Опера.

Ресторатор Штени привычным ухом вслушивался в разговор между консульской четой. Он тоже делал это не только как внимательный и предупредительный хозяин и не просто в силу привычки ресторанного персонала. Такая уж была «планида» у ресторатора Штени: он был прирожденный шпик. Последние полгода он шпионил для гетманского правительства, с начала русско-немецкой войны — для немецкой разведки, одновременно — для русской царской охранки, а сыздавна, уже двадцать лет, состоял штатным агентом разведывательного аппарата заокеанского государства.

И, полуобернувшись к толстопузому буфетчику с греческими усами и в турецкой феске, он бросил ему через плечо:

— Жора! Не сегодня-завтра нам тоже ждать гостя… из-за океана. Ты не забыл, что он должен тебе сказать и что ты должен ему ответить, чтобы нам узнать друг друга?

Жора молча кивнул, как кивал каждый раз, когда принимал заказ на бутылку коньяку или дюжину шампанского.

— Смотри, — назидательно и предостерегающе поучал его Штени, — чтоб не просыпаться перед кем-нибудь из них, — он презрительно мигнул в сторону зала, где пировала «соль земли русской».

— Спокойно! — флегматично отозвался буфетчик Жора. Потом он так же флегматично поинтересовался: — Доллар?

— Полфунта стерлингов, сорок франков, четыреста рублей николаевскими.

Буфетчик Жора удовлетворенно кивнул. И он и Штени гонорар от разведки получали в долларах.

Мосье и мадам Энно тем временем кончили завтракать. Еще покурить, и можно уже считать свое первое явление народу свершенным. Мосье Энно закурил гаванну, мадам — египетскую пахитоску.

Они уже помирились, сойдясь на том, что во имя выполнения возложенной на них высокой миссии дадут друг другу полную свободу, а про себя решив следить друг за другом самым тщательным образом.

В конце концов мосье Энно был доволен. Одесса так Одесса. Ведь не его же вина, что эта идиотская директория перерезала дорогу на Киев. Но и в Одессе, — он поискал глазами и нашел красавицу королеву экрана, — в Одессе тоже можно решать судьбы этой самой Украины, России, всего мира. И решать эти судьбы будет он. Как сказал тогда этот болван? «Аве, Цезарь…»

В это время к столику приблизилась какая-то фигура.

Фигура эта держалась исключительно скромно и вежливо, как не держался сегодня еще никто. Но во внешности фигуры было что-то странное, во всяком случае неожиданное. Под носом у нее торчали подстриженные по-английски черные усики, а на голове буйно вились огненно-рыжие кудри.

Фигура с черными усиками и рыжей шевелюрой скромно на уровне живота держала бокал с шампанским.

— Мадам и мосье! — заговорила фигура, скромно потупив глаза. — Разрешите приветствовать вас от имени лиц свободных профессий, так сказать от свободных художников города Одессы! — Французский прононс у фигуры был с заметным одесским привкусом. Фигура подняла свой бокал чуть выше живота и отвесила галантный поклон мадам и мосье Энно. — Бонжур, мадам. Бонсуар, мосье!

Фигура скромно пригубила из своего бокала, церемонно откланялась и так же скромно вернулась на свое место.

— Симпатичный молодой человек! — сказал мосье Энно.

— Пикантный! — согласилась мадам. — Но его портят черные усики. Неужели он красит одни усы? Оригинальная мода. Вероятно, так теперь носят в Одессе?

В эту минуту с грохотом распахнулись двери, и в зал ресторана бомбой влетел мальчишка-газетчик. Размахивая листами «Маленьких одесских новостей», он вопил:

— Маленькие одесские новости! Экстренный выпуск! Прибытие консула Франции с особыми полномочиями для всего мира! Декларация Антанты ко всему человечеству! Союз Америки, Англии, Франции и России! «Четыре сбоку — ваших нет!..»

Итак, консул Франции с особыми полномочиями приступил к исполнению своих обязанностей.

Глава третья

Заседание подпольного областкома совместно с товарищами, прибывшими из Центрального Комитета, состоялось на Слободке, Третий Малый переулок, 25, в доме «пяти Столяровых».

В доме «пяти Столяровых» весьма кстати случилась грандиозная попойка.

Гулянка у «пяти Столяровых» имела и чисто семейный и вместе с тем общественно-демонстративный характер: пятеро Столяровых впервые после начала войны девятьсот четырнадцатого года собрались все вместе дома, и собрались именно потому, что, наконец, как они говорили, «замирились со всем светом».

Все пятеро Столяровых — старик отец Никодим Онуфриевич, сыновья Александр Никодимович, Николай Никодимович, Федор Никодимович и младший, которого ввиду его допризывного возраста звали просто Колей, — были слесари. Колей называли четвертого сына старика Столярова еще и в отличие от второго, тоже носившего имя Николай. Крестил четвертого сына Столяровых старый и весьма строго придерживавшийся святцев поп в слободской же церквушке, возле приюта общественного призрения — «Дома трудолюбия». Родился четвертый в роде Столяровых, как и второй, тоже в день святого Николая — и поп-ретроград категорически отказался дать младенцу какое-нибудь другое имя, кроме имени почитаемого святого, ангела-хранителя рожденных в этот день. Так появились в семье Столяровых два сына с одинаковым именем: Николай — старший и Коля — младший.

Старик Столяров работал слесарем на заводе Гена на Пересыпи и славился на всю Пересыпь и Слободку как непревзойденный мастер слесарного дела; он перенял профессию слесаря от отца, деда, да и прадеда — от тех времен, когда слесарное ремесло вообще завелось на Руси. В Одессе династия слесарей Столяровых осела и стала множиться не так уж давно, но и не то чтобы недавно — с полвека назад, когда только начали возникать машиностроительные мастерские и заводы, а родом были Столяровы волгари и зачинали свое от отца к сыну переходящее искусство на первых заволжских и приуральских литейнях и сталеварнях. Вполне понятно и естественно, что Никодим Онуфриевич каждого своего отпрыска, когда тот достигал рабочего возраста, обучал слесарить и постепенно делал из него искусника в этом тонком и умном мастерстве. Работали Столяровы чуть ли не во всех крупнейших металлообрабатывающих предприятиях Одессы: и в сельскохозяйственных мастерских Гена, и в доках Беллино-Фендериха, и на эллингах Ропита и на авиазаводе Анатры, работали и на Газовом, и на Канатке, зарабатывали трудовую копейку и на мельницах Анатры, Инбера и Вальтуха. А на фабрике весов Ройхварга Никодим Онуфриевич Столяров, невзирая на то, что был он только слесарем, считался главным консультантом по приемке готовой продукции и получал по гривеннику с каждого коромысла. Весы на коромысле фирмы Ройхварга шли на рынок по сто двадцать рублей большие и по семьдесят пять средние. Выпускал Ройхварг таких весов — для государственных таможен, портовых причалов, скупщиков тони у рыбаков и помещичьих экономий — до тысячи ежегодно, и Никодим Онуфриевич теперь, после сорока лет слесарничанья, когда не те уже у него были силы и он потерял работу на заводе Гена, все же подрабатывал… чуть ли не две сотни рублей в год.

Александр, Николай и Федор Столяровы в четырнадцатом и пятнадцатом годах были призваны в армию и побывали на фронтах: Александр — на австрийском и немецком, Николай — на австрийском и румынском, Федор — на турецком. Александр хотя был и не молод, лет сорока, и за четверть века совершенствования в своей профессии и постоянного участия в разных рабочих организациях стал человеком культурным, однако не получил никакого образовательного ценза и потому пошел в армию рядовым. Николай, во всем следовавший по пути старшего брата и отставший от него разве только в возрасте, так как был десятью годами моложе, обладал свидетельством об окончании приходской школы — и потому был произведен в младшие унтер-офицеры. Федор — еще пятью годами моложе, на образование которого вся семья, в ногу с веком, отдавала последнее, — окончил четыре класса городского училища и, как вольноопределяющийся второго разряда, был послан в военное училище ускоренного выпуска и стал прапорщиком пехоты.

Вот тогда-то, когда все сыновья-помощники ушли воевать на фронт, старый Никодим Онуфриевич и подучил себе в помощь младшего, пятнадцатилетнего Колю, который, тоже закончив городское училище — в ногу с веком, — готовился к поступлению в реальное училище. Родился Коля в девятисотом году, и сейчас ему только что пошел девятнадцатый.

Три старших сына Столяровых за годы войны появлялись дома в Одессе — на Слободке, Третий Малый переулок, 25, — очень редко и каждый порознь, только на поправку после очередного ранения.

Война против Австрии и Германии была собственно окончена в России еще осенью прошлого, семнадцатого года — ленинским декретом о мире, но братья Столяровы задержались на разных послевоенных фронтах. Александр продолжал сражаться с немцами под Псковом, а затем защищал от белогвардейских путчистов Петроград. Николай застрял в Бессарабии, на румынском фронте, а затем в отрядах Румчерода [19] давал отпор румынским оккупантам. Федор после турок воевал еще некоторое время против закавказских контрреволюционных группировок.

Но этой осенью все трое вернулись, наконец, домой. Это и дало повод старому Никодиму Онуфриевичу пошутить между своими, что семья Столяровых объявила мир на всех фронтах.

Александру пришлось пробиваться через захваченную немцами гетманскую Украину. Николай бросил винтовку после ликвидации Румчерода и оккупации Бессарабии румынскими захватчиками. Федор прошел сквозь все рогатки армянских дашнаков, грузинских меньшевиков, дагестанских различных национальных формирований, пробился через расположение белогвардейских кубанских и терских казаков, через оседланный красновцами Дон и захваченный добрармией Ростов — и тоже, наконец, добрался до родного гнезда.

Съехались сыновья Столяровы почти в одно время со всех фронтов мировой войны и со всех концов Российской империи и в первое же воскресенье, когда и отцу не надо было идти на работу, устроили шумную гулянку с грандиозной выпивкой.

Домик «пяти Столяровых» был типичен для одесских окраин и стоял на такой же характерной для Одессы уличке. Расположенный в глубине двора, он двумя загнутыми наподобие буквы «п» крыльями выходил на тротуар. В крыльях этих были сарай, дровяник, хлевок для коз и другой мелкой твари, небольшая домашняя кузня-слесарня и кухня. Но окон на улицу в этих крыльях-пристройках не было. Все окна выходили во двор. Во дворе был палисадничек в две клумбы с пионами весной, матиолой летом и георгинами осенью, огородик в три грядки — с луком, чесноком и двадцатью кустами помидоров — и «сад»: один орех, один абрикос и одна слива. Вдоль забора, разумеется, росли акации.

Это был тихий и уютный уголок, но сегодня по случаю праздника домик, двор, да и переулок на целый квартал прямо-таки ходуном ходили от разгула и веселья.

Еще с полудня, осушив с отцом до обеда четверть сквирского вина под скумбрию с помидорами, сыновья Столяровы, крепко обнявшись и переплетясь руками в одну неразрывную четверку, шатались серединой мостовой из конца в конец переулка и пели песни. Начали они с солдатской «Спите, орлы боевые». Возле дворов старых знакомых и соседей — а на уличке, в квартале, да и во всей Слободке все между собой соседи и старые знакомые — братья Столяровы то и дело останавливались. Старые знакомые и соседи им подносили. Опрокинув стаканчик и закусив тут же кабачковой икрой или малосольной хамсой, братья Столяровы, покачиваясь, шли дальше. За ними — также серединой улицы, в облаке пыли, тоже подпевая и пританцовывая и тоже успевая перехватить где придется — двигалась жадная до веселья молодежь со всей Слободки до самой Пересыпи. Из фронтовых песен пропета была еще «Умер бедняга в больнице военной», и после нее — уже совсем на «третьем взводе» — братья Столяровы начали свой коронный номер, песню, которой прославились они еще перед мировой войной, до того, как судьба раскидала их по разным фронтам от Полярного круга до тропиков. Они пели «Ревела буря, гром гремел». Четыре голоса — бас, два баритона и Колин тенор — можно было уже услышать в Дюковском парке, на Хаджибеевском шоссе, и даже за Херсонским спуском, на Лузановском пляже.

Теперь можно было начинать и заседание областкома.

Веселая гулянка фронтовиков и пьяный кавардак на всю Слободку создавали наилучшие условия для конспирации.

Да и дом слесарей Столяровых был известен и почитаем не только на Слободке, а от Молдаванки до Одессы-Сортировочной.

В семье «пяти Столяровых» были еще шестой и седьмой члены. Но уличная кличка их в счет не брала, так как это были особы женского пола.

Шестой — младшим отпрыском рода Столяровых — была Катюша.

Сейчас она тоже гуляла с братьями по улице. Но шла она сторонкой, скромно, по тротуару, как и надлежит порядочной девушке. В руках у нее был баян, и это под ее аккомпанемент орали песни четыре брата. Катюша была баянистом на всю округу, ее звали играть на каждую свадьбу и даже на похороны.

Седьмой была мама Феня, иначе говоря — Фекла Дормидонтовна Столярова, мать четырех сыновей и одной дочки, жена главы семьи.

Вместе со своим стариком она сейчас была занята приемом и угощением почетных гостей, которые собрались, чтоб выразить свое уважение старому Никодиму Онуфриевичу и Фекле Дормидонтовне и поздравить их со счастливым возвращением с войны дорогих сынов.

Собственно в эту минуту Фекла Дормидонтовна хлопотала на кухне у плиты, Никодим Онуфриевич сидел в сенях на страже, а «гости» сами угощались в комнате.

На столе стояли четверть сквирского вина, большое блюдо винегрета да полтора десятка пивных бутылок. Гости — подпольный областком — были здесь, за столом, в полной безопасности и могли заниматься тем, чем было нужно.

Все пятеро Столяровых были большевики, только маленькая семнадцатилетняя Катюша — моревинтовка-комсомолка.

Пирушка по случаю возвращения сыновей была устроена по заданию областкома.

Товарищ Ласточкин начал сразу же, как только все расселись вокруг стола:

— Так вот, товарищи, положение сейчас таково. Против нас огромный фронт международной реакции и внутренней контрреволюции. На севере — англичане и американцы, на Дальнем Востоке — американцы и японцы, на Волге — белые чехословацкие легионы, на азиатских землях — банды басмачей под руководством английских инструкторов, на Кавказе — меньшевики, националисты и английский десант, к Каспию движется контрреволюционное казачество. Из Крыма и через южные порты на помощь белым офицерам, украинским националистам и остаткам немецких оккупационных войск со дня на день тоже могут нагрянуть интервенты. Вчера прибыла первая ласточка — консул Энно с особыми полномочиями, сегодня уже стал на рейде и английский миноносец, и ширятся слухи, что завтра на английском крейсере «Скирмишер» должен прибыть и английский полномочный представитель, адмирал Боллард…

Ласточкин поднялся со своего места. Как председательствующего, его посадили в почетном красном углу, под «богами», там, где обыкновенно сидел глава семьи, старик Столяров, — и Ласточкину казалось, что его плохо видят и из-за этого плохо слышат. Маленького роста, он и в самом деле почти не был виден из-за высокого стола в низеньком кресле. Дальше Ласточкин говорил стоя или прохаживаясь.

— Что касается самой Одессы, то здесь контрреволюционных сил собралось особенно много. Стоит довольно многочисленный гетманский гарнизон, осталось немало и австро-немецких частей, не до конца деморализованных; накапливаются, растут изо дня в день и изо дня в день наглеют отряды белых офицеров-добрармейцев, горящих желанием растерзать большевиков. Все это вполне боеспособные армейские единицы. А с севера движется и выходит на подступы к Одессе еще скопище войск петлюровской директории, тоже стремящееся захватить власть на Украине. В самой Одессе и вблизи нее — десятки тысяч войск контрреволюции; на подступах к Одессе — еще десятки тысяч. И десант Антанты, который международная реакция готовится высадить здесь, тоже, безусловно, должен быть не маленький: надо думать — десятки тысяч, а может быть, и сотни… Такова картина на сегодняшний день, товарищи.

Ласточкин умолк и прошелся взад-вперед вдоль стены. Живой, непоседа по характеру, он не мог долго оставаться без движения. Он прохаживался, сосредоточенно подняв брови, точно прислушиваясь — то ли к шумному гомону на улице, бравурным переливам баяна под пальцами Катюши да молодецкому пению четырех Столяровых, то ли к своим собственным стремительным мыслям. Искоса он поглядывал на товарищей за столом.

Перед ним сидели члены областного комитета — области, объединявшей сейчас две огромные губернии: Таврическую и Херсонскую, — и представители районных комитетов. Эти люди возглавляли сейчас большевистское подполье на территории, которая была больше территории трех европейских государств — Бельгии, Голландии и Люксембурга, вместе взятых. По этому пространству только что прокатилась могучая волна народного восстания против немецких оккупантов, и борьба эта стоила немалых жертв большевистской партии. Сначала партия боролась из подполья, потом возглавляла двухмесячную всеобщую забастовку, затем повела вооруженные отряды повстанцев в открытый бой. Оккупанты отчаянно свирепствовали. В боях и особенно в немецкой и гетманской контрразведке погибли тысячи мужественных большевиков. Одесское подполье понесло в этой борьбе огромные потери: возглавляя борьбу масс, погибли почти все руководители большевистских организаций, отдали жизнь сотни и тысячи рядовых борцов-большевиков. Нынешний состав областкома был совершенно новый, почти неизвестный Центральному Комитету. А борьбу надо было продолжать, собственно — начинать сначала…

Братья Столяровы вместе с веселой толпой — теперь они пели грустную украинскую, недавно принесенную с австрийского фронта, «Чуєш, брате мiй, товарищу мiй» — прошли мимо дома в другой конец улички; в комнате стало почти тихо, и Ласточкин продолжал:

— Итак, против нас огромный фронт. Против нас единый фронт! — подчеркнул он. — И в то же время это, безусловно, несколько фронтов, по меньшей мере пять-шесть: гетманцы, петлюровцы, добрармия, белополяки, французы, англичане, американцы или кто еще там. И необходимость борьбы на каждом из этих фронтов, конечно, усложняет наше положение. Но между ними всеми, несомненно, существуют противоречия, неминуемо возникнут споры, появятся трещинки… Вспомните, товарищи! Ильич учит, что большевики никогда не должны забывать о противоречиях, существующих между врагами, об антагонизме между отдельными единицами во вражеском лагере, хотя бы их и связывала общая ненависть и совместные действия против нас, — о трещинках, которые возникают в результате этих споров и разногласий в самом теле мировой реакции. Конечно, дипломаты Антанты, которые прибудут сюда вместе с вооруженными отрядами интервентов, будут всячески изворачиваться, чтобы замазать все трещинки между гетманцами, петлюровцами, деникинцами и между собой — американцами, англичанами, французами, — и именно это нам, большевикам, надо учесть в самую первую очередь! Я понятно выражаюсь, товарищи?

— Понятно! — отозвалось несколько голосов. — Ясно!

Члены областкома видели Ласточкина впервые. И сейчас все приглядывались к нему. Что за человек? Какой хватки? Каким будет в деле и каково будет работать с ним товарищам? Центральный Комитет направил Ласточкина для руководства подпольем Юга — и это был важный и радостный факт: ЦК, следовательно, придавал особое значение борьбе одесских подпольщиков. Но в какой мере этот товарищ из центра будет на высоте ответственного задания Центрального Комитета, насколько сумеет он охватить местную обстановку, разобраться в настроениях местных товарищей, слиться со всей большевистской массой, чтобы возглавить ее и повести за собой?

О товарище из центра, новом руководителе, молодым членам областкома было мало что известно: приехал с паспортом купца второй гильдии Николая Ласточкина; член партии с тысяча девятьсот пятого года; только в дни февральской революции вернулся из ссылки; весь прошлый год работал под своей фамилией легально в киевском Совете рабочих и солдатских депутатов, возглавлял профсоюз работников иглы. Значит, по профессии, очевидно, портной. Стал известен благодаря ряду удачно проведенных во время керенщины забастовок и той руководящей роли, которую он сыграл в восстании киевских арсенальцев против Центральной рады. Потом он ушел в подполье и выехал с Украины в Москву.

Это была неплохая партийная характеристика. И многие из членов областкома могли искренне позавидовать ей. Ведь в этом новом, молодом составе областкома почти не было старых, закаленных большевиков, которые начинали бы свою большевистскую деятельность еще в канун пролетарской революции, которые свой боевой путь в дни Октября тоже прошли бы как руководители одесских большевистских организаций — рядом со славным большевистским вожаком одесского пролетариата, недавно героически погибшим от рук немцев и гайдамаков Старостиным! Правда, почти все они начинали свой боевой путь именно здесь, под руководством Старостина, в отрядах Румчерода, на баррикадах январского восстания в Главных железнодорожных мастерских и на эллингах Ропита либо в рядах красногвардейцев города Одессы и Одессы-порта. Начинали с винтовкой или пулеметом в руках. Но руководить подпольем и через него борьбой всех трудящихся города еще не приходилось почти никому из членов нового областкома, созданного после гибели прежнего состава в немецких и гетманских застенках.

Укрепление местного руководства товарищами из центра было вполне своевременно.

Но именно из этих соображений второй товарищ, присланный ЦК, вызывал… по меньшей мере удивление.

И это полномочный представитель Центрального Комитета?

Вот этот товарищ прислан для укрепления организации, состоящей из обстрелянных красногвардейцев — матросов, овеянных ветрами морей, портовых грузчиков, прошедших сквозь огонь и воду, заводских пролетариев, участников трех революций?

Вторым товарищем из центра была девушка, вернее — девочка, потому что на первый взгляд ей можно было дать не больше семнадцати — восемнадцати лет, да и то от силы, только зная, что моложе и в партию не принимают. Вот она сидит тихонечко в углу — курносенькая, с детскими бровями шнурочком и длинными черными девичьими косами, которые не уберешь под кепку или ушанку, если придется брать винтовку в руки и идти в бой. Да и умеет ли она стрелять, да и поднимет ли одиннадцатифунтовую винтовку, чтоб приложить к плечу и навести на цель? Не свалится ли от выстрела и отдачи винтовки?.. Она и одета-то совсем по-детски: белая матроска с синим воротником и игрушечными якорями, юбочка «в гармонику» — как на вывеске «Принимаю заказы гофре и плиссе», и туфельки, боже ты мой, лакированные лодочки!.. Хотя бы ради конспирации постыдилась так одеваться… А кличка? Кличка — «Галя». Галя и есть…

Члены областкома и представители райкомов — матросы, грузчики, да и заводские пролетарии — поглядывали на девочку Галю из центра с нескрываемым недружелюбием.

— Какие же вопросы, товарищи, вы ставите сегодня на повестку дня? — спросил Ласточкин.

— Восстание! — крикнул матрос Александр Понедилок, собственно Шура Понедилок, или попросту «Шурка», как его звали и в порту и на берегу от Молдаванки до Пересыпи. — Восстание против всех паразитов и контры! Сбросить гадов в Черное море! У меня больше вопросов нет…

Матрос Шурка Понедилок старался «глядеть чертом» — сверкал глазами, свирепо морщил лоб, да и матросскую бескозырку свою с длинными ленточками он не снял, войдя в комнату, а только залихватски передвинул со лба — от брови — на самый затылок.

«Глядеть чертом» Шурке Понедилку не очень-то удавалось: он был светловолосый, сероглазый, с вот этакими ресницами, румянцем во всю щеку и никак не мог согнать с лица веселую, задорную, юношескую улыбку. Стройный, сухощавый и подвижной, элегантный в своей матроске, ослепительно чистой полосатой тельняшке под ней и в широченных, за носок, моряцких «клешах» — Шурка был предметом воздыханий всех девчат и молодиц от Пересыпи до Молдаванки.

— Товарищ, гм… матрос, — ласково промолвил Ласточкин, — простите, не знаю еще вашего имени…

— Понедилок Александр, матрос второй статьи с посудины «Витязь»! — вскочил и вытянулся «смирно» Шурка Понедилок. — Представитель Морского райкома партии.

— Садитесь! — мягко сказал Ласточкин. — Я вам не командир, и вы мне не рапортуете; тянуться «смирно» не нужно. Но я хотел вам напомнить, что, войдя, вы забыли снять свою шапку…

— Или вам не известно, что это не шапка, — чуть не подпрыгнул Шурка, — а флотский головной убор — бескозырка и…

Вдруг лицо его залилось краской от подбородка до самых волос, и, сорвав флотскую бескозырку с головы, он сел.

Ласточкин смотрел на него спокойно, с улыбкой, но твердо, и где-то в глубине его глаз поблескивали искорки гнева.

По комнате пробежал легкий шорох. Товарищ из центра был, видимо, мягкого обхождения, но крутого нрава.

Степенный мужчина в однобортной тужурке с серебряными паровозиками на петлицах, несомненно — железнодорожный машинист, пригладил бородку с тонкими прядями седины и негромко сказал:

— Моя фамилия Куропатенко, я представитель Железнодорожного райкома, точнее — председатель райкома. Я думаю, что прежде всего надо обсудить и окончательно определить наше отношение к анархистам, эсерам, меньшевикам и другим мелкобуржуазным партиям. В ходе будущего восстания это будет иметь огромное значение. У нас здесь засилие этих соглашателей. И в Совете верховодят тоже они… А какую повестку на сегодня предлагаете вы, товарищ Николай?

Среди собравшихся были еще: матрос Иван Голубничий — руководитель военного отдела областкома, он же председатель райкома Молдаванки; печатник Яковлев — представитель райкома партии центральной части города; рабочий судостроительных верфей в Николаеве Каминский; лоцман Бабка — от Херсонской организации и другие.

Пересыпский, самый крупный, райком представлял Александр Столяров. Вернувшись в родной город, он на следующий же день стал на работу на заводе Гена и немедленно связался с партийной организацией, фактически и возглавив ее.

Созыв заседания областкома, обеспечение его конспиративности и безопасности было возложено как раз на Александра Столярова, и он все меры от начала до конца провел лично, не передоверяя их никому. Теперь он же руководил и охраной заседания. Сейчас с пением «Вдоль да по речке» братья Столяровы прошли мимо двора и направились к углу Кладбищенской улицы.

— Товарищи! — сказал Ласточкин. — Я думаю, что повестка дня нашего сегодняшнего заседания должна целиком исходить из тех задач, которые ставит перед нами общий, единый план борьбы нашей партии против иноземных захватчиков-интервентов и, разумеется, их подпевал из внутренней контрреволюции. Это единый план! — Он опять подчеркнул слово «единый» и подкрепил это ударом кулака по столу. — Единый для всех организаций большевистской партии! Большевики севера России, Дальнего Востока, так же как и юга Украины, должны строить свои планы, конечно с учетом местных условий и задач, исходя именно из этого единого плана.

И Ласточкин напомнил: Второй съезд Коммунистической партии большевиков Украины, который с участием Владимира Ильича Ленина проходил в Москве в конце октября, принял решение о помощи украинскому народу в его освободительной войне. В Москве же состоялось совещание Реввоенсовета республики и членов ЦК КП(б)У с главнокомандующим, которое и наметило план ведения вооруженной борьбы в разных частях Украины — в зависимости от военно-политического положения в той или иной ее части. По решению Совнаркома создан Реввоенсовет Украинского фронта. В Курске сформировано Временное рабоче-крестьянское правительство Украины, в которое вошли товарищи Ворошилов и Артем. Украинское советское правительство только что в городе Судже объявило власть гетмана низвергнутой и выпустило манифест к народам Украины, в котором объявило все завоевания Октябрьской революции достоянием трудящихся Украины, все советские декреты и законы — действующими на территории Украинской республики. Украинские войска ворошиловской группы на северных границах Украины перешли в наступление в харьковском направлении. Одновременно украинские дивизии, созданные Щорсом и Боженко по приказу Центрального военно-революционного комитета Украины еще в начале осени на Черниговщине, тоже начали наступление в направлении на Киев.

— Начата большая война! — сказал Ласточкин. — И наша задача — в согласии с единым планом командования включиться в великую освободительную отечественную войну нашего народа отсюда, с юга. Силы наши далеко не равны: враг в военном отношении сильнее нас. Но победить должны мы, и мы победим, потому что за нами весь трудовой народ. Но выиграть войну можно только в том случае, если хорошо к ней подготовиться. И каждое выступление вразрез с общим планом борьбы, всякая горячность, хотя бы и от чистого и доброго сердца, — Ласточкин метнул острый взгляд на Шурку Понедилка, готового провалиться сквозь землю под этим уничтожающим взглядом, — всякая анархистская романтика, всякие призывы к немедленному неорганизованному восстанию только поведут наши кадры на бесплодную гибель! — Ласточкин еще раз взглянул на Шурку, и тот счел за лучшее совсем отвернуться к окну. — Мы здесь должны готовиться к серьезной войне, готовиться спешно и отмобилизовать все наши силы! Потому-то и начинать нам надо именно с… мирных дел.

Поворот уж очень был неожиданный, и все настороженно подняли головы.

Но Ласточкин тут же и перечислил все эти «мирные» дела, с которых, по его мнению, надо было начинать.

По городу и области числилось довольно много большевиков, но цифры были неточные и не о каждом были исчерпывающие сведения. Взять на учет всех, выявить способности и возможности каждого, провести широкую перерегистрацию членов партии — надо в первую очередь, и закончить это за два-три дня. Весь реальный актив привести в боевую готовность, а все мертвые души вон! После этого созвать по районам области и города районные конференции и избрать районное руководство. На это уйдет еще три — пять дней. И немедленно же — городская и областная конференции. Эти обе можно провести в течение одной ночи. Таким образом, за неделю все большевистские кадры будут готовы вступить в борьбу, чтобы выполнить ту задачу, которую ставят перед ними Центральный Комитет, общий план борьбы и сами условия отечественной войны.

— Возражений нет? — спросил Ласточкин.

Возражений не было. В самом деле, разве не первейшая задача перед началом борьбы именно установление боевого порядка?

— Областная конференция, — сказал Ласточкин, — изберет и новый областной комитет. Пока предлагаю заместителем председателя областкома избрать товарища Александра Столярова, одновременно выдвинув на городском пленуме его кандидатуру как председателя городского комитета. — Ласточкин вдруг снова улыбнулся широкой, веселой улыбкой. — Как, товарищи, считать товарища Столярова Александра отсутствующим или присутствующим на нашем заседании? И имеем ли мы право выбирать его, так сказать, заочно, на один только… слух?

Он, смеясь, кивнул на окно.

Братья Столяровы как раз снова проходили мимо домика в своем бесконечном «пьяном» променаде, и густой, могучий бас Александра Столярова рокотал втору в «Гей, нуте, хлопцi, славнi молодцi».

Все засмеялись, и все руки дружно поднялись.

— Второе, — сразу же серьезно заговорил Ласточкин, — подготовка вооруженных сил народа и, конечно же, — он вдруг подмигнул Шурке Понедилку, — вооруженного восстания! — Шурка покраснел и снова отвернулся к окну. — Мы создадим Военно-революционный комитет, и в состав его я предлагаю большевиков: Ивана Голубничего, Александра Понедилка, Петра Куропатенко, Александра Столярова и Николая Ласточкина.

Услышав свое имя в составе Военно-революционного комитета, Шурка Понедилок — еще совсем молодой член партии — стал совсем багровым и уже не отрывал глаз от двух белых козочек и одного белого петуха за окном.

Матрос Иван Голубничий — полная противоположность матросу Понедилку: степенный и серьезный, с густыми, солидными усами флотского сверхсрочника, — как только услышал свою фамилию, сразу же встал и не спеша начал докладывать:

— В распоряжении военного отдела областкома на сегодняшний день имеются три подпольные боевые дружины: рабочая пересыпская имени Старостина в количестве до ста человек, матросская дружина Морского райкома в количестве до тридцати человек и молодежная — из моревинтовцев-комсомольцев — в количестве человек до пятидесяти. Однако в отношении оружия в настоящий момент…

— Товарищ Голубничий, — остановил его Ласточкин, — ты обожди. Об этом доложишь Ревкому. А сейчас областком должен решить еще другие вопросы.

Матрос Голубничий расправил усы и сел.

— И третье, товарищи, это армия Антанты, которую мы ждем сюда. Большевики, — Ласточкин улыбнулся, — уже имеют кой-какой опыт в обращении с армиями оккупантов. — Все тоже заулыбались. — Трехсоттысячная армия немецких оккупантов, разложенная и насыщенная революционными идеями, уходит сейчас со всей территории Украины к себе домой, в Западную Европу. А не то и здесь создает свои солдатские советы и спартаковские комитеты. Я думаю, товарищи, что не вредно бы нам распространить опыт революционного расслоения немецкой армии и на армию Антанты? А?

— Пусть им будет вредно… — ворчливо отозвался Голубничий. — Чтоб в Синопе, в Трапезунде галушки варили…

Веселый смех пробежал вокруг стола. Шевченковский стих был применен в этом случае остро и бил в самую точку.

— Так вот, — подхватил с веселым смехом Ласточкин, — если возражений не будет, то надо немедленно же начинать к этому подготовку. Перед отъездом сюда я был в Москве в Центральном Комитете. Товарищ Ленин… — Ласточкину пришлось сделать небольшую паузу: все зашевелились, придвинулись ближе и наклонились, чтоб лучше расслышать, — товарищ Ленин особое внимание обращает именно на эту сторону нашей с вами работы. Москва поможет нам кадрами специальных работников, как только станет точно известно, какие именно кадры нам будут нужны — для английских, французских или еще каких-нибудь частей. Когда выяснится, на каких языках нам придется проводить агитацию, Москва пришлет к нам группу товарищей, в совершенстве владеющих этими языками. Наша партия обращает сейчас особенное внимание на подготовку специальных кадров для Украины.

Ласточкин поднял руку, призывая всех к порядку, потому что в ответ на его сообщение члены областкома все сразу вдруг заворочались, заговорили весело и возбужденно:

— Вот спасибо! Не забывает нас Владимир Ильич!..

Дверь из сеней скрипнула, и на пороге появилась грандиозная фигура Никодима Онуфриевича. Гомон сразу оборвался, все притихли. Что такое? Опасность?

— Ничего, ничего, — загремел во всю силу могучий бас Никодима Онуфриевича. — Как раз хорошо! Шумите, шумите! А то что за гулянка такая? Сошлось пятнадцать казаков и шепчутся, как девчата на посиделках. Не конспиративно, товарищи! Никуда не годится! Говорите погромче и чарки поналивайте! И винегрета хотя бы для видимости ковырните! Мама Феня сейчас и кабачки подаст…

Дружный смех был ответом Никодиму Онуфриевичу.

Но он уже исчез в сенях и прикрыл дверь.

Когда веселое оживление стихло, а товарищи налили себе вина, Ласточкин закончил:

— Так вот, для подготовки пропагандистской работы в иностранных войсках нам надо создать при Ревкоме этакую «Иностранную коллегию» — штаб нашего революционного слова! В Иностранную коллегию войдут товарищи, которые прибудут из Москвы, а пока что мы создадим группу организаторов человека в три, в пять. Поручим это дело товарищу Гале.

Все члены областкома, как по команде, повернули головы к девушке в углу: так вот зачем эта девушка из центра — специалистка, выходит, в делах пропаганды!

Ласточкин перехватил эти взгляды и не мог сдержать улыбки.

— Товарищи! — укоризненно произнес он. — Ну как вам не совестно? Вогнали девушку в краску! — Но он сразу же сдержал улыбку и сухо сказал: — Галя действительно мала ростом и выглядит совсем девочкой, но это не так уж плохо для конспирации! Только Гале не шестнадцать лет, как вам, верно, кажется, а… Галя, тебе как будто двадцать два?

— Двадцать три, — тихо отозвалась Галя и сердито передернула бровями.

— Итак, двадцать четвертый! И четыре года Галя член партии. Из них два просидела в тюрьме. А вообще Галя — один из лучших организаторов подпольных типографий. Кроме того, Галя окончила гимназию, и в аттестате у нее пятерки по французскому и по немецкому. Помимо гимназических наук, Галя изучала и английский язык. На иностранных языках Гале хоть стихи писать: специалистка! Есть ли у кого-нибудь возражения против Гали, товарищи?

Члены областкома единодушно подняли руки за Галю. Первым вытянул руку Шурка Понедилок. Девушка, оказывается, что надо!

Все глядели на нее теперь с любопытством и симпатией: так вот какого большевика прислал одесситам Центральный Комитет!

— Кстати, — сказал машинист Куропатенко, — поскольку речь зашла о пропаганде, то, пока выяснится, на каком языке проводить агитацию среди интервентов, следовало бы расширять и расширять работу среди населения.

Он полез в карман, вынул сложенный в восемь раз лист газеты и пояснил:

— Свежий номер «Правды»… Машинисты наши из Бахмача привезли…

И сразу же начал читать вслух. Все слушали молча, сосредоточенно.

— Вот и начало нашей работы! — сказал Ласточкин. — Оживим нашу печать, наладим выпуск листовок… Галя, когда б это можно было осуществить?

— Сколько тысяч? — спросила Галя.

— Пять, ну, десять тысяч…

— Нужно больше, чтобы и для области, — сказал лоцман Бабка.

— Типография есть, — отозвался печатник Яковлев, — только не разобраны шрифты.

— Не разобраны? — подняла брови Галя. — Тогда — послезавтра.

— На разборку можно бросить комсомольцев, — предложил судостроитель Каминский.

— Им же поручить и распространение. Этим пускай Коля Столяров займется, у него есть группа связных, — поддержал и Голубничий.

На этом и порешили. Слово еще раз взял Ласточкин.

— И четвертое у меня очень важное дело, товарищи: разведка и добывание оружия. Это дело надо будет поставить в самых широких масштабах. Начинать я предлагаю с того, что уже делает Григорий Иванович. За Григорием Ивановичем и закрепить это дело, хотя он еще пока и не член нашей партии; путевку в одесское подполье после его партизанской деятельности против немцев ему дала Москва.

Предложение Ласточкина вызвало новое оживление. Григорий Иванович! Фамилия названа не была, но кто ж из одесских большевиков не понимал, что речь идет о Котовском? Однако не всем было известно, что Котовский опять вернулся в Одессу. Вот это новость так новость! Кого же из старых красногвардейцев — после Старостина — так уважали и любили одесские большевики? Конечно, Котовского! А кого знала и любила вся окраинная Одесса — на Фонтанах, на Сахалинчике, Мельницах, Молдаванке, Пересыпи и здесь, на Слободке? Котовского!

Только… слишком уж это заметная фигура для подпольной, конспиративной работы — вот что смущало областкомовцев. В Одессе знают Котовского в лицо тысячи людей. Рискованно! Ведь повсюду шныряют шпики и провокаторы…

В ответ на эти соображения Ласточкин сказал:

— Опасения вполне обоснованные, и, возможно, в дальнейшем придется использовать Григория Ивановича иначе. Но начинать нужно немедленно, и давайте все-таки для начала привлечем его. Надо только следить, чтобы Григория Ивановича таким, каким его знает Одесса, никто в Одессе и не увидел…

Он хотел еще что-то прибавить, но в эту минуту шум на улице стал особенно громким, и все обернулись к окнам.

Веселая толпа, которая следом за четырьмя Столяровыми все время двигалась уличкой взад-вперед, вдруг остановилась как раз против дома. Столяровы выводили мелодию высокую и залихватскую, но в то же время нежную и волнующую — в ритме танца. Катюшин баян заливался вовсю. Братья Столяровы, крепко сплетенные в одну четверку, стояли шеренгой и, ритмически покачиваясь, тянули напев. Смотрели они прямо в окна дома.

Четверка Столяровых выглядела живописно.

Все они, как один, были великаны — в отца, и головы их возвышались над толпой. Были они статны и широкоплечи, с могучей грудью; полосатые матросские тельняшки выглядывали из-под расстегнутых пехотных гимнастерок. Шапки они давно потеряли, и буйными светлыми чубами вольно играл ветер. Александр, Николай и Федор стояли как три богатыря, и только младший Коля — помельче старших братьев, поуже в плечах и щуплее — отличался от них и фигурой и одеждой. Он тоже был без шапки, но аккуратно причесанный, в тесной черной тужурке ученика городского училища, и все пуговки на ней были застегнуты — сверху донизу. Это он выводил альтовые верхи, Николай и Федор исполняли баритональную партию, Александр гудел басом — густым и могучим.

Вдруг Александр прервал свою втору, сорвал у кого-то из толпы с головы фуражку и ударил ею оземь. В то же мгновение Катюшин баян зачастил, рассыпался трелью, Александр притопнул ногой — и четверка братьев, сплетясь в кольцо, закружилась, изгибаясь в ритме жаркого молдаванского танца.

Они пели дойну и плясали.

Толпа широким кругом обступила танцоров.

В ту же минуту Никодим Онуфриевич снова открыл дверь. В комнату с дымящимся блюдом в руках быстро вошла мама Феня: горячие кабачки были готовы. Никодим Онуфриевич плюхнулся в свое кресло во главе стола и налил себе стакан по самый край.

— Гуляем! — крикнул Никодим Онуфриевич и, подавая пример, до дна опорожнил свой стакан.

Члены областкома тоже взяли стаканы, чокнулись и выпили.

Так и было договорено: если братья Столяровы остановятся перед домом и заведут танец, это значит, что надвигается опасность и подпольному комитету следует немедленно же превратиться в настоящих пьяных гостей.

Действительно, через минуту, в самый разгар танца, когда пыль уже встала столбом и окутала всю толпу, из-за соседнего двора показалось четверо верховых. Это была конная гетманская «варта». Они патрулировали город, в особенности его окраины. Гетманцы опасались восстания в рабочих районах.

Конники придержали лошадей и, пересмеиваясь, подзадоривали танцоров. Толпа отвечала им насмешками, а то и бранью. Гетманские «вартовые» для одессита с окраины были презренными париями. Кто-то даже запустил в них гнилым помидором. «Вартовые» погрозили нагайками и, пустив коней шагом, поехали прочь. Конечно, наглецов следовало бы отстегать этими самыми нагайками с вплетенными в них гвоздями, но «вартовые» никогда бы не отважились на это в рабочем предместье: наклали бы им так, что и ног не унести! Обиду они затаили до подходящего случая — когда выйдет приказ расправиться с этой голытьбой. А сейчас они только «сполняли службу» и были совершенно удовлетворены весельем на улице: люди пили и танцевали, значит власть могла чувствовать себя спокойно.

Когда «вартовые» скрылись за поворотом на Кладбищенскую, братья Столяровы оборвали танец и отерли пот.

Вытерев усы после очередного стаканчика и порции кабачков, снова исчез в сенях Никодим Онуфриевич.

Ушла и мама Феня. Феня была тоненькая и миниатюрная — даже удивительно, как могла она родить этаких четырех великанов! Она была сухонькая, вся сморщенная — в свои шестьдесят пять в тяжком труде прожитых лет, — но быстрая, живая и суетливая. Собственно весь дом Столяровых лежал на ее плечах: она вела хозяйство, кормила и обшивала семью. Сыновей своих она — фигурально — носила на руках. Не фигурально, а совершенно реально сыновья в шутку хватали ее и носили на руках, когда хотели выказать особую свою к ней сыновнюю нежность. В таких случаях мама Феня страшно сердилась, отбивалась от нахала-сына своими кулачками и грозилась отстегать шалуна отцовским ремнем.

Но вся околица глубоко почитала старуху Столярову, и «мама Феня» было ее прозвищем, нежным и почтительным. Мама Феня слыла авторитетом на всю Слободку во всех сложных вопросах среди женщин, да и среди мужчин. Ее уважали за доброе сердце, заботливость и вечное беспокойство о невзгодах своих соседей.

Итак, опасность миновала. Мама Феня унесла пустое блюдо. Заседание могло спокойно продолжаться.

И Ласточкин стал развивать высказанную им уже ранее мысль.

Речь шла о конспирации.

Ласточкин требовал соблюдения самой строгой конспирации. Белогвардейщина начинала первым делом с создания контрразведки. Каждая офицерская дружина непременно организовывала свою собственную контрразведку, а в рабочие организации и на предприятия были засланы многочисленные шпионы и провокаторы.

Ласточкин заявил:

— Нашу подпольную работу, товарищи, мы сосредоточим в центре города, под самым носом у контрразведки. Это и будет самой лучшей конспирацией: нет места безопаснее, чем за пазухой у врага. Что же касается предприятий, то, всемерно укрепляя и расширяя наши большевистские ячейки на заводах и фабриках, мы в то же время начисто откажемся, во всяком случае для начала, от организации там каких бы то ни было прямых выступлений. Никаких подпольных собраний на предприятиях! Ни одной подпольной явки на заводах и фабриках.

У Ласточкина были убедительные аргументы: не навлекать дополнительных репрессий на рабочий класс и не провалить подполье. Контрразведчики справедливо ожидают наибольшей для себя опасности именно из рабочих кругов и именно в рабочих кругах и на предприятиях будут старательно докапываться до подполья. Нельзя обнаружить перед ними даже хвостик подполья — и этим сорвать все дело подготовки пролетариата к восстанию.

И, обосновывая свою мысль, Ласточкин сделал целый экскурс в историю рабочего класса Одессы за последние годы, показав себя отличным знатоком города, несмотря на то, что был здесь первый раз в жизни и всего второй день. Очевидно, готовясь отправиться сюда по заданию Центрального Комитета, он заранее тщательно ознакомился с местной обстановкой.

Одесский порт до начала мировой войны по экспортно-импортному обороту был первым в России. В одесском порту вели дела двенадцать иностранных пароходных компаний, а местный, русский торговый флот, приписанный к одесским причалам, насчитывал сто двадцать судов среднего и большого тоннажа. В связи с этим в Одессе возникли десятки крупных и сотни мелких предприятий. Рабочий класс с семьями составлял до войны почти половину всего населения Одессы. Рабочих в одесской промышленности и в одесском порту было больше пятидесяти тысяч.

Но за годы войны большая часть рабочих сынов Одессы была мобилизована в армию, и многие из них так и не вернулись домой, погибли на позициях. Место кадровых пролетариев, славных своими революционными традициями, заняли за эти годы на одесских предприятиях недавние выходцы из деревни — особенно из кулацких поселков немецких колонистов, которых ввиду их германского происхождения воздерживались посылать на противонемецкий фронт, — а также мелкий служивый люд, кустари и мелкие торговцы, разорившиеся за годы войны, а не то и просто укрывавшиеся от посылки на фронт и купившие себе «бронь» на предприятиях, работавших «на оборону». Таким образом, ко времени революции социальный облик рабочих одесских заводов заметно изменился: хлынула мелкобуржуазная стихия.

Именно в этих не пролетарских, пришлых, случайных группах, в заводских коллективах и находили себе опору в дни Октябрьского переворота меньшевики, эсеры и анархисты. Анархисты, правда, пополняли свои ряды главным образом за счет деклассированного, люмпенского населения, которого в Одессе и в дни революции насчитывалось до двадцати пяти тысяч и которое одновременно питало и разбойничьи банды Мишки Япончика.

Через «рабочую аристократию», на которую опирались меньшевики, через мелкобуржуазные круги и группы анархистов или через специально подготовленные кадры полицейских шпиков и провокаторов из «зубатовских» черносотенных организаций белая контрреволюция протягивала свои лапы к самому сердцу одесского рабочего класса:

— Вот почему, — закончил Ласточкин, — мы должны все время быть начеку. Всю силу партийного, большевистского влияния нести в рабочие массы, но вместе с тем бдительно остерегаться козней контрреволюции именно здесь. Задача нашего подпольного партийного центра: ни одного предприятия без нашей большевистской организации. Задачи наших подпольных большевистских организаций на предприятиях: разъяснительная работа, направленная против интервентов и против провокационной деятельности меньшевиков и эсеров, — во-первых, и подготовка восстания — во-вторых. Это, — повернулся он к машинисту Куропатенко, — думается мне, будет ответом и на те вопросы, которые вы поставили вначале: о нашем отношении к меньшевикам и эсерам.

Эту речь Ласточкина слышал и Александр Столяров. После пляски перед домом он оставил на улице трех братьев допевать пьяные песни, а сам вошел в дом и сел к столу вместе с членами областкома. Товарищи уже сообщили ему о том, что он избран заместителем председателя областкома.

Когда Ласточкин кончил, Александр Столяров попросил слова.

— Мне особенно пришелся по сердцу, — сказал он, — анализ, которому подверг товарищ Николай наш одесский трудовой народ, и его призыв держать ухо востро с меньшевиками и эсерами, с блудливыми подпевалами белой контрреволюции. И верно, нужно как можно скорее вырвать из-под их влияния ту часть трудящихся, которая еще идет на их гнусные приманки. Но я думаю, что одновременно с организационной и пропагандистской работой наших ячеек на фабриках и заводах необходимо самым широким образом начать массовую работу. Надо немедленно же осуществить массовый акт, который раскрыл бы глаза на меньшевистско-эсеровские махинации и тем, кто еще не прозрел, акт, который бы возвел баррикады между нами, большевиками, и этими пособниками буржуазии. И именно сейчас, когда мы готовимся к большой войне против иноземных интервентов.

Он на минуту умолк — все тоже молчали и напряженно ждали его слов — и заговорил снова уже совсем иным тоном, как-то по-простецки, даже затылок почесал.

— Вот только что, когда мы здесь на улице кренделя выписывали и горло драли, рассказали мне ребята с завода Спивака и Спеванова, что в конце Московской улицы, — две недели они уже бастуют! Две недели бастуют, а Спиваку и Спеванову хоть бы что! Прошел слух, что они даже собираются объявить локаут. Закроют заводик, продадут его французским или английским посредникам — их уже шатается тут до черта, — и тысяча рабочих рук на улице подыхай с голоду и безработицы! На прошлой неделе такую штуку уже отколол Инбер: закрыл мельницу — и триста человек на улице. А перед этим Родоконаки продал джутовую немцам, а те половину цехов и закрыли: полторы тысячи на улице… И на каждый локаут — санкция градоначальника, его превосходительства Мустафина; этот бандюга решил таким способом обессилить и разложить наш рабочий класс — безработицей и голодом…

Столяров вдруг стукнул кулаком по столу, так что подпрыгнули и зазвенели стаканы.

— Вот я и спрашиваю: чья сила в Одессе — наша, рабочего класса, или градоначальника Мустафина? Я спрашиваю и хочу, чтобы ответ на это услышала вся Одесса. Их, контры, беляков и паразитов, больше, чем нас, подпольщиков-большевиков; за ними недавно были немецкие оккупанты, а будут английские, американские или французские, но за нами — пролетариат, за нами все трудящиеся, весь народ. И нас больше, и мы сильнее, сколько бы пулеметов, пушек и дредноутов они сюда ни пригнали! Мы, большевики, понимаем это, а нужно, чтобы наше превосходство в силе увидел и понял каждый трудящийся, и в первую очередь именно тот, которого обхаживают меньшевики и эсерики!

Столяров обвел взглядом сидящих за столом, помолчал минуту и спокойно закончил:

— Я предлагаю не спускать ни одному Спиваку или Спеванову. Не спускать, а бороться против них. И бороться не так, как якобы «борются» меньшевики, выдвигая при забастовках только экономические требования — повышение заработной платы или там страхование, — а по-большевистски: превращать каждую забастовку в забастовку политическую, открывать глаза отсталому элементу на то, что только свержение власти буржуазии даст возможность удовлетворить все требования пролетариев. Я предлагаю, товарищи, объявить всеобщую забастовку солидарности и политического протеста против попыток буржуазии укрепить свое господство. Пускай трудящиеся города увидят, что настоящая власть в руках у трудящихся, а не у градоначальника Мустафина!

Столяров сел, и все вокруг стола сразу заговорили:

— Правильно! Всеобщую забастовку! Продемонстрировать силы рабочего класса! Чтоб не вышло опять так, как в дни революции в Германии!..

А произошло в Одессе в дни революции в Германии вот что. Одесские большевики, а за ними и другие политические организации решили провести в городе манифестацию в честь германской революции. Но градоначальник Мустафин, опасаясь рабочего восстания, манифестацию запретил, вывел на улицу войска гарнизона и «державную варту» — и людские потоки, которые собирались в рабочих районах, чтоб направиться в центр на демонстрацию, разогнал по частям силою оружия. В ответ рабочие организации решили объявить забастовку протеста. Были предъявлены условия: освобождение из тюрьмы политических заключенных, легализация Совета рабочих депутатов, свобода слова и собраний. Но меньшевики, верховодившие в Центропрофе — Центральном совете профессиональных союзов — и составлявшие большинство в нелегальном Совете рабочих депутатов, так как каждый меньшевик персонально проживал в городе на легальном положении, а большевики, члены Совета, по большей части ушли из города с антинемецкими отрядами партизан, — меньшевики проведение забастовки сорвали. В процессе забастовки они подменили требование легализации Совета рабочих депутатов требованием созыва… Учредительного собрания. Забастовка провалилась, буржуазия торжествовала свою победу над трудовой Одессой, а Мустафин начал кампанию закрытия заводов, локаутирования рабочих и ликвидации профессиональных пролетарских организаций.

Глаза у Ласточкина загорелись. Стачка! Он всегда верил в стачку как в одно из лучших средств сплочения сил пролетариата в борьбе против буржуазии. Сколько стачек провел за свою жизнь он, Иван Федорович Смирнов! За организацию стачек пошел он до революции и на каторгу. Руководство стачками принял на себя, вернувшись в семнадцатом году из ссылки. Недаром прозвали его, председателя профессионального союза работников иглы, «закройщиком стачек», а самый союз — «союзом стачечников иглы». Все стачки, которые проводил Иван Федорович Смирнов во время керенщины, закончились победой рабочих, включая и всеобщую забастовку в дни Октябрьского переворота. Как хотелось Ласточкину провести всеобщую забастовку и в Одессе!

Но своевременна ли будет сейчас стачка, когда вот-вот высадится на берег Одессы иностранный десант и может обрушиться на головы забастовщиков всей мощной вооруженной силой интервенции?

Он поднялся и сказал:

— Товарищи, объявить стачку завтра — безрассудно, так как мы еще не отмобилизовали свои собственные партийные резервы. Но если мы завтра отмобилизуем наши силы, проведя все те мероприятия партийного учета, которые мы только что одобрили, то послезавтра нам уже без стачки не обойтись. Я предлагаю создать на всех предприятиях города тройки для подготовки стачки. Через эти тройки наш центр сможет действовать безотказно, и мы поведем массы на борьбу за наши, а не за меньшевистские требования.

Столяров поддержал это предложение.

Председателем стачечного комитета был избран Ласточкин.

Заседание подпольного областкома закончилось только к вечеру, когда солнце уже село, а братья Столяровы совершали чуть ли не сороковой рейс из конца в конец Третьего Малого переулка. Они совсем охрипли. Катюша еле держалась на ногах, и пальцы ее на ладах баяна совсем онемели, а из веселой толпы, шатавшейся за ними, три четверти уже храпело под заборами.

«Гости» пяти Столяровых расходились с пьяным гамом и дикими выкриками — как и полагается гостям после доброй выпивки. И Слободка знала: завтра фонарь на углу Кладбищенской окажется разбитым, тумба для афиш на Втором Малом будет выкорчевана из земли, а будка с сельтерской напротив инфекционной больницы перевернута вверх дном. Такая уж была традиция у слободских гуляк.

Ласточкина — якобы «пьяного в дым» — вели под руки его «племянница» Галя и — тоже как будто пьяненький — матрос Шурка Понедилок. Было поздно, все пространство от Пересыпи до Молдаванки уже перешло во власть ночных «хозяев» — банды Мишки Япончика. И Шурка Понедилок держал в зубах финку, чтобы бандитам Япончика еще издали было видно: идет как будто «свой», только руки у него заняты «бесчувственным» телом пьяного товарища.

В начале Херсонского спуска все трое, однако, «протрезвились», и Шурка засунул финку за пояс. Когда же миновали Новый базар, он и вовсе спрятал ее в карман.

— Ну, Понедилок, — сказал Ласточкин на углу Дворянской, — теперь топай один — так, кажется, говорится на языке одесской улицы? И ты, Галя, иди домой спать.

Шурка Понедилок усмехнулся и покраснел.

— А разве вы, товарищ Николай, иностранных языков не знаете?

— Не знаю, — вздохнул Ласточкин. — Некогда было научиться, да и сейчас некогда. — Он весело кивнул головой Гале. — С иностранными языками пускай за меня уж Галя возится. А вот языком одесской улицы надо овладеть и мне: ничего не поделаешь, придется нам заняться и улицей и бандитами Япончика. — Он пожал руку Гале и Шурке. — Иди, Понедилок, будь здоров. Думаю, что мы с тобой хорошо сработаемся, особенно в Военно-революционном комитете. Идите, товарищи, у меня еще одно дело есть. Как здесь по-уличному будет «дело»?

Понедилок опять усмехнулся:

— Дела тут, товарищ Николай, разные бывают: бывают «сухие», бывают «мокрые», а бывают и «со жмуриками»…

— Ну, «сухие», «мокрые» — это я понимаю. А что такое «со жмуриками»?

Шурка серьезно, как бы и в самом деле читая лекцию, объяснил:

— «Сухое» — без пролития крови, «мокрое» — с пролитием крови, а «со жмуриками» — это с покойниками, когда после «дела» трупы на земле остаются.

— Фу, страх какой!

— Бандитизм тут у нас в невероятных масштабах, товарищ Николай! Разве вы об этом не знали?

— Знаю.

— И это, товарищ Николай, опасность не меньшая, чем контра или мировая буржуазия. Потому что каждый вор или бандит — это в первую очередь отчаянный индивидуалист, зубр индивидуализма, так сказать; у них собственнический инстинкт гиперболизирован до мировых, так сказать, масштабов!

Шурка с особенным смаком козырял иностранными словами. Ему, как видно, не терпелось продемонстрировать перед Ласточкиным свою «ученость».

Но Ласточкин слушал его с интересом. Этот горячий матрос — сам дитя старой одесской улицы — был не просто симпатичный парень, но и умел видеть, думать и осмысливать увиденное и продуманное. Продукт уличной толпы и городской люмпенской среды, он — во флотском коллективе, в бурном водовороте общественной жизни — поднялся уже высоко над своим окружением. Именно такие «выходцы из своего окружения» и должны были повести это окружение к коренной перестройке и включить его в сознательную социальную борьбу. Ценный это был, думалось Ласточкину, человеческий экземпляр.

Как бы в ответ на эти мысли Шурка продолжал развивать свою идею:

— Бандиты, каждый в отдельности, непримиримые враги какого бы то ни было коллективизма, потому-то их и тянет к анархистам. Но в беде — только, например, попадут они в тюрьму — они создают крепчайший, монолитный коллектив. В этом их козырь. И это надо учитывать, товарищ Николай. Потому что бандиты будут у нас здесь и справа и слева, куда ни повернись. Но я думаю себе так: тут-то мы их и подденем, надо только дать им перспективу, близкую их сердцу и понятную для их уровня развития. Надо дать им ориентир видимости, товарищ Николай, бросить луч света в это темное царство порока. Правильно ли я применяю диалектику, товарищ Николай?

«Диалектику» Шурка приберег под самый конец и ахнул ею с явным расчетом ошеломить Ласточкина.

Ласточкин и в самом деле был ошарашен.

Они стояли под уличным фонарем, и Ласточкин с интересом разглядывал этот «продукт одесской улицы, перетертый во флотском коллективе и в бурном водовороте общественной жизни». Шурка даже взопрел от собственной тирады и теперь вытирал пот со лба.

— Правильно! — сказал Ласточкин. — Дай-ка я тебя, Шурка, поцелую!

И они крепко обнялись под фонарем.

Затем Шурка двинулся по направлению к порту.

Он спешил, но на каждом перекрестке приостанавливался и нерешительно оглядывался. В порт, на корабль, — налево, или на Молдаванку — направо?

На Молдаванке, под самой Одессой-Товарной, на Хуторской, стояла мазанка в одну комнатушку с кухонькой — в садике из двух горьких черешен и одной шпанской вишни.

В мазанке на Молдаванке жила Шурки Понедилка «мама родная». Отец его — корабельный кондуктор Понедилок — погиб еще в русско-японскую войну, под Цусимой. Мать, белошвейка, своими силами вывела Шурку в люди. И теперь, когда старуха потеряла зрение, вышивая дамские пеньюары для «парижской» фирмы дамского белья «Либерман, сын и К^о» на Ришельевской, Шурка заботливо ухаживал за матерью. Надо было каждый день наколоть дров, принести воды, замешать отруби на пойло козе, то-другое сделать по хозяйству. Служба не давала Шурке возможности забегать домой дольше чем на полчаса, но он и за полчаса со всем этим управлялся, целовал мать в голову, она его умоляла, чтоб «остерегался» и «не встревал куда не следует», крестила — и Шурка опять что есть духу бежал через весь город, чтоб поспеть до вечерних склянок, то есть переклички экипажа «Витязя» перед сном.

Но сегодня заседание областкома затянулось, и срок его отпускной уже кончался.

Забежать все-таки к матери или спешить на корабль? Только воды принести и дров наколоть, а уж коза как-нибудь обойдется сегодня без пойла.

Нет. Лучше пусть перебьется мамаша денек без воды и дров, чем завтра Шурка сядет на гауптвахту и оставит ее на три дня без присмотра.

И Шурка решительно зашагал к порту.

Ласточкин в это время на Садовой крикнул извозчика.

— На Ришельевскую, братец! Знаешь, там лавчонка турецких Табаков, возле молочной «Неаполь»?

В табачной лавочке «Самойло Солодий и Самуил Сосис» было уже пусто в эту позднюю пору: еще полчаса — и наступало время, когда по городу можно было ходить только с пропусками гетманской «варты» или деникинской контрразведки.

Когда Ласточкин вошел, хозяин лавочки — Солодий или Сосис, а вернее — их третий компаньон, который вкладывал в торговое предприятие свой труд приказчика (в то время как Солодий и Сосис вкладывали только «оборотный капитал», проделывали махинации с контрабандистами и получали прибыль), а еще точнее — подпольщик, выполнявший функции приказчика, — как раз подсчитывал дневную выручку и перекидывался словцом с солдатом в армейской гимнастерке, стоявшим возле прилавка.

Солдат был Александр Столяров; он успел добраться сюда раньше Ласточкина, несмотря на то, что Ласточкин полдороги проехал на извозчике. Столяров шел напрямик, оврагами, мимо Дюкова сада.

— Однако вы быстро! — удивился Ласточкин. — Правда, я заговорился немного с Шуркой Понедилком. Дельный паренек, будет из него толк!

— Парень непутевый, — возразил Столяров, — но человека мы из него сделаем и толк будет. Я по дороге успел прицепиться к трамваю.

— А Григорий Иванович? Неужто не пришел?

— Григория Ивановича еще нет. И это странно, потому что он всегда бывает очень точен. А уже половина одиннадцатого…

В эту минуту перед лавочкой остановился шикарный извозчик на «дутиках». Ласточкин и Столяров занялись сигарами и папиросами, выбирая каждый товар на свой вкус. Приказчик, готовый к услугам, склонился над прилавком перед покупателями. Дверь отворилась, и вошел осанистый господин в шубе и бобровой шапке.

Ласточкин сразу же поинтересовался ценой на сигары «Трапезунд», Столяров попросил пачку крепкого трубочного «Дюбек анатолийский»: они и не узнали Котовского.

И только когда Григорий Иванович снял шапку и тоже потребовал гильз — «только с русским свинцом вместо турецкого табака», они все весело рассмеялись.

Все трое прошли за прилавок, протиснулись в узкую дверцу и очутились в задней комнате. Это был склад товара Самойла Солодия и Самуила Сосиса. Склад гранат-лимонок и револьверных патронов областкома был глубже — в погребе под полом, и попасть в него можно было, лишь подняв люк под ящиками с сигарами, сигаретами и табаком. Ящики с куревом громоздились в этой комнатке у всех стен.

Когда двери закрылись, Ласточкин сразу озабоченно заговорил:

— Вот что, Григорий Иванович. От имени комитета мы должны передать вам несколько важных, поручений.

— А именно? — заинтересовался Котовский.

— А именно… надо узнать, большой ли десант собирается высадить здесь Антанта. Хотя бы приблизительно, в круглых цифрах. И уже совершенно точно и безотлагательно надо выяснить, какой национальности будут войска союзников, которые должны сюда прибыть: англичане, американцы или французы? А может быть, и все сразу? Понимаете, Григорий Иванович?

— Понимаю! — сказал Котовский. — Такие сведения лучше всего получать из первых рук.

— Что вы подразумеваете под «первыми руками»?

— Гм! Скажем, консул Энно с особыми полномочиями…

— Вы думаете, что можно проникнуть даже к консулу?

На этот вопрос Котовский не ответил. Он ответил на вопрос, который, очевидно, мысленно только что поставил себе сам:

— Думаю, что за один раз, может, и не выясню всего. Придется побеседовать с ним и так и этак… А еще какие дела?

Ласточкин сел, сели на ящики с табаком и Котовский со Столяровым.

— Хочу я еще, Григорий Иванович, открыть здесь, где-нибудь на Ришельевской, в самом центре города, портняжную мастерскую. Такое, знаете, фешенебельное ателье, модный салон для верхушки белоэмигрантского бомонда. Чтоб, знаете, могли заказывать себе отличное, по последней парижской моде, платье все эти фертики из добрармии, франты контрразведчики, да и офицеры будущей оккупационной армии. Документы же у меня, как вы знаете, на имя купца. Так что оформить приобретение мастерской и тому подобное можно будет без всяких недоразумений. А по профессии я, как вы тоже, может быть, слышали, портной, закройщик. Но вы, Григорий Иванович, в этой мастерской себе гардероба не сошьете, — вдруг улыбнулся Ласточкин, — потому что вас и в Одессе-то не будет…

— Как так? — удивился Котовский. — А где же я буду?

Ласточкин улыбнулся.

— Будете вы, конечно, в Одессе. Но раз вы переходите на разведывательную работу, мы распространим слух, и слух совершенно «верный», что Котовский, дескать, уехал из Одессы, перебрался куда-нибудь, ну, скажем, в Бессарабию, к себе на родину, или еще что-нибудь в этом духе…

— Ах, «дескать»! Понимаю, Иван Федорович! Завтра же меня здесь не будет.

— Даже и сегодня уже нет, — снова улыбнулся Ласточкин. — Кстати, чтоб вы знали: меня тоже нет. Очень прошу вас хорошенько запомнить: отныне я и для вас вовсе не Иван Федорович Смирнов, а только купец второй гильдии Ласточкин Николай.

— Понимаю, товарищ Николай. Будет выполнено. Какие еще поручения?

Они просидели долго, допоздна; компаньон-приказчик фирмы «Самойло Солодий и Самуил Сосис», торговавшей контрабандным турецким табаком, не успел уже до комендантского часа уйти домой и остался ночевать в своей лавочке. Он лег под дверью, у порога, с пистолетом в руке: надо было стеречь прибыли Самойла Солодия и Самуила Сосиса, вернее — охранять от опасности подпольный центр.

Глава четвертая

Под резиденцию консула Франции с особыми полномочиями был отведен Воронцовский дворец — в конце Николаевского бульвара, на горе, господствующей над территорией порта.

Мадам Энно организовала все именно так, как было решено. При кабинете консула устроено было три приемных: для представителей русской общественности, для представителей украинских кругов и третья — маленькая, у самого кабинета — для всех остальных.

Жилые апартаменты — изолированные половины с отдельными выходами для мосье и для мадам — расположены были позади анфилады официальных покоев, окнами во двор.

Телефоны мосье Энно приказал поставить только в кабинете, в комнате секретарей и в вестибюле, внизу. В комнате секретарей был установлен и телеграфный аппарат: консул намеревался вести переговоры по прямому проводу.

Обновляя телефон, первым позвонил адмирал Боллард.

Английский адмирал Боллард прибыл только накануне на английском крейсере «Бейвер» в сопровождении английского же крейсера «Скирмишер». Крейсеры бросили якоря на Большом рейде, на мотоботе были доставлены на берег штаб адмирала Болларда и взвод охраны из сухопутных шотландских стрелков. Мосье и мадам Энно на портовом катере выезжали навстречу адмиралу, его штабу и стрелкам.

Затем мосье и мадам Энно мило провели вечер в апартаментах адмирала в гостинице «Лондонской». Это был совсем интимный обед, без местной прислуги, — подавали к столу шотландские стрелки в клетчатых юбочках под управлением ресторатора Штени. За дверьми шотландские волынщики высвистывали на своих волынках вальсы и марши.

Адмирал был приятно поражен тем, что первое же место на русской земле, на которое ступила его английская нога, носило имя столицы Британского королевства. Адмирал только неделю назад по приказу военного министра Британии выехал из столицы Британии Лондона на Украину и прибыл прямехонько в одесскую гостиницу «Лондонская». Поднимая бокал, адмирал произнес:

— Пусть же это станет символом могущества Англии на землях России!

Телефонный звонок затрещал ровно в восемь утра. Адмирал, хотя вчера вечером и перепил по случаю счастливого прибытия, был, однако, пунктуален, как и надлежит истому англичанину.

— Халло, консул! — взял трубку адмирал. — В каком состоянии искровой телеграф на ваших линейных кораблях? Если он неисправен, моя станция на «Бейвере» к вашим услугам. Я думаю, что мы с вами сейчас отправим телеграммы в Яссы или, лучше, в Константинополь. Если хотите, можете телеграфировать и в Париж, премьеру Клемансо! Тысяча чертей! Согласно указаниям министра, я наделен тут всеми правами и лишен только одного: права медлить! Тут, говорят, стачки, митинги, демонстрации! Это мне не по душе! С этими большевистскими штуками надо покончить! Скоро начнется массовый десант, но уже сегодня, я думаю, мы должны получить разрешение спустить на берег хотя бы команды наших кораблей. Все-таки это несколько сот бравых вояк под двумя штандартами — Соединенного королевства и Французской республики! Черт побери, но я солдат — и умею действовать только по-солдатски! Да и министр сказал мне на прощанье: «Адмирал, я позаботился, чтоб патронов у вас было достаточно».

— Что случилось, адмирал? — спросил мосье Энно. «Неужели произошел какой-нибудь эксцесс и эти чертовы большевики уже дают о себе знать?» — подумал он.

— Как — что случилось? Ничего не случилось. Что тут вообще происходит? Министр сказал мне: «Адмирал, поддерживайте всех, кто дерется или даже только хочет драться с большевиками». Ол райт! Ясно и принципиально! Но, черт побери, как же мне всех их поддерживать, если все они, не понюхав еще пороха в боях против большевиков, уже ссорятся между собой? Оказывается, тут существует какой-то «национальный вопрос»?! Тут, оказывается, не Россия, а какая-то Украина! Мне был дан самый точный маршрут: отправиться в Одессу на юге Российской империи. Я прибыл в Одессу, а она, оказывается, совсем в другой стране — на Украине!

Консул Энно снисходительно усмехнулся в трубку.

— Адмирал, — начал было он, — «национальный вопрос» здесь действительно существует, и суть взаимоотношений между Украиной и Россией…

Но адмирал, как и всякий военный в высоком звании, не слушал своего собеседника:

— Но тут вообще какая-то сплошная кутерьма! Русские существуют сами по себе, а украинцы сами по себе. И занимаются тем, что треплют друг друга. Вы слышали, что произошло этой ночью? Украинцы у себя в клубе запели свой национальный гимн, который, оказывается, у них тоже есть. Но в клуб, с пением «Боже, царя храни» ворвались русские офицеры и открыли пальбу. Затем украинские офицеры и русские офицеры стали кидать друг в друга бомбами. После этого прибыла для умиротворения местная гетманская «варта». Но тогда, следом за ней, прибыла и русская контрразведка. Вместо того чтобы навести порядок, «варта» и контрразведка тоже начали драться между собой. Произошло самое настоящее сражение!

— Каналии! — закричал мосье Энно.

Адмирал между тем продолжал греметь — даже мембрана в трубке звенела:

— Я, конечно, как только узнал, послал туда десяток моих шотландцев с автоматическими винтовками образца четырнадцатого года, и они, само собою разумеется, всыпали и тем и другим. Но — тысяча чертей и четыре ведьмы! — никакого национального вопроса тут быть не должно. Уинстон ничего мне об этом не говорил. Учтите, консул: я — солдат, и вся эта белиберда меня не касается. Все, что не может служить целью для пристрелки корабельной артиллерии, не входит в поле моего зрения. Все это штатская ерундистика и, очевидно, является полем деятельности дипломатии. А это уже ваши прерогативы! Но вы окажете мне большую услугу, если примете на себя решение всяких национальных и тому подобных вопросов, которые не входят в номенклатуру боевой диспозиции или не значатся в лоциях!

Консул Энно поспешил его заверить:

— Вы можете быть абсолютно спокойны, адмирал! Я здесь уже пятый день — и в курсе национального вопроса. Как раз сейчас я жду представителей обеих сторон — и русской и украинской, антибольшевистского, конечно, лагеря! Я тут быстро наведу порядок.

— В добрый час! — удовлетворенно отозвался адмирал Боллард. — Таким образом, вы имеете еще шесть часов на ликвидацию национального вопроса: телеграмму премьеру Ллойд — Джорджу я отправлю после ленча, в два.

По-видимому, адмирал употреблял натощак спиртное…

Консул положил трубку и призадумался.

Он действительно был «в курсе» национального вопроса на Украине. Семнадцатый год, до самой Октябрьской революции, он безвыездно прожил в Киеве, заканчивая свои торговые операции с «Юротатом». Мосье Энно наблюдал манифестации на Крещатике и Думской площади — и под красными знаменами, и под желто-блакитными стягами. Он собственными глазами видел лидера украинских националистов, длиннобородого профессора Грушевского, и знал, что Центральная рада издала универсал об отделении от России.

Было ему известно и то, что вооруженные части Центральной рады выступали против большевиков — и русских и украинских — во время Октябрьского восстания на Украине. Именно поэтому французский генерал Табуи и был вызван из Петрограда и назначен полномочным представителем правительства Франции при Центральной раде в Киеве. Ведь как раз в те дни делегация Центральной рады в Бресте выступала против большевистского требования мира и соглашалась продолжать войну на стороне Антанты. За это Центральная рада и получила двести миллионов франков займа. Задание генералу Табуи от премьера Клемансо было: поддерживать Центральную раду, поскольку она против большевиков и за войну, однако любыми средствами добиваться примирения на Украине всех антибольшевистских группировок — и украинских и русских, — а также объединить их со всеми остальными контрреволюционными группировками за пределами Украины — Корниловым, Калединым, Красновым. Нужно это было правительству Франции, да и всей Антанте для того, чтобы вернуть к участию в войне против Германии максимальное количество солдат бывшей русской армии и к тому же чтоб уничтожить слишком опасный для Западной Европы большевистский режим в России. Но правительству Франции нужно это было еще и потому, в частности, что политика правительства Франции ориентировалась на существование в Европе единой, неделимой, мощной, централизованной России — не большевистской, конечно, а антибольшевистской — в качестве союзника и в противовес мощной Германии, которая постоянно угрожала Франции, добиваясь господствующего положения в Европе и мирового господства. К тому же, что греха таить, сильная централизованная Россия была необходима Франции и в противовес мощи ее союзника и в то же время соперника — Британской империи, которая также постоянно угрожала Франции и претендовала на господствующее положение в Европе и в мире. А политика Британской империи в отношении России была совершенно противоположна французской.

Французскому консулу была доподлинно известна позиция английского премьера Ллойд-Джорджа в отношении России. Напутствуя мосье Энно в его далекое путешествие с ответственнейшей миссией, французский премьер Клемансо особо подчеркнул расхождение политики Франции и политики Англии в этом вопросе и даже процитировал ему несколько слов из недавнего выступления Ллойд-Джорджа, в котором говорилось о необходимости обеспечить безопасность английского государства в Индии и реализовать английские интересы в Закавказье и Ближней Азии, и эти «жизненные интересы Великобритании» требовали ослабления России.

Потому-то английский военный министр мистер Уинстон Черчилль и строил сейчас свою политику помощи контрреволюционным силам бывшей Российской империи, исходя из своей, тоже недавно обнародованной, программы, где выдвигалась идея — содействовать возрождению российского государства, которое бы… «слагалось из несильных автономных государств, объединенных федеративно, ибо такое российское государство будет представлять меньшую угрозу…»

Консулу Франции было также известно, что совсем недавно — только две недели назад — военный кабинет Англии принял решение помочь генералу Деникину и его добровольческой армии на юге России и Украины оружием и военным снаряжением. Именно потому прибыл вчера на крейсере «Бейвер» английский адмирал Боллард. Но, оказывая помощь русской белой армии на юге Украины, помогая в то же время оружием, офицерскими кадрами и деньгами Колчаку в Сибири, английское правительство настаивало на том, чтоб были поддержаны оружием и деньгами и все другие белые формирования и контрреволюционные группировки на юге Украины и России и чтобы расходы на них взяли на себя остальные члены Антанты, Франция в первую очередь.

Потому-то и оказался здесь мосье Энно в роли консула при правительстве украинского гетмана.

Правительству украинского гетмана консул Франции уполномочен был содействовать всемерно.

Конечно, если б спросили лично у мосье Энно, он сказал бы, что и пану украинскому гетману тоже следовало бы дать по шапке! Ведь украинский гетман был немецким ставленником — ставленником государства, против которого Франция воевала целых четыре года, и в этой войне даже самого мосье Энно едва не призвали в армию, чтобы он отдал свою жизнь где-нибудь под Маасом, Верденом или на Марне.

Но мосье Энно мог это сказать разве только мадам или в кругу самых близких друзей, а перед лицом всего человечества должен был осуществлять высокую политику правительства, направленную на поддержку украинского гетманата.

Ведь война против Германии уже окончилась, и окончилась победой Франции, значит отпала нужда в антинемецких союзниках.

Ведь пан гетман был против большевиков, значит заслуживал всяческой поддержки.

К тому же, как выяснилось совсем недавно, на том же совещании в Яссах, гетман вовсе и не был сепаратистом, а, наоборот, всей душой сочувствовал возрождению сильной централизованной капиталистической России, что как раз и отвечало интересам Франции в ее соперничестве с Англией.

И вот на тебе, нежданно-негаданно, — не успел мосье Энно прибыть сюда с полномочиями всемерно укреплять гетманский режим, как этот самый гетманский режим зашатался; бывшие деятели известной уже мосье Энно Центральной рады Винниченко и Петлюра вдруг устроили путч против пана гетмана!

Казалось бы, дело простое: раз консул Франции прибыл, чтоб поддерживать на Украине гетмана, а директория в Белой Церкви, эти самые Винниченко с Петлюрой, затеяла против гетмана восстание, то — какой может быть разговор? Разогнать директорию! Усмирить восстание!

Но, оказывается, директория тоже против большевиков, а ведь мосье Энно для того и прибыл, чтобы оказывать поддержку всем, кто против большевиков.

Вот тут-то консул Франции и начинал… чего-то не понимать.

Что генерала Деникина с его армией надо поддерживать, раз он против большевиков и за французскую политику сильной России, это консул Франции понимал.

Но кого же поддерживать — гетмана или директорию, если и гетман и директория против большевиков, — в этом консул Франции никак не мог разобраться, хотя и хвалился перед английским адмиралом Боллардом своей осведомленностью в национальном вопросе. Тем более что в национальный вопрос все это как будто бы и не укладывалось, так как и те и эти, и гетманцы и петлюровцы, были украинцы.

И посоветоваться консулу Франции, собственно говоря, было не с кем. Мадам Энно — самый надежный советчик — только отмахивалась: и те и те — хохлы, мужичье, всех их надо гнать в шею!.. А премьер Клемансо в ответ на телеграфный запрос своего консула — что же делать, — только развел руками. Так представил себе это мосье Энно, потому что в ответ получена была телеграмма, в которой премьер запрашивал: а кто ж это такие — петлюровцы и что это за штука такая — директория? Когда консула снаряжали из Парижа на Украину с особыми полномочиями, директории еще и в помине не было. Премьер Клемансо и поручал теперь консулу — не откладывая в долгий ящик, изучить настоящий вопрос и незамедлительно представить свои соображения.

Таким образом, мосье Энно должен был вопрос изучить.

Он рассуждал так.

Петлюровцы, возглавляемые директорией, — заядлые сепаратисты. Следовательно, они действуют не в интересах Франции, политика которой ориентируется на единую и неделимую Россию. Таким образом, им как будто бы следует дать по шапке.

Гетманцы не против единой сильной России, то есть действуют в плане французской политики. Следовательно, им можно не давать отставку.

Но гетманский строй вот-вот может развалиться, и его место займет строй петлюровский — сепаратистский.

Поддерживать ли его? И чего тогда добьется консул Франции, прибывший на Украину с особыми полномочиями?

Усилит английские, антифранцузские позиции…

Пот оросил чело мосье Энно.

А может быть, как советует мадам, не поддерживать ни тех, ни других?

Но ведь кто-нибудь из двух — либо гетман, либо директория — должен же в конце концов одержать верх. Кто поручится мосье Энно, что победителем будет гетман, а не директория?

Никто.

Пот снова оросил чело мосье Энно. Он даже вынул платочек и утерся.

Может быть, поддержать и тех и других?

Но ведь тогда обе стороны, почувствовав себя сильнее, начнут еще пуще дубасить друг друга. Кто же в таком случае будет воевать против большевиков?

Эврика!

Мосье Энно, кажется, нашел выход. Каждой стороне можно сперва что-нибудь пообещать, а затем постепенно уговорить каждую сторону мирно договориться и поделиться. Скажем, так: половина Украины пусть будет во главе с гетманом, а половина — во главе с директорией. Разве не хватит места всем на такой огромной украинской земле? Вон какие широкие просторы.

Консул Франции взглянул на карту, висевшую как раз против стола на стене. Боже мой, Украина никак не меньше самой Франции!

Но дело в том, что на всю эту территорию претендовал еще и генерал Деникин с добрармией, выражая притязания русских антибольшевистских контрреволюционных кругов, и эти притязания полностью укладывались в русло французских устремлений к единой и сильной России…

Но дело в том, что на значительную часть украинской территории, от Карпат и до самого Черного моря, заявляли претензии еще и сепаратистские круги «Великопольши», представленные здесь маршалом в французской шинели и забавном четырехугольном кепи. Маршал прочил Польшу в верные дочери Франции и жаждал для «Великопольши» протектората Французской республики. И эти домогательства антибольшевистских белопольских кругов, как это было достоверно известно консулу Франции, горячо поддерживало все французское правительство во главе с самим премьером Клемансо.

Мосье Энно еще раз отер пот с лица и нажал кнопку звонка.

Хочешь не хочешь, а надо было браться за пристальное изучение вопроса, ведь премьер Клемансо ждал безотлагательных соображений…

Вошел секретарь и доложил, что внизу, в вестибюле, собралось множество посетителей, жаждущих аудиенции у мосье консула Франции.

— Кого вы сегодня примете, мосье консул? — спросил секретарь.

— Сегодня, — вздохнув сказал мосье Энно, — первый день, и сегодня я буду принимать всех, кто бы ни пришел, пусть проникнутся уважением к демократическим идеалам Франции! Кто там ожидает?

Секретарь перечислил. Явились представители города, представители всероссийских антибольшевистских организаций, представители украинской антибольшевистской общественности, а также генерал Бискупский по неотложному, как он уверял, делу.

Мосье Энно с содроганием вспомнил моржовые усы генерала и его отвратительную наклонность вечно что-нибудь клянчить и решительно отмахнулся:

— Этот может и подождать! В первую очередь мы примем депутацию от города. Надо оказать уважение городу, на территории которого расположилась наша резиденция. Ну, и русских представителей можно, поскольку они пришли вместе. Депутацию от города и российских представителей просите в приемную «А». Пускай подождут там, я выйду через пять минут.

Эти пять минут ожидания были необходимы для того, чтобы поддержать консульский престиж. Кроме того, они нужны были мосье Энно, чтобы заглянуть в жилые апартаменты и спросить у мадам совета — как вести себя с представителями города и российской общественности?

Мадам Энно как раз заканчивала украшать комнаты картинами и фарфором, наскоро свезенными из музеев Одессы.

На вопрос мосье Энно она ответила коротко и недвусмысленно:

— Ах, Эмиль! Ведь ты же дипломат! Сколько раз я напоминала тебе основной принцип дипломатии: действовать наперекор тому, что тебе подсказывают. Не давай никаких обещаний, но внимательно прислушивайся к тому, что обещают тебе. Вообще лучше молчи. А если уж придется говорить, то выражайся поучительно и загадочно. В этом секрет престижа государственного деятеля. Ах, и почему это консул ты, а я только твоя жена? Куда бы лучше было наоборот. Уж я бы им всем показала, что такое настоящая дипломатия.

Но мадам Энно напрасно так пренебрежительно относилась к дипломатическим талантам своего мужа. Через пять минут мосье Энно с завидным дипломатическим достоинством появился в приемной «А» перед представителями города и российской общественности. Усики его торчали кверху, как две мягкие кисточки для акварели, галстук был вывязан с непревзойденным искусством, на визитке — ни пылинки, а складка на брюках — как шнур отвеса у каменщика. Лицо сохраняло выражение слегка меланхолическое, несколько томное, приветливое, однако отмеченное высокой озабоченностью.

Еще с порога, где мосье Энно на мгновение величественно задержался, он заметил, что среди присутствующих мелькают и знакомые физиономии — из тех, кто встречал его на пристани и приветствовал в ресторане гостиницы «Лондонской». Избранный уже с соблюдением всех правил новый председатель думы, «мэр» города Брайкевич, юлой вертелся впереди всех, стараясь во что бы то ни стало обратить на себя внимание консула.

Консул милостиво кивнул «мэру» города.

Два десятка солидных штатских, полтора десятка сановитых чиновных особ да с полдесятка генералов почтительно встали со своих мест, как только порог комнаты переступил высокий консул Франции, недавний прыткий коммивояжер французской фирмы.

— Прошу садиться, господа! — любезно пригласил мосье Энно. — Франция приветствует вас!

Мосье Энно с удовольствием оглядел приемную.

Мадам Энно действительно сумела проявить здесь свои незаурядные таланты и свой исключительный вкус.

Просторная комната с дорогими итальянскими витражами должна была, безусловно, импонировать каждому русскому «патриоту», независимо от его партийной принадлежности. Кроме талантов и вкуса, мадам Энно обладала еще тонким политическим тактом. На одной боковой стене приемной в тяжелых бронзовых рамах один за другим висели портреты русских царей дома Романовых. На другой боковой стене — в рамах полегче, но тоже бронзированного багета, выстроились портреты выдающихся деятелей общественной жизни времен февральской революции. Возглавляли шеренгу князь Львов и помещик Родзянко, за ними шел Керенский, а последним висел адмирал Колчак. Консул Франции демонстрировал свое свободолюбие, свою терпимость и высокие принципы невмешательства в какие бы то ни было русские дела внутреннего порядка, само собой разумеется не большевистского.

Именно с этого и начал консул Франции свою речь.

— Господа, — сказал консул, сдерживая надлежащее дипломатическое волнение. — Мы прибываем сюда во имя либертэ, эгалитэ, фратернитэ![20] Это начертано на знаменах Франции со времен революции…

Мосье Энно на секунду замялся: он забыл, да собственно и не знал никогда, после какой же революции появился на знамени французской республики этот звучный, свободолюбивый лозунг.

И мосье Энно искренне пожалел, что не последовал совету мадам: лучше уж было молчать!.. Но и прервать теперь свою речь было невозможно: дипломатично ли и не бестактно ли закончить свое приветствие сим одиозным словом — «революция»?

На помощь консулу поспешил новоиспеченный «мэр» города Брайкевич. Будучи человеком благородного происхождения и деликатного воспитания, он сразу почувствовал, что пауза затягивается и если ее тотчас же не прервать, может получиться конфуз, а, понимая всю свою ответственность за события, как «мэр» города, он не имел права допустить это. Поэтому он поспешно вскочил со своего кресла и патетически воскликнул:

— Да здравствует французская революция и знамя Франции!

Мосье Энно, дав себе слово впредь свято придерживаться совета мадам — по возможности молчать, а если высказываться, то лишь величественно и загадочно, — сухо поинтересовался, по какому вопросу прибыла к нему депутация. Еще суше консул попросил высказаться от имени депутации какое-нибудь одно лицо, так как на всю аудиенцию он мог уделить не больше десяти минут: важнейшие государственные дела, непосредственно связанные с проблемами освобождения России и Украины из-под «большевистского ига», ожидали его сегодня.

Слово от депутации взял все тот же Брайкевич, «мэр» города.

От имени всех присутствующих, от имени города Одессы, да и всей России, «мэр» Брайкевич высказал горячие приветствия и наилучшие пожелания консулу и государству, которое он представлял, и поставил перед консулом всего два вопроса: что будет с Одессой и что будет с Россией?

Заканчивая свое короткое, но витиевато построенное обращение, он умудрился еще — в придаточных, вводных и подчиненных предложениях — выразить свою и всей антибольшевистской российской общественности надежду и уверенность, что в славном российском городе Одессе и на всей Украине, которая, безусловно, является только Малороссией, руководство Антанты при решении всех проблем предоставит приоритет именно русским политикам, русским деятелям, русскому капиталу и всем прочим сторонам русского национального бытия.

Под одобрительный гул депутации председатель городской думы инженер Брайкевич сел.

Консул Франции выдержал подобающую для такого случая и не выходящую за рамки приличия дипломатическую паузу. Пауза была ему нужна не только из дипломатических соображений, но и для того, чтобы еще раз припомнить наставления мадам — говорить всем наперекор, а еще — чтобы собраться с собственными мыслями. На вопрос о том, что же будет с Россией, мосье Энно, понятное дело, ответить не мог, но своим вопросом «мэр» города, так сказать, оседлал для мосье Энно его собственного конька. Мосье Энно получал возможность блеснуть своей эрудицией, приобретенной за время деятельности французским торговым представителем в России, и к тому же использовать все специальные инструкции, которыми снабдили его, наделяя высокой миссией дипломатического представителя с особыми полномочиями.

Мосье Энно с надлежащим достоинством и некоторой загадочностью изрек:

— Господа! И вы, мосье мэр! Прежде всего я должен вам сказать, что вы забыли, а вы, мосье мэр, очевидно еще не вполне усвоили прекрасную историю вашего очаровательного города!

Мосье Энно выдержал вторую дипломатическую паузу, и слышно было, как все в комнате затаили дыхание.

— Напомню вам. Одессу основал испанец французской службы де Рибас. Построил Одессу и был ее первым градоправителем дюк Ришелье — француз. Наиболее выдающимся ее градостроителем был тоже француз — Ланжерон. — Мосье Энно эффектно простер руку к широкому окну, выходившему на Николаевский бульвар. — Вот он, памятник славному дюку, сооруженный благодарными одесситами, вы можете лицезреть его и сегодня. Равно как и красивейшие улицы нынешней Одессы до сих пор именуются Ришельевской, Дерибасовской и Ланжероновской. Живописнейшими уголками Одессы и теперь остаются Дюковский сад и Французский бульвар. Вспомните также, что стараниями именно французских негоциантов Одесса была в свое время объявлена порто-франко, что, как вам известно, означает статус вольного приморского города с беспошлинным ввозом товаров. Это было в минувшем столетии, господа! А как обстоит дело в нашем веке — веке расцвета торговли и промышленности и преуспеяния основной движущей силы цивилизации индустрии? Пожалуйста, господа: лучшие и самые мощные предприятия города Одессы плодотворно развиваются именно под эгидой животворного французского капитала!

Вот тут-то мосье Энно вскочил на своего конька. Легко, как бы играя, он начал перечислять индустриальные предприятия, торговые компании и банкирские дома Одессы, принадлежащие французскому капиталу: «Джутовая фабрика французского анонимного товарищества» с годовым оборотом четыре миллиона рублей, Химико-фармацевтическое товарищество «Леман и К⁰» с оборотным капиталом четыре с половиной миллиона, «Анонимное товарищество химических продуктов» с оборотом три миллиона, «Анонимное товарищество пробковой промышленности» — два с половиной миллиона, «Анонимное товарищество виноделия», «Анонимное электрическое товарищество», «Анонимная франко-бельгийская компания одесского трамвая»… И еще ряд других. Всего сорок иностранных, контролируемых французским капиталом, торгово-промышленных предприятии насчитал мосье Энно и закончил упоминанием о двух крупнейших в Одессе банках: «Лионский кредит» — с чисто французским капиталом и «Среднеазиатский банк» — смешанный англо-французский.

— Таким образом, — торжественно закончил мосье Энно, — вы видите, господа, что жизнь вашего города всецело зависит от французского капитала!.. К этому могу только прибавить, — скромно потупился мосье Энно, — что муниципальная задолженность французским банкам по городу Одессе составляет на сегодня ровно семьдесят три миллиона золотых франков, как один сантим. Эта сумма превышает пятьдесят процентов стоимости всего недвижимого имущества одесского муниципалитета… Вуаля!

Мосье Энно закончил и умолк.

Молчали и все члены депутации, ошеломленные и подавленные.

За окном, где-то за обрывом, над которым возвышался Воронцовский дворец, за территорией порта с пятью огромными гаванями и пятью мощными молами, в море, глухо прогудел гудок парохода. Это был пароход Ропита — товарищества российского торгового пароходства. Но ни у кого из присутствующих теперь уже не было ни малейшего сомнения, что этот гудок, как и сам пароход, тоже принадлежит французскому капиталу.

Наконец, гнетущее молчание отважился нарушить какой-то штатский генерал с орденом святого Владимира на шее, действительный статский советник, безусловно не одесского, а петербургского происхождения, то есть представитель «всероссийской общественности».

Сдерживая дрожь в голосе, но пытаясь сохранить достоинство, он тихо произнес:

— Вы, очевидно, правы, мосье консул: роль иностранного капитала в экономике Российской империи известна каждому из нас, так что вполне возможно, что в жизни Одессы вес французского капитала особенно чувствителен. Однако, мосье консул! — дрожь в голосе действительного статского советника все-таки прорвалась. — Одесса — это не только Одесса-город или Одесса-порт, это один из крупнейших портов всей России. Судьба Одессы может быть решена лишь совокупно с решением судеб всего Российского государства. И это и был второй вопрос, который от имени нашей депутации поставил уважаемый глава города Одессы.

— Вполне резонно! — с готовностью откликнулся мосье Энно. — И в связи с этим разрешу себе напомнить вам, что сумма долгов Российской империи Франции составляет… — он на мгновение запнулся и затем сказал, не заглядывая ни в какие шпаргалки, по памяти, но действительно совершенно точно, — составляет четырнадцать миллиардов семьсот двенадцать миллионов девятьсот девяносто восемь тысяч шестьсот сорок девять золотых франков.

Генерал сел.

В комнате — в приемной «А», для «русской общественности» — царила гробовая тишина.

Мосье Энно минутку помолчал, затем сказал ободряюще:

— Огромные природные богатства русской и украинской земли, упорный труд русских и украинских производителей способны в кратчайший срок создать ценности даже на эту грандиозную сумму и… рассчитаться с долгами. Но и вы, господа, и мы отлично знаем, что от большевизированной России нельзя получить ни одного сантима! Большевистская Россия, которая называет себя теперь РСФСР, одним из первых своих декретов, за подписью самого Ленина, отказалась признать долги царского правительства иностранному капиталу, при этом еще оскорбительно назвав иностранные государства империалистическими и грабительскими. Что означает слово «империалистический», мне неизвестно, но что такое «грабительский» — знает каждый. Это надо понимать так, что большевистская Россия и впредь отказывается от капитализма — навсегда и не собирается пускать к себе иностранный капитал. Потому что никто, конечно, не станет пускать к себе в дом «грабителей»! Итак, уплатить долги может только Россия небольшевистская, Россия, в которой будет восстановлен антибольшевистский, капиталистический порядок и власть потенциальных сил буржуазии. Уничтожить большевизм в России — и в наших и в ваших интересах. В наших общих интересах — восстановить в России власть твердой руки. К этому я и призываю вас, господа. Передайте это, прошу вас, вашим семьям, вашим друзьям и всей российской общественности.

Мосье Энно поклонился.

— Консул Франции всегда к вашим услугам, господа…

Бесшумно, тихо, чуть ли не на цыпочках, депутация толпой двинулась прочь. Не слышно было говора, даже перешептывания…

Мосье Энно вернулся в свой кабинет и вызвал секретаря.

— Просите в приемную «Б» представителей украинской общественности.

Он уже вошел во вкус. И вообще: рубить — так рубить сплеча!

— А как быть, мосье, с генералом Бискупским? Он упорно добивается внеочередного приема и чуть не плачет, мосье!

Этот докучливый и плаксивый генерал уже осточертел консулу. Он сказал с раздражением:

— Генерал Бискупский представляет украинскую власть, поэтому может войти вместе со всеми украинцами.

Секретарь вышел, чтобы выполнить приказание. В это время снова зазвонил телефон. Как ни странно, но это опять был адмирал Боллард.

— Халло, консул! — раздалось в трубке; по флотской привычке Боллард орал так, как будто ему надо было перекричать вой урагана и грохот штормовых волн. — Вы меня слышите, консул? Из ставки добрармии, от генерала Деникина из Екатеринодара, я получил только что телеграмму. Генерал Деникин просит всячески содействовать какому-то там генералу Гришину-Алмазову, его полномочному представителю здесь у нас. И я теперь вспомнил: министр еще в Лондоне говорил мне, что как только тут высадится наш десант, надо назначить генерал-губернатора Одессы из местных кругов. Министр сказал тогда, что лучше всего было бы подобрать кандидата на этот пост именно среди генералов белой добрармии. У старика Уинса сердце больше всего лежит к русским белогвардейцам. Он послал им сто тысяч шинелей и даже называет эту армию «моя армия». Так не пригласить ли нам с вами сегодня генерала Гришина-Алмазова на ленч? Посмотрим, что он из себя представляет. Может быть, он годится и в генерал-губернаторы? А, консул? Вы меня слышите? Я уже пригласил генерала Гришина-Алмазова к двум часам…

Мосье Энно поморщился. Английский адмирал Боллард, кажется, обскакал мосье Энно, несмотря на всю его прыть, его французский темперамент и дипломатическую изощренность. Похоже было, что адмирал Боллард собирался хозяйничать на Украине, хотя он только представитель английского командования, а отнюдь не дипломат с особыми полномочиями. С особыми полномочиями от Антанты здесь только консул Франции, мосье Энно. И только от него здесь все должно зависеть.

Итак, с генералом Гришиным-Алмазовым надо было решать немедленно, пока эти решения не приняты за спиной мосье Энно. Но как именно?

Почему бы это Англии, интересы которой требуют раздробления России, проявлять такое настойчивое внимание к добрармии, стоящей на страже единой и неделимой России, что соответствует интересам как раз не Англии, а Франции?

Быть может, английские дипломаты действуют по тем же принципам, какие положены мадам Энно в основу французской дипломатии, — делать все наоборот?

Ну, конечно же, так! Проницательность дипломата в одно мгновение раскрыла перед мосье Энно все карты.

Англия поддерживает здесь, на Украине, где должна была бы верховодить украинская контрреволюция, добрармию именно потому, что она действует в интересах русской контрреволюции, которую должна была бы поддерживать в своих интересах Франция! Ясно: Англия рассчитывает, что Франция — в противовес английской политике — начнет поддерживать украинскую контрреволюцию, укрепление которой как раз в интересах Англии. Таким образом, ободренные английской и французской поддержкой, украинские и русские контрреволюционные силы начнут между собой еще больше ссориться, — что как раз в интересах именно Англии, а не Франции, которой было бы выгодно их между собой примирить.

У мосье Энно даже в глазах потемнело от напряжения, пока он додумал до конца и все-таки распутал эту запутанную дипломатическую комбинацию. Что и говорить, не легко быть дипломатом!

Мосье Энно с облегчением вздохнул. Он-таки обскачет хитрую английскую политику! И действовать будет именно по гениальному совету мадам: наперекор! Только он перехитрит этих болванов англичан: он будет действовать наперекор не той комбинации, которую ему ловко хотят подсунуть, а наперекор той комбинации, которую от него хотят ловко скрыть!

Потому что мосье Энно истинный дипломат!

И мосье Энно нажал кнопку звонка. Адмиралу в трубку он ответил:

— Мерси, адмирал. Охотно разделю с вами и генералом Гришиным-Алмазовым ленч в два часа.

Положив трубку, он сказал появившемуся на звонок секретарю:

— Позвоните генералу Гришину-Алмазову и попросите его явиться ко мне немедленно по неотложному делу!

У мосье Энно не лежало сердце к красавчику генералу. Что-то слишком уж заглядывалась на него мадам Энно, а за ее нравственность мосье Энно поручиться не мог. Но долг — прежде всего! И консул Франции обязан был немедленно обезвредить коварную английскую политику и уберечь генерала Гришина-Алмазова от пагубного английского влияния.

— Депутация украинской общественности и генерал Бискупский уже пять минут дожидаются в приемной «Б», мосье! — доложил секретарь.

Консул Франции вышел в приемную «Б».

Устраивая и украшая приемную «Б», мадам Энно превзошла самое себя.

В украинской приемной на стенах не было ни одного портрета. Этим политика Франции давала понять украинской общественности, что места вакантны и перед претендентами на руководство украинской жизнью раскрываются широкие перспективы. Зато убранство комнаты подчеркивало приверженность политиков Франции к украинскому национальному укладу. Пол сплошь был устлан украинскими коврами, ковры висели и на стенах. Окна, вместо портьер, обрамляли роскошные украинские рушники, столы покрыты были клетчатыми украинскими плахтами, чехлы на креслах густо расшиты украинским орнаментом. Украинские гончарные изделия — пестрые опошнянские и зеленые межигорские «куманцы», «медведики», миски — были расставлены на всех столах, тумбочках и горках вдоль стен. Копия репинских «Запорожцев» висела в простенке между окнами, над креслом у стола консула.

Когда мосье Энно вошел, довольно большая толпа, горячо разговаривавшая, сразу притихла, а затем разразилась громкими приветствиями. Мосье Энно хорошо понимал по-русски, но украинского языка не знал совсем и не очень-то разбирался в значении возгласов «слава», «хай живе», «наши головы вам, пане консуле», но, конечно, догадался, что выражают они уважение и восторг.

Поэтому мосье Энно приветливо и дружелюбно закивал головой.

Однако точно соблюсти этикет, намеченный заранее, консулу на этот раз не удалось. Генерал Бискупский сразу же кинулся прямо к нему. Физиономия генерала была не только плаксивой и умоляющей, но и испуганной.

— Ваша светлость! Ваше высокопревосходительство! — бормотал генерал. — Прошу прощения, но… но…

— Что случилось, генерал? — недовольно поморщился консул. — Садитесь, пожалуйста, и примите участие в нашей дружеской беседе…

— Ваша светлость! — в ужасе зашептал генерал, озираясь, не услышит ли его кто-нибудь. — Ваше высокопревосходительство! Его ясновельможность пан гетман всея Украины ждет у аппарата!..

— Что? — не сразу сообразил мосье Энно. — У какого аппарата? Кто ждет? Кого ждет гетман?

Событие было и вправду исключительной важности. Получив телеграмму Энно, адресованную директории, и узнав, таким образом, о прибытии в Одессу консула Франции с особыми полномочиями от Антанты, пан гетман всея Украины пожелал немедленно же связаться с консулом лично. Пан гетман всея Украины там, в Киеве, лично прибыл к прямому проводу с Одессой и ждал уже полчаса, в то время как генерал Бискупский тщетно пытался пробиться к мосье Энно через его секретаря.

— Ваше превосходительство! — лепетал, заикаясь с перепугу, генерал Бискупский. — Выяснив, что в вашей резиденции установлен телеграфный аппарат, я распорядился немедленно переключить на него прямой провод Киев — Одесса.

— Мерси, генерал!

— Рад стараться, ваше превосходительство!

— Простите, господа! Одну минуточку!..

Мосье Энно покинул представителей «украинской общественности» и поспешил в комнату секретарей. Мосье Энно был весьма доволен: ведь именно к украинскому гетману направило его с особыми полномочиями руководство Антанты. И еще больше был мосье Энно польщен: его, бывшего коммивояжера, ждет у аппарата сам украинский монарх!

Однако на полдороге мосье Энно умерил шаг, потом даже остановился и закурил сигаретку. Генерал Бискупский затанцевал вокруг него, слезливо постанывая.

Но мосье Энно это не трогало. Мосье Энно должен был обдумать свой первый разговор с гетманом. Да и вообще — зачем ему спешить? Гетман ждет представителя Франции уже четыре месяца у себя в столице, ждет с утра у аппарата. Пускай подождет еще немножко. Консул Франции должен был поддерживать престиж!

Разговор между гетманом Украины и консулом Франции начался с обоюдных приветствий.

— От имени украинской державы и от своего имени приветствую представителя великой Франции на украинской земле! — поползла лента с приветствием гетмана.

Фраза кончилась, и теперь была очередь мосье Энно приветствовать.

— Мосье… — хотел было уже начать мосье Энно, но вдруг спохватился: ведь он же будет говорить с монархом! — Пст! Генерал! — поманил к себе пальцем мосье Энно генерала Бискупского. — Как обращаются к гетману в разговоре?

— Обращаются: ваша ясновельможность…

Мосье Энно поискал в своей памяти соответствующее выражение. Но лексикон мосье Энно и вообще был небогат, а для бесед с монархами и подавно. Он не мог найти подходящего обращения во французском языке. Вдруг его осенило: ведь к Наполеону Бонапарту дипломаты других стран обращались — «сир».

— Сир! — продиктовал мосье Энно телеграфисту. — Франция и я приветствуем вас! Примите мои комплименты по поводу вашей великолепной борьбы против большевистской анархии и узурпаторов из Белой Церкви. Alea jacta est![21] Мы спешим вам на помощь. Большевики перерезали коммуникации, и я приступил к выполнению моей высокой миссии здесь, в Одессе. Надеюсь в ближайшее время беседовать с вами лично по специальному поручению премьера Клемансо.

После этого аппарат снова перешел на прием.

На этот раз гетман Скоропадский говорил долго — телеграфист намотал метров двадцать ленты.

Гетман говорил о том, что положение в украинском государстве следует считать весьма напряженным. Он констатировал, что повстанцы, разоружая или блокируя немецкие гарнизоны, сейчас фактически контролируют всю Украину. Он жаловался, что сепаратисты-петлюровцы из Белой Церкви коварно хотят воспользоваться революционным настроением масс и на плечах вооруженных повстанческих отрядов при помощи хитрости прорваться в столицу и захватить в свои руки власть. И гетман настойчиво допытывался, может ли он рассчитывать на реальную и неотложную помощь со стороны Антанты и, в частности, великой Франции? Гетман не валял дурака и говорил прямо, что согласен на все, что уже готовит манифест, которым собирается ликвидировать самостоятельность украинского государства и объявить только автономию Украины в составе единой, неделимой России во главе с русским монархом, что целиком отвечает известным ему интересам Франции. Он сообщил, что уже договорился с адмиралом Колчаком, верховным правителем России, и вошел в полный контакт с генералом Деникиным, командующим русской белой армией на Украине. Гетману Украины необходимо было безотлагательно выяснить отношение ко всем этим проблемам руководства Антанты. Он просил принять во внимание и то, что обязуется из казны украинского государства уплатить Франции и другим странам Антанты ту часть царских долгов, которая приходится на Украину сообразно численности ее населения. Он просил не забывать и о том, что отныне он отказывается от своей прогерманской ориентации, ориентируется теперь только на союз стран, победивших Германию, то есть на Антанту и Соединенные Штаты Америки, однако вынужден держаться пока что только силой немецких частей, которые еще не оставили территорию Украины. Он настоятельно просил не расценивать это как его симпатию к Германии, а понимать только как следствие безвыходности его положения. Словом, единственное, что по-настоящему интересовало сейчас гетмана, это — когда можно ждать наступления армий Антанты с юга Украины на Киев?

Консул Энно отвечал:

— Сир! Мой аппарат стоит у окна, и из окна видна бухта и ширь открытого моря. На горизонте на рейде стоят…

Мосье Энно бросил взгляд в окно и сосчитал. На рейде стояло четыре корабля: два английских, прибывших с адмиралом Боллардом, и два французских — его яхта и конвойный минный тральщик. Четыре дыма поднимались к небу с Большого рейда. Мосье Энно, торговый специалист, был весьма силен в арифметике, однако допустил ошибку, считая.

— …стоят восемь дымов, сир! Это бросили якоря в ожидании начала десантных операций передовые суда объединенной эскадры стран Антанты. Завтра их будет шестнадцать. Послезавтра — тридцать два. Еще через день — шестьдесят четыре. Десант начнется, как только количество судов будет доведено до полусотни, чтобы гарантировать безопасность десантных операций и встретить мощным огнем судовой артиллерии любую попытку сопротивления со стороны местных большевиков. Я могу вас заверить, сир, что не позднее чем через два-три дня храбрые французские пуалю и веселые английские джонни дружно двинутся навстречу вашим отважным гайдамакам!

— Сердюкам! Гайдамаками именуют себя казаки директории, мосье…

— Пардон, сердюкам!

— Жду, мосье! Приветствую вас!

— Мои пожелания, сир!

Разговор окончен. Консул Энно минутку постоял задумавшись. Он был взволнован выдающимися историческими событиями, которые развернулись вокруг, и еще больше потрясен тем, что вершил эти исторические события именно он, бывший коммивояжер, а ныне консул с особыми полномочиями.

Генерал Бискупский, однако, не сходил с места. Ему не терпелось узнать содержание беседы двух великих людей, в руках которых была судьба его отечества, и прежде всего его собственная судьба — судьба старого генерала на пенсии, призванного к выполнению своих обязанностей на старости лет, в пору физической и душевной немощи.

Но мосье Энно с высоты своего величия не замечал несчастного генерала. Он приказал секретарю:

— Депешу в Яссы, Сент-Олеру. Настоятельно предлагаю запретить немецким гарнизонам оставлять территорию Украины. Немецкие войска должны подавлять восстания и сдерживать наступление большевистских армий, пока не подойдут им на смену войска Антанты. В противном случае войскам Антанты придется заново завоевывать плацдарм. Прошу безотлагательных санкций.

Забыв генерала Бискупского в комнате секретарей, Энно вернулся в приемную «Б», где его ожидали представители «украинской общественности».

Но, к его удивлению, в зале, вместо порядочной толпы, которую оставил мосье Энно, сейчас сидело только два человека, мрачно и недружелюбно поглядывавших друг на друга.

— А где же весь состав депутации? — удивился мосье Энно.

Оказывается, депутация от «украинской общественности» состояла наполовину из представителей гетманской ориентации, наполовину из представителей с ориентацией на директорию. Пока консул отсутствовал, обе половины депутации перессорились между собой. Гетманская половина заявила, что не желает быть в составе одной депутации с головорезами петлюровцами, и ушла. Тогда половина ориентирующихся на директорию еще переполовинилась, разделившись на непримиримых, которые были рады, что гетманцы ушли, и умеренных, которые призывали к объединению всех национальных сил. В результате непримиримые петлюровцы тоже ушли. А за ними побежали и умеренные, чтобы уговорить и вернуть во имя общенациональных интересов или непримиримых петлюровцев, или хотя бы гетманцев.

— Генерал! — позвал тогда мосье Энно генерала Бискупского. — Видели ли вы что-нибудь подобное? Как же теперь быть?

Генерал Бискупский чуть не заплакал и побежал догонять первую половину и обе половинки второй половины украинской депутации.

Мосье Энно тем временем поинтересовался у двух оставшихся представителей, не присоединившихся ни к первой половине, ни к одной из двух других четвертей:

— А вы, господа, почему не ушли?

— Я не ушел, — высокомерно ответил первый, здоровенный мужчина с лицом римского патриция, — потому, что не имею с этой депутацией ничего общего.

— А вы, мосье?

— А я потому, что мои интересы близки обоим течениям этой депутации.

— Очень интересно, господа. С кем имею честь?

Гражданин, который ни с кем не имел ничего общего, и гражданин, интересы которого были одинаково близки и гетманцам и петлюровцам, отрекомендовались. Это были харьковский земельный магнат Котов-Кононенко и киевский земельный магнат Григоренко.

Мосье Энно милостиво подал каждому руку.

— Очень рад, господа, приветствовать в вашем лице столь чтимые мною высшие круги украинской общественности. Перед совещанием в Яссах я имел честь лично познакомиться с представителями украинской земельной аристократии — помещиком Галаганом и сахарозаводчиком Терещенко. У обоих этих мосье, кроме тех огромных поместий, которые национализировали здесь у них большевики, на счетах иностранных банков лежат еще десятки миллионов. Очень, очень милые мосье!.. Вы, господа, очевидно, хотите мне что-то сообщить?

Первым заговорил мужчина с лицом римского патриция, харьковский магнат Котов-Кононенко, что вызвало недовольное ворчание его коллеги, киевского магната Григоренко, человека хотя и не слишком толстого, однако с заметным брюшком.

Французский прононс магната Котова-Кононенко был совершенно безукоризнен.

— Мосье! В Харькове и Харьковской губернии я на протяжении последних лет имел честь занимать пост председателя «Союза русского народа»…

— О! — с уважением склонил голову мосье Энно. — Я слушаю вас.

— К тому же мой род — старинный казацкий род, занесенный в реестры конца семнадцатого века. Прадед мой, слобожанский полковник Кононенко, был сводным братом правнука знаменитого запорожского писаря Кота, женатого на племяннице гетмана Дорошенко.

— О!..

Мосье Энно был ошеломлен такой родословной нового знакомого, но это еще раз напомнило ему собственное его плебейское происхождение, и потому он не ощутил особой симпатии к собеседнику.

Мосье Котов-Кононенко — потомок исторического полковника и родич еще более исторического гетмана — тем временем продолжал:

— И потому, мосье, я надеюсь, у вас не вызовет никакого удивления тот факт, что, с превращением Малороссии в Украину в тысяча девятьсот семнадцатом году, я же был избран председателем слобожанского отдела украинского союза хлеборобов.

Однако, пока мосье Энно прикидывал, удивляться ему или не удивляться, паузой воспользовался мосье Григоренко и ввернул словцо в тоне нескрываемой неприязни к мосье Котову-Кононенко.

— Но к чему вы это ведете, мой пане? — ехидно полюбопытствовал он. — Зачем вы пускаете добродию французскому консулу в глаза пыль вашего трухлявого родословного дерева? Вы, верно, думаете, что пришли на базар покупать груши-дули?

— Пане Григоренко! — завопил мосье Котов-Кононенко. — Не перебивайте, пожалуйста! Пускай пан консул решает сам; моя родословная должна заинтересовать пана консула, представляющего интересы Франции и всей Антанты.

— Однако, пане Кононенко, — разъярился и Григоренко, — ваша вторая фамилия, Котов, свидетельствует как раз о вашем происхождении из рязанских лесов, которые не имеют никакого отношения к нашей неньке Украине, поскольку Украина существует для украинцев!

Мосье Энно примирительно поднял руки.

— О, мосье, прошу вас! Я с большим удовольствием выслушаю все, что вы оба мне скажете: такова миссия дипломатического представителя. Пожалуйста, продолжайте.

— Я буду краток, мосье. — Котов-Кононенко с лютой ненавистью взглянул на Григоренко. — Дело международной важности, мосье! Гетман Скоропадский, поставленный, как вам известно, немцами, вот-вот выпустит из рук булаву[22]. Да если бы ему и удалось удержать булаву в своих руках, я позволю себе не поверить, что победоносные страны Антанты, раздавившие Германию, пойдут на то, чтобы на украинском престоле плясала немецкая марионетка. Гетман Скоропадский так или иначе, а с украинского престола должен быть низвергнут, мосье!

Мосье Котов-Кононенко даже ногой притопнул. Он был крайне возмущен наглостью гетмана Скоропадского.

— Что же вы предлагаете? — поинтересовался мосье Энно.

Бросив уничтожающий взгляд на ехидно усмехающегося Григоренко, Котов-Кононенко провозгласил, торжественно положив перед собой на стол обе руки:

— Я предлагаю государствам Антанты свою кандидатуру на престол гетмана всея Украины — под высокой рукой Французской демократической республики. Вот!

— А! — мосье Энно понимающе кивнул головой. — Очень любопытно! А скажите… вот вы сказали, что были председателем «Союза русского народа» и в то же время были председателем «Союза украинских хлеборобов». Это разве совместимо? Разве это не исключает одно другого?

— Что вы, мосье! Да они друг с другом как голубь с голубкой! Цель-то ведь одна: мужичье — от власти прочь и самим хозяйничать в своей стране!

— Очень, очень любопытно! Я непременно отправлю депешу премьеру Клемансо!

Действительно, премьеру Клемансо стоило телеграфировать. Предложение претендента на украинский престол вполне отвечало интересам французской политики; значит, силы украинской контрреволюции и силы русской контрреволюции можно примирить и объединить, раз интересы обеих этих сторон могут прекрасно совмещаться даже в одном лице.

— А ваши предложения, мосье?

Григоренко пожал плечами.

— Видите ли, добродий высокий консул! Я не стану хвастаться своим заплесневелым происхождением. Я считаю так: жизнь берет за рога тот, у кого у самого хорошие бодала. — Григоренко тоже вдруг топнул ногой, точно собирался отколоть гопака. — Гербарии, или, как бишь там, геральдии пана Котова уже протухли, и за душой у него сейчас от силы тысяча десятин. А мой прадед пускай и был простым гайдамаком, пускай дед мой держал шинок и своим трудом сколотил свою первую сотню десятин, зато мой отец уже вышел в богачи на целый уезд; а у меня, его сына, сейчас уже четыре тысячи десятин. Вот и судите сами, кто сейчас берет быка за рога, а значит, и должен заправлять нашей ненькой!

— Безусловно, безусловно! — кивнул мосье Энно. Некоторое сходство его собственной биографии с биографией этого украинского парвеню родило в нем симпатию к Григоренко. — Каковы же ваши притязания, мосье?

— А никаких притязаний, добродий консул! Разве что — не слушайте вы этих протухших египетских мумий, или, выражаясь по-украински, эти мощи из Киево-Печерской лавры. И только развяжите людям руки: у кого они длиннее, тот и возьмет верх. Конкуренция, здоровая конкуренция, мосье, — вот основа прогресса! Что касается гетманской булавы и всяких клейнодов[23], то я совершенно спокоен: французская республика никогда не пойдет на то, чтобы вытащить из могил и музеев царей и гетманов. Сейчас век свободной буржуазии, мосье! Я пришел заявить, что не выставляю своей кандидатуры на пост украинского президента, найдутся горлопаны и без меня! Но пускай ваш премьер Клемансо знает, что украинская пшеница родится на землях пана Григоренко и ему подобных деятелей молодой неньки Украины, а на пустошах у пана Котова родится только бурьян. Я все сказал, мосье. А вы уже сами решайте, какую там депешу посылать вашему Клемансо.

В это время генерал Бискупский вернулся со второй половиной депутации, той, которая ориентировалась на Петлюру. Первая половина, состоявшая из сторонников гетманата, чувствуя себя еще хозяевами в гетманской Украине, не захотела унижаться и вернуться отказалась. Генерал Бискупский, сам представитель гетманской власти на Украине, однако ничуть не уверенный в прочности гетманского режима, топорщил свои усы в тоске и отчаянии.

Когда все члены петлюровской половины депутации уселись на свои места, мосье Энно спросил:

— Какие же вопросы имеют ко мне уважаемые представители украинской общественности?

Как ни странно, в ответ на это мосье Энно услышал не вопросы, а целый ряд притязаний.

И изложил эти притязания в почти наглой форме человек какой-то неожиданной внешности.

Собственно лицом и фигурой это был как будто вполне приличный и даже видный мужчина. Стрижен он был ежиком, взгляд имел пронзительный, усы торчком, к тому же еще нафабренные, а держался прямо и осанисто. Вся фигура и поведение его выдавали в нем военного человека, да еще с немалым стажем и в немалых чинах. Впечатление «неожиданности» во внешности этого бравого вояки создавала его одежда.

Серую солдатскую шинель пехотинца старой русской армии и кепи «керенку», то есть обыкновенную кепку сукна хаки с длинным и широким суконным же козырьком, выдающимся далеко вперед, и верхом, отчаянно сплюснутым назад, на самый затылок, — наиболее распространенный мужской головной убор эпохи «керенщины», — эту верхнюю одежду бравый воин оставил на вешалке в вестибюле. Стоял он теперь, одетый не во френч и галифе, принятые в то время военными во всех армиях, а в рейтузы бирюзового оттенка «жандарм» и в темно-синий мундир с малиновыми отворотами — генерала царской армии довоенного времени. Но ни парадных генеральских эполетов с висюльками, ни строевых генеральских погонов с муаровым зигзагом у генерала на плечах не было. Вместо всего этого на левом рукаве у генерала был большой трезубец из золотой парчи — похоже, что из поповской ризы, а на воротнике — два небольших трезубчика золоченой жести, вроде вил кверху зубьями. Такой же трезубец, только значительно больше размером, был у генерала и на груди. Под трезубчиками на воротнике, трезубищем на груди и парчовым трезубцем на рукаве были еще пущены в качестве подкладки желто-голубые шелковые ленточки.

Был это, вне всякого сомнения, генерал, и, безусловно, генерал украинский. А поскольку украинские гетманские генералы носили форму другую и ранговые различия у них тоже были несколько иные, то из существовавших тогда украинских национальных военных формирований он мог быть генералом разве что неведомых еще и никем не виденных войск белоцерковской директории.

Это и в самом деле было так, хотя до места расположения войск директории было с полтысячи километров, а в самой Одессе, где в эту минуту находился генерал войск как-никак антигетманской директории, держалась еще власть антидиректориального гетманского «правительства».

Но генерал войск директории немедленно же дал разъяснения, с них собственно и начав свою речь:

— Являюсь парламентером, потому прошу не удивляться моему присутствию здесь, на контролируемой гетманщиной территории: как парламентер, пользуюсь правами экстерриториальности и дипломатической неприкосновенности, хотя и не имею ранга посла.

Генерал войск директории сообщил, что прибыл только сегодня утром и направился прямо в резиденцию полномочного представителя Антанты для ведения переговоров, а вышло так, что попал он как раз в то время, когда представитель Антанты давал аудиенцию «депутации от украинской общественности». В этом генерал усматривал определенный символ и добрый знак — сама судьба озаботилась будущим Украины, сведя его с депутацией украинского единения. Попал генерал как раз в ту минуту, когда депутация украинского единения, перессорившись, разбежалась кто куда, однако он об этом умолчал.

Вместо этого генерал недвусмысленно дал понять, что в скором времени — как только члены белоцерковской директории въедут в завоеванную столицу на белых конях победы и будет создано «правительство Украинской народной республики» — ему, генералу, предстоит занять в этом «правительстве» пост военного министра. Поэтому все, что он говорит сегодня или скажет впредь, может быть принято как вполне официальные декларации правительства УНР, во всяком случае — генерального штаба при батьке головном атамане Симоне Петлюре.

Генерал назвал и свою фамилию — Греков.

«Депутация от украинской общественности» с ориентацией на директорию, сидевшая в зале и слушавшая речь генерала Грекова, полномочного представителя директории и будущего военного министра УНР, сопровождала каждое слово генерала Грекова бурной овацией, шумно аплодировала и вопила «слава».

Мосье Энно, консул Франции, сидел совершенно ошарашенный.

Что за черт? И откуда это все взялось? Таинственная директория, возникшая с целью низложить украинского гетмана, поддерживать которого прислан сюда он, консул Франции, и которая уже помешала ему, консулу, попасть в Киев для выполнения своих высоких обязанностей, — эта самая директория невесть откуда вдруг объявилась сама, прямо здесь, да еще в лице генерала, который собирается стать военным министром в стране величиной с Францию.

И этот будущий министр, оказывается, и в самом деле был не какая-нибудь мелкая сошка. Гетманский генерал Бискупский наклонился к мосье Энно и шепотом доложил, что генерал Греков отнюдь не «липа», вроде польского маршала Дзяволтовского, а самый настоящий генерал-майор артиллерии еще царской армии. Хотя он и собирается возглавить армию украинских националистов-сепаратистов, а в фамилии его есть что-то греческое, в действительности же он «чистокровный кацап», откуда-то из-под Костромы. Ввязался же он в украинские дела потому, что имеет на Украине несколько паровых мельниц — на Полтавщине, Херсонщине, Черниговщине и на Подолии.

С вопросом, чем он может быть полезен «депутации от украинской общественности», обратился растерянный мосье Энно к главе депутации, знакомому уже ему по встрече в порту председателю украинской «громады», доктору Луценко. Однако доктор Луценко, почтительно поклонившись неожиданному представителю директории, заявил, что полномочный представитель правительства УНР генерал Греков лично выскажет все их соображения представителю стран Антанты.

Генерал встал, окинул всех генеральским взглядом, остановил свои генеральские очи на консуле Франции и коротко, без всяких экивоков, выложил свои притязания.

Притязания эти были таковы.

Войска Антанты, которые собираются высадиться на украинских берегах, должны помочь директории сбросить гетмана или, на худой конец, соблюдать нейтралитет. Руководство Антанты, иначе говоря, правительства Франции, Англии, Италии, де-юре и де-факто признают белоцерковскую директорию единственной законной государственной властью на Украине. Одновременно командование войсками Антанты расформирует войска русской добрармии на территории Украины и отклонит какие бы то ни было претензии каких бы то ни было русских формирований на какие бы то ни было украинские земли и имущество, а тем паче на какую бы то ни было форму власти на Украине. Вслед за тем правительства стран Антанты гарантируют неприкосновенность интересов украинских землевладельцев и промышленников, в частности железорудной промышленности в Кривом Роге, угольной и металлургической в Донбассе и собственников паровых мельниц.

Генерал Греков кончил и стоял молча, ожидая ответа.

Все члены украинской депутации захлопали и закричали «слава». Доктор Луценко, глава «депутации от украинской общественности» с ориентацией на директорию, прочувственно высморкался.

Консул Энно растерянно хлопал глазами. Никто еще тут не говорил с ним таким наглым тоном. Было похоже, что не он, консул с особыми полномочиями, прибыл наводить порядок на Украине, а этот будущий министр еще не существующего «правительства» собирается наводить порядок… во Франции.

— А что… а что же вы можете предложить Антанте за… за такое отношение к… вашим делам?.. — неуверенно промямлил консул Энно.

У представителя директории предложения уже были наготове, и он немедленно их изложил.

Директория обещала поставлять Антанте хлеб и сахар по потребности, заключив на эти поставки соответствующие международные торговые договоры. Директория обещала разрешить иностранным промышленникам добывать украинскую железную руду и украинский каменный уголь по возможности, заключив на это соответствующие международные договоры. И прежде всего директория бралась создать армию любой численности — хотя бы и в полмиллиона солдатских голов — и воевать против «кацапов-большевиков» до тех пор, пока им не придет конец…

Последнее предложение было, по правде говоря, соблазнительным, и консул Энно несколько пришел в себя: война против большевиков была основным заданием, с которым консул был направлен на Украину руководством Антанты. В глазах у консула слегка прояснилось, и мосье Энно мог внимательнее присмотреться и к самому необычайному генералу.

Этот государственный деятель без государства представлял сейчас антигосударственных заговорщиков, которые разрушили государственный железнодорожный путь между Одессой и Киевом и помешали консулу с особыми полномочиями от четырех государств выполнять его государственные обязанности при правительстве государя Украины, пана гетмана…

Консул Франции вспыхнул.

— Мосье! — почти крикнул консул. — Генерал! Прежде всего я требую, чтоб ваша директория восстановила железнодорожную связь со столицей Украины Киевом! Я должен ехать в Киев, мосье генерал-министр!

Военный министр директории развел руками.

— Железнодорожный путь будет восстановлен, мосье консул, в тот же день, когда директория вступит в столицу на белых конях победы…

Но мосье Энно уже окончательно разъярился:

— Я хотел бы знать, мосье генерал-министр, — кто вас собственно уполномочил предъявлять мне ваши требования и что вам дает основания надеяться, что эти домогательства могут быть кем-то удовлетворены?!

Военный министр директории пожал плечами.

— Я уже имел честь информировать вас, мосье консул, что полномочия имею от самой директории. Что же до «оснований надеяться», то я не совсем вас понимаю, мосье консул. Я направлен сюда, к вам, не искать «оснований для надежд», а для деловой реализации достигнутой уже договоренности по тем именно пунктам, каковые я только что имел честь вам изложить: о хлебе и сахаре, о руде и угле и в первую очередь об организации полумиллионной антибольшевистской армии.

Мосье Энно неуверенно посмотрел на генерала Грекова.

— Д… договоренности? Но собственно с кем договоренность?

— С полномочными представителями Соединенных Штатов Америки, мосье консул Франции.

Мосье Энно уставился на генерала, совершенно сбитый с толку. О договоренности Соединенных Штатов Америки с белоцерковской директорией, да и о каких бы то ни было разговорах Америки с директорией консул Франции с особыми полномочиями ничего не слышал и не знал.

— Г… где была достигнута договоренность?

— На совещании в Яссах.

— К… когда?

— Два дня назад. Тридцатого числа только что минувшего месяца ноября.

Мосье Энно выехал из Ясс двадцать седьмого ноября. Что же это такое? Консул выехал из Ясс с полномочиями для Украины, через три дня после этого там же, в Яссах, принимаются какие-то новые решения, касающиеся Украины, а консула с полномочиями, касающимися Украины, даже не уведомили! Мосье Энно смешался. Конечно, вся эта катавасия с белоцерковским восстанием директории против гетмана, к которому ехал занять свой пост консул Энно, произошла как раз на следующий день после его отъезда из Парижа; в Яссах, конечно, тоже не предполагали, что его встретят такие неожиданности в дороге, что даже железнодорожное сообщение с Киевом будет перерезано, но… но все-таки надо было хотя бы послать вдогонку какое-нибудь сообщение, если политику по отношению к гетману и директории вдруг решено изменить… Ай-ай-ай! Высокая Антанта нехорошо поступила со своим дипломатом. Она заставила его на первых же шагах сесть в калошу.

И, сконфузившись, мосье Энно растерянно спросил:

— У вас… генерал, есть официальное уведомление ясского совещания?

Генерал Греков полез в карман своего генеральского мундира.

— У меня нет официального уведомления ясского совещания. Высокое совещание дипломатов стран Антанты в Яссах не рассылает своих уведомлений правительствам, которые еще только борются за свое будущее. Но такое уведомление должны иметь вы, мосье консул, как полномочный представитель держав Антанты; вы, безусловно, получаете все постановления высокого международного совещания. — Мосье Энно еще раз сел в калошу, а генерал Греков вынул из кармана газету. — Но я имею официальное сообщение информационного бюро директории, излагающее содержание заявления полномочного представителя Соединенных Штатов Америки на совещании в Яссах. Вот оно, его опубликовали уже в газетах.

И генерал Греков прочитал:

— «Полномочный представитель Соединенных Штатов Америки авторитетно заявил, что Соединенными Штатами Америки предрешено, что Финляндия и Украина должны стать самостоятельными народными республиками. Соединенные Штаты Америки придерживаются того взгляда, что право на создание Украинской народной республики принадлежит единственно директории и ее республиканским войскам».

Члены «депутации украинской общественности» с ориентацией на директорию исступленно закричали «слава», «виват» и «ще не вмэрла».

Генерал Греков сел. Доктор Луценко обнял его и поцеловал в ежик.

Консул Франции попал, как говорится, что кур во щи.

Ах, эти чертовы Соединенные Штаты Америки! Они снова наплевали в физиономию всей Антанте! Оказывается, они решили поддерживать не гетмана против директории, а директорию против гетмана, в то время как все государства Антанты — Франция, Англия, Италия…

Нет, с Соединенными Штатами Америки мосье Энно чего-то недопонимал. Похоже было, что они начинают заправлять европейской политикой почище самих европейских держав. В чем дело и откуда это все идет? Воевали против Германии Англия, Франция и Италия, ну и Россия, пока не пришли к власти в России эти самые большевики, которых принялись теперь выгонять из России опять-таки Англия, Франция и Италия, ну и Соединенные Штаты Америки вместе с ними. Но, вступив в войну против Германии уже после революции в России, почти не успев принять участие в войне, эти самые Соединенные Штаты Америки теперь, когда Германия побеждена и начата подготовка мирного договора, оказались в сущности во главе коалиции. Они фактически заправляют перекраиванием всей Европы, включая Францию, Англию и Италию, да и перераспределением колониальных владений не только Германии, но тех же опять-таки Франции, Англии и Италии… Мосье Энно кое-что подметил еще на совещании в Яссах. Председательствовал на совещании дипломатических представителей и военачальников Антанты глава дипломатического корпуса французский посол Сент-Олер. Но «меценатом», так сказать, совещания, который подсовывал проекты всех решений, ведя за собой на поводу представителей всех остальных держав, был опять-таки именно американский представитель, который не имел даже дипломатического ранга, а пребывал на Балканах якобы по своим личным коммерческим делам, какой-то американский бизнесмен; мосье Энно даже не запомнил как следует его фамилии — не то Каллес, не то Валлес… И больше всего этот американский бизнесмен был озабочен именно «русским вопросом». В чем дело? Мосье Энно — старому, опытному специалисту по торговым сношениям с Россией — было известно, что никаких особенных интересов до сих пор Соединенные Штаты Америки в России не имели. Франция и Англия — дело совсем иное. Да и старый долг России Соединенным Штатам Америки был просто мизерен по сравнению с долгами России Франции или Англии. Франции, например, Россия задолжала в семь раз больше, чем Соединенным Штатам, что же касается Кривого Рога или Донбасса, то в этот украинский Рур и Саар Соединенные Штаты пока не вложили ни одного доллара. Нет, во всей этой истории Соединенные Штаты Америки оставались для мосье Энно — представителя, как бы это выразиться, старой гвардии иностранных контрагентов России — какой-то загадкой…

Но мысль о Кривом Роге и Донбассе вывела мосье Энно из состояния беспомощной растерянности.

Да ведь высокое совещание дипломатов в Яссах решило максимально ускорить интервенцию на Украину именно озабоченное судьбой Кривого Рога и Донбасса прежде всего. И разве не ради Кривого Рога и Донбасса прежде всего и прибыл на Украину консул с. особыми полномочиями, чтобы поддержать покачнувшийся гетманский режим?

Однако мысль о Кривом Роге и Донбассе — тем паче, что на них уж очень нахально намекнул и этот белоцерковский генерал без армии — воодушевила мосье Энно.

Мало о чем мог мосье Энно говорить толково, но о Донбассе и Кривом Роге он сумеет поговорить с толком!

И мосье Энно сказал, придав своему лицу выражение как можно более загадочно-дипломатическое и дипломатично-назидательное:

— Мосье! И вы, господа! Оглашенный документ принуждает меня немедленно снестись с высокими правительствами, которые я здесь уполномочен представлять, и дальнейшие мои действия будут логически вытекать из тех позиций, какие займет в этом вопросе руководство Антанты. Но… — тут мосье Энно повысил голос и довел его до предельной загадочности и назидательности, — но должен теперь же от себя сделать по поводу декларации представителя директории кое-какие замечания — в части, касающейся украинских провинций Донбасса и Кривого Рога, — чтобы ни у кого не осталось на этот счет никаких сомнений…

Депутация затаила дыхание, насторожился и генерал Греков.

— Да будет вам известно, господа, что абсолютное большинство предприятий, добывающих уголь в Донбассе и железную руду в Кривом Роге, принадлежит никак не украинскому, да и не русскому капиталу, а капиталу французскому либо в некоторых случаях капиталу франко-бельгийскому. Аналогичное положение мы имеем и в металлообрабатывающей промышленности. Металлургический синдикат «Продамет», например, сосредоточивший в своих руках восемьдесят процентов металлургической промышленности Украины, — собственность французского капитала, господа!

В приемной консула Франции для представителей украинской общественности стояла мертвая тишина. Молчал голова украинской громады доктор Луценко. Молчал представитель директории генерал Греков.

Консул Франции закончил:

— Надеюсь, что эта моя небольшая справка дала понять, кто же владеет промышленностью Донбасса или Кривого Рога и кто, надо полагать, и в дальнейшем будет руководить промышленной жизнью Украины… Честь имею кланяться, господа! Передайте мои сердечные пожелания вашим семьям, вашим друзьям и всей украинской общественности.

Не дав членам «депутации украинской общественности с ориентацией на директорию» опомниться, мосье Энно сухо поклонился и величественно удалился из комнаты.

В конце концов мосье Энно был вполне собой доволен, да и мадам не могла бы его ни в чем упрекнуть: он говорил только наперекор, выражался весьма загадочно и поучительно, но поняли его, кажется, совершенно недвусмысленно.

Не задерживаясь у себя в кабинете, мосье Энно направился было в комнату секретарей, чтобы немедленно послать вторую депешу послу Франции в Яссах мосье Сент-Олеру. Но на пороге его схватил за рукав генерал Бискупский. Бросив свою депутацию в приемной, генерал пустился за консулом Франции вдогонку опрометью, невзирая на свой изрядный вес.

— Что такое, генерал? — раздраженно обернулся мосье Энно, с достоинством выдергивая свой рукав из цепких пальцев генерала. Этот генерал-плакса уже осточертел мосье Энно. — Чего вы, наконец, хотите от меня, генерал?

Генерал Бискупский выпустил рукав визитки мосье Энно и умоляюще сложил руки на груди, как перед святой иконой. Усы его немедленно шмыгнули к нему в рот.

— Ах, ваша светлость! Ваше превосходительство! У меня к вам всепокорнейшая просьба! Выслушайте меня, ваше превосходительство! Я человек старый, мне уже в могилу пора, но у меня сын-кадет и дочка — пепиньерка в институте благородных девиц!

— Ближе к делу, генерал! Меня ждут…

— Минуточку, ваше высокопревосходительство! — Генерал Бискупский извивался всем своим тучным торсом, чтоб преградить мосье Энно путь и не выпустить его из комнаты. — Явите божескую милость, ваше превосходительство! Век буду бога молить за вашу светлую душеньку…

— Что вам нужно, генерал? — уже почти закричал мосье Энно. Этот назойливый толстяк въелся ему в печенку.

— Визу! — простонал генерал и сделал движение, свидетельствующее о том, что он готов упасть на колени, но мосье Энно не понял его душевного порыва, подумал, что генерал поскользнулся на собственных слезах, и поспешно подхватил его под руку. — Визу, ваше высокопревосходительство!

— Какую визу?

— Визу во Францию! В Люксембург, в Кайенну или Гвиану, на остров святой Елены — все равно куда, лишь бы вон отсюда! Для меня, моей старухи, сына-кадета и дочки-институтки! Ваше высокопревосходительство! Мы приобретем себе какую-нибудь хижину, будем сажать капусту и продавать на базаре: внесем, так сказать, лепту на алтарь французской либертэ, эгалитэ, фратернитэ… Умоляю вас, ваше высокопревосходительство!

Мосье Энно, пораженный, смотрел на генерала, командующего гетманским гарнизоном в Одессе и, собственно говоря, всеми войсками гетмана на юге Украины.

— Не понимаю вас, генерал! Вы — представитель власти, а будущее вашего отечества…

Генерал Бискупский завопил:

— Ваше превосходительство! Разве это власть? Хвост собачий, а не власть! Виляет и дрожит, давно уже и к брюху поджат с перепугу. Какое там будущее? Не знаю, как для отечества, а для нас уже нет в отечестве никакого будущего! Умоляю вас! Сжальтесь над малыми детками! Пожертвуйте визу во Францию, не надо нам другого будущего!..

Мосье Энно смотрел на генерала, вытиравшего глаза кулаком, а с усов смахивавшего слезы ладонью. Мосье Энно всегда был склонен к патетике и выспреннему образу мыслей: перед ним плакал у своего разбитого корыта никчемный старик, но это плакал перед ним и разбитый, да и с самого начала никчемный гетманский режим, который представлял и вместе с тем олицетворял сей генерал — плакса и попрошайка.

И этого-то плаксу-попрошайку, то бишь этот государственный режим, должен поддерживать он, консул с особыми полномочиями, дошлый торговый агент, который согласен, понятно, пойти на любую аферу во имя прибыли, но с единственным условием: чтобы прибыль была.

— Фи, генерал! — свысока процедил мосье Энно и, отстранив командующего гарнизоном ясновельможного пана гетмана на юге Украины, перешагнул порог и проследовал в комнату секретарей, к прямому проводу.

Гетманщина была при последнем издыхании — у мосье Энно и без слез генерала не было на этот счет никаких сомнений. И так же ясно было — с этим он и приехал, — что нельзя допустить, чтоб вместо раздавленного гетманского режима утвердился на Украине режим большевистский. Но ведь оставалась еще директория… Может быть, мосье Энно самому въехать на белом коне в столицу Киев впереди Винниченко с Петлюрой и этого странного вида генерала? Ведь директория будет воевать против большевиков… А относительно Донбасса и Кривого Рога разве нельзя договориться?..

Мосье Энно подошел к аппарату прямого провода:

— Через Яссы — в Париж, лично премьеру Клемансо!

Когда телеграфист приготовился, мосье Энно стал диктовать:

— Восхищен вашей прозорливостью, президент! Ваша идея — в деле уничтожения и ликвидации большевизма ориентироваться в первую очередь не на вооруженные формирования украинской и русской контрреволюции, а на вооруженные силы интервенционистской армии — гениальна. Изучение местных условий блестяще подтверждает ее: русская и украинская контрреволюция только грызутся между собой. Максимальное количество французских частей среди контингентов оккупационных войск, бесспорно, даст французам преимущество над Англией и Соединенными Штатами. Но как же все-таки относиться к директории, которая, безусловно, сбросит гетмана? Жду ваших инструкций. Энно.

Мосье Энно вернулся к себе в кабинет и в изнеможении опустился в кресло у стола. Тяжелый день выпал мосье Энно, и вообще трудное и хлопотливое это дело — быть дипломатом, да еще с особыми полномочиями…

Вошел секретарь и сообщил, что в вестибюле бушует, добиваясь приема у консула, одесский негоциант мосье Герш Беркович.

Негоциант! То есть обыкновенный торговец! Этот по крайней мере лишен возможности продавать оптом целое государство, да и вообще вряд ли он что-нибудь продает, — что может в нынешних условиях продать Одесса? Это скорее покупатель, который будет пытаться что-нибудь приобрести у Франции через консула Энно, чтобы потом заработать на нуждах одесситов. Мосье Энно, сам по призванию торговец, отведет по крайней мере душу, а может быть… предвидится и какой-нибудь куртаж? Да и в интересах Франции наладить здесь торговые связи.

— Просите! — махнул рукой мосье Энно. — Пускай заходит. Сегодня, в первый день, я принимаю всех: Одесса должна почувствовать нашу французскую либертэ, эгалитэ, фратернитэ…

Мосье Энно придвинул блокнот и карандаш; разговор предстоял деловой, и, конечно, будут фигурировать цифры.

Не успел еще мосье Энно придать лицу соответствующее выражение, как двери с грохотом распахнулись и в кабинет вкатился ожидаемый посетитель. Именно вкатился. Потому что только этим словом можно хотя бы приблизительно определить быстроту, живость и стремительность вошедшего. Личность эта двигалась с предельной стремительностью, жестикулировала беспрестанно и ни на секунду не оставалась в состоянии хотя бы относительного покоя.

Мосье Энно едва смог разглядеть оригинальную внешность посетителя. Негоциант был одет в широченный долгополый парусиновый плащ, покроем напоминавший старинный еврейский лапсердак, в каких разъезжают на тележках по селам Подолии откупщики, забирая за бесценок хлеб у крестьян или вытягивая из арендаторов последние гроши. На левой руке негоцианта-откупщика повешен был ручкой на согнутый локоть огромный черный зонтик. На голове у него был твердый котелок, захватанный по краям и до блеска лоснящийся на макушке. Правой рукой посетитель все время размахивал, а черная его борода топорщилась и прыгала во все стороны, когда он говорил. А заговорил он еще в дверях и уже не умолкал ни на минуту в продолжение всей аудиенции.

— Наше вам, мосье консул! — закричала личность еще с порога и ринулась к столу, за который поспешил ретироваться мосье Энно. — Я рад вас приветствовать, мосье консул! Скажите, пожалуйста, вы видели, какая сегодня погода? Евреи не запомнят такой жары после «кучек»! Это ж ваша колониальная Африка, а не наша русская зима! Если такая жара простоит еще два дня, так не кушать нам урожай на тот год, как своих ушей! Я встретил сегодня Йоселе Маламуда, что держит себе зимой ледяной каток для благородных спортсменов, так он уже покусал себе локти до самого плеча! Но как вам нравится наша Одесса? А? Это же прямо парижский шик! Вы же парижанин, мосье консул. Или, может, ваши папаша и мамаша родились у нас на Молдаванке? Садитесь, пожалуйста, мосье консул, будьте себе как дома!

Посетитель сам плюхнулся в кресло, сорвал с локтя зонтик и уткнул его между колен, а котелок осторожно снял с головы и аккуратно поставил донышком книзу рядом со своей ногой. А впрочем, под котелком у него на голове был еще один головной убор — маленькая кругленькая шапочка-ермолка.

Мосье Энно машинально сел. Посетитель не дал ему даже ответить на приветствие. Он продолжал сыпать, как горохом, картавя и заикаясь. Фигура была на редкость колоритная. Мосье Энно приходилось видеть таких только в Париже, за Сеной, да в Киеве, на Подоле, за Житным базаром.

— Пусть сам Иегова будет мне свидетелем, — кричал посетитель, — что вы удивляетесь с нашего с вами приятного знакомства! Так я вам сейчас скажу, зачем я до вас пришел. Или вы знаете, мосье консул, что такое картошка?

Мосье Энно знал, что такое картошка, но он был лишен возможности довести это до сведения оригинального посетителя, потому что тот уже тарахтел дальше:

— Я уверен, что вы, как интеллигентный человек, скажете мне, что картошка — это продукт потребления человеческого организма. Так поверьте мне, мосье консул, что это чисто научная постановка вопроса. И я вас спрошу иначе: или вы знаете, что такое картошка в Одессе, где ни русский, ни еврейский бог не посылает дождей? Так я вам отвечу: картошка в Одессе — это Гершко Беркович! А кто такой Гершко Беркович? Гершко Беркович — это я!

И мосье Энно вынужден был уже выслушать все до конца, не перебивая одесского негоцианта Гершка Берковича и только выжидая момент, когда тот захлебнется и появится возможность вставить и свое словцо.

— Гершку Берковичу надо знать немедленно, сколько ваших дорогих солдат вы ждете сюда с вашими прекрасными кораблями! Гершко Беркович хотел бы, чтоб ваших солдат прибыло сюда сто тысяч, двести тысяч, миллион! Чтоб они, дай им бог здоровья, защищали своими пулеметами и пистолетами Гершка Берковича от большевиков и чтоб они кушали себе на здоровье картошку! Пусть и Гершко Беркович около них заработает себе на кусочек хлеба с маслом! Ведь у Гершка Берковича шестеро детей с разинутыми ртами и одна мадам с пороком сердца! Еврейский бог Иегова запрещает евреям воевать, и Гершко Беркович не любит войны — он пацифист! Но Гершко Беркович любит солдат, потому что они кушают очень много картошки. И Гершко Беркович должен немедленно знать: сколько съедает за день картошки французский, английский или американский солдат? Или тут будут еще другие солдаты? Может, итальянские? Так это не гешефт — они едят себе макароны!

Гершко Беркович вытащил из кармана обгрызенный карандаш и потрепанную записную книжечку и пристроился писать на собственном колене, хотя перед ним был огромный и удобный для письма стол.

— Или ваш солдат съест фунт картошки в день? Будем считать — один пуд картошки на каждого солдата в месяц. Вы ждете десять тысяч, двадцать? Может, даже двадцать пять?

Гершко Беркович послюнил карандаш и начал выводить на колене.

— Один пуд картошки на двадцать пять тысяч солдат — это будет…

Почему двадцать пять? — удивился мосье Энно, воспользовавшись, наконец, небольшой паузой, когда Гершко Беркович занялся своими каракулями и математическими расчетами. Мосье Энно был совершенно ошеломлен, но, ей-богу, ему уже начинал нравиться этот торгаш: это был действительно деловой человек. И если здесь таких много, оккупационные войска Антанты могут быть спокойны насчет снабжения продуктами питания. А вопрос снабжения и ремонта десанта был один из первых вопросов, которые по поручению военного командования должен был выяснить и подготовить, прибыв на Украину, мосье Энно. Да разве только картошка? А мясо? А хлеб? А фураж?

— Почему двадцать пять? — спросил мосье Энно.

— А сколько же? Неужели аж тридцать пять?

— Прикидывайте лучше сразу на все пятьдесят…

— Чтоб вам так жить, мосье консул! — обрадовался Гершко Беркович. — Один пуд картошки на пятьдесят тысяч солдат оккупационной армии — это будет пятьдесят тысяч пудов картошки в месяц. А долго вы собираетесь тут задержаться, хотел бы я знать, мосье консул?

— Знаете, — развел руками мосье Энно, — мне собственно нужно ехать в Киев, но…

Гершко Беркович замахал руками.

— Бог с вами, мосье консул! Живите себе, сколько хочете, вместе с вашей мадам — это нам будет только приятно. Но я имею интерес: или долго собирается тут пробыть ваша армия, кушая мою картошку. Вот в чем вопрос, мосье консул, как сказал в театре мосье Шекспир! Гершко Беркович должен знать: или имеет он основание рисковать своими последними капиталами, вкладывая их в пятьдесят тысяч пудов картошки? Не погонят ли, извините меня, мосье консул, вашу армию большевики еще до того, как она съест мою картошку?

Мосье Энно сделал движение, но Гершко Беркович его перебил:

— Чтоб я так жил, вы уже обиделись, мосье консул! Но, мосье консул, мы же таки с вами люди коммерции! Я закуплю пятьдесят тысяч пудов картошки, а большевики стрельнут из пушки, и ваши солдаты побегут в Англию, вы себе поедете во Францию. А что же тогда делать бедному одесскому коммерсанту, у которого не будет уже его капиталов, останется только паршивая картошка, шестеро детей с разинутыми ртами и мадам с пороком сердца? Я знаю, вы, как интеллигентный человек, скажете тогда Гершку Берковичу: «Гершеле, давай будем тикать вместе во Францию и Америку». Но я вас тогда спрошу: что делать там Гершку Берковичу? Что, там нет своего Детердинга? Так там есть свой Ицик Рокфеллер! Не Ицик? Джон? Бог ему судья, пускай будет теперь Джон!..

Гершко Беркович вдруг расстроился и, откинув полу плаща-пыльника, вынул из кармана огромный клетчатый платок.

— Что же вы плачете, мосье Беркович?

— Потому что я не хочу ни во Францию, ни в Америку, мосье консул!

— А зачем вам во Францию и Америку?

Гершко Беркович взмахнул своим огромным платком и утер на глазах слезы.

— Как это вам нравится? Он еще меня спрашивает! А куда же будут тикать ваши солдаты, как не домой, во Францию и Америку?

Мосье Энно получил, наконец, возможность обидеться и высказать свою обиду.

— Во-первых, — строго сказал он, — наши солдаты не будут бежать. Они придут сюда, чтоб ликвидировать большевиков и здесь остаться. Во-вторых, французские пуалю известны в истории своими победами и вообще никогда не бегут!

— Дай им бог здоровья! — обрадовался Гершко Беркович. — Но разве мосье французский консул может поручиться и за английских и американских солдат, хотя они тоже известны в истории своими победами?

— Они тоже не будут бежать! — сурово отвечал мосье Энно. — Да их здесь и не будет совсем. Здесь будут только французские солдаты, и вы, мосье негоциант, можете быть абсолютно спокойны.

Гершко Беркович и в самом деле немедленно успокоился.

— Дай вам бог здоровья, мосье консул, вы-таки настоящий Наполеон. Раз тут будут одни французские солдаты, так Гершко Беркович уже совсем спокойный: мы уже с вами хорошо знакомы, мосье консул, и вы не дадите обидеть бедного одесского коммерсанта. Так, значит, мы себе будем считать, что уже ударили с вами по рукам, мосье консул? Давайте вашу цену — и гешефт сделан!

— Простите, — не совсем понял мосье Энно, — чего вы хотите?

Гершко Беркович удивился до крайности.

— Как это вам нравится? Он спрашивает меня, чего я хочу! Это вы спросите себя — чего вы хотите? Или вы хотите картошки? Так Гершко Беркович даст ее вам пятьдесят тысяч пудов в месяц на пятьдесят тысяч ваших пуалю. По десять французских франков за пуд. Нет? А по девять? И по восемь — нет? Что, вам совсем не надо картошки? Или вы, консул Франции, не интересуетесь, чтоб героические французские пуалю ели картошку — вареную, жареную и в борще? Ах, вы едите суп? Так разве не нужна картошка пур ля зуп? Что вы мне зубы заговариваете, мосье консул?

— Да вы ведь не даете мне слова сказать, — прорвался, наконец, мосье Энно. — Я совсем не говорил, что нам не нужна картошка. Наоборот, нам будет нужна не только картошка. Нужны еще будут мука, сахар, мясо, яйца… Но я не могу договариваться с вами о цене. О цене и других условиях поставки договариваться будет интендантство, которое прибудет вместе с армией, и санкции на приобретение того или иного количества провианта и фуража должен давать штаб армии, в частности начальник штаба, полковник Фредамбер. Моя задача только обратить на наши фуражные нужды внимание местных деловых кругов. Я рад, что могу это сделать сейчас через вас, мобилизуя, таким образом, торговую инициативу…

— Дай вам бог здоровья, мосье консул! — чуть снова не заплакал, теперь уже от избытка чувств, негоциант Беркович. — Так вы так бы сразу и сказали! Мы договоримся с полковником Фредамбером. А он кто будет — американец, англичанин? Или он тоже, дай ему бог здоровья, непобедимый француз?

— Француз. Вообще здесь все будут французы.

— Дай им бог здоровья! А когда имеет прибыть ваш штаб? На праздник пурим в будущем году?

— Не позднее чем через два-три дня, вместе с первыми же десантными частями. Тогда вы и побеседуете с полковником Фредамбером.

Гершко Беркович вскочил с кресла, поднял котелок и зацепил зонтик ручкой за локоть.

— Тре бьен, мосье, как говорят у вас во Франции, но как теперь будем говорить и мы, раз теперь тут будет вроде Франция! Прошу вас, вы ж таки лучше меня знаете полковника Фредамбера, шепните ему на ухо, когда он приедет, что ваш добрый старый друг Гершко Беркович может накормить картошкой всю оккупационную армию, всю Францию и даже Антанту! А после того я к полковнику Фредамберу и сам зайду. Вы сказали, мосье, и мука, и мясо, и яички? Тре бьен! Гершко Беркович и это будет иметь в виду… Не беспокойтесь, я сам знаю, где дверь. Очень рад за вас, что мы с вами познакомились, мосье! Знакомство с интеллигентным человеком — это пускай только для души, но тоже гешефт. Будьте мне здоровы, мосье консул Франции! Кланяйтесь мадам…

Гершко Беркович, вернее Григорий Иванович Котовский под видом негоцианта Гершка Берковича, исчез так же внезапно, как и появился…

Подпольный областком узнает сегодня — а завтра будут знать об этом и в Москве, — что на одесский плацдарм следует ожидать до пятидесяти тысяч войск интервентов и обращаться к солдатам интервенционной армии со словами большевистской пропаганды нужно на французском языке.

Мосье Энно устало закрыл глаза и несколько минут должен был посидеть, отдыхая. Знакомство было, конечно, приятное и полезное, однако очень уж утомительное. Хорошо еще, что за время пребывания торговым представителем в Киеве мосье Энно привык иметь дело с разными контрагентами, среди которых было немало похожих на экспансивного одесского негоцианта.

— Кто там еще? — спросил он, вызвав секретаря.

— Только что прибыл по вашему вызову генерал Гришин-Алмазов.

— А!

Мосье Энно со всеми этими националистами и с посещением суматошного негоцианта чуть не забыл о том, что вызвал Гришина-Алмазова, чтобы перехватить его до того, как его опутает адмирал Боллард.

— Просите, просите генерала Гришина-Алмазова. Больше никого нет?

— Есть, мосье. Пришла одна дама и тоже добивается свидания с вами.

— Дама? Она назвала свою фамилию?

— Да, мосье. Это Вера Холодная. Артистка синематографа.

Мосье Энно остолбенел бы, если б не было неудобно консулу столбенеть перед своим секретарем.

Но морозцу, который вдруг пробежал у него по спине, мосье Энно разрешил пробежаться. Вера Холодная! Королева экрана! Очаровательная женщина, можно сказать — перл красоты! И не мосье Энно искал путей познакомиться с нею, а… пришла сама… Что ж, если дело оборачивается так, то мосье Энно, опытный донжуан, может побиться об заклад, что не завтра, так послезавтра перл красоты, королева экрана Вера Холодная… будет его любовницей.

— Пускай генерал Гришин-Алмазов немного подождет, проводите его в приемную «А», а артистку Веру Холодную просите немедленно и прямо сюда.

Мосье Энно сел за стол, развернул какое-то досье и сразу так углубился в него, что даже скрип дверей, шелест женского платья и дробный стук дамских каблучков не могли обратить на себя его внимания.

Артистка Вера Холодная вошла и, сделав два шага, остановилась.

Мосье Энно продержал ее так секунд десять и только тогда, наконец, поднял усталый и равнодушный ко всему на свете взгляд.

И сразу же его подбросило, как на пружинах. Он вскочил и учтиво поклонился, а на лице у него в эту минуту застыло выражение сногсшибательного восторга.

— Мадемуазель? Простите… мадам?

— Мое имя — Вера Холодная. Я — артистка синема.

— О, прошу, мадемуазель…

Вера Холодная села.

— Чем могу служить?

Вера Холодная волновалась. И, несмотря на то, что была она артисткой, не умела скрыть своего волнения. А возможно, и наоборот: совсем не волновалась, но, будучи артисткой, умело разыгрывала горячую взволнованность. Так или иначе, но в своем волнении она была еще очаровательнее.

— Мосье консул, — промолвила, наконец, артистка, — я к вам по важному для меня и конфиденциальному делу. Дело это, впрочем, не будет, мне кажется, для вас неожиданностью, потому что в этом собственно, насколько я понимаю, и заключаются обязанности консула иностранной державы…

— Я слушаю вас, мадемуазель?

— Я хочу выехать за границу, во Францию, мосье консул, и пришла к вам просить визу.

Консул Франции минуту помолчал. За последний час это был уже второй случай, когда у него просили визу на выезд. Не очень-то держатся родных берегов представители высшего света, которым всегда бредил бывший коммивояжер. Сначала придурковатый генерал, теперь очаровательная артистка… Но мосье Энно было безразлично, какие причины побуждали блестящую королеву экрана тоже искать возможности покинуть родные края. Для него важно было другое: эта прекрасная дама просит об услуге, так вот, за эту услугу ей придется платить. Похоже, что мосье Энно не трудно будет взять свою цену…

— Почему вы хотите уехать, мадемуазель? — спросил консул сухим, почти черствым, официальным тоном.

Вера Холодная посмотрела на мосье Энно. Их взгляды встретились, и какое-то мгновение они смотрели друг другу в глаза. Взгляд мосье Энно был холоден, но в глубине его тлел — и это не скрывал мосье Энно — затаенный горячий огонек.

Артистка сказала:

— Я буду откровенна, мосье консул. Мне надоела эта жизнь. Войны, революции, перевороты… Я артистка, и меня влечет только искусство. Я получила приглашение от французских фирм синема. В частности, от «Братьев Патэ». Я рассчитываю на ангажемент и интересную работу.

— Кроме искусства, — мягко промурлыкал мосье Энно, — вас, очевидно, влечет и… красивая жизнь, не так ли, мадемуазель?

— Пусть так, мосье…

— Но ведь мадемуазель известно, что сейчас — в условиях войны, революции, переворотов, — теперь чуть заметно улыбнулся мосье Энно, — ни о каких визах на выезд не может быть и речи?

Артистка посмотрела консулу прямо в глаза:

— Я это понимаю, мосье. Но мне известно также, что бывают исключения. Обращаясь к вам, я именно на это и рассчитывала.

Кажется, между ними было сказано все и они пришли к соглашению.

Так по крайней мере казалось Вере Холодной, так по крайней мере понял это и мосье Энно.

Тихо, еще мягче, но давая волю огонькам в глубине его зрачков разгораться, сколько им вздумается, мосье Энно спросил:

— А когда бы вы желали выехать, мадемуазель? Надеюсь, не завтра утром и не послезавтра вечером?

Вера Холодная взмахнула ресницами — они были у нее и в самом деле неправдоподобной длины и, как это ни странно, ее собственные — и сразу же прикрыла ими глаза.

— Я хотела бы еще сегодня вечером… Но если у мосье консула другие соображения…

Мосье Энно уже хотел, не теряя времени, встать, подойти и просто заключить в объятия очаровательную красотку. Он даже скрипнул стулом, поднимаясь.

Артистка сидела неподвижно, не дрогнув ресницами и не поднимая глаз.

Но стул под мосье Энно скрипнул еще раз — он снова сел.

Неожиданная идея вдруг пронизала мозг консула Франции.

Гетмана уже можно сбросить со счетов долой, перспективы директории вилами по воде писаны, да и не в интересах Франции поддерживать сепаратистские устремления, направленные на подрыв единой и мощной России. В сущности главной контрреволюционной силой являлась тут белая добровольческая армия генерала Деникина, которая и по направленности своей шла в русле именно французских интересов, связанных с единой и сильной централизованной Россией. Это было уже ясно консулу Франции. И он, придя к такому выводу, даже вызвал к себе генерала Гришина-Алмазова, деникинского представителя, чтоб вырвать его из когтей пагубного английского влияния. Но головку белой русской контрреволюции необходимо полностью прибрать к рукам! А кто же его знает, что думает генерал Деникин? Его полномочный представитель генерал Гришин-Алмазов отдает себя под высокое покровительство французского руководства. А каковы его тайные стремления? Какова его политика в отношении будущего режима в России? Каковы его политические симпатии? Может быть, он тайно тяготеет все-таки к английской политике?

Мадам, как всегда, права: Гришин-Алмазов — особенно интересная фигура и заслуживает особого, пристального внимания. Подле него должен быть проницательный шпик!

И здесь консул Франции во имя интересов Франции, выполняя свои особые полномочия, должен несколько поступиться даже своими личными интересами.

Допустить красавчика генерала в спальню мадам не позволяла мосье Энно ревность, но очаровательная артистка Вера Холодная в вознаграждение за визу могла бы стать любовницей генерала Гришина-Алмазова.

Ласки очаровательной женщины откроют сердце воинственного мужа.

Сердце самого мосье Энно сжалось и заныло. Пусть и во имя высокого долга, но трудно было отказываться от интимного знакомства.

Конечно, чтобы изменчивая обольстительница не превратилась в обольстительную изменницу, как это она великолепно проделывает в своих кинофильмах, у мосье Энно должна быть на нее хорошая узда: эта самая приманка-виза, которую потом можно и не дать. Но одной уздою тут не обойтись. Мосье Энно должен получить над нею власть более глубокую и сильную, нежели любовник-генерал, чтобы изменчивая обольстительница-шпионка приносила ему все, что раздобудет в глубинах сердца любовника, не припрятывала чего-нибудь для себя, обернувшись в шпионку Гришина-Алмазова против мосье Энно. А настоящую власть над женщиной можно получить только через любовь, это старому донжуану мосье Энно уже давно известно — спросите у шляпниц Монмартра и белошвеек киевского Подола! Артистка Вера Холодная будет прежде всего любовницей мосье Энно, — пусть тогда попробует выскользнуть из-под чар парижского сердцееда!..

— Мадемуазель! — решительно произнес мосье Энно. — А если я скажу, что просьба ваша может быть выполнена не сразу, а через некоторое время, как отнесется к этому мадемуазель?

Вера Холодная долго молчала, опустив ресницы.

— Какое время, мосье?

— Два-три месяца.

Вера Холодная взмахнула ресницами.

— Для чего вам, мосье, нужны эти два-три месяца? Так долго?

— Нет, мадемуазель, — тонко улыбнулся мосье Энно, — два-три месяца — это не долго даже для любви, а для дел, связанных с любовью, это и вовсе мало: дай бог справиться.

— Что вы имеете в виду, мосье? — Артистка посмотрела консулу прямо в глаза. — Давайте будем говорить начистоту.

— Давайте начистоту, — с милой улыбкой согласился мосье Энно. — Визу вы получите через три месяца, и после этого мы с вами снова встретимся уже во Франции; надеюсь, что вы будете довольны и Францией и мною лично. Но в течение этих трех месяцев вы выполните здесь одно задание, которое получите непосредственно от меня, и никто об этом не будет знать, мадемуазель. Выполнить это задание вам нетрудно: у вас, королевы экрана, для этого все данные, и осуществлять его придется в тех кругах, к которым вы очень близки. После этого вы получите визу и… — мосье Энно улыбнулся, дав полную волю притаившимся в глубине глаз огонькам, — и будете ждать меня во Франции, мадемуазель.

Вера Холодная сидела молча, опустив глаза и прикрыв их ресницами. Мосье Энно терпеливо ждал.

Через минуту или две Вера Холодная тихо спросила:

— Виза будет не позднее чем через три месяца, мосье?

— Не позднее чем через три месяца.

Вера Холодная встала. Мосье Энно тоже встал.

Мосье Энно сказал:

— В приемной ждет сейчас генерал Гришин-Алмазов… — Он бросил мгновенный взгляд, чтоб выяснить, какое впечатление произвело на артистку это имя. Но артистка не пошевельнулась. — Нам не нужно, чтоб генерал увидел вас у меня. Вы меня поняли? — Артистка молча кивнула. — Я приму сейчас Гришина-Алмазова, затем уйду вместе с ним, а через час вернусь. Этот час вы подождете меня там, в моих апартаментах. — Мосье Энно кивнул головой на дверь позади письменного стола и любезно улыбнулся. — Там вы найдете кучу французских романов, модные журналы, фрукты и шоколад… Мадемуазель?

— Как пройти? — спросила Вера Холодная.

Мосье Энно открыл двери и остановился. Артистка прошла мимо и перешагнула порог. В это мгновение мосье Энно взял ее руку, поднес к губам и снова отпустил. Артистка прошла, не подняв ресниц. Мосье Энно прикрыл дверь.

Усики мосье Энно торчали кверху, когда он нажал кнопку звонка.

— Просите генерала!

Гришин-Алмазов вошел. Он был, как всегда, подтянут, учтив и вылощен, словно только что от портного и парикмахера.

Мосье Энно пошел ему навстречу, радостно улыбаясь. Руку генерала он пожал обеими руками.

— Рад приветствовать вас, генерал! О, — удивился он, — да вы с портфелем?!

Генерал и в самом деле держал подмышкой, прижимая локтем, элегантный портфель тонкого шевро с золотыми монограммами.

— Да, — ответил генерал, — здесь только цифры. Количество винтовок, пулеметов, орудий, количество патронов и снарядов, которые необходимы немедленно для вооружения частей добрармии, формирующихся в Одессе, Херсоне, Николаеве и Тирасполе. Я уверен, что именно для этого вы меня и пригласили.

Он положил портфель и сразу же стал его расстегивать. Но мосье Энно мягким движением ладони прижал руку генерала вместе с портфелем к столу.

— Мы внимательно рассмотрим все это, генерал, после ленча у адмирала Болларда. — Консул взглянул на часы. — О, без четверти два. Мы можем опоздать! Мы, французы и русские, не так уж пунктуальны, но англичане необыкновенные педанты. Н-эс-па[24], генерал? Ведь адмирал Боллард вам звонил?

— Да. Он просил меня в два быть у него.

— Вот видите. Это будет обыкновенный ленч, задушевная беседа трех джентльменов. Здесь недалеко, и мы с вами пешком пройдемся до «Лондонской». Но я позволил себе предварительно пригласить вас сюда. — Мосье Энно внушительно посмотрел на генерала, вкладывая в свой взгляд всю дипломатическую многозначительность, на какую только был способен. — Ибо я, как полномочный представитель Антанты, в развитие моих особых полномочий, хотел бы до этого предупредить вас…

Гришин-Алмазов смотрел выжидательно, готовый ко всему.

Тогда консул Франции сказал:

— Я еще вчера отправил депешу генералу Франшэ д’Эспрэ, главнокомандующему армий Антанты на Востоке… — Эту маленькую ложь мосье Энно разрешил себе с легким сердцем, исключительно во имя престижа Франции, ну и чтобы насолить адмиралу Болларду, английскому представителю. — В этой депеше я прошу командующего армиями Антанты на Востоке, главного руководителя оккупации юга России, дать согласие на ваше, генерал, назначение генерал-губернатором города Одессы… — мосье Энно мило улыбнулся, — со всеми вытекающими из такого назначения последствиями.

Генерал Гришин-Алмазов наклонил голову и щелкнул шпорами.

— Когда я должен приступить к исполнению своих обязанностей?

Но мосье Энно, должно быть, не услышал вопроса, погруженный в свои высокие думы. Он произнес задумчиво, больше для себя, чем для собеседника:

— Да, да! Большевизм — это огромная опасность. И на всех большевиков, знаете, тюрем не напасешься… Я хочу сказать, что большевиков на свете, к сожалению, больше, чем мест в тюрьмах. Надо находить другие способы, чтоб избавиться от этой заразы…

— Когда я должен приступить к исполнению своих обязанностей? — еще раз спросил генерал Гришин-Алмазов.

— О! Через два-три дня. В ту же минуту, как нога первого солдата оккупационной армии Антанты ступит на берег Одессы…

Глава пятая

И вдруг все остановилось.

Стачка началась в восемь, когда на заводах должна была заступать утренняя смена.

Заводские гудки на Пересыпи, за Чумкою, у Заставы и под Татарским шляхом загудели, как всегда, за четверть часа до начала работы. Они прогудели трижды: без четверти восемь, без пяти восемь и ровно в восемь. Но не застучал после этого ни один станок, не зашелестела ни одна трансмиссия. У заводских ворот — и на Пересыпи, и за Чумкою, и у Заставы, и под Татарским шляхом, а также перед подъездами более мелких фабрик, разбросанных по разным районам города, — не появилось ни единого человека. Охрана у подъездов, табельщики в проходных, мастера в цехах стояли растерянные. А впрочем, табельщики тоже в большинстве случаев бастовали, бастовал и кое-кто из мастеров.

Трамваи, выйдя на линию, как всегда, еще до рассвета, уже в половине восьмого потянулись порожняком обратно в парки и депо. К восьми прибыли уже последние — из Люстдорфа, Большого Фонтана и Куяльника. «Ватманы» клали на стол в диспетчерской свои ключи, «кондуктриссы» сдавали сумки с мелкой утренней выручкой и катушки нераспроданных билетов. Только один трамвайный вагон остался стоять, перегородив Канатную улицу, на повороте к Куликову полю. Вагон задержался на обратном маршруте с Хаджибеевского лимана, и прекращение подачи тока застигло его на полдороге. Вагон стоял пустой, брошенный бригадой, и уличные мальчишки играли в нем «в ватмана и кондуктриссу»: в качестве билетов продавались золотистые листья платана, мелочью служили шершавые, почерневшие листочки белой акации.

В восемь прекратила подачу воды и водонапорная станция в селе Беляевке. Супруга великого князя Михаила Александровича и фрейлины императорского двора, занимавшие в «Лондонской» номера от шестнадцатого до двадцать второго, остались в это утро неумытыми. Они освежились без мыла — нарзаном и ессентуками номер двадцать.

Многочисленный сброд всероссийских и всеукраинских беженцев, а также офицеры всех армий, дислоцированных или еще только формирующихся сейчас в Одессе, не пили в это утро кофе и не завтракали: все рестораны и кафе были закрыты, гостиничная прислуга бросила дежурства, на уличных буфетах и киосках висели замки.

Не загремели и шторы на дверях и витринах магазинов. Отдельные мелкие лавчонки, в которых хозяева обходились без приказчиков, открылись было в восемь. Но в половине девятого в лавочки заглянули пикеты забастовщиков.

— Продаешь? — спрашивал пикетчик.

— Продаю. Чего желаете?

— А душу свою не продашь?..

Лавочники поторопились прикрыть свою торговлю.

Бастовали мастерские, конторы, парикмахерские, даже продавцы сельтерской воды. Бастовали мальчишки-газетчики и посыльные — «красные шапки».

Работа конного транспорта на улицах тоже остановилась: извозчики не выехали с бирж.

Из чистильщиков сапог на всю Одессу работал только один — в вестибюле «Лондонской». Это был отставной полковник князь Володарь-Курбский, который освоил ремесло чистильщика еще в дни Октябрьского переворота, в знак протеста против изменения социального режима России.

Город встретил утро немой, мертвый, неправдоподобный. Тысячи приезжих бездельников, которые с утра до ночи фланировали по Дерибасовской и заполняли кафе и пивные на Ришельевской, сидели с перепугу по домам, так как сочли за лучшее не появляться на улице: разнесся слух, что точно в десять должно произойти всеобщее восстание.

Следом за этим слухом пошли разговоры, что до вечера будут вырезаны все аристократы, домовладельцы и лавочники, а также заодно с ними и все бывшие царские чиновники, нынешние служащие гетманских учреждений, офицеры всех армий, интеллигенты с паспортами не одесской прописки — словом, все, у кого на ладонях при общем осмотре не будут обнаружены мозоли.

Старая Одесса спокон века славилась как место возникновения диковинных и несусветных слухов и сплетен; не было на свете города, столь богатого самыми невероятными и чудовищными измышлениями. Однако таких небылиц, какие разнеслись по городу этим утром, не знала даже старая Одесса.

Рассказывали, например, что русские большевики приобрели в Америке тысячу аэропланов и две тысячи аэростатов с пассажирскими гондолами, посадили на этот воздушный флот всю Красную Армию, и не позже чем после обеда большевики должны уже приземлиться на Куликовом поле и объявить в Одессе Черноморскую коммуну.

Говорили и наоборот: что из катакомб вышел вторично воскресший Иисус Христос и во главе двенадцати тоже воскресших апостолов движется уже от Куяльницкого лимана, уничтожая огнем и мечом всех, у кого печать антихриста на лбу и красный партбилет в кармане.

Циркулировали также неопределенные слухи, что Мишка Япончик объявил себя всероссийским монархом и на помощь ему идет десант двунадесяти языков, который должен привезти с собой гроб господень из Иерусалима и окрестить Мишку Япончика в христианскую веру.

Смельчаки, которые отваживались высунуть нос за ворота своего дома, потихоньку прокрадывались к Николаевскому бульвару, чтобы взглянуть на Большой и Малый рейд и на порт — не идет ли десант Антанты?

Но порт тоже бастовал.

Огромный, самый большой на Черном море, порт, не умолкавший ни днем, ни ночью, сколько себя помнили старейшие из одесских старожилов, сегодня был мертв, точно после моровой язвы. Не двигались товарные эшелоны по густой сети подъездных путей, не сновали между стрелками пискливые кукушки, не скрипели лебедки на причалах; в пяти гаванях и на пяти молах не было ни одного ломовика с упряжкой першеронов, ни одного грузчика с крюком на спине, не видно было даже ни одного пьяного загулявшего матроса.

Зеркало бухты было неподвижно, — казалось, оно застыло, как стекло.

Только моторный бот начальника порта суетливо метался туда и сюда — от причала к причалу, от мола к молу, за волнорез и обратно. Начальнику порта самому пришлось взяться за штурвал — портовые мотористы тоже бастовали.

Тишина стояла над портом, тишина нависла над городом. И только ревуны на Фонтане, за монастырем, у выхода из бухты, неумолчно ревели, точно возвещая шторм. Но ждать шторма не было оснований, море едва колыхалось, стояла на диво тихая погода. Чайки садились на воду.

На Большом рейде, как и вчера, как и позавчера, поднимались в небо четыре дыма. Это застыли на якорях два французских и два английских корабля. Они стояли здесь уже не первый день и не гасили топок, но и к пристани не приближались. Они ждали прибытия всей эскадры. Это были только квартирьеры будущей оккупационной армии.

Квартирмейстеры интервентов сошли на берег и готовили казармы. Но сегодня и казарменные корпуса не ремонтировались: каменщики, штукатуры, плотники на работу не вышли — всеобщая забастовка!

Условия забастовки были такие: освобождение из тюрьмы политических заключенных, свобода собраний и слова, легализация Совета рабочих депутатов.

Руководил стачкой Центропроф, который объединял все профсоюзы, кооперативные общества, а также и некоторые группы неорганизованных трудящихся «индивидуальной квалификации» — ремесленников, мастеровых, рыбаков. В совете Центропрофа представлены были все партии: большевики, меньшевики, эсеры, анархисты, бундовцы, поалей-цион[25]. Большевистская фракция внесла предложение о стачке и собрала большинство голосов, потому что идея саботажа, идея сопротивления монархистской гетманской власти была жива и среди инертной части профсоюзных масс, еще пребывавших под влиянием эсеров и анархистов. Представители большевистской партии, бывшей вне закона, а значит, и на нелегальном положении, вышли из подполья и явились на заседание совета профсоюзов. Возглавлял большевистскую фракцию по поручению подпольного областкома матрос Иван Голубничий.

Матрос Иван Голубничий собственноручно и водрузил над входом в помещение Центропрофа красный флаг.

Однако меньшевики немедленно же созвали межфракционное совещание представителей партий и поставили вопрос о флаге на обсуждение. Меньшевики доказывали, что поднятие красного флага — знамени революции — может быть расценено существующей властью как попытка политического переворота, то есть как сигнал к захвату власти в городе. К этому — к политическому перевороту и к власти — по мнению меньшевиков, трудящиеся России и Украины еще не были готовы. Кроме того, в случае, если бы стачка закончилась победой трудящихся и все требования бастующих были бы приняты, удовлетворение третьего пункта требований — легализация Совета рабочих депутатов — фактически означало бы провозглашение в городе советской власти. На это меньшевики, а за ними и эсеры, анархисты, бундовцы и поалей-цион пойти никак не могли.

Большевики, отстаивавшие красное знамя над стачкой, были теперь в меньшинстве. Флаг был снят.

Снял его собственноручно председатель межфракционного совещания партии меньшевик Градов-Матвеев.

Иван Голубничий запросил подпольный областком — как же быть?

Связь с областкомом осуществлялась путем «живой веревочки»: десять моревинтовцев-комсомольцев под командой Коли Столярова беспрерывно циркулировали эстафетой между помещением Центропрофа и конспиративной квартирой областкома.

Где располагалась во время забастовки конспиративная квартира областкома, не было известно никому. Адрес ее знал только Коля Столяров, бывший последним узелком веревочки.

Конспиративная явка областкома на время забастовки — для руководства большевистскими тройками в бастующих коллективах — была устроена на Товарной станции. Железная дорога не бастовала, и это создавало особо выгодные условия для концентрации здесь конспиративных связных. Со всех концов города, со всех заводов прибывали сюда связные от троек, и отсюда — из конторы дежурного паровозных бригад, где выписывались наряды машинистам, помощникам и кочегарам на очередные рейсы, — связные разносили указания во все концы города. Сюда и направился Коля Столяров.

В дежурке паровозных бригад Одессы-Товарной работал в этот день старый машинист Куропатенко — большевик, член областкома. Машинист Куропатенко еще в прошлом году, после аварии и контузии, вышел на пенсию, на паровозе уже не ездил и перешел на скромную работу конторщика. Но из уважения к долголетней работе на паровозе никто и не отважился бы никогда обратиться к старому Куропатенко как к «конторщику»: старика Куропатенко все по-прежнему с уважением называли не иначе как «машинист» или «механик».

У машиниста Куропатенко как раз сегодня случились гости из деревни — кум с племянницей. Работы у дежурного паровозных бригад не выше головы — только выписать наряд, отправить мальчишку-посыльного с нарядом за машинистом, помощником и кочегаром и взять расписку от машиниста, помощника и кочегара на корешке наряда, когда бригада уже явится по вызову на назначенный час. Поэтому кум с племянницей пришли вместе с машинистом Куропатенко, сидели с ним в его конторке и между делом — от одного наряда до другого — чесали языки, перебирая свои семейные дела, обмениваясь замечаниями о видах на урожай в этом году. В дежурку машинистов то входили, то выходили мальчишки-посыльные, вызванные машинисты, помощники и кочегары или члены их семей, с «сундучками» к поезду — и связные от троек среди них были совсем незаметны.

«Кумом» был Александр Столяров; ему областком поручил руководить большевистскими тройками на бастующих предприятиях и держать в руках все подпольные нити забастовки, увязывая их с деятельностью большевистской фракции в легальном Центропрофе. «Племянницей» «кума» была Галя: на время стачки областком выделил ее в помощь Александру Столярову. Столяров, Куропатенко и Галя Мирошниченко составляли руководящую тройку стачечного большевистского центра.

— Передай Голубничему, — сказал Александр Столяров Коле Столярову, — что над помещением меньшевистского Центропрофа красный флаг может и не развеваться. Но пусть знают меньшевистские заводилы из Центропрофа: хотят они этого или не хотят, а будет сегодня же реять над всеми бастующими предприятиями красное знамя пролетарской солидарности.

Затем Александр Столяров обратился к Гале:

— Галя! Тебе придется это взять на себя. Коля со своими моревинтиками тебе поможет.

Галя с Колей Столяровым вышли. Коля «пошел по веревочке», а Галя поспешно двинулась по направлению к Николаевскому бульвару.

На долю Сашка Птахи выпало в это утро немало волнений.

От Коли Столярова, связывавшего его с большевистским подпольем, он не получил вчера специальных, на случай забастовки, инструкций: Коля Столяров на комсомольскую явку не пришел, он был спешно поставлен на связь с большевистским стачечным центром. И связной второй линии областной связи Сашко Птаха не знал теперь — что же ему делать?

Как и всегда, Сашко должен был явиться на свое место — на Николаевском бульваре у памятника дюку — и сообщать по паролю второй линии адрес связного первой линии; теперь это было не кафе Фанкони на Екатерининской, а кабачок «Не рыдай» на Приморской, против Арбузной гавани. Но сегодня Сашко никак не мог усесться на свое место и чистить сапоги. Ведь в таком случае он станет штрейкбрехером? Однако если он не сядет на свое место и не будет чистить сапоги, то… приехавший в город подпольщик не попадет на первую линию связи и не получит явки…

Как же теперь Сашку быть?

Не зная, с кем посоветоваться, Сашко на свой страх решил бастовать «по-итальянски». Он явился на место работы, но основного орудия производства — ящика — не взял. Таким образом он был избавлен от необходимости принимать заказы на чистку сапог. А для того, чтобы тот, кто, возможно, будет искать чистильщика сапог у памятника дюку, нашел того, кого ищет, Сашко сидел со своими двумя щетками в руках — для черного и для желтого гуталина. Он то клал их по обе стороны рядом с собой, то принимался подкидывать вверх, двумя, а то и одной рукой, совершенствуясь в тонком искусстве жонглирования. При этом Сашко напевал и выстукивал пятками о гравий частушки. К полудню Сашко уже ловко жонглировал одной рукой и даже ухитрялся под свист выбивать спинкой щетки о спинку, как двумя ложками, отрывки простейших популярных песен: «Кину кужiль на полицю» или «Семь сорок».

И Сашко не ошибся в своих расчетах.

Сразу после полудня к Сашку вдруг подошел щеголеватый поручик добрармии и, предварительно поинтересовавшись, всегда ли Сашко тут сидит и действительно ли он чистит сапоги, спросил напоследок — где бы сейчас напиться хорошего кофе по-турецки?

Получив в ответ заявление, что кофе теперь пьют только турки, а затем совет попробовать спросить себе кофе в кабачке «Не рыдай», щеголеватый поручик, отходя, подмигнул Сашку совершенно недвусмысленно и даже угостил его папиросой, причем Сашко сразу отметил, что папироска не одесская и не турецкой контрабанды, а московская, фирмы «Гудал».

Сашко был чрезвычайно горд своей догадливостью.

Но никто больше не подходил, и Сашко продолжал томиться без дела, тяжко казнясь, что тратит время зря, когда в городе происходят такие необыкновенные события: всеобщая забастовка, а вот-вот, как казалось Сашку, может вспыхнуть и восстание. Ведь у заводов, может быть, уже собираются рабочие дружины. Или вдруг раздают оружие. А возможно, объявился уже и сам Котовский на черном коне, с саблей наголо в одной руке и факелом в другой — рубать паразитов-буржуев и контру-беляков одной рукой, а другой поджигать завод Гена, мельницу Анатры или дачу Маразли…

А Сашко снова остается в стороне от чрезвычайных революционных событий, как было в семнадцатом году, когда Старостин и Котовский организовали Красную гвардию, а Сашко был еще совсем пацаном.

И опять Сашко горько пенял на свой возраст, который мешал ему находиться в центре событий и воевать как настоящему большевику, и с завистью поглядывал на каждого мальчишку, который, не связанный необходимостью сидеть на одном месте, бежал себе куда хотел по бульвару. А мальчишек, как назло, сегодня шныряло туда и сюда без счета: ведь они были самыми первыми вестниками всех чрезвычайных новостей и разносчиками неправдоподобных слухов.

И вдруг Сашко увидел, что прямо к нему идет какая-то девушка.

Девушка подошла и остановилась перед Сашком.

Сашко даже перестал жонглировать своими щетками и окинул ее враждебным взглядом исподлобья. Что надо? Чего стала и вытаращилась?

Сашко еще сызмала глубоко презирал женский пол: разве девушки могут быть футболистами, летчиками или революционерами?

Правда, что-то как будто знакомое было во внешности девушки, и Сашко посмотрел внимательнее. Возможно, Сашку уже приходилось когда-нибудь встречать эту девушку в белой матроске под расстегнутым пальто?.. Но разве был в Одессе такой уголок, которого Сашко не знал? Разве могла быть в Одессе девушка, которую Сашку не случалось бы когда-нибудь хотя бы мельком видеть?

— Чего тебе надо? — хмуро буркнул Сашко.

Девушка стояла и улыбалась.

— И с чего б это я смеялся? — рассердился Сашко. — Иди, откуда пришла! А то сейчас как дам…

— Куда же я пойду, если я именно к тебе и пришла?

Сашка осенило: кажется, он чистил когда-то ботинки этой чудачке.

— Сегодня забастовка! — сердито и с нескрываемым пренебрежением к этой гимназисточке огрызнулся Сашко. — И мы, чистильщики, тоже бастуем! — высокомерно прибавил он. — Сегодня уж сама поломай свой буржуйский маникюр об свои «лодочки»!

Девушка громко засмеялась.

— Ведь ты Сашко Птаха! — сказала она.

— Ну и что? — насторожился Сашко. Эта гимназисточка, оказывается, знала его по имени!

— А то, что у меня к тебе дело. — Девушка бросила быстрый взгляд в одну и в другую сторону. — Я к тебе от Коли.

— Какого Коли? — встревоженно, но по возможности равнодушно поинтересовался Сашко.

— От Коли пяти Столяровых.

Сашка кинуло в жар. Морока с этими девчонками! Не могут сразу по-человечески сказать, надо какие-то там смешки и загадки строить! Но раз от Коли пяти Столяровых, значит девушка комсомолка. Понабирали в пролетарский комсомол разных гимназисточек и барышень-интеллигенток — сразу и не разберешь!

Сашко тоже оглянулся налево и направо. Но все было в порядке. На мальчишку со щетками и девушку рядом с ним никто из редких прохожих не обращал никакого внимания.

— Какое у Коли ко мне дело? — спросил Сашко, абсолютно игнорируя возможность, что дело могла иметь к нему сама девушка.

Тогда девушка сказала:

— Ты освобожден с поста.

Ага! Вот это уже было подходяще! Молодец Коля, что не забыл! Сашко облегченно вздохнул. Теперь он подастся куда надо: на Пересыпь, к эллингам Ропита или на Молдаванку, на Товарную. Сейчас он узнает все новости и примет участие во всех событиях…

— Куда же ты? — перехватила его движение девушка. — Я еще не кончила.

— А что такое? — удивился и рассердился опять Сашко. — Ты передала, я услышал. И все. В нашем деле, — поучительно прибавил он, — много болтать не полагается. Ты, верно, из новичков, из интеллигентиков, не ученая еще?

Девушка снова не могла удержаться от смеха.

— Из новичков, — согласилась она, — из интеллигентиков. Но только Коля пяти Столяровых поручил тебе передать, что с этого момента ты переходишь в мое распоряжение и будешь выполнять то, что я тебе скажу.

Сашко оторопел. Что такое? Ему — выполнять приказы какой-то девчонки? Как мог позволить себе такое издевательство над ним комсомольский секретарь Коля Столяров? А еще играли когда-то в одной футбольной команде против бойскаутов!

— Да ты что? — вызверился он на девушку. — Не мог этого сказать Коля Столяров!

— Сколько тебе лет? — укоризненно спросила девушка, не обращая ни малейшего внимания на слова Сашка. — Ты что, маленький?

И Сашко сразу осекся. Не потому, что от этого досадного, самого больного для него вопроса его кинуло в жар, но оттого, что по этому вопросу он вдруг узнал девушку. Ведь это именно от нее он уже раз слышал такой же вопрос. Ведь это именно она с неделю тому назад подошла к нему с тем приветливым человеком, которому Сашко давал явку первой линии к Фанкони, а чертов помещик Золотарев чуть не спровадил их куда-то в другое место. Она приехала с подпольщиком — и, значит, сама была подпольщица.

И подпольщица не какая-нибудь там! От Коли Столярова под большим комсомольским секретом — под честное ленинское слово — Сашко теперь знал, кому он дал тогда явку. Этот неказистый, тихий человек прибыл тогда из Москвы главным руководителем всего большевистского подполья в городе Одессе и Херсонской губернии.

Оторопев, стоял теперь Сашко перед девушкой. У него даже перехватило дыхание, когда он прошептал:

— Говорите же, пожалуйста, скорее — что там такое? Что вы хотите, чтоб я сделал?

Девушка непринужденно присела на парапетик бульвара и дернула Сашка за рукав, чтобы он тоже сел. Сашко послушно, но робко присел на краешек. Никого поблизости не было, и девушка говорила, почти не понижая голоса.

— Сашко, ты здорово лазаешь? — спросила она.

— Как это — лазаешь? — не понял Сашко.

— Ну, на деревья взбираешься, на столбы или мачты… На заводскую трубу по лесенке наружной взобрался бы?

— Если за делом, — пожал плечами Сашко, — так могу.

— И не закружится голова там, наверху?

Сашко молча сплюнул через губу. Он не нашел нужным отвечать на такой глупый вопрос. Девчонки, пускай там и высокопоставленные, все равно оставались только девчонками, и говорить с ними было бессмысленно.

— А еще нескольких ребят, человек пять-шесть, которые могли бы полезть на трубу или просто на высокую крышу, можешь найти? Вот сейчас, сразу, за полчаса?

— Конечно! Подумаешь, забота!.. А на что это… лезть? — поинтересовался Сашко.

Тогда девушка придвинулась ближе и сказала:

— Заводы бастуют. Забастовка должна проходить под нашим, пролетарским знаменем. Над заводами должны немедленно появиться красные флаги. Пусть над всей Одессой развеваются знамена Октябрьской революции!

У Сашка даже захватило дух. Революция, кажется, начиналась.

— Господи! Да я сейчас… хоть и десяток найду. Да наши моревинтовцы… да у нас на Ланжероне и Отраде… да возле эллингов, или в порту, или на Пересыпи… А где же флаги?

— За флагами пошел Коля. Через полчаса будут.

Девушка весело смотрела на Сашка.

— А Сашко… Сашко уже был влюблен. Вот это девка так девка! И как он сразу не распознал, что имеет дело с настоящей революционеркой, подпольщицей-большевичкой?.. Сашко уже был влюблен в девушку со всем пылом первого юношеского чувства.

В груди у Сашка замирало. Он уже видел себя на самой высокой трубе — на трубе пивоваренного завода Бродского. Он стоит на самой верхушке, а город — и Пересыпь, и Молдаванка, и Порт — раскинулся у его ног. Только море бушует и пенится вдали, и волна за волной, в гребнях белых барашков, набегает на волнорез и молы. А он стоит во весь рост и размахивает красным флагом — над всем городом, над пересыпскими заводами, над кварталами Молдаванки, над стапелями Ропита и над Ланжероном и Отрадой, где прижался к берегу и его домишко. Отец с матерью выходят из дому и, прикрывшись рукой от солнца, смотрят на красный флаг: «Мама родная, так это ж стоит и машет наш Сашко!» Правда, с Ланжероновского берега трубы пивоваренного завода Бродского не увидишь. Но это не важно, — началась революция, восстание, сейчас будет и победа!.. А не может разве случиться, что в эту минуту и сам Котовский взглянет на трубу — дан ли уже сигнал к восстанию? Увидит Сашка с флагом и вынет саблю из ножόн: «А ну, хлопцы, пошли рубать беляков да паразитов, уже подай знак с трубы!» Нет, он еще сначала спросит: «А что это за бравый хлопец подал нам сигнал к восстанию? А ну, позовите-ка мне его сюда, я сейчас его сделаю своим личным адъютантом!» Э, чего там звать ребят, только канителиться, Сашко сам нацепит флаги над всеми как есть заводами!

Но Галя отклонила это предложение. Она справедливо заметила, что времени мало и нужно, чтобы через час-полтора флаги были подняты сразу над всеми большими заводами и фабриками.

И Галя с Сашком поскорее двинулись к месту, где их должен был ожидать с флагами Коля пяти Столяровых.

Они торопливо шли опустелыми улицами и жадно ловили каждое долетавшее до них слово немногочисленных прохожих, а чаще — гетманских парных патрулей на перекрестках. Сечевики директории обложили Киев, от Киева до самого Донбасса повсюду вспыхивали антигетманские восстания, а какие-то воинские части с ориентацией на директорию уже заняли станции Вапнярку, Бирзулу, а может быть, и Раздельную и двигались к Одессе. Казаки какого-то атамана Григорьева, еще неизвестно — красного или жовто-блакитного, подходили к Елизаветграду. Да и в самой Одессе, оказывается, объявились не то на Дальних Мельницах, не то в Артиллерийских казармах какие-то петлюровские «охочекомонники», а может быть, и «вольные казаки» или «рыцари Запорожской Сечи» и как будто тоже грозятся напасть на город.

Гетманские патрульные встревоженно спрашивали друг друга: что же будет дальше? И не двинуть ли им по домам, по хатам, пока не поздно?

Забастовка ошеломила и парализовала весь город. Обыватели и городские власти никак не ожидали, что рабочие отважатся забастовать, когда вот-вот должен высадиться иностранный десант, несомненно значительный по численности, высокодисциплинированный и хорошо вооруженный. Четыре иностранных корабля дымили на рейде, с минуты на минуту могла войти в бухту и вся эскадра Антанты — и сотни жерл дальнобойной морской артиллерии направлены будут тогда на кварталы города, на фабрики и заводы предместий.

Если рабочие не испугались этой угрозы, значит они тоже обладали немалыми вооруженными силами.

Смертельный страх охватил весь контрреволюционный сброд, всех белых вояк, которые сбились здесь, у моря, в своем последнем пристанище, и чувствовали себя до сих пор более или менее в безопасности, рассчитывая на близкий приход интервентов.

Запершись и забаррикадировавшись в своих временных обиталищах, белая эмиграция судорожно паковала чемоданы, а белые офицеры на всякий случай срезали с плеч золотые погоны. Не придется ли снова бежать? Успеешь ли удрать благополучно? Да и куда собственно бежать? Впереди — море. Разве хватит на всех нескольких пароходов Ропита с николаево-херсонской линии? Да и куда держать курс пароходам? В Новороссийск — под крылышко екатеринодарского генерала Деникина? Или уж сразу за границу — в Румынию, Турцию, Месопотамию, Палестину? Лучше всего, конечно, было бы прямо в Париж и Нью-Йорк. Да только примут ли там непрошенных гостей, пустят ли к себе на порог благополучные американцы и легкомысленные французы? Ах, Антанта, Антанта! Что ж она в конце концов не присылает свой проклятый десант?!

Одесские коммерсанты и предприниматели рвали на себе волосы. Если столько полиции и войска — гетманского, добровольческого, белопольского, еще какого-то там — не могут установить порядок и гарантировать безопасность, если эти обнаглевшие рабочие не боятся бастовать под самым носом у миллионной, быть может, армии Антанты, — что же тогда в мире может гарантировать спокойную жизнь коммерсанту и промышленнику, кто же поставит на место рабочих-большевиков?

Где, наконец, эта чертова Антанта, где обещанный десант? Что себе думает консул Энно в своей роскошной резиденции?

В каждом особняке на Французском бульваре или на улице Маразли, в каждой даче на Фонтанах или в Аркадии, в каждой фешенебельной квартире сановного чиновника, фабриканта или купца, в конторах одесских дельцов и салонах заезжих деятелей всероссийской контрреволюции — царил переполох.

Не меньший переполох царил и в «петербургском» модном ателье «Джентльмен», которое только что, всего несколько дней назад, открылось в помещении на Ришельевской.

Владелец ателье, он же главный закройщик, шустрый, вертлявый мосье Николя, сделался, казалось, еще подвижнее и вертлявее. Когда открывалась дверь и в роскошный салон заходил не частый сегодня клиент, — а клиентов с первого же дня открытия повалило в шикарное петербургское ателье более чем достаточно, — Николя бросался клиенту навстречу, хватался за голову и, ероша волосы, восклицал:

— Ваше сиятельство! Ваше высокородие! Ведь они нас без ножа режут! Когда же доблестное офицерство добровольческой армии приберет к рукам этих бунтовщиков, эту чернь? Когда же наши верные союзники сжалятся над муками несчастных обывателей? Вы, ваше сиятельство, на примерку? Один момент! Эй, кто там! Брюки его сиятельству!

Но их сиятельство в большинстве случаев от примерки отказывалось и только мрачно справлялось, раскроен ли уже материал. Если бостон, диагональ или шевиот еще не были раскроены, их сиятельство, облегченно вздохнув, просило завернуть отрез и от заказа своего отказывалось: кто его знает, что будет дальше, а в наше, знаете, время отрез на костюм, да еще добротного английского сукна, ценность, сами понимаете, немалая…

И их сиятельство, подхватив материал подмышку, поскорее направлялось к двери.

Мосье Николя бежал за сиятельством вдогонку до самых дверей, даже за дверь, прижимал руки к груди, умолял, взывал к совести и к богу, высказывал горячую надежду, что все будет хорошо и напасть эта минует — американский президент Вильсон не допустит сюда большевиков! Но все было напрасно: десятки клиентов поторопились еще с утра отменить свои заказы.

Некоторые из клиентов — более доброжелательные и человеколюбивые — давали совет и самому мосье Николя:

— А вы бы тоже того… подумали о своих перспективах… Очень возможно, что придется ехать дальше… Во всяком случае, подумайте хотя бы о вывеске… «Джентльмен», «мосье Николя» — этим архаровцам, большевикам, может, знаете, и не прийтись по вкусу… Вы же, мосье Николя, не иностранец, не француз какой-нибудь. Вероятно, попросту Николай… русский?..

— Николай Иванович! К вашим услугам. Истинно русский, патриот. Это, знаете, только название фирмы… Так сказать, стиль духовного аристократизма… Вы не думайте, мы люди просвещенные, разбираемся во вкусах и тонкостях высшего света…

— То-то и оно… Имейте все-таки в виду, Николай Иванович…

И двери за добросердечным клиентом закрывались.

Двери закрывались, и главный закройщик мосье Николя оставался со своими мастерами и подмастерьями.

Тогда он переставал взывать к богу, совести и престижу американского президента Вильсона, возвращался к столам, за которыми сидели без дела портные, так как и они должны были бастовать, и продолжал прерванную приходом посетителя речь:

— Так вот, товарищи! Наша тактика по отношению к меньшевистской части Центропрофа должна логически вытекать из ленинского тезиса об отношении к мелкобуржуазным партиям… Центральный Комитет проводит сейчас в Москве систематические собрания партийного актива по важнейшим вопросам партийной политики. На одном из таких собраний, где выступал Ильич, посчастливилось побывать и мне. Ленин говорил о том, что политика меньшевиков и эсеров наглядно доказывает, что считать их социалистами — ошибка. Социалистами они были разве что только по фразеологии, да и то в прошлом… Выступая перед коллективом рабочих на фабрике или заводе, каждый из вас это блестящее ленинское определение должен иллюстрировать примерами из местной жизни: показывать, как меньшевики и эсеры всякий раз, где только могут, предают интересы рабочего класса, интересы пролетарской революции… За примерами ходить не далеко. Только вчера одесская меньшевистская газета «Южный рабочий» приветствовала приход интервентов. Вот строчки из ее передовой: «Вступление союзников на территорию России — событие большой политической важности, оно может повлечь за собой самые благоприятные последствия…» Так же обстоит дело и с украинскими националистами. Выплывает на поверхность «Украинская директория» во главе с авантюристом Петлюрой с лозунгом старой «самостоятельности» на «новый» лад, — новая, более удобная, нежели «гетманство», ширма для новой, англо-французской, оккупации Украины… Ведь директория ориентируется именно на украинское кулачество, городскую мелкую буржуазию и буржуазно-националистическую интеллигенцию, которых на Украине несравненно больше, чем крупных украинских и русских помещиков, на которых ориентировалась гетманщина. Отсюда и демагогические призывы директории — против «панов» и «земельной аристократии» и за «труженика хлебороба», независимо от размера его «мелкой» собственности. Директория хочет силами украинских землевладельцев-кулаков отобрать землю у русских и польских помещиков, да и у крупных украинских: несколькими «национальными» магнатами они уж согласны пожертвовать — и отделиться от России, чтобы создать свое буржуазное государство, по образцу любого другого капиталистического государства. Ясное дело, что Антанте выгодно использовать борьбу украинских националистов-сепаратистов против России, раз эта Россия — рабоче-крестьянская, большевистская. А уж потом они найдут способ прибрать украинских сепаратистов к рукам и легко превратят буржуазное украинское «государство» в свою колонию, на манер десятков и сотен других номинально «независимых», а фактически эксплуатируемых Англией, Францией и Соединенными Штатами государств…

«Владельцем», то есть «мосье Николя», был Николай Ласточкин, а «петербургское ателье «Джентльмен» — главной конспиративной квартирой большевистского подполья. Здесь проводился инструктаж агитаторов, осуществлялось руководство подпольными большевистскими группами заводских комитетов; сюда под видом свертков с отрезами на костюм приносилась подпольная литература, отсюда в пакетах с готовым платьем литература распространялась по городу.

Мастера, подмастерья и изрядное количество учеников и учениц «школы кройки и шитья» — все это были подпольщики-большевики или комсомольцы и комсомолки — связные.

Сюда же временно дана была явка для загородной связи и для подпольщиков, которые прибывали из Киева, Харькова и Москвы, направленные Центральными Комитетами РКП (б) и КП(б)У. Явка в ближайшее время должна была быть перенесена в другое место — во избежание провала.

В первом часу в мастерскую зашел щеголеватый поручик добрармии.

Мосье Николя оставил свою «школу кройки и шитья» и поспешил элегантному поручику навстречу.

— Пожалуйте! Пожалуйте! Заходите! Рады вас приветствовать в «Джентльмене»!.. К вашим услугам!

Поручика главный закройщик видел впервые. Он не мог припомнить, чтоб этот элегантный офицер заказывал себе френч, галифе или бриджи. Но в руке у офицера был чемоданчик крокодиловой кожи, и в этом чемоданчике, несомненно, находился отрез; поручик, очевидно, собирался заказать себе что-нибудь из одежды. Это был первый заказчик за сегодняшний день, и мосье проявил чрезвычайный восторг.

Уверениями, что во всей Одессе не найти лучшего ателье, чем «Джентльмен», особо специализировавшийся на армейских фасонах, так как теперь настоящие «джентльмены» только офицеры, мосье Николя и приветствовал поручика.

Гость с любопытством разглядывал роскошный салон, пока красноречие услужливого закройщика не иссякло. Потом он небрежно произнес:

— Я хотел бы из английской шинели сшить походный френч и галифе. Материал английский, расчет — на франки…

Мосье Николя еще не перестал быть главным закройщиком, но уже до некоторой степени стал и Николаем Ласточкиным. Удивленный, он сказал:

— В нашем ателье есть последние заграничные журналы мод. Может быть, интересуетесь посмотреть новинки? Тогда прошу ко мне в кабинет…

Ласточкин прошел вперед, поручик следом за ним. Ласточкин открыл двери своего кабинета и, галантно шаркнув на всякий случай, пропустил клиента вперед. Двери за собой он прикрыл.

В ту же минуту у дверей в небольшом коридорчике, отделявшем кабинет от салона, встали две ученицы — Катюша и Вера. В руках у каждой под фартучком был браунинг.

Когда дверь была плотно прикрыта. Ласточкин остановился у стола.

— Ну-с?

— Чайки садятся на воду…

— Будет на море погода, — ответил Ласточкин.

Они посмотрели друг на друга.

— Откуда?

Поручик не отвечал. Он поставил чемодан на стол и отодвинул петельку замочка. Из-под петельки он ногтем вынул бумажный шарик. Расправив бумажку, он протянул ее Ласточкину.

Ласточкин читал долго и внимательно, несмотря на то, что на крохотной бумажке было всего несколько слов мелким, едва различимым почерком.

Наконец, он улыбнулся и протянул руку.

— Здравствуй! Садись, товарищ Долгополов!

— Жак Эллин…

— С сегодняшнего дня — Жак Эллин. А для первого знакомства пускай еще будет Долгополов.

Щеголеватый поручик, иначе говоря — товарищ Долгополов, он же Жак Эллин, спросил:

— Товарищ Смирнов?

— Он самый. Тоже для первого знакомства, а в дальнейшем — только Николай Ласточкин.

Они оба засмеялись. И Ласточкин сказал:

— Когда же ты успел? Я прямо поражен был, когда услышал про английскую шинель, походный френч и расчет на франки! Ведь всего три дня, как мы сообщили, что прибывают французы, и передали этот пароль в Москву! А тут же такая территория — тысяча километров и полсотни всяких «властей»!

— Ну, уж и полсотни! — улыбнулся Жак Эллин. — Всего полдесятка: большевики, гетманцы, петлюровцы, немцы и добрармия. Из Москвы специальным маршрутом до самой линии фронта. А фронты сейчас переходить нет ничего легче: где — леском, где — ярком, а где и чистым полем, лишь бы от села к селу пробраться. Тяжело было только здесь, уже поблизости: с той стороны петлюровские заставы, а с этой — и гетманцы, и добрармия, и белополяки. Пришлось купить этот костюм у какого-то пьяного поручика в Вапнярке, — как раз впору пришелся, а деникинская форма тут в наибольшем почете — никто и документов не спрашивает. Приказ партии: не терять ни минуты! В Москве думали, что французский десант высадится еще вчера…

— Мы и сами так думали, — сказал Ласточкин. — И что же, ты только один?

— Первый, а не один. Через неделю, через две будет еще человек пять.

— А настоящие французы будут?

— Во главе группы — француженка из иностранного отдела ЦК, Жанна Лябурб. Она заканчивает подбор людей.

— Здорово! Французы нам тут будут во как нужны! А то у нас на подготовке пропагандистских материалов сидит пока одна Галя Мирошниченко.

— Мирошниченко? Галя? — обрадовался Жак Эллин. — Разве и она здесь?

— Здесь. Вместе со мною приехала. А ты разве ее знаешь?

— Галю? — Жак чуть заметно покраснел. — Знаю…

— Вот и хорошо. Вместе будете работать.

Жак Эллин, по всей видимости, был вполне доволен такой перспективой.

— А ты французским языком свободно владеешь? — поинтересовался еще Ласточкин….

— Полжизни во Франции. Отец — эмигрант, я там и родился, а после девятьсот одиннадцатого года сам во Францию же эмигрировал. И в армию французскую призывался, во флот. Только в семнадцатом и вернулся домой.

— Здόрово! — обрадовался Ласточкин. — Вот это нам и нужно!..

Они разговаривали долго. Жак привез указания и инструкции из Москвы. Все это было только в памяти, ни слова на бумаге, и все надо было сообщить немедленно, пока память не изменила. Они говорили часа два — до сумерек. Разговор прерывался только тогда, когда звякал звонок на дверях и в ателье заходил очередной, редкий сегодня, посетитель. Тогда Ласточкин немедленно превращался в «мосье Николя» и спешил в салон — извиняться, возмущаться, уговаривать, взывать к богу и к совести американского президента Вильсона. Затем он возвращался, и беседа продолжалась. Вера и Катюша уже оставили свой пост у двери: прибыл свой!

В обеденную пору Катюша постучала в кабинет главного закройщика.

— Галя с нашими комсомольцами, — с восторгом, да и не без гордости, сообщила она, — водрузили красные флаги на заводских трубах на Пересыпи и на эллингах Ропита! Везде перед заводами собираются толпы, смотрят на флаги и поют Интернационал!

— Здорово! — похвалил Ласточкин. — Добьемся ли мы удовлетворения наших требований, это еще будет видно, но настроение народа уже проверено: боевое настроение, Жак! Пролетариат Одессы с нами, с большевиками!

И тут же Ласточкин заторопился:

— Ну, Жак, сегодня ты отдыхай, сейчас укажем тебе квартиру. А мне еще надо на два-три завода… инкогнито, а потом к врачу…

— Болеете, товарищ Николай?

— Да что-то… — Ласточкин лукаво подмигнул, — кости ломит, поясница ноет — не ревматизм ли?..

Митинг в Главных железнодорожных мастерских возник как бы стихийно.

С самого утра все участки железнодорожного узла охватило беспокойство. Ночная смена возвращалась домой, дневная как раз выходила на работу; рабочие останавливали друг друга и расспрашивали о забастовке в городе. Много вопросов их волновало, но в конце концов это был все тот же один вопрос: почему город бастует, а мы нет? Что думает себе Учкпрофсож — Участковый комитет профсоюза железнодорожников? Почему это мы, железнодорожники, прославленный своей организованностью отряд пролетариев, не выступаем вместе со всем пролетариатом? Почему железные дороги — «нервы страны», способные в один миг парализовать деятельность всего государственного аппарата, — продолжают обслуживать проклятый гетманский режим? Давай сюда наших профсоюзных «вождей»!..

Руководители Учкпрофсожа, депо и мастерских до обеденного перерыва всячески уклонялись от встречи со своими «массами». Всем гонцам, которые уже с утра начали прибывать в Учкпрофсож с разных участков узла, ответ был один: указаний из центра нет, продолжайте спокойно работать. Руководство Учкпрофсожем в Одессе, как, впрочем, и на всех других железных дорогах Юга, недавно, после подавления во время немецкой оккупации двухмесячной забастовки железнодорожников, прибрали к своим рукам меньшевики, а позиция меньшевиков в отношении забастовок оставалась неизменной: никаких забастовок не допускать! К тому же под утро в ответ на запрос Учкпрофсожа, как реагировать на объявление забастовки в городе, по прямому проводу из Киева была получена и директива от Дорпрофсожа, Дорожного комитета союза, — не реагировать!

Но когда в обеденный перерыв рабочие Главных мастерских собрались в пролете центральной галереи и заявили, что не вернутся к станкам, профсоюзные «вожди» переполошились. Непослушные массы собирались, похоже на то, выразить солидарность вовсе не со своим профсоюзным центром, а… с пролетариатом города.

И руководители мигом спустились со своего «Олимпа» — бывших «царских покоев» на втором этаже пассажирского вокзала, занятых теперь руководством профсоюзного движения, — поспешно сели на дрезину и сломя голову помчались к Главным железнодорожным мастерским, постоянному очагу крамолы. Весть об этой неожиданной активизации профсоюзной верхушки молниеносно распространилась от вокзала до Товарной, от блок-поста до блок-поста — и со всех концов огромной территории железнодорожного узла и из окрестных железнодорожных поселков люди валом повалили к мастерским. Маневровая «кукушка» «Ь» в это время не умолкая оглашала окрестности на много верст вокруг своим отчаянным, пронзительным гудком, сзывая трудовой железнодорожный народ. Распоряжения дать тревожный гудок «кукушка» ни от кого не получала, но машинистом на ней был большевик Козлов, и он самолично принял такое решение, исходя из своего понимания политической обстановки: раз народ собирается и требует митинга, митинг должен состояться в самом широком составе!

Ласточкин получил сообщение о митинге «по веревочке» от Коли Столярова и поспел как раз к началу.

В галерею Главных мастерских его провел Куропатенко. Ивану Федоровичу пришлось для этого случая сменить свое элегантное пальто и каракулевый пирожок на потрепанную серую шинельку и черную фуражку с топориком и якорем. С обстановкой Куропатенко познакомил Ласточкина еще по дороге, когда они торопливо шли по путям: работу в Главных мастерских первыми оставили рабочие-большевики — по указанию большевистской стачечной тройки, — для того, чтобы железнодорожный райком партии мог организовать «стихийный» митинг.

Митинг нужен был, чтобы всколыхнуть всю многотысячную массу железнодорожников и, вопреки стараниям меньшевиков, включить железнодорожный узел в забастовку.

Когда Ласточкин и Куропатенко вошли в центральную галерею, руководство Учкпрофсожа уже поднялось на импровизированную трибуну — площадку товарного пульмана. Вокруг все свободное пространство широкого пролета между станками и самые станки залиты были бурлящей многотысячной массой людей. Здесь были рабочие и мастерских, и ремонта пути, и персонал поездных бригад, и рабочие депо и Товарной станции. Голоса родили гулкое эхо под сводами высокого стеклянного колпака огромной галереи, шум волнами перекатывался из конца в конец. Учкпрофсожевцы сгрудились на платформе вагона, со всех сторон раздавались возгласы: «Тише, тише!» — но гам от этого только возрастал. Председатель Учкпрофсожа стоял у борта платформы и что-то кричал. Видно было, как губы его шевелятся, но ни одного слова услышать было невозможно. На председателе Учкпрофсожа была тужурка с малиновыми кантами и фуражка с красным верхом. Это был помощник начальника станции Вариводенко, он же — председатель Участкового комитета, он же — атаман «железнодорожного куреня», националистической организации, пытавшейся расколоть союз железнодорожников на два: союз железнодорожников русских и союз железнодорожников украинцев.

Наконец, когда Ласточкин и Куропатенко пробились сквозь толпу уже на середину пролета, поближе к платформе, Вариводенко удалось кое-как установить тишину.

— Панове громадяне! — крикнул Вариводенко в мегафон, предусмотрительно захваченный им из профсоюзного митингового реквизита.

И шум сразу вспыхнул с новой силой.

— Нету панов! — раздавались возгласы. — Ищи себе панов на Французском бульваре! Паны в «Лондонской» шустовский коньяк дуют!..

— А «товарища» забыл? — неслось со всех концов. — Забыл, гетманский прихвостень!

— В Брянском лесу ваши «товарищи»! — послышалось в ответ из первых рядов, окружавших вагон. — Волками ваши «товарищи» воют!

В первых рядах, у вагона, собрались члены «куреня» — оплот и опора националистов в союзе железнодорожников.

— Волк тебе товарищ! — кричали они и, сунув два пальца в рот, оглушительно свистели.

Прошло не меньше пяти минут, пока Вариводенко получил возможность продолжать свою речь.

Выступление его заняло тоже минут десять, хотя состояло оно всего из нескольких фраз. Каждая фраза, чуть не каждое слово вызывало новую бурную реакцию. Тысячи кричали: «Долой!» — и требовали, чтобы сбросили Вариводенко с платформы на кучу шлака, а «куренные» возле платформы орали и требовали удаления с митинга «большевиков». В речи своей председатель Учкпрофсожа и атаман «железнодорожного куреня» заявил, что считает это собрание незаконным, поскольку созвано оно помимо профсоюзных органов. Он призывал всех разойтись и приступить к работе. Он прибавил еще сверх того, что и действия городских забастовщиков он считает преступными, ибо забастовка в городе, нарушив нормальную жизнь, будет на руку только темным элементам, в особенности анархистам Мишки Япончика, которые, воспользовавшись темнотой и беспорядком, намерены этой ночью дочиста ограбить город.

Свист, выкрики и шум после окончания «речи» снова не умолкали добрых пять минут и закончились бы дракой между рабочими и «куренными», если бы в это время не взобрался на платформу с другой стороны какой-то рабочий в потрепанном матросском бушлате.

Оторвав от своего бушлата цепкие руки членов Учкпрофсожа, пытавшихся его задержать, рабочий в бушлате подошел к борту платформы и стал рядом с Вариводенко.

— Братцы! — крикнул он, уклоняясь от наскоков Вариводенко, который тоже хотел помешать ему говорить и вопил, что «слова никому не давал». — Раз такое дело, что в городе забастовка, так сказать, закон классовой борьбы в действии, так пускай в этом и разбирались бы не наши профсоюзные «субчики», а настоящий орган пролетарского представительства. Пускай скажет свое слово Совет депутатов! Хватит Совету сидеть за печкой! Пусть берет в свои руки… — Он на миг замялся, потом, чтоб не сбиться на небезопасный сейчас политический лозунг, закончил: — Словом, пускай берет и скажет нам свое слово, как тут быть.

Когда шум, сквозь который прорывались возгласы: «Верно!», «Правильно!», «Пускай Совет даст о себе знать!» — ослабел, Вариводенко воспользовался минутой относительной тишины и поспешил дать разъяснения.

— Совет депутатов, панове громадяне, не существует. Правительство пана гетмана не разрешило его легальной деятельности, и вообще никому не известно, есть ли он, или, может быть, его и совсем нет…

— Врешь! — неслось со всех сторон. — Есть Совет! Только в подполье! Пускай выходит из подполья! А не то из подполья скажет свое слово! Пускай руководит стачкой!

«Куренные» засвистели и завизжали:

— В Брянском лесу твой Совет!

Но их заглушили другие голоса. Эти голоса кричали:

— В Совете меньшевики верховодят! Еще раз продадут, как при немцах продали!

Снова поднялся шум и никак не мог улечься. «Куренные» свистели и орали, из пролета тоже неслись выкрики. Кто кричал: «Пускай Совет скажет свое слово!» Кто: «Вон из Совета предателей!»

Ласточкин толкнул локтем Куропатенко.

— Ну, Куропатенко, — сказал он, — придется тебе. Тебя знают и будут слушать. Не говори о том, что ты большевик, — слишком тут много «куренных» и всяких шпиков, — но что надо сказать, ты знаешь…

Куропатенко молча кивнул и стал протискиваться сквозь толпу, плечом пробивая себе дорогу. Машинально и Ласточкин двинулся за ним. Оглядываясь, он видел, что несколько рабочих из разных концов таким же образом таранят толпу, пробираясь ближе к платформе. Вид у них был сосредоточенный и решительный, иногда они переглядывались друг с другом. «Наши!» — понял Ласточкин и вдруг весело засмеялся.

— А ты зубы не скаль! — сразу же прикрикнул на него какой-то угрюмый пожилой рабочий. — Это тебе не смешки, дело серьезное!

Рабочего в бушлате члены Учкпрофсожа тем временем все же столкнули с платформы. Теперь он барахтался среди «куренных» и тех, кто пытался ему помочь: одни тащили его куда-то в одну сторону, другие вырывали его из их рук и тянули к себе. Бушлат был на нем уже расстегнут и воротник разорван.

Но Куропатенко не успел еще добраться до вагона, как на платформе, неизвестно откуда, снова появился непрошенный и не просивший слова оратор.

Это был уже старичок. Вскарабкавшись на платформу и встав перед толпой, он скинул свой старенький, потрепанный кожаный картузик, и его примятые околышем седые волосы упали ему на лоб, на очки в тонкой железной оправе. Он поправил прядь заскорузлыми пальцами, изъеденными зелеными и рыжими пятнами кислоты, и поднял руку. Был это, очевидно, старый слесарь и многим известный человек, так как со всех сторон послышались возгласы:

— Кондратьич объявился! Гляди, Кондратьич хочет говорить!

Старый слесарь Кондратьич заговорил, и хотя голос у него был тихий, слышно его было всем, потому что в галерее сразу же водворилась тишина.

— Имею вопрос к нашему уважаемому руководству, — сказал старичок вежливо, даже отвесив поклон в сторону главарей Учкпрофсожа.

— Спрашивай, Кондратьич! — закричали в толпе. — Спрашивай! Пусть хоть старому человеку правду скажут!

Но тут же раздались и другие голоса:

— А чего спрашивать? А что старик хочет узнать?

— За бога и церковь интересуешься, старичок? — долетела насмешливая реплика.

Старичок откашлялся и поправил очки.

— Нет, — все так же тихо и вежливо продолжал он. — Про бога и церковь тоже вопрос имею, но сейчас не ко времени о божественном речь вести. Дозвольте спросить вот о чем…

Он на мгновение умолк, снова поправил очки, но толпа ждала, а на кого-то зашумевшего сзади шикнули.

— Были здесь у нас и, натурально, по всей Украине интервенты немецкого кайзера Вильгельма и австрийского монарха Франца Иосифа, да только на сегодняшний день от них мало что и осталось…

В толпе прокатился смех.

Старичок переждал, пока смех утихнет, и продолжал:

— А теперь вот вся буржуазия нашего города — и правде и господу богу вопреки — снова поджидает иноземной интервенции от короля английского, от короля итальянского, а может, и от самого президента американского. Вон на Малом рейде — о том люди говорят, а в точности сказать не могу, потому сам не видел, проживая здесь, возле Чумки, и ходить далеко, к морю, по причине болезни ног не гожусь, — будто бы стали уже на якорь корабли и американские, и английские, и итальянские…

— Французские! — закричали из толпы.

— Английские, — возразил кто-то в другом конце.

— И французские, и английские, и итальянские!

— Брешешь! Итальянских нету!..

Пока в толпе спорили, какие стоят на рейде корабли, старичок приглаживал волосы и поправлял очки — они все сползали ему на кончик носа. Но только галерея притихла, он сразу же этим воспользовался.

— Так вот, спрашиваю я: а на что нам снова интервенция? Разве ж это по человеческому и по божескому закону? Зачем они сюда идут? Разве мы в своей хате сами не можем порядок навести?

Старичок адресовал этот вопрос к руководителям Учкпрофсожа и даже еще раз вежливо поклонился в их сторону. Но в галерее теперь кричали, казалось, уже все: вопрос поставлен в лоб, и вопрос основной. Напрасно слесарь Кондратьич снова поднял руку, напрасно и Вариводенко надсадно что-то кричал — ни он, ни Кондратьич остановить шума уже не могли.

В эту минуту рядом со старым слесарем на платформе оказался Куропатенко. Появление нового человека на трибуне утихомирило взволнованную толпу.

Куропатенко тоже многие узнали. Его приветствовали подбадривающими возгласами:

— А ну, скажи ты, Иван Митрофанович! Пускай механик скажет! Даешь, Куропатенко.

Куропатенко начал:

— Братцы! Старый Кондратьич сокрушается: справимся ли мы без чужой помощи и совета? А я скажу так: сами себе дадим совет, если наши дела будет решать наш Совет!

Народ захохотал, и в разных концах раздались аплодисменты: игра слов пришлась всем по сердцу, в нее вложен был ясный политический смысл.

Куропатенко еще крикнул, стараясь перекричать шум:

— Требуем легализации Совета! За это и бастует город. Если присоединимся к всеобщей забастовке, то и добьемся, чтобы Совет действовал легально и руководил нашей жизнью.

Голос его потонул в выкриках и свисте, и «куренным», которые давно уже тащили его за полы пальто, удалось-таки стащить его с платформы вниз. Он упал прямо на Ласточкина, который протиснулся уже к самой трибуне. Но «куренным» не привелось учинить над Куропатенко расправу, так как те рабочие, которые одновременно с Ласточкиным пробивались сквозь толпу, были уже у платформы и сразу же заслонили Куропатенко от разъяренных «куренных».

Толпа гудела, толпа грохотала, толпа бесновалась. Выкрики, гогот, свист неслись со всех концов. Не под силу было Вариводенко, даже с помощью мегафона, успокоить буйное настроение своей профсоюзной массы.

Сердце Ласточкина билось все сильнее, знакомый холодок разливался в груди. Он был в своей стихии — в массе, в народе, среди людей, в атмосфере борьбы страстей, борьбы за стачку, а стачка — это и была стихия Ласточкина. Он должен, он обязан тоже выйти на трибуну, бросить в бурлящую массу свое страстное слово — слово протеста, слово призыва, слово, которое поднимет общий накал еще выше! Он уже не может не выйти на трибуну, не сказать своего слова.

Но Ласточкин все-таки сдержался: выступать ему было слишком опасно. Его никто здесь не знал, его могли принять за чужака, могли не поддержать, а попасть в руки «куренных» — это была дорога и в державную «варту» и в контрразведку. Провалить себя никак не годилось.

Он только ухватился за край платформы, одной рукой поддерживая Куропатенко.

Вариводенко наконец-таки удалось установить некоторый порядок. Он добился этого, передав мегафон кому-то из своих соратников по Учкпрофсожу. Смена председательствующего привлекла общее внимание.

Теперь на месте Вариводенко стоял человек в штатском, в черном драповом пальто с бархатным воротником и в каракулевом пирожке на голове — точь-в-точь как у Ласточкина, когда он разгуливает по Одессе в облике купца второй гильдии и собственника конфекциона «Джентльмен». Это был мужчина с небольшой, клинышком, бородкой и такими же остренькими усиками, на носу у него поблескивало пенсне в золотой оправе на широком черном шнурке, закинутом за ухо. Человека этого многие знали. Был это старший контролер спальных вагонов прямого сообщения, известный в профессиональном движении железнодорожников еще с начала семнадцатого года деятель, один из лидеров одесских меньшевиков Петрункевич.

Замена на трибуне гетманского «куренного атамана» меньшевистским вожаком была встречена массой с любопытством.

Наступила тишина, и Петрункевич, приложив ко рту мегафон, заговорил.

Его слова были прямым ответом на призыв Куропатенко добиваться легализации Совета путем забастовки.

Петрункевич, поддерживая одной рукой мегафон, а на палец другой накручивая черный шнурок от пенсне, завопил:

— Уважаемые граждане пролетарии! Предыдущий оратор, воспользовавшись трудным и, я бы сказал, злонамеренно усугубленным коварными агитаторами положением в городе, воспользовавшись также возбужденным и, я бы сказал, злонамеренно разжигаемым настроением отдельных элементов, присутствующих на нашем собрании, бросил с этой трибуны свой призыв: легализация Совета!

— Верно! — покатились возгласы. — Требуем легализации Совета!

Но понаторелый в митинговой практике лидер не дал возгласам вспыхнуть с новой силой. Он сорвал с переносицы свое пенсне и постучал им о рупор мегафона. Звонкое бренчание, еще усиленное гулким рупором мегафона, — такой привычный на всяких заседаниях и такой неожиданный здесь, на митинге в галерее, звук — подействовало почти магически, и снова установилась тишина.

— Минуточку внимания, граждане пролетарии! — крикнул Петрункевич. — В ответ на слова предыдущего оратора я позволю себе поставить перед уважаемым собранием один вопрос. Что должна означать по сути, а я имею в виду политическую суть, легализация Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов в нашем городе?

Ловким движением он снова вскинул пенсне себе на нос. И, не давая никому возможности опередить себя каким-нибудь выкриком, тут же ответил:

— Позволю себе, уважаемые пролетарии, дать исчерпывающий ответ. Выход Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов из подполья и решение вышепоименованным Советом каких бы то ни было вопросов текущей общественно-политической жизни от имени граждан всего города фактически будет обозначать провозглашение и установление в городе советской власти!

— Верно! Правильно! — прорвались-таки голоса.

— Ура! — крикнул кто-то сзади, а из группы «куренных» раздались отчаянные вопли и свистки.

Как ни странно, меньшевистский лидер не растерялся и был даже, кажется, доволен. Во всяком случае он весело улыбался, помахивая мегафоном, точно веером, и раскланивался во все стороны, как оперный певец на аплодисменты после удачно исполненной арии.

Сердце Ласточкина то сжималось в комок, то вдруг, казалось, заполняло собой всю грудь. Сейчас нужно было ждать какой-то провокации, и тут Ласточкин уже был готов на все, чтобы сойтись с провокатором лицом к лицу.

— Ну, Куропатенко!.. — прошептал он. — Держись, Куропатенко! Если что… уж пускай твои хлопцы как-нибудь выручают…

Поведение оратора на трибуне сбило с толку толпу, и гомон рассыпался, утих.

Тогда Петрункевич, победоносно сверкнув стеклышками пенсне, снова накрутил черный шнурок на палец и заговорил почти спокойно:

— Так вот, уважаемые граждане пролетарии, позвольте мне поставить еще один вопрос. Как вы думаете, Антанта, союз мощных стран — Англии, Франции и Италии, да еще вместе с сильнейшими в мире Соединенными Штатами Северной Америки, — союз победителей в мировой войне, озабоченных ныне великой миссией установления покоя и порядка на земном шаре, которые именно с этой целью шлют сюда, к нашим берегам, огромную, оснащенную самой лучшей боевой техникой и закаленную самым большим боевым опытом, высокодисциплинированную армию в сто, двести, триста тысяч, может быть и миллион штыков, — разве примирится с фактом провозглашения здесь советской власти? Разве допустит, чтобы вышли из подполья и взяли в свои руки власть силы анархии и разрушения?

Толпа молчала, и Петрункевич с трагической ноткой в голосе всхлипнул:

— Нет!

Он так тряхнул головой, что пенсне слетело у него с переносицы, но он ловко подхватил его на лету и водрузил на место.

— Не согласятся они с этим и не допустят этого! Они немедленно начнут боевые действия силами своих мощных армий здесь, на нашей земле, в нашем городе. И опять война! Опять кровопролитие! Литься будет наша с вами кровь! Кровь наших с вами детей! Они потопят в крови наш с вами семейный очаг, наш город, нашу страну!..

Петрункевич давно уже не говорил, даже не кричал, крик его перешел уже в истерический вопль, почти рыдание.

Толпа глухо гудела, отдельные возгласы еще вспыхивали тут и там, откуда-то еще раздался свист, но свистуна сразу утихомирили. Люди хмурились, опускали глаза в землю, переминались, оглядывались на соседей.

Это дало возможность меньшевистскому провокатору, после того как он вынул платок, снял пенсне и вытер слезы на глазах, продолжать свою речь почти спокойно и без перерывов.

Он говорил:

— А что такое на данном этапе исторического развития армия Антанты? Она одолела варвара нашей современности — немецкий империализм. Разве и нам с вами здесь не принес горя и беды немецкий империализм? Разве мы с вами тоже не гнали отсюда, с нашей земли, немецких оккупантов? Армия Антанты устами своего полномочного представителя, консула с особыми полномочиями мосье Эмиля Энно провозглашает, что идет сюда с единственной целью — уничтожить немецкое влияние…

Толпа неясно гудела, а Ласточкин тем временем вцепился и второй рукой в борт платформы и нашаривал ногой, на что бы опереться. Наконец, он встал на согнутое колено Куропатенко и попробовал подтянуться на руках.

Товарищи, сгрудившиеся вокруг него и Куропатенко, подхватили его и подняли на платформу.

Петрункевич говорил уже совсем кротким, нежно-воркующим голоском, даже без мегафона:

— На данном этапе исторического процесса армия Антанты несет нам покой и мирную жизнь. И что собственно стоит за ее спиной? Может быть, сапог немецкого солдата? Нет. Может быть, виселицы изуверской сатрапии? Нет. Всем известно: Соединенные Штаты — республика, страна свободы и демократии, Франция — республика, страна свободы, равенства и братства. И даже в Англии королевская власть — это только условный символ, дань древним традициям, а на самом деле она строго ограничена конституционной формой правления. Это — цивилизованные страны свободных народов, граждане пролетарии! Демократию и цивилизацию — вот что несет нам армия Антанты на данном этапе исторического процесса!

— Простите! — сказал Ласточкин. Он стоял уже на платформе рядом с Петрункевичем. Фигурка в серой шинели, вдруг появившаяся рядом с оратором, привлекла к себе любопытные взгляды. — Простите, что вас перебью.

Петрункевич повернул голову к Ласточкину и снял пенсне; он был близорук и в пенсне смотрел только на далекое расстояние.

Ласточкин произнес в наступившей тишине:

— Вот вы сказали — демократия и цивилизация. Это действительно очень хорошая и необходимая для нас вещь — демократия и цивилизация.

— Да, да! — воскликнул Петрункевич, радуясь, что неожиданно обрел единомышленника среди масс.

— Демократии и цивилизации, — с кротким видом продолжал Ласточкин, — мы, пролетариат, и хотим добиться для себя. Я разумею: пролетарской демократии, пролетарской цивилизации. Во имя этого и идет пролетариат на социальную революцию и борется за установление диктатуры пролетариата.

Петрункевич тихо охнул и даже взмахнул рукою с пенсне, но Ласточкин уже говорил полным голосом, обращаясь не к нему, а в галерею, к многочисленной толпе рабочих:

— Так вот: почему бы вам самим не поехать в эту «демократию» парижских фабрикантов и буржуев, в эту самую «цивилизацию» американских банкиров и капиталистов? Поехали б и помогали бы им — так, как помогаете здесь русским и украинским помещикам, кровососам и живоглотам сосать кровь трудового народа. И кланялись бы себе английскому королю…

По галерее прокатились смешки, толпа зашевелилась.

— А мы, — крикнул Ласточкин, иронически поглядывая на растерявшегося меньшевика и хитро подмигивая аудитории, — мы люди маленькие. Нам хотя бы советскую власть — и то уж ладно…

Выкрики, шум и гогот взлетали над толпой. Раздались аплодисменты, прокатился смех. Чей-то пронзительный юношеский голос вдруг запел: «Цыпленок жареный, цыпленок пареный, цыпленок тоже хочет жить…» — песенку, как известно, адресованную белогвардейской офицерне. А из групп, взобравшихся на большие станки, дружно загремела песня: «Мы кузнецы, и дух наш молод, куем мы счастия ключи…»

Позднее в утреннем выпуске газеты «Одесские новости», в сообщении репортера о митинге в Главных железнодорожных мастерских, было сказано, что «вот когда наступило настоящее вавилонское столпотворение».

Шум не утихал так долго, что митинг собственно на том и закончился: он рассыпался и разбился. В просторном помещении галереи образовалось по сути дела два митинга вместо одного.

«Куренные» сбились вокруг платформы, на которой окруженный учкпрофсожевцами Вариводенко писал самопишущей ручкой «монблан» на бланках Учкпрофсожа резолюцию под диктовку Петрункевича. Резолюция в длинных, кудрявых и витиеватых фразах, со ссылками на «демократию» и «цивилизацию», заявляла о том, что отделение профсоюза железнодорожников Одесского узла не будет поддерживать противозаконной и антигосударственной забастовки рабочих и служащих предприятий города.

Масса же рабочих огромной толпой сгрудилась вокруг одного из станков, на станине которого примостился тот рабочий в матросском бушлате, который первым взял слово. Он склонился над листочком, вырванным из блокнота Куропатенко. Старый Кондратьич подсунул ему огрызок обкусанного карандаша, — и десятки голосов подсказывали ему варианты короткого текста резолюции митинга о том, что пролетарии железнодорожного узла постановили поддержать городской пролетариат и призывают всех железнодорожников немедленно прекратить работу…

Ласточкина там в это время уже не было. Воспользовавшись теснотой и суматохой, он исчез. Десяток «куренных» напрасно «прочесывали» толпу и осматривали группу рабочих. Найти человека в серой шинельке и фуражке с топориком и якорем им так и не удалось.

Уже смеркалось, наступал вечер, и Ласточкин спешил к центру города; ему еще нужно было поспеть на завод Гена, да и старый ревматизм давал себя знать, хорошо было бы побывать у доктора.

Доктор Скоропостижный принимал на Базарной, дом № 36-А, вход с улицы.

По Базарной, 36-А, вход с улицы, доктор Скоропостижный не проживал. Вообще в этой квартире не жил никто, хотя на дверях висел по меньшей мере десяток табличек с именами специалистов по разным болезням. Квартиру снимал у домовладельца какой-то оборотистый делец, который обставил ее в соответствии с элементарными требованиями врачебного приема. В первой комнате, где должны были ожидать пациенты, стояло полдюжины венских стульев и два круглых столика, на которых валялись комплекты журнала «Нива» за тысячу девятьсот третий год. Во второй, предназначенной для врачебного приема, — кушетка, стол, два кресла и шкафчик с необходимыми медикаментами и справочником по фармакопее; кроме того, в этом же шкафчике было несколько особых отделений, запертых каждое особым ключиком. Была еще в квартире ванная комната — без ванны, но с умывальником, кусочком мыла и полотенцем. Рядом с ванной — кухонька. В кухоньке ютился — в роли охранителя квартиры и среднего медицинского персонала — инвалид из демобилизованных ротных фельдшеров Влас Власович Тимощук.

Оборудованное таким образом помещение ловкий комбинатор-комиссионер сдавал от себя по часам из недели в неделю и из месяца в месяц врачам, которые, проживая в стесненных квартирных условиях, не имели возможности проводить прием больных у себя на дому. Таблички с фамилиями врачей, обозначением их специальности и часов приема украшали дверь квартиры сверху донизу. Тут были хирурги, терапевты, ларингологи, педиатры и венерологи. Таким образом, квартира с выходом на улицу корпуса «А», тридцать шестого номера по Базарной, могла сойти за солидную амбулаторию.

А Влас Власович Тимощук, кроме того, что присматривал за помещением, открывал двери пациентам и подметал после них комнаты, выполнял еще и срочные врачебные назначения: прикладывал компрессы, ставил банки и делал клизмы.

Новый поднаниматель, заплатив «квартирные» за месяц вперед, повесил на дверях такую табличку: «Доктор Скоропостижный из Петербурга — физиатрия, фтизиатрия, физиотерапия, консультации только два раза в неделю: среда и пятница, от пяти до девяти».

Слово «только» на табличке было подчеркнуто. Это, очевидно, должно было обозначать, что доктор слишком перегружен консультациями в других, более солидных лечебных заведениях и имеет возможность уделить своим пациентам на Базарной улице лишь очень ограниченное время.

Влас Власович Тимощук, впрочем, расшифровывал это иначе: доктор Скоропостижный небогат деньгами, и ему нечем заплатить квартиросъемщику за большее количество часов — это одно, а второе — хочет набить себе цену подчеркиванием своей якобы знаменитости.

Так или иначе, но в среду и пятницу от пяти до девяти на прием к доктору Скоропостижному являлось совсем мало пациентов. Возможно, их отчасти пугало таинственное обозначение специальности доктора — физиатрия, фтизиатрия и физиотерапия. Влас Власович из сочувствия, так как был по натуре человеком добросердечным, — да и доктор Скоропостижный внушал ему симпатию, потому что имел привычку угощать спиртом из запертого на ключик своего особого отделения в шкафу общего пользования, — советовал даже доктору заменить эту слишком «ученую» терминологию на «божескую». Однако доктор только загадочно улыбался в ответ, а Власу Власовичу подносил сверх рациона спирту в одной из двенадцати баночек, которые употреблялись для отсасывания у пациентов крови.

Сегодня пациентов и вовсе не было. И доктор Скоропостижный коротал время, разглядывая в окно улицу перед домом и выбивая пальцами на стекле барабанную дробь.

На дворе уже стемнело, но окна домов на той стороне улицы оставались неосвещенными. Лишь кое-где вспыхивали и, подмигивая, мерцали слепенькие огоньки. Люди зажигали коптилки — электростанция бастовала, электричества не было.

Часть улицы, видная из кабинета, была совершенно безлюдна. Всегда шумная Базарная улица выглядела сегодня необычно. Пробежал мальчик и скрылся во дворе. Затем из ворот напротив вышел дворник, постоял минуту и исчез. Еще через некоторое время прошли не спеша двое мастеровых по направлению к базару. Но вдруг они повернулись на месте и быстро пошли назад… Доктор Скоропостижный прижался к самой раме, чтобы взглянуть, что их так испугало. Но это уже и так было видно. По середине улицы мелкой рысью прогарцевали десятка полтора всадников. Были это казаки гетманской «варты»; они разъезжали по улицам, следя за порядком, а больше — демонстрируя перед населением самый факт существования в городе власти.

Доктор Скоропостижный внимательно и пристрастно оглядел коней под казаками.

Он был влюблен в лошадей, сколько себя помнил. Впервые почувствовал он эту страсть еще, должно быть, тогда, когда лет тридцать тому назад ходил в пастушках в своем родном бессарабском селе Ганчештах, когда с мальчишками-побратимами гонял в ночное табуны помещика Манук-бея. Еще сильнее овладела им эта всепоглощающая страсть позже, когда учеником низшей сельскохозяйственной школы в селе Кокорозинах, Оргеевского уезда, на практике, он выхаживал скакунов для помещика Скоповского. И, может быть, еще сильнее — когда ставил конный завод помещику Семиградову, которого первым и довелось… поджечь за его нечеловеческие издевательства над батраками. Здорово тогда молодой, девятнадцатилетний практикант-агроном отхлестал нагайкой по толстой морде и самого толстопузого садиста. На денежки, экспроприированные у помещика, построил он тогда хаты нескольким оргеевским горемыкам, выдал «пенсию» искалеченным помещиком батракам и, кроме того, заплатил за «право учения» четырех студентов и четырех курсисток в Одессе. А лошадей Семиградова вывел из конюшен и выпустил в степь. Ох, и кони были — огонь! Поскакали степью — только их и видели… Позднее, спустя несколько лет, прослышал он, что в плавнях на Днестре появились табунки диких скакунов неведомо откуда, — не знала Бессарабия диких лошадей уже три-четыре столетия. Возможно, что это как раз и расплодились семиградовские кони…

Кони под гетманскими «вартовыми» были хороши — сытые, холеные, добрая порода, в самый раз под седло!

Доктор Скоропостижный даже затоптался у окна. Вот бы сбросить этих плюгавых «вартовых», вскочить на их скакунов, сабли наголо — и айда по улицам со свистом и улюлюканьем, сея панику, разгоняя всю эту сволочь — и офицерню из добрармии, и гетманских казаков, и жолнеров из белопольских легионов. Разрушить старый мир паразитов и пауков и построить новый мир, в котором настоящим и единственным владыкой будет труд! Словом, по-большевистски: царство коммунизма на земле!

А то… скучное это дело — организация подполья, конспирация, маскарад под помещиков Золотаревых, негоциантов Берковичей, докторов Скоропостижных…

Эх, если бы восстание! На коня, саблю из ножόн — и айда на паразитов и контру!..

Но пылкие мечты Григория Ивановича спугнул старый фельдшер. Он приоткрыл дверь и сообщил, что, наконец, появился-таки пациент.

Доктор Скоропостижный поспешно надел огромные черные очки, которые никогда не снимал во время приема больных. В комнату вошел высокий, статный и широкоплечий человек в солдатской шинели и мятой солдатской фуражке без кокарды. Половина населения города одевалась теперь так: тысячам людей пришлось пройти армейскую службу на позициях за четыре года войны.

Влас Власович посмотрел на него с сочувствием. Хотя и выглядел пациент крепким и жилистым, старый фельдшер не сомневался, что в его могучем организме затаились и ревматизм, и порок сердца, и расстройство органов пищеварения, и еще сотня разных болезней — после сидения в окопах да ран и контузий в боях. Влас Власович хорошо знал это по собственному фронтовому опыту.

— Садитесь, гражданин. Н-на что жалуетесь? — спросил доктор Скоропостижный, пока Влас Власович прикрывал за собой дверь.

— Прослышав, что вы специалист-фтизиатр и физиатр… — начал гражданин, расстегивая шинель, под которой у него была такая же обычная армейская гимнастерка.

Но доктор Скоропостижный снял свои очки и, улыбаясь, перебил его, так как дверь за Власом Власовичем уже закрылась:

— Привет, Александр Никодимович! Как стачка?

— Здоров будь, Григорий Иванович! — ответил Александр Столяров, крепко пожимая руку Котовскому. — Со стачкой все в порядке, только вот твоя помощь нужна. Я к тебе по поручению комитета.

— Слушаю, Александр Никодимович. В чем дело?

— Дело в Мишке Япончике. Мы сейчас еще не имеем сил прибрать к рукам его «шпану» в несколько сот, а может, и тысяч бандитов, но придержать их необходимо немедленно. Прошел слух, и слух абсолютно верный, что сегодня ночью Япончик со своей бандой собирается «почистить» город…

— Очевидно, процесс захватил легкие, — быстро произнес доктор Скоропостижный, поспешно водружая на нос свои очки, так как дверь скрипнула и на пороге появился Влас Власович. — Раздевайтесь, посмотрим.

Влас Власович принес керосиновую лампу под абажуром.

— Электричества сегодня не будет через эту забастовку, доктор, — объяснил он, — так я вам лампочку наладил: на дворе уже темнеет. Воняет только она, проклятущая…

— Спасибо, Влас Власович! И прикройте поплотнее двери, чтоб пациента не просквозило…

Александр Столяров как раз стягивал за ворот через голову гимнастерку.

Влас Власович вышел.

— Разве не распропагандировал еще своего напарника? — кивнул Столяров на дверь, за которой скрылся ротный фельдшер Тимощук.

— Да какой уж из меня пропагандист! — отмахнулся Котовский.

— А надо, надо! Для нас, брат, каждый человек дорог…

— Попробую, Александр. Значит, — улыбнулся Котовский, — Мишка Япончик собирается сегодня ночью нагнать на буржуев страху?

— Буржуям, — сказал Столяров, не отвечая на шутку Котовского, — страху хватает. А устраивать сейчас, во время забастовки в городе, бесчинства нам не с руки, дорогой Григорий. Заодно с буржуями эти бандюги и простого обывателя тронут, да и, будь уверен, кое-кто из трудящихся, особенно интеллигенция, тоже пострадает. Это подорвет у населения сочувствие к стачке. Найдутся и меньшевистские провокаторы — они будут раздувать озлобление против рабочих, которые, мол, своей стачкой дали возможность разгуляться бандитам…

— Верно! — сразу согласился Котовский. — А где бы мог сейчас быть Япончик? Как его найти? — спросил он после паузы.

— Это нам уже известно, где он сейчас. И как его найти — тоже есть способ. Нам надо, чтоб ты его припугнул, он тебя боится. Вот только где вам встретиться?

Григорий Иванович снял свои черные очки, положил их перед собой и стал барабанить пальцами по столу, задумчиво поглядывая в окно.

— Лучше всего было бы, — сказал Столяров, — затащить его сейчас же хотя бы сюда и поговорить — шито-крыто… Вот только знает ли он тебя в лицо?

— Не знаю. Никогда его не видел. А меня он, возможно, видел когда-нибудь.

— Тогда не годится, — сразу отбросил свое предложение Столяров. — Провалишь маску «доктора Скоропостижного». — Он кивнул на белый халат на плечах у Григория Ивановича, стетоскоп на столе, шкафчик с медикаментами в углу: — Вся эта мишура нам очень подходящая.

— Н-да, — задумчиво согласился Котовский, — удачный вышел маскарад. Жалко терять… — Вдруг он тихо засмеялся и хлопнул ладонью по столу. — Все будет в порядке, Александр! Поговорим именно здесь. И Котовский с ним познакомится, и прием у доктора Скоропостижного сохраним!

— Каким образом?

Котовский хитро прищурился, придвинул к себе бланки для рецептов со штампом врача-физиатра, фтизиатра и физиотерапевта Скоропостижного, обмакнул перо в чернила и стал писать поперек бланка.

Столяров с любопытством следил за его пером.

На листке появились две строчки:

«Япончик! Нам нужно поговорить. Приходи немедленно на Базарную, 36-А, встретимся на приеме у доктора Скоропостижного. Котовский».

Столяров понимающе засмеялся, и Котовский подал ему рецепт..

— Можно так устроить, чтобы Япончику сразу же и передали?

— Можно. Среди его телохранителей у нас есть свой человек — из молдаванской братвы, из старых «корешков» Шурки Понедилка…

Григорий Иванович положил бланк в конверт, Столяров тем временем надевал гимнастерку и шинель.

Затем Столяров взял конверт, и они с Котовским крепко пожали друг другу руки.

— Счастливо!

Когда внизу хлопнула дверь за Столяровым, Григорий Иванович прошелся по комнате, заложив руки за спину и сосредоточенно обдумывая положение. Что на свидание с Котовским Мишка Япончик придет — в этом не было сомнения: он уже давно набивался «установить контакт». Но как заставить бандита подчиниться? Да и как держать себя во время разговора? Ведь Япончик приведет с собой целую шайку, а Котовский будет один…

Слух, что Мишка Япончик, всемогущий король одесских бандитов, объявляет на эту ночь Одессу «открытым городом» для банды налетчиков, прошел уже от Фонтанов до Лузановки и от Николаевского бульвара до самой Заставы.

Окна в особняках, особенно на центральных улицах и в районах дач, плотно закрывались ставнями, а где ставен не было — баррикадировались шкафами, столами и матрацами. Каждый дом готовился к обороне как умел и как мог. В больших домах организовывалась внутренняя самооборона — из всех жильцов мужского пола от четырнадцати лет под командой господ офицеров, проживавших в этом доме.

Приближалась и в самом деле тревожная ночь.

Город притаился и постепенно замирал. Улицы совсем опустели, одну за другой проглатывала ночная темень и настороженная тишина. Центр города точно вымер. Даже постовые казаки гетманской «варты» оставили свои посты на перекрестках: они не решались рисковать, — что значит один или два патруля против вооруженной банды налетчиков? Не вышли на обход города и патрульные отряды: что они могут сделать, даже с винтовками и пулеметами, если неведомый враг неведомо откуда массой двинется против них?

В гостинице «Лондонской» самооборону несли все постояльцы мужского пола, до камергера двора его императорского величества включительно. Освобожден от участия в самообороне был только английский адмирал Боллард; совет старейших постояльцев, который руководил самообороной, надеялся умолить адмирала вызвать с кораблей «Бейвер» и «Скирмишер» вооруженных английских матросов и охранный взвод шотландских стрелков. А тем временем «совет старейших» лично охранял самого адмирала Болларда. Генералы и адмиралы русской добрармии с браунингами в руках стояли под дверями покоев адмирала. Каждого, кто появлялся в коридоре, они освещали электрическими фонариками.

Не могло быть никаких сомнений, что первым объектом нападения должна стать именно гостиница «Лондонская», где собралась вся знать белой эмиграции, а также и неисчислимые — и не доверенные сейфам банков — ценности скопившейся здесь всероссийской буржуазии.

К консулу Энно в Воронцовский дворец, охранявшийся вызванными с французского минного тральщика матросами, была отправлена специальная депутация: шлите искрограммы в Яссы, в Константинополь, прямо в Париж — просите, требуйте, молите, взывайте на весь мир, чтоб долгожданный иноземный десант на всех парах, под всеми парусами как можно скорее летел спасать Одессу!..

Дверь в кабинет доктора Скоропостижного скрипнула, и Влас Власович просунул голову в щель:

— Доктор! Пациент! — В голосе старого фельдшера звучало искреннее удивление и возрастающее уважение к доктору, популярность которого росла у него на глазах.

— Пускай войдет. Вот только руки помою. Идемте, Влас Власович, польете мне на руки.

Сквозь щель кухонной двери Котовский увидел, как из приемной в кабинет прошел пациент. Курчавый, с черными усиками. Сомнений не было: это сам Мишка Япончик.

Тогда, вместо того чтобы мыть руки, Котовский сбросил свой белый халат и стал напяливать его на Власа Власовича.

— Влас Власович! Вы сейчас будете доктор Скоропостижный. Все остальное я вам потом объясню. Скорее!

— Но!..

Влас Власович был совсем ошарашен.

Однако времени уже не было, а испуг Власа Власовича был как раз кстати, и Григорий Иванович толкнул очумелого фельдшера к кабинету.

— Вы сядете на мое место и будете только поддакивать.

И тут Влас Власович увидел, что доктор Скоропостижный вытаскивает из кармана пистолет. Влас Власович поскорее поднял руки кверху.

Все это произошло уже на пороге, и пациент, вошедший в кабинет, стал свидетелем этой жуткой сцены. Он мгновенно сунул руку в карман и тоже выхватил пистолет.

— Не волнуйтесь! — сказал Григорий Иванович. — Можете спрятать ваш пистолет в карман или как вам угодно, мне все равно. Садитесь, доктор! — прикрикнул он на Власа Власовича. — И не мешайте нам пять минут! Нам надо побеседовать с этим мосье. — Влас Власович, так и не опуская рук, упал в кресло, а Котовский тем временем объяснил Япончику: — Простите, что так случилось. Мне некуда было вас пригласить и пришлось пойти на эту аферу. Надеюсь, вы меня понимаете? Надеюсь также, что ни вы меня, ни я вас при этом остолопе… — он кивнул головой на помертвевшего от страха Власа Власовича, — то есть, я хотел сказать, при докторе Скоропостижном, не будем называть по имени? Договорились? Садитесь, пожалуйста… Доктор, вы можете опустить руки. Тут вас никто не боится. Можете даже засунуть руки в карманы: мы знаем, что доктора носят в карманах стетоскопы, а не пистолеты.

Мишка Япончик смотрел на Котовского с нескрываемым восхищением. Секунд десять он даже слова не мог произнести от восторга. Наконец, он обрел дар речи.

— Слушайте! — крикнул он. — Чтоб я так жил, вы-таки туз! Вы думаете, я буду удивляться, если вы в другой раз назначите мне рандеву у самого французского консула?! Слушайте! Идите ко мне в компанию!

Он сел и положил пистолет к себе на колени.

— Нет, спасибо! — сказал Котовский. — У меня другая программа. Но не будем терять времени… У меня к вам дело…

— Может, вы чего хочете? — Япончик сделал широкий жест. — Для вас мне ничего не жалко. Хочете дворец Маразли? Он — ваш! Хочете виллу Анатры? Ваша! Может, вы хочете пол-Одессы?

— Больше, — серьезно сказал Котовский. — Я хочу всю Одессу.

Япончик вытаращил на Котовского глаза.

— Слушайте, может, я малохольный, но я вас еще не понял.

Котовский сказал:

— Мне стало известно, что вы хотите, воспользовавшись темнотой в городе, разрешить вашим бандитам…

— Ну, ну! — обиделся Япончик.

— Простите, но я не знаю, как вы себя называете.

— Мы — люди свободных профессий.

— Пускай так. Так вот, если ваши люди свободных профессий начнут сегодня массовый грабеж, это вызовет среди жителей города возмущение против стачки. Я не знаю, понятно ли вам то, что я говорю…

Япончик снова обиделся.

— Вы же разговариваете с интеллигентным человеком.

— Тем лучше. Так вот, у меня предложение такое: вы запрещаете вашим… лицам свободных интеллигентных профессий бесчинствовать, воспользовавшись всеобщей стачкой. Договорились?

Япончик смотрел на Котовского, поглядывал и на Власа Власовича. Влас Власович уже немного пришел в себя и с интересом прислушивался к беседе.

— А что, если я не соглашусь?

Котовский пожал плечами.

— Как хотите. Будем знать, что вы не выполнили… моего требования.

Япончик рассердился:

— Что вы меня берете на «понт»? И чем вы хотите меня заставить?

Котовский улыбнулся.

— Как же я могу вас заставить? Дом, вероятно, вы окружили двумя десятками… ваших людей свободных профессий… Что ж я могу вам сделать? — Он снова улыбнулся и кивнул на Власа Власовича. — Разве что попросить доктора Скоропостижного поставить вам клизму?..

Япончик вдруг впал в бешенство:

— Что вы меня агитируете! Я уже наагитированный по колени! Вы думаете себе, что ваша будет сверху, что опять придут ваши совдепы, и хочете меня этим настращать! Можете мне поверить: чтоб я так жил, ваших совдепов тут больше никогда не будет!

Котовский спокойно ответил:

— Будет или не будет тут советская власть — это вопрос другой. Смею вас уверить, что она будет! И я вам свое требование уже сказал.

Япончик исподтишка поглядел на Котовского, делая вид, что рассматривает стетоскоп, который он, взяв со стола, вертел в руках. Он старался разгадать: какой у Котовского козырь? Ну, сам Котовский — туз, ничего не скажешь! Но действительно ли есть у него король, дама и валет на руках?

— Могу прибавить, что требование это — не моя личная прихоть, его поручили мне передать вам бастующие рабочие. Если им сорвете стачку, все силы стачечников будут брошены на одно дело: пятьдесят тысяч бастующих разделятся на тысячу групп, по пятьдесят человек в каждой, с единственной целью выловить и ликвидировать всех ваших бандитов до единого…

Япончик захлопал глазами. Ореол славы окружал легендарного народного мстителя Котовского; его популярность в Одессе была Япончику хорошо известна. Конечно, можно было бы сейчас схватить Котовского и тут же покончить с ним — вокруг дома Япончик предусмотрительно расставил человек пятьдесят своих головорезов, — но… у него не было ни малейшего сомнения, что Котовский каким-то образом заранее хитро позаботился обеспечить себе безопасность…

Япончик подозрительным взглядом обшарил углы комнаты и присмотрелся к обоям на стенах — не торчат ли сквозь стены замаскированные рисунком дула пистолетов? Он, кажется, свалял дурака, забрав себе в голову идиотскую фантазию, что Котовский собирается искать с ним компанию… Япончик заерзал на месте и даже тайком заглянул под кресло: а может, там спрятана адская машина?.. Конечно, Япончик не верил, не хотел верить, что в Одессе будет восстановлена советская власть, потому и жил в мире и согласии с немецкими оккупантами, потому и готовился найти общий язык с ожидаемыми оккупационными войсками Антанты… Ну, а если она, советская власть, в Одессе все ж таки восстановится?

— Слушайте! — примирительно сказал Япончик. — И на что оно вам сдалось?

— Это вы о чем? — не понял Котовский.

— Ну, про это самое… «мы наш, мы новый мир построим…» Придет, скажем, ваша советская власть — и что тогда будете делать вы? Персонально вы?

— Пожалуйста, — сказал Котовский, — могу сказать. Я организую полк и буду продолжать воевать против буржуазии.

— Пхи! — состроил гримасу Япончик. — Я уже имею полк и уже чищу буржуев.

— Что ж, — не стал возражать Котовский, — наши полки встретятся — ваш и мой. Что вы тогда предполагаете делать? Будете против моего полка воевать или вместе с моим полком?

Япончик задумался. Дилемма была поставлена прямо, и дилемма достаточно-таки сложная. Наконец, он принял решение:

— Или за, или против. А вы?

— Против.

— Против кого? Паразитов и контры?

— Против паразитов и контры. Значит, и против вас.

— Или я паразит? Или я, может быть, контра?

— И паразит и контра. Я окружу ваш полк моим полком, разоружу его, а вас, персонально вас, расстреляю.

Это уже была не угроза, это был ультиматум, после которого либо должна была быть объявлена война, либо…

И в эту минуту в мозгу Япончика — матерого провокатора и матерого комбинатора — блеснула гениальная, как ему показалось, идея: раз такое дело, так он же может выгодно продать Котовского… французским оккупантам.

— Ладно, — сказал Япончик. — Мне ваша стачка без интересу. Мы будем принимать ванны на Куяльницком лимане, а может, на Хаджибеевском или аж Дофиновском — я знаю?

— Вы будете принимать ванны, пока не закончится забастовка?

Япончик опять обиделся. Он был очень обидчивый.

— Слушайте! Я же сказал! Это же неинтеллигентно — переспрашивать! Ведь в Одессе есть жлобы индивидуальной практики! Или мне и за них давать слово?

— Хорошо! — согласился Котовский. — Но за полное спокойствие в городе отвечаете вы, персонально вы!

— Адью! — произнес Мишка Япончик надувшись. — Мне было приятно с вами познакомиться и дружески побеседовать. Вы-таки вправду козырный туз! Можете мне поверить. И знаете, что? Может, вы еще передумаете, так я всегда буду радый. Мы можем, например, организовать концерт! То есть, я хотел сказать, консерв…

— Вы имеете в виду концерн?

— Вот именно, концентр. На паркетных, то есть, я хотел сказать, на паритетных началах. Наши не хуже ваших! Подумайте.

— Нет, — сказал Котовский, — хуже! И смотрите, чтоб вы сдержали свое слово. Потому что, когда здесь установится советская власть, я собираюсь возглавить Чека!

Когда дверь за Япончиком закрылась, Григорий Иванович еще некоторое время стоял у порога задумавшись. В глубокой задумчивости вернулся он и в кабинет.

Влас Власович в халате доктора Скоропостижного все еще сидел за столом.

— Доктор! — прошептал он. Вы не доктор!

— Почему же? — усмехнулся Котовский. — Вы же сами видели, сколько сегодня было пациентов… Я очень прошу вас, дорогой Влас Власович, простить мне всю эту… комедию. Не сердитесь, что доставил вам несколько неприятных минут и так вас напугал. Но ведь вы сами убедились, что дело было чрезвычайно важное. Я, дорогой Влас Власович, действительно сочувствую забастовщикам. Да и вы, надеюсь, не за папу римского…

— Доктор! — снова воскликнул Влас Власович со всей экспансивностью, на какую был способен в свои пятьдесят лет. — Доктор! Хотя собственно вы и не доктор… Но ведь это же был сам Мишка Япончик?

— Да, это был именно он.

Влас Власович даже за голову схватился.

— Боже мой! Как вы решились? Это же гроза! Но он вас боится. Значит, вы еще больше гроза, вы…

— Ураган? — подсказал Григорий Иванович. — Самум? Всемирный потоп?

— Вы все шутите… — неодобрительно покачал головой старый фельдшер. — А у меня даже поджилки трясутся…

Котовский подошел к шкафчику с лекарствами и инструментами, отпер собственным ключиком свое отделение и вынул бутылку со спиртом и две посудинки, какими ставят банки.

— Выпьем, Влас Власович, чтоб у вас поджилки не тряслись.

Влас Власович охотно принял посудинку из рук Григория Ивановича и с удовольствием чокнулся. Спирт был не разведенный, он обжигал горло. Но они опрокинули, и оба даже не поморщились. Влас Власович только одобрительно крякнул.

Котовский тоже удовлетворенно вздохнул и лукаво подмигнул старому фельдшеру:

— Счастье еще, Влас Власович, что вам не пришлось ставить ему клизму. Горячее было б тогда дельце. Не знаю, вышли бы мы с вами отсюда живыми…

Влас Власович прижал руки к груди и даже поднялся на цыпочки.

— Доктор, — сказал он, — хотя вы и не доктор, а я только старый инвалид, но если вам и в самом деле понадобится когда-нибудь старый инвалид, который только и умеет, что ставить банки да класть компрессы, вы можете на меня рассчитывать!

— Вот это слово мужчины! — похвалил Григорий Иванович. — В таком случае давайте еще по одной.

Они выпили еще по одной, и Котовский сказал:

— Один большевик — и, надо вам сказать, большевик настоящий, — один из крупнейших одесских большевиков, сегодня пожурил меня, что я вас, Влас Власович, до сих пор не распропагандировал. Он ругал меня за вас, Влас Власович. Как это так, говорит, своего напарника и не распропагандировать? Нам, говорит, каждый человек дорог…

— За меня? — перепугался Влас Власович. — Я — дорог?

— За вас! Вы — дороги. И выходит, что я уже на ходу исправил свою ошибку. Итак — распропагандировал я вас, Влас Власович, или не распропагандировал? А? Будем вместе бороться за восстановление советской власти?

Влас Власович снова прижал руки к груди и поднялся на цыпочки.

— Доктор!.. Хотя вы и не доктор…

Тон у него был торжественный, словно он собирался произнести высокую клятву. Но вдруг его точно пронзило.

— Доктор! — крикнул он. — Я знаю, кто вы, доктор! Вы — сам Котовский!..

— Спокойно, Влас Власович! — мягко остановил его Григорий Иванович. — Вы мне перестаете нравиться. Вы что-то чересчур уж догадливы. Давайте договоримся: я этого не слышал, вы этого не говорили, вам это даже и в голову не приходило. Согласны?

— Так точно! — даже вытянулся старый фельдшер, совсем так, как вытягивался он на параде перед генералом Драгомировым после окончания школы ротных фельдшеров в Киеве, тридцать лет назад.

Как раз в эту минуту зазвенел звонок на парадном.

Влас Власович заковылял вниз — открывать.

— Доктор! — испуганно прошептал Влас Власович с порога. — Что за напасть такая? Опять пациент!

Вошел Ласточкин.

Они радостно поздоровались.

— Ну, как дела, Григорий Иванович, или, простите, доктор Скоропостижный?

— Спасибо, Иван Федорович! О ваших и не спрашиваю: события говорят сами за себя. Одесса еще не знала такой стачки! — Котовский улыбнулся. — Забастовала даже костюмерная оперного театра. Когда мне сегодня понадобилось превратиться из доктора Скоропостижного в помещика Золотарева, я не мог этого сделать…

Ласточкин захохотал.

— Логично, Григорий Иванович! Забастовка идет против всех помещиков, даже… липовых!

— Но отчего вы так поздно, Иван Федорович? — забеспокоился Котовский. — Уже девятый час, ночь, осадное положение, рискованно это для вас…

Ласточкин беспечно отмахнулся:

— Бог не выдаст, свинья не съест, Григорий Иванович!

Котовский засмеялся.

— Да и дело у меня к вам срочное. Где уж там откладывать!

Они сели друг против друга в кресла перед столом, и Котовский шутя надел свои огромные черные докторские очки.

— Ну-с? На что жалуетесь? Сердце? Печень? Желудок?

— Сердце! — серьезно отвечал Ласточкин. — Сердце у меня не на месте, Григорий Иванович! Боюсь, не подстроили бы какой-нибудь пакости меньшевики. В Центропрофе через совет так называемых «социалистических» партий заправляют фактически они. Непременно сделают какую-нибудь подлость со стачкой — спровоцируют, предадут! Не могут они, чтобы не спровоцировать и не предать. Такова уж меньшевистская натура. Уже и приметы есть.

— А именно?

— Да вот настойчиво распространяют басню, что Антанта, дескать, идет сюда только для того, чтобы… ликвидировать немецкое влияние. Ссылаются при этом на авторитетное заявление… консула Энно. А для трудового народа что такое «немецкое влияние»? Расстрелы, виселицы и издевательства — зверский режим полугодовой оккупации! Против этого «влияния» сейчас пылает в огне восстаний вся Украина. Меньшевистские лидеры и говорят: раз Антанта посылает сюда свою армию для борьбы с немецким «влиянием», против которого борется украинский народ, то… радоваться должен украинский народ антантовской интервенции и всемерно поддерживать ее. А? Как это вам нравится? Наичистейшая меньшевистской грязной воды провокация!.. Был я сегодня на заводе Гена, на митинге. Выступает один рабочий, спрашивает: как же так? Немецкая ли, французская или американская — все равно интервенция, все равно империализм! Так они, сукины сыны, выкручиваются: что вы! Германия была кайзеровская, а во Франции и Соединенных Штатах, видите ли, демократия и вообще цивилизация! Армия Антанты несет нам «святые принципы демократии»! Как это вам понравится? — Ласточкин вдруг весело рассмеялся. — Был я сегодня в Главных железнодорожных мастерских, на митинге… Изгнали меньшевистских лидеров из железнодорожных мастерских! Такой шум поднялся! — Ласточкин оборвал смех. — А я к вам по делу, Григорий Иванович. Нужна ваша помощь.

— Говорите, что там такое? Будет выполнено, Иван Федорович.

Ласточкин встал с кресла и, заложив руки за спину, начал ходить взад-вперед по комнате.

— Стачка! Нам необходимо выиграть эту стачку. Потому что в требованиях стачки стоит: легализация Совета рабочих депутатов! — Он вдруг остановился перед Котовским. — И тут опять меньшевистская провокация. Пугливый и неустойчивый элемент они стращают тем, что, дескать, легализация Совета означает провозглашение советской власти. А завтра прибудет десант антисоветской коалиции, и, конечно, немедленно же начнутся боевые действия против советской власти и кровопролитие! Понимаете? Вот пугливый элемент и начинает бояться легализации Совета. А Совет нам необходим до зарезу! Только через Совет мы можем поднять и организовать широчайшие слои трудящихся. Но… — Ласточкин снова заходил по комнате, — но если мы стачку проиграем… — а как разумные хозяева и трезвые политики, веря в победу стачки, мы в то же время должны быть готовы к тому, что стачка может быть и проиграна… — так вот в случае провала стачки мы начнем упорную, кропотливую, пускай и длительную работу среди масс. Организуем советский актив в подполье, созовем конференции советского актива в подполье, наладим работу отдельных органов Совета в подполье, поведем агитацию из подполья… Что это вы помрачнели, Григорий Иванович? — прервал себя Ласточкин и остановился перед Котовским. — Что такое я сказал вам не по душе?

Котовский пожал плечами.

— Не понимаю я вас, Иван Федорович.

— Ну как же вы не понимаете? — искренне огорчился Ласточкин.

— Я понял все, что вы сказали, Иван Федорович. А не понимаю вашей… тактики и стратегии. Да что там! — Котовский хлопнул ладонью по столу и тоже встал. — Не согласен я с вами, Иван Федорович!

— С чем не согласны? — удивился Ласточкин.

— Не согласен с вашей идеей: если забастовка сорвется и Совет не будет легализован, то… упорная, кропотливая и длительная работа в подполье… организации, конференции, актив… Бюрократизм! Воду в ступе толочь! Не понимаю и не согласен!

Ласточкин минутку помолчал, гневно глядя на стоявшего перед ним Котовского, но сдержался.

— Что же вы предлагаете? — спокойно, но с угрозой в голосе спросил он.

— Решительные и… и немедленные активные действия!

— А именно? Прошу — яснее.

— Пожалуйста, яснее: восстание!

— Восстание?

— Да, восстание! И немедленно. Завтра же!

Минуту они стояли друг против друга молча, сверля друг друга гневными глазами, точно собираясь вот-вот кинуться один на другого — крупный, коренастый и сильный Котовский, маленький, сухопарый и щуплый Ласточкин.

Затем Ласточкин, измерив Котовского взглядом, спросил:

— Позволите диагностировать это как… истерию?

— Нет, не позволю! — гаркнул Котовский. — Не позволю! И докажу!

— Как же вы это докажете? — язвительно протянул Ласточкин. — Разрешите полюбопытствовать?

Котовский рубанул воздух рукой — ему не хватало слов, горячих, резких, уничтожающих, но убедительных и сильных, как он сам.

— Докажу… — прорычал он, — делом докажу! Завтра с тысячей, полтысячей, сотней смельчаков выйду на улицу с оружием в руках…

— С оружием в руках? — ехидно переспросил Ласточкин.

— Да, с оружием! Переколем, порубаем, постреляем контру вместе со всеми меньшевиками, захватим правительственные учреждения, телеграф, почту, все, что нужно, — и наше вам! Объявляю советскую власть!

— Все? — спросил Ласточкин, не отрывая от Котовского злых глаз.

— Нет, не все! — взорвался Котовский. — Не все!

Он снова рубанул воздух, намереваясь обрушить на Ласточкина какие-то самые сильные, самые убедительные, уничтожающие слова, но только махнул рукой.

— Все.

Снова какую-то минутку царило молчание.

Затем Ласточкин язвительно спросил:

— Разрешите и мне?

— Что разрешить?

— Слово. Только слово. Надеюсь, свобода слова вами еще не отменена?

— Да ну вас! — огрызнулся Котовский. — Не до шуток!..

— И мне не до шуток, Григорий Иванович, — сурово и печально произнес Ласточкин. — Где уж тут шутить! Вот я сейчас нарисую вам картину немедленного, завтрашнего восстания, которое вы поднимете, выйдя на улицу и созвав сотню смельчаков. Сомнения нет, смельчаки найдутся. Народ наш, Григорий Иванович, и в самом деле смелый, героический, иной раз даже отчаянный. И вот какова будет картина. Вы переколете и порубите сотню, две, пять, тысячу беляков и разной нечисти. Заметьте — тысячу из двадцати пяти тысяч, скопившихся здесь вооруженных врагов. Итак, останется еще двадцать четыре тысячи, которые разбегутся, спрячутся, и вы должны будете их выковыривать из разных тайников.

— И выковыряем! — сердито огрызнулся Котовский.

— И выковыряете, не сомневаюсь. В первый день, скажем, выковыряете тысячу, на второй день — две, на третий — три. Дней на десять хватит ковырять, а? Учтите, что они, опомнившись, организуются и начнут оказывать вам сопротивление…

— Управимся! — сердито крикнул Котовский. — Будьте покойны.

— Не сомневаюсь, управитесь. Председатель Чека из вас будет отличный, лучшего и не надо. Это, учтите, высокая, очень высокая похвала, Григорий Иванович. И из сотни ваших смельчаков выйдет великолепный отряд по борьбе с контрреволюцией и бандитизмом, — тоже, учтите, наивысшая похвала. А кто в это время, пока вы станете управляться, будет удерживать власть в городе? И сколько времени думаете ее держать — день, два, до вечера или до утра?

— Вы что, смеетесь надо мной? — вскинулся Котовский.

— Смеюсь, Григорий Иванович! Смеюсь! — Они снова стояли друг против друга, как два боксера, готовые возобновить прерванный раунд. — Смеюсь, хотя и хочется плакать. Ни черта вы еще не понимаете, Григорий Иванович, хотя и воображаете, что все поняли.

Котовский растерялся от этой резкости, но Ласточкин не дал ему опомниться и сам ринулся в наступление.

— Я могу, — чуть не закричал он, — уничтожить вас здесь же, на месте, десятками аргументов! Но не нужно десяти. Мы с вами не на митинге, и я пришел к вам с совершенно конкретным спешным делом. Хватит с вас и полудесятка. Даже трех. Одного! Этот один — Антанта!

Ласточкин смотрел на Котовского, уже заранее торжествуя свою победу в их «поединке».

— Антанта! Вы думаете, она будет смотреть, пока вы станете рубить, выковыривать и пытаться удержать власть до вечера или до утра? Антанта идет с интервенцией. Или вы об этом забыли? Не вам ли, Гершку Берковичу, сказал консул Энно, что послано не менее пятидесяти тяжелых кораблей и не меньше пятидесяти тысяч вооруженных до зубов башибузуков?! Эскадра прибудет завтра и сыпанет раскаленной сталью из тысячи орудий на головы вам, вашим смельчакам и всему мирному населению города! Бросит в бой пятьдесят тысяч солдат!.. А может быть, вы станете возражать и скажете, что Антанте невыгодно все разрушать и сметать с лица земли там, куда она идет с намерением властвовать и грабить? Пожалуйста! Она не разрушит города, она высадит свой десант не в Одессе, а в Аккермане, Севастополе, Херсоне, Николаеве — и возьмет вас в мешок!

— Интересно! — насмешливо отозвался на этот раз Котовский. — Только что вы говорили, что именно этим аргументом лицемерно оперируют… меньшевики.

Замечание Котовского уязвляло больше, чем все резкие слова Ласточкина, и Котовский уже ожидал взрыва.

Но Ласточкин, наоборот, вдруг сразу успокоился.

— Верно, — сказал он совершенно хладнокровно и сел. — Именно этим и оперируют меньшевики. В том-то и заключается их коварная политика, что они подбирают убедительный аргумент, чтобы, вопреки истине, повернуть его в свою пользу. Какой они делают из этого вывод? Вооруженная борьба для народа не нужна и опасна. Понятное дело — так как она утвердит ненавистную им советскую власть. А какой вывод делаем мы с вами, большевики? Необходима вооруженная борьба, широкая, непримиримая, и… немедленно!

— Позвольте! — Котовский был сбит с толку. — Только что вы сказали…

— Только что я сказал, — спокойно прервал его Ласточкин, — именно это. И скажу еще больше. Именно с этим я к вам и пришел. Надо начинать вооруженную борьбу, Григорий Иванович! Надо воевать!

Котовский встал.

— Послушайте, Иван Федорович, — возмущенно сказал он, — разрешите мне…

— Не разрешаю! — обрезал Ласточкин. — Прошу выслушать меня до конца! Ведь я же вас выслушал? Не так ли? Ведь я начал говорить только после того, как вы сказали «все».

Котовский пожал плечами, примирительно, хотя еще и не вполне остыв, поглядывая на Ласточкина.

И Ласточкин закончил свою аргументацию:

— Страна наша ведет сейчас отечественную войну, Григорий Иванович, а не просто совершаются путчи в разных концах нашей огромной отчизны. Следовательно, боевые операции в каждой отдельной местности должны исходить из интересов общего и единого плана разгрома врага. Вы были военным, Григорий Иванович, и знаете, что означает выражение «огонь на меня». Юг Украины должен оттянуть на себя часть сил антисоветской коалиции и, перемалывая их, тем самым помочь общегосударственному делу борьбы против интервентов в других краях советской родины: на Кавказе, в Крыму, на юге России и на Дальнем Востоке. В этом залог победы революции. Вам это понятно, Григорий Иванович?

Котовский кивнул:

— Конечно!

— Не путч будет здесь у нас, а война! Не тысяча смельчаков пойдет героически умирать на баррикадах, а сотни тысяч и миллионы смелых сынов нашего советского героического народа пойдут на бой, на войну! Не на рыцарский турнир для красивой минутной победы, а чтобы победить навсегда и построить на земле коммунизм! Такая победа — всенародное дело. И чтоб поднять народные массы, нам с вами, большевикам, придется поработать засучив рукава, а иной раз и повозиться с кое-какими скучными, как вы говорите, бюрократическими делами. Только не воду в ступе мы будем толочь, а кровь зажигать в сердцах людей!

Взволнованный Ласточкин встал со своего кресла, прошелся взад-вперед по комнате и остановился у окна, вглядываясь сквозь стекло в черный мрак ночи.

— Вы правы, Иван Федорович… — глухо за его спиной произнес Котовский. — Я не прав, а вы правы. Вы правы, как всегда, — задумчиво прибавил Котовский. — И это потому, что вашими устами говорит партия. А у меня — только крик наболевшей души… души «легендарного экспроприатора»… в прошлом, конечно, как вы изволили метко заметить. — Котовский криво усмехнулся, и в его голосе прозвучали одновременно и ирония и грусть. — Завидую я вам…

Ласточкин не отвечал. Он все смотрел в черное окно, словно мог увидеть что-то там, в темноте.

Но он и в самом деле увидел. В доме напротив, через улицу, высоко, на четвертом этаже — так, что с земли почти и не видно было, — светилось окно. Электричества не было, и обитатели квартиры тоже зажгли керосиновую лампу. Это была старинная, должно быть давно не бывшая в употреблении висячая керосиновая лампа, тремя фантастического рисунка цепями прикрепленная к крюку в потолке; между цепями спускалась бронзированная груша — наполненный дробью противовес. Когда-то давно такие лампы непременно висели в каждой квартире, в столовой, над обеденным столом. От такой лампы из-под широкого, конической формы, зеленого абажура падал на скатерть уютный круг мягкого, неяркого света… Ласточкину не видно было отсюда, с уровня второго этажа, сидел ли кто-нибудь за столом. Он видел только лампу… И вдруг ему вспомнилось детство. Детские годы маленького Вани Смирнова… Отец-пекарь, мать-швея пришли с работы. Субботний вечер — и потому на столе, в неярком кругу от лампы, вместо черного ржаного хлеба серый ситник, и чай не вприкуску, а внакладку. И так хорошо, уютно под лучами «праздничной» лампы, которая зажигалась только в субботу, в воскресенье да по большим праздникам; в остальные дни на столе стояла «трехлинейка» со слепеньким плоским фитильком. Тепло как-то на душе под спокойным широким светлым кругом от абажура, хотя и… страшновато оглядываться на углы, где притаились тени, а дальше — и черная тьма… Потом маленький Ваня вырос, но его по-прежнему называли «Ваня-маленький» за невысокий рост и невидную фигурку, называли товарищи по церковноприходской школе, по городскому училищу, по портняжной мастерской, где он был сначала учеником, а затем подмастерьем и мастером. Под этим же псевдонимом «Ваня-маленький» его знали и партийные товарищи, это стало его подпольной кличкой. Вырос Ваня-маленький. И так — под висячей лампой с абажуром — сидел и на конспиративных собраниях и в кругу своей семьи: жены и Вани еще меньшего, сына… Ссылка и каторга разлучили Ваню Смирнова с женой и сыном. Он с ними увиделся ненадолго только в семнадцатом году, когда революция вернула его из ссылки, — вот так же сидели они под лампой с абажуром, когда встретились после многолетней разлуки… Затем — водоворот борьбы за Октябрь: на митингах, снова в подполье, на баррикадах… Затем, две недели назад, прощанье с женой и Ваней-меньшим — под такою же лампой в Москве; только керосиновую горелку номер пятнадцать прогресс заменил уже шариком электрической лампы с угольной нитью и силой в пятнадцать свечей. И вот Ваня-маленький прибыл сюда, на юг, организовывать народ для борьбы. Скоро ли приведется увидеть милую жену, товарища в жизни и в революционной борьбе, обнять Ваню-меньшого?.. Скорее бы добиться победы, отвоевать право на вольный, творческий труд и построить на земле коммунизм — для всего народа, и для своей семьи…

— Завидую я вам, Иван Федорович, — задумчиво повторил Котовский. — И очень прошу всегда поправлять меня… прямо с ходу. Вот так, без церемоний, прямо в лоб, то есть по лбу — раз! И, будьте уверены, я соображу, что и к чему… Стать верным сыном партии, ее разумным членом, а не только отважным солдатом, стать разумным и дисциплинированным коммунистом — это моя мечта, поверьте, Иван Федорович!..

Ласточкин через силу оторвался от черного проема окна — от видения, возникшего в светлом неярком кругу под абажуром висячей лампы — и подошел к Григорию Ивановичу.

— Милый мой, дорогой мой, друг мой Григорий Иванович! — заговорил он тихо и задушевно. — Я очень вас понимаю. Вы, еще юношей ставший живой легендой, десяток лет носившийся вольным ветром, поджигавший помещичьи имения, экспроприировавший царскую казну, мечтающий перевернуть весь мир паразитов, — вы жаждете бурного и немедленного действия! Огонь и металл, факел и сабля мстителя — да еще на горячем коне — вот каким вы привыкли видеть себя в борьбе, вот каким вы легко можете ухватить мир за вихор и перевернуть его вверх ногами! Я вас понимаю и сочувствую вам. Вам это трудно и скучно: подполье, маски Золотаревых, Скоропостижных или Берковичей, кропотливая организационная и пропагандистская работа… Тяжело! В борьбе много есть тяжелого, Григорий Иванович. Хорошо! Согласен! Вот вам сабля рубаки. Но позвольте нам раньше построить прочный трамплин, создать точку опоры — чтобы удобнее было ухватиться за эту петельку и перевернуть буржуйский мир вверх тормашками! Не обижайтесь за эти мои слова. Вы будете еще рубить, но до того помогите нам хорошенько подготовить все для прыжка. По рукам, Григорий Иванович?

— Ну что вы, Иван Федорович! — смутился Котовский. — Что за разговор? Давайте ваше поручение — и квит… Вы же пришли со спешным заданием. Что я должен сделать?

— Милый мой! — удивился, даже пришел в ужас Ласточкин. — Как что? Да я ведь полчаса только о том и толкую! Оружие нужно, Григорий Иванович! Много оружия! Ваши лимонки и пистолеты — это отлично! Но, во-первых, их мало — нужно в сто раз больше. А во-вторых, не пистолеты и лимонки нужны. Нужны винтовки, пулеметы, пушки! Чтобы вооружить батальоны и полки рабоче-крестьянской армии! Не сто смельчаков, а тысячи и десятки тысяч рабочих и крестьян для всеобщего восстания!

Котовский схватил Ласточкина за плечи.

— Так, значит, восстание? Все-таки восстание?

— Безусловно! — добродушно ответил Ласточкин. — Только восстание. Да ведь я же вам об этом полчаса толкую: нам надо здесь поднимать восстание! Только не восстание сотни отчаянных головушек, а восстание масс!

Ласточкин снял руки Котовского со своих плеч, усадил его в кресло и сам сел напротив.

— Мы будем готовить всеобщее восстание — в городе Одессе и по селам Одесской области, на всем плацдарме, который захватят интервенты для вожделенного прыжка на север. Они расположат тут, на юге Украины, свои силы, а мы их — восстанием! И свернем им шею. Вас, Григорий Иванович, Военно-революционный комитет просит заняться добыванием оружия в первую очередь. — Ласточкин улыбнулся. — Само собой, не бросая и всех остальных дел, которые вам поручены. Но прежде всего: винтовки, пулеметы, пушки, хотя бы и дредноуты! Доставайте каким угодно способом, только бы побольше! Договорились? И еще одно: привыкайте все-таки, что я не Иван Федорович, а Николай…

Это была, несомненно, одна из самых страшных ночей в Одессе.

В разных концах города — то на одной улице, то на другой — вдруг раздавался выстрел. Часто в ответ на выстрел раздавался и второй из-за какого-нибудь угла. Иногда возникала целая перестрелка — и утихала, обрывалась так же внезапно, как и началась.

Стреляли по большей части из какого-нибудь двора, приняв с перепугу деревянную скамью на трамвайной остановке за группу притаившихся или подкрадывающихся бандитов. Случалось тоже, что два отряда самообороны затевали между собой настоящее сражение, приняв друг друга за банду грабителей.

В некоторых кварталах гремели и взрывы бомб. Бомбы бросали тоже со страху, из простого озорства, а чаще — на всякий случай, чтоб подбодрить самих себя.

То там, то тут взлетали в небо ракеты — красные и зеленые. И неизвестно было, что они означают: то ли кто-нибудь подает кому-нибудь знак, то ли просто кто-то балует спьяну?

Ни о чем невозможно было узнать. Телефон в городе не действовал, и каждый дом жил своей собственной, изолированной от остальных и вообще от всего мира жизнью. Каждый двор был словно обособленный, ни от кого не зависимый, самостоятельный мирок.

На тысячу отдельных, самостоятельных мирков распался вдруг огромный город; как единый организм он уже не существовал. Свободно в городе жили и свободно по всему городу ходили только слухи. И невозможно было понять — откуда же они приходят и как проникают со двора во двор, из одного обособленного мира в другой в этом огромном городе, где все связи нарушены и не существуют больше?

Впрочем, слухи рождались по большей части «в порядке самодеятельности» — на основании только звуков, которые были теперь единственным языком города: выстрелов, перестрелок, разрывов бомб и сигнальных ракет. Это были слухи о наступлениях и отступлениях, о захвате в плен и освобождении, о приходе большевиков и высадке антибольшевистского десанта, якобы происходившей уже под покровом темной ночи.

Во всяком случае, во всех разъединенных мирках, по всем кварталам города еще до полуночи стало точно известно, что в Новороссийске английский десант уже высадился, что в севастопольскую бухту вошла французская эскадра, что итальянский крейсер «Аккордан» уже виден с маяка на семнадцатой станции Большого Фонтана.

И самое странное было то, что слухи эти в большинстве случаев соответствовали действительности. Итальянский крейсер «Аккордан» действительно в ту ночь можно было бы увидеть на горизонте — если бы сквозь ночную тьму можно было видеть горизонт.

И, кроме итальянского крейсера, там, на морском горизонте, за Большим рейдом, рядом с ним закачались в ту ночь на морских волнах еще и французские военные корабли: «Мирабо», «Жюстис», «Жюль Мишле». Поблизости появился и английский дредноут «Сьюперб»…

Это еще не была эскадра Антанты. Это был лишь ее передовой отряд. Он даже еще не имел указания войти в одесскую бухту. Передовому отряду эскадры был дан приказ — войти в воды Украины и патрулировать на линии «ничейных» вод, утюжа волны от берегов Румынии до Крыма. Четыре бронированных морских великана заперли выход со всего приморского юга Украины.

И вдруг странные, никак не жданные звуки спугнули тишину города.

Играл военный духовой оркестр.

Звуки его сначала долетели откуда-то издалека, словно из-под земли, как будто с территории порта. Затем они стали слышны ближе и выше — похоже, что с Николаевского бульвара. Наконец, они разлились широко и совсем близко — ясно, что на самой Дерибасовской.

Загремели двери, на верхних этажах открывались окна, люди выглядывали на улицу.

Оркестр? Откуда оркестр? И что за необыкновенный оркестр?

Звуки и в самом деле были диковинные, непривычные для уха одессита. Это не были медные трубы гетманского гарнизонного оркестра или серебряные фанфары добровольческого, обслуживавшего офицерские дружины добрармии. Строй неведомого оркестра был выше, звонче, и звучали в нем какие-то совсем незнакомые инструменты. Похоже было, что основную массу составляли не трубы, а кларнеты, флейты, даже свирели.

Оркестр двигался к центру города, и впереди него — теперь это уже было ясно видно — вставало зарево.

Сомнений не было: по улицам Одессы шел оркестр, и факелы освещали путь оркестрантам багровыми вспышками.

Улицы города уже не были пусты. На Дерибасовской, Ришельевской, Александровской, Екатерининской толпы людей залили тротуары.

— Десант! Десант! Десант! — перекатывалось из конца в конец. — Французы! Англичане! Американцы!

И действительно, по мостовой маршировали иностранные войска.

Впереди, откинув головы назад и подняв кверху какие-то чудные длинные дудки, выступали трубачи. Сразу за ними шла шеренга, человек десять, музыкантов, игравших на инструментах, похожих на корнет-а-пистон. Дальше рядами шагали флейтисты и кларнетисты. И уже позади хрюкало несколько валторн.

Музыканты были в необыкновенной, тоже чудной, одежде, и в конце концов нельзя было разобрать — мужчины это или женщины. В коротеньких клетчатых юбочках, с голыми коленями, на икрах — белые чулки. На головах у них тоже красовалось что-то вроде дамских шляп с плюмажами и перьями.

Это был шотландский оркестр.

Сразу же за оркестром в таких же юбочках, чулочках и дамских шляпах шагали в несколько рядов солдаты с винтовками на плечо, но кверху магазинами.

Это были шотландские стрелки.

За ними, заломив синие береты с помпонами набекрень, распахнув куртки на груди, и тоже в коротеньких белых носочках поверх широких штанин, маршировали с маленькими карабинами за спиной мелкие ростом, но бравые на вид морячки.

Это были французские матросы.

И сзади, печатая шаг высокими коваными сапогами, сверкая в пляшущем свете факелов обильным позументом везде, где только возможно этот позумент нацепить — на фуражках, куртках, штанах, — походным порядком двигались польские легионеры белого орла…

Это не был десант.

Английский адмирал Боллард и французский консул Энно вняли, наконец, мольбам командования добрармии и гетманского гарнизона, услышали молитвы одесских тузов и белоэмигрантских лидеров. Они вызвали со своих четырех кораблей весь экипаж и конвойные взводы с оркестром шотландских свирельщиков и приказали им пройти маршем по улицам города, присоединив еще и польских легионеров.

Консул Франции и английский адмирал решили хотя бы продемонстрировать вооруженную силу, авангард тех, кто должен прибыть сюда, кто будет воевать против большевиков и советской власти, — вселить страх в сердца дерзких забастовщиков.

Это еще не был десант. Но вера в десант уже воскресла в каждом контрреволюционном сердце — на всей территории притаившегося и перепуганного города.

Иностранные солдаты маршировали, иностранный оркестр играл, иностранцы уже вступили на одесский берег — и город сразу забурлил. Контрреволюционный сброд торжествовал.

— Антанта! — кричали с тротуаров. — Союзники! Долой большевиков! Долой забастовщиков!

Офицеры добрармии, гетманские сердюки, львицы уже несуществующих петербургских великосветских салонов и купчихи из разоренных замоскворецких купеческих гнезд, одесские воротилы, а за ними разнокалиберный городской обыватель бежали по тротуарам за иностранными солдатами и оголтело орали.

Некоторых солдат — шотландцев и матросов-французов затаскивали на тротуар и душили в объятиях.

Их спрашивали — когда же будет десант, сколько будет десанта, из каких он будет стран? Их расспрашивали — как там живется в Париже, Лондоне, Нью-Йорке, Лиссабоне и Рио-де-Жанейро? У них допытывались — почем в Марселе масло, сколько стоят яйца в Риме, какова цена на скумбрию в столице Соединенных Штатов — в Вашингтоне? Привезли ли они с собой мануфактуру и будут ли завтра продавать калоши?..

В помещении Центропрофа зажглись керосиновые лампы и свечи в канделябрах. Старейшина межпартийного совета партий экстренно созвал межпартийное совещание фракций: меньшевиков, эсеров, анархистов, бунда, поалей-цион. Большевистская фракция вызвана не была. Большевики ведь были нелегальные, ведь они были в подполье. Большевистская фракция явилась сама, без вызова, во главе с председателем фракции, членом областкома, матросом Иваном Голубничим.

Большевики пришли через пять минут после открытия совещания, когда старейшина уже голосовал предложение меньшевиков.

Предложение было: забастовку прекратить.

Совещание «социалистических партий» голосовало единодушно: прекратить!

С улицы доносились звуки английского оркестра, по улицам маршировали французские солдаты, за ними походным маршем двигалась целая дивизия польских легионеров. Завтра, послезавтра самое позднее сойдет на берег Одессы иностранный десант антибольшевистской коалиции. До стачки ли тут меньшевикам?

Меньшевики, эсеры, бунд и поалей-цион здесь же, в Центропрофе, подписали соглашение с градоначальством в лице председателя думы Брайкевича.

По этому соглашению удовлетворялись два первые пункта требований стачечников: освобождение из тюрем политических заключенных и свобода слова.

Третий пункт — легализация Совета рабочих депутатов — не удовлетворялся. Третий пункт был явно большевистский.

Свобода слова тоже не распространялась на нелегальную партию большевиков. Свобода слова разрешалась только для партий, «стоящих на государственной платформе»: меньшевиков, эсеров, бунда и поалей-цион.

Из тюрем также освобождались только члены партий меньшевиков, эсеров, бунда и поалей-цион, если, паче чаяния, кто-нибудь из них туда попал.

Большевики — члены нелегальной партии, не стоявшей на платформе гетманской «державы», — из тюрем не освобождались.

Наоборот, фракция большевиков во главе с членом областкома матросом Иваном Голубничим тут же была арестована и препровождена в градоначальницкий централ — в тюрьму за Еврейским кладбищем.

Так закончилась всеобщая забастовка.

Еще ночью по требованию вооруженного пикета шотландских стрелков вынуждены были возобновить работу портовые рабочие. Заверещала сирена на катере начальника порта, загудел какой-то пароход, засвистела «кукушка» на подъездных путях…

Но света в порту еще не было. И в ночной мгле с моря, издалека, с каких-то рыбачьих шаланд, долетала грустная песня:

Глава шестая

Теперь город жил прямо под открытым небом.

Всероссийское сборище белой эмиграции и одесская буржуазия ждали, не могли дождаться иностранных интервентов.

Весь берег от Фонтанов до Николаевского бульвара в эти дни был густо усеян людьми. Люди стояли на высоком берегу над обрывом и не отрываясь смотрели в море. На Большом рейде дымили, как и раньше, только четыре корабля, но теперь уже было точно известно: эскадра Антанты прошла Дарданеллы, миновала Босфор и плывет по водам Черного моря.

С моря дул холодный, пронизывающий ветер, но толпы стояли с утра до ночи: каждый хотел увидеть вымпелы эскадры собственными глазами. Кое-кто даже обедать домой не ходил; шикарные кабриолеты подлетали рысью и привозили хозяевам горячий чай в термосах, а в серебряных погребцах чего-нибудь выпить и закусить. К услугам менее прихотливых и не столь сановитых граждан были предприимчивые спекулянты: вся торговая Одесса выслала сюда, на берег, свои небольшие «десанты». В толпе сновали лоточники, бойко торговали ларьки и киоски, на скорую руку натягивались тенты для «выездных» буфетов от ресторанов Робина и «Олимп»; кафе Фанкони и Скведера сооружали летние павильоны, несмотря на то, что начиналась зима.

Впрочем, не меньше, чем на приморских бульварах, было народу и на привокзальной площади, в залах и на перронах Одессы-Главной.

Железнодорожные станции Жмеринка, Вапнярка и Бирзула были уже заняты «сечевиками» директории, двигавшимися на Одессу со стороны Киева, но в Раздельной еще держалась гетманская власть — и железнодорожный путь на Тирасполь, в Румынию, был пока свободен.

А из Румынии — открытая дорога во все европейские страны!

Перспектива была слишком соблазнительна. Мысль, что вот-вот, с приближением войск директории, исчезнет и эта возможность выехать за границу, пугала. Не вернее ли будет, пока там антантовский десант доплывет до Одессы, безотлагательно самим двинуть в Европу?

Челядь царского двора, бывшие царские министры, сановные чиновники, помещики и фабриканты, у которых были солидные счета в заграничных банках, ринулись, не теряя времени, на вокзал.

В поездах на Румынию мест на всех не хватало. Поезда брались с бою, и в этих боях были раненые и убитые — задавленные в тесноте или сброшенные в толкучке под колеса вагонов. За билет сначала платили вдесятеро, затем в двадцать раз и, наконец, в сто раз дороже.

На вокзальных перронах царил шум и гвалт. На площади перед вокзалом волновалась тысячная толпа сановных беглецов. В толпе сновали предприимчивые жулики — они торговали специальными квитанциями на право езды зайцем. Царский министр путей сообщения Кривошеин радовался, как малое дитя: ему посчастливилось за две тысячи думскими приобрести для себя и жены два места в клозете третьего класса.

На площади не прекращались вопли: там сорвали с цепочки золотые часы, там стащили чемодан с фамильными драгоценностями, там из дамского мехового сака лезвием бритвы вырезали целую спинку на шапки. Банда Мишки Япончика развернула самую широкую деятельность. Бандиты «работали» не скрываясь. Они взяли толпу на привокзальной площади в кольцо и, продвигаясь сквозь нее «прочесом», забирали все, что можно было унести с собой. Дамские котиковые манто тут же на месте продавались — хотя бы и самим собственникам их — всего за двести — триста рублей.

Ограбленные бежали к гетманским охранникам жаловаться и взывать о помощи, но «вартовые» только отмахивались и поспешно сдирали со своих фуражек гетманские кокарды.

Власти в городе фактически не существовало. Председателя думы, «мэра» города Брайкевича, невозможно было разыскать. Командующий гарнизоном гетманских войск генерал Бискупский выставил вокруг своей штаб-квартиры пулеметы — на все четыре стороны. Консула Энно в его резиденции и адмирала Болларда в гостинице «Лондонской» охраняли отряды французских матросов и шотландских стрелков.

Но самая большая толпа собралась в помещении цирка и в прилегающих кварталах.

В цирке — с приближением войск директории и ожидаемой в связи с этим юридической смены власти в городе — меньшевики и эсеры решили созвать общегородской митинг рабочих и служащих: как быть, что делать, как относиться к будущей власти?

Митинг был назначен на двенадцать часов, но уже в десять стало известно, что «будущая» власть, кажется, превратилась в «настоящую». Войска директории наступали на Одессу не только по киевской линии, но и по линии бахмачской: вчера был занят Вознесенск, ночью — Березовка, под утро — Сербка. Рассказывали, что броневые поезда петлюровских войск в эту минуту уже стояли перед Одессой-Сортировочной, между Пересыпью и лиманом.

В цирке негде было ни сесть, ни стать. На каждом стуле теснились по двое, в проходах стояли стеной, полны были все вестибюли, толпа залила двор, людьми забита была площадь, все улицы, ведущие к цирку, на несколько кварталов.

Митинг открыл «патриарх» местных эсеров Кулябко-Корецкий, но тут же передал слово «патриарху» местных меньшевиков Градову-Матвееву: меньшевики и эсеры решили провести митинг как межпартийный, вернее — внепартийный.

Градов-Матвеев прошамкал:

— Граждане! С минуты на минуту падет власть гетмана не только в Одессе, но и на всей Украине…

— Уже пала! — раздался громкий возглас из публики.

У входа, в дверях, поднимаясь на носки, размахивал бумажной лентой солдат с петличками искровика:

— Искрограмма! Гетман отрекся от престола!..

Слова искровика потонули в выкриках и свисте. Солдата подхватили на руки, передали вперед, еще раз — и так до самого президиума.

Фуражку солдат потерял и взбежал на трибуну с непокрытой головой.

— Читай! — ревом встретил его зал.

Рев прокатился по коридорам и вестибюлям, потом по площади и смежным улицам. Солдат давно уже читал, а городские кварталы вокруг цирка все еще гудели:

— Читать! Читать!

— «Всем, всем, всем!

Я, гетман всея Украины, семь с половиной месяцев все свои силы отдавал на то, чтобы вывести страну из того тяжелого положения, в котором она пребывает.

Бог не дал мне сил справиться с этой задачей.

Ныне я от власти гетманской отрекаюсь.

Павло Скоропадский».

— Ура! — грохнул зал.

— Ура-а-а! — покатилось по коридорам и вестибюлям, по площади и по улицам.

Минут десять невозможно было успокоить собрание. Люди выкрикивали лозунги, распевали песни, возбужденно подбрасывали шапки вверх. Гетман удосужился-таки — впервые за семь с половиной месяцев — порадовать своих «подданных»: одно полезное для народа дело — отречься от престола — бог все же дал ему силы совершить…

Наконец, оба старца при помощи колокольчика установили кое-какой порядок в зале.

Градов-Матвеев получил возможность продолжать свою речь:

— Немало зла причинил гетман народу Украины. В борьбе против его власти пали жертвами и некоторые члены нашей партии, партии социал-демократов меньшевиков, а также и… — он картинно поклонился второму председательствующему старцу, — некоторые члены партии социалистов-революционеров. Я предлагаю почтить память почивших борцов…

Старческим, дребезжащим голоском он затянул:

— «Вы жертвою пали…»

— «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов…» — могучим тысячным хором загремел зал. Люди встали.

Старец на трибуне петь перестал. Зал пел «Интернационал» — боевой гимн пролетариата, призывающий к борьбе, к бою, а он от имени эсеров и меньшевиков собирался произнести речь с призывами прекратить борьбу, избежать боя, наметить пути мирного сотрудничества с новой, ожидаемой властью — директорией Петлюры и Винниченко.

Оба председательствующих растерянно переглянулись. Как же это случилось? Ведь у дверей цирка были специально поставлены пикеты меньшевистских и эсеровских дружин, следивших, чтобы внутрь проходили только по специальным пропускам. Эти пропуска-приглашения раздавались вчера вечером и сегодня утром только тем рабочим и служащим, о которых точно было известно, что они не принадлежат к партии большевиков, да и вообще не отличаются какой бы то ни было политической активностью.

Большевиков действительно не только не пригласили на митинг, а даже не известили о созыве его.

Большевики узнали об организации митинга поздно ночью. Подпольный областком немедленно решил направить на митинг свою делегацию. Выступить от имени большевиков поручено было Александру Столярову.

Но когда Александр Столяров задолго до двенадцати прибыл на место, пробиться к цирку не было уже никакой возможности: толпа стояла вокруг сплошным кольцом.

Тогда Александр Столяров взобрался на фонарь.

— Товарищи! — закричал он. — Меньшевики и эсеры умышленно собрали этот митинг втайне от большевиков. Они хотят спровоцировать рабочих и служащих на принятие антинародного, предательского решения! Я — представитель большевистской партии, которая сейчас в подполье готовит народ к борьбе против всех врагов рабочего класса. Пропустите меня, товарищи!

— Большевик! Большевик! — загудела площадь перед цирком. — Пропустите большевика!

Но легче было сказать, чем сделать. Плотно стоящая толпа при всем желании не могла расступиться и пропустить даже одного человека.

— Становись! — закричал кто-то. — Становись мне на плечо, а там — соседу! Айда!

С плеча на плечо Столяров пробрался до дверей цирка.

Тем временем председательствующие старцы дали слово украинскому эсеру, который представлял в городе рождающуюся власть директории. Это был доктор Луценко, деятель местной «Просвиты», «Украинской громады» и «Украинского республиканского клуба».

Доктор Луценко, выйдя на трибуну, сказал:

— Панове добродийство! К нашему славному городу, украинскому форпосту на берегу Черного моря, приближается наше славное украинское рыцарство! В эту минуту в столицу нашей неньки Украины с победоносным боем входит украинское казачество, под предводительством головного атамана Симона Петлюры на белом коне… Слава отважным воинам украинского национального республиканского войска!

— Слава Красной Армии! — неожиданно прозвучало в зале.

Доктор Луценко осекся на полуслове.

— Панове… — растерялся он, — добродии…

Но зал его уже не слушал. Славу Красной Армии провозглашали в партере, в ярусах, на галерее. Перекрывая выкрики, из глубины зала понеслась многоголосая песня:

Смело мы в бой пойдем за власть Советов…

Столяров тем временем пробрался на галерку. Он видел, как доктор Луценко, смешавшись, потихоньку сошел с трибуны и старался протиснуться к задним дверям, к помещениям, где держали ученых свинок и дрессированных собак.

Столяров смотрел сверху на зал. Он должен был немедленно выступить. Но председательствующие меньшевистско-эсеровские старцы слова ему, конечно, не дадут. Да и мыслимое ли дело попасть отсюда, сверху, вниз — на трибуну. Зал колыхался и бурлил внизу, в зале гремели возгласы в честь Красной Армии, звучали боевые революционные песни… Сердце заколотилось у Столярова в груди. Оружия! Не пистолетов и лимонок, а дать в руки вот этим пролетариям, собравшимся здесь, в зале, винтовки и пулеметы! Тысячу винтовок и сотню пулеметов — и трудящиеся Одессы не впустят на свою территорию петлюровских националистов!

Но на три рабочие дружины — имени Старостина, Морского райкома и Молодежно-комсомольскую — имелось только полсотни карабинов, раздобытых Григорием Ивановичем Котовским. События развивались чересчур быстро, и стремительное наступление войск директории на Одессу было совершенно неожиданным.

Столяров вдохнул полную грудь воздуха и, выбрав минутку, когда шум в зале как будто немного поутих, крикнул что было силы:

— Товарищи!..

В зале сразу стало тихо.

Люди оборачивались, чтобы увидеть говорившего.

— Он на галерке! — крикнул кто-то.

— Он на галерке! — сразу же подхватили со всех сторон, и все головы поднялись вверх.

— Тише! Дать слово! Пускай говорит!..

Теперь внизу перед глазами Столярова волновалось море лиц, и все они были подняты к нему. И Столяров заговорил.

— Товарищи! — начал он. — Меньшевики и эсеры лишь на днях продали вас всех гетманской власти, сорвав всеобщую забастовку трудящихся Одессы! Теперь они собрали вас сюда, чтобы еще раз попытаться передать власть в городе Петлюре и его директории. Но одесские трудящиеся знают, кто такой Петлюра. Это его гайдамаки замучили вожака одесского пролетариата Старостина! Это Петлюра допустил на Украину немецких оккупантов!..

Столярова прервали. В зале поднялся шум: кто-то возмущался, кто-то протестовал, на кого-то шикали, кричали о свободе слова и просто — ура большевикам!

— Товарищи! — послышался голос Столярова. — Эти господа, — он протянул руку в сторону трибуны, — опять пытаются сбить вас с пути! Они уговаривают вас, что пролетариат не в силах взять власть в свои руки. То же говорили они в прошлом году, когда Ленин в Петрограде требовал вооруженного восстания. Но народ их не послушал и в октябре установил советскую власть…

— Да здравствует Ленин! — раздался возглас, и его подхватили десятки и сотни голосов.

— Не верьте, товарищи, меньшевикам и эсерам! Если сегодня у нас еще нет оружия, чтобы выйти с ним на улицу, то завтра и послезавтра мы уже будем его иметь! Если Совет рабочих депутатов сегодня еще в подполье, то завтра он из подполья выйдет и возьмет власть в свои руки!

— Да здравствует советская власть! — звучало в зале.

— Товарищи! — продолжал Столяров. — Наш город занят вражескими армиями и контрреволюционными частями — белыми и желто-голубыми, а завтра-послезавтра еще высадится на нашу землю десант капиталистической Антанты! Но пускай это не страшит одесских пролетариев. У пролетариев сейчас нет иной цели, как потопить в море контрреволюцию и иностранных захватчиков и взять власть в свои руки! Товарищи! Требуйте выхода из подполья Совета рабочих депутатов!

— Требуем Совета рабочих депутатов!

Голосок председательствующего, потерявшего всякую власть над митингом, который он собрал, прорвался между двумя возгласами в честь советской власти:

— Я отказываюсь… я отрекаюсь…

— Гетман уже отрекся! — крикнул кто-то из зала. — Давай и ты!

— Я закрываю митинг! — выдохнул старец.

И оба председательствующих, жестикулируя и поддерживая друг друга, исчезли за кулисами цирка.

В партере уже кто-то стоял на стуле и призывал:

— Товарищи! Меньшевики и эсеры, продав нашу стачку, освободили из тюрьмы своих арестованных и бросили в острог большевиков! Сейчас врываются в город петлюровцы. Они могут расстрелять арестованных! Надо идти к тюрьме, спасать товарищей-большевиков!

Призыв потонул в общих выкриках:

— К тюрьме! Разбить тюрьму! Освободить большевиков!

Люди вскакивали и направлялись вон из зала.

Перед цирком уже знали обо всем, что произошло внутри. Стало известно и решение идти громить тюрьму.

Люди строились в ряды. Откуда-то появился и красный флаг. Он уже развевался над толпой. К знамени пристраивались целые колонны. У некоторых в руках уже оказались пистолеты и бомбы. И человеческий поток покатился расщелинами улиц в одном направлении: на Чумку, через железнодорожное полотно, к тюрьме.

Встречные подбегали к толпе и расспрашивали: что такое, в чем дело, кого будут сейчас громить? Какая идет власть и какая власть будет в городе сегодня к ночи?

Толпа росла, как река в половодье.

От встречных стали известны и новости, случившиеся в городе, пока в цирке шел митинг.

Новости были такие. Войска директории уже входят в Одессу, и петлюровские броневики прорвались к Одессе-Главной. Это были войска, наступавшие с захваченной уже Раздельной. Но войска директории входили в город и с другой стороны — с бахмачской линии, через Одессу-Сортировочную. Где-то возле Заставы обе группы только что соединились. Гетманский гарнизон города под командованием генерала Бискупского объявил себя тоже петлюровской воинской частью, признав власть директории.

Теперь к морю, в порт, ринулись очумевшие и перепутанные внезапным наступлением войск директории белые офицеры добровольческих дружин. Белых офицеров-добрармейцев было значительно меньше, нежели петлюровцев, и они не имели артиллерии, в то время как войска директории уже пригнали к станции с десяток бронепоездов. Белые офицеры спешно грузились на пароход «Саратов» — бежать в Новороссийск или в Крым. Порт и приморскую часть города захватили меж тем польские легионеры белого орла; они поспешно возводили баррикады и рыли окопы по линии Гоголевской — Ланжероновской улиц. Белопольский легион был теперь единственной вооруженной силой в городе, которая собиралась оказать сопротивление наступающим петлюровцам. Французский консул Энно только что выпустил и специальное оповещение — оно уже белело на всех заборах и столбах:

«От французского консула.

Польский легион, который ныне в Одессе является авангардом французских войск, находится под французским командованием. Всякое покушение на безопасность этого легиона, его командиров и представителей, а также на всех тех, кто ему содействует, будет рассматриваться как выступление против держав Антанты.

Консул Энно».

Когда возглавляемая Александром Столяровым толпа, разбив по дороге Александровский полицейский участок и выпустив на волю всех задержанных там людей, миновала Еврейское кладбище и приблизилась к тюрьме, оказалось, что перед тюрьмой бурлит огромный митинг. Ораторы выступали один за другим, и тотчас толпа подхватывала их на руки и начинала качать. Это были только что освобожденные из тюрьмы большевики.

Вышло это так.

Еще час назад небольшой отряд вооруженных рабочих во главе с портовым грузчиком Григорием, сопровождаемый толпой обитателей недалекого Сахалинчика, внезапно появился перед тюрьмой. Рабочая дружина имела задание от подпольного Ревкома — воспользовавшись сумятицей в городе в связи со сменой власти, освободить из тюрьмы политических заключенных.

Рабочий отряд остановился перед воротами, и грузчик Григорий закричал:

— Приказ Военно-революционного комитета: отворить ворота немедленно!

Но стража притаилась за толстыми стенами и молчала.

Тогда грузчик Григорий вышел вперед и крикнул еще раз:

— Три минуты срока. Через три минуты идем на штурм!

Еще минуту за стенами стояла тишина. Вдруг из-за ворот грянул выстрел, и пуля просвистела у самого уха грузчика Григория. Григорий выругался, расстегнул бушлат и вынул тяжелую связку гранат.

— Ложись! — крикнул грузчик Григорий своим и, размахнувшись, швырнул связку гранат под железные ворота. Сам он в тот же миг распластался в кювете.

Раздался громкий взрыв — и железные ворота повисли на петлях.

— Вперед! — подал команду грузчик Григорий, срываясь с места.

Рабочая дружина — кто с пистолетом, кто с лимонкой, а кое-кто и с карабином — потоком хлынула в ворота.

Но вступать в рукопашный бой с охраной тюрьмы не пришлось. Вся охрана, бросив оружие и подняв руки, стояла на тюремном дворе. Помощник начальника тюрьмы, дрожа, протягивал связку ключей.

Дружинники разобрали винтовки стражников, грузчик Григорий взял ключи.

— Списки! — приказал он помощнику начальника. — Списки политических заключенных. Уголовные преступники остаются на месте.

Со списками и ключами грузчик Григорий пошел по коридорам тюрьмы, отпирая камеры и выпуская на волю политических заключенных. Это были главным образом большевики и несколько анархистов. Была там вся большевистская фракция Центропрофа во главе с матросом Иваном Голубничим.

Голубничему Григорий Иванович сказал:

— Тебе приказ Николая от имени Военно-революционного комитета: немедленно вернуться к исполнению обязанностей руководителя военного сектора и возглавить все вооруженные рабочие дружины, объединив их в один боевой отряд вооруженного пролетариата.

— Есть возглавить боевой отряд вооруженного пролетариата! — по-матросски повторил приказ и даже отдал честь Иван Голубничий. — Прошу — место расположения боевого штаба?

— Болгарская улица, шестьдесят три, школа имени Пушкина — штаб Военно-революционного комитета. Хватай «штейгера»[26] и лети вовсю!

Голубничий кинулся к воротам.

Но выйти из двора тюрьмы было уже не так-то просто. Пока рабочие-дружинники хозяйничали в корпусах, выпуская политических заключенных, тюремный квартал оказался взят в плотное кольцо толпой хорошо вооруженных людей. Однако были это не гетманцы, не офицеры-добрармейцы, не белополяки и не петлюровцы — и вообще совсем не воинская часть. Вооруженные карабинами, пистолетами и гранатами люди были одеты как попало, но добротно: многие были в дорогих пальто, элегантных охотничьих тужурках на меху, в каракулевых и котиковых шапках, даже в мягких шляпах, а то и в котелках и цилиндрах. Это были бандиты Мишки Япончика. Они тоже поспешили к тюрьме — вытащить из-за решетки своих, воспользовавшись сменой власти в городе.

Рабочая дружина с оружием наготове заслонила только что выпущенных заключенных, намереваясь защищаться. Бандитов Япончика было до полутысячи, дружинников — с полсотни.

Бандиты Япончика вливались во двор тюрьмы и разбегались по корпусам. Бревнами, ломами, кувалдами они выламывали двери камер и выпускали своих «братанов». На рабочую дружину бандиты Япончика — и освобожденные и те, кто освобождал, — не обращали никакого внимания. Тюремный квартал уже был окружен огромной, многотысячной толпой — подошла группа, двигавшаяся от цирка со Столяровым.

Ивану Голубничему повезло. Пробившись за ворота тюрьмы, он увидел у стены кладбища пролетку — «штейгера» и в ней Ласточкина, Шурку Понедилка и машиниста Куропатенко. Послав Котовского во главе вооруженной дружины вызволять товарищей из тюрьмы. Ласточкин тоже поспешил туда, чтобы тут же, на месте действия, направлять куда нужно освобожденных товарищей.

Ласточкин сошел со «штейгера» и предложил то же сделать своим спутникам.

— Садись, Голубничий, и гони поскорей в штаб! — приказал Ласточкин.

Когда Голубничий скрылся на «штейгере», Ласточкин спросил у Столярова, Куропатенко и Шурки Понедилка:

— Так вот — какие будут предложения насчет бандитов Мишки Япончика? Попробовать привлечь их на свою сторону и использовать их значительную вооруженную силу, выступить против них или выдерживать нечто вроде нейтралитета?

Шурка Понедилок пожал плечами.

— Это слишком высокая политика, — признался он, — что-то я тут ничего не понимаю…

Ласточкин пристально посмотрел на Шурку Понедилка.

— Товарищ Понедилок! Мы хотим, чтобы ты сейчас пошел к этим бандитам, среди которых, быть может, кое-кто тебя знает и с которыми ты можешь заговорить понятным им языком. Мы должны попытаться расколоть эту толпу бандитов, мы не знаем их намерений, и их полтысячи, а нас… Ты понял, Понедилок?

Шурка пожал плечами.

— Что-то не хочется мне к ним, товарищ Николай, — откровенно признался Шурка. — Сам, знаете… когда-то с ними ходил…

— Именно потому тебе и дается это поручение, — сказал Ласточкин.

Бандиты Япончика тем временем уже тащили банки с керосином и бензином — жечь тюрьму. Пламя внезапно взлетело вверх где-то за главным корпусом, потом огненные языки поползли по стенам пристроек. Кричали, что там, в пристройке, спрятался начальник тюрьмы, это его оттуда выкуривают. Вдруг пламя вспыхнуло со всех сторон. Оно длинными языками кидалось на массивные каменные стены, сразу оседало вниз, точно прячась, затем начинало сызнова, теперь уже потихоньку, ползти с камня на камень вверх. Это горели керосин и бензин, которые выплескивали прямо на стены. Но языки огня добирались до оконных рам, до дверей, и дерево начинало тлеть, затем деревянные части запылали, как факел…

Шурка Понедилок взобрался прямо на широкую стену, окружавшую тюремный квартал.

— Братишки! — закричал Шурка так, что его пронзительного голоса нельзя было не услышать даже среди содома, царившего вокруг тюрьмы. — Братишки! Или вы меня знаете, или, может, я сам знаю вас?

— О! — откликнулось несколько удивленных голосов. — Гляди, Шурка Понедилок с Молдаванки кукарекает на стене! Или ты пьяный, или ты чего имеешь спросить, Шурка?

Но Шуркин вопрос был только приемом ораторского искусства — Шурка ни о чем не спрашивал. Два десятка «шкетов», заинтересованных его появлением на стене, остановились — и этого было уже довольно, чтобы открыть митинг.

— Братишки! — завопил Шурка. — Горит наша «кича», чтоб им всем сгореть от Северного до Южного полюса! Но не сгорели еще тюрьмы на всей земле! Будет на нас новая «кича», а я не хочу опять в тюрьму, хотя бы и в американскую, английскую или французскую! Братишки! Пусть не лезут паразиты в нашу Одессу-маму со своей заморской тюрьмой! И я отвечаю на ваш вопрос, как это сделать: пускай им будет мокро, а мы выйдем сухими из воды, пускай они играют в жмурики, а мы и вперед будем жить! Теперь я спрашиваю вас: почему это рабочие будут бороться против них, а мы нет? Что мы, хуже рабочих? Или вы меня понимаете, братишки? Котька! — крикнул он кому-то в толпу перед ним, заметив знакомое лицо. — Вдарили, а?

Спрошенный попятился.

— Так я же не военнообязанный. У меня же кила…

В это время над головами что-то завизжало, загудело, недалеко, где-то возле Чумки, один за другим раскатились громкие взрывы, а с моря долгим эхом отозвался могучий гром. Даже воздух задрожал.

— Антанта! — закричали в толпе. — Эскадра! Кроет по городу!..

Толпа забурлила. Бандиты Япончика кинулись кто куда. Одни хватались за оружие, другие, наоборот, бросали оружие и бежали прочь.

Это была еще не вся эскадра. Но к английскому дредноуту «Сьюперб», английскому крейсеру «Скирмишер» и французскому броненосцу «Мирабо» подошли патрулировавшие в украинских водах французские корабли «Жюстис» и «Жюль Мишле», а также итальянский крейсер «Аккордан» — и все вместе дали мощный залп из дальнобойных морских орудий по железнодорожной линии, по которой двигались на город петлюровские броневики.

Французское командование десантной группы союзных войск одесского плацдарма, пересекавшее в это время на флагмане эскадры Черное море, передало по искровому телеграфу приказ кораблям эскадры на одесском рейде: не допускать смены власти в городе, помешать движению войск директории, остановить наступление.

Мощный залп из ста орудий шести морских великанов остановил наступление на город и передвижение в самом городе частей войск директории. Полсотни тяжелых «чемоданов», разорвавшихся на территории железной дороги и в прилегающих районах города, были веским аргументом для хотя и многочисленных, однако плохо организованных петлюровских войск. Петлюровцы остановились у железнодорожной линии, не дойдя до центра города.

Дальше, за центральными улицами, начиналась «зона Энно». Так называли теперь приморскую, в районе порта, часть города, по линии Гаванная — Ланжероновская — Ланжероновский спуск, которую консул Энно специальным оповещением объявил территорией, находящейся под защитой французского командования. Эта территория включала порт и Николаевский бульвар с резиденцией консула Франции. На границе «зоны» стояли в обороне польские легионеры, а вместе с ними выведенный из казарм, до тех пор «нейтральный» немецкий полк. Представитель Антанты, консул Энно, ступив на землю Украины, торжественно заявил, что войска Антанты идут на Украину с единственной целью: уничтожить немецкое влияние и выгнать немцев. Вступив на украинскую землю, он немедленно взял немцев под свое покровительство и приказал им быть в состоянии боевой готовности.

Под прикрытием польско-немецкой обороны, усиленной пушками, захваченными у генерала Бискупского, и броневыми автомобилями из немецкого арсенала, команды французских и английских моряков прибывали со стоявших на рейде кораблей и занимали вторую линию обороны; баррикады возводились на самом Николаевском бульваре.

Деникинские офицеры, удравшие было на пароход «Саратов», отчалить на Новороссийск не смогли, так как экипаж покинул корабль и матросы разбежались кто куда, не желая спасать белых офицеров.

Французские и английские матросы окружили «Саратов» и согнали господ офицеров обратно на берег. Офицеры были построены и под конвоем французских и английских матросов промаршировали в «зону Энно». Здесь им сообщили, что из всех офицерских дружин создана теперь дивизия под командованием генерала Гришина-Алмазова.

Генерал Гришин-Алмазов прошелся перед выстроившейся по команде «смирно» против резиденции французского консула на Николаевском бульваре дивизией, придирчиво всматриваясь, как каждый из офицеров держит винтовку у ноги. Человек двадцать, державших винтовку не «по уставу», генерал Гришин-Алмазов приказал отправить на гауптвахту.

Затем генерал стал на ступеньку немецкого броневого автомобиля, звякнул шпорами, хлопнул стеком по голенищу сапога и сказал:

— Господа офицеры!

Офицеры стояли смирно, немые и окаменевшие.

— Да здравствует единая, неделимая Россия!

— Ура! — гаркнули господа офицеры.

— Да здравствует союз Франции, Англии, Соединенных Штатов Америки и Российской империи от Черного до Белого моря, от Балтийского моря и до Великого океана!

— Ура!

— Да здравствует верховный правитель России адмирал Колчак и командующий войсками добрармии на юге России генерал Деникин!

— Ура!

— Отныне в боевых действиях против большевиков мы целиком подчиняемся непосредственно командованию войск Антанты!

— Ура!

— Поздравляю вас, господа офицеры, с началом боевых действий!

— Ура!

Генерал тут же, не сходя со ступеньки немецкого броневика и не переставая похлопывать себя стеком по голенищу, отдал свой первый боевой приказ:

— Два полка на первую линию обороны, плечом к плечу с польскими легионерами и немецкими гренадерами! Один полк — в резерв! Резерв — в состоянии боевой готовности!

После этого генерал сошел со ступеньки автомобиля и, похлопывая стеком по голенищу, скрылся в резиденции консула Франции с особыми полномочиями.

Наступила ночь.

Ночью, когда город снова замер и притаился в ожидании грозных событий, с представителями петлюровского Осадного корпуса войск УНР, вступившего в Одессу, встретились — по приглашению командования корпуса — представители Военно-революционного комитета города Одессы Ласточкин, Столяров и Голубничий.

Военно-революционному комитету предстояло разрешить сложный вопрос.

Десант вот-вот должен был высадиться, корабли союзной эскадры и транспорты с сухопутными войсками Антанты подходили уже к украинским водам Черного моря. Но и до прибытия эскадры и десанта в распоряжении союзного командования были немалые вооруженные силы: белопольский легион, немецкий полк, только что сформированная белогвардейская дивизия, а также команды шести военных кораблей. Это составляло свыше десяти тысяч штыков.

Что касается войск директории, которые вступали в город, сменяя и вбирая в себя гетманские части, то было очевидно, что между ними и союзным командованием соглашение еще не достигнуто. Таким образом, в городе сейчас не было единой силы и единого фронта. Фронт контрреволюции распался надвое, и два его лагеря противостояли друг другу. Ежеминутно между ними мог возникнуть и вооруженный конфликт.

Какую позицию занять Военно-революционному комитету, возглавляемому большевиками?

Военно-революционный комитет не имел достаточных сил, чтобы выступить против объединенного лагеря контрреволюции и захватить власть, но он пока не в состоянии был справиться и с каждой из двух сторон вражеского лагеря в отдельности. Трудовое население города тяготело к большевикам; несмотря на все ухищрения меньшевиков, можно было немедленно поднять на борьбу тысячи. Но против военной силы нужна была в первую очередь тоже военная сила. Такой боевой, хорошо вооруженной силы Военно-революционный комитет не имел. В штабе Военно-революционного комитета на Болгарской были собраны к этому времени все три рабочие дружины. Это были полторы сотни бойцов, но в большинстве своем вооруженных только пистолетами и гранатами. К штабу отовсюду сходились группами и поодиночке рабочие, заявлявшие о своем желании принять участие в борьбе, но большинство из них не имело даже пистолетов и гранат. Три десятка вооруженных до зубов карабинами, пистолетами и гранатами вояк Япончика привел Шурка Понедилок; они решили бросить бандитскую жизнь и идти на баррикады.

И это было все, чем располагал Военно-революционный комитет.

Может быть, выступить вместе с войсками директории против войск Антанты?

Но тогда выйдет, что большевики поддержали петлюровский путч и укрепили власть украинских националистов — власть такую же враждебную, как и гетманская.

Может быть, держать нейтралитет в грызне между директорией и войсками Антанты?

Но нейтралитет, когда идет вооруженная борьба, несомненно, подорвет симпатии к большевикам населения, которое непримиримо относится к иностранным интервентам.

Ленин учил, что, когда наступление преждевременно, надо отступить, чтобы сберечь силы и умножить их во время передышки для более мощного удара. Но Ленин учил также, что в борьбе надо уметь использовать все силы, противостоящие врагу, если момент для удара подходящий.

Можно ли считать подходящим настоящий момент?

На стороне Антанты и ее контрреволюционных наемников был не только количественный перевес; и войска Антанты и белогвардейцы прекрасно экипированы и вооружены, они имеют не только винтовки, но и пулеметы, пушки и броневики, на помощь им идет эскадра с тысячью жерл дальнобойной морской артиллерии.

Войска директории вооружены значительно хуже: небольшой артиллерийский парк, десяток бронепоездов, переоборудованных по большей части на скорую руку из железных пульманов, обложенных мешками с балластом.

Но боевой дух в массе казаков директории был, безусловно, высок. Они ведь считали, что это именно они только что свалили гетмана; мимо утвердивших гетманщину немецких частей, вооруженных до зубов, они прошли с разудалыми песнями, и немцы, объявив нейтралитет, не решились их тронуть. Войска директории двигались на Одессу «победителями без боя»; другие формирования, не зная их сил, отступали, не ввязывались в бои, а то и разбегались в панике. И это еще усиливало их дерзость. В пылу успеха они готовы были драться сейчас против всех на свете — хотя бы и против иностранного десанта!

Достаточно было пройтись по улицам северной части города, занятой войсками директории, чтобы убедиться в боевом настроении казаков. Казаки с неудовольствием, нехотя выполняли приказы своих командиров — петлюровских старшин, сдерживавших их перед линией польско-немецкой обороны «зоны Энно». Казаки хотели воевать.

Но стоило повнимательнее присмотреться к самим казакам войск директории. В Осадном корпусе директории, который вошел в город, настоящие, так сказать, кадровые петлюровские части — сечевики[27], синежупанники и гайдамацкие курени[28], — были вкраплены только отдельными группками. Основная же масса казаков не была даже одета в армейскую форму. На казаках были крестьянские свитки, кожушки, ватные пиджаки и бушлаты или солдатские шинели старого русского образца. На фуражках или смушковых шапках желто-голубые ленточки были прикреплены в большинстве случаев поверх красных, а у иных — одни только красные, без желто-голубых. В разговорах между собой казаки честили панов, буржуев и интервентов… Все это были недавно демобилизованные фронтовики или крестьяне-повстанцы, которые где-то у себя в селе поднялись против гетмана и немецких оккупантов — за власть Советов. Их подхватила волна проходившего одновременно петлюровского восстания: украинские националистические партии, поддерживавшие директорию, стремясь привлечь повстанцев на свою сторону, бросили лозунги борьбы за «трудовые советы», борьбы за землю. Казаки набирались преимущественно из середняков и бедняков взбудораженного украинского села. Кулацкие сынки группировались в привилегированных сечевых и гайдамацких частях, в которые принимали только «охочекомонников» на собственном коне и в дорогой, по всем правилам сшитой собственной форме.

Таким образом, основную массу войск директории, вступивших сейчас в Одессу, составляли крестьяне, втянутые в петлюровское движение только водоворотом событий и отданные под команду петлюровских «старшин» — реакционного националистического офицерства.

Эти массы крестьян надо было оторвать от петлюровского командования, вообще от петлюровщины, и привлечь на свою сторону, их надо было возглавить и повести за собой на борьбу за власть Советов.

Итак, стоило пойти на риск и выступить одновременно с войсками директории против иностранных захватчиков, постепенно в толщу «казацких» частей вкрапливая большевиков, рабочих-дружинников, вообще городской пролетариат, чтобы оторвать «казацкую» массу от контрреволюционного националистического офицерства.

Такое решение и принял Военно-революционный комитет, получив от командования Осадного корпуса войск директории предложение о переговорах.

Условия переговоров были оговорены заранее в целях гарантии безопасности представителей обеих сторон. Переговоры должны были состояться не в штабе корпуса и не в штабе Военно-революционного комитета, а на нейтральной территории. Представителей — по три человека с каждой стороны, без оружия. Вооруженная охрана для тех и других — не больше взвода и не ближе двухсот шагов от места переговоров. Поддерживать во время переговоров связь со своими для консультации с командованием — разрешается, но при посредстве не более чем двух связных. Местом встречи была выбрана аптека на углу Полицейской и Ришельевской.

Ласточкин, Столяров и Голубничий, войдя в аптеку, увидели перед собой довольно живописную троицу. Петлюровские старшины — полковник, сотник и хорунжий — красовались в яркой, никак не военного вида, одежде: на них были красные шаровары, синие жупаны и серые смушковые шапки с длиннейшими шлыками. Из-под шапок свисали оселедцы[29], усы отпущены были книзу. Гайдамаки все трое прислонились к прилавку у кассы и курили трубки. Немного в стороне стоял казак — в такой же театральной одежде, только и жупан и шаровары были у него синие, а вместо смушковой шапки — обыкновенная солдатская папаха, хотя и со шлыком.

Это были те же самые синежупанники, которые пришли на Украину с немцами. Эго были те же гайдамаки, которые залили кровью восстание арсенальцев в Киеве и январское восстание в Одессе.

— Наши головы вам, панове! — картинно поклонился полковник, а за ним и два остальных петлюровских офицера. Казак вытянулся и отдал честь по-немецки.

Полковник сразу же внимательно пригляделся к Ласточкину.

— А я вас, пожалуй, знаю, пане товарищ! — прищурившись, произнес он. — Еще по Киеву. Ведь вы — Смирнов, член президиума Киевского Совета рабочих и солдатских депутатов в семнадцатом году!

— Вы ошиблись, — сухо отвечал Ласточкин. — Я одессит.

Полковник пожал плечами.

— Пусть будет так. — Затем он поднял вверх руки, это же следом за ним сделали и остальные старшины. — Без оружия, панове! Будем друг друга проверять или поверим на слово?

Ласточкин, Столяров и Голубничий тоже подняли руки.

— Мы тоже без оружия, — сказал Ласточкин. — Я предлагаю все же проверить друг друга.

Он приблизился к полковнику, Столяров и Голубничий — к двум остальным старшинам. Связные обеих сторон тоже подошли друг к другу. Каждый быстро ощупал у другого карманы.

— Это люлька, — сказал сотник, когда Столяров нащупал у него в кармане что-то твердое.

Действительно, это была трубка; Столяров вынул ее из кармана сотника и показал всем.

— Заядлый курильщик! — пошутил Столяров. — Две трубки в поход.

— Люлька казаку в дороге пригодится, — словами шуточной песни ответил и сотник.

— А это что? — спросил Ласточкин, когда рука его нащупала в заднем кармане полковника какой-то твердый предмет.

— Это пистолетик, — не смущаясь, ответил полковник. — Но это не оружие. Это — памятка. Можете вынуть и прочитать надпись. Мелкокалиберный. Талисман.

Ласточкин вынул пистолетик. Это был небольшой дамский «зауэр», действительно с выгравированной любовной надписью. Впрочем, в магазине была обойма с патронами. Это было оружие.

— Спрячьте, пожалуйста, обратно в карман, — сказал полковник.

Но Ласточкин положил пистолет в сторонке на прилавок.

Полковник сделал презрительную гримасу, но покорился.

После процедуры взаимного обыска полковник представился:

— Полковник Змиенко, командир первого полка Осадного гайдамацкого корпуса. Член партии украинских эсеров. С кем имею честь? — Своих коллег он не назвал.

— Николай Ласточкин, — отрекомендовался Ласточкин, — по поручению Военно-революционного комитета одесского пролетариата. Член партии большевиков. А это — члены Ревкома. Предлагаю сразу приступить к делу. Какие вопросы вы хотели обсудить при свидании с нами?

Полковник Змиенко сказал:

— Командование Осадного корпуса хочет выяснить отношение общественных и партийных организаций города к республиканским войскам и власти директории, которая отныне устанавливается в Одессе.

Ласточкин ответил:

— Вы, член партии эсеров, не можете не знать отношения партии большевиков к украинской директории: директория не является законной властью, а действия украинских националистов — действия антинародные. Однако большевики с сочувствием смотрят на вооруженную борьбу против гетмана и немецких оккупантов, которую ведут народные повстанцы, оказавшиеся ныне в составе войск, подчиненных Осадному корпусу.

Полковник Змиенко подумал, затем задал второй вопрос:

— Партия большевиков сейчас в подполье в городе Одессе?

— Это вам тоже известно, — ответил Ласточкин. — Большевики всегда в подполье, когда власть принадлежит не трудящимся, а врагам трудового народа.

Полковник Змиенко внимательно выслушал и этот ответ, опять подумал и в третий раз задал вопрос:

— Думают ли большевики теперь выйти из подполья? Или и впредь останутся в подполье при власти украинской директории, установившейся ныне в Одессе?

— Мне кажется, — сказал Ласточкин, — власть директории в городе еще не установлена. Ваши войска только пытаются ее установить.

Полковник дернул плечом.

— Пускай так. Еще день-два, и она будет установлена.

Тогда Столяров сказал:

— Военно-революционный комитет так и понимает нашу встречу: речь должна идти о том — какую власть установить в городе.

— После изгнания русских офицеров, польских легионеров и немцев? — спросил полковник.

— Нет! — возразил Столяров. — Именно для того, чтобы выгнать всю контрреволюцию и не допустить сюда иностранных интервентов!

— Речь должна идти о том — согласны ли вы поддержать наши боевые действия? — сказал полковник.

— Боевые действия? Против кого? — поинтересовался Ласточкин.

— Против… русских белогвардейцев.

— Согласны, — сказал Ласточкин.

— Против поляков.

— Против белого польского легиона — согласны. И против германских войск.

С минуту длилось молчание.

Его нарушил Голубничий. Он спросил:

— А против новой иностранной интервенции?

Полковник помолчал минутку, затем ответил:

— От командования Осадного корпуса я имею и такие указания.

— Отвечаю на ваш вопрос в целом, — сказал тогда Ласточкин. — Вам должно быть известно, что против иностранных интервентов мы ведем и будем вести неослабную борьбу до тех пор, пока последний интервент не будет изгнан за пределы нашей земли. Вся Советская страна ведет сейчас отечественную войну против иностранных захватчиков.

— Но ведь, — вставил словечко и сотник, — здесь не Советская страна. Здесь — территория Украинской народной республики.

— С этим мы не согласны, — сказал Ласточкин. — Здесь Украинская советская республика. За это и борется украинский народ. За это мы и воюем.

— В сообществе с Россией? — ехидно подсказал сотник.

— Да, сообща с Советской Россией! — спокойно ответил Ласточкин.

— Присоединить хотите Украину к Московщине?! — запальчиво крикнул сотник.

На слова сотника отозвался Столяров:

— Она уже воссоединена волей украинского народа!

— Воссоединена! — нагло передразнил сотник. — Так о том и речь, чтобы сделать ее самостийною.

— Под немцем или под французом? — хмуро, но тоже уже начиная горячиться, огрызнулся Голубничий. — А украинский народ вместе с русским народом хочет свободной советской власти!

Полковник поморщился.

— Я думаю, — сказал Ласточкин, — полемический задор сейчас ни к чему. Мы пришли сюда не дискутировать о наших и ваших принципах — они различны и непримиримы, — а договориться о борьбе против врага, общего для нас в этот момент. По вопросу взаимоотношений Украины с Россией у украинского народа есть свое собственное мнение…

Полковник обратился к Ласточкину:

— Мы не станем здесь разворачивать межпартийную дискуссию на тему о том, какая власть должна быть установлена на Украине. Мы здесь решаем только вопросы вооруженной борьбы сегодняшнего дня. Вы согласны?

— Только потому мы сюда и пришли.

— Так вот, повторяю вопрос: выйдете ли вы из подполья и присоединитесь ли к борьбе, которую ведет армия УНР?

Ласточкин ответил:

— Наш выход из подполья возможен лишь в том случае, если мы убедимся, что со стороны войск директории нам ничто не угрожает. Как гарантию этого мы требуем немедленной легализации Совета рабочих депутатов. Что касается военных действий, то наши отряды будут бороться против общего врага по плану, разработанному сообща нашим и вашим командованием, но самостоятельно, то есть не подчиняясь командованию войск директории. Общий план должен выделить для наших вооруженных сил определенный участок.

Полковник вынул блокнот и стал писать. Все ждали. Окончив, он протянул записку связному.

— Немедленно пану атаману!

Связной исчез.

Столяров спросил:

— Эту записку вы написали в связи с нашими переговорами?

Полковник минуту поколебался, затем сказал:

— Да. Я запросил мнение командования относительно ваших притязаний.

— Тогда вы поторопились, полковник, — сказал Ласточкин, — я еще не изложил всех наших условий. У нас есть еще одно требование.

— Даже требование?

— Назовите, как хотите: требование, условие, предложение. У нас есть возможность умножить наши вооруженные силы, так как нас поддерживают широчайшие слои населения…

Полковник нахмурился.

— К чему вы ведете?

Ласточкин сказал:

— Увеличение наших вооруженных сил укрепит весь фронт борьбы против контрреволюции и интервентов и будет способствовать победе. Поэтому мы предлагаем выдать нам из ваших арсеналов оружие для отрядов, которые мы можем поставить под ружье немедленно.

Полковник криво улыбнулся.

— Где гарантия, что оружие это не будет повернуто против нас?

— А где гарантия, что вы не повернете свое оружие против наших отрядов, как только они обнаружат себя перед вами?

Полковник прикусил свой длинный ус.

— Сколько? — спросил он после паузы.

Ласточкин посмотрел на Голубничего:

— Как ты думаешь, Иван?

Голубничий расправил в обе стороны свои густые усы и с минуту что-то прикидывал. Потом он заговорил медленно, сначала словно обращаясь к себе самому или к товарищам, а затем к полковнику:

— В настоящий момент мы можем не вооружать всех — есть смысл ввести более значительные силы позже, в ходе боев, как свежие резервы. На первый случай мы могли бы вооружить только те силы, которые в настоящий момент уже собраны штабом… Вы, полковник, дадите нам для начала… ну, скажем, тысячу винтовок, двадцать пять пулеметов, десяток орудий, ну и броневиков две-три штуки.

Брови полковника поднимались все выше, а ус он еще крепче зажал между зубами.

— Однако, — сказал полковник, когда Голубничий кончил, — вы того… Ваши требования… выходят за пределы скромности. Они по меньшей мере беззастенчивы!

Столяров развел руками.

— По Сеньке и шапка, господин полковник! В Одессе десяток больших заводов, порт, эллинги, сотни более мелких предприятий. Тысяч пятьдесят пролетариата, а неимущих крестьян в пригородных селах — тоже достаточно…

Полковник махнул рукой.

— Я сообщу о ваших… требованиях командованию! — со злостью сказал он. — Однако…

В это время дверь отворилась и вошел связной. В руках у него была телеграфная лента.

Полковник взял ленту и быстро пробежал ее глазами. Затем молча протянул ее своим товарищам. Те тоже прочитали и переглянулись.

— Простите, — сказал полковник, совсем уже втянув свой ус в рот, — но мы должны посоветоваться…

Петлюровцы отошли в глубину аптеки и минут пять о чем-то возбужденно шептались между собой.

Столяров, усмехнувшись, бросил Голубничему:

— Ну, ты, Иван, прямо артист! Здорово взял их на пушку!..

Полковник и его коллеги вернулись к прилавку.

— Панове, — сказал полковник, и в тоне его звучало неприкрытое злорадство, — мы вынуждены прервать наши переговоры. Если возникнет необходимость их продолжить, мы вас известим.

— То есть? — поднял брови Ласточкин. — Вы прекращаете переговоры, не доведя их до конца? Как мы должны это понимать? Как разрыв?

Столяров кивнул на ленту, которую полковник смял в кулаке:

— Эта телеграмма имеет отношение к нашим переговорам? Это ответ на наше предложение?

— Можете прочитать ее сами, добродию! Вам это все равно станет известно…

Ласточкин взял ленту, расправил ее и прочитал:

«Воздержаться от каких бы то ни было военных действий против союзного десанта тчк С солдатами и офицерами союзной армии и других частей зпт контролируемых союзным командованием зпт обращаться как с гостями на нашей земле тчк Глава директории Винниченко».

— Что это должно означать, господин полковник?

Полковник не отвечал.

— Это должно означать, — ответил за него сам Ласточкин, — что вы, выходит, не собираетесь воевать против десанта?

Полковник передернул плечами.

— Когда депутация отправлялась сюда…

Но его перебил Голубничий. Встопорщив усы, он гаркнул:

— В настоящий момент деникинские белогвардейцы, белополяки и немцы — это и есть «другие части», контролируемые союзным командованием. Значит, вы не собираетесь воевать и против белой контрреволюции. Так ли я понял вашего господина Винниченко?

— Ну, знаете… — угрюмо пробормотал полковник. — Вы забываете, что я социалист…

Но Ласточкин нетерпеливо прервал его:

— Винниченко тоже именует себя социалистом. Однако в прошлом году он не помешал Грушевскому с Петлюрой, тоже «социалистам», привести на Украину немцев! И вы были правы, господин полковник: мы с вами встречались в Киеве. Вы тогда расстреливали восставших арсенальцев!

— А теперь, как мы видим, руководители директории с радостью принимают оккупантов франко-американских, — прибавил Столяров. — А вы, полковник, будете выполнять их приказы и стрелять в рабочих здесь, в Одессе! Прощайте!

Но Ласточкин еще вернулся, подошел к прилавку, взял «зауэр» полковника и положил к себе в карман.

— Простите, я брошу вам пистолет, когда мы отойдем на сто шагов. Понимаю, что этот немецкий пистолетик дорог вам как память. Я не мог оставить его у вас в кармане во время переговоров, тем паче не оставлю его вам сейчас: не уверен, что ваша рука не выстрелит нам в спину…

Петлюровские старшины стояли молча. Полковник жевал усы Но Ласточкин еще раз остановился на пороге.

— Я очень хорошо знаком с Винниченко еще по Киеву, когда Владимир Кириллович был в руководстве Центральной рады. Прошу передать ему, что я еще раз убедился: как был он далек от народа, так и остался!

Ласточкин так грохнул дверью, что сверху со звоном посыпались осколки разбитого стекла.

— Пусть это нам будет наукой, — сердито прибавил Ласточкин. — Никаких дипломатий на поле боя! Немедленно все наши силы, всех наших людей в гущу казацких частей: разъяснять, срывать маски, агитировать!..

Они прошли уже свои двести шагов, и в подворотне их окружили вооруженные рабочие дружины имени Старостина.

— Ну что? Ну как? — посыпались вопросы.

— А никак, ребята! — сказал Столяров. — Как было, так и осталось! Пан хлопа по морде мажет, а подпанок хлопу руки вяжет… Айда в штаб!

В штабе Военно-революционного комитета было полно народу. Тут собрались все большевики Одессы, во дворе школы расположились бойцы рабочих дружин. На улице кругом стояла толпа, и дружинники-часовые еле сдерживали ее напор. Люди шли со всех заводов — из близлежащих Главных железнодорожных мастерских, с Молдаванки, со Слободки, с далекой Пересыпи. Рабочие приходили, чтобы записаться в боевые дружины, требовали оружия.

Ревком в полном составе собрался на экстренное заседание.

Сомнений не было: первым делом сечевики и гайдамаки станут теперь разоружать рабочие дружины. И устоять против многотысячного войска полторы сотни бойцов, конечно, не смогут. Как же быть? Припрятать оружие и разойтись по домам? А большевикам продолжать свою настойчивую работу: собирать силы, вооружать трудящихся и разить врага — иностранных интервентов со всеми их наемниками — из подполья?

Да. Такой и оставалась дальнейшая программа действий для большевистского подполья. Но что касается укомплектованного уже рабочего отряда, то Ревком принял другое решение.

Ревком решил не распылять укомплектованной боевой единицы. А дружины имени Старостина, Морского райкома и Молодежно-комсомольская должны были начать формироваться заново — в условиях подполья. Сводный же отряд оставался в качестве боевого соединения в распоряжении Военно-революционного комитета.

Этой же ночью отряд под командованием Ивана Голубничего должен был выйти через Хаджибеевский парк в направлении на станцию Выгоду за пределы города. Продвигаясь от села к селу, отряд должен был вбирать в себя новые людские пополнения и добывать оружие в боях с белыми. Он должен был превратиться в батальон, а то и в полк, должен был стать опорной частью Военно-революционного комитета, действующей как партизанский отряд на территории, захваченной врагом, по соответствующим указаниям Ревкома. Это должна была быть «внешняя» армия одесского пролетариата, который здесь, в городе, будет вести из подполья непримиримую борьбу против иностранных интервентов, белых и жовто-блакитных войск[30].

— Ну как, Иван? — спросил Ласточкин Голубничего. — Выйдет дело?

— Выйдет! — спокойно ответил Голубничий, разгладив усы.

— И ты можешь сегодня же ночью двинуться?

Голубничий в недоумении взглянул на Ласточкина.

— Да ведь решено уже!

— Я не о том, Ваня, — сказал Ласточкин. — Я о тебе. Ведь ты только сегодня из тюрьмы, еще и дома не был. Жена, дети…

Голубничий помолчал минутку, потом ответил:

— Дети у меня в настоящий момент уже взрослые, поддержат старуху… Сыну шестнадцатый пошел, дочке четырнадцать. А старуха… Всплакнет моя старуха еще разок… — Он коротко мигнул. — Прошу передать ей, что я жив-здоров, вернусь с победой… — Давая понять, что с этим покончено, он спросил: — Какова будет система связи между отрядом и Ревкомом, товарищ Николай?

Консул Энно, подключив аппарат прямого провода в своей резиденции к телеграфу Одессы-Главной, поблагодарил главу директории Винниченко за гостеприимство и тут же дал согласие на то, чтобы доктор Луценко, представитель «Украинского национального клуба», возглавил и сформировал «кабинет» гражданской власти в городе.

Командование десанта войск Антанты на одесском плацдарме по искровому телеграфу с флагмана эскадры, миновавшей уже Тендру и входившей в воды Днепро-Бугского залива, передало свой второй приказ: войскам директории оставить город и отойти от Одессы на двадцать километров на север.

Гайдамацкие «курени» и сотни сечевиков повернулись спиной к морю и двинулись из города.

Но казаки пеших частей отказались выполнить приказ своего верховного командования.

Казаки подняли оружие и где небольшими группками, а где и целыми подразделениями двинулись против белопольско-немецко-деникинской линии обороны «зоны Энно». Бой, вернее десятки отдельных стычек вдоль Гаванной и Ланжероновской улиц, продолжался весь день.

В это время на Большом рейде появились два французских корабля: крейсер «Эрнест Ренан» и миноносец, флагман эскадры «Протэ».

Одновременно с теми казацкими частями войск директории, которые отказались выполнить приказ своего командования и ринулись в бой, в разных концах города действовали и рабочие. На Пересыпи, в порту возле эллингов, в районе Александровского парка появились группы рабочих, вооруженных чем попало кто пистолетом, кто гранатой, кто просто железным ломом, которые нападали на подразделения белогвардейских войск.

Бой не утихал всю ночь.

Наутро город увидел на рейде уже не четыре, не семь и не девять кораблей, а двенадцать: ночью подошли еще миноносцы «Д. Н.», «М. Ж.», «Р. Г.».

И когда рассеялся над морем утренний туман и город осветило холодное солнце, двенадцать судов эскадры на рейде одновременно окутал черно-бурый дым. Эскадра из двенадцати кораблей открыла огонь по северным кварталам города.

Пятнадцать минут продолжалась эта артиллерийская подготовка, а затем наступила тишина.

Тогда оборона «зоны Энно» пошла в наступление.

Впереди шли белополяки, немцы и деникинцы, и когда они, отбив контратаку рабочих и восставших казаков, занимали квартал, из «зоны» для закрепления захваченного «плацдарма» высылались ударные группы французских матросов и шотландских стрелков. Они захватывали узловые пункты: телеграф, телефонную станцию, здания «Международного банка» и «Лионского кредита».

Именно в это время стало известно и самое главное: десант прибыл!

И на этот раз это был уже действительно десант.

Сначала в бухту вошло несколько миноносцев. За ними один за другим — кильватерной колонной — следовали четыре огромных транспорта. Миноносцы развернулись на Малом рейде, а транспорты прошли прямо к причалам четырех молов — Потаповского, Военного, Нового и Платоновского. На палубах транспортов, построенные уже с оружием в руках, готовые кинуться в бой, как только ступят на землю, стояли французские солдаты. Были они не в обычной фронтовой форме хаки, а в неожиданно яркой одежде. С берега было видно, что верхняя ее часть синяя, а нижняя — красная.

Транспорты причалили, упали сходни, и солдаты боевыми порядками с оружием на изготовку беглым шагом расходились во все стороны веером, заполняя территорию порта.

С берега, с Николаевского бульвара, где под надежной охраной «зоны» собрался «цвет» эмиграции, проживавшей в «зоне», французский десант приветствовали отчаянными возгласами «вив ля Франс», бросали в воздух шапки и белые платочки.

Французские десантники бегом поднимались вверх прямо по склонам обрыва. Ветер трепал их короткие синие курточки и широченные красные шаровары.

Когда французские солдаты в красных шароварах, взбежав на высокий берег, оказались на Николаевском бульваре, стало видно, что лица у них черные. Это были зуавы. Одессу занимал десант французских колониальных войск. Солдаты были негры, офицеры — белые.

На первых четырех транспортах прибыло пять тысяч стрелков-зуавов.

Бой в центре города не утихал, но группы казаков и местного населения, сопротивляясь, уже отходили под нажимом противника за Полицейскую, за Почтовую, за Еврейскую улицы…

Встречали командование десанта на причале Потаповского мола консул Энно с супругой, адмирал Боллард с адъютантами, маршал белопольских легионеров Дзяволтовский и командующий дивизией добрармии генерал Гришин-Алмазов. Дамой генерала Гришина-Алмазова была «представительница русской общественности», королева экрана, артистка Вера Холодная.

С флагманского катера сошел на берег сам командир десанта, командующий войсками Антанты на Одесском плацдарме генерал д’Ансельм.

Генерал д’Ансельм был в защитной, голубоватого оттенка форме фронтовика, но и в этой серой одежде сразу бросалась в глаза его аристократическая внешность: высокий, статный, представительный, с гордо посаженной головой. Ему нельзя было дать пятидесяти, но его волнистая шевелюра блестела густой серебряной сединой.

Следом за генералом д’Ансельмом на берег сошел человечек в такой же форме французского офицера-фронтовика, но с полковничьими знаками различия на воротнике и кепи и с шевроном генерального штаба. Внешность этого человека была отнюдь не воинственной — слишком уж он был неказист. Ростом он был почти карлик, лицом походил на мелкого комиссионера и к тому же прихрамывал на одну ногу. Это был начальник штаба группы войск Антанты на Одесском плацдарме, полковник генерального штаба Фредамбер.

Генерал д’Ансельм милостиво кивнул всем, особо приветствовал консула Франции, в ажитации размахивавшего своим котелком, и сразу подошел к нему.

— Мосье консул! — томно и как бы с досадой произнес генерал, небрежно приложив два пальца к своему кепи. — По приказу главнокомандующего войск Антанты на Ближнем Востоке генерала Франшэ д’Эсперэ и командующего войсками Антанты на Балканах генерала Бертелло я принял командование поисками Антанты на юге России и Украины и прибыл во главе вверенной мне Сто тридцать шестой пехотной дивизии.

— Наконец-то, генерал! — Консул Франции с чувством пожимал руку генералу французских вооруженных сил.

— Мои начальник штаба полковник Фредамбер! — представил генерал д’Ансельм своего спутника.

Полковник Фредамбер щелкнул каблуками и звякнул шпорами Но все это получилось у него нескладно, — ноги были у него колесом, как у старого кавалериста.

Затем генерал поднес к губам руку мадам Энно.

— Здравствуйте, старая знакомая и прелестнейшее украшение парижских салонов!

— Здравствуйте, мой генерал!

Мадам Энно мило улыбнулась и слегка ударила генерала по руке своим ридикюльчиком.

— Вы такой же шалун, как и прежде!

Генерал тоже мило улыбнулся.

Адмирал Боллард в ответ на приветствие д’Ансельма рявкнул:

— Ол райт! Это здорово, что вы уже прибыли!

После этого консул Энно представил своих спутников. Маршал Дзяволтовский был отрекомендован как верный союзник Франции и герой обороны Одессы от анархии, генерал Гришин-Алмазов — как верный сын России, друг Франции и доблестный командир патриотического русского офицерства.

Милостиво откозыряв Дзяволтовскому и Гришину-Алмазову, но этим и ограничившись, генерал д’Ансельм вопросительно и не без любопытства посмотрел на стоявшую рядом красавицу.

Генерал Гришин-Алмазов представил свою даму:

— Звезда русского экрана, знаменитая артистка Вера Холодная. Уполномочена выразить вам, генерал, самые горячие чувства русской общественности!

Генерал склонился к руке красавицы артистки. Мадам Энно скосила ревнивый глаз. Но артистка только приветливо улыбнулась, и на лице ее снова застыла маска непроницаемости. Недаром Вера Холодная была королевой экрана. За неповторимую способность при любых обстоятельствах сохранять на лице абсолютную холодность она и носила псевдоним «Холодная».

Только теперь генерал д’Ансельм бросил взгляд вокруг и прислушался к тому, что происходило.

Вокруг была панорама очаровательного приморского города, а из-за гряды каменных домов долетали сюда, на берег моря, звуки недалекого боя: стреляли из винтовок залпами и поодиночке, там и тут перекатывалась пулеметная дробь, взрывались гранаты.

Генерал поднял бровь.

— Кто с кем воюет? — поинтересовался он.

Генерал Гришин-Алмазов выступил вперед.

— Разрешите доложить? Вверенная мне офицерская дивизия войск добрармии совместно с польским легионом белого орла и во взаимодействии с немецкими гренадерами, опираясь на поддержку доблестных французских матросов и шотландских стрелков, усмиряет беспорядки, возникшие в городе в связи с наступлением на Одессу войск малороссийской директории и бунтом отдельных групп населения.

Генерал выслушал рапорт и устало бросил своему начальнику штаба:

— Полковник, это надо немедленно прекратить!

Полковник Фредамбер вытянулся.

— Зуавы с ходу вошли в бой, генерал!

— Ах, так? — удивился генерал, как будто он не знал этого, а может быть, и в самом деле не знал, занятый какими-то более важными делами. — В таком случае предложите бандам смутьянов немедленно сложить оружие.

— Есть, генерал! — Полковник кивком головы подозвал адъютанта. — Всю дивизию — на линию огня! Резерв — только батальон личной охраны!

Адъютант уже готов был кинуться выполнять приказ, но полковник придержал его за рукав и обратился к генералу:

— Осмелюсь спросить: каковы будут условия капитуляции?

Генерал ответил, брезгливо поморщившись:

— Никаких. Пять минут на то, чтобы сложить оружие. Разоруженные могут идти куда угодно за пределы города.

Полковник Фредамбер передал приказ адъютанту:

— Пять минут. Затем — уничтожать каждого имеющего оружие в руках. Пленных не брать.

Консул Энно с галантной улыбкой обратился к генералу Гришину-Алмазову:

— Генерал! Нога командующего десантом ступила на берег Одессы. Вы можете приступить к выполнению ваших обязанностей.

Генерал Гришин-Алмазов взял под козырек, а консул Энно сказал генералу д’Ансельму:

— Генерал! Генерал Гришин-Алмазов принимает на себя генерал-губернаторство над городом и областью.

— Отлично, отлично! — устало кивнул генерал д’Ансельм. — Надеюсь, генерал, что… и так далее…

Генерал Гришин-Алмазов еще раз взял под козырек, а генерал д’Ансельм медленно пошел вдоль ряда выстроившихся у пирса командиров судов.

Церемониал был закончен.

Приказ о безоговорочной капитуляции был передан командованию Осадного корпуса по телефону. Назначены были и пункты для сдачи оружия: Крытый рынок, подъезд Государственного банка и площадь перед вокзалом.

К вокзалу — на север — плелось уже немало петлюровских старшин и казаков. На севере проходила демаркационная линия, определенная для войск директории. Гайдамаки и сечевики отошли за нее еще с утра.

Организованная сдача оружия повстанцами началась, впрочем, только на ближайшем пункте — в Крытом рынке. Подразделения казаков, занимавшие позиции поблизости, подходили к рынку и бросали винтовки в кучу на асфальт, как негодный ржавый лом. Французы даже не успели выставить охрану для приема оружия. С них пока было достаточно того, что повстанцы безоружные, с пустыми руками, уходили прочь от города, за двадцать километров.

Но многие казаки, прекратив ненужную стрельбу, винтовок, однако, не бросали и двигались по направлению к вокзалу, к товарной станции, к железнодорожным мастерским, таща оружие с собой.

Между тем на перекрестках улиц и переулков, у железнодорожных мастерских, куда еще не подошли французские солдаты, кучками стояли безоружные рабочие. От группы к группе переходили Ласточкин, Александр Столяров, Куропатенко, Понедилок и другие большевики. Они выстраивали рабочих поперек улиц плотными заслонами.

Когда петлюровский казак приближался к такому заслону, ему говорили прямо:

— Ну, казаче, повоевал, дай другим повоевать! Бросай винтовку, она тебе все равно не нужна!

Некоторые казаки бросали винтовку сразу, другие отказывались либо просили принять их «в компанию» для дальнейшей борьбы. Таких отводили в сторону. Военно-революционный комитет решил не отказывать казакам, которые выскажут желание продолжать вооруженную борьбу, и, объединив их, послать вдогонку Голубничему для пополнения отряда. Уже несколько десятков казаков было завербовано во «внешнюю армию» Ревкома, уже несколько десятков винтовок попало и в руки рабочих. Это оружие Шурка Понедилок должен был собрать и переправить в катакомбы возле Куяльницкого лимана.

В Крытом рынке тем временем набралось уже больше двухсот винтовок, и французы выставили возле них небольшой пост из четырех зуавов под командой белого капрала.

Вдруг к рынку быстро подкатили три тачанки. На каждой из них находился «фурман», на передней сидел еще человек могучего сложения в блузе рабочего.

Рабочий спрыгнул с тачанки и, подойдя к капралу, сказал, коверкая французские слова:

— Начальник приказали. Грузить винтовки!

— Позволю себе заметить… — начал было капрал, отводя рукой слишком близко подошедшего рабочего, — что приказ я имею право принять только от своего прямого начальника, лейтенанта…

Но вдруг рабочий нанес капралу короткий удар под подбородок. Щелкнув зубами, капрал растянулся на спине.

Черные стрелки схватились за винтовки, но тут же снова приставили их к ноге: трое фурманов уже соскочили со своих тачанок и стояли перед зуавами с пистолетами в руках.

— Бросай винтовки в кучу! — приказал рабочий, забыв о французском языке.

Но зуавы поняли его и бросили в кучу и свои винтовки.

А еще через три минуты зуавы перетаскали на тачанки все две сотни винтовок.

Григорий Иванович — а это был он — стоял со взведенным пистолетом все время, пока происходила погрузка. Три фурмана с пистолетами в руках следили за всеми подходами к рынку. Это были трое Столяровых: Николай, Федор и Коля.

Тем временем и капрал пришел в себя. Он сел и, хлопая глазами, озирался вокруг.

— Камрад! — сказал ему Котовский. — Ты не сердись: так у нас принято встречать каждого, кто сунется непрошенный на нашу землю. Передай своим начальникам, что оружие у тебя забрали большевики, оно им пригодится.

Капрал уже опамятовался и соображал, что здесь происходит, но понять речь Котовского не мог: французский лексикон Григория Ивановича был исчерпан его первой фразой — приказом грузить винтовки. Он понял только одно слово — «большевик».

— Бо… бо… боль… совики… — пробормотал капрал.

— Не «больсовики», а «большевики», — счел нужным поправить его Котовский. — Так и скажи: большевики! Это слово вам придется здесь крепко запомнить: большевики! Ну, будь здоров! Компрэнэ? Адьё!..

Григорий Иванович вскочил на переднюю тачанку, и все три тачанки сразу взяли в галоп.

Это было вполне своевременно, так как в конце улицы уже показалось подразделение зуавов.

Тачанки развернулись и загромыхали по Херсонскому спуску.

— Ну, Федя! — обратился Григорий Иванович к третьему Столярову, который был фурманом на его тачанке. — Итак, начинаем опять войну? Ты куда — к Голубничему или остаешься здесь?

Федор Столяров ответил не сразу. Он нахлестывал лошадей и озирался во все стороны — не покажется ли откуда-нибудь из переулка французский пикет.

Наконец, он сказал:

— Нет, Григорий Иванович, здесь я не останусь. Ведь я же прапорщик, а Гришин-Алмазов объявил мобилизацию всех офицеров, да и унтер-офицеров. Мне здесь оставаться нельзя. Я подамся… — Федор помолчал, потом закончил: — либо к Голубничему, либо еще дальше, на север, навстречу Красной Армии…

Тачанки протарахтели по Херсонскому спуску вниз, выехали на Пересыпь и, распугивая кучки людей, собиравшихся на перекрестках — оглядеться и разузнать, какие в городе новости, — помчались по Московской улице к Куяльнику.

В Куяльницких катакомбах Военно-революционный комитет устраивал свой арсенал для вооружения одесского пролетариата.

Если войти в Куяльницкие катакомбы не через лаз в колодце во дворе биндюжника Егоренко, а тем ходом, который затерялся в кустарнике позади коммунальной дачи, стоящей перед въездом в грязелечебницы Куяльницкого лимана, то, пройдя довольно широким и высоким штреком — метра в два шириной и метра в полтора вышиной, — попадешь в просторную пещеру. Здесь была когда-то центральная каменоломня куяльницкого поселка, — так «каменоломней» называли ее и до сих пор. Отсюда меньшими штреками направо и налево — метров через сто — можно попасть в галереи, где расположились теперь подпольная редакция и подпольная типография. Между галереями редакции и типографии было и другое сообщение — совсем тесным и низким лазом наподобие шахтного гезенка. Это был, так сказать, запасный выход, и существование его было особенно удобно на случай налета полиции: лаз-гезенок, петляя, шел под Жеваховой горой, до самого Хаджибеевского лимана. Этим ходом можно было и вынести материал и уйти подпольщикам.

Сейчас «каменоломня», как обычно, была совсем пуста и темна, только в углу, на глыбе ракушечника, мигала коптилка. Подле коптилки, на другой глыбе, поменьше, сидел Сашко Птаха. Перед ним на земле лежала сумка газетчика — обыкновенная сумка из жесткого брезента, покрытого блестящим черным лаком — под клеенку. В сумке находились тоже самые обыкновенные газеты — «Одесские новости» за вчерашний день. Ничего удивительного в том, что газеты вчерашние, так как и прошедший день и прошедшую ночь в городе гремел бой, и свежие газеты не вышли. Газетчики торговали вчерашними.

Сашко Птаха сегодня первый день работал в подпольной типографии. Он был в полном распоряжении члена областкома печатника Яковлева — главного наборщика, старшего метранпажа, технического руководителя и «директора» подпольного издательства.

Сашко Птаха совсем замечтался. Вот и начался его путь революционера. Отныне он не просто «обслуживает» других подпольщиков, указывая, куда им идти, а сам настоящий подпольщик. Отныне только для товарищей «вольных», как говорил Сашко, то есть непричастных к подполью, он — Сашко Птаха, только для отца и матери — просто Сашко. А по-настоящему, для дела, он — «экспедитор». Так зовет его товарищ Яковлев, которого и он называет только «Семен», так должны его звать и все остальные подпольщики, с которыми он вместе работает; никто теперь не имеет права называть Сашка иначе, как «экспедитор».

— Сашко! — услышал он вдруг из глубины редакционного штрека.

Сашко Птаха вскочил так стремительно, что от движения воздуха коптилка мигнула и погасла. Сашко остался в полной темноте.

Ну, ясное дело, ведь это же Галя! Вот ведь какая бравая девушка, настоящая революционерка, а все равно остается… только девчонкой! Разве так можно? Окликать во весь голос в таком подполье, да еще называть не «экспедитор», а прямо так… «вольным» именем! Нет, с девчатами лучше дела не иметь, хотя бы они были и настоящие революционерки…

— Где же ты, Сашко? — снова послышался из темноты приглушенный низкими сводами штрека голос Гали.

— Я вон где! — прошептал Сашко. — Сюда! Каганец, будь он неладен, погас…

— Ты здесь, Сашко? — Теперь голос Гали звучал еще громче, она, очевидно, уже выбралась из штрека и стояла у входа в пещеру.

В руках у Гали вспыхнул электрический фонарик, и луч его упал на притаившегося Сашка.

Галя подошла ближе, и рассеянный свет фонарика осветил и ее. Она была, как всегда, в своей матроске, только на плечи накинула теплую кофточку — в подземных пещерах сырость пронизывала до костей.

— Зачем же ты потушил коптилку?

— Она… сама погасла, — прошептал Сашко.

Сашко шептал, и голос у него прерывался, его «морозило». Уж очень волнующей была перемена, происшедшая в его жизни, и… слишком уж близко стояла Галя с фонариком и пачкой бумажек в руках.

Сашко был влюблен в Галю — с того самого дня, как они вместе вывешивали красные флаги на заводских трубах и над заводскими воротами. Он был в нее влюблен и завидовал ей. Девушка, а такой настоящий революционер!

— Галя! — прошептал Сашко. — Когда мы с вами будем уже совсем взрослыми…

Галя засмеялась:

— Да не шепчи ты! И почему — когда будем взрослыми? Я, Сашко, уже давно… совсем взрослая. Это я только роста маленького. А знаешь, сколько мне лет?

— А… сколько? — попробовал спросить уже вслух, но охрип и должен был откашляться Сашко.

Ну и балда! Ясно, Гале уже лет, наверно, семнадцать, а то и все… восемнадцать. А ему ведь только шестнадцать — семнадцатый… Конечно, по сравнению с Галей он еще пацан, и Галя тоже его презирает…

— Мне уже двадцать три, Сашко!

Сашко совсем увял.

Если б электрический фонарик светил ярче или если бы Галя внимательнее присмотрелась к Сашку, она б увидела, что на глаза его даже набежали слезы. Но Сашко поспешил пониже склониться к пачке бумаг, которые Галя держала в руках.

Это были только что отпечатанные листовки. Галя протянула пачку Сашку; он должен был вынести их в сумке вместе со старыми газетами, потом бежать по улицам города и выкрикивать: «Одесские новости!» Последние известия! Прибытие в Одессу десанта Антанты!» А затем, добежав до Старого базара, опорожнить свою сумку в табачной лавочке, в базарном филиале фирмы «Самойло Солодий и Самуил Сосис», откуда другие комсомольцы и комсомолки унесут эти листовки тоненькими пачками на себе, под платьем.

— Тут триста штук, — сказала Галя. — Замечательные листовки! Эту листовку для первого раза написал сам товарищ Николай, а я перевела на французский. Вот послушай!

Она взяла из пачки один листок, осветила его фонариком и начала читать вслух.

Листовка была на французском языке. Галя читала с чувством, но сразу же, смеясь, прервала себя:

— Ах, да! Ты же не понимаешь по-французски!.. Ну, не задерживайся, беги!.. Завтра, в это же время, здесь же… До города поезжай трамваем, чтоб не терять времени…

Вдруг она специально для Сашка перевела то, что только что прочитала по-французски:

«Француз! Зачем ты сюда пришел? Солдат и матрос Франции, ты — такой же рабочий или крестьянин, как и мы, твои братья по классу…»

Глава седьмая

Раут генерал д’Ансельм давал только на сто персон.

Присутствовали: с французской стороны, кроме генерала д’Ансельма с его начальником штаба полковником Фредамбером и консула Энно с супругой, — генералы, командующие французскими дивизиями, прибывшими в составе экспедиционного корпуса Антанты, и капитаны французских судов, прибывшие в составе объединенной эскадры Антанты, дислоцированной в одесском порту.

С английской стороны, помимо адмирала Болларда и капитанов английских судов эскадры, — Великобритании коммерции секретарь Багге и Джордж У. Пирсли. Когда-то, до революции, британский консул в Одессе, ныне британский коммерческий секретарь Багге выполнял при начальнике британской военной миссии адмирале Болларде функции консультанта по гражданским делам. Мистер Джордж У. Пирсли был полномочным представителем главы английского нефтяного треста «Роял детч шелл» сэра Детердинга.

Польские вооруженные силы белого орла в составе оккупационной армии Антанты представлял маршал Дзяволтовский. Он явился на раут в мундире французского лейтенанта. Свой первый офицерский чин пан Дзяволтовский получил когда-то во французской военной школе, и при нынешней ситуации командующий белопольскими вооруженными силами считал уместным — из дальновидных политических соображений — скромно подчеркнуть сей символический факт, спрятав в карман свой шляхетский гонор. Миниатюрный генеральский эполетик из золота и слоновой кости, в форме брелока, он приколол к груди рядом со значком французской военной школы.

Кроме того, на раут — из уважения к генеральскому мундиру — был приглашен и немецкий генерал Шмул. Под командованием генерала Шмула было в Николаеве двадцать тысяч солдат, в Херсоне — десять и в Одессе — пять. Но на банкете «победителей» он чувствовал себя бедным родственником.

Местное одесское самоуправление представлял новый председатель городской думы, «мэр» Брайкевич. Приглашение он получил на одну персону — без супруги.

Генерал-губернатор Одессы и прилегающих таврийских земель генерал Гришин-Алмазов представлял Россию.

Дамой генерала была королева экрана Вера Холодная.

Дам вообще было только две: мадам Энно и Вера Холодная. Раут был не просто дипломатический, а военно-дипломатический, а потому гражданские гости были приглашены без дам.

Из одесских тузов были Вайнштейн, Родоконаки, Регир, Хаис, Кропива, Яловиков, Анатра-сын и другие. Из всероссийских деятелей, промышленников и земельных магнатов — Третьяков, фон Дитмар, Демченко, граф Гейден, граф Бобринский, князь Урусов, барон Меллер-Закомельский и другие. Из украинских помещиков — Котов-Кононенко, Григоренко и другие. От бессарабцев — помещик Золотарев. Доктор Луценко — от «Украинского национального клуба» — тоже присутствовал; назначение его главой местного, с ориентацией на директорию, самоуправления не состоялось, но он еще не терял надежды.

Чиновный мир — как царского режима, так и временного правительства — на всякий случай, в связи с неопределенностью будущих государственных перспектив, на раут приглашен не был.

Вообще составление списка гостей русского и украинского происхождения было доверено мадам Энно. Злые языки болтали, что чета Энно стала на этом деле миллионерами: каждое приглашение стоило десять тысяч франков на «благотворительные цели» — конечно, негласно.

Когда все заняли свои места соответственно карточкам у кувертов, генерал д’Ансельм поднялся и устало оглядел присутствующих. Он, как всегда, скучал, а черные гражданские фраки среди армейских мундиров неизменно приводили его в раздражение, еще со дня окончания военной школы.

— Господа! — негромко и мягко, с ноткой глубокого разочарования в жизни промолвил генерал. — На войне — как на войне! И не будем сегодня провозглашать тостов за нашим походным, бивуачным столом. Не так ли, дорогой друг? — Он учтиво и томно склонил голову к своему соседу во главе стола, английскому адмиралу Болларду.

— Йес… — отозвался адмирал.

— Я только позволю себе напомнить вам от своего имени и от имени моего друга адмирала об исключительной важности события, благодаря которому мы и собрались с вами здесь, на гостеприимном берегу сказочной земли восточного колосса. Я имею в виду совещание трех «великих», трех столпов нашей современности — мосье Клемансо, сэра Ллойд-Джорджа и президента Вильсона — на тихом острове Уайт среди бурных волн Атлантики, совещание, которое состоялось на днях, первого декабря.

Генерал счел необходимым приободриться и разрешить металлической нотке зазвучать в своем голосе.

— Три великих мужа нашей современности решили взять судьбы мира в свои могучие и магические руки. Я имею в виду решение представителей стран-победительниц положить конец войне, прекратить смуты и установить вечный мир на земле!

На слове «вечный» генерал разрешил своему голосу чуть-чуть задрожать.

— Через несколько дней в Париже, нашем милом, золотом, под каштанами Париже, — голос генерала перешел на регистр нежный и мечтательный, — начнется мирная конференция, которая должна выработать основы мирного договора с побежденными странами.

Генерал сделал легкий, но исполненный всяческого уважения и глубокого сочувствия поклон в сторону немецкого генерала Шмула. Генерал Шмул покраснел и уткнулся взглядом в свои рыжие, торчком стоящие усы.

Генерал д’Ансельм взял свой бокал.

— В прославленном Версальском дворце, жемчужине французской архитектуры и искусства, в цитадели истории Франции, свершится это всемирного значения событие. Пусть Версаль, этот могучий символ обуздания злобной черни, послужит также символом для тех исторических решений, которые примут под его сенью наши великие мужи!

Голос генерала снова чуть-чуть задрожал, и он слегка поднял над уровнем стола свой бокал, держа его за тонкую высокую ножку.

— На конференции в Версале великие мужи нашей современности в интересах высших идеалов цивилизации по-новому переделят карту нашего старого мира, чтобы обеспечить торжество справедливости.

Генерал поднял бокал до уровня живота.

— Господа! Мы призваны для того, чтобы к тому времени, когда наши великие мужи выполнят свою великую миссию, всякая смута во всех уголках нашего взбудораженного мира была окончательно ликвидирована. Во имя этого мы, солдаты, очутились здесь и встретились с вами, мирными деятелями и созидателями. Наше общее высокое назначение — сокрушить силы тьмы и порока, которые посмели подняться против цивилизации в этом уголке земли. Я имею в виду необходимость уничтожить преступный большевизм, который распространяется среди русской черни, я имею в виду наш долг и наш кровный интерес — охранить священные права собственности, на которые поднял руку коммунизм!

Генерал поставил бокал на место.

— Что мы должны предпринять? Как командующий вооруженными силами, коему поручено ликвидировать большевизм и коммунизм, я отвечу вам словами, которыми напутствовал меня в этот крестовый поход главнокомандующий силами цивилизованного мира на Востоке, доблестный генерал французской армии Франшэ д’Эсперэ: «С большевиками надо действовать решительно. Уничтожайте их, уничтожайте их всех, начиная с простых мужиков и кончая их высшими руководителями. Ответственность я беру на себя».

Генерал, наконец, улыбнулся.

— Господа! Надеюсь, мы все разделим эту ответственность с нашим главнокомандующим? Ваше здоровье, господа!

Генерал взял бокал и высоко поднял его:

— За здоровье нежных сердец, ожидающих у семейного очага каждого из нас из боевого похода!

Генерал был холост.

Все высоко подняли бокалы. Генерал сделал общий поклон, пригубил и сел. Он утомленно прикрыл глаза и кивнул полковнику Фредамберу. Этим движением он давал понять, что миссия его на сегодня закончена и все, что будет дальше, — начальник штаба должен взять на себя. Генерал будет только одобрять или отклонять его действия — вот таким кивком своей гордо посаженной седой головы. Сейчас генерала интересовало только одно: статуэтки. Он был страстно влюблен в скульптуру, и именно — в скульптурную миниатюру, безразлично, был ли то мрамор, глина, гипс. Коллекция скульптурных миниатюр генерала д’Ансельма славилась на весь Париж; он собирал ее во всех странах света. Теперь пришла очередь Одессы. Что раздобудет он у одесских антикваров и мастеров?

Полковник Фредамбер встал. Но мадам Энно, как хозяйка раута, воспользовалась торжественной паузой, чтобы бросить несколько прелестных реплик.

Пригубив бокал и мило улыбнувшись присутствующим, мадам Энно радушно сказала:

— Надеюсь, господа, что рождественский ужин в этом году вы не откажетесь разделить с нами в резиденции консула Франции в Киеве?

Консул Франции стрельнул усиками вверх, приветливо закивал во все стороны и нежно потрепал рукой ручку мадам.

Но пауза еще тянулась, пока полковник готовился достойно завершить речь своего шефа, и мадам, как хозяйка стола, не могла этого допустить; она с еще более милой улыбкой поспешила бросить и вторую реплику. И улыбка и реплика были адресованы на этот раз генералу Гришину-Алмазову, сидевшему на почетном месте по другую сторону стола.

— Надеюсь также, генерал, что на встречу Нового года вы пригласите всех нас к себе в Москву?

Гришин-Алмазов встал, щелкнул шпорами и поклонился.

Мадам Энно успела бросить и третью улыбку — королеве экрана. В этой милой улыбке больше всего было яда: видеть Веру Холодную рядом с красавчиком генералом было мадам Энно в высшей степени неприятно, она ревновала.

Тем временем полковник Фредамбер заговорил. Голос у него был резкий, скрипучий, и слова он выбрасывал, как неотесанные камни из катапульты.

— Господа! От имени объединенного командования Франции и Британии генерал просил уведомить находящихся здесь командующих новыми вооруженными формированиями о следующем. — Он вперил пронзительный взгляд в генерала Гришина-Алмазова, и генерал замер в почтительном ожидании. — Командование вооруженными силами Антанты рассчитывает, генерал, на ваши выдающиеся качества воина и организатора, а также на отвагу ваших храбрых солдат. Союзное командование гарантирует полное обеспечение частей добрармии на одесском плацдарме всеми видами оружия, военного снаряжения и амуниции из арсеналов Англии, Франции и Соединенных Штатов Америки. Бог в помощь, генерал!

Генерал Гришин-Алмазов встал во второй раз и склонил безупречно причесанную на английский пробор голову.

Пронзительный взгляд полковника Фредамбера вонзился а маршала Дзяволтовского.

— Что касается ваших мужественных воинов, маршал…

Маршал Дзяволтовский вскочил и вытянулся. Он был в мундире лейтенанта, и ему не полагалось сидеть, когда к нему обращался старший чином.

— …то командование вооруженными силами Антанты, приняв польские легионы белого орла под свою высокую руку, рассчитывает на их беззаветную преданность общему делу и тоже гарантирует им снабжение всеми видами оружия, снаряжения и амуниции.

Полковник Фредамбер ухитрялся смотреть одновременно на обоих генералов — Гришина-Алмазова и Дзяволтовского, сидевших в разных концах огромного стола. Тембр его голоса стал особенно резким и пронзительным.

— Перед обоими вооруженными формированиями, русской добрармией и польскими легионами, стоит отныне только одна общая военная задача: выполняя стратегический план командования вооруженными силами Антанты на юге России, общим ударом уничтожить общего врага. Что же касается политических программ обоих означенных военных формирований, то…

Генерал д’Ансельм на мгновение поднял веки и утомленно обронил, перебивая полковника:

— Я имею в виду противоречия во взглядах русской добрармии и польских легионеров в сфере их национально-государственных притязаний.

— …то, — закончил полковник Фредамбер, — для солдат они не могут и не должны существовать.

— На войне — как на войне! — устало кивнул генерал д’Ансельм.

Полковник Фредамбер сел.

Сел, поклонившись и загремев своими огромными шпорами, и маршал-лейтенант Дзяволтовский.

Консул Энно приветливо улыбнулся каждому из генералов по очереди:

— Вопрос о взаимоотношениях России и Польши как раз и решит Парижская конференция. В повестке дня конференции будет стоять собственно три вопроса: мирный договор с Германией, русский вопрос и вопрос о малых нациях — Польше, Литве, Чехии эт цетера…[31]

Дело происходило на Украине, речь шла о боевых действиях на украинской земле, вообще разрешался вопрос о существовании украинского государства, но об Украине или каких-нибудь украинских вооруженных формированиях упомянуто не было.

Генерал д’Ансельм не признавал Украины, он и слышать о ней не хотел, а все вооруженные формирования на Украине, включая и добрармию и польских легионеров, — презирал. Он придерживался взгляда премьера Франции Клемансо, что уничтожить большевиков приличествует войскам союзных держав — Англии, Соединенных Штатов и в первую очередь Франции. Он охотно отказался бы от услуг и добрармии и польских легионов, если бы не приказ высшего командования, который он должен был выполнять. Ему претило всяческое политиканство, и из всей французской политики в отношении России он усвоил только одно: французские интересы требовали России единой и сильной.

Адмирал Боллард молчал. И не потому, что охвачен был в эту минуту одним желанием — опрокинуть второй бокал вина, а потому, что только сегодня утром имел уже конфиденциальную беседу с военным министром новорожденного правительства «Украинской народной республики», генералом от директории Грековым. Генералу-министру Грекову английский адмирал Боллард пообещал особую поддержку английского правительства: Англия была заинтересована в укреплении вооруженных сил украинских сепаратистов, так как жаждала в будущем видеть Россию раздробленной и ослабленной.

Мадам Энно сделала гостеприимный жест:

— Прошу, господа!

Все задвигались, зазвенели бокалы, забренчала посуда, шелест и говор пробежали вдоль стола, бравые черные зуавы с белыми салфетками, прислуживавшие за столом вместо лакеев, забегали с блюдами. Адмирал Боллард придвинул к себе бутылку виски.

Консул Энно наклонился к генералу д’Ансельму.

— Генерал! — прошептал он. — Я думаю, что будет вполне уместно, если наш новый друг… — он повел усами в сторону немецкого генерала Шмула, который сидел, как на поминках, не прикасаясь ни к еде, ни к напиткам, надутый и прямой, словно проглотив аршин, — если наш новый друг именно сейчас услышит обращенное к нему ваше слово?

Полковник Фредамбер вопросительно взглянул на генерала д’Ансельма. Генерал кивнул, не поднимая век. Тогда полковник сделал знак адъютанту. Адъютант подал ему досье.

Полковник Фредамбер вынул из досье листок бумаги, встал и обвел всех своим пронзительным взглядом. Звон посуды притих, все насторожились. Когда взгляд полковника вонзился в немецкого генерала, тот из красного стал лиловым.

— Разрешите огласить один выдающийся исторический документ? — начал снова полковник Фредамбер.

Стало совсем тихо, и бумага зашелестела в руке полковника.

«Первого декабря 1918 года, остров Уайт, Атлантика…» Из резолюции совещания представителей трех держав: Соединенных Штатов Америки, Британской империи и Французской республики — президента Вильсона, премьера Ллойд-Джорджа и премьера Клемансо…

В голосе полковника послышались металлические ноты, когда он начал читать:

«Разве Германия не должна сыграть свою роль в установлении мира на Восточном фронте? Сейчас для Германии открываются исключительные перспективы. Гордая и достойная нация может избежать унижения постигшего ее военного разгрома. Она имеет возможность почти незаметно перейти к нормальному сотрудничеству со всеми нами. Без Германии в Европе ничего нельзя сделать, с ее помощью все будет несравненно легче. Необходимо привлечь Германию к усмирению Восточной Европы».

Адмирал Боллард нашел, наконец, повод поднять второй бокал.

— Генерал! — прохрипел он, обращаясь к генералу Шмулу. — Тысяча чертей! Но участие подначальных вам войск в общей борьбе против большевизма делает нас снова боевыми друзьями! Прозит доблестной немецкой армии!

Генерал Шмул вскочил и вытянулся «смирно».

— Гох! — гаркнул он.

Помещик Золотарев громко захлопал в ладоши и закричал:

— Браво! Бис! — но тут же оборвал и смущенно умолк: все были шокированы таким бурным проявлением чувств и выразили это недовольными взглядами.

Генерал Шмул тем временем схватил свой бокал, утопил в нем торчащие рыжие усы и одним духом осушил его до дна.

Решение вершителей судеб мира — Антанты и Соединенных Штатов Америки — снова привлечь к борьбе против большевиков немецкую армию было для всех присутствующих приятной неожиданностью. После антинемецкого восстания на юге Украины в гарнизонах больших городов до сих пор задержались еще десятки тысяч немецких солдат; переход этих многочисленных и хорошо вооруженных частей под союзное командование должен был, бесспорно, значительно усилить антибольшевистский фронт. Это было радостным фактом для тех, кто бредил разгромом большевизма. И радость эта была совершенно нежданной, так как всего несколько дней назад, едва ступив на украинскую землю, войска интервентов объявили единственной причиной своего прибытия сюда не что иное, как необходимость… «ликвидировать пагубное немецкое влияние на Украине» и выгнать остатки немецких оккупационных войск.

За столом сразу стало весело. Все наполнили свои бокалы и подняли их, приветливо улыбаясь генералу Шмулу. Войска Антанты еще только начинали прибывать, они еще не имели возможности двинуться дальше одесских окраин, а немецкие части стояли гарнизонами по всем городам Южной Украины. Генерал Шмул раскланивался во все стороны, чокался с каждым, беспрестанно макая свои рыжие усы в пенистое вино; он был уже багровый, сразу опьянев — от вина и еще больше от спеси.

Снова вошел адъютант д’Ансельма и приблизился к полковнику Фредамберу. Фамилия этого французского офицера была Ланжерон, и именно поэтому он был отправлен с экспедиционным корпусом в Одессу. К Ланжеронам, строителям и градоправителям старой Одессы, он не имел никакого отношения, но именем Ланжеронов названо в Одессе несколько улиц и бульваров, и командование решило, что француз — носитель такой исторической для Одессы фамилии — может, чего доброго, пригодиться при разных дипломатических комбинациях как подходящий… претендент — на что именно, пока еще неизвестно, но во всяком случае на все то, что окажется полезным дипломатии.

Капитан Ланжерон склонился к полковнику.

— Господин полковник! — сказал он. — Из Киева прибыли украинские дипломаты, представители директории. Они только что явились в резиденцию и просят принять их безотлагательно.

Полковник Фредамбер поднял бровь.

— Но ведь мы их… не вызывали!

— Они заявляют, что явились по поручению мосье Винниченко и мосье Петлюры.

— По поручению мосье Винниченко и мосье Петлюры здесь уже обивает пороги министр Греков, — недовольно буркнул полковник Фредамбер.

Но перешептывание между полковником и капитаном уже услышал генерал. Он утомленно произнес:

— Этого следовало ожидать… Они не дадут нам покоя… Но надо дать им почувствовать нашу силу и наше… гм… отношение к ним. Займитесь этим, полковник. Отдайте капитану распоряжение…

— Пусть подождут в приемной, — отдал распоряжение полковник. — Пошлите им содовой воды.

За столом тем временем завязался общий разговор. Центром внимания все еще был генерал Шмул. Налившись кровью, отчего его веснушчатое лицо стало почти одного цвета с рыжими волосами, хлопая осоловелыми тоже рыжеватыми глазками и разбрызгивая пену шампанского своими рыжими усами, генерал разглагольствовал о роли Германии в переустройстве мира и выдающемся историческом значении немецкого «дранг нах Остен». Он доказывал, что в своем наступлении на восток Германия ничем не собиралась ущемить своих соперников — Францию, Англию и Россию — и не имела иной цели, кроме осуществления плана «Три Б», мечты цивилизации.

План «Три Б», как известно, состоял в том, чтобы проложить железнодорожную линию Берлин — Бизентиу — Багдад или Берлин — Багдад — Басра, то есть построить железную дорогу из Берлина до самого Персидского залива на Индийском океане. Немецкий генерал и слышать ничего не хотел об империалистическом характере этого плана, осуществление которого поставило бы в полную зависимость от Германии не только Балканы, но и страны Ближнего и Среднего Востока.

Английский консультант по гражданским делам при английском адмирале — коммерции секретарь Багге возражал немецкому генералу.

Коммерции секретарь Багге говорил тихим, еле слышным, бесстрастным и каким-то смиренно-пасторским голосом, да и всей фигуркой своей — лысенький, кругленький, с маленькими пухленькими ручками и благочестиво возведенными горе глазами, — как и одеждой — черным плоским галстучком на высоком крахмальном воротничке и черным, застегнутым на все пуговицы длинным сюртуком, — он и в самом деле напоминал благочестивого пастора англиканской церкви. Речь у него тоже была какая-то елейная.

— Осмелюсь возразить, — смиренно говорил он, скромно складывая ручки на животе. Исключительное значение для цивилизации имеет, наоборот, английский план «Три К».

Английский план «Три К», как известно, выдвигал проблему строительства трансафриканской — трансазиатской железной дороги Капштадт — Каир — Калькутта, соединяющей Южную Африку с Южной Азией и доходящей до самой Индии. Этот план должен был поставить всю Африку и весь юг Азии, в частности нефтяные месторождения в Аравии, Месопотамии и Персии, под полный контроль Британской империи.

В пылу спора коммерции секретарь Багге и генерал Шмул обратились за арбитражем к третьей, незаинтересованной стороне — к русскому генералу Гришину-Алмазову. Незаинтересованной стороной они его считали потому, что Россия не имела колоний ни в Южной Африке, ни в Южной Азии.

Гришин-Алмазов вежливо возразил:

— Вы забываете, господа, что существует еще третий, русский план «Три П», который и должен продвинуть цивилизацию на юг!

План российского империализма «Три П» предусматривал строительство железной дороги Петербург — Пехлеви — Пешевар, связывающей Северный Ледовитый океан с Индийским и ставящей под контроль Российской империи весь Ближний и Средний Восток.

Но спор на империалистические темы был прерван новым появлением французского адъютанта с одесской фамилией. Капитан Ланжерон доложил:

— К причалу в порту пришвартовалась яхта под флагом Соединенных Штатов Америки.

Это было почти сенсационное сообщение. Ни одного американского представителя не было еще в Одессе, ни одного американского офицера не было еще в составе командования вооруженными силами интервентов на юге, ни одного американского солдата не было еще в частях десанта оккупационной армии. Известно было только, что в Екатеринодаре при ставке генерала Деникина находился полномочный представитель США, адмирал Маккели. Не он ли это пожаловал к одесским берегам?

Генерал д’Ансельм впервые за весь вечер проявил признаки оживления: он совсем раскрыл глаза и поднял кверху обе брови. Полковник Фредамбер вскочил с места, не скрывая своего волнения:

— Чья яхта? Кто на борту? Послать немедленно курьера!

— Курьер уже прибыл, господин полковник. Яхта принадлежит военной миссии США. На борту — военная миссия США в полном составе, числом семьдесят человек, во главе с полковником Риггсом.

Семьдесят человек военных дипломатов! Штат консула Франции с особыми полномочиями состоял всего из двух секретарей, одной машинистки и одного курьера. Английский военный представитель адмирал Боллард обходился двумя адъютантами и одним вестовым.

Полковник Фредамбер напустился на капитана Ланжерона:

— Почему ж они не уведомили о своем прибытии? Почему вы не имели предварительного сообщения о вымпеле на горизонте?

Генерал д’Ансельм взволнованно приказал:

— Надо встретить! Машину!

Он даже поднялся и взглянул на гостей с намерением извиниться.

— Разрешу себе заметить, — доложил капитан Ланжерон, — что встречать уже поздно. Полковник Риггс с высшими чинами миссии, как только яхта пришвартовалась, сошел на берег и прибыл уже в «Лондонскую». В настоящий момент им спешно готовят номера.

— Узнаю американскую манеру! — сказал генерал д’Ансельм, не скрывая досады. Он даже приложил пальцы к вискам: волнение всегда вызывало у него мигрень. — Как неудобно…

Адмирал Боллард захохотал.

Успокойтесь, генерал! Тысяча чертей, но это совершенно по-американски! Ничего страшного. Мы сейчас пошлем к ним кого-нибудь и пригласим их сюда. А если мы не пригласим, то они сами придут. Я с полковником Риггсом в прошлом году встречался в Прибалтике, — он был американским военным атташе в Петрограде. Он издалека чует, где есть сода-виски. Сейчас он будет здесь. Мы с ним выпьем на славу!

Однако генерал д’Ансельм, как тонкий знаток этикета, настоял на том, чтобы немедленно же послали американцам приглашение на раут. Решено было, что, поскольку встречу на берегу проворонили, теперь нанести первый визит американским гостям уместнее всего будет генерал-губернатору города.

Генерал Гришин-Алмазов принял это как приказ. Он извинился перед своей дамой и тотчас же вышел.

— Как же быть с представителями украинской директории? — напомнил Фредамберу Ланжерон. — Украинские дипломаты нервничают, они уже давно ждут…

— Подождут еще! — оборвал его Фредамбер. — Пошлите им свежие номера одесских газет. Там есть достаточно антиукраинских выступлений.

Черные зуавы тем временем принесли кофе и ликеры, и по приглашению мадам Энно гости перешли в зал.

Немедленно же образовалось несколько групп. Кругленький коммерции секретарь и его высокий, худой, на редкость долговязый и длинноногий компатриот и коллега мистер Джордж У. Пирсли оказались в окружении одесских банкиров и русских промышленников. Речь зашла о нефти, угле, руде, концессиях и дивидендах. Украинские помещики окружили опьяневшего генерала Шмула. Началась критика ошибок, допущенных немецким командованием в деле охраны интересов землевладельцев на Украине, посыпались предложения, каким образом эти ошибки исправить, чтобы в дальнейшем с помощью не только немецких, но также французских, английских и американских штыков эти интересы полностью обеспечить. Генералы и капитаны кораблей столпились с сигарами и рюмками коньяку вокруг мадам Энно. Однако в этом кружке немедленно же оказался в центре внимания галантный лейтенант-маршал Дзяволтовский.

Лейтенант-маршал Дзяволтовский, пользуясь отсутствием генерала Гришина-Алмазова и сгорая от желания как-нибудь уронить в общем мнении своего политического противника, со смаком рассказывал о том, как не далее чем вчера большевистские разбойники оставили генерал-губернатора в дураках.

В большевистском подполье объявился какой-то отчаянный головорез. Ходят даже слухи, что все эксцессы, которые то и дело случаются в городе, совершал он самолично, хитро маскируясь и принимая самые разнообразные обличья. Якобы это именно он, переодевшись портовым грузчиком, разгромил тюрьму и выпустил политических преступников во время инцидента с петлюровцами. Якобы не кто иной, как опять-таки он, захватил в день высадки десанта две сотни винтовок.

Прошлой ночью этот самый головорез совместно с еще несколькими отколол, однако, пикантнейшую штучку. На Полицейской улице есть шантан под заманчивой вывеской «Бродячие псы», который облюбовали офицеры контрразведки генерала Гришина-Алмазова. Так вот, когда прошлой ночью офицеры контрразведки пьянствовали в «Бродячих псах», в вестибюль шантана ворвался этот самый головорез со своими сообщниками, заткнул швейцару кляпом рот и забрал с вешалок все шинели господ офицеров-контрразведчиков. Надев эти шинели, новоиспеченные офицеры-контрразведчики явились на Екатерининскую площадь и свободно прошли в помещение контрразведки генерала Гришина-Алмазова. Разойдясь по кабинетам, они на скорую руку произвели неплохую ревизию в ящиках столов и забрали целую гору документов, среди которых были, между прочим, и списки конспиративных квартир секретной агентуры. Затем они обезоружили двух часовых, которые стояли внизу на посту у пирамид с винтовками экстренного взвода контрразведчиков, забрали сорок винтовок, полторы тысячи патронов — и растаяли во мраке темной осенней ночи.

Генералы и капитаны кораблей неодобрительно покачивали головами. Мадам Энно ужасалась и всплескивала руками.

Но наибольшее впечатление произвел рассказ маршала на бессарабского помещика Золотарева. Помещик начал креститься и бормотать:

— С нами крестная сила! Пронеси, господи!

— Кто ж он такой, этот страшный разбойник? — допытывалась мадам Энно.

Лейтенант-маршал мог удовлетворить ее любопытство. По городу распространились слухи, что этот разбойник — какой-то знаменитый еще с давних, дореволюционных времен бессарабский экспроприатор.

— Бессарабский! — снова ужаснулась мадам Энно.

Она припомнила, что во времена ее детства, когда она была еще дочкой бессарабского шинкаря, все бессарабские помещики были терроризованы разбойником-экспроприатором, который жег усадьбы, грабил деньги и устраивал дерзкие налеты. Конечно же, это он. Вот только, дай бог памяти, как его фамилия?

— Можете не сомневаться, мадам, — охотно соглашался лейтенант-маршал, — что это именно он. Он неоднократно сидел в тюрьме, а дважды был даже на каторге, но каждый раз таинственным образом бежал из запертых камер, проходил сквозь тюремные решетки и цел и невредим выбирался даже из сибирской тайги!

— Господин Золотарев! — не могла успокоиться мадам Энно. — Ведь вы бессарабец! Вы должны помнить! Как же фамилия этого экспроприатора?

— Да, да…. — мямлил перепуганный насмерть бессарабский помещик. — Как же, как же! Помню! Он и меня когда-то ограбил. Это — К… К… Котовский…

— Правильно! — вспомнила и мадам Энно. — Гришка Котовский! Боже, какой ужас! Вы знаете, это такой артист! Все как будто бы тихо, все хорошо, и вдруг открывается дверь — и…

Она со страхом оглянулась на двери, у которых застыли два черных зуава с саблями наголо.

— А… а… что вы… д-думаете!.. — тоже опасливо озираясь, бормотал помещик Золотарев. — И очень просто! Возьмет, переоденется в какого-нибудь генерала… — он обвел подозрительным взглядом всех присутствующих генералов, — и того… бац… и здесь! Стоит, может быть, тут среди нас и слушает…

Генералы и капитаны долго смеялись над испугом помещика Золотарева, человека глубоко штатского и не обстрелянного в боях.

Мадам Энно тоже была перепугана не на шутку.

— Надо будет сегодня же, — сказала она, — выставить вокруг нашей резиденции удвоенную охрану и сделать решетки на окнах. Она безнадежно махнула рукой. — Но и это ни от чего не гарантирует. О, вы не знаете Гришки Котовского! Он везде пройдет!

— Пройдет везде, мадам, — подтвердил помещик Золотарев. Обязательно пройдет!..

Мосье Энно тем временем устроился в уголке на козетке с королевой экрана Верой Холодной.

— Надеюсь, — спросил он, шевеля усиками и прихлебывая из чашечки кофе, — что генерал чувствует себя хорошо?

— Я полагаю, что он чувствует себя не плохо, — холодно ответила королева экрана.

Они обменялись взглядом, из которого можно было понять, что мосье Энно вкладывал в вопрос двойной смысл и Вера Холодная отвечала на него так же двусмысленно. Консул Франции хотел услышать от артистки о внутренних переживаниях генерала, командующего офицерами добрармии, но и его «внешние» переживания, касающиеся взаимоотношений с сидящей рядом с ним дамой, были не безразличны для Энно.

— А кому генерал больше симпатизирует — Франции или Англии?

Артистка чуть улыбнулась.

— Я не думаю, чтоб его чувства к той или к другой можно было определить словом «симпатия»…

Мосье Энно раздраженно пожал плечами.

— В таком случае — к кому генерал питает бόльшую антипатию?

Артистка иронически посмотрела на консула.

— По-видимому, генерал недоволен обеими странами. Он считает и Францию и Англию соперниками Российской империи.

— О!..

— Это — в своих политических высказываниях, — прибавила артистка. — А в жизни он… равно привержен к обеим: мне почти не приходилось слышать от него русскую речь. Он разговаривает по-французски либо… изливает свои чувства по-английски…

Мосье Энно свирепо взглянул на артистку.

— Вы могли бы мне не рассказывать о том, как генерал выражает свои чувства.

Артистка ответила ему презрительным взглядом.

— Я добросовестно исполнила ваше поручение, мосье. Вы должны учесть мою добросовестность и… сократить срок моего пребывания здесь.

— Ну, не будем ссориться, — примирительно проворковал консул. — Сегодня вы не пойдете… слушать английское воркование генерала… мон анж…

Артистка подняла брови и взмахнула своими огромными ресницами.

— А что же я буду слушать сегодня?

— Сегодня вы будете слушать меня. — Консул смотрел на артистку, давая волю живчикам в глубине своих томных глаз. — Если хотите, я для вас согласен говорить даже по-русски…

— На нас смотрят, — сказала королева экрана. — Какие еще у вас ко мне вопросы, мосье?

— А! Да. Как относится генерал к проблеме взаимоотношений с украинской директорией в связи с миссией союзных войск?

Артистка пожала плечами:

— Я плохо разбираюсь в этих вещах.

Мосье Энно раздраженно сказал:

— Я не сомневаюсь, что ваша артистическая головка создана не для этого. Но меня интересуют высказывания генерала. Их надо просто услышать и запомнить.

Артистка сделала вид, что не замечает недостаточно галантного тона консула.

— Я запомнила. Генерал против взаимоотношений с директорией. Кроме того, генерал говорит, что англичане — пираты, а французы — корсары.

Мосье Энно чуть не подскочил.

— Каналья! — выругался он. — Пардон! — извинился консул в ответ на укоризненный взгляд артистки, не выносившей бранных слов. — А кто же тогда большевики? Их как называет генерал?

Артистка холодно ответила:

— Вы мне разрешите не повторять? О большевиках генерал выражается только нецензурными словами. Их он ненавидит больше всего. В Пензенской губернии большевики забрали у него имение в десять тысяч десятин, в Орловской — в пять тысяч. Кроме того, в банках национализировано на полмиллиона его капиталов.

— Чего ж он в таком случае хочет?

Вера Холодная снова пожала плечами.

— Он хочет прежде всего вернуть себе оба имения и капиталы. И он побаивается, что, когда Англия и Франция после ликвидации большевизма собственными силами получат концессионные привилегии, они положат себе в карман и состояние генерала и капиталы вообще всех русских собственников.

— Интересно! А что говорит генерал о руководителях иностранного десанта здесь, в Одессе?

— Он их ругает.

— Кого именно?

— Всех.

— А все-таки? Я хотел бы услышать имена. Кого больше всех?

— Пожалуй… вас.

— Каналья! Пардон… А что именно он говорит обо мне?

— Ругает.

— Как именно он меня ругает? Какими словами?

— Он называет вас… бездарностью, остолопом и интриганом…

— Кана… Интриганом?

— Интриганом и… и мышиным жеребчиком.

— Негодяй! — Мосье Энно расплескал кофе себе на штаны. — И это после того, как я возвел его на пост генерал-губернатора!

Артистка развернула веер и стала обмахиваться. В зале становилось душно.

В это время в другом углу зала, на другой козетке, мадам Энно занимала английского коммерции секретаря Багге, загрустившего после скучного разговора о планах «Б», «К» и «П». Это был долг гостеприимной хозяйки — заботиться, чтобы гости не скучали.

А впрочем, смиренно-добродетельный коммерции секретарь оказался совсем неплохим собеседником. Когда они с мадам остались только вдвоем, он сам заговорил первым.

Сложив ручки на животе, он поинтересовался:

— Мадам, очевидно, очень скучает в этой дикарской стране?

— О да! — томно призналась мадам Энно, хотя это абсолютно не соответствовало действительности: мадам уже начала развлекаться, и компаньоны для этого дела тоже нашлись.

— Осмелюсь заметить, — кротко сказал коммерции секретарь, — что мадам неверно судит об Одессе. Это прекрасный город, и очаровательная женщина… — он так и сказал «очаровательная», и мадам взглянула на него с удивлением: она никак не рассчитывала на комплименты со стороны этого, добродетельной и добропорядочной пасторской внешности, человечка, — и очаровательная женщина может найти здесь для себя немало радостей.

— А именно? — заинтересовалась мадам.

— Знакомства, приемы, банкеты, веселое общество… — начал перечислять добропорядочный коммерции секретарь, но сразу же прервал, сокрушенно вздохнув. — Правда, на все это нужно много денег, а содержание дипломата во Франции не так уж высоко. О, мне это известно, мадам. Вам, конечно, не хватает денег на все то, что мило вашему прихотливому сердцу…

Мадам был неприятен этот разговор, затрагивавший ее больное место: очаровательной женщине не доставляет удовольствия, когда намекают на ограниченность ее финансовых ресурсов. Правда, эти ресурсы именно здесь, в Одессе, уже стали увеличиваться, так как, кроме возможности подработать на пожертвованиях на «благотворительные цели», мадам Энно уже нашла дорожку и к спекуляции: очень выгодно было скупать здесь по дешевке золото и переправлять его во Францию с дипломатической почтой.

— Какие еще развлечения вы можете порекомендовать в Одессе очаровательной женщине, мосье секретарь?

— О! — сказал секретарь Багге. — В нынешней Одессе, где собралось столько русской аристократии, переживающей сейчас трудный момент, есть масса чудесных комиссионных магазинов. В них можно приобрести роскошные вещи и сравнительно недорого. — Коммерции секретарь, впрочем, снова прервал себя и снова сокрушенно вздохнул. — Но это тоже недоступно супруге французского дипломатического служащего.

Это уже начинало раздражать мадам Энно: английский дипломат, кажется, нарочно допекал ее — эти английские дипломаты всегда важничают тем, как высоко оплачивается их работа английским правительством. Но мадам в то же время и насторожилась. Почему это английский дипломат все гнет в одну сторону? Дипломаты никогда не станут настаивать на чем-нибудь без особой на то дипломатической необходимости.

Коммерции секретарь Багге тем временем еще раз вздохнул и добродетельно возвел очи горе, словно испрашивая помощи у неба.

— Что поделаешь? Но и в самом деле, мадам, у вас должны быть большие расходы. Приобретение приятных для вас вещей, туалеты, приемы, развлечения…

— Слушайте, мосье секретарь, — сердито прервала его мадам, — вы, кажется, поставили своей целью говорить мне неприятности?

— Что вы, мадам! — с непритворным ужасом воскликнул Багге и даже замахал своими ручками. — Напротив! Я б хотел, чтобы мадам не испытывала никаких огорчений!

— Тогда, — насмешливо сказала мадам Энно, — я вас, очевидно, не поняла. Уж не собираетесь ли вы предложить мне денег?

Мистер Багге посмотрел на мадам ясным, светлым, кротко-доброжелательным взглядом.

— Пожалуйста, мадам, пожалуйста! К вашим услугам, мадам!

— Спасибо! — резко ответила мадам. — Но я не собираюсь занимать у вас деньги!

Мистер Багге снова возвел очи горе и вздохнул.

— Зачем же занимать? — так же кротко и доброжелательно возразил он. — Я могу предложить вам деньги просто так, не в долг… — Мистер Багге снова благочестиво поднял глаза и вздохнул. — У очаровательной женщины столько трат, столько искушений…

— Послушайте! — сказала мадам Энно. — Вы хотите предложить мне денег, но не говорите, за что.

Мистер Багге минутку смотрел на мадам Энно своим теплым, добродетельным взглядом. Потом благочестивый Багге снова возвел очи горе.

— Нам нужно знать, что консул пишет в Париж мосье Клемансо. Нас интересует также, о чем он говорит с местными людьми, лидерами разумеется. Или какие… гм… пикантные ситуации возникают иной раз по отношению, так сказать, к английскому союзнику, и вообще…

Мадам Энно долго смотрела на английского коммерции секретаря. Но ее взгляда, который, впрочем, ничего конкретного не выражал, мистер Багге не мог видеть, так как он сидел, скромно опустив очи долу и прикрыв их веками.

Наконец, мадам Энно сказала:

— Вы думаете, мосье секретарь, что делаете мне, женщине, пристойное предложение? Предлагаете измену?

— Мадам! — тихо и кротко сказал мистер Багге. — Недостойно предлагать жене изменить мужу в постели. Такого предложения я вам не делаю. А что касается всего остального, если вы имеете в виду измену, так сказать, государственного порядка, то я осмелюсь высказать вам свой взгляд. Государство будет продолжать существовать, будет существовать века, а человеческая жизнь… — мистер Багге еще раз горестно вздохнул, — так коротка. Человек не успеет оглянуться, а уже приходит конец. Очаровательная женщина начинает… гм… увядать, стареть, скажем так, и тогда…

— Сколько вы предлагаете? — быстро спросила мадам, оглянувшись направо и налево.

— Двадцать фунтов в неделю гарантийно и двадцать фунтов за каждое сообщение премиально. — Мистер Багге прибавил: — Такие сообщения, мадам, есть возможность делать ежедневно, даже по два-три в день, если… отнестись с надлежащим интересом к предложению и думать о своем будущем.

— Хорошо, — сказала мадам Энно. — Давайте пройдемся, на нас смотрят…

Оставив гостей за кофе и сигарами, генерал д’Ансельм уединился в кабинете с полковником Фредамбером, капитаном Ланжероном и адмиралом Боллардом. В кабинете были статуэтки, которые генерал за вчерашний и сегодняшний день откопал у одесских антикваров, и генерала тянуло к милым его сердцу скульптурным миниатюрам. Но как раз пробило десять часов, и в это время генерал должен был выслушивать сводку информации за день. Он с тоской смотрел на своих мучителей, начальника штаба и адъютанта.

Докладывал капитан Ланжерон.

— Разрешите сначала внешнюю, затем внутреннюю, господин генерал?

— Давайте сперва внутреннюю.

Капитан Ланжерон раскрыл свой блокнот.

— Большевистские комитеты на заводах готовятся к довыборам в нелегальный Совет рабочих депутатов: в борьбе против немецкой оккупации погибло или ушло из города с партизанами много депутатов-большевиков, и состав нелегального Совета неполный. Меньшевики довыборы саботируют. Большевики рассчитывают провести своих, большевистских кандидатов. Информация меньшевистских лидеров.

— Сапристи! — выругался генерал и прибавил еще соленое солдатское словцо: в мужской компании он любил крепкие выражения. — Под самым носом у контрразведок! Завтра же вызвать ко мне наутро начальников всех контрразведок: нашей, добрармии, польской, немецкой, всех! Позовите и меньшевистских лидеров, они помогут нам напасть на след!

— Слушаю, генерал!

Капитан продолжал. Генерал утомленно смежил веки.

— По городу все время распространяются большевистские листовки и прокламации, направленные против войск Антанты… Донесения полиции, жандармерии и контрразведок.

— Представить мне экземпляры, — вяло приказал генерал, не раскрывая глаз. — Полковник, займитесь их изучением. Чего они требуют в этих листовках?

— Я полагаю, — сказал Фредамбер, что стоило бы в противовес им наладить издание других листовок.

— Каких именно? — апатично спросил генерал.

— Тоже расцвеченных… революционными фразами, словами о свободе и демократии, но направленных против большевиков. Лучше всего было бы поручить это меньшевистским лидерам: у них есть достаточный опыт борьбы против большевистской агитации. Такие листовки собьют население с толку…

— Великолепно! — открыл глаза генерал. — Я тоже имел это в виду. Завтра же поручить это меньшевикам, и пускай не скупятся: деньги, бумага, типография — все это будет, мы им поможем.

— Слушаю, генерал! — Фредамбер склонил голову.

Капитан продолжал читать:

— Листовки обнаружены и среди солдат французских пехотных частей и матросов экипажа. Листовки — на французском языке…

Генерал грохнул кулаком по столу:

— Сапристи! Кто распространяет?

— Об этом нет сведений, генерал. Листовки обнаружены, но откуда они взялись — неизвестно.

— Дерьмо! — выругался генерал; он, очевидно, опять-таки имел в виду контрразведку. — Вы слышите, адмирал?.. Да не спите же, бога ради! — Он толкнул адмирала не слишком вежливо. — Среди наших частей распространяются большевистские листовки!

Адмирал помотал головой, чтобы отогнать хмельную дремоту.

— Тысяча чертей!

— И листовки написаны на французском языке!

— А, на французском… — успокоился адмирал и снова стал клевать носом.

Генерал д’Ансельм опять отпустил нецензурное словцо.

— Задержанных при распространении листовок расстреливать на месте! Солдат, у которых листовки будут обнаружены, под суд и… тоже расстреливать!

Но тут же он отменил свое решение:

— Нет! Сначала ко мне. Я допрошу их лично.

Он хотел было снова смежить веки, но глаза его остановились на статуэтке рядом с чернильницей, и взгляд его потеплел. Это была замечательная добыча, генерал только сегодня утром приобрел ее у антиквара на Преображенской. Голая женщина, заложив ногу на ногу, курит тонкую сигаретку. Статуэтка была грубовата, но генерал любил пикантные штучки и не сморгнув заплатил за нее тысячу франков.

— Разрешите продолжать? — спросил капитан Ланжерон.

— А что там еще?

— О забастовках в городе. На заводах не прекращаются забастовки.

— Ах, забастовки! Полковник, ликвидируйте, наконец, забастовки!.. А по какому поводу бастуют?

— Требуют выплаты причитающейся заработной платы, требуют повышения расценок. В городе растет дороговизна. Рабочие голодают…

— А! — прикрыл глаза генерал, отрываясь от милой сердцу статуэтки. — Забастовки прекратить, зачинщиков — в тюрьму. Если среди требований будут и политические, ну там о смене власти, против союзного десанта и тому подобное, — расстреливать. Все?

— Еще внешняя информация, генерал.

— Давайте внешнюю. Только коротко. Мне нужно вернуться к гостям. Сейчас придут американцы.

Капитан начал читать. Части французской армии стояли, как и прежде, на позициях по демаркационной линии, определенной для директории. Войска директории вели себя вполне лояльно. Лишь кое-где происходили стычки между частями добрармии и польскими легионерами.

— Дерьмо! — констатировал генерал. — Полковник, когда, думаете вы, мы закончим накопление сил и сможем перейти в наступление?

— Я думаю, дней через пять-шесть. Генерал Франшэ д’Эсперэ обещает не сегодня-завтра подкинуть еще две или три дивизии из Салоник. Надо иметь не меньше чем стотысячную армию, генерал. Будем надеяться, что еще до нового года верховное командование обеспечит нам такую возможность…

Генерал отвел скучающий взгляд от лица полковника. Его внимание привлекла теперь статуэтка, которая стояла в углу на подставке. Глаза генерала смягчились, в них мелькнули игривые искорки. Вот это действительно была находка! Сатир из мягкого белого металла, обнимающий девушку… Генерал выкопал этот «шедевр» вчера в комиссионном магазине, тысяча франков! Настоящая цена статуэтки была три рубля семьдесят пять копеек; ее штамповали и продавали из-под полы вместе с порнографическими открытками сестры Кукинаки — содержательницы домов терпимости на Портофранковской.

Генерал заволновался и заспешил:

— Все?

— Еще только общая картина, генерал! Украина вся охвачена восстанием. Немецкие гарнизоны повсюду, кроме Юга, сложили оружие. От Харькова движется, гоня петлюровцев, украинская рабоче-крестьянская армия красного генерала Ворошилова. В направлении на Киев начали наступление украинские красные партизаны под командованием Щорса… Они тоже себя именуют украинской Красной Армией. По всей северной границе Украины против войск директории наступает большевистская армия из России.

Генерал неохотно оторвал взгляд от сатира с девушкой.

— Итак, вы хотите сказать, что большевики и петлюровцы фактически находятся в состоянии войны? Миссия директории, выходит, не договорилась в Москве?

— Мы не имеем об этом сведений, господин генерал. Не подтверждаются и слухи, что такие переговоры вообще имели место…

— Что вы говорите? — Генерал был искренне удивлен. — Больше ничего?

— Петлюровцы устроили в Харькове переворот. Петлюровские гайдамаки разогнали Совет рабочих и солдатских депутатов. То же и в Екатеринославе: петлюровские отряды арестовали большевиков, членов Совета, и кое-кого расстреляли. Вооруженный конфликт, начало военных действий между петлюровцами и большевиками — реальный факт, господин генерал!

— Очень любопытно! — наконец-то расшевелился генерал. — Кстати, полковник! Ведь там сидят и ждут эти дипломаты от директории! Что им нужно? О чем они просят? Из Парижа и Лондона нет еще указаний, как вести себя с этими идиотами, как их там — Винниченко и Петлюрой… Что же им сказать? Как вы думаете, адмирал?

Адмирал Боллард продолжал поединок со сном и бессмысленно хлопал глазами.

— Я полагаю, — прохрипел он, — следует подождать указаний из Лондона и Парижа.

Указания из Лондона, лично от военного министра, у адмирала уже были: пока что поддерживать и петлюровцев, пообещать им что-нибудь, а там будет видно. Однако адмирал понимал, что это указание — специально английское, не для французов.

Генерал д’Ансельм пожал плечами.

— Не могу я понять… высокой дипломатии: гетмана уже нет, а наши политики все никак не могут решить, кого им поддерживать — гетмана или директорию! Кстати, полковник, — полюбопытствовал он, — какая между ними разница?

Полковник Фредамбер тоже пожал плечами и подергал щекой.

— Кто их знает, генерал. Очевидно, борьба за престол.

В это время вошел младший адъютант и доложил:

— Украинские дипломаты в приемной очень волнуются. Они спрашивают, ждать ли им, или, быть может, ввиду позднего времени прийти завтра утром?

Генерал встревожился:

— Нет, нет! К чему откладывать на завтра? Пускай сегодня же ночью уезжают обратно в Киев. На что они нам здесь? Полковник! Пойдите займитесь ими!

Полковник Фредамбер встал.

— Что же им сказать, генерал?

— Боже мой! Почем я знаю! — с раздражением ответил генерал д’Ансельм. — Я запрошу еще раз посла Сент-Олера в Яссах, может быть ему что-нибудь известно относительно того, как вести себя с этой… директорией. А пока… а пока дайте им почувствовать нашу силу и наше отношение. Этих дураков Винниченко с Петлюрой лучше всего было бы, конечно, просто прогнать, но… Что-нибудь в таком духе, полковник. Давно они явились, эти дипломаты?

— В девять, — дал справку капитан Ланжерон.

Генерал взглянул на часы, стоявшие на столе. Это тоже было позавчерашнее приобретение. Небольшие часики являлись фрагментом скульптурной миниатюры: мраморная девушка держала их на плече, как кувшин с водой, и задумчиво смотрела вверх; она шла широким, быстрым шагом и мечтала на ходу. Это была скульптура тонкой работы талантливого и взыскательного художника: девушка из холодного мрамора казалась теплой и живой, жила каждая линия ее тела, вырезанного искусной рукой. Генерал заплатил недорого — всего пятьсот франков.

— Половина одиннадцатого, — констатировал генерал, — они ждут уже полтора часа. Вполне достаточно для престижа. Идите, полковник, выясните и дайте почувствовать…

Когда полковник Фредамбер вошел в приемную — украинские дипломаты ожидали в приемной «Б», то есть украинской, с коврами и плахтами, — навстречу ему поднялось двое.

Один из них был седовласый, как и генерал д’Ансельм, и вообще чем-то походил на него. Он держался с достоинством и приветствовал полковника сдержанным поклоном.

Второй был маленький, юркий и суетливый, черный, с лысиной. Кланялся он чересчур уж низко, заискивающе, присовокупляя к сему: «Кланяюсь!» или «Прόшу!»

— С кем имею честь? — спросил полковник Фредамбер, почти не ответив на приветствие: дипломаты сразу должны были почувствовать, с кем они имеют честь беседовать.

— Профессор Остапенко, — отрекомендовался первый.

— Доктор Назарук, прόшу вас! — представился второй и прибавил, низко склонившись: — Кланяюсь! Мы есть, прόшу пана генерала…

— Полковник, — обрезал Фредамбер.

— Прόшу пана полковника, мы есть представители директории Украинской народной республики. Кланяюсь!

Фредамбер кивнул.

— С чем вы пришли?

Фредамбер говорил кратко, неприветливо, почти грубо. Он не садился, остался стоять у стола, и гости, сделавшие было движение, чтобы сесть, тоже вынуждены были стоять.

Профессор Остапенко собирался начать речь, но быстрый, беспокойный доктор Назарук уже опередил его и заговорил, согнувшись в почтительном поклоне:

— Пан профессор, прόшу вас, приднепровец; я есмь, прόшу вас, из Галиции. Таким образом, прόшу вас, считайте, что мы двое представляем здесь всю Украину, прόшу вас!

— Мы уполномочены, — горохом сыпал доктор Назарук, — передать от имени директории высокому французскому командованию в вашем лице наши гратуляции, а также изложить, прόшу вас, соображения и домогания славного правительства нашей неньки УНР!

Полковник Фредамбер открыл было рот, чтобы ответить, но это ему не удалось, так как доктор Назарук еще не закончил своей дипломатической преамбулы. Склонившись еще ниже, он совершенно расстилался своим сладеньким голоском:

— Преисполненные, прόшу вас, почтительнейших чувств глубочайшего уважения к высокой культурной миссии высоких держав согласия и проникнутые, прόшу вас, чувством невыразимого восторга перед славными победами великих держав над якобы непобедимыми силами австро-немецкой коалиции, мы, прόшу вас, рады счастливому случаю лично выразить эти наши чувства герою отважной французской армии! Кланяюсь!

Фредамбер кивнул.

Профессору Остапенко удалось в эту минуту вставить и свое слово:

— Мы счастливы напомнить, что правительство наше отдало приказ своим вооруженным силам не чинить никаких препятствий союзным войскам, когда они вступили на нашу украинскую землю и стали гостями нашей страны.

Фредамбер произнес резко и насмешливо:

— Вашему правительству нельзя отказать в дальновидности. Если бы войска директории не капитулировали после нашего приказа, ваши солдаты были бы уничтожены все до одного.

— Но, прόшу вас, — сразу же зачастил доктор Назарук, — глава директории пан Винниченко приказал не оказывать сопротивления!

— Вашему Винниченко, — саркастически отвечал Фредамбер, — подчинились только офицеры, а солдаты пробовали завязать с нашими частями бой.

— О, прόшу вас… — начал было доктор Назарук, но Фредамбер его прервал:

— С чем вы пришли?

Тогда заговорил, наконец, профессор Остапенко, слегка отодвинув доктора Назарука:

— Директория УНР поручила нам вести переговоры с командованием вооруженных сил Антанты на следующих условиях: предварительное признание де-юре правительства УНР, невмешательство во внутренние дела Украинской народной республики…

Фредамбер снова перебил:

— Мы люди военные и привыкли говорить кратко. Мы пришли сюда, чтоб установить здесь порядок и спокойствие. Для установления порядка и спокойствия мы будем бороться против большевиков. Против большевиков должны бороться все. Если вы не будете бороться против большевиков, мы будем бороться и против вас. Никаких условий от вас мы выслушивать не собираемся. Но просим принять к сведению наши условия. Они коротки. Весь состав вашей директории должен быть сменен и утвержден нами… Вы должны создать антибольшевистскую армию в триста тысяч человек…

Доктор Назарук-таки прорвался:

— Но ведь, прόшу вас, наш пан министр генерал Греков предлагал вам организовать армию даже в пятьсот тысяч человек!

Фредамбер не обратил на него внимания.

— Ваша армия подчиняется верховному руководству нашего командования. Средние командные посты занимают офицеры русской добровольческой армии. Ваши войска проводят операции в полном взаимодействии с остальными антибольшевистскими военными формированиями: добрармией генерала Деникина, польскими легионами белого орла, ну и, конечно, французской армией. Ваши железные дороги, финансы, предприятия мы берем целиком под контроль и используем для нужд борьбы против большевиков. Что вы имеете сказать?

Доктор Назарук заискивающе изогнулся.

— Но, прόшу вас, пан полковник! Россияне и поляки — наши извечные враги. Они претендуют, прόшу вас, на наши земли. Они не признают украинской государственности. Прόшу вас!

— У меня нет ни времени, ни нужды разбираться в ваших несогласиях. Речь идет только об одном: о войне против большевиков!

— Прόшу вас! — завопил доктор Назарук. — Мы объявим эту войну! Мы, прόшу вас, уже воюем!..

Но профессору Остапенко удалось остановить своего коллегу. Он, покраснев, сказал:

— Прошу прощения, но мы не имеем полномочий от нашего правительства дать ответ на такие требования.

Фредамбер подергал ногой в коленке.

— В таком случае нам не о чем говорить. — Он кивнул. — Адъютант отдаст распоряжение, чтобы вас немедленно доставили на вокзал, так как ввиду позднего времени ходить по улицам запрещено. Надеюсь, что вы еще сегодня ночью, первым же поездом, вернетесь в Киев и… доложите вашему правительству. Мое почтение!

— Кланяюсь! — крикнул доктор Назарук вдогонку Фредамберу.

Когда полковник Фредамбер вернулся в кабинет генерала д’Ансельма, он застал его и адмирала в некоторой растерянности. Они даже не полюбопытствовали, чем же закончился разговор полковника с дипломатами директории. Были дела поважнее. Генерал Гришин-Алмазов только что возвратился от американского полковника Риггса из «Лондонской» и сообщил, что Риггс отказался приехать на раут.

В ответ на приглашение генерал-губернатора города Одессы и таврийского юга Украины — приглашение, переданное от имени объединенного англо-французского командования, — глава военной миссии США, поблагодарив от своего имени и имени остальных американских дипломатов, просил передать генералу д’Ансельму и адмиралу Болларду сердечный привет, но прийти на раут не пожелал. Он не сослался на усталость с дороги, не оправдывался состоянием здоровья, не пожаловался и на отсутствие времени, как это принято в таких случаях у дипломатов, а с прямолинейностью техасского ковбоя заявил, что он рассматривает раут как акт дипломатический, а он приехал сюда не как дипломат, а только как военный представитель, осуществляющий определенные указания своего правительства. В то же время полковник Риггс просил французского генерала и английского адмирала уведомить его безотлагательно, в котором часу завтра утром генерал и адмирал могут встретиться с ним для совместного делового совещания. Между прочим, Риггс дал понять, что встает он в шесть и начинает свой рабочий день в семь часов утра.

Генерал и адмирал были так шокированы этим ответом, что и не знали — что же теперь делать?

Особенно был уязвлен генерал д’Ансельм. Его аристократизму, его изысканному воспитанию был нанесен тяжелый удар — и кем? Каким-то американским выскочкой. Потомок старинного рода рыцарей ордена «Креста и меча», праправнук бурбонского царедворца, внук версальца — он был оскорблен в своих лучших чувствах. Он побледнел и процедил сквозь зубы:

— Пароль д’онер![32] Если б не моя высокая миссия, я бы вызвал этого… — здесь генерал ввернул непечатное солдатское словцо, — на дуэль!

Адмирал же совершенно неожиданно вызвав всеобщее удивление, так как отличался исключительно лаконичной манерой изъясняться и был чрезвычайно скуп на слова, разразился целой тирадой, правда адресовав ее к бутылке виски, стоявшей перед ним, и к сифону с сельтерской:

— Тысяча чертей и две ведьмы! Мы распеваем себе на утешение «Британия, властвуй над морями!» Это, черт побери, наш национальный гимн! Но над морями уже начинают властвовать эти чертовы американцы! Ведь они же за время войны, пока мы проливали кровь, потихоньку построили себе торговый флот куда больше, лучше и мощнее, чем все остальные, вместе взятые, флоты мира! Акулы! Флибустьеры!.. Не мы ли с вами победили Германию, генерал? Мы, будь я проклят до могилы! Но лапу к ней протягивают сейчас опять же эти чертовы американцы!.. Каучук Вест-Индии, за который наши конквистадоры пролили немало крови, эти разбойники вырывают у нас, англичан, прямо изо рта и кидают в пасть своим американским трестам, синдикатам и картелям! Банда чертей и ведьм! Они заграбастали нефть Караибского моря, нефть Мексики и сейчас нацеливаются сделать то же на Ближнем и Среднем Востоке, за двадцать тысяч километров от американских берегов. Но им и этого мало, им бы еще забраться на Кавказ, в самый карман к сэру Детердингу. Их Гувер уже протягивает свою лапу к майкопским месторождениям, тянется к бакинским источникам и сталкивает прямо в Каспийское море честных английских предпринимателей! Каннибалы!

Тут адмирал придвинул к себе бутылку с виски и сифон, нажал ручку сифона и пустил в стакан такую струю сельтерской, что и виски и вода расплескались по всему столу, залив бумаги генерала.

Проклятия адмирала Болларда немного успокоили генерала д’Ансельма, и он кое-как овладел собой.

— Я считаю, — обратился он к полковнику Фредамберу, — что уведомить полковника Риггса о времени нашей встречи по телефону или через адъютанта будет нетактично. В конце концов необходимо дать ему понять, что мы — джентльмены, а он — парвеню. Вам, полковник, придется взять эту миссию на себя. Я прошу вас сейчас же сообщить полковнику Риггсу, что я готов… принять его… гм… завтра в пять минут десятого. Когда можете вы принять полковника Риггса, адмирал?

Адмирал Боллард сердито буркнул:

— Тысяча чертей, я сегодня сильно напьюсь и встану завтра поздно…

Но генерал д’Ансельм позволил себе прервать новый поток проклятий адмирала Болларда.

— Адмирал! — сказал он мягко, но настойчиво. — Завтра вам придется все-таки встать рано. Мы должны дать понять этому парвеню, с кем он имеет дело. Мы уведомим его, что совместное заседание состоится после визитов, в половине десятого, следовательно…

— А ну его к акулам! — отмахнулся адмирал, успокаиваясь, и осторожно, чтоб не пролить ни капли, еще раз нацедил себе виски и содовой.

Генерал д’Ансельм обратился к начальнику штаба:

— Я думаю, полковник, что лучше всего будет, если вы лично отправитесь сейчас к полковнику Риггсу и лично передадите ему наши приглашения. Пожалуйста, поторопитесь, полковник, пока полковник Риггс еще не лег спать.

Затем генерал придвинул к себе бронзированную девушку с сигаретой и сатира из белого металла и, не обращая внимания на похрапывание адмирала, стал их разглядывать.

Глава восьмая

Когда полковник Фредамбер постучал в двери номера люкс в гостинице «Лондонской», оттуда откликнулось сразу три или четыре голоса:

— Войдите!

Полковник вошел.

Вчера этот роскошный номер в бельэтаже занимала супруга великого князя Михаила Александровича — того самого, который два дня был последним российским монархом. Сейчас великую княгиню, и в течение двух дней российскую императрицу, администрация отеля вынуждена была в связи с неожиданным приездом знатных иностранцев спешно переселить выше двумя этажами, в комнату поменьше.

Номер люкс бельэтажа вообще был рассчитан на почтенных коммерсантов и потому бил в глаза своей аляповатой роскошью. Но сейчас пышная мебель была в беспорядке сдвинута в одну сторону, а всю комнату загромождали огромные, окованные блестящей медью дорожные кофры — штук пять или шесть, не считая более мелких, также обитых металлом чемоданов. И кофры и чемоданы прямо-таки сверкали богатой палитрой красок от обильно наклеенных на них рекламных ярлыков отелей, где приходилось останавливаться в своих, видимо бесконечных, путешествиях владельцам этих кофров и чемоданов.

Чемоданы валялись везде, беспорядочно разбросанные, в живописном хаосе. Из одного раскрытого кофра свисала полосатая пижама. Другой был поставлен на попа; на нем красовались бутылки и несколько открытых консервных банок, — и это было странно, так как обыкновенный человеческий стол стоял здесь же, рядом, отодвинутый к окну за ненадобностью.

Три человека сидели на чемоданах вокруг кофра с едой и напитками и, вне всякого сомнения, подкреплялись. Один держал банку консервов, другой наливал себе из низкой пузатенькой бутылки, вроде большой банки с чернилами, третий размахивал ножом, крепко зажатым в кулаке.

В стороне в широком кресле с роскошной позолотой, совсем провалившись в его мягкие подушки, сидела женщина. Она была огненно-рыжая, шевелюра ее сиянием подымалась высоко над головой, худое лицо было неправдоподобно бледным, — натуральной, впрочем, бледностью худосочных людей с рыжими волосами, глаза, зеленовато-коричневые, блестели и светились, как у кошки ночью. Она тянула из чайного стакана какой-то напиток.

Полковник Фредамбер остановился на пороге и приложил два пальца к своему кепи с полковничьими галунами.

— Полковник Фредамбер. Разрешите войти?

Огромный детина без пиджака, в голубых подтяжках, с густой иссиня-черной порослью волос ежиком и чисто, досиня выбритый, поднялся с чемодана.

— Вы уже вошли! — гаркнул он. — Тысяча долларов против одного цента, что вы тоже от генерала д’Ансельма и опять к полковнику Риггсу. Риггс — это я. Как, вы сказали, ваша фамилия?

Фредамбер представился вторично.

Какое-то неуловимое движение прошло по лицу Риггса, минуту он с любопытством вглядывался в нового знакомца. Но это был только миг — и Риггс широким жестом протянул руку.

— Садитесь! — он кивнул на один из чемоданов и ногой сбросил с него пустую консервную банку. — Проклятая дыра эта ваша Одесса! Нам до утра смогли выкроить только один номер. Все занято. И этот остолоп портье не решается ночью побеспокоить других постояльцев, даже когда речь идет о миссии Соединенных Штатов Америки. Прямо дикари! Ведь нас трое, и с нами женщина. Обещают утром. Я их предупредил, чтобы номера были без клопов. Я-то знаю, что такое клопы! Я уже бывал в России и не случайно занимаю при государственном департаменте должность постоянного консультанта по русским делам. По этому вопросу вызывал меня президент и в Париж перед мирной конференцией. Если клопы все-таки будут, мы сразу же заберем свое барахло — и на яхту! Пусть потом расхлебывают международный конфликт. Как, вы сказали, ваша фамилия? Ах, Фредамбер! Так вот, познакомьтесь. Полковник Гейк Шеркижен, профессор Шацкий. А это — Ева Блюм, журналистка, представитель разных там органов свободной прессы и всемирной информации. Ева! Кому я сказал? Куда же вы, Фред… ах, Фредамбер?

Полковник Фредамбер подошел к телефону на столе и снял трубку.

— Портье! — приказал он.

Когда голос портье откликнулся в трубке, Фредамбер сказал:

— Говорит полковник Фредамбер. Да, лично. Через десять минут три номера в распоряжение миссии США. — Он выслушал ответ и сказал: — Эти три русских генерала могут переночевать в вестибюле или в кабинете директора… С женами, конечно… И с детьми. Через десять минут сообщите в номер, занимаемый сейчас полковником Риггсом. — Он стукнул рычажком. — Коммутатор? Резиденцию генерала д’Ансельма, комендатуру… Комендатура? Фредамбер. Выслать немедленно десять человек в «Лондонскую» и установить постоянный караул в коридоре перед апартаментами представителей миссии США.

Положив трубку, Фредамбер пояснил Риггсу:

— Охрану поставить необходимо. По ночам здесь действуют большевистские диверсанты. Это может представить опасность для вашей жизни. Кроме того, орудуют налетчики. Это может представить опасность для ваших чемоданов.

— Я вижу, вы лихой парень! — сказал Риггс. — Сейчас мы выпьем за ваше здоровье. Вы кавалерист? — Он кивнул на кривые, изогнутые колесом ноги полковника.

— Кавалерист, — отвечал Фредамбер. — Я к вам, полковник, по поручению генерала д’Ансельма и адмирала Болларда.

— Понятно! — кивнул Риггс, усаживаясь на свой чемодан. — Приходил тут уже один генерал. Кажется, генерал-губернатор. Красивый джентльмен, такие нравятся женщинам. Но мне он не понравился. Такой продаст и имени не спросит. Мы с ним договорились завтра осмотреть город и устроить маленький пикник. — Риггс вдруг прервал свою речь. — Джентльмены, — обратился он к своим коллегам, — я думаю, что вы уже поели. Номера тоже сейчас будут. Ты, Гейк, уложишь спать профессора и поможешь ему прочитать молитву на ночь. А мы с полковником… м… Фредамбером еще немного побеседуем.

Полковник Шеркижен и профессор Шацкий — оба в штатском, так что невозможно было разобрать, кто из них полковник, а кто профессор, — немедленно поднялись, откланялись и вышли. Один из них — очевидно, это и был полковник Гейк Шеркижен, так как на лице его не было ни малейшего, даже отдаленного намека на интеллект, — прихватил с собой бутылку.

Женщина — рыжая журналистка в кресле у окна — не шевельнулась. Она небольшими глотками прихлебывала из стакана.

Двери за двумя американскими дипломатами закрылись. Риггс, не обращая внимания на рыжую женщину, кивнул Фредамберу:

— Садитесь же, Фредамбер! Курите. Сода-виски?

Фредамбер сел.

— Спасибо. С вашего разрешения я выпью рюмочку коньяку.

— Французская привычка? — подмигнул Риггс и налил себе сода-виски.

— Нет, у меня пониженная кислотность, и сода мне вредит.

— Тогда пейте без соды. Восемьдесят градусов — это не так уж много. В Танжере, когда жара была под семьдесят, я ездил на велосипеде за три мили охотиться на страусов в песках пустыни.

— Риггс! — впервые за все время заговорила рыжая журналистка; голос у нее был с придыханиями. — Это же совершенно другие градусы. Не прикидывайтесь, будто вы не знаете элементарной физики.

— В самом деле?.. Я вообще удивляюсь этим физикам! До сих пор не могут привести все к какому-нибудь одному знаменателю… Во всяком случае, коньяк не рекомендую. Это румынский, дрянь! Мы прихватили его в Констанце. Пойло для свиней. Впрочем, наши калифорнийские свиньи его, конечно, пить не станут. Пейте, ей-богу, виски!

Риггс внимательно наблюдал за Фредамбером, пока тот пил. Когда Фредамбер покончил с этой процедурой и взял сигарету, Риггс сказал:

— Много о вас слышал, Фредамбер! Мне сказали, что могу положиться на вас, как на каменную гору. О вас вспоминал и сам Вудро. С президентом я виделся первого декабря на острове Уайт. Зашла речь и о вас…

— Благодарю! — поклонился Фредамбер. — Это мне очень лестно.

— В госдепартаменте, — сказал Риггс, — и в Эф-Би-Ай[33] о вас тоже самого лучшего мнения.

Фредамбер подтянулся и искоса взглянул на рыжую журналистку.

Риггс сказал:

— Все — о’кэй! Я — разведка, Ева — контрразведка. Полный комплект.

Фредамбер почтительно склонил голову.

Риггс, сощурив глаз, смотрел на Фредамбера. Он разглядывал его и оценивал.

— До войны вы получали три тысячи долларов в год?

Фредамбер снова склонил голову.

— Со дня объявления войны шесть?

— Абсолютно точно, сэр…

— И с переходом в вооруженные силы, действующие на Востоке, двенадцать?

— Вы хорошо информированы, сэр.

— Я должен иметь точные сведения обо всех своих сотрудниках. Со дня вашего прибытия сюда в составе оккупационной армии и во главе ее вы будете получать двадцать четыре тысячи.

— Очень благодарен, сэр. Весьма тронут.

— Ваш стаж?

— Пятнадцать лет в кадрах французской армии, сэр.

— Я спрашиваю про американскую разведку.

— С сентября тысяча девятьсот третьего года.

Риггс усмехнулся.

— Ваш стаж ровно на пять лет больше моего. Прошу прощения, что вам придется подчиняться младшему стажем.

— На нашей работе это вполне естественно, сэр. Здесь под моим началом генералы и адмиралы.

— Ну, чины русской армии, да и французской тоже, не имеют значения.

Он взял бутылку виски.

— С вашего разрешения, сэр, я воздержусь.

— Тоже французская привычка?

— Нет. У меня еще много дел сегодня. В американских интересах.

Риггс налил себе и выпил.

Затем Риггс откинулся, оперся спиной о другой чемодан, стоявший сзади, и положил ноги на третий.

Фредамбер отложил в сторону свое кепи с галунами полковника французской армии и нашивкой генерального штаба и расстегнул воротник френча.

— У вас тут жарко, сэр. Вы разрешите, мисс?

Рыжая журналистка удивленно подняла брови. Похоже было, что она не привыкла, чтоб перед нею извинялись за непорядки в одежде. Затем она сказала:

— Меня зовут Ева.

— Жарко, — согласился Риггс и закурил новую сигарету. — У вас только что на приеме были дипломаты украинской директории.

Фредамбер удивленно поглядел на него:

— Вам это уже известно?

— Один из них десять минут тому назад докладывал мне — он наш с вами коллега. Почему вы их выгнали?

Фредамбер пожал плечами.

— Мы не имеем указаний командования поддерживать украинскую директорию.

— Это французская политика? — сердито спросил Риггс.

— Нам здесь не известна еще ни французская, ни английская, ни американская политика в отношении директории… Когда мы ехали сюда, здесь был еще гетман, и вся политика ориентировалась на него. Нас еще не информировали — придерживаться ли той же политики, или будет какая-нибудь новая.

Риггс раздраженно заметил:

— Какая бы ни была новая политика, она во всяком случае будет против большевиков. Раз директория предлагает воевать против большевиков, пускай воюет. Старая ли, новая ли политика — она может быть только одна: каждый, кто воюет против большевиков, нам годится.

— Но, — неуверенно проговорил Фредамбер, — войска директории состоят сейчас в значительной своей части из повстанцев против гетмана. Там ведь не только сечевики и гайдамаки — петлюровская гвардия. Директория старается привлечь к себе и всякую настроенную по-большевистски голь…

Риггс прервал его:

— Любые солдаты и в любом месте могут быть настроены по-большевистски. Но солдатами командуют и отдают им приказы офицеры. А офицерами командуют и распоряжаются правительства.

— Но ведь, — нерешительно сказал Фредамбер, — сам глава их правительства Винниченко в своих выступлениях бросает лозунги чуть ли не большевистские…

Риггс остановил его движением руки:

— Постойте! Винниченко бросает большевистские лозунги?

— Очень схожие, во всяком случае на первый взгляд, с большевистскими. О земле, о советах, правда не рабоче-крестьянских, а «трудовых», из представителей разных партий…

— Постойте, постойте! — нетерпеливо прервал его Риггс. — Меня не интересует программа мистера Винниченко! Но вы сказали, что он оперирует лозунгами, сходными на первый взгляд с большевистскими! На первый взгляд — этого вполне достаточно.

Риггс хлопнул ладонью по чемодану.

— Да ведь, выбрасывая большевистские лозунги, он сбивает с толку большевистски настроенную голытьбу, отрывает ее от настоящих большевиков и привлекает к себе! Слушайте! Да он ловкий парень! Мы прикажем ему побольше швыряться большевистскими лозунгами. Пусть обещает все, что угодно: землю, волю, что там еще… Только — после окончания войны против большевиков. А тогда будет другой разговор! А?

Риггс торжествующе смотрел на Фредамбера.

— Я, кажется, сделал гениальное открытие? А, Ева? Тысяча долларов против одного цента, что Вудро запатентует мое открытие и заплатит мне премиальные! — Риггс весело захохотал. — Президент у нас вообще демократ и любит демократическую фразу. Кроме того, он верный католик. Во Франции, знаете, его принимали как нового Христа-спасителя. Газеты Европы называют его новым мессией! — Риггс совсем развеселился. — Гениальное открытие! Безусловно, это поможет выиграть войну против большевиков, во всяком случае здесь, на Украине, и никак не противоречит традиционной демократической политике США: демократическая платформа и право сильного!

Риггс укоризненно покачал головой.

— Ах, Фредамбер, Фредамбер! Вы, кажется, прошляпили! Поймите: фраза всегда должна быть как можно звучнее, а дело как можно точнее! Ваша директория может стать отличным буфером, а пожалуй, и громоотводом от большевиков на Украине. Пускай швыряется лозунгами, похожими на большевистские, и морочит пока украинской голытьбе головы. Вы прошляпили, Фредамбер! К чему ждать указаний? Пускай их ждут французские цыплята и английские индюки. А мы будем сразу действовать. Как мы будем здесь действовать — такие и будут указания. Они там, в Париже, решают на основании наших же с вами рекомендаций. Так как мы ведь здесь — на месте и в курсе дел. Доклады президенту лично я отправляю еженедельно, а иногда и чаще. Так что решаем здесь мы с вами!

Фредамбер подергал щекой и бровью, что должно было у него изображать улыбку.

— Но, мистер Риггс, вы еще не в курсе дел. Вы только что приехали и еще не ознакомились с местной обстановкой.

— Довольно того, что я уже здесь! — Риггс взглянул на Фредамбера. — А какая собственно обстановка?

Фредамбер развел руками.

— Здесь есть еще русская белая добрармия. Она — основная здесь антибольшевистская сила, но она ненавидит директорию и не пойдет на соглашения с ней.

— Мы можем ей приказать, — небрежно сказал Риггс. — Или прикажем директории, чтобы она пошла на соглашение с добрармией.

Фредамбер изобразил на лице сомнение.

— Здесь есть еще белые польские легионы. Это тоже значительная антибольшевистская сила…

Риггс, перебивая Фредамбера, поднял кверху палец.

— Поляки, — сказал он, — это существенно! Вам, конечно, известно, что Франция готовит целую польскую армию. Но пусть вам будет также известно, что польскую армию готовит сейчас и Америка!

— Но, — все-таки закончил свою мысль Фредамбер, — какое бы то ни было согласие между поляками и директорией абсолютно исключено. Они претендуют на одни и те же территории: Галицию, Волынь, Подолию…

— Ерунда! — отмахнулся Риггс. — Территории будем делить на Парижской конференции.

— Но они ни за что не объединятся — украинцы, поляки, деникинцы! — горячо заверил Фредамбер.

— Ерунда! — снова отмахнулся Риггс. — Объединятся их вожаки, мы им прикажем.

— Но ведь они начнут грызться между собой, заведут междоусобицу.

— Отлично! Значит, вместе они никогда не повернут своих штыков против нас.

Фредамбер умолк, все еще колеблясь. Риггс внимательно разглядывал его.

— Вы не согласны? — спросил Риггс. — Или вам что-нибудь непонятно?

Фредамбер ответил:

— Мне понятно, что все антибольшевистские формирования надо поддерживать. Но… представьте себе: мы поддерживаем украинских сепаратистов — и вдруг при нашей поддержке они одолеют большевиков у себя на Украине! Что же тогда будет? Нам придется заняться их усмирением…

Риггс усмехнулся:

— Разумеется. Их усмирят поляки. Вы же сами говорите, что украинские сепаратисты и поляки никогда не договорятся, что у них претензии на одни и те же территории.

— А мы? — поинтересовался Фредамбер. — Что будем делать мы? Какова будет тогда наша позиция?

— Поддержим поляков.

— А если они при нашей поддержке победят украинских сепаратистов? Тогда что будет?

— На них есть деникинцы. Вы же сами говорили, что русские белогвардейцы никогда не согласятся на отделение Польши.

— И мы поддержим тогда деникинцев?

— Безусловно!

— А если и они победят?

— Тогда на арену выступит Антанта! Разве Франция и Англия поступятся своими интересами в России?

Фредамбер некоторое время молчал, раздумывая. Риггс внимательно приглядывался к нему.

Наконец, Фредамбер заговорил:

— Значит, Франция и Англия потратятся сначала на поддержку украинских националистов-сепаратистов, затем — на поддержку польских националистов-сепаратистов, потом — русских белых великодержавных групп, а после всего еще будут тратиться на то, чтобы и этих обуздать и поставить на место?.. Не кажется ли вам, сэр, что это слишком сложно и… дорого обойдется Франции и Англии?

Риггс сказал резким тоном:

— На вас, Фредамбер, плохо подействовали годы пребывания во французской армии. Не заболели ли вы, случайно, французским патриотизмом? Или, может быть, вас купили англичане?.. Похоже на то, что вы начинаете отстаивать интересы Франции и Англии.

Фредамбер растерялся.

Риггс сказал еще резче:

— Поймите, наконец, Фредамбер, что интересы Соединенных Штатов как раз в том и заключаются, чтобы Франция и Англия потратились! Пускай после разгрома большевиков вымотаются еще и на всей этой украино-польско-русской распре! Что, вы не понимаете, что тогда нам будет проще и легче прибрать к рукам вместе с Россией, Польшей и Украиной и ваши Францию и Англию?

Риггс отодвинул стакан, быстро встал, нашел свой пиджак на спинке какого-то стула, сунул руку в карман и достал небольшую карту, аккуратно вправленную в кожаную папку.

— Давайте по порядку, Фредамбер, — сказал он. — Сначала о настоящем, а потом уже о будущем. Настоящее — это война против большевиков. Вот, взгляните! — пригласил он Фредамбера. — Это карта Украины. Вам приходилось рассматривать ее когда-нибудь? Сейчас все они, и украинские сепаратисты, и польские, и русские, могут действовать вместе и одновременно. Вот так! — Он провел ногтем три линии поперек территории Украины на карте. — Видите? Параллельными колоннами. Правый, восточный, фланг — добрармия. Левый, вдоль западных границ, — поляки. В центре, в бассейне Днепра, — директория. А на стыках всегда будут справа английские, слева французские войска; это и дает возможность регулировать — когда полякам и украинцам или украинцам и деникинцам ссориться, а когда нет. Вот каково наше с вами настоящее. А будущее…

Он захлопнул папку с картой и сунул ее в карман пиджака.

— Вы-таки прошляпили, Фредамбер. Дипломатов директории нужно вернуть! И немедленно. Позаботьтесь об этом.

Фредамбер молчал, несколько растерянный. Риггс понял его состояние.

— Ах, вы не знаете, как это теперь сделать? Престиж и все такое прочее?.. Так нам наплевать на французский престиж. Кто здесь самый старший? Генерал д’Ансельм возглавляет французское командование? Он и должен их пригласить.

— Но, — разрешил себе заметить Фредамбер, — генерал д’Ансельм верен французскому правительству, он свято придерживается французской политики в отношении России: Франции нужна единая, сильная, централизованная Россия, и потому поддерживать Франция должна именно русскую белую контрреволюцию.

Риггс почти с ужасом посмотрел на Фредамбера.

— Боже мой! — воскликнул он. — Как можно было так отстать от жизни за какие-нибудь две-три недели, что вы выехали из Франции! Да ведь французская политика уже изменилась в русском вопросе. Вы абсолютно не в курсе дел, не знаете, чего добился старик Вудро, подготавливая конференцию в Версале!

— Слушайте, Фредамбер! — поучительно продолжал он. — Французская политика действительно ориентируется на единую, сильную, централизованную Россию. Но единая, сильная и централизованная Россия нужна Франции как союзник против Германии, да и Англии, лишь при одном условии, что единая, сильная и централизованная Россия будет не большевистской, а традиционно-капиталистической. Вам это понятно?

Фредамбер кивнул.

— До тех же пор, пока Россия большевистская, не дай бог, чтобы она была единой, сильной и централизованной! Это вам понятно?

Фредамбер кивнул еще раз.

Риггс облегченно вздохнул.

— Ну, вот. Вы, кажется, начинаете соображать, в чем дело. Теперь вам понятно, наконец, почему меняется сейчас позиция Франции в русском вопросе? Президент немало потратил усилий, пока втемяшил это в голову таким болванам, как ваш «тигр» Клемансо! Теперь Франция с доброй душой пойдет на поддержку всех, каковы б они ни были, сепаратистских новообразований, притязания которых направлены против единой, сильной и централизованной России. Ваш генерал скоро получит из Парижа соответствующие указания.

Фредамбер сидел совсем уничтоженный. Он-таки оказался полнейшим профаном, действительно отстал от жизни. В этих походах, с этими армейскими заботами, поневоле превращаешься в дурака.

Однако Фредамбер еще попытался робко заметить:

— Но, сэр, насколько мне известно, такой спокон века была именно английская политика: против единой, сильной и централизованной России. Как же теперь будет? Новая французская политика целиком совпадает с английской?

Риггс расхохотался. Он хохотал долго, отмахиваясь руками и хватая ртом воздух, чтоб не задохнуться в припадке хохота.

Рыжая журналистка неодобрительно посмотрела на него и недовольно подняла кверху брови: ее раздражали громкие звуки.

Риггс, наконец, успокоился.

— Ну и насмешили вы меня, Фредамбер! — Он еще раз коротко засмеялся. — Верно, традиционная, извечная английская политика — против централизованной России, так как сильная Россия всегда угрожала господству Англии в азиатских странах. Английские политики и теперь не прочь оттяпать у России Кавказ или Туркестан. Но сейчас… сейчас английская политика встала вверх ногами.

Фредамбер ошеломленно смотрел на Риггса, не пытаясь скрыть своей полной растерянности.

— Ах, Фредамбер! — с искренним сожалением сказал Риггс. — Неужто вы не сумели сделать никаких выводов из того, что Англия сейчас вовсю начала поддерживать именно русскую белую контрреволюцию, которая мечтает о возрождении единой, сильной России, конечно не большевистской? Ведь на ваших глазах екатеринодарская ставка Деникина, опирающаяся, как вам прекрасно известно, на тех же англичан, сунула сюда генерал-губернатором своего парня — генерала Гришина! Да вы разве не слышали, что мистер Черчилль называет русскую добрармию «моя армия»? Ах, Фредамбер, Фредамбер!

— Вы хотите сказать… — снова нерешительно начал Фредамбер, — что… Нет, простите, я хочу сказать, что… то есть теперь следует ожидать, что Англия будет поддерживать русскую добрармию, а украинских сепаратистов поддерживать перестанет?

— Ну, не совсем, — добродушно поправил Риггс, — постольку-поскольку. Ведь это же антибольшевистские формирования. Вся Антанта будет поддерживать все антибольшевистские формирования: кому охота, чтобы на землю пришел коммунизм? Но в перспективе политика Англии в русском вопросе начинает отныне меняться: Англия будет поддерживать теперь в первую очередь именно русскую контрреволюцию. Англия, видите ли, решила стать «дальновидной», — иронически фыркнул Риггс. — Она решила оказать наибольшую поддержку тем контрреволюционным формированиям, которые ближе всего сейчас к кавказской нефти, и бороться за «будущую» мощную, централизованную Россию, потому что в «будущем» Англии нужна теперь не раздробленная, ослабленная Россия, а как раз сильная. Поддерживая и укрепляя нейтрализованную Россию, конечно не большевистскую, Англия мечтает приобрести союзника против Франции, да и Соединенных Штатов, которые начинают сейчас, скажем прямо, Фредамбер, решительное наступление на колонии Британской империи. США теперь, после войны, сильны, и надо убрать с дороги Британскую империю: слишком глубокие корни пустила она везде — и в Азии, и в Африке, и в Океании. Это противоречит интересам бизнеса. Знаете, нефть, каучук, сера, олово; надо их у англичан отобрать… Ну вот! — облегченно вздохнул Риггс. — Теперь вы, кажется, все уразумели, и нам с вами будет нетрудно сработаться. Плесни-ка мне, Ева, виски!

Фредамбер тоже налил себе рюмку чистого виски. Выпив и закурив, он обратился к Риггсу:

— Меня еще интересует, сэр, — как же теперь будет с Польшей? То есть какова будет в отношении Польши политика Франции и Англии?

Риггс ответил сразу:

— Польская проблема, Фредамбер, будет стоять отдельным вопросом на Парижской конференции. Там она и будет окончательно разрешена. Но мы имеем право забежать вперед. Позиция президента в этом вопросе недвусмысленна. Польша, конечно, должна стать антироссийским буфером, какова ни будет в дальнейшем Россия — даже если будет вполне пристойная Россия, капиталистическая. Все дело в том — чья это будет сфера, кто обеспечит себе там влияние? На это влияние претендует Франция. Потому, как вам известно, во Франции сейчас и формируется спешно польская армия под командованием генерала Галлера. Но мы были бы идиотами, если бы отдали такой лакомый кусочек, — ведь там же нефть, Фредамбер, в этой самой Галиции! И, конечно, в Соединенных Штатах сейчас тоже начали спешно формировать польскую армию — в противовес французской. Польша будет одной из наших с вами первейших задач; этот вопрос мы должны будем изучить здесь на месте и представлять президенту по ходу Парижской конференции наши соображения. Конечно, пока это нам трудновато, так как до территории Польши еще далеко. Но потому и следует особо поторопиться с поддержкой украинской директории, чтобы на плечах украинских националистов поскорее докатиться до границ Польши. Надеюсь, — пренебрежительно мотнул головой Риггс, — что в начале нового года мы с вами будем уже под Варшавой. Ну, там, конечно, придется начать войну между поляками и украинцами, вымотать и тех и других, сделать более сговорчивыми и украинских и польских претендентов на галицийскую нефть, ну и вообще… вы сами понимаете. Вам, Фредамбер, в связи с Польшей будет специальное задание. Имейте в виду, что полякам покровительствует сам папа римский — Бенедикт Четырнадцатый, кажется? Он сейчас настойчиво проводит здесь свою политику через варшавского кардинала Ратти и румынского… черт, забыл, как его там! А у папы изрядный аппарат в самой французской армии, которую вы имеете честь здесь возглавлять. В каждом батальоне — капеллан! Этим надо будет специально заняться — прибрать к рукам этих капелланов. Религия, Фредамбер, великое дело! Кстати, — перебил он себя, — вы какого исповедания?

— Я католик, сэр.

— Прекрасно! Так вот, вы и разберетесь во всех этих католических делах, я вас только свяжу с папскими резидентами. Потому что я, знаете ли, могу и напутать. Вы ведь понимаете толк во всем этом? Ну, кто там папа римский, а кто православный патриарх? Вы, кажется, родом из России?

— Да, сэр. Мой отец был служащим одесского трамвая, принадлежавшего франко-бельгийской компании. Одновременно он был и агентом франко-бельгийской угольной компании в Донбассе, экспортировавшей уголь через одесский порт.

— О! Так вы — одессит, Фредамбер!

— Я уехал отсюда совсем маленьким мальчиком, сэр. Моему отцу для продвижения по службе пришлось принять православие, но я остался католиком. Меня учили в Константинополе. Затем я окончил торговую школу в Риме и одновременно миссионерскую коллегию при Ватикане…

— О, так вы ксендз, Фредамбер!

— Нет, сэр. Наша бельгийская компания готовила кадры для Африки и требовала, чтобы каждый агент имел военное образование. Я поступил в военную школу в Брюсселе… А поскольку интересы франко-бельгийской компании в то время сосредоточились во Франции и мне пришлось переехать туда, то, имея военную специальность и прослужив в интересах нашей компании несколько лет офицером французской армии, совмещая это, разумеется, с представительством нашей фирмы, — я должен был окончить и академию генерального штаба в Париже… В Америку я ездил уже в качестве офицера французской армии и вице-директора франко-бельгийской компании.

— Мои комплименты, полковник! — с восхищением сказал Риггс. — Вы настоящий американец и можете стать доблестным американским солдатом.

Фредамбер скромно поклонился.

Ева Блюм тоже выразила свое одобрение:

— О девушке с такой биографией сказали бы, что она… пикантная бестия.

Риггс тем временем снова налил себе виски, прибавил немного содовой и наполнил рюмку Фредамбера.

— Только одну, Фредамбер! — сказал он в ответ на протестующий жест Фредамбера. — Подкрепитесь. Вам придется сейчас сосредоточить все свое внимание. Я решил прочитать вам лекцию. За время пребывания во французской армии вы, я вижу, сильно отстали. И мой долг — пополнить ваше образование. По всем трем специальностям, которыми вы владеете, — торговой, духовной и военной, — для того чтобы вы с честью справились с четвертой и основной — американского разведчика! Так вот, мотайте на ус!

Риггс поднялся. Фредамбер тоже встал — подчиненные встают, когда стоят их начальники. Но Риггс положил Фредамберу руку на плечо и так нажал, что тот не устоял на своих тонких, изогнутых ножках и вынужден был снова сесть.

— Вы сидите, а я буду стоять. Я всегда стою, когда читаю лекции: старая привычка педагога. По специальности я педагог, Фредамбер. Лекции по разведке — мой основной предмет. В программе закрытых школ госдепартамента и генерального штаба. Вы должны хорошенько запомнить все, что я скажу. Ева, ты можешь спать, тебе это неинтересно.

Журналистка не отвечала. Она уже спала.

— Надрызгалась! — с отвращением констатировал Риггс. — Поверите: прекрасный работник, но пьет… Терпеть не могу пьяных женщин! Это, знаете, противоречит моим моральным устоям. И кто бы подумал, что она — дочь благочестивого пресвитерианского проповедника!.. Ну, черт с ней, пускай себе спит! Мы потом позовем коридорных, и они снесут ее в номер… Так вот, слушайте, Фредамбер!..

Риггс отхлебнул большой глоток из своего стакана и начал:

— США — самая миролюбивая страна на свете, Фредамбер. Это наш официальный девиз: мы, деятели американской политики, никогда не должны упускать случая твердить всем и каждому о нашем миролюбии.

Риггс сделал еще глоток.

— Но только последние дураки могут верить басне, что Америка не умеет воевать. Наш военный опыт, Фредамбер, не меньше, чем у любой страны, которая вопит о своей воинственности и военной мощи. Мы за всю свою историю вели войн больше, чем любая европейская страна, известная своим милитаризмом. Но мы никогда этим не хвастали, чтобы такой идиотской похвальбой не восстановить против себя общественное мнение, — ведь люди хотят жить мирно, Фредамбер! Вы понимаете, таким образом, какое направление должна иметь вся наша пропаганда? Вам это надо как следует запомнить, поскольку вы возглавляете здесь оккупационную армию.

Фредамбер кивнул.

— Войны мы ведем непрерывно — колониальные, полицейские войны, устанавливая спокойствие и порядок среди всяких там филиппинцев или кубинцев, которые не желают подчиняться нашему мирному проникновению. В США, как вам, конечно, известно, главенствует «доктрина Монро» и основанная на ней политика изоляционизма. К себе, в наш «новый свет», мы никого не пускаем. Но мы, упаси боже, никого силой оружия и не завоевываем! Мы завоевываем бизнесом. И завоевать должны всех. Но всякий бизнес надо охранять при помощи оружия. К тому же война сама по себе — это прежде всего доходнейший бизнес. В эту паршивую мировую войну с оружием в руках мы вступили в самом конце, когда уже настал момент двинуться в поход и побеждать. Но доллар, конечно, был мобилизован и воевал с первого дня войны — руками французов, англичан, румын и прочих сербов. И сейчас все эти «победители» в наших руках. Они задолжали нам столько долларов, что теперь им уже из этих долгов никогда не вылезть. Воевали мы и руками русских, да только они устроили у себя революцию и отбились от рук. Это первая причина, по которой мы с вами очутились здесь, в этой одесской дыре. Но хотя на фронтах и одержана военная победа над немцами, а в Париже начинается мирная конференция, доллар своей войны против германских претензий на мировое господство еще не прекратил. Наоборот, доллар сейчас только начинает настоящую войну — и в самой разгромленной Германии и ее бывших колониях. Он будет воевать там один либо в содружестве с английским фунтом и французским франком. Фунт и франк, знаете, надо поддержать, подкормить, чтобы пожирнее было блюдо к обеду. Может, выпьем перед обедом по русскому обычаю?

Риггс кивнул на пустую рюмку перед Фредамбером, приглашая ее наполнить. Но Фредамбер категорически покачал головой и рюмку отодвинул. Риггс налил себе.

— Русские обычаи нас, правда, подвели, Фредамбер! Русский капитал, русские рынки, русское сырье — лакомый кусочек, и все это, безусловно, надо прибрать к рукам, на потребу нашего бизнеса. Большевизм, впрочем, страшен не только тем, что он хочет вырвать у нас Россию. Большевизм — явление угрожающее вообще. Он может переброситься куда угодно, где только есть рабочие руки, пролетариат. Так вот, большевизм надо уничтожить. Это второй и, как видите, весьма веский аргумент за то, чтобы вести непримиримую войну против России. И, разумеется, всей коалицией Антанты.

Риггс на минуту присел перед Фредамбером и хлопнул его по колену.

— Милый Фредамбер! Запомните это: воевать всегда лучше чужими руками! Против русской революции надо посылать в бой в первую голову русскую контрреволюцию. Понимаете? Ведь это же злейшие враги! Против большевистской армии должны воевать белые армии — Колчака, Юденича, Краснова, Миллера, Деникина, черта, беса, дьявола — но русского черта, беса и дьявола! Вот почему президент Вильсон, наш старик Вудро, — сторонник контрреволюционных восстаний в сочетании с самой широкой интервенцией против России. Старина чуть не лопнул, но заставил-таки Антанту начать интервенцию сразу со всех сторон: с Белого моря на севере, с Великого океана, с Черноморья — для поддержки контрреволюционных армий. Вскоре должна развернуться и чисто континентальная интервенция — через Польшу и Прибалтийские страны, — тоже при максимальном использовании местных контрреволюционных сил.

Теперь второй вопрос: кто еще должен воевать против большевистской России, кроме русской белой контрреволюции, которой не терпится возродить в России власть русской плутократии, но которая согласна на любую плутократию, только бы не большевизм?

Риггс сделал паузу и сам себе ответил:

— Стремление к национальному освобождению среди всех здешних народностей необходимо любыми способами превращать в борьбу за государственное отделение от России. Мы должны, пользуясь любой возможностью, поднимать силы национализма, раздувать антироссийские настроения сепаратистов, поддерживать их, объединять и науськивать на Россию. Таким образом — силами этих наших наемников — Россиян ляжет под ноги… Антанте. Заметьте, Фредамбер, Антанте, то есть Англии и Франции в первую очередь… Принципы дальнейшего нашего обращения с Англией и Францией я уже имел честь вам изложить. Вот и вся наша, американская, политика. Просто, не правда ли?

В самом деле, это было совсем просто, по крайней мере по схеме этой империалистической теории. Она была столь же простой, сколь коварной и кровожадной.

Фредамбер молчал, раздумывая. Риггс, очевидно уже закончив свою лекцию, остановился у окна и смотрел на улицу, на Николаевский бульвар.

— Теперь вам понятно? — спросил Риггс. — Абсолютно не важно, кто будет возглавлять армии внутренней контрреволюции в России — Колчак или Деникин, Скоропадский или Петлюра, Пилсудский или Галлер! Важно только, чтобы они воевали под нашим присмотром. В каждой армии, ясное дело, должно быть обеспечено американское руководство и американский инструктаж… А, ты уже проснулась, пьянчужка? — Риггс заметил движение Евы к стакану. — И опять за пойло? — Он поддал ногой, как футболист, бьющий по мячу, и носком ботинка вышиб стакан из рук журналистки.

— Нахал! — спокойно сказала женщина.

Риггс махнул на нее рукой и опять обратился к Фредамберу:

— Поймите, Фредамбер: если Одесса — русский Вавилон, как ее высокопарно именуют наши политики, то почему бы и в самом деле не построить здесь, на одесском плацдарме, для прыжка в Россию вавилонскую башню? Вавилонскую башню руками всех этих контрреволюционных сепаратистов?.. У вас, Фредамбер, как с историческим образованием? Не припомните ли вы, чем закончился этот бизнес с вавилонской башней в древние времена?

Фредамбер передернул плечами. Курс исторических наук никогда не входил в программу его обучения.

— Вавилонская башня развалилась недостроенная, — заплетающимся языком пробормотала журналистка, — так по крайней мере учили нас в колледже… Из-за смешения языков… Столпотворение…

Риггс рассердился:

— Ну и черт с ней, с вавилонской башней. Не будем вдаваться в исторические аналогии!

— Однако, — заметил Фредамбер, совершенно равнодушный к судьбе вавилонской башни, — и на Дальнем Востоке, и в Сибири, и на Севере мы имеем не только американское командование и американских инструкторов, но и регулярные американские воинские части. Только на Кавказе и здесь, в Одессе, их нет…

— На Кавказ уже прибывают, — сказал Риггс, — будут и здесь. Конечно, не так много, как английских и французских. Не к чему проливать американскую кровь: наши солдаты пригодятся нам еще как полиция в английских и французских колониях, когда те попадут к нам в руки. Но наши воинские части, конечно, должны быть и здесь, — учитывая общественное мнение. Английские и французские простофили любят вопить, что мы воюем только чужими руками. Они не смеют этого говорить! И наши солдаты прибудут сюда — только попозже, под конец. Прибудут, когда настанет время надеть узду и на французов с англичанами, чтобы они здесь не слишком загостились.

— Но, — заметил еще Фредамбер, — их здесь, французов, англичан, будет не так уж мало. Пятьдесят тысяч французских войск находится сейчас на одесском плацдарме, и это только первая очередь; до конца марта будущего года количество французских войск, по плану командования, будет доведено до ста тысяч. На Кавказе — десятки тысяч англичан. А в Закаспийской области? А флот обеих стран? А Север? А Дальний Восток? Ведь это же, сэр, полумиллионная франко-английская армия! Их тоже не возьмешь голыми руками!

Риггс с минуту еще смотрел в окно на Николаевский бульвар. Сразу за бульваром начинался обрыв, а под ним — территория порта. Из окон гостиницы «Лондонской» территория порта не была видна и днем, а сейчас, ночью, она совсем утопала в черном мраке. Можно было различить лишь концы молов и черную — на фоне темно-синего моря — линию волнореза: ее отчетливо обрисовала цепь фонарей и свет маяка на конце Рейдового мола. Воды бухты — за Рейдовым молом, маяком и волнорезом — тонули сейчас в непроглядной тьме; море казалось там совсем черным, как чернила. Оно светилось мелкой, переливающейся, золотисто-серебряной чешуей только возле кораблей, стоявших на рейде. Корабли были густо усеяны огнями, как елки в рождественскую ночь. Гирлянды огней на реях и над бортами кораблей выписывали в черном небе фантастические узоры. Таких огненных силуэтов стояло на рейде полтора десятка в ряд. Завтра-послезавтра их должно было стать еще больше, а к концу месяца — не менее полусотни. Подготовительное — перед мирной конференцией в Париже — совещание глав четырех государств наметило оккупационную эскадру для юга Украины и России в пятьдесят — шестьдесят боевых единиц. Кроме транспортов и мелких судов, конечно. Этот флот должен был явиться базой интервенционистской армии на юге России и Украины. Он должен был послужить основой наступления и арсеналом для уничтожения большевизма. Выполнив свою миссию, он должен был стоять на страже англо-французских интересов здесь, на юге России и Украины. На страже и от самой России, и Украины, от каждого, кто осмелился бы посягнуть на англо-французские интересы.

Риггс повернулся от окна.

— Французские солдаты уже устали за четыре года войны, Фредамбер. Ваших милых пуалю больше всего тянет домой, к бочонку с сидром и бабьей юбке. Французские и английские войска уже утомлены, а наши — свежохоньки! Проделав войну с большевиками до конца, французские и английские солдаты уже еле ноги волочить будут, а наши останутся свежими. В странах Европы, отдыхая и нагуливая жирок, стоит сейчас два с половиной миллиона американских солдат. Существует еще на свете Дальний, Средний и Ближний Восток, где французские и английские солдаты тоже порядком выдохлись. А это все — сфера американских интересов. Сюда еще придет капитал с Уолл-стрита, чиновник из Вашингтона и солдат с заатлантических берегов. Мир должен принадлежать янки, Фредамбер, запомните это на всю жизнь: из вас тоже выйдет неплохой янки. Приобрели ли вы уже себе акции банков Рокфеллера, Моргана или Дюпона? Торопитесь! Старые клиенты получат привилегии при будущем распределении дивидендов.

Фредамбер молчал, задумчиво вперив взор в свои кривые ножки в элегантных желтых крагах.

— Так вот, — после паузы заговорил Риггс совсем другим тоном; это был тон начальника, приказ которого не подлежал обсуждению. — Что касается этого, как его, Винниченко, то мы с вами уже договорились. Французское командование его поддержит, заключит с ним какое-нибудь соглашение, даст оружие, патроны, снаряжение… С русской добрармией его надо тем временем помирить — в общих интересах совместного наступления против большевиков… — Риггс подумал минутку. — Чтобы он был сговорчивее и не так артачился против того, что пальма первенства находится в руках русской контрреволюции, мы от США тоже подбросим ему малую толику долларов… — Риггс засмеялся. — Чтобы он на эти доллары мог купить оружие, которое вы ему выделите. Таким образом, каждый будет иметь свою выгоду: проценты за заем мы с него слупим по-американски!.. Кстати, когда будете говорить с Винниченко, помните: его зовут Владимир Кириллович. Идиотская привычка у этих русских и украинцев — прицеплять к своему имени еще и отцовское. А мы должны все это запоминать. Страшная морока! Встречаться мы с вами будем редко и только в официальной обстановке, на людях. Если у вас возникнет нужда в личной встрече, передайте мне об этом через местного ресторатора Штени.

— Штени наш человек?

Риггс засмеялся.

— Скорее мы его люди. Стаж Штени в Эф-Би-Ай — двадцать лет, Фредамбер, еще до русско-японской войны… Кроме того, к вам, так сказать за информацией для прессы, будет наведываться Ева.

— Я буду заходить к вам каждый день, — подала голос журналистка. Язык у нее был совершенно пьян, но речь трезва.

— А Винниченко, — сказал Риггс, — просто вызовите сюда.

— Он же глава правительства! — удивился Фредамбер.

— Ерунда! Явится. Только вызывайте, конечно, инкогнито. Чтобы никто не знал ни здесь, ни в самой директории. Чтобы, упаси боже, не разнюхали эти французские и английские болваны. Сначала побеседуйте по-хорошему с его военным министром, есть там такой генерал Греков, подготовьте все для докторов, а тогда — Винниченко на конспиративное свидание… Ах, да! Еще одно, — вспомнил Риггс, когда Фредамбер встал, чтобы откланяться. — Чуть не забыл! Вот вам политика США по отношению к России в двух словах: США признает в России тот режим, какой признает для себя наилучшим само население России. Понятно? Это для деклараций. Терпимость, демократизм, уважение к суверенитету. Мы должны повторять это при каждом удобном случае и всюду. Этого требует дипломатия — ничего не попишешь! Хотя, по мне, все это ерунда!.. Впрочем, такого рода декларации вполне соответствуют и нашей реальной политике: не один ли черт, какая будет власть в России, кроме большевистской, конечно!.. Еще имейте в виду, что в Николаеве и Херсоне тоже создаются военные миссии США. Они будут действовать самостоятельно, непосредственно подчиняясь президенту и лишь контактируясь с нами через посольство США в Бухаресте… Ну, спокойной ночи, Фредамбер!

Они пожали друг другу руки. Фредамбер хотел было откозырять журналистке, но женщина уже снова уснула.

Фредамбер — агент американской разведки — вышел из номера гостиницы. Коридором же гостиницы прошел, вышел на бульвар и исчез в направлении резиденции консула Франции — начальник штаба французской армии Фредамбер.

Спать Фредамбер в эту ночь лег поздно.

Надо было еще рапортовать генералу д’Ансельму о «визите вежливости» к начальнику военной миссии США полковнику Риггсу. Надо было просидеть до конца банкета и выпроводить всех гостей. Надо было, вернувшись в канцелярию, дать распоряжение немедленно вызвать военного министра правительства директории — генерала Грекова. Надо было, наконец, обдумать, как именно — тактично и негласно — пригласить и доставить в Одессу, в штаб оккупационной армии Антанты, самого главу директории мосье Винниченко.

Но и покончив со всем этим, Фредамбер еще не улегся спать.

Полковник Фредамбер уже давно, лет десять, с начала службы его тайным агентом Эф-Би-Ай, страдал бессонницей. Перед сном — до того, как принять таблетку веронала — он непременно должен был совершить хотя бы небольшой моцион на свежем воздухе.

Он позвонил из канцелярии, вызвал свою машину и вышел через ворота парка при Воронцовском дворце на Николаевский бульвар.

Был облачный предрассветный час. По осеннему небу, гонимые трамонтаной, клубясь, проносились тяжелые, темные тучи; над морем стоял густой, непроглядный сизый туман; влажный холод пронизывал до костей.

Черный «рено», на скорую руку размалеванный серыми, белыми и желтыми мазками — фронтовой камуфляж, — подкатил, и Фредамбер, поеживаясь от холода под тонким плащом, сел рядом с шофером. Машина тронулась с места в тот же миг, как рука Фредамбера захлопнула дверцу, и трехцветный флажок на радиаторе сразу же залопотал под струей воздуха.

Фредамбер не сказал шоферу, и шофер не спросил, куда ехать. Шофер знал: это моцион перед сном, и ехать надо прямо, сворачивая туда, куда свернет улица. Шофер также знал: ехать надо не слишком быстро, не больше тридцати километров в час, — полковник Фредамбер боялся быстрой езды.

Кварталы поплыли один за другим — машина свернула на Екатерининскую, сделала круг по Привокзальной площади и свернула на Портофранковскую. Но с Портофранковской она вскоре свернула еще раз на Базарную.

Шофер точно знал ночной маршрут: на Базарной, возле дома номер девять, машина должна остановиться.

Когда машина остановилась, Фредамбер так же молча открыл дверцу и вышел.

Теперь он стоял перед домом, а машина тихо урчала сзади, за его спиной: шофер знал, что стоянка будет короткой и мотор выключать не надо.

Перед Фредамбером был небольшой, типичный для старой Одессы домик. Центр фасада находился глубоко во дворе, два боковых крыла выходили стенами без окон на улицу, под самой крышей по фасаду был расположен ряд небольших — меньших, чем остальные, — окон: чердак для белья, на котором при необходимости можно было и жить. Перед домом росли две старые, с голыми стволами, катальпы. Листья катальп еще не осыпались, но уже пожухли и почернели. Была поздняя осень, вернее начало зимы.

Фредамбер стоял на тротуаре, в десяти шагах от дома, и смотрел. Каблук его бутса выбивал по плите тротуара дробь, руки были заложены за спину, и пальцы не переставая шевелились, тоже выбивая дробь. Похоже было, что человек остановился перед домом и не решается войти.

Широкая Базарная улица из конца в конец была пустынна, не видно было и ночных патрулей. Ветер шелестел полами резинового плаща Фредамбера.

Постояв две-три минуты, Фредамбер вернулся к машине, сел и захлопнул дверцу. Шофер сразу дал газ. Теперь — по Базарной до Пушкинской и назад, на Николаевский бульвар. Маршрут был точно известен шоферу — он повторялся каждую ночь. И каждую ночь надо было останавливать машину перед домиком номер девять по Базарной улице. Зачем это было нужно хозяину, шофер не знал и спрашивать не имел права: он был солдат, хозяин его — полковник, начальник штаба армии.

Вернувшись в Воронцовский дворец, Фредамбер прошел в небольшую комнатку, сразу за канцелярией штаба. Здесь он и жил.

В комнатке стоял турецкий диван, два кресла и ночной столик.

Китель Фредамбер повесил на спинку одного кресла, бриджи, старательно расправив складку на колене, — на спинку другого Носки Фредамбер положил на радиатор, чтоб просохли. Фредамбер был старый холостяк — и, как все закоренелые холостяки, педантично аккуратен.

Покончив с раздеванием и оставшись в одной длинной, ниже колен, шелковой ночной сорочке, Фредамбер заботливо уложил усы под резиновые наусники перед маленьким походным зеркальцем, проглотил таблетку веронала и лег.

Укрылся Фредамбер серым солдатским одеялом.

Теперь, под одеялом, он не был уже ни хилым, ни плюгавым. Наоборот. Наусники молодецким изгибом поднимали усы кверху до самых глаз — и можно было подумать, что под серым солдатским одеялом лежит и в самом деле солдат, отдыхающий после выполнения сложного боевого задания.

Впрочем, «боевое» задание предстояло Фредамберу действительно сложное.

Надо было ежечасно блюсти интересы правительства Соединенных Штатов Америки.

Надо было делать это в границах пристойности по отношению к правительству Франции.

Надо было не забывать при этом и о себе: из всей этой мороки извлечь и для себя какую-нибудь выгоду.

Глава девятая

Утро Владимир Кириллович Винниченко провел в парикмахерской.

Мосье Серж, хозяин парикмахерской, сам подстригал бородку — предмет особых забот и гордости Владимира Кирилловича; мосье Жорж, старший мастер, выполнял процедуру бритья и производил общую стрижку; мадемуазель Фанн делала маникюр.

Мосье Сержа, который на самом деле был Костисом Христовасилисом Афанасопуло, Винниченко из атеистических соображений величал Костем свет Васильевичем. Мосье Жоржа, которого дома звали Самуилом Мойсеевичем, он называл Самойло Михайловичем. А к мадемуазель Фанн, которая в действительности была Фекла, Владимир Кириллович обращался не иначе, как «панна Текля».

Все это были плоды сложных лингвистических построений в результате тройного перевода имени с родного — через русский — на украинский язык, но лидер украинских националистов иностранщины не любил, и такая уж у него выработалась привычка — все имена перекраивать на украинский лад.

Мосье Серж, мосье Жорж и мадемуазель Фанн были старыми приятелями Винниченко…

Самуил Мойсеевич и Фекла были киевляне, с Подола, и до последнего времени работали в Киеве, в парикмахерской, что наискосок от Золотых Ворот на Владимирской, постоянным посетителем которой был Винниченко. В Одессу они уехали совсем не потому, что «бежали от большевиков» — разве они буржуи? — а просто потянулись за длинным рублем в город, где собралось народу видимо-невидимо, и был это именно тот «народ», который без фиксатуара и пилочки для ногтей не представлял себе существования: офицеры, генералы и разные аристократы. К тому же — и это было главное — Одесса вдруг оказалась чуть не в самом центре Европы, а к «европейской цивилизации» мосье Жорж и мадемуазель Фанн давно испытывали тяготение. Своему старому клиенту, и клиенту почетному, который не раз оделял их контрамарками на премьеры «Черной пантеры» и «Лжи» в театре Соловцова, они и обязаны были получением нужных пропусков на выезд из Киева, из-под власти директории. Винниченко стал теперь большим человеком — главой «республиканского правительства» директории, но старых приятельских отношений не порывал: националист Винниченко всю жизнь был демократом, даже социал-демократом, — и гордился своей связью с широкими народными массами, вот хотя бы с работниками бритвы и пилочки для ногтей.

Что же до мосье Сержа, то есть Костиса Христовасилиса Афанасопуло, то он был от дедов-прадедов истый одессит и от дедов-прадедов известный на всю Одессу «метр де барб», что означает «мастер бороды». Родословную своего тонкого искусства он вел от сеньора Леонардо, самого знаменитого в истории Одессы куафера еще времен Иосифа де Рибаса, а генеалогическую профессиональную документацию мог предъявить от Тринитэ и Лавиньота — куаферов пушкинских времен.

Не удивительно поэтому, что Владимир Кириллович, постоянно пекущийся о красоте своей исторической бородки, когда бывал в Одессе, не мог отказать себе в удовольствии отдать себя во власть ножниц мосье Сержа и узнать от него заодно все одесские новости.

Но сегодня мосье Серж был чрезвычайно встревожен и свои тревоги тут же, под щелканье ножниц, поведал Владимиру Кирилловичу. Речь шла о вывеске. Под какой вывеской сейчас жить и вершить свое искусство бедному мосье Сержу? От дедов-прадедов над дверьми его «салона» висело выведенное золотом по черному: «Парикмахер», а на витрине в углу — тоже золотом на черном фоне — скромное: «Серж». Даже сам Маразли говорил, что скромность украшение добродетели. А Анатра-сын прибавлял, что скромная вывеска — «высший шик». Авиатор Уточкин тоже одобрял такую лаконичность. Так жил-поживал и блистал своим тонким искусством Костис Христовасилис Афанасопуло. Но вот пришла революция.

Во время «совдепов» Костиса Христовасилиса из собственника парикмахерской сделали в этой же парикмахерской рядовым мастером, а над «салоном» повесили плакат: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» «Всероссийский союз работников бритвы — Одесский губернский комитет — филиал по городу Одесса номер 77. Санитария и гигиена не роскошь, а культура!» Это был ужас! Костису Христовасилису больно было не то, что его посчитали за буржуя — тоже, подумаешь, буржуй: дом на Старом Базаре и дача на Большом Фонтане! — его мучило поругание его исторического «салона», в котором брился, может быть, еще сам дюк Ришелье! При немцах, которых привела Центральная рада, Костис Христовасилис опять стал собственником своего «салона» и повесил вывеску с лаконическим и понятным немцам «Фризер». Но гетманская губернская управа как раз производила украинизацию вывесок и настойчиво требовала от парикмахера, чтобы он переписал свою вывеску по-украински. Пришлось-таки Костису Христовасилису хлебнуть горя. Висело над его «салоном» и «Цирюльня», и «Голярня», и «Стрижарня»: в «Просвите» и «Украинском клубе» никак не могли сделать точного перевода слова «парикмахерская» — там боролись три непримиримых лингвистических течения. Потому-то, как только появились в Одессе французы, Костис Христовасилис поспешил для ясности повесить над своим салоном просто «Куафер».

Но вот, не далее как вчера, пришли к нему из «Союза греков-патриотов» и сообщили, что следом за французами надо ожидать прибытия в Одессу десанта и греческих войск. Поэтому «греки-патриоты» требовали, чтобы все греки, проживающие в Одессе и имеющие свои заведения, переписали свои вывески по-гречески, приветствуя приход соотечественников.

Бедняга Костис Христовасилис был совершенно убит. Во-первых, кто в Одессе, кроме «греков-патриотов», знает греческий язык? Если его и знают те, кто разводит баклажаны на Большом Фонтане, так они никогда не ходят бриться на Ришельевскую, да и вообще неграмотны. Если его знают «греки-патриоты», то их в городе на круг сто двадцать два человека, включая самого Костиса Христовасилиса. Но Костис Христовасилис побаивается, что они греческий язык знают точно так же, как и он, — а он не знал его вовсе; от родного языка у него остался сейчас только «прононс»: смягчение шипящих: жь, чь, шь. Из-за этого проклятого «прононса» ему стыдно бывает вести светскую беседу с высокопоставленными аристократами, которых сейчас понаехало в Одессу видимо-невидимо и которые собственно и составляют сейчас основной контингент его клиентуры… Во-вторых — Костиса Христовасилиса даже морозило от страха, — он боялся, что за такую «сепаратистскую» вывеску офицеры добрармии и польские легионеры, составлявшие вторую половину основного контингента его нынешней клиентуры, просто объявят его «салону» бойкот.

Что же тогда будет есть бесталанный Костис Христовасилис?

Мосье Серж был не на шутку встревожен и просил совета у уважаемого Владимира Кирилловича.

Владимир Кириллович долго думал и, наконец, посоветовал греческой вывески не вывешивать. Владимир Кириллович придерживался того мнения, что на вывеске должно быть написано «Перукарня». В обоснование своей позиции Владимир Кириллович привел лингвистические аргументы.

Лингвистические аргументы базировались на том, что слово «перукарня» — французского корня, от французского «перюк», что означает «парик», или же «перука». Французам оно вполне понятно. Немцам, которых в Одессе оставалось еще немало, слово «перукарня» также не будет чуждым, ибо слово «парикмахер» употребляется иногда в Германии, откуда оно, возможно, и пришло в русский язык. Таким образом, в украинском лексиконе слово «перукарня» вполне уместно.

Костис Христовасилис тяжело вздохнул и грустно защелкал своими ножницами. Решать все-таки приходилось ему самому. И решить надо было так, чтобы и «салон» процветал, и дом на Старом Базаре, да и дача на Большом Фонтане остались его собственностью.

Впрочем, сегодня Винниченко был недостаточно внимателен. У него и без Афанасопуло голова шла кругом от государственных забот.

Какую позицию занять директории в отношении стран Антанты, какой тон в дипломатических переговорах с представителем великих держав приличествует ему — главе правительства УНР — и как, черт возьми, вообще вести себя с этими французами?

Кой-какой опыт взаимоотношений с Францией Винниченко собственно уже имел. Правда, все это было еще до этой дурацкой истории С «украинско-немецким альянсом», то есть до призвания Центральной радой немецких оккупантов на Украину, и соотношение сил тогда было несколько иное: не «украинское государство» должно было заискивать перед Францией и всей Антантой, а Франция — в интересах всей Антанты — заискивала перед только что созданным, а фактически совершенно еще проблематическим «украинским государством».

Было это в конце семнадцатого года, когда в Бресте решались судьбы войны и мира. Большевистская делегация от имени трудящихся и народов бывшей Российской империи предъявили ленинские условия мира, а Франция, Англия и Соединенные Штаты Америки, стремясь довести войну против Германии до победного в свою пользу конца, пытались предательски расколоть единство молодой Советской республики, для того чтобы если не всю Россию, то хотя бы ее отдельные части снова ввергнуть в войну.

Тогда-то и прибыл в Киев дипломатическим курьером представитель Антанты — бывший начальник французской военной миссии при Временном правительстве Керенского — блестящий генерал Табуи. Именно Винниченко и принимал этого всесильного посланца Антанты.

Весьма приятная для представителя Центральной рады Винниченко состоялась у них тогда беседа; выражаясь дипломатическим языком — беседа за круглым столом, то есть на равной ноге. Французский генерал говорил, а Винниченко слушал, французский генерал убеждал, а Винниченко раздумывал, французский генерал настаивал, а Винниченко уклонялся, французский генерал просил, а Владимир Кириллович обещал взвесить и прийти к определенному решению.

В общем, посланец Антанты, французский генерал Табуи, заверил в лице Винниченко секретариат Центральной рады, что правительства Англии, Франции и Соединенных Штатов Америки вскоре, буквально на этих днях, объявят о своем признании Украинской республики во главе с Центральной радой. От имени же правительства Франции, которое облекло генерала Табуи особыми полномочиями, блестящий генерал торжественно заявил, что полностью одобряет политику Центральной рады, в знак чего Национальный банк Франции предоставляет Центральной раде долгосрочный — на неопределенное время — заем в двести миллионов золотых французских франков.

Аналогичные предложения следовало ожидать со дня на день и от правительств Великобритании и Соединенных Штатов Америки. Об этом писали даже в английских и американских газетах: империалисты вдруг воспылали страстной любовью к украинским националистам.

И за все эти блага и щедроты украинские сепаратисты должны были сделать только одно: сколотить на скорую руку трехсоттысячную армию из украинских крестьян и рабочих и в интересах европейской Антанты и Американских Штатов бросить ее в качестве пушечного мяса в пекло войны на два фронта: против кайзеровской Германии и против большевистской России.

Так было тогда.

Немного с тех пор прошло времени — один только год, а какие разительные перемены!..

Германия капитулировала — и без участия украинских националистов: плакали двести миллионов золотых франков, плакало и признание «самостийной» Украины правительствами Франции, Англии и Соединенных Штатов Америки.

«Конечно, — размышлял Винниченко, — «большевистская угроза» с тех пор не стала меньше, а, наоборот, увеличилась, и нависла теперь эта угроза над всей Европой, да и, пожалуй, над всем миром. Правительства Англии, Франции и Соединенных Штатов Америки заинтересованы теперь в войне против большевиков еще больше, нежели тогда в войне против Германии Вильгельма Гогенцоллерна, ибо революционный ураган может смести с лица земли капитализм. Украинские националисты настойчиво предлагают и теперь свои услуги для борьбы против большевистской России. Но не хотят государства Антанты простить украинским националистам, что перебежали они тогда в немецкий лагерь, да и не верят в самую способность украинских «самостийников» создать хоть какую-нибудь армию. Украинский народ за «правительством» буржуазных националистов не пошел, наоборот, над этим самым правительством еще издевается: в прошлом году Центральную раду называл «центральная зрада»[34], а теперь о директории говорят: «В вагоне директория, под вагоном — территория».

И вот глава «правительства» директории, добродий Винниченко, вынужден теперь обивать пороги миссий Антанты и изворачиваться — как бы ухитриться снискать расположение всяких там Клемансо и Пуанкаре.

Винниченко в сердцах даже стукнул кулаком.

— Волосок? — встревожился мосье Серж. — Дернуло? Сейчас подточу…

— Нет, нет! Это я своим мыслям, свет Васильевич!

Винниченко встряхнулся и усилием воли взял себя в руки.

Этой завидной прерогативой — давать волю своим чувствам — пользуются, как известно, только простые смертные, обыкновенные люди, мелкие обыватели. А ведь он личность во всяком случае необыкновенная: лидер, глава правительства, первый человек в государстве, которого, правда, еще нет, но которое должен создать именно он — крупнейший идеолог украинского национализма и вместе с тем европейской цивилизации.

Правда, идеалы украинского национализма воплощает в жизнь, считая именно себя, а не кого иного, призванным на историческую арену в качестве исполнителя заглавной роли, и второй лидер украинских «самостийников», с которым Винниченко пока делит «и лавры и тернии», — Симон Васильевич Петлюра. В директории Симон Петлюра специализировался по линии военной и героической — даром что весь его армейский опыт зауряд-чиновника военного времени ограничивался командованием обозом прифронтовой полосы в годы первой мировой войны. Симон Петлюра стал «головным атаманом войск УНР». Винниченко, наоборот, специализировался на общих и принципиальных политических и дипломатических — вопросах государственного устройства. Его теоретический и практический опыт в этом отношении был обогащен созданием психологических пьес и модернистских романов. Он стал главой директории. Как водится, между обоими «вождями» УНР не прекращались споры и раздоры: Петлюра подсиживал Винниченко, Винниченко не оставался в долгу. В кулуарах директории, в межпартийных междоусобицах украинских социал-демократов и украинских эсеров, Винниченко тишком говорил о Петлюре, что он «упрямый, хитрый, недалекий, неотесанный мужлан, мелкий хвастун и отъявленный честолюбец, которому нужны только парады и балы и который мечтает лишь о том, как бы нарядить украинское казачество в синие штаны и красные жупаны, а самому гарцевать впереди на белом коне». Петлюра в тех же кулуарах и в тех же межпартийных междоусобицах нашептывал в кругу друзей, единомышленников и подпевал, что Винниченко «хотя и известный писатель, от правды не уйдешь, и писатель, можно сказать, не без полета фантазии и проблесков не столько таланта, сколько талана, однако в своем стремлении к европеизации… заражен не только люэсом, но и великороссийской достоевщиной…» Словом, были они, Винниченко и Петлюра, отнюдь не закадычными друзьями, и одно только мирило, объединяло и вообще делало их неотличимыми друг от друга — их общая борьба против Советской России.

Черт побери! Владимир Кириллович поймал себя на том, что мысли его под щелканье ножниц мосье Сержа снова отклонились куда-то в сторону, и заставил себя вернуться к главному.

А главное для директории на данном этапе заключалось вот в чем: как добиться, чтобы Антанта и Соединенные Штаты Америки признали-таки де-юре Украину и доверили директории, как «законному» правительству, построить украинскую «самостийную державу», скажем, на манер Французской республики?

И в этом плане все вопросы сводились фактически к одному: уничтожить на Украине большевизм, который украинские националисты именовали не иначе, «как русский большевизм».

«Для отпора большевизму, — размышлял Винниченко, — в первую очередь нужна большая и хорошо вооруженная армия. Так можно добиться от Антанты и Соединенных Штатов Америки наилучшего оснащения армии украинских националистов? Хотя бы такого, какое получает от той же Антанты и Соединенных Штатов Америки эта чертова армия генерала Деникина — армия «белого русского империализма»? Как добиться заключения договора — наименее позорного и с максимальными гарантиями украинских сепаратистских прерогатив?

Ну, хотя бы таких, как у этих чертовых белополяков? Как, наконец, держать себя с этим проклятым полковником Фредамбером? Как с представителем великих держав или просто как с обыкновенным рыночным спекулянтом? Как сунуть ему взятку?

Из полы в полу или в букете белых осенних хризантем? Тьфу!»

— Прошу прощения, — снова забеспокоился мосье Серж, и на этот раз признав вину за своими ножницами.

Но тут мосье Сержа и в самом деле обуял ужас. Клиент был нервный, непоседливый, и ножницы-таки наделали беды! Винниченко в сердцах плюнул, дернулся, и большая прядь бороды была с левой стороны начисто оттяпана. Знаменитая на всю Украину «бородка Винниченко» скособочилась теперь на правую сторону.

Мосье Серж совсем растерялся и даже впал в отчаяние. Это было искреннее и безутешное горе великого мастера, которому случилось погубить собственный шедевр. Он рвал на себе волосы и готов был тут же отстричь начисто свою собственную бороду. Владимиру Кирилловичу даже стало его жалко.

Но когда Винниченко взглянул в зеркало, он должен был еще раз плюнуть в сердцах: ни богу свечка, ни черту кочерга!..

— Коцюба![35] — поправил себя Винниченко. Политическая платформа давно уже заблудилась между «левой» и «правой», любезная его сердцу бородка тоже была изгажена, однако национального колорита Винниченко придерживался до конца.

Главе директории УНР и в самом деле было отчего нервничать.

Отношения директории с Антантой и США так до сих пор и не были приведены в ясность.

Гетманские дипломатические представители за границей, несмотря на то, что гетманская власть «в бозе почила», были, однако, все еще аккредитованы при дворах европейских монархов. Они получали поддержку от английского короля, и это не могло не отразиться на отношении к украинским проблемам английского премьера Ллойд-Джорджа, который на Парижской мирной конференции и должен был решать: быть или не быть «самостийному» украинскому государству. Не малую поддержку получали гетманцы и от наследных принцев из династии Габсбургов и Гогенцоллернов, которые даром что потеряли свои троны — династии Гогенцоллернов в Германии и Габсбургов в Австрии, — продолжали, однако, оказывать еще значительное влияние на международную политику через американские банки, в которых они имели свои поистине королевские вклады. А банки, и в первую очередь именно американские, как самые мощные в мире в настоящее время, должны были сказать свое слово на Парижской мирной конференции, и слово это, несомненно, будет весить больше, нежели все остальные, вместе взятые. Все это ставило любые притязания директории, антагонистические гетманщине, под прямой удар.

Правда, еще не начав вооруженного наступления против гетмана, директория начала наступление дипломатическое. Дипломатические миссии директории были еще осенью направлены во все европейские страны и подняли отчаянную возню в европейских дипломатических кулуарах, доказывая неспособность гетманщины удержать власть и вести борьбу против русского большевизма. Специальная миссия директории, преимущественно из представителей Западной Украины, давно уже сидела и в Париже, обивая пороги будущих представителей на будущей Парижской конференции — мосье Клемансо, сэра Ллойд-Джорджа, синьора Орландо, — и доказывала, что только директория, возглавив «всю украинскую нацию», в состоянии установить на Украине власть твердой руки и остановить «экспансию русского большевизма в Европу». Были основания надеяться, что Клемансо, Ллойд-Джордж и Орландо учтут это, решая судьбу Украины на мирной конференции.

Во всяком случае, еще на совещании в Яссах, месяц-полтора тому назад, для дипломатических и особенно военных представителей стран-победительниц стало очевидным, что хотя программа гетмана и ориентирована на восстановление на Украине абсолютной власти капитала и целиком отвечает интересам европейских капиталистических государств, однако не стоит и полушки в базарный день, так как, не имея никакой поддержки среди населения, не может быть осуществлена. Поэтому под эгидой гетманата Украина и не может стать буфером против «русского большевизма». Глава дипломатического корпуса великих держав на Востоке французский посол Сент-Олер совершенно недвусмысленно пообещал в Яссах представителям директории, — хотя они и не были допущены на официальные заседания, а толклись только в кулуарах, — что Антанта и США внимательно изучат вопрос о возможном изменении государственного режима на Украине в сторону его «демократизации». Подразумевалась замена монархического строя строем республиканским — при условии, что директория сможет гарантировать создание антибольшевистской армии, способной начать военные операции против большевистской России.

Петлюровские верховоды и пришли тогда к выводу, что, использовав народные восстания против немцев и гетмана, следует организовать антигетманский путч.

И вот, воспользовавшись мощной волной народных восстаний, директория провозгласила свою власть на Украине, но… чаемой помощи от Антанты пока нет и нет, неизвестно, как вообще Антанта относится к украинской директории, а командование вооруженными силами интервенции на Украине ведет себя чрезвычайно странно, отдавая приказ войскам директории оставить украинский город Одессу. Хуже того: дипломатических представителей директории военное командование оккупационной Антанты чуть ли не выставляет за дверь, угрожая, что и самоё директорию разгонит к чертовой матери.

Ведь был уже у консула Энно по поручению директории генерал Греков — военный министр «правительства» УНР. Были у него и министр иностранных дел «правительства» УНР Мациевский, и товарищ министра иностранных дел Марголин, и представитель общественности профессор Бачинский. Посетили — на этот раз военное командование оккупационной армии Антанты — полномочные дипломаты директории доктор Назарук и профессор Остапенко. Приехал снова и толчется здесь уже три дня генерал Греков вместе с генералом Матвеевым… Однако обещанной помощи директория так до сих пор и не получила. Получили оружие польские легионы белого орла, получил оружие русский генерал Деникин, а у директории и до сих пор «кукиш с маслом», или, если соблюдать украинский колорит, «дуля с маком».

Каково же в результате создавшееся сейчас положение?

Красная Армия наступает с востока, от Харькова, а с севера, от Чернигова, большевистские войска уже на подступах к столице, Киеву. Киевский пролетариат поднимает голову и, не скрываясь, организуется для поддержки большевистских войск. То же происходит среди рабочих Екатеринослава и Кривого Рога, не говоря уже про Донбасс и другие промышленные центры Украины. Крестьянство, проникнутое одним стремлением — получить землю, выступает с требованием удовлетворить его претензии немедленно, не ожидая ни Учредительного собрания, ни «трудового конгресса». Не получая земли, крестьянство восстает. Повстанцы, выступившие против гетмана и немецких оккупантов, не захотели идти в войска директории, а начали поддерживать Красную Армию.

Спасти положение, привлечь повстанцев в войска, по мнению директории, возможно теперь только одним способом: воспользоваться, для виду, большевистскими лозунгами о земле и национализации промышленности и козырять ими в своих универсалах, заверяя широкие круги трудового населении, что и мы, мол, «почти большевики», только — полюбуйтесь, люди добрые! — украинские…

И вот, как раз из-за козыряния этими присвоенными видимости ради большевистскими лозунгами у представителей Антанты, по-видимому, и сложилось впечатление, что директория и в самом деле придерживается… большевистской политики! Такое ложное представление к тому же старательно подогревают и русские белогвардейцы. Вот Антанта и не решается принять под свою высокую руку правительство директории.

Как же выпутаться из этой дьявольской неразберихи?

Винниченко был опытный драматург; за свою жизнь он сочинил немало пьес, наворотил десятки запутаннейших интриг, развязал множество сложнейших сюжетных коллизий. Но такой сложной сюжетной коллизии ему еще развязывать не приходилось, и он никак не мог придумать для нее интриги.

Интриги! Фу ты, черт! Да ведь именно здесь — в интриге — и была зарыта собака. Раз Клемансо, Ллойд-Джордж и сам Вильсон обещают, а их клерки не дают обещанного, то совершенно очевидно, что именно они, эти клерки, и интригуют. Почему они интригуют и зачем они это делают? Несущественно! Раз кто-нибудь пускается в интриги, не имеет значения, зачем он это делает. Каждому понятно, что цель любой интриги — шантаж.

Директория УНР посвятила не одно закрытое и абсолютно секретное заседание разрешению вопроса — кому же давать хабар? Мнения между партийными фракциями разделились. Социал-демократы доказывали, что взятку надо дать представителю гражданской власти, то есть консулу Энно. Социалисты-революционеры отстаивали мысль, что взятку надо дать представителю власти военной, то есть генералу д’Ансельму.

Лично Петлюра считал, что взятку надо дать на всякий случай обоим — и консулу Энно и генералу д’Ансельму.

А лично Винниченко, искушенный драматург, нашел четвертый, внесюжетный ход: взятки не давать ни консулу Энно, ни генералу д’Ансельму, взятку дать полковнику Фредамберу. Ибо, как слышно, всеми делами и французской миссии и командования оккупационной армией, всеми вопросами снабжения, ремонта и вооружения заправляет на деле начальник штаба французской армии полковник Фредамбер. Но если полковник Фредамбер действительно заправляет всеми делами, он уже сам найдет способ поделиться и с консулом Энно и с генералом д’Ансельмом, буде возникнет такая необходимость.

Винниченко торжествовал, когда в самый разгар споров вокруг его предложения вдруг был получен секретный пакет не от кого иного как от полковника Фредамбера, на имя главы директории Винниченко.

Начальник штаба оккупационных войск на юге Украины, полковник генерального штаба Фредамбер имел честь уведомить, что командование десантных войск желает безотлагательно иметь совершенно конфиденциальную беседу лично с главой директории УНР мосье Винниченко Владимиром Кирилловичем. Провести эту беседу командование поручило ему, полковнику Фредамберу. Абсолютная конспиративность свидания должна быть гарантирована обеими сторонами. Аэроплан, высланный, чтобы доставить главу директории в Одессу и немедленно транспортировать его назад, на место пребывания правительства УНР, в эти минуты, когда мосье Винниченко читает письмо, ждет с заведенным мотором здесь же, в Киеве, в поле за Голосеевским лесом.

Это было поздно ночью, перед рассветом, и солнце еще не взошло, когда глава директории поднялся в воздух на французском военном аэроплане «Фарман»…

Когда туалет был закончен и изуродованная бородка кое-как подправлена благодаря исключительному мастерству мосье Сержа, Винниченко на прощанье поднял палец.

— Добродии! — вымолвил он. — Примите во внимание, что в Одессе я инкогнито и, кроме вас, моих старых друзей, никто не подозревает о моем здесь пребывании. Вы меня поняли? Государственная тайна! Международный секрет! Вы меня не видели, вы обо мне не слышали. Меня здесь вообще не было!

Друзья клятвенно заверили: Владимир Кириллович может быть абсолютно спокоен! Они отлично понимают. Да и кому им рассказывать?

Мадемуазель Фанни и в самом деле могла разболтать разве что двум-трем приятельницам маникюршам; мосье Жорж — разве что в кругу нежно любимой семьи; а сам мосье Серж — абсолютно никому, разве что Мишке Япончику, которому он, собственник торгового заведения, как и все собственники одесских торговых заведений, выплачивал ежемесячно один процент от прибыли за «охрану собственности», иначе говоря — за гарантию от грабежа. По этому же условию он не должен был иметь от Мишки Япончика никаких производственных секретов.

Встреча Фредамбера с Винниченко была назначена в «меблированных комнатах с собственной кухней» мадам Мурзиди — на Старом Базаре.

Полнейшая конспиративность сего «приюта добродетели» на Старом Базаре, предложенного мастером всяческих секретных и дискретных дел ресторатором Штени, была испытана временем.

Место это было удобно тем, что из дома можно было выйти в любую сторону, на четыре улицы, и что во дворе с утра до ночи толокся самый разнообразный люд, которому наплевать было на все на свете, кроме собственного барыша, а в самих меблированных комнатах, вопреки их названию, никогда не проживал ни один постоянный жилец. На комнаты в заведении мадам Мурзиди не было даже установлено помесячной, да и поденной платы: все десять апартаментов снимались только по часам — контрабандистами и спекулянтами для сделок или перезрелыми купчихами для любовных встреч с дюжими семинаристами. И час пребывания в обители мадам Мурзиди обходился несравненно дороже, чем сутки в номере люкс самой лучшей гостиницы города. Зато с собственной кухни мадам Мурзиди почасовым постояльцам подавалось все — вплоть до настоящего ямайского рома, только что изготовленного в подвалах Синадино.

Итак, Штени полностью гарантировал конспиративность встречи представителей двух держав, тем не менее осторожный полковник Фредамбер на всякий случай приказал загодя окружить четыре прилегающих квартала двумя сотнями французских жандармов, переодетых в штатское платье, которое не возбуждало бы ни малейших подозрений. В живописных одеяниях грузчиков с Карантина и рыбаков с Фонтанов двести ажанов[36] небрежно расселись на тротуарных столбиках и лениво покуривали, картинно сплевывая сквозь зубы. И уже через пять минут шестнадцать прилегающих кварталов точно знали, что в заведении мадам Мурзиди должно состояться тайное свидание «французского козырного туза» с тузом не козырным — представителем какой-то неведомой страны: не то с абиссинским негусом, не то с индийским магараджей, не то с китайским богдыханом.

Одновременно приняты были меры и по линии внутренней охраны. Девятый номер, смежный с десятым, в котором и должна была состояться встреча, за час до того заняла рыжая женщина, представленная мадам Мурзиди ресторатором Штени как купеческая дочка, которая желает поймать с поличным свою собственную мамашу на свидании с семинаристом — во имя соблюдения нравственности и изменения в свою пользу духовного завещания. Это была Ева Блюм, американская журналистка.

«Купеческой дочке» в девятый номер, ввиду ее нервозного состояния, из собственной кухни мадам Мурзиди было подано полбутылки шустовского коньяку и лимон.

В десятом номере для двух представителей держав приготовлены были бумага, перо и чернила.

Но коридорный мадам Мурзиди должен был в любую минуту быть наготове и, так сказать, под рукой, ибо в кухне мадам Мурзиди на всякий случай был сервирован завтрак на две персоны — с французскими винами, украинским спотыкачем и жареными шампиньонами, к которым глава директории, как это было доподлинно известно американской разведке, питал особое пристрастие.

Закрытая машина доставила Винниченко прямо во двор дома на Старом Базаре. Когда он выходил из машины, агент, сидевший рядом с шофером, молниеносно накинул ему на плечи плащ с капюшоном. Во дворе в это время не было ни единой души, так как еще час назад патрули французской контрразведки на всякий случай разогнали всю толпу комиссионеров и факторов, но плащ с капюшоном был снят с таинственного посетителя только на пороге меблированной комнаты под номером «10».

Винниченко перешагнул порог, презрительно улыбаясь. За свою долгую жизнь Владимиру Кирилловичу приходилось прибегать к разнообразным фокусам маскировки, однако до плаща с капюшоном не додумались даже украинские масоны ордена «Герць и грець»[37]. Плащ с капюшоном Винниченко, матерый украинский социал-демократ и в течение десяти лет завзятый конспиратор, считал абсолютно неконспиративным. Впрочем, презрительная усмешка Владимира Кирилловича адресована была не только плащу с капюшоном. Она относилась и к комнате, в которой он очутился. Огромная двуспальная кровать, рассчитанная, бесспорно, не на контрабандистов и спекулянтов, огромное кривое трюмо, диван с прямой спинкой, непригодный для сидения, два таких же никудышных кресла и столик под зеленой плюшевой скатертью, какие бывают только в приемных дантистов, — так обставлена была комната. На столе лежал большой альбом, как в каждом респектабельном семействе. Но если заглянуть в этот альбом, легко можно было убедиться, что рассчитан он отнюдь не на респектабельное семейство: с каждой фотографии под номером глядела на вас голая девица непревзойденной шантанной красоты. Стоило только крикнуть в коридор номер, под которым значилась любая из обольстительниц на карточке, — и через пять минут эта обольстительница была бы подана с кухни мадам Мурзиди, сервированная самым наилучшим образом…

Винниченко презрительно и раздраженно усмехнулся.

Лидер украинских националистов-сепаратистов, знаток тонкостей дипломатического этикета, наперед был уверен, что в этой похабной комнате его, «главу правительства», непременно заставят ждать, а потом с фальшивой дипломатической любезностью будут извиняться, что это, дескать, произошло не по их вине. И, черт побери, со всеми этими оскорблениями приходилось мириться — во имя высших государственных интересов, во имя «возрождения нации»!

Глава директории тут же проглотил непрошенную усмешку вместе с каким бы то ни было выражением и поспешил сделать каменное, бесстрастное, дипломатическое лицо. В комнате никого не было, но Винниченко, прожженный дипломат, отлично понимал, что откуда-нибудь сквозь дырочку в стене его в эту минуту внимательно изучает чей-нибудь острый и придирчивый глаз.

Как это ни странно, все предположения оказались абсолютно неверными. Не успел еще Винниченко присесть и с независимым видом развернуть альбом с порнографическими карточками, как на пороге появился полковник Фредамбер.

Что это был именно Фредамбер, а не кто-нибудь другой, Винниченко понял сразу; о внешности Фредамбера он был предуведомлен заранее.

Фредамбер еще за дверями изобразил на своем лице непритворную радость. Когда же переступил порог, то так и двинулся к главе директории, восторженно протянув обе руки.

— С глубочайшим уважением приветствую вас, сударь!

Глава директории коротко кивнул и небрежно подал руку.

Фредамбер ухватил ее обеими своими руками карлика — с длинными цепкими пальцами и мокрыми ладонями.

Отлично зная, что перед ним Фредамбер, Винниченко, однако, выдерживая дипломатический этикет, холодно спросил:

— С кем имею честь?

Фредамбер щелкнул каблуками, звякнул шпорами и склонился в почтительном поклоне:

— Полковник генерального штаба французской армии Фредамбер к вашим услугам!

— А! — Глава директории, наконец, улыбнулся тонкой, чуть заметной, лишенной выражения и смысла «дипломатической» улыбкой. — Счастлив вас приветствовать!

Винниченко неважно знал французский язык, и особенно плохо давалось ему французское произношение. Это причиняло ему немало огорчений. Однако на этот раз он даже не пытался приблизиться к правильной французской речи. Он считал, что в данный момент пренебрежение к чистоте произношения на языке партнера явится выражением «дипломатической независимости» и «государственной суверенности». Ведь как-никак встреча происходила пускай и в дрянном бордельном номере, но на украинской, а не на французской земле, и хозяин здесь был он. И вообще это же была встреча представителей двух держав, которые должны провести государственную беседу исключительной исторической важности.

Минутку представители двух держав, сознавая свою высокую миссию и свою выдающуюся роль в грядущих исторических событиях, постояли молча, не находя что сказать. Потом они оба, все так же строго следя, чтобы сей исторический акт состоялся одновременно, без малейшей поспешности или задержки противной стороны, сели друг против друга в непригодные для сиденья кресла.

Усевшись, они еще минутку помолчали. Со стороны могло показаться, что это — торжественное молчание двух государственных мужей, которые собирают свои мысли перед тем, как обменяться словами, решающими судьбы мира. На деле каждый из них обдумывал — кому же при такой ситуации заговорить первым? Естественно, в любом случае первым должен заговорить хозяин. Хозяином на этой земле, казалось бы, «экс оффицио»[38], был Винниченко — как глава «республики». Однако пригласил его сюда полковник Фредамбер. Таким образом, хозяином здесь был вроде как бы он.

Полковник Фредамбер, очевидно, тоже так полагал и поэтому начал первый.

— Мосье президент, — сказал Фредамбер, почтительно склоняя голову, — вы разрешите мне обращаться к вам запросто: Владимир Кириллович?

Владимир Кириллович, признаться, был огорошен. После приема, который оказал этот же самый Фредамбер дипломатическим представителям директории не далее как три-четыре дня назад, глава директории мог ожидать если не грубости, никак не совместимой с его государственным положением, то во всяком случае каких-нибудь, и при этом любых, неприятностей, шпилек или в крайнем случае прозрачных намеков. Вместо того его встретили: улыбка с порога, приветственный жест с первого шага, рукопожатие обеими руками и сверх всего прочего почтительное и, безусловно, преувеличенное обращение — «президент». Все это Винниченко поспешил отнести за счет своих личных качеств: этот французик не мог не почитать в его особе писателя, культурного, общественного, государственного — черт побери! — деятеля, невзирая на неудачи, которые сейчас переживало возглавляемое им «правительство». Но к предложению перейти на дружеский, даже интимный тон Владимир Кириллович не был подготовлен и промычал в ответ что-то невнятное.

Но Фредамбер и не ждал ответа… Он сразу же заговорил дальше, с готовностью ломая себе язык на непреодолимом для французского прононса «Вльадимиг Кигильовитш».

— Высокочтимый и глубокоуважаемый Вльадимиг Кигильовитш! Вы, конечно, понимаете, что вся эта оскорбительная для порядочных людей обстановка, — Фредамбер с отвращением повел рукой в сторону замызганной двуспальной кровати и заплеванных стен комнаты, — эта необходимость приезда инкогнито, этот срочный вызов вас сюда — все это только жертвы, на которые мы с вами вынуждены идти во имя высших идеалов и во имя нашего общего великого дела.

Фредамбер сделал небольшую паузу, и глава директории тонко уловил, что он должен немедленно же заговорить, чтобы не уронить своего престижа.

— Дорогой полковник! — сказал он, умышленно делая ударение на втором слове, чтобы подчеркнуть дистанцию между чином полковника и званием президента. — Дорогой полковник! У нас с вами, я собственно хочу сказать — у государств, которые мы с вами имеем высокую честь представлять, нет сейчас другой цели, как борьба против российского большевизма.

Теперь новоиспеченный «президент» взял инициативу ведения беседы в свои руки: этого требовал престиж.

— И с русским большевизмом, — произнес он веско, — невозможно бороться ни добрым словом, ни добрыми делами.

— Абсолютно верно! — подтвердил Фредамбер. — Именно поэтому вооруженные силы Антанты и пребывают на вашей, — он корректно подчеркнул это «вашей», — на вашей земле, Вльадимиг Кигильовитш.

Винниченко с удовлетворением проглотил слово «вашей» и солидно поднял вверх указательный палец.

— Вооруженные силы! Вы мудро выразились, полковник. С русским большевизмом можно разговаривать, только вооружившись до зубов. Именно поэтому и только поэтому я и откликнулся так охотно на ваше радушное приглашение, полковник. — Слово «радушное» Винниченко произнес с ударением. Ударение это утонченная натура могла понять как иронию, но экс оффицио это звучало как очень тактичный дипломатический экивок. — У правительства Украинской народной республики, директории, которую я имею честь возглавлять, нет иной цели, как вести вооруженную борьбу, иначе говоря — войну с московскими большевиками!

Провозгласив эту программную преамбулу, Винниченко позволил себе ироническую нотку в голосе:

— Если разрешите, перед вами сейчас не президент, как вы изволили меня величать, а только… купец. — Винниченко дал волю своей усмешке. Он знал, что эта саркастическая, мефистофельская усмешка в соединении с люциферской бородкой особенно подходит к его высокому государственному положению. Он тоже кивнул на двуспальную кровать и заплеванные стены. — Если я не ошибаюсь, обитель уважаемой госпожи Мурзиди как раз то место, где заключаются сделки между контрабандистами и коммерсантами? — Он вдруг громко захохотал, весьма довольный своей остротой. Развеселившись, он разрешил себе сменить напыщенный дипломатический тон на тон фривольной и бесшабашной фамильярности. — Так вот, мосье контрабандист, перед вами только купец-коммерсант! Покупаю винтовки, пулеметы, пушки эт цэтэра! В неограниченном количестве! Вуаля!

Эффектным жестом Винниченко вынул из внутреннего кармана своего сюртука какие-то бумажки и еще эффектнее бросил их на стол.

— Что это? — удивился Фредамбер, и без того уже крайне удивленный, ибо никак не ожидал такой игривости от своего мрачного, высокопоставленного собеседника.

— Деньги! — весело ответил высокопоставленный собеседник. — Задаток!

Фредамбер взял бумажки и внимательно на них поглядел.

Бумажек было три. Одна была уведомлением одесской конторы «Лионского кредита» о том, что отдел международных расчетов конторы принял от неизвестного лица три миллиона рублей для внесения их в парижский банк на имя гражданина Франции, полковника генерального штаба французской армии Фредамбера. Две другие бумажки были абсолютно одинаковы. Это тоже были уведомления одесской конторы «Лионского кредита» о том, что на счет переходящих вкладов одесской конторы на имя гражданина Франции Фредамбера принята от неизвестного лица сумма, распоряжаться которой предоставляется право гражданину Франции Фредамберу или любому иному лицу, которому это будет передоверено подписью гражданина Фредамбера. Каждое из этих уведомлений было на миллион рублей. Оба вместе — на два миллиона. Все три — на пять.

Фредамбер поднял на собеседника вопросительный и несколько неуверенный взгляд.

Винниченко пожал плечами и небрежно произнес:

— Мы обсудим в общих чертах размеры поставок оружия. Наши военные специалисты их уточнят. Кстати, тут уже двое суток находятся приехавший именно по этому делу мой военный министр генерал Греков и начальник штаба «головного атамана» генерал Матвеев. Им и карты в руки. На основе договоренности моих военных специалистов с вашими позднее придется, очевидно, заключить между нашими государствами официальные соглашения о гарантиях и формах оплаты, а эта… маленькая сумма — это только… аванс. Н-эс-па? Кажется, именно так поступают, когда заключают торговые сделки? Комиссия, куртаж или как там? Простите, полковник, но я не знаток финансовых операций. Я государственный деятель. Пардон, я купец. Меня интересует одно: будет или не будет товар? Будет или не будет оружие, господин полковник?

— Будет.

— Вот и отлично!

Винниченко непринужденно и громко засмеялся. Ему и в самом деле стало весело. Как здорово он сунул эту взятку! И лед сразу тронулся! Главное, за чем он приехал, на благополучное разрешение чего не было почти никаких надежд, достигнуто с первого же слова.

Фредамбер какое-то мгновение сидел молча, разглядывая носок своего ботинка. Наконец, он придвинул к себе приготовленную на столе бумагу, взял ручку и обмакнул перо в чернила.

— Вы собираетесь что-то писать? — встревоженно спросил Винниченко.

В голове у Винниченко вдруг пронеслась идиотская мысль, что полковник Фредамбер сейчас составит протокол на Винниченко Владимира Кирилловича за то, что означенный гражданин, глава Украинской республики Винниченко Владимир Кириллович, имел намерение подкупить его, гражданина Французской республики, полковника Фредамбера, при исполнении служебных обязанностей. А протокола Винниченко, гражданин бывшей Российской империи, боялся пуще всего.

— Что вы собираетесь писать? — с тревогой повторил он свой вопрос.

— Расписку.

— Что вы! Что вы, полковник! — замахал руками глава директории. — Пароль д’онер! Какие между нами могут быть расписки?.. Наши специалисты все точно подсчитают, и наши полномочные представители подпишут соответствующие договоры!..

Фредамбер, все так же опустив глаза на кончик своего ботинка, еще минутку подумал, потом охотно отложил перо. Банковские уведомления он небрежно сунул в карман френча.

Затем сказал:

— Карабины, пулеметы «Гочкис», пушки «Шнейдер-Крезо», годовой комплект боеприпасов, амуниция и прочее снаряжение для трехсоттысячной армии всех родов войск: пехота, кавалерия, артиллерия, разведывательная авиация, танки.

Танки! Глава директории приосанился. Танков он еще никогда не видел, он только слышал о решающей роли этого нового вида разрушительного оружия в последнем наступлении американских войск в долине Рейна. Танки на поле боя в России и на Украине еще никогда не появлялись. По данным его разведки, танки не были приданы и Деникину или Колчаку.

И вот танки впервые покажут себя именно в войсках директории, и раздобыл их он — Владимир Кириллович Винниченко!

— Что ж, — небрежно согласился он, — можно и танки…

— Генерал Греков и генерал Матвеев завтра же будут приняты мною по этому вопросу, — сказал Фредамбер.

Винниченко приосанился. За пять минут добиться своего, оставить в дураках генерала Деникина, да и этого миргородского брехунца, Семку Петлюру, тоже мазнуть по губам дерьмом! Что ж, цель достигнута! Пожалуй, на этом можно кончить. Мавр сделал свое дело, мавр может удалиться…

Но Фредамбер сунул руку за борт, вынул из внутреннего кармана бумажку и протянул ее Винниченко.

— Расчеты по вооружению армии директории из арсенала французской армии будут производиться в таком духе…

Винниченко мельком пробежал бумажку. Это был проект тайного государственного обязательства правительства УНР правительству Франции. За поставку вооружения для армии правительство УНР обязывалось, во-первых, признать долги, которые приходятся на долю Украины из общей суммы царских долгов Франции, во-вторых, предоставить Французской республике концессию на все железные дороги Украины на пятьдесят лет.

Цена показалась Винниченко просто мизерной. Во-первых, вопрос об уплате долгов решен уже давно — еще при Центральной раде: кому угодно заплатить царские долги де-факто, лишь бы за это кем угодно была признана де-юре «самостийная Украина».

Глава директории повертел бумажку в руках и, небрежно кивнув, вернул ее Фредамберу.

Фредамбер вкрадчиво сказал:

— Подписание соглашения, составленного на основе этого обязательства, состоится особо. Но на проекте обязательства нужен ваш гриф.

Он обмакнул перо в чернила и подал его Винниченко.

Винниченко взял перо.

Пятьдесят лет! Это означало, что в течение пятидесяти лет дети и даже внуки теперешних граждан Украины будут покупать билеты для проезда по своим железным дорогам в французских кассах, даже чтобы съездить на дачу из Киева в Боярку. В воображении писателя Винниченко должен был бы возникнуть хотя бы гротеск: чтобы поехать из Киева в Боярку, нужно сбегать… в Париж за железнодорожным билетом… Но Владимир Кириллович был бездетный, а будущее украинских граждан, — об этом он не думал. Он легко коснулся пером бумаги в левом верхнем углу. На обязательстве появился государственный гриф… президента республики.

Фредамбер аккуратно сложил бумажку и спрятал ее обратно во внутренний карман.

Документ этот теперь удостоверял, что — буде удержится на Украине власть националистов-сепаратистов — из приходной части бюджета украинского государства выпадет основная приходная статья: железнодорожный транспорт. Тридцать, сорок, а затем — исходя из нормы естественного прироста населения по индексу рождаемости — и пятьдесят миллионов граждан Украины в течение полувека будут платить за все свои переезды по железной дороге, а также за перевозку всех грузов — французским коммерсантам и банкирам. За полстолетия это составит сумму, на которую… можно было бы приобрести имущество — движимое и недвижимое, на поверхности и в недрах — чуть ли не всей Французской республики. Сверх того, украинские трудящиеся в течение десятков лет будут выплачивать еще и большие налоги, чтобы рассчитаться с долгами, которые наделал вопреки их воле и для их же закабаления… царь Николай Романов: на полицию, тюрьмы, ведение несправедливых войн…

Фредамбер был не на шутку взволнован сознанием, какую выгодную для Французской республики операцию он проделал, и задумался, прикидывая: что же получит он в благодарность за это?

Глава директории между тем воспользовался паузой, чтобы заговорить о том, что его собственно больше всего беспокоило.

— Французское командование, — начал он, и в тоне его прозвучала не то чтобы обида, ибо дипломаты не разрешают себе проявлять это присущее простым смертным чувство, но во всяком случае неприкрытая досада, — французское командование во всей этой бесконечной цепи длящихся до сих пор недоразумений с правительством Украинской народной республики обвиняет директорию в том, что она якобы проводит на своей территории пробольшевистскую политику. И именно это мешает обеим сторонам — директории и французскому командованию — достичь полного взаимопонимания. — Винниченко раздраженно передернул плечами. — Смею вас заверить, полковник, что такие наговоры являются лишь плодом недоразумения, результатом коварных интриг, которые плетут против украинского националистического движения русские монархисты — белогвардейцы, вроде излюбленного вами генерала Гришина-Алмазова, а то и самого Деникина. — Фредамбер хотел что-то сказать, но Винниченко его остановил, предостерегающе подняв палец. — Поверьте мне, полковник, что эти утверждения выглядят просто смехотворно: обвинять в большевизме правительство, которое своей первейшей целью ставит именно вооруженную борьбу против большевиков! Французское командование, — поучительно заметил Винниченко, — должно было бы разобраться в местных условиях, изучить их и, основываясь на этом, понять, что, используя, в наших декларациях некоторые лозунги, идентичные, так сказать, кое-каким лозунгам большевиков, мы тем самым хотим лишить большевиков возможности выступить против нашей программы и домогаться захвата власти на Украине.

— Прошу прощения! — прервал, наконец, Фредамбер речь Винниченко, грозившую превратиться в изложение программы украинских сепаратистов-нациоиалистов. — Прошу прощения, что перебиваю вас, но это недоразумение мы с вами разрешим в одну минуту. Командование вооруженными силами Антанты считает, что директория, наоборот, слишком мало использует большевистские лозунги.

— Что? — переспросил Винниченко. Ему показалось, что он ослышался. — Как вы сказали?

— Мы полагаем, — сказал Фредамбер, — что директория должна сделать особый упор на большевистские лозунги в своей программе.

Винниченко смотрел на Фредамбера. У него даже язык отняло. Да представитель ли Антанты сказал то, что он сейчас услышал? Или он, может быть, не так расслышал то, что сказал представитель Антанты?

— Простите, — проговорил глава директории, — вы, кажется, сказали, что…

— Я сказал, — пришел ему на помощь Фредамбер, — что директория должна оперировать именно большевистскими лозунгами: земля крестьянам, восьмичасовой рабочий день и тому подобное, — право, не припомню сейчас всей большевистской программы. Директория в своих обращениях к народу должна почти точно повторять программу Российской Коммунистической партии, и как можно чаще…

Винниченко молча развел руками, ошеломленно глядя на полковника Фредамбера.

— Программу Российской Коммунистической партии, — настойчиво повторил Фредамбер. — Если существующим ныне украинским партиям, представленным директорией, из каких-либо соображений неудобно выступать с такой программой, то, мы думаем, не плохо было бы создать какую-нибудь новую, особую — «украинскую коммунистическую партию», которая бы и пополнила состав директории. — Фредамбер выдержал паузу. — Разве нельзя отколоть какую-нибудь часть, скажем левое крыло, украинских социал-демократов или социалистов-революционеров, и создать из них этакую, знаете, независимую партию, например «левых коммунистов» или что-нибудь в этом роде, которые бы, однако, стояли на государственной платформе директории и выступали бы против русских коммунистов-большевиков по мотивам… ну, это самое… по национальным мотивам?

Винниченко хлопал глазами.

— Вы же должны понять, — поучительно продолжал Фредамбер, — что использование большевистских лозунгов поможет вам здесь, на Украине, оторвать от русских коммунистов большевизированные низы. Крестьяне, бунтовавшие против немцев и гетмана, те самые, на плечах которых вы вошли в Киев, сейчас отворачиваются от вас и поднимают большевистские восстания! А надо, чтобы этого не было. Чтобы эти большевизированные элементы были за вас и даже воевали против русских большевиков.

— Простите, — произнес Винниченко, — но ведь тогда они потребуют… этого самого… Я хочу сказать, что придется того… платить долги, осуществлять обещанную большевистскую программу…

— Зачем? — пожал плечами Фредамбер и впился в Винниченко своим левым, не дергающимся глазом. — Программу советской власти вы можете, пожалуй, провозгласить. Но если власть в ваших руках, вы можете установить такую систему выборов, чтобы гарантировать в ваших «трудовых» радах потребный вам контингент украинских хлеборобов-землевладельцев, вообще украинского националистического элемента, который… Словом, вы должны меня понять! Мы полагаем, что таким образом вы сохраните боеспособность вашей армии, сможете принять участие в нашей победе над большевиками и тем самым дадите основания… гм… гарантировать самостоятельность Украинской народной республики. Вы меня понимаете?.. А что касается этого самого… долгов, как вы изволили выразиться, обещаний, то вы, конечно, уясняете — а вслед за вами должны уяснить себе это и все граждане вашей республики, — что сейчас война и все конструктивные, так сказать, мероприятия могут быть осуществлены только после окончания войны и разгрома российского большевизма. Компрэнэ?[39]

— Муа, же компран![40] — промямлил Винниченко. — А разногласия с поляками и с русскими монархистами-белогвардейцами?

— Тоже после войны! — отмахнулся Фредамбер. — Так либо иначе это должна будет разрешить Парижская мирная конференция. На данном, военном, этапе вы все сообща боретесь против большевиков. Вашу борьбу против большевиков европейские нации должны рассматривать как освободительную войну угнетенных народов: прежде ваши народы угнетал царизм, а теперь пытаются поработить русские большевики. Кстати!

Фредамбер полез в карман и вынул еще одну бумажку.

— Вы не будете возражать против такого обращения к французской нации от нации украинской?

Винниченко прочитал:

«Украинское правительство с удовлетворением воспринимает тот факт, что благородная Франция, вдохновляемая идеалами свободы, культуры и права, совместно с другими государствами Антанты и Соединенными Штатами Америки готова поддержать нас и сообща выступить на решительную борьбу с большевизмом.

Пользуясь случаем, обращаемся к французской нации и другим нациям Антанты с призывом помочь нам в деле окончательного освобождения нашей украинской нации, создания нашей украинской государственности, ее экономических, финансовых и политических основ.

Мы обращаем свой призыв, зная традиционное уважение французской нации к праву и справедливости, ее неизменную стойкость в защите культурно-правовых интересов».

— Поляки тоже направляют нам аналогичное письмо, — пояснил Фредамбер. — Французскому народу будет приятно услышать, что он помогает национальному освобождению угнетенных наций. А французскому правительству необходимо, чтобы его народ одобрил все мероприятия и расходы, связанные с этим освобождением. Как вам нравится текст?

— Превосходный текст! — воскликнул Винниченко.

— Мы опубликуем это обращение от имени украинской директории во всех французских газетах.

— Великолепно!

— Очень рад, что вам пришлась по душе эта идея и нравится текст. Не откажите поставить ваш гриф.

Винниченко охотно взял перо и наверху черкнул наискосок свои инициалы. Он хотел было уже положить перо, но Фредамбер его остановил:

— Минуточку! Еще один гриф! Это обращение к народу, а нужно еще на обращении к правительству.

Из того же внутреннего кармана Фредамбер вынул еще одну бумагу.

Винниченко прочитал:

«Директория, признавая допущенные ею ошибки, просит французское командование о помощи в борьбе с большевизмом. Директория отдает себя под покровительство Франции и просит представителей Франции взять на себя руководство управлением Украины в областях военной, дипломатической, политической, финансовой, экономической и судебной на все время ведения войны против большевиков. И, наконец, директория надеется, что Франция и другие государства Антанты проявят великодушие, когда после окончания борьбы с большевиками встанут вопросы, касающиеся территорий и наций».

— П-позвольте, — заикаясь, пролепетал Винниченко, — но позвольте! — Его бросило в пот. — Ведь это же совсем не то, о чем идет речь в обращении к народу!

— Как? — искренне удивился Фредамбер. — Как же не то?

Он придвинул к себе листок, который выпал из похолодевших пальцев главы Украинской республики, как будто заподозрил, что только что на его, Фредамбера, глазах кто-то ухитрился подсунуть Винниченко другую бумажку, а не ту, которую он ему сам сейчас передал. Он быстро пробежал глазами по строчкам.

— Как же не то! То же самое! Там — об экономических, финансовых и политических основах, и здесь — о руководстве экономикой, финансами и политикой, а также…

— Ведь там речь шла о «помощи»! — вырвалось у Винниченко. — А здесь «покровительство»… «руководство»… Ведь это же протекторат! Колония!

— Ну! — пожал плечами Фредамбер. — Вы преувеличиваете. Тут же ясно написано: на время войны! Война кончится, и тогда…

— И тогда — надеяться на… великодушие… — бормотал Винниченко, утирая пот.

Фредамбер положил листок на стол и прихлопнул его сверху ладонью.

— На войне как на войне! — говорит в таких случаях наш генерал д’Ансельм. Вы должны понимать, господин президент, что война есть война!

— Это сказал еще Наполеон… — машинально пробормотал Винниченко.

— Наполеон? Что сказал?

— Наполеон Бонапарт. Сказал: на войне как на войне…

— А! Весьма возможно. Во всяком случае, генерал д’Ансельм тоже так говорит. Вы должны понять, господин президент, что мы не можем рисковать. Мы должны иметь гарантии. Необходимо, чтобы все хозяйство страны работало на армию, обеспечивая ее боеспособность. Мы не можем полагаться только на ваших чиновников, а тем паче на ваш пролетариат. Мы должны держать его под надзором контрразведки…

— У нас есть своя, украинская, контрразведка!

— Естественно. Но мы должны и ее поставить под надзор французской контрразведки!

Фредамбер еще раз хлопнул по столу ладонью, прижав ею бумажку.

— Словом, не я это придумал. Таковы требования нашего правительства, премьера Клемансо. Таковы требования наших союзников — премьера Ллойд-Джорджа и министра Черчилля. Таково требование и президента Вильсона. Север и Кавказ берет под свой полный контроль Англия, Дальний Восток — Америка, Украину и Польшу — Франция. Договоренность между ними по этому вопросу уже достигнута.

Фредамбер саркастически взглянул на побелевшего Винниченко своим левым глазом.

— Конечно, если вы в приятельских отношениях с мосье Клемансо, или с Ллойд-Джорджем, или, предположим, с президентом Вильсоном, то обратитесь к ним с просьбой пересмотреть это решение.

Он вдруг сменил гнев на милость, должно быть тронутый несчастным выражением лица Винниченко.

— Я понимаю, что вам придется посоветоваться по этому вопросу со всем составом вашей директории. Завтра вы будете в Киеве, так вот мы можем вам дать на обдумывание… двадцать четыре часа.

Он спрятал листок, не попросив грифа. Но когда вынул руку обратно из кармана, в ней была еще одна, уже четвертая, бумажка.

— Считаю своим долгом… гм… информировать вас о существовании и такого документа.

Он развернул лист, и это оказался действительно документ: под довольно длинным текстом стояло несколько подписей, а в углу красовалась печать.

Фредамбер терпеливо дождался, пока Винниченко дочитал все до конца и внимательно пересмотрел подписи.

Вот этот документ:

«1. Директория Украинской народной республики входит на федеративных началах в состав возрождаемой единой и неделимой России.

2. Директория УНР формирует коалиционное правительство, которому и передает все права.

3. Украинская народная республика обязуется всеми средствами бороться против большевиков, находящихся в пределах республики.

4. УНР передает в распоряжение специально созданного штаба все войска для наступательной акции против большевиков Великороссии.

5. Все вооруженные части республиканских войск должны быть объединены и подчинены общей организации.

6. В оперативном отношении республиканская армия подчиняется специальным штабам.

7. Оперативный штаб формируется в следующем составе:

а) главы союзного командования — генерала д’Ансельма.

б) одного представителя Добровольческой армии — ген. Гришина-Алмазова.

в) одного представителя польских легионеров — полковника Дзеваницкого.

8. В вышеозначенный штаб входит представитель Украинских республиканских войск — начальник штаба ген. Матвеев.

9. В районах, занятых республиканскими войсками, допускается беспрепятственное формирование Добровольческой армии.

10. Все заложники и те, кто сражался в рядах Добровольческой армии — офицеры, юнкера, казаки и пр., — немедленно освобождаются с правом беспрепятственного выезда, куда они пожелают.

11. Осадный корпус атамана Якиева, блокирующий Одессу, немедленно оттягивает свои отряды до ст. Раздельная Юго-Западной железной дороги.

12. УНР принимает действенные меры в целях недопущения Трудового конгресса.

13. УНР обязуется не допускать на своей территории Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

14. Союзное командование будет всемерно поддерживать УНР в ее борьбе с большевиками путем поставки боеприпасов.

Вышеозначенный договор должен быть контрассигнован Директорией УНР.

Подписали: ген. д’Ансельм, ген. Бориус, кап. Ланжерон, адм. Балле, ген. Гришин-Алмазов, контр-адм. Ненюков, полк. Антонович, полк. Дзеваницкий, ген. Греков, ген. Матвеев.

Секретари: Серкаль, Пилья».

— Греков и Матвеев? — наконец, пролепетал Винниченко.

— Генерал Греков и генерал Матвеев, — подтвердил Фредамбер. — Ваш военный министр и ваш начальник штаба головного атамана.

— Когда?

— Вчера. — Фредамбер указал на дату внизу. — Они уже здесь, как вам известно, два дня, и мы с ними времени зря не теряли. На войне как на войне, мосье президент!

Пауза длилась несколько минут. Фредамбер терпеливо ждал. Винниченко закручивал колечками свою мефистофельскую бородку, выглядевшую сейчас, после урона, нанесенного ей мосье Сержем, довольно-таки жалко. Наконец, он заговорил, сдерживая дрожь в голосе:

— Но ведь все это как будто противоречит тому, о чем мы с вами только что, полчаса назад, договорились?

— Никоим образом!

— То есть как? Ну что вы говорите! — В голосе Винниченко звучали умоляющие нотки. — Ведь речь же шла об общей цели: борьбе против большевиков…

— Пожалуйста, пункт третий.

Фредамбер указал пальцем на соответствующее место в договоре.

— Мы говорили о том, что получим от вас оружие.

— Пункт четырнадцатый.

— Мы говорили о широком использовании большевистской программы. И настаивали на этом именно вы…

Фредамбер поморщился и подергал щекой.

— Ну, мосье президент, вы же прекрасно понимаете, что эта тема не может быть предметом договорного оформления. Ведь это совершенно конфиденциально. В порядке, так сказать, джентльменского соглашения. В порядке, как бы это выразиться, стратегического совета…

— Наконец, мы говорили о признании директории де-юре, господин полковник!

— После победы над большевиками, мосье президент! После войны. И гарантией сего будет соблюдение вами пунктов двенадцатого и тринадцатого.

— Мерзавцы! — крикнул Владимир Кириллович и даже стукнул кулаком по столу. — Проскочили-таки «поперед батька в пекло»!

— Кто, осмелюсь спросить?

— Греков и Матвеев, черт бы их побрал! Ведь это я, как президент, должен был подписывать такой документ!

Фредамбер с милой улыбкой укоризненно покачал головой.

— Напрасно, напрасно вы нервничаете, мосье президент! Наоборот, вы должны были бы наградить их эпитетами самыми лучшими!

— Почему?!

— А потому, мосье президент, что эти два бравых генерала взвалили на свои плечи всю тяжесть… гм, этого, скажем прямо… затруднительного для вашего правительства договора. — Фредамбер снова предупредительно подвинул к Винниченко текст. — Вам следовало бы оценить то, что под этим… гм, скажем, не вполне пристойным для стоящих во главе вашего правительства — я имею в виду вас, мосье президент, а также головного атамана Симона Петлюру — договором нет подписей ни вашей, ни Петлюры…

Фредамбер весело смотрел на Винниченко правым и хитро подмигивал левым глазом.

— Компрэнэ?

Винниченко остолбенело вытаращил на Фредамбера глаза. Что-то такое начинало брезжить в его сознании, но он сам еще не мог толком разобрать, что именно.

— Ну, неужели вы не понимаете, мосье президент?

Фредамбер рассмеялся мелким, скрипучим, жестким, как хруст битого стекла под ногами, смехом.

— Разве вы не обратили внимания, мосье президент, что там нет ни вашей, ни моей подписи? Вместо меня подписался капитан Ланжерон, мой помощник и адъютант генерала д’Ансельма. Мне, видите ли, нездоровилось вчера, когда надо было спешно оформить все подписи. Неужто вам не пришло на ум, что это сделано преднамеренно? Если бы каким-нибудь образом стало известно об этом нашем с вами конспиративном свидании, наше с вами алиби гарантировано: мы встретились не для обсуждении этого договора! Компрэнэ?..

— Позвольте, позвольте! — остановил поток его красноречия Винниченко. — То есть?.. И в самом деле! Мне, признаться, сразу и невдомек! Это Гришин-Алмазов их купил, уверяю вас, это так!

— Ну, — уклонился Фредамбер от прямого ответа, — вы недооцениваете наши возможности, мосье президент.

Винниченко вдруг хлопнул «семейным альбомом» с порнографическими карточками, попавшим ему под руку.

— А, катись оно ко всем чертям! Ладно! Если так, так так! Раз там нет моей подписи… моя хата с краю!

— Вот и чудесно! — облегченно вздохнул Фредамбер. — Я ни на минуту не сомневался, что мы с вами, Вльадимиг Кигильовитш придем к полному согласию. — Он вдруг засуетился и полез в карман. — А как же, Вльадимиг Кигильовитш, с письмом к правительству Франции?

Винниченко махнул рукой. Что значило это письмо по сравнению с договором! Договором, который был уже подписан и, собственно говоря, уже вступил в действие.

— А! — отмахнулся он. — Пускай его Петлюра подписывает…

Фредамбер подумал и согласился.

— Хорошо, — сказал он. — Петлюра так Петлюра. Надо же и ему что-нибудь оставить. Кстати, генерал д’Ансельм собирается пригласить мосье головного атамана на французский дредноут для торжественной встречи, долженствующей символизировать трогательное единение двух держав… Тогда можно будет подписать и это письмо, в парадной, так сказать, обстановке.

Но Винниченко, только что успокоившийся было на том, что ему не придется ставить свою подпись, вдруг снова скис.

— Однако, господин полковник, — пробормотал он, — меры, предусмотренные этим договором, придется проводить в жизнь… Хотя договор и тайный, но ведь осуществление его будет происходить явно, так сказать, на собственной шкуре граждан… И вот моя, как главы правительства, причастность к этому делу…

— Вы абсолютно непричастны! — поспешил ввернуть Фредамбер.

— Абсолютно непричастен… Между тем со стороны, народом, так сказать, все это будет расценено, вы знаете… как…

Он растерянно умолк. На язык само собой просилось слово — но ему очень не хотелось отнести его к себе — «предательство».

Тут Фредамбер вдруг разрешил себе вольность, совершенно неожиданную и не предусмотренную в обращении с такими высокими особами, как глава правительства: он одной рукой похлопал Владимира Кирилловича по колену, а другую, с холодной, лягушачьей ладонью, положил на волосатый, горячий и потный кулак собеседника и мягко, нежно пожал его.

— Дорогой мой Вльадимиг Кигильовитш! — задушевно, с глубоким чувством произнес Фредамбер. — Выслушайте меня внимательно! — Он смотрел на Винниченко проникновенным взглядом. — Вы, дорогой Вльадимиг Кигильовитш, фигура настолько выдающаяся, настолько, я бы сказал, неоценимая на своем посту для людей, стоящих во главе цивилизованных европейских стран…

— Ну, ну! Вы уж… — замахал руками Винниченко.

— Нет, нет! Не перебивайте меня! — патетически воскликнул Фредамбер. — Выдающаяся и неоценимая! Я имею в виду не только наши дни, но и все дальнейшее развитие исторических событий, в которых вам, ни с кем не сравнимому лидеру украинского национализма, придется играть еще более значительную роль. — В правом глазу Фредамбера блеснуло что-то похожее не то на слезу, не то на хитрый огонек. Он наклонился совсем близко к Винниченко. — И руководство держав Антанты, которое сейчас там, в Париже, готовится к великому, историческому переделу мира, вовсе не собирается пренебрегать такой исключительной личностью, как вы!

Фредамбер откинулся, любуясь впечатлением, которое произвела его речь на сидящего перед ним честолюбца, и, налюбовавшись, закончил:

— Вы имели возможность, Вльадимиг Кигильовитш, убедиться, как оберегается ваше честное имя в тех случаях, когда оно, упаси боже, может быть чем-нибудь скомпрометировано перед лицом вашей нации. Итак, пока будет развиваться победоносное наступление войск директории под руководством командования Антанты, вы будете пожинать лавры победителя. Когда же фронт передвинется вглубь страны, приблизится окончательный разгром русского большевизма и придет время покончить с «большевистскими» обещаниями директории или… — Фредамбер развел руками с видом покорности провидению, — знаете, на войне как на войне… — если бы вдруг случилось, что военная фортуна нам изменила и пришлось бы в связи с этим раньше времени применить репрессии, то есть, я хотел сказать, открыто ввести в действие известные вам договорные пункты, то… — Фредамбер сделал многозначительную паузу, — то в ту же минуту вы, дорогой Вльадимиг Кигильовитш, перед всей вашей нацией заявите о своем несогласии, займете, так сказать, независимую позицию, непримиримую позицию, то есть станете в оппозицию к вашему правительству и подадите, так сказать, в отставку…

— В отставку? — пораженный, переспросил Винниченко.

Фредамбер мягко остановил Винниченко, уже готового очертя голову кинуться в пропасть своих уязвленных страстей.

— Только в том случае, дорогой Вльадимиг Кигильовитш, если вашему честному и славному имени вождя националистов независимо от вас будет угрожать компрометация. Только в том случае, если обусловленные нашим договором действия директории будут компрометировать вас как лидера, так сказать, национально-освободительной войны украинского народа. Вы подадите в отставку, выедете за границу…

— За границу?

— Да! Но не как изгнанник-эмигрант, а как оскорбленный вождь! Пророк, которого не в силах очернить никакие интриганы! Который не может примириться с позорной судьбой своей нации!

— Остракизм!

— Ни в коем случае! — возразил Фредамбер. — Вы выедете временно пока военная фортуна снова не повернет к нам свой прекрасный лик. Точнее: до тех пор, пока вооруженная борьба против русских большевиков не будет окончательно завершена и большевизм на территории Украины ликвидирован и искоренен. Тогда вы вновь вернетесь к выполнению своей высокой государственной миссии, не слыша трупного смрада, не видя страшных руин, как победивший вождь или бичующий пророк — это уже в зависимости от обстоятельств, какие сложатся в то время тут у вас, на Украине…

Здесь Фредамбер оставил свой высокопатетический стиль и сказал просто:

— Словом, правители цивилизованных стран мира возлагают на вас надежды как на главу будущей — цивилизованной и европеизированной — Украины под эгидой альянса Франции, Англии и Америки. Достаточно ли ясно я выразился, дорогой Вльадимиг Кигильовитш?

— Вы можете пересидеть это время где вам приглянется… — прибавил для вящей убедительности полковник Фредамбер. — Соединенные Штаты Америки, Британская империя, Французская республика, глубоко заинтересованные в будущем использовании всех ресурсов Украины, простите, я хотел сказать — в будущем процветании Украины, ждут вас как желанного и дорогого гостя. Президент Вильсон, сэр Ллойд-Джордж и мосье Клемансо чрезвычайно ценят в вашем лице лидера украинского национализма. Если вы остановите ваш выбор на Франции, то я уполномочен уведомить вас, что в Париже, сразу за Елисейскими полями, для вас приготовлена уютная вилла: газоны, клумбы, цветы — обстановка, весьма располагающая к занятиям отвлеченной философией и чистым искусством. Райский уголок для философа и писателя: оранжерея для выращивания пьес, романов и рассказов. И, знаете, — Фредамбер рассмеялся своим скрипучим, жестким смехом, — под виллою не забыли построить большие темные подвалы. Для разведения шампиньонов. Ведь вы, как это хорошо известно разведке всех мировых держав, увлечетесь овощеводством — и, в частности, великий любитель разводить шампиньоны.

— Неужто и подвалы для шампиньонов?

— Подвалы для шампиньонов — это личный подарок президента Вильсона: он считает себя вашим крестным отцом. Простите, — вдруг спросил Фредамбер, — не хочется ли вам пить, мосье президент? Меня, знаете, мучит жажда…

— Пить? — Винниченко не сразу уразумел, о чем речь. — Благодарю, — сказал он, — если б чего-нибудь покрепче…

— Это я и имею в виду, — резонно заметил Фредамбер.

Он хлопнул в ладоши, как это делают турецкие паши или индийские магараджи, — и дверь тут же распахнулась, а на пороге предстал коридорный мадам Мурзиди, черный, как жук, и курчавый, как негр, детина, при этом еще и с щегольски подстриженными английскими усиками.

— Бутылку шампанского! — приказал Фредамбер.

— И рюмку русской…

— С кефалькой или со скумбрийкой?

И через мгновение, точно все это стояло уже приготовленным под дверьми, на столе появилась бутылка шампанского, соленый миндаль на горячей тарелке, графинчик водки, скумбрия и кефаль.

Они чокнулись — Фредамбер бокалом шампанского, Винниченко рюмкой водки — и выпили молча, без тостов, без слов.

Вслед за тем Фредамбер сразу поднялся.

— Прошу извинить меня, мосье президент, но сегодня вечером, до темноты, ваш аэроплан должен коснуться земли под украинской столицей Киевом. Особо уполномоченный консул Франции мосье Энно, командующий войсками Антанты на юге Украины генерал д’Ансельм, представитель вооруженных сил Англии адмирал Боллард и начальник военной миссии Соединенных Штатов Америки мистер Риггс просили меня передать вам их наисердечнейшие приветы и наилучшие пожелания. Мое почтение и мои комплименты, мосье президент!

Полковник Фредамбер щелкнул каблуками, звякнул шпорами, как и полагается военному, потом склонился в почтительном поклоне, как джентльмен.

— Прощайте, полковник…

Когда Винниченко перешагнул порог, плащ с капюшоном немедленно же прикрыл его плечи и голову. Еще через минуту та же закрытая машина вихрем вылетела из ворот заведения мадам Мурзиди и, распугивая агентов разведки в живописных одеждах грузчиков с Карантина и рыбаков с Фонтанов, исчезла за Старым Базаром.

Полковник Фредамбер минутку постоял на пороге, покачиваясь взад-вперед на своих кривых ногах. Лицо его не то морщила улыбка, не то оно дергалось от тика всеми мышцами сразу. А впрочем, возможно, что это все-таки была улыбка.

У полковника Фредамбера были все основания улыбаться.

Полковник Фредамбер мог считать, что у него уже в кармане чин генерала — от правительства Франции, и по меньшей мере еще раз удвоенная помесячная оплата — от американской разведки.

Дело сделано, и дело международного масштаба! О таких делах французские коммерсанты говорят: «Фер л’аффер»[41] Американские дельцы: «Делать бизнес».

Купля-продажа состоялась, и состоялась весьма выгодно: Фредамбер покупал — и купил. Содержимое кармана френча Фредамбера самым убедительным образом могло засвидетельствовать реальность этой оригинальной и неслыханной еще в торговом мире комбинации.

А впрочем, полковник, а в недалеком будущем генерал Фредамбер был не только своекорыстным, но и деловым человеком. И прежде всего начальником штаба оккупационной армии, которая действовала на южных территориях Украины с заданием взять в свои руки все украинские территории: на юге, севере, западе и востоке, — чтобы создать обширный и мощный, обеспеченный тылами плацдарм для стремительного броска на север — на Советскую Россию. Банковые чеки в кармане были, конечно, приятным сюрпризом, который делал отныне бизнесмена Фредамбера богачом. Однако не менее приятно было и то, что ловкий агент антибольшевистской коалиции, крестоносец антикоммунистического похода Фредамбер сделал, по его мнению, блестящий «ход конем». Отныне земли Украины, находящиеся под властью директории, можно было спокойно считать не более чем захолустным департаментом Франции или далеким штатом Америки. В наступательных боевых операциях армии интервентов живописные петлюровские гайдамаки и сечевики помехой никак не будут, наоборот — именно они и станут пушечным мясом интервенционистской армии, ее самыми отчаянными головорезами. А сама директория отныне находилась во внутреннем кармане полковника, в ближайшем будущем — генерала Фредамбера.

Таким образом, наступательные боевые операции через территорию Украины на север, навстречу большевистским полкам, можно начинать хоть завтра. И начинать не от берега Черного моря, из Одессы, а сразу из Киева и Харькова; оккупационные войска будут переброшены по занятой петлюровцами территории туда, на исходные позиции, в течение какой-нибудь одной ночи в заготовленных эшелонах, в вагонах первого и второго класса; а в буфетах на каждой узловой станции их еще будет ждать и угощение с горячими блюдами и крепкими напитками. Можно организовать и приветственные демонстрации с оркестрами.

Полковник Фредамбер, начальник штаба армии интервентов, явится сейчас к генералу д’Ансельму, командующему французской армией, — предварительно забежав, конечно, к американскому полковнику, — и доложит: транспорты с греческими войсками, стоящие в Босфоре в готовности выполнить приказ командующего Антанты, могут завтра же полным ходом двинуться в Одессу, Николаев и Херсон. Деникинцы займут правый фланг, белополяки — левый, петлюровцы — центральный фронт. Но и с деникинцами, и с белополяками, и с петлюровцами пойдут надежные греческие ландскнехты: они получают плату наличными, собственно не наличными, а обещанием потом, когда-нибудь, заплатить наличными. Позади всех, за деникинцами, белополяками, петлюровцами и греками, последуют полицейской службой, чтоб всех их подгонять, и сами французы — слева и англичане — справа. Так предусмотрено планом американского полковника Риггса, то бишь командования войск Антанты.

Фредамбер еще раз покачался взад-вперед, подкрутил воинственно торчащие усы, вышел в коридор, сделал два широких шага и толкнул дверь соседнего, девятого номера бордели мадам Мурзиди.

Девятый номер был точь-в-точь такой же, как и десятый: те же заплеванные стены, такой же столик с теми же порнографическими фотографиями, точно такая же замызганная двуспальная кровать.

Сейчас альбом, раскрытый на какой-то пикантной и на редкость мерзкой фотографии, был отодвинут в сторону, и рядом с ним валялась пустая бутылка из-под коньяка. На кровати, раскинувшись в сладком, пьяном сне, покоилась американская журналистка и контрразведчица Ева Блюм.

— Каналья! — выругался Фредамбер.

Ева Блюм должна была стенографировать для американской разведки беседу французского полковника Фредамбера с украинским «президентом» Винниченко.

Но в следующую минуту что-то похожее на удовлетворенную улыбку пробежало по губам Фредамбера. Он поглядел на спящую благосклонно, даже нежно. Рука его невольно поднялась и пощупала нагрудный карман, где легким шелестом отозвались три банковских чека: на три миллиона, которые можно будет получить во Франции, и на два, которые можно реализовать здесь, в Одессе, хотя бы и завтра, на углу Ришельевской и Дерибасовской, в конторе «Лионского кредита».

На цыпочках, потихоньку, чтобы не спугнуть драгоценный сон спящей красавицы, Фредамбер вышел из комнаты и осторожно прикрыл за собой дверь. Итак, факт получения денег никому не был известен, ни с кем не надо было и делиться… Ни с Евой Блюм, ни с самим полковником Риггсом. Три миллиона но Франции и два в Одессе принадлежали теперь до последней копейки одному Фредамберу…

В приподнятом расположении духа миллионер Фредамбер вернулся в десятый номер, чтобы захватить свой плащ и стек.

Кудрявый коридорный с английскими усиками как раз прибирал в номере. Он собирал рюмки и бокалы, пересыпал косточки от скумбрии и кефали с тарелок на совок.

Но шампанское еще не было допито, а у Фредамбера было весело на душе. Он взял у коридорного недопитую бутылку, которой тот уже собирался распорядиться по-своему, и налил себе полный бокал.

Опрокинув бокал одним духом, Фредамбер молодецки перекинул плащ через руку, помахал стеком и шагнул к порогу.

Но через порог он не перешагнул. Он так и застыл над порогом: одна нога осталась в комнате, другая, поднятая, чтобы ступить в коридор, замерла в воздухе. Его точно пронзила пуля. Выстрела, впрочем, не было, и пуля во Фредамбера не угодила. Просто он вдруг услышал сзади оклик:

— Фредамбер! Пст!

Если за спиной у человека внезапно раздается выстрел, человек вскрикивает и застывает от неожиданности.

Если ни с того ни с сего земля закачается под ногами от страшного землетрясения, которое рушит все вокруг, люди в смертельном ужасе и животной панике кидаются очертя голову куда глаза глядят.

Но если нежданно-негаданно, когда нет ни малейшего повода опасаться этого, за вашей спиной произносят вашу фамилию, которая, как вы думаете, тут не может никому быть известна, — кто его знает, как в таком случае надо реагировать?

Очевидно, в таких случаях люди просто теряются и совершают непростительные глупости.

Именно так реагировал и полковник Фредамбер.

Вместо того чтобы вскрикнуть от неожиданности или кинуться куда глаза глядят с перепугу, он медленно обернулся и посмотрел в комнату.

Перед ним стоял кудрявый коридорный мадам Мурзиди, глядел на него, хитро прищурив глаз, и делал знаки пальцем.

Это был специфический жест. Им пользуются невоспитанные люди, когда подзывают кого-нибудь к себе. Но так же делают опять-таки маловоспитанные люди и тогда, когда хотят дать понять другим, не лучше воспитанным, что, мол, пришла пора расплачиваться.

Однако близок к Этому движению пальцами и еще один знак, которым — и Фредамберу это было известно — обмениваются масоны, когда, встретившись, хотят тайно от всех присутствующих дать знать о своей принадлежности к масонской ложе.

И Фредамбер оторопело спросил:

— Вы масон?

Это, конечно, была самая большая глупость, на какую только способен был в ту минуту Фредамбер.

— Нет, — тотчас же отозвался кудрявый коридорный мадам Мурзиди. — Я — Мишка Япончик.

У Фредамбера все внутри похолодело. И потому, что Фредамберу было отлично известно, что за фрукт Мишка Япончик, и потому, что этому фрукту, Мишке Япончику, следовательно, было известно, что он — Фредамбер.

И, окончательно растерявшись, Фредамбер задал второй вопрос, еще глупее первого:

— А… откуда вы знаете, что я… Фредамбер?

— Или! — пренебрежительно скривился Мишка Япончик. — Или я, как интеллигентный человек, не обязан знать всех тузов, власть имущих? Или это не ваша старая бабушка, дай ей бог прожить сто двадцать лет, живет по Базарной, девять, ход с улицы?

Вслед за этим наступило молчание.

Мишка Япончик, атаман одесских бандитов, добросовестно выполнял сейчас роль коридорного, который лежал в эту минуту опутанный веревками, как колбаса, с кляпом во рту, внизу, в чуланчике. Он сметал салфеткой крошки со стола. Полковник Фредамбер — начальник штаба оккупационной армии, внук старой бабушки с Базарной, девять, ход с улицы — осоловело глядел на стоявшего перед ним кудрявого детину и никак не мог выжать из своей головы хоть сколько-нибудь оригинальную мысль.

— Чего же вы от меня хотите, мосье Мишка Япончик? — наконец, выдавил он из себя.

— Спрашиваешь! — Мишка Япончик недоуменно пожал плечами, вопрос Фредамбера удивил его до крайности. — Лампопо!

— Комман?[42] — не понял Фредамбер.

— Что ты представляешься! Чего ты ломаешься! Или ты русского языка не понимаешь? — возмутился Мишка Япончик. — Тоже мне Пуанкаре! Лампопо, иначе — пополам!

— Что… пополам? — заикаясь, пролепетал Фредамбер.

— Ой, морока мне с тобою! — рассердился Мишка Япончик. Мильоны пополам! Этот самостийник дал тебе сейчас пять лимонов. Так чтоб тебе не было кисло, я тебе помогу их скушать. Три пропали: этот самостийник загнал их аж в Париж. Твое счастье, если, конечно, ты выберешься отсюда живой. Но два можно разменять завтра утром в конторе «Лионского кредита». Очень кстати, что они на двух бумажках. Мы их совсем даже просто поделим: один тебе и один мне.

Это была не дешевая цена: миллион рублей только за то, что твоя бабка не успела вовремя умереть!

У Фредамбера затряслись губы.

— Послушайте! — взмолился он. — Имейте совесть!

— Зачем? — искренне удивился Мишка Япончик.

— Ну, когда между деловыми людьми… — начал Фредамбер, — заключается соглашение, так все-таки…

— У меня сейчас соглашение с тобой, — парировал Мишка Япончик и резонно добавил: — На что мне совесть, если у тебя ее нет?

Фредамбер вознегодовал. Он уже немного пришел в себя, и опасность потерять целый миллион вернула ему способность кое-как владеть собой.

— Но ведь со всех одесских фирм за то, что вы их не грабите, то есть, я хотел сказать, за охрану их собственности, вы берете только один процент с месячной прибыли. Это мне точно известно. Возьмите пятьдесят тысяч! Ведь миллион же — это двадцать процентов!

Мишка Япончик циркнул слюной через губу.

— Так то ж по-соседски. А ты откуда взялся?

Он вдруг рассердился:

— Послушайте, гражданин! Ваша фирма не внушает доверия — вы только временные оккупанты. А наша фирма существует с тысяча девятьсот шестого года, и цены у нас без запроса. Не подходит — можете не покупать. Товарчик вполне подходящий для мосье Клемансо или полковника Риггса.

Полковник Фредамбер окончательно овладел собой. Упоминание о Клемансо и Риггсе отрезвило его. Ему стало ясно, что дешевле, пожалуй, не купить нигде.

Он сунул в карман два пальца и вытащил одну из бумажек.

Мишка Япончик галантно подал ему перо:

— Передаточная надпись на предъявителя делается здесь, в правом углу.

Фредамбер присел к столу и послушно написал в надлежащей графе: «Выдать предъявителю».

Пока Фредамбер аккуратно выводил свою фамилию, Мишка Япончик укоризненно качал головой:

— Ай-ай-ай! Как нехорошо! Забывать старую бабушку! Или добрый сын может забыть родителей? Подъезжать на машине к самому порогу — и ваших нет? Ай-ай-ай!

Подпись Фредамбера уже красовалась на бланке, и Мишка сменил укоризненный тон на поучительный:

— Или ты думаешь, что платишь за то, что мне стало известно, как ты слупил пять миллионов с этого самостийника? Пхе!

Банковое обязательство было уже у Япончика в руках, и он еще раз сменил тон на дружески-ласковый:

— Ты платишь за то, что мне известны твои шуры-муры с американским консулом. Может, это интересно твоему Клемансе? А может, и большевикам интересно, что ты американец? Я доктор? Я знаю?

— Я — француз! — с достоинством ответил Фредамбер.

— Может, ты мне еще скажешь, что ты англичанка? — скептически поинтересовался Мишка.

Но дело сделано, и можно кончать комедию. Мишка Япончик примирительно похлопал Фредамбера по плечу:

— Можешь быть хоть папой римским. Что я, не понимаю?

Фредамбер осторожно высвободил плечо.

— Вы никому не скажете ни слова, мосье Мишка Япончик?

— Могила! — побожился Япончик. — Я ж — Мишка Япончик, фирма известная!

Фредамбер открыл дверь, но на пороге остановился.

— Это вы ее накачали? — кивнул он головой на номер девятый, где лежала пьяная американская контрразведчица.

Мишка Япончик хмыкнул:

— Что вы! Полбутылки коньяку мало кто выдержит! — Но тут же заговорщицки подмигнул. — А если еще прибавить ноль, запятая, пять морфия, так никто не выдержит. Можете быть спокойны: фирма несет полную ответственность!

Когда один бандит вышел в коридор, другой бандит крикнул ему вдогонку:

— Полковник! Если вам понадобятся мои услуги, выйдите прямо на бульвар и скажите: «Позовите мне Михаила Яковлевича!» — и я уже буду знать. Мои уши услышат… А ваш номер телефона у меня есть.

Глава десятая

На первое время Иностранная коллегия сосредоточила свою деятельность в катакомбах на Куяльнике.

«Хозяйство» Яковлева — редакция, типография, издательство — раскинулось под землей на обширной территории. Во-первых, для каждого из «цехов» нужна была просторная галерея, а они попадались на изрядном расстоянии друг от друга. Во-вторых, в случае, если проникнет в подземелье враг, размещение отдельных блоков подпольного хозяйства на большом расстоянии друг от друга уменьшало опасность — легче будет спасти людей, спрятать материалы, перенести в другое место оборудование.

Экспедиция готовой литературы осуществлялась двумя способами. Листовки по ночам в больших пачках, аккуратно завернутых в цветистые обертки, выносили во двор биндюжника Егоренко, и под утро биндюжник Егоренко на своей подводе отвозил их на Старый Базар, в лавочку агента торговой «фирмы» Самойла Солодия и Самуила Сосиса. Отсюда пачки каждое утро разбирали комсомольцы и комсомолки Коли Столярова для распространения. На цветистых обертках было напечатано: «Братья Поповы. Папиросы «Сальве». Подпольщики-большевики с табачной фабрики Поповых поставляли эти обертки в неограниченном количестве.

Днем экземпляры свежего номера газеты выносили в сумке газетчика. «Экспедиторами» работали три комсомольца: Сашко Птаха с двумя товарищами посменно.

В «издательстве» — галерее, расположенной недалеко от большой пещеры у входа, — день и ночь шелестела бумага, слышалось постукивание ребром пачки, выравниваемой по краям, и бойкая девичья болтовня. Пять-шесть пересыпских девушек-комсомолок, получив из типографии готовую продукцию, паковали ее стопочками по десять, затем пачками по сто и, наконец, пакетами по тысяче штук — для транспортировки.

В «типографии», тоже не умолкая ни днем, ни ночью, погромыхивала небольшая плоскопечатная машина «американка», прижимая бумажные листы к доске набора, смазанного черной краской из разведенной керосином голландской сажи. Здесь посменно работали два печатника. Здесь же, в пещерах катакомб, они и жили.

«В наборном цехе», укладывая свинцовые литеры на стальные дощечки верстаток, трудились над кассами три наборщика под командой «метранпажа» Яковлева. Жили они тоже в катакомбах.

Редакция коллегии расположилась в большой галерее, и помещение ее было «комфортабельно» обставлено. Из ровных брусков ракушечника, вырезанных когда-то неизвестными добытчиками, но так и не вынесенных на поверхность, были сложены «стол», два «стула», «шкаф» для бумаг, даже «диван» — для посетителей. На стене висел большой план Одессы, пестревший черточками и крестиками. Черточкой обозначалось место, где должны были быть вывешены или разбросаны прокламации; черточка превращалась в крестик, когда — по сведениям разведки Ревкома — это место брали под особый надзор контрразведчики и шпики. На противоположной стене в расщелину меж камней воткнуто было красное знамя с серпом и молотом и с золотой надписью «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Это было старое боевое знамя: с ним Главные железнодорожные мастерские поднимали январское восстание против гайдамаков Центральной рады. Под надписью «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» недавно появилась еще одна, поблескивающая новым золотым шитьем: «Украинская Советская Социалистическая Республика». Эту надпись вышили пересыпские комсомолки сразу же после того, как стало известно, что правительство Советской Украины, собравшись в Харькове во главе с Артемом и Ворошиловым, приняло решение переименовать Украинскую Советскую Республику в Украинскую Советскую Социалистическую Республику. Над «столом» редакции на железной проволоке висела большая лампа — «молния». В подземелье пользовались для освещения главным образом небольшими керосиновыми лампочками и садовыми фонарями «летучая мышь». Но в редакции и в наборном цехе, где для устающих от мелкого шрифта глаз нужно было больше света, зажигали «молнию». Ее гасили сразу же, как только кончалась работа над рукописью или набором: большая лампа слишком быстро поглощала кислород, которого в подземелье и без того не хватало, и становилось трудно дышать.

В катакомбах, под землей, всегда стояла ночь, и, как всякая ночь, она полна была своих ночных, не сразу улавливаемых, «таинственных» звуков: где-то потрескивал известняк, где-то вдруг осыпался из трещины мелкий камень. Но в темноте и настороженной тишине отовсюду доносились из далеких галерей приглушенные звуки напряженной жизни, которая в подземной ночи не прекращалась ни на минуту. Здесь люди жили и работали, словно навеки отрезанные от мира толстым слоем земли. Для них не было ни дня, ни ночи, они утратили самое ощущение времени. То минуты тянулись как-то «ползком», то, наоборот, целые сутки пролетали в напряженном труде, как одна минута.

Иностранная коллегия выпускала короткие воззвания к населению для расклейки на заборах и стенах домов, большие листовки для распространении среди солдат и матросов оккупационной армии, а также газету подпольного областкома «Коммунист». Газета «Коммунист» выходила на русском языке и дублировалась на французском. Отдельные номера печатались на польском языке — для жолнеров легиона белого орла.

В редакции иностранной коллегии работали только двое: Галя и Жак.

Жак, для которого французский язык был почти родным, который знаком был с бытом французского крестьянина и рабочего и умел говорить на парижском и марсельском арго, взял на себя авторство. По тезисам областкома или Военно-революционного комитета он писал по-французски и статьи, и листовки, и воззвания.

Галя взяла на себя переводческую часть: она переводила на французский материалы, приходившие в редакцию на русском языке.

Жак правил и редактировал Галины переводы. Зато на Галю была возложена вся корректура.

Работы в редакции хватило бы на большой штат, и Галя с Жаком работали день и ночь, отдыхая лишь по нескольку часов в короткие перерывы.

«Утро» сегодня Галя и Жак начинали, как всегда.

«Утро» у них под землей наступало не так, как на земле — с рассветом, а по большей части вечером, так как выход продукции на-гора надо было подгонять как раз к настоящему утру.

«Утром», то есть часов в пять вечера, Галя и Жак выползали из своих «спален», устроенных в маленьких нишах-пещерках возле типографии для Жака и возле издательства для Гали, — и начинали, каждый со своего конца, добираться до «кабинета» редакции.

Приходилось блуждать по грязным, пыльным, кое-где залитым водой подземным галереям, штрекам, ходам и переходам, где — согнувшись в три погибели, а где и ползком. В лабиринте переходов стояла абсолютная тьма; заблудиться в них мог и хорошо знакомый с путаницей штреков человек, так как, кроме «действующих» переходов, немало было и «недействующих», непролазных. На этот случай установлена была особая система значков: параллельная полу черта — над «мертвым» ходом, и вертикальная — над «живым». На перекрестках мерцали неугасимые огоньки — коптилки, указывающие путь, но это были только «семафоры»: их тусклый свет не проникал дальше трех-четырех метров. Все подземные работники коллегии носили на груди электрические фонарики, которыми и освещали себе путь.

Галя добралась до «кабинета» первой. Отряхнувшись у входа, чтобы не поднимать пыль в редакции, Галя переступила «порог» и включила на миг фонарик: все ли в порядке?

И сразу увидела: на столе, рядом с чернильницей, в белой фарфоровой вазочке стоит белая хризантема.

Галя что-то сердито пробормотала, но приблизилась к столу, осторожно нащупала вазочку и наклонилась к цветку.

Повеяло нежным ароматом, ароматом зелени, свежести, воздуха — ароматом самой земли под небом и солнцем. Цветок был холоден на ощупь — от гнилой сырости подземелья, — но для подземного жителя Гали он дышал солнечным теплом. Уже около двух недель Галя не была на свежем воздухе, не видела ни солнца, ни звезд в небе. Запах цветка здесь, под землей, приносил Гале несказанную радость.

И все же она решила сделать нагоняй за цветок.

Это был не первый цветок «утром» на Галином столе. Под землей, без солнца и воздуха, через час-другой он умирал, зачахнув, увянув. Но проходила «ночь», наступало новое «утро» — и у Гали на столе опять стоял свежий цветок: хризантема, бульденеж, эдельвейс.

Сначала Галя никак не могла понять, откуда эти цветы берутся, пока, придя однажды в редакцию раньше назначенного времени, не поймала на месте преступления Жака: он менял увядший эдельвейс на свежий бульденеж. Тогда Жак и вынужден был признаться, что цветы ставит каждое утро он, однако категорически отказался назвать своего сообщника — того, кто приносит цветы из города в катакомбы. Галя подозревала, что по поручению Жака цветы приносит в своей сумке газетчика Сашко Птаха. И Галя очень сердилась, упрекая Жака, что он гоняет в оранжерею парнишку, у которого и без того немало хлопот: чуть не ежедневно ездить из города на Куяльник и возвращаться обратно. Но Сашко Птаха забожился, что это не он. Да и приходил он в экспедицию не каждый день, с ним в очередь работали еще два экспедитора-комсомольца, а цветок каждый день неизменно появлялся на столе.

Галя твердо решила сегодня же поднять целую бучу, положить конец этой расточительности, да и… выяснить, наконец, кто же приносит цветок сверху.

— Доброго утра! — послышалось из штрека.

Это приветствовал Галю веселый голос Жака.

— С добрым утром! — ответила Галя и направила луч фонарика на вход.

Жак стоял на пороге с двумя кружками в руке и буханкой хлеба подмышкой. Галя и Жак ели здесь же, в редакции; на завтрак у них всегда было молоко. Ласточкин специально наладил ежедневную доставку в катакомбы бидона молока и требовал от всех подземных работников, чтобы они непременно его пили ввиду «вредности подземного производства».

— Шахтеры обязательно пьют молоко! — говорил Ласточкин. — А вы все равно что шахтеры. Вам даже еще труднее — неделями не выходите на-гора! Пить молоко приказываю в порядке партийной дисциплины.

Жак пошел, поставил на стол кружки и положил хлеб. Все это он проделал в темноте: боялся включить фонарик — влетит за цветок.

— Жак! — произнесла Галя, и в голосе ее звенела угроза.

— Слушаю, Галя?

— Опять?

— Что опять? — как можно равнодушнее спросил Жак.

— Ты знаешь, что. Я — о цветке.

Жак молчал. В темноте слышно было только его дыхание. Дышал он виновато.

Галя сердито сказала:

— Я прошу тебя. Я, наконец, требую! Я это запрещаю!

— Разве тебе не приятно… увидеть утром цветок?

Галя еще больше рассердилась.

— Вчера ты мне ответил то же самое! Я прошу тебя…

— И вчера ты так же точно на меня напустилась, — вздохнул Жак.

— И завтра будет так же, — гневно сказала Галя, но спохватилась: — Завтра, я уверена, так не будет, так как завтра не будет цветка! Ты должен, наконец, выполнить мою просьбу!..

Жак молчал, и слышно было только его виноватое дыхание.

— Ну?

— Что ну, Галя?

— Ты это сделаешь?

— Сделаю.

— Что сделаешь?

Жак тяжело вздохнул.

— Цветок…

— Что цветок?

— Поставлю.

Галя даже руками всплеснула от возмущения.

— Жак! Ты что, смеешься надо мной?..

Разговор шел в темноте, но они уже так знали голоса друг друга, что по интонации могли даже в темноте представить выражение лица. Лицо Жака было просто виноватым, виноватая была и интонация. Интонация у Гали была суровая и сердитая, но лицо… не выражало ни того, ни другого.

— Я и разговаривать с тобой не хочу! — сурово сказала Галя.

Слышно было, как она села, прошуршав в сердцах какими-то бумагами на столе.

— Осторожно! — сказал Жак. — Не опрокинь молоко!

Он уже поставил кружку с молоком перед ней на стол. Лампы они пока не зажигали, экономя воздух; светить фонариками тоже не хотели, чтобы… не видно было лиц.

Они молча стали пить молоко — каждый на своем месте.

Галя глубоко вздохнула.

— Ностальгия? — спросил Жак.

«Ностальгией», тоской по родине, они, подземные жители, называли острое и тоскливое чувство тяги наверх, жажду хоть на часок выйти на землю, на воздух, увидеть солнечный свет.

Галя не ответила. Но Жак сквозь черную мглу угадывал ее лицо: она гневно хмурила брови, но глаза ее в это время никак не хотели смотреть грозно и помимо ее воли были ласковы, улыбались. Она, может быть, даже покраснела…

Жак молча улыбнулся в ответ на невидимую Галину улыбку.

— А мне сегодня приснилось, как будто я сплю в самой настоящей комнате, под самым настоящим одеялом и в самой настоящей кровати… Боже, что это за роскошь!.. А вокруг — тоже настоящие, человеческие вещи: стол, шкаф, стулья, даже ковер и цветы в горшках… Вот ерунда!.. — Он подождал минутку, не заговорит ли, сменив гнев на милость, Галя. Но Галя молчала. И он продолжал: — А знаешь, это очень приятно: настоящие вещи. — Он вдруг спохватился. — Ты только не говори, пожалуйста, что это мещанство. Это абсолютно нормально: человеческий быт складывался веками, и ничего нет удивительного, что во мне это вызывает приятное чувство. Человеческий интеллект не всегда может контролировать сферу подсознательного и…

— Я понимаю, — иронически отозвалась Галя. — Твой интеллект принадлежит лежебоке, и естественно, что в сфере его подсознательного — кровать. Просто ты мечтаешь спать на кровати, вот и все.

Жак вспыхнул:

— Ну и что? Нет ничего дурного в том, что человеку хочется спать на кровати! Что же мне, мечтать о курином насесте? Человек должен спать на кровати. Это норма быта. Ведь программа партии требует материального обеспечения всех трудящихся, следовательно и нормальных бытовых условий. Таким образом…

Галя тихо рассмеялась. Наконец-то!

— Пей лучше молоко, — сказала она, и теперь Жак с уверенностью мог сказать, что в интонации ее нет и нотки осуждения. — Я уже позавтракала. Когда окончишь, можешь зажигать лампу. Работы много…

Жак чиркнул спичкой и снял стекло. В мигающем свете спички фигура Жака казалась фигурой великана: на каменные шершавые стены пещеры от нее падала огромная тень, забираясь головой под высокие своды. Тень шевелилась, точно сказочное чудовище.

Фитиль загорелся, огонек обежал кольцо горелки. Жак надел стекло и подвесил лампу на ее место над столом. Ровный, чистый, чуть голубоватый свет вдруг залил всю пещеру, и пришлось даже зажмуриться после подземной тьмы — яркий свет резал глаза.

Со времени приезда Жак отпустил себе бороду, и теперь она густой порослью покрывала весь подбородок и щеки чуть не до глаз. Эта борода делала его, сильного, крепко сбитого, рядом с маленькой Галей и в самом деле похожим на былинного богатыря.

Когда Жак разжал веки, Галя уже сидела с широко раскрытыми глазами. Руки ее лежали на приготовленных для работы бумагах. Галя разглядывала пещеру, точно видела ее впервые.

— Знаешь, Жак, — заговорила она оживленно и вместе мечтательно, — когда я смотрю на эти камни вокруг, я совсем не ощущаю их только мертвой материей в глубоких недрах земли. Сколько видели эти стены, сколько они знают!.. Сколько разных людей, вот как мы сейчас, скрывались здесь под землей и делали свое дело! Наши партизаны прошлым летом, во время немецкой оккупации… Матросы с броненосца «Потемкин» в девятьсот пятом году… Теперь и мы с тобой здесь снова встретились…

В семнадцатом году, в дни Октябрьского восстания в Москве, они встретились впервые — на баррикадах Красной Пресни, на Кудринской площади. Жак, недавно вернувшийся из эмиграции, был в боевой дружине, Галю — она только что вышла из Бутырской тюрьмы — партийный комитет прислал с дружиной Красного Креста. Жак увидел Галю, когда, под частым огнем юнкеров и ударников батальона смерти из дома на углу Поварской, она бежала вдоль баррикады — опрокинутых трамвайных вагонов — к парку, где залегли рабочие. Баррикада плохо защищала от пуль — дружинники один за другим выбывали из строя. Галя перебегала от одного к другому, падала на мостовую рядом с раненым и быстро делала перевязку. И каждый раз вокруг нее начинал свистеть рой пуль. Позднее захваченные в плен юнкеры признавались, рисуясь, что специально брали сестру на мушку. «Это была прекрасная движущаяся мишень, — цинично говорили они, — а нас как раз недавно обучали стрельбе по движущейся мишени». Но то ли юнкеров плохо учили, то ли Гале просто посчастливилось — ни одна пуля не настигла ее, и она продолжала смело пробираться вдоль баррикады. Жак тогда же со всем юношеским жаром поклялся, что после боя непременно посмотрит на эту храбрую сестру вблизи, познакомится с нею и… Что «и» — он тогда еще не умел сказать… Но Жак увидел Галю не после боя, а еще в бою. Когда под напором прибывшего к юнкерам подкрепления, внезапно появившегося со стороны Садового кольца, дружинники вынуждены были отступить, Жак поспешно перебегал к Конюшенному переулку. Он добежал уже до угла, оглянулся и тут увидел, что храбрая сестра спешит сюда же. В это время какой-то офицер, присевший за открытой дверью парикмахерской, как раз прицелился в нее из винтовки. И офицер выстрелил… Жак успел толкнуть Галю — она упала, пуля просвистела мимо нее и попала Жаку в левую руку…

На всю жизнь запомнил Жак, как Галя перевязывала его тогда во дворе какого-то многоэтажного дома. Она разрезала рукав и перебинтовала руку в плече, чтобы остановить кровь: пуля не задела кости, но пробила какую-то вену или артерию, и кровь заливала их обоих. Когда Галя кончила бинтовать, она посмотрела снизу вверх — маленькая и хрупкая рядом со статным и высоким Жаком. Жак давно уже ожидал этого взгляда и улыбнулся ей.

— Почему вы улыбаетесь? — удивилась Галя.

Жак потерял много крови, был бледен и едва держался на ногах. Но девушке, которую он только что спас от смерти ценой собственного ранения, девушке, в которую влюбился, глядя на ее отчаянную смелость, Жак не мог не улыбнуться. На это у него хватило силы.

— Зачем вы это сделали? — покраснела Галя. — Какое вы имели право заслонять меня собой? Вы не смели!..

Жак улыбался.

— Если опять случится, сделаю то же самое…

Галя хотела на него накричать, но вдруг заколебалась и неожиданно спросила:

— Почему?

— Во-первых, потому, — резонно отвечал Жак, покачиваясь на ослабевших ногах, — что каждый боец в трудную минуту должен прийти на помощь другому бойцу…

Галя сердито нахмурилась. Неизвестный товарищ был прав. Но… ведь он рисковал жизнью! И, кроме того… кроме того, теперь она становилась как бы… несамостоятельной, зависимой от спасителя. Галя отныне была у него как бы в долгу, и неизвестный спаситель получал на нее какие-то права…

— Во-вторых, — все так же улыбаясь, сказал Жак, — я вас люблю!

Теперь Галя и в самом деле рассердилась. Вокруг гремели выстрелы, под натиском превосходящих сил противника пришлось отступить, а этот неизвестный боец стоит, глуповато улыбается и болтает о… любви.

Галя собралась бог знает как отругать этого нахала, несмотря на то, что он только что спас ее от смерти. Но вместо этого она только растерянно спросила:

— Разве вы меня знаете?

Галя никогда не простит себе этого вопроса. Ничего глупее тогда сказать было нельзя.

Волна горячей крови и сейчас, при воспоминании, залила лицо Гали, и она поспешно наклонила голову над бумагами. Жак не должен был заметить ее смущение — ведь он без слов понимал, о чем она думает, что чувствует. Чертова лампа — «молния» светила так ярко!..

— Здравствуйте! — послышалось вдруг от входа в галерею. Галю даже подкинуло. Жак тоже вскочил. В эту пору сюда, в редакцию, некому было заходить. Кроме того, голос был незнакомый — он не принадлежал никому из обитателей катакомб. А чужой, незнакомый голос должен был бы сказать не «здравствуйте», а пароль.

Голос, произнесший «здравствуйте», принадлежал женщине, и притом неизвестной.

На пороге если вход из штрека можно назвать порогом возникла, словно рожденная темнотой, женская фигура.

Это в самом деле была совсем незнакомая женщина.

Она стояла, высокая, стройная, в черном пальто с маленьким каракулевым воротничком и в синем берете. Из-под беретика выбивалась короткая прядь черных кудрявых волос, слегка посеребренных сединой, а может быть, просто припорошенных серой пылью катакомб. Лицо у женщины было молодое, черные глаза — горячие, быстрые, с огоньком смешливости в глубине. Яркий свет лампы падал ей прямо в лицо, и она жмурилась после темноты подземных переходов.

— Кто вы? — встревоженно спросила Галя. — И как вы сюда попали?

Женщина улыбнулась. Улыбалась она одними глазами, и улыбка была ласковая, дружеская — улыбка старой знакомой, которую сразу, с первого взгляда, не узнали.

— Верно, попасть сюда не легко. — Голос у женщины был на диво мелодичен, а букву «р» она произносила мягко, картавя. Вообще какой-то иностранный акцент сквозил во всей ее речи. — Я сама никогда бы не разыскала вас здесь, в этих черных шахтах. Да и наверху не нашла бы к вам дороги. На земле — вечер.

— Вечер? — удивилась Галя, так как по подземному распорядку сейчас только начиналось еще утро.

Галя хотела еще что-то сказать, но Жак, перебив ее, произнес сухо:

— И все-таки — кто вас сюда привел и кто вы такая?

— Чайки садятся на воду, — сказала женщина и снова улыбнулась.

— Будет на море погода… — отозвались в один голос Галя и Жак.

Женщина громко рассмеялась.

— У вас чрезвычайно поэтический пароль! Но, мне кажется, это мало конспиративно. Пароль должен быть из совсем простых, будничных слов, чтобы не вызывать подозрений, если кто-нибудь услышит его со стороны. Хотя, — все так же смеясь, прибавила она, — возможно, здесь, у моря, эта поэтичная фраза и звучит совсем обыденно?

— Это пароль специально для прибывающих из центра, — как бы оправдываясь, объяснила Галя. — На первой и второй линии внутренней связи пароли, конечно, попроще…

Женщина протянула Гале руку.

— Лябурб. Это моя фамилия. Имя — Жанна.

— Ах! — радостно вскрикнула Галя. — Вы Жанна Лябурб?

Галя не сдержалась и обняла Жанну. Жанна охотно ответила на ее поцелуи.

— А вы Галя. Я вас сразу узнала.

— Разве вы знали меня раньше?

— Нет, — улыбнулась Жанна, — но вроде бы и знала. Иван Федорович так ярко вас обрисовал: маленькая, хрупкая, совсем фарфоровая статуэтка…

— Ну, ну! — Галя замахала руками. — И вы уже начинаете надо мною смеяться! — Она шутливо пожаловалась: — Все тут надо мною подтрунивают и дразнят… что я такая маленькая…

— Кто смеет дразнить? — тоже с шутливой строгостью нахмурила брови Жанна.

— Он! — Галя бросила взгляд на Жака. — Он все досаждает мне разными глупостями…

Жанна Лябурб протянула руку Жаку.

— А вы, конечно, Жак! В Москве меня предупредили, что вы будете дожидаться меня уже здесь. — Жанна внимательно вглядывалась в лицо Жака. — Но вы совсем не похожи на тот портрет, который нарисовали мне в Москве, да и описание Ивана Федоровича тоже не подходит. Мне никто не сказал, что вы такой бородач!..

Галя прыснула.

— Здесь, под землей, без солнца, никакая растительность не может существовать, а вот борода у Жака…

Жак перебил ее:

— Просто я не носил раньше бороды, только здесь начал отпускать, и Иван Федорович об этом не знает, так как не приходит сюда к нам…

— А вот и пришел! — послышалось из штрека, и в освещенной галерее показался Ласточкин.

Он весело поглядывал на всех, довольный эффектом, произведенным его неожиданным появлением. Но сразу же строго сказал:

— Товарищи! Сколько раз я уже просил — даже заглазно, даже между собой называть меня только «Николай»!

Все неловко примолкли. Чтобы прервать замешательство, Галя спросила у Жанны:

— Вы к нам одна?

— Нет, — отвечала Жанна, — нас двое.

И как бы в подтверждение ее слов, из штрека, отряхиваясь от подземной пыли и тяжело переводя дыхание, появилась еще одна фигура. Этому человеку действительно трудно было пробираться по штрекам, согнувшись в три погибели, так как он был настоящим великаном: высокий, плотный, атлетического сложения.

— Знакомьтесь, — отрекомендовал Ласточкин, — Славко. Приехал вместе с Жанной из Москвы. Серб, но владеет французским языком, как истый парижанин.

Серб Славко, дружелюбно улыбаясь, так пожал руку Гале, что девушка невольно вскрикнула.

В это время вслед за сербом Славком в галерею редакции вошли еще четверо.

— О! — удивилась Галя. — А вы говорили, что только двое!

— Двое — из Москвы, — объяснил Ласточкин, — а эти казаки — наши, местные, из Одессы-мамы. Знакомьтесь: пополнение Иностранной коллегии, вместе теперь будете работать.

Галя обрадовалась:

— Ну, теперь нам будет легче! А то нас так мало, работы много, и мы не поспеваем!

Ласточкин ухмыльнулся и хитро поглядел на Галю.

— Легче? Боюсь, девочка, что тебе будет как раз труднее. Потому что работы подвалит, а поспевать все равно надо.

— А что? — поинтересовалась Галя.

— Подожди минуточку! — сказал Ласточкин. — Сейчас я все объясню, мы сейчас проведем заседание Иностранной коллегии в ее пополненном составе. Познакомились уже, товарищи?

Партийные клички прибывших были: Алексей, Абрам, Витек и Максим. Все они были одесситы, подпольщики еще с дореволюционных времен. Спасаясь от царской охранки, они в разное время эмигрировали во Францию и вернулись только в семнадцатом году. Алексей пробыл в эмиграции десять лет, Абрам — пять, Максим — четыре, а Витек — молоденький студент — всего пять или шесть месяцев. Но французским языком владели все в совершенстве, и областком сейчас направил их в распоряжение Иностранной коллегии.

— Ну, раз перезнакомились, так давайте за дело! — сказал Ласточкин. Он остановился перед Жаком и удивленно разглядывал его бороду. — Откуда у тебя борода? На что тебе борода? Ах, для конспирации! — Он покачал головой. — Боюсь, что именно из соображений конспирации тебе эту мужскую красу придется ликвидировать. Садитесь, товарищи. Однако здесь у вас тесновато.

В пещере действительно стало тесно. Двух каменных стульев и одного каменного дивана на всех не хватило, и кое-кому пришлось примоститься под стенкой на корточках. Жанна села на стол.

— Так вот, товарищи! — начал Ласточкин, когда все кое-как устроились. — Некоторым из вас еще сегодня придется выйти на работу. — Он мельком взглянул на часы. — А место работы-таки далеконько: в городе. Поэтому я позволю себе быть кратким.

Ласточкин замолчал и с удовлетворением оглядел присутствующих.

— Семь! Это уже не так мало, товарищи! Правда?

— Восемь, — поправила Галя, пересчитав присутствующих, исключая Ласточкина.

— Семь! — повторил Ласточкин и строго посмотрел на Галю. — А ты, девочка, если не знаешь, в чем дело, вперед батьки в пекло не лезь!

Галя сконфузилась и притихла.

Ласточкин заговорил:

— Так вот, товарищи! Начинаем новый этап работы Иностранной коллегии. — Он выдержал торжественную паузу. — Я собрал всех вас вместе и здесь — как бы вопреки требованиям конспирации. Но это только «как бы», на деле же именно условия конспирации требуют, чтобы мы сошлись все вместе и именно здесь… — Он опять помолчал и закончил: — Новый этап работы Иностранной коллегии будет трудным и… рискованным. Не исключен провал одного или двоих, а может быть, и нескольких, и нужно, чтобы каждый работник Иностранной коллегии знал, где помещается штаб, и в случае печальной необходимости мог связаться со штабом самостоятельно. Новые условия деятельности каждого работника коллегии будут теперь таковы, что придется при выполнении задания встречаться, и каждый должен знать в лицо всех остальных, чтобы различать, где чужой, а где свой.

Все молчали, внимательно слушая. Ласточкин обвел сидевших быстрым взглядом.

— До сих пор наша деятельность ограничивалась только печатанием и распространением литературы. Но этого совершенно недостаточно, товарищи. Войск интервенты нагнали до черта, и наше первое — печатное — слово уже пошло в гущу солдат оккупационной армии. Теперь нужно второе — непосредственное общение. Мы переходим к агитации живым словом, товарищи!

Среди присутствующих пробежал шелест. Галя прошептала:

— Вот здорово! Давно уже ждем. До чего я рада!

— А ты не очень радуйся, — взглянул на нее Ласточкин, — так как именно тебе придется остаться здесь, под землей, с твоим издательством Сойкина и Сытина.

Он улыбнулся.

— Почему? — крикнула Галя. — Почему я должна остаться здесь? — Она вспыхнула от обиды. — Опять потому, что я женщина? А Жанна?

— Жанна пойдет первая, — улыбнулся Ласточкин и тепло поглядел на Жанну Лябурб. — Именно потому, что женщина! Женское слово, знаешь, легче доходит до мужской души.

— Так в чем же дело? — совсем возмутилась Галя. — Опять потому, что мала ростом?

— Нет, — спокойно ответил Ласточкин. — На этот раз рост тебе не помешал бы. Но потому, девочка, что ты хотя и имела в гимназии пятерку по французскому, но в настоящей, живой Франции никогда не жила. А придется выдавать себя за настоящих французов. Словом, я попросил бы тебя успокоиться и не отнимать время своими возражениями. Я не узнаю тебя, Галя! — вдруг укоризненно сказал Ласточкин. — Ты всегда была такой дисциплинированной коммунисткой…

Галя потупилась.

— Простите, товарищ Николай. Я слушаю вас, — тихо сказала она.

Ласточкин разъяснил суть новой задачи, поставленной перед членами Иностранной коллегии. Товарищи должны были выйти в город и любыми способами завязать личные знакомства с французскими солдатами и моряками. Первейшим заданием была, конечно, агитация. Но вслед за агитацией ставилась и организационная задача. Французскую оккупационную армию надо было не только разложить; среди солдат оккупационной армии — французских рабочих и крестьян — необходимо было пробудить революционные настроения и эти революционные настроения организовать: создать в армии интервентов ячейки из революционно настроенных солдат и матросов…

Украинские красные части уже взяли Чернигов и наступают на Киев. Наша задача — возглавить восстание рабочих и крестьян в тылу белогвардейцев и оккупантов. Но почему бы нам не воспользоваться революционными настроениями солдат интервенции, не принять их помощь?

— Словом, — вдруг весело улыбнулся Ласточкин, — французов надо не только деморализовать, но и организовать. Таково указание Центрального Комитета, товарищи.

Ласточкин снова тепло посмотрел на Жанну Лябурб.

— Жанна, — сказал он, — привезла из Москвы важные новости, товарищи.

Все затаили дыхание и одновременно повернулись к Жанне Лябурб.

Жанна поднялась с каменного стола, на котором она сидела, и тихо, но вместе с тем как-то торжественно и задушевно заговорила:

— В самом ближайшем времени в Москве должен быть созван Первый Конгресс Коммунистического Интернационала из представителей коммунистических партий всех стран…

Ласточкин быстро и весело вставил:

— Разве плохо будет, если мы приготовим Коммунистическому Интернационалу славный подарок? А?

Собрание было подпольное, конспиративное, а на конспиративных подпольных собраниях не аплодируют. Но условия конспирации здесь, глубоко под землей, совсем не были похожи на обычные. Дружные громкие аплодисменты раздались под сводами катакомб.

Жанна вдруг запела. Голос у нее был грудной, мелодичный и взволнованный:

Все поднялись и встали «смирно». Каменные, покрытые пылью веков стены темного подземелья услышали стройный хор голосов, исполнявших пролетарский гимн. Камень-ракушечник, мягкий, пористый, не отражает, а словно впитывает звуки — и песня звучала, точно придавленная всей толщей земли, как сквозь туман, под сурдинку.

«Интернационал» исполнялся на французском языке.

Когда последний припев отзвучал, все еще постояли минутку в торжественном молчании.

Затем опять заговорил Ласточкин.

— Так вот, товарищи! Сегодня у французов праздник. Полки, прибывшие сюда, участвовали в обороне Вердена — им сегодня вручены победные знамена. После церемонии солдаты и матросы получили отпуска до поздней ночи. Все рестораны и кафе в городе полны солдат и матросов. С ресторанов и кафе мы и начнем. Вы немедленно разойдитесь по этим злачным местам. Подсаживайтесь к компаниям солдат и матросов, вмешивайтесь в их беседу, гуляйте вместе с ними. И постепенно переходите на душевный и откровенный разговор. Будьте осторожны! Не лезьте на рожон! — Ласточкин минуту помолчал. — Но и не преувеличивайте опасности. Перед вами французские рабочие и крестьяне в солдатских мундирах. Они воюют пятый год, война им осточертела, они хотят домой и не очень-то рады своему пребыванию здесь. Если они не понимают, что сюда они приехали на чужую войну, что невольно превратились в палачей украинских рабочих и крестьян, найдите способ это им прямо сказать. А дальше нетрудно будет намекнуть и о том, кому эта интервенция нужна там, во Франции, и здесь, в России. С этого начинается ленинская речь к простым сердцам, товарищи… — Опять помолчав, Ласточкин прибавил: — Опасность одна: провокатор! Будьте начеку и держите себя в руках, товарищи!.. Если же все-таки и случится провал, каждый из вас твердо знает: он ни с кем не связан, он высказал только собственное мнение… «Никого не знаю!» — с этим большевик-подпольщик умрет под самыми тяжкими пытками.

Он умолк. Молчали все.

Взволнованное молчание длилось долго. Каждый думал о себе, но мысль была у всех одна: «Как мне выполнить это поручение партии самым лучшим образом? Хороший ли выйдет из меня агитатор, конспиратор?» Ласточкин же думал о всех… Дойдет ли до французского солдата агитация женщины — Жанны? Не стар ли для такой живой и активной работы солидный и положительный Алексей? Не слишком ли горяч увлекающийся юный Витек? Не будет ли нарушающей конспирацию приметой то, что Абрам немного прихрамывает? Сбрить ли Жаку из соображений конспирации бороду, или, может быть, в самом деле, из этих же соображений, оставить ее?

— Все готовы? — спросил Ласточкин.

— Все! — ответил каждый за всех.

— Кто сомневается в своих силах, пусть тут же скажет об этом прямо.

Ласточкин подождал. Но все молчали. Все верили в свои силы. Все готовы были выполнить поручения партии.

— Тогда что ж… — поднялся Ласточкин.

Все встали.

Галя тоже встала. Жак бросил на нее тревожный взгляд. А как же Галя теперь будет здесь одна за двоих?

В тесный штрек из галереи редакции выходили по одному с короткими интервалами, чтобы не натыкаться друг на друга в темном лазе. Каждый пожимал руку Гале, остававшейся здесь, и нырял в черную дыру. Ласточкин выходил предпоследним.

— Ну, девочка, — пожал он Гале руку, — будь здорова! Надеюсь, что за денек-другой мне удастся раскопать еще парочку знатоков французского языка. Тогда пришлю тебе в помощь. А пока… управляйся одна…

— Хорошо! — отвечала Галя. — Все будет сделано.

— Идем, Жак!

— Иду! Вот только передам здесь… бумаги…

Ласточкин нырнул в темный лаз. Тогда Жак решительно подошел к Гале и схватил ее в объятия. Галя уперлась руками ему в грудь, но не стала сопротивляться, когда он ее поцеловал.

— До свидания, Галя! — прошептал Жак. — Как только выпадет случай, я буду появляться здесь и… помогать тебе.

Он заглянул ей в глаза.

— Об этом ты не думай, — прошептала Галя, не пряча глаз. — Милый Жак, иди, делай, что надо! А там… будет видно.

Она поцеловала Жака.

В этот момент из штрека снова показался Ласточкин.

— Я тоже хочу с тобой как следует попрощаться! — сказал он весело. — А то мне показалось, что ты на меня сердишься. — Он подошел к Гале, которая уже выскользнула из объятий Жака. — Обещаю тебе, как только найдется кого посадить на литературу, я вытащу тебя наверх, на живую агитацию.

— Спасибо.

— Ну, Жак, целуй Галю, и пошли!

Ласточкин снова нырнул в темный лаз.

Галя положила голову Жаку на плечо, и они секунду постояли так — молча и, может быть, даже бездумно. Тишина подземелья окружала их, и в этой мертвой тишине им хотелось молча послушать громкий голос сердец.

Потом Жак зашептал, словно боясь кого-то спугнуть или доверяя Гале великую тайну:

— Галя! Теперь ты сможешь убедиться, что это не я…

Галя посмотрела Жаку в лицо.

— О чем это ты, Жак?.. Ах, о цветке!..

Она тихо и нежно засмеялась.

— Спасибо тебе, Жак, за цветок! Не сердись, что я на тебя рычала.

Она снова склонила голову Жаку на плечо и прошептала еще тише:

— Мне было очень приятно, что цветок каждый день появлялся… Жаль, что теперь его не будет.

— Будет! — все так же чуть слышно прошептал Жак. — По-прежнему будет каждое утро…

Галя откинулась и взглянула на Жака.

— Откуда, Жак?.. Разве это и в самом деле не ты?

В ее голосе слышалось разочарование.

Жак замялся.

— Я — То есть не я, но… конечно, я. Видишь ли… Словом, цветок каждое утро будет у тебя на столе.

Галя рассердилась.

Жак махнул рукой и наклонился к Галиному уху:

— Цветы ставил я. А приносили мне их для тебя наши пересыпские девчата из «издательства». Ведь они по очереди выходят на поверхность…

Галя молчала, не поднимая головы с плеча Жака.

— Какие славные девушки! — наконец, растроганно прошептала она. — Как я им благодарна!

Галя обняла Жака, крепко поцеловала, минутку пристально смотрела ему в глаза, затем легонько толкнула его к выходу.

На пороге Жак остановился, и они еще раз поглядели друг другу в глаза. Потом Жак исчез в темном лазе.

Галя тоже следом за ним сделала несколько шагов и остановилась у входа. Ей хотелось посмотреть, как постепенно растает фигура Жака в черной мгле подземелья. Но из ярко освещенной пещеры она увидела черный проем и больше ничего: даже очертаний фигуры нельзя было различить в густом мраке… Когда глаза ее привыкли к темноте, она заметила, как где-то далеко, в глубине, блеснул на миг луч электрического фонарика. Но сразу же и исчез — не то погашенный, не то скрывшийся за изгибом штрека. Галя постояла минутку и вернулась к столу.

В пещере ярко светила лампа — «молния». На каменном столе лежали бумаги — двумя пачками: перед ее местом и перед местом Жака. Тихо было в катакомбах, ничто не нарушало мертвой тишины подземелья — разве что иногда чуть шелестел, осыпаясь, сухой ракушечник. Громко тикали часы у Гали на руке. Странно: у Жака тоже были часы на руке, выходит — было здесь даже двое часов, а Галя… не слышала их тиканья в тишине до сих пор, пока они были здесь с Жаком вдвоем…

Галя посмотрела на часы. Была половина седьмого. В городе в эту пору уже зажигались огни: бусы фонарей вдоль тротуаров, яркие рекламы в витринах, светлые четырехугольники окон в жилых домах. Как уютно там, за этими освещенными четырехугольниками, в квартирах! Как весело за яркими рекламами витрин — в магазинах, театрах, кафе!.. И товарищи сейчас уже там — на поверхности, на земле, где свет и люди. С живыми людьми ведут они сейчас живую беседу…

Галя еще минуту постояла. Потом вздохнула, подошла к своему каменному столу, придвинула к себе бумаги Жака и села на свой каменный стул…

Товарищи тем временем уже прошли темный лаз и собрались в гроте у выхода на поверхность.

Ласточкин осветил всех своим фонариком, затем фонарик погасил. В пещере стало совсем темно, и Ласточкин сказал:

— Выходить по одному. Интервал две минуты. На трамвайной остановке держаться, конечно, порознь. Ехать до Дерибасовской. Разойдетесь по дешевеньким городским кафе и трактирам в порту. В фешенебельные рестораны не нужно. Ориентироваться на месте.

Он помолчал минуту и спросил:

— Письмо товарища Ленина к американским рабочим все читали?

Все ответили, что читали.

— Это в такой же мере может быть обращено и к французам и к англичанам. Используйте при случае. Вот и все, товарищи. Завтра в двенадцать, тут же…

Он вышел первым.

На земле был уже вечер, но все равно, выйдя из катакомб, нельзя было сразу не зажмуриться. Стояла зима, и все было покрыто снегом. После черной тьмы подземелья снег даже ночью казался таким ярко-белым, что на него больно было смотреть.

Был вечер, лежал снег, легкий морозец приятно пощипывал уши, ясное холодное небо было усеяно мириадами зеленоватых звезд. После низких сводов катакомб небо казалось таким высоким, а звезды такими далекими, что сердце сразу переполнялось чувством невыразимой легкости. И каждый, выходя из-под земли на поверхность, прежде всего вздыхал глубоко, полной грудью.

Тихо было кругом — и над широким плесом лимана внизу, и позади, под обрывами Жеваховой горы. Только промерзший снег повизгивал под ногами.

Один за другим выходили товарищи из лаза, выбирались из кустов, которыми заросло здесь подножие Жеваховой горы, согнувшись, перебегали вдоль заборов пригородных усадеб и выходили на дорогу. Степь перерезала трамвайная линия от железной дороги к лиману, и то тут, то там над дорогой загорались и меркли синие электрические вспышки.

Когда Жак заглянул в подвальчик «Гамбринус», он сразу понял, что попал куда надо.

В низкой, под сводами, узкой и темной харчевне было полно французских солдат и моряков. Людей было так много, что вокруг больших бочек, которые служили здесь столами и рассчитаны были на трех-четырех посетителей, сидело и по шесть и по восемь человек. Сидели не только на маленьких бочонках, заменявших здесь стулья, но и на табуретках, и просто на досках, положенных на два бочонка. Табачный дым висел тяжелыми «грозовыми» тучами над головами людей под низким потолком. Шум стоял такой, что трудно было услышать даже ближайшего соседа. Все говорили сразу, стараясь перекричать друг друга, звенел смех, кто-то кого-то ругал, кто-то пытался петь, а на маленькой эстраде, сооруженной из нескольких положенных на бочки досок, танцевала полуголая женщина, и ее движения то и дело вызывали дружные аплодисменты и одобрительные возгласы. Французские пуалю и французские матльо веселились на славу. Пили желтое, как крепкий чай, сквирское вино — бочковое, из подвалов Синадино. Штатских — местных рабочих и людей неопределенной уличной внешности — было в подвале немало, и сидели они не обособленно, а вперемежку с французскими солдатами и матросами.

Жак отметил эго с удовлетворением. Итак, знакомство за стаканом вина уже имело место, и не было необходимости изобретать способ, как подсесть к французской компании и завязать разговор. Можно было просто поискать, где есть свободное местечко у бочки, раздобыть себе какое-нибудь сиденье и заказать кружку для себя и соседей.

Жак так и сделал. Достав себе колченогую табуретку, он протиснулся к бочке, где сидело четверо матросов и один солдат.

— Камрад! — крикнул Жак весело, голосом чуть захмелевшего человека. — Нельзя ли мне пришвартоваться к вашему бочонку?

Французский язык в устах человека в городской одежде сразу обратил на него внимание. Четыре матроса и солдат с любопытством посмотрели на вновь прибывшего и охотно потеснились.

— Вы говорите по-французски? — заинтересовался солдат.

— Да, болтаю немного, — бесшабашно отозвался Жак и с размаху сел на свой табурет.

Усевшись, он весело и доброжелательно оглядел своих соседей.

— Ну как, парнишки, вам здесь живется? Климат? Харч? Девчонки?

— Климат холодный, харч теплый, а девушки горячие! — шутливо отвечал солдат, так же доброжелательно глядя на Жака.

Жак снова отметил, что ему не придется насиловать себя, разыгрывая дружелюбие. Перед ним сидело пятеро интервентов, солдат вражеской армии, которые с оружием в руках незваные пришли на его землю и собирались завоевать его родной край. Но, ей-же-ей, к этим четырем матльо в беретах с помпонами и пятому — пуалю в голубом мундирчике он, Жак, патриот и большевик, не испытывал ни малейшей враждебности. Наоборот, французы сразу показались ему симпатичными. Славные, должно быть, ребята — рыбаки с Атлантического побережья или виноградари из департамента Бордо. Неужели же эти славные ребята не захотят повернуть штыки против своих генералов и офицеров?

Солдат разглядывал Жака светящимися любопытством глазами. Он был уже навеселе — в кружке перед ним оставалось только на донышке.

— Наконец-то, — крикнул он, — вижу здесь человека, который говорит по-французски! Нам прямо повезло. Хоть расспросим — что здесь в конце концов происходит и куда мы собственно попали?

Жаку тоже как будто повезло: парень прямо напрашивался на разговор, ради которого Жак и пришел сюда. Или, может, следует поостеречься? Может, парень как раз из полевой полиции? Жака немного беспокоило то, что между четырех матросов почему-то оказался один солдат-пехотинец. Матросы всех флотов мира всегда держатся особняком от сухопутной «снасти».

Но в это время заговорил уже и один из матросов, горбоносый, сухопарый, черный, как жук, — несомненно, марселец испанской крови.

— Будь я проклят, — сказал он, — но вы говорите так, словно родились между Тулузой и Монпелье. Вы либо француз, либо матрос. Во всяком случае, вам доводилось есть в Марселе макароны с томатами. Пусть мой труп сожрут крабы, если это не так!

— Макароны с томатами у тетки Виктории в таверне «Последний причал»? — сразу же подхватил Жак. — Или вы имеете в виду вертеп старого Мака на пристани итальянского каботажа?

Все четыре матроса разом взглянули на Жака.

Второй матрос — с маленькими подстриженными усиками — хлопнул ладонью по бочке:

— Я готов сесть верхом на акулу, но вы — марселец!

— Пусть ваша акула сперва мной позавтракает! — в тон ему отозвался Жак. — Но я точно такой же марселец, как порториканец или сингапурец. Ребятки, — спросил он с серьезным видом, но заговорщически подняв бровь, — а вы в «Разбитом горшке» не встречали малютку Мими? Черненькая такая, и на левой щеке родинка. Очень беспокоюсь, не родилась ли у нее после нашей последней встречи двойня!

Матросы и солдат весело захохотали.

Третий матрос — рыжий и конопатый — треснул Жака по спине так, что тот даже согнулся.

— На какой посудине плавал, камрад?

Жак махнул рукой:

— Всякое бывало! Призывался в Марселе, на корабле «Святая Тереза».

— Гарсон! — заорал первый матрос, горбоносый, стараясь перекричать шум в трактире. — Еще шесть кружек этого гнусного пойла!

На эстраде в это время, вместо танцовщицы, появился куплетист в черном фраке и лаковых башмаках. Он пел и приплясывал. Куплеты он исполнял по-русски, но скабрезный припев ухитрялся произносить по-французски. Зал хохотал и аплодировал. Каждую новую песню куплетист начинал с запева: «И водятся деньжонки, и любят все меня. А почему?» И тут же, приплясывая, отвечал: «Потому, что я Боба Кастоцкий — оригинальный куплетист!» Был этот куплетист невзрачен, лакейского вида, и ни одного пассажа не мог пропеть, не сфальшивив. Брюки у него внизу обтрепались, а под фраком вместо сорочки — грязная манишка, привязанная к голому телу английским шпагатом.

К тому времени, когда шесть кружек сквирского выставлены были на бочку, четыре французских матроса и один французский солдат были уже закадычными приятелями Жака.

Выяснилось, что двое из матросов — марсельцы, а Жак в Марселе прожил около трех лет и плавал матросом на итальянских каботажных судах. Двое других отбывали в Марселе военную службу, а Жак в первый год мировой войны тоже призывался в Марселе. Что же касается солдата-пехотинца, то он оказался родным братом матроса с подстриженными усиками.

Когда кружки наполовину опорожнились, Жак уже был со всеми на «ты», и именно в это время беседа с воспоминаний о Марселе и марсельских кабачках, с расспросов об общих знакомых, о морях и океанах, где они побывали, перекинулась на местные события. Начал опять солдат. Непривычный к далеким путешествиям и долгим отлучкам из дому, он больше, нежели его друзья матросы, страдал ностальгией и, наконец, крепко выругавшись, бросил в пространство вопрос: долго ли еще им шататься по белу свету и скоро ли они вернутся домой, где его ждет невеста, его Марта?

Жак обнял двух новых приятелей за плечи и наклонился над бочкой к трем остальным.

— Ребята! — сказал он. — Можете выкинуть меня за борт, но, честно говоря, я никак не пойму: какого черта вы сюда приперлись?

Все пятеро французов разразились соленой бранью, а горбоносый матрос — его звали Мишель — сказал за всех:

— Чего ты прикидываешься камбалой? Или у тебя сардинки в голове плавают? Адмиралы нас не спрашивали, когда отдавали приказ, да и президент не каждый день с нами советуется, кому объявлять войну.

— Но ведь война окончилась! — сделал Жак удивленное лицо. — А новой войны никто никому не объявлял. Россия и Франция — союзники. Пусть меня гром побьет, но ваш президент и адмиралы здесь что-то перемудрили!

— Нам сказали, — хмуро отозвался солдат, — что мы одержали победу над Германией, но должны еще выбить немцев, которые засели здесь, в России, и не хотят убираться прочь. Должны помочь союзнице России. Так и в газетах пишут.

Жак пожал плечами.

— Но ведь немцы спокойнейшим образом стоят в Херсоне и Николаеве. Там и пехота, и артиллерия, и парочка посудин. И с ними никто не воюет. Наоборот, у нас прошел слух, что французы вместе с немцами будут воевать против России.

— Я тоже об этом слышал, — подтвердил рыжий матрос. — У нас в экипаже был об этом разговор: немецкие офицеры ходят по улицам вместе с нашими, как старые друзья.

— А с фронта, из-под станции Раздельная, вернулся третий батальон нашего полка, — сказал солдат, — и привели они трех пленных — ничуть не немцы, местные землепашцы из окрестных сел. Что правда, то правда, с немцами мы и не начинали воевать, война идет против местных крестьян.

— Здешние рабочие, — отозвался матрос с подстриженными усиками, брат солдата-пехотинца, — видимо, не слишком рады нашему прибытию. Наша посудина здесь с первого дня, и я убедился в этом собственными глазами. Когда мы сошли на берег, была всеобщая забастовка. Потом всеобщая забастовка окончилась, но немало заводов бастуют и до сих пор.

— Ну, — возразил солдат, — это дело другое. Всеобщую забастовку проводили большевики, а теперь заводы бастуют каждый в своих интересах. Разве у нас во Франции мало бастуют? В Париже и до войны каждый день пять — десять заводов выставляли стачечные пикеты.

Солдат говорил, подчеркивая свою компетентность. Он, оказывается, был членом профсоюза электриков, сам неоднократно принимал участие в стачках у себя в Париже и даже собирался записаться в социалистическую партию. К тому же он находился на берегу, а не на морском рейде, казарма его расположена была недалеко от пересыпских заводов, он имел возможность ближе видеть местную жизнь. Он закончил даже с апломбом:

— На заводах бастуют потому, что задерживают выплату денег, потому, что плата вообще низкая, а в городе со дня на день растет дороговизна. Абсолютно справедливые экономические требования.

Жак понял, что именно на этом, пожалуй, и можно дать разговору нужное направление.

— Дороговизна — это верно, — сказал он, — и оплата низка, и задерживают ее акулы-капиталисты. Но не в этом суть, ребята! Требования у стачечников экономические, это правда, да стачки-то совсем не экономические.

— Как же так? — не понял солдат.

— Непонятно! — отозвался и рыжий матрос. — Мы тебя объяснить просим, а ты что-то путаешь. Говоришь, как профсоюзный бонза. Ты говори по-нашему, по-моряцки, прямо.

Говорить и в самом деле надо было прямее. Французские солдаты и матросы сызмальства наслушались разглагольствований профсоюзных бюрократов, и разговор обиняками мог создать только еще большую путаницу в их затуманенных стараниями социал-соглашателей мозгах.

Жак минуту поколебался, потом сказал:

— Хотите — верьте, ребята, хотите — нет, у вас свои головы на плечах, но дело здесь и в самом деле запутанное. Экономические требования забастовщиков, конечно, совершенно справедливы, но есть тут и хитрость одна: сладкими речами глаза отвести. Были бы стачки под политическими лозунгами, ваше командование бросало бы забастовщиков в тюрьмы, а то и расстреливало бы, по законам военного времени. А стачек под экономическими лозунгами военное командование республиканской Франции запретить не может. Вот стачки и проводятся под экономическими лозунгами.

— Пусть меня крабы живьем съедят, — рассердился рыжий матрос, — но я все равно ничего не понимаю. Для чего же тогда стачки? Какая у них цель?

— Это стачки политические, — сказал Жак и взялся за кружку. — Глотнем, ребята, а то вино киснет.

Все выпили. Матрос, брат пехотинца, спросил:

— Политические? Какой им еще нужно политики?

— Народной! — отвечал Жак и снова поднял кружку. — Ваше здоровье!.. Народ демонстрирует свое единство, силу и свой протест.

— Погоди! — опять остановил его рыжий. — А чего ж хотят рабочие?

Жак поставил свою кружку на бочку, отодвинул ее и посмотрел на собеседников. Разговор развивался именно так, как надо, и подходил к кульминационному пункту. Верно ли он действовал? Имел ли право быть откровенным до конца? По тому ли адресу направлены его слова? И не подвох ли здесь опытного провокатора?

Мат росы и солдат смотрели на Жака, доверчиво ожидая ответа. Были они, кажется, славные и простые ребята — чистые сердцем и бесхитростные.

Глядя прямо на своих новых приятелей, Жак сказал:

— Рабочие хотят прежде всего, чтобы все вы, славные французские парни, убрались отсюда к чертям собачьим!

Он улыбнулся.

— К себе во Францию, домой, к женам и детям… Чего вы и сами хотите!

Четвертый матрос, который все время молчал, не проронив ни слова, только с любопытством прислушиваясь к общей беседе, вдруг угрюмо произнес:

— Похоже на то, что нас, ребята, собираются выгнать отсюда. Чтоб мне дома своего не увидеть, но нас здесь принимают не очень радушно.

Горбоносый Мишель с сердцем рубанул рукой воздух, и свирепо посмотрел на своего товарища.

— Что у тебя, глаза солью повыело? Или ты на дне моря живешь? Правды не видишь своим рыбьим глазом? Ехали мы сюда как герои-спасители, а приехали — смотрим, нас, моряков, в береговую полицию записали.

Жак внимательно вглядывался в горбоносого Мишеля. Был он из всех них самым горячим, уже с начала разговора высказывал свои мысли прямо и, кажется, сам уже начинал разбираться в обстановке. Его политические симпатии не вызывали ни малейшего сомнения.

Как бы в подтверждение этих мыслей Жака, горбоносый Мишель, опять рубанув воздух рукой — у него была такая привычка: подкреплять свою речь решительным и сильным взмахом руки, — прибавил:

— Будь я проклят, но если бы кто-нибудь вот так же приперся в Марсель, как мы с тобой сюда, я бы тоже, может быть, пожелал ему чертей собачьих на дорогу.

Четвертый матрос, который все молчал, нехотя огрызнулся:

— Да ну вас! Завели шарманку, хоть спать ложись. Ну, наврали нам, что идем гнать немцев. Не один ли черт? Будем гнать большевиков. Скорей бы только с этим покончить — и адьё. Вернемся — ты к Марте, а я к Сюзанн. Нас здешний народ еще и поблагодарит, что мы выгнали разбойников-большевиков.

— Большевики, большевики! — рассердился рыжий. — А ты знаешь, кто они, эти большевики? Пусть меня крабы живьем съедят, но я не знаю, что это такое — большевики!

Жак спросил молчаливого матроса:

— А где же эти большевики, которых вам нужно гнать?

Матрос, пожав плечами, нехотя ответил:

— Как где? На фронте. В России…

— А здесь их разве нет?

Матрос опять пожал плечами.

— Может быть, и здесь есть. Откуда мне знать?

— Есть и здесь! — компетентно заявил солдат. — Говорят, у них под городом банды: грабят, убивают людей, всех женщин хотят сделать общественной собственностью…

— Ну, это дело такое, — игриво подмигнул рыжий, — что, знаете, надо еще разобраться: может быть, здесь есть резон…

Все улыбнулись.

— Я думаю, это вранье! — возразил Мишель.

Жак обратился к молчаливому:

— Ты сказал, приятель, что рабочие должны быть благодарны за то, что вы собираетесь защитить их от большевиков?

— Ну конечно, — угрюмо отвечал тот, ему уже надоел этот разговор. — Кому охота, чтобы его терроризировали разбойники.

— А знаешь ли ты, что рабочие не хотят, чтобы их защищали от большевиков?

— Что ж, они сами разбойники? — уже сердито и грубо огрызнулся матрос.

— Нет, — отвечал Жак, — обыкновенные рабочие, такие же, как в Париже или Марселе. Но они сами большевики.

Минуту длилась пауза. Сердце у Жака колотилось. Не слишком ли далеко он зашел? Не чересчур ли откровенен? Не роет ли он сам себе яму?

Все с интересом смотрели на Жака.

— Ну, уж это ты перехватил! — сказал солдат.

Брат его, матрос с усиками, тоже поддержал, сказав примирительным тоном:

— Перехватил! Никогда не поверю, чтобы все здешние рабочие были разбойниками по натуре. Может быть, и есть, но чтобы все…

— Все! — решительно сказал Жак. — За очень незначительными исключениями. Только не разбойники, а большевики. Это вам ваши генералы и адмиралы дурят головы, что большевики разбойники!..

Все смотрели на него с явным любопытством, и Жак прибавил:

Вы спросили, и я ответил. Можете выкинуть меня за борт, но я сказал святую правду.

— Чего ж они хотят, рабочие? — поинтересовался рыжий. — И кто такие большевики? Я все, пусть едят меня крабы, спрашиваю, а ты вертишь дырку на месте. Никак не пойму!

Жак ответил вопросом:

— А ты в Париже ходил к стене Коммунаров?

— Не бывал я в Париже, — сказал матрос.

Но сразу же отозвался солдат:

— Я в Париже жил, работал на заводе Рено, каждый год мы ходили к стене Коммунаров большой демонстрацией…

Он хотел продолжать о демонстрации, но Жак его перебил:

— А чего хотели парижские коммунары, знаешь?

На этот вопрос ответили все. Даже молчаливый матрос пожал плечом: кто, мол, этого не знает!

— Так вот, — сказал Жак, — если знаете, так зачем же спрашиваете, чтоб вас крабы, и правда, живьем ели! Рабочие — везде рабочие, что в Париже, что в Марселе, что здесь, на Украине, в Одессе, в Киеве, или в России — в Москве и в Петрограде! И рабочие здесь против того, чтобы вы выгоняли большевиков. Но только большевики не разбойники, как болтают ваши генералы, адмиралы и капиталисты. Они просто хотят, чтоб власть принадлежала не капиталистам, фабрикантам и буржуазии, а народу. Вот чего хотят большевики, вот кто они такие!

Жак взял свою кружку и выпил ее до дна.

Сердце у Жака стучало так, что трудно было вздохнуть. Возможно, он был не слишком тонок в своих агитационных приемах. Но перед ним сидели люди из народа — французские крестьяне и рабочие, только в мундирах солдат оккупационной армии, — и головы их были затуманены подлой пропагандой, а глаза застилала пелена лжи. Черт побери! Если б не было этой пелены на глазах и тумана в голове, то не нужно было бы и идти к ним с агитацией. Вот только благополучно ли все это кончится? Не придется ли плыть отсюда, из кабака, кильватерным строем — в контрразведку?

Горбоносый Мишель вдруг снова рубанул рукой воздух.

— Пусть не найду я могилы на дне моря, пусть зароют меня в вонючую землю, но правда где-то здесь, рядом! Мир темен, как ночь, в мире все запутано, как двойной узел, но парень-таки знает, где правда! Ребята! — обратился он вдруг к товарищам. — Вот если бы к нам в экипаж пришел этакий дружок и рассказал, что и к чему на свете делается, что происходит и здесь, в чертовой Одессе? А? — Он обернулся к Жаку. — Понимаешь, приятель? Сердце у каждого не на месте, ребята наши волнуются: зачем сюда приехали, какого черта собираемся воевать против большевиков, что это за большевики? Муть перед глазами, ничего не видно! — Он опять обратился к своим: — Мариус! Поль! Жюльен! Поблагодарили бы ребята, если б привести толкового человека, чтобы рассказал, а? Будь я проклят, но это было бы здорово!

— Что ж, — спокойно сказал Жак, — если позовете в гости, можно и прийти…

— Ты бы пришел? — кинулся к нему Мишель.

— Пришел. К своим ребятам почему не прийти?

Молчаливый матрос скептически пожал плечами:

— Кто же его пустит?

— Не пустят, — подтвердил рыжий.

Матрос с усиками молчал. Горбоносый Мишель озабоченно почесывал затылок.

Тогда Жак почувствовал, что нужно взять инициативу в свои руки.

Он дернул плечом.

— Была б охота… Разве не случается, что кто-нибудь проходит без разрешения на корабль?

Матросы отрицательно покачали головами.

— У нас так не бывает, — мрачно констатировал матрос с усиками.

Жак подмигнул:

— Забыл — в Марселе? Как приводили девчонок в кубрик?

Смех пробежал среди матросов. Когда эскадра во время войны стояла в Марселе, матросы военных кораблей приводили к себе на корабль веселых девиц, переодев их в матросскую форму.

Горбоносый Мишель смотрел на Жака понимающим и заговорщицким взглядом. Он уже догадался, в чем дело, и идея Жака пришлась ему по душе.

Жак спросил:

— Отпуска на берег дают сейчас на каждого в отдельности или на группу?

— Отдельно — редко, чаще — на команду.

— На сколько самое большое?

— Ну, на десяток.

— А если с берега вернется одиннадцать? Разве вахтенный на сходнях такой уж арифметик? Что он, кончал математический факультет?

Матросы засмеялись. Именно так делали тогда в Марселе: одиннадцатой проходила девка в матросских штанах.

— Надо ведь и на берег вернуться, — предусмотрительно напомнил матрос с усиками.

— Можно подождать, пока другая команда пойдет на берег.

— Будь я проклят! — крикнул Мишель. — Дело!

Молчаливый матрос скептически рассматривал наружность Жака.

— У нас бородатых матросов нет! — вставил он свое замечание.

— Бороды завтра не будет! — сказал Жак. — Для своих парней можно пожертвовать мужским украшением.

Все засмеялись.

Мишель живо оглядел товарищей. Он не мог усидеть на месте. Идея его захватила.

— Матросы! Сделаем, а?

— Попробовать можно, — согласился рыжий.

— Как бы не провалиться, — осторожно сказал матрос с усиками.

Молчаливый вдруг сердито огрызнулся:

— Ветра бояться — в море не ходить!

Тогда Мишель грохнул кулаком по бочке так, что кружки подскочили.

— Есть ветра не бояться, есть — в море идти!

Он произнес это так, как матрос, принимающий приказ от командира. Выполнение он брал лично на себя.

— Завтра я тебе вынесу робу! — решительно объявил он Жаку.

Солдат, пока матросы обсуждали свои дела, молчал. Теперь он заговорил, не скрывая зависти:

— Здόрово! Вот бы и нам так. У нас, знаешь, ребята тоже интересуются и беспокоятся по поводу событий…

Жак хлопнул его по плечу.

— А ты не горюй! Хочешь, я тебя с одним парнем познакомлю? Такой, что придет и к вам в батальон.

Жак собирался сразу же и договориться, но в этот момент оригинальный куплетист Боба Кастоцкий снова появился на эстраде и визгливо отпустил что-то такое, отчего весь зал закатился хохотом.

— Что он сказал? Что он там мелет? — заинтересовались матросы, недослышав.

Дерзкий бесенок вдруг проснулся у Жака в груди, Жаку было весело, Жаку было радостно, восторг захватил его. Ему не терпелось выкинуть какой-нибудь фортель, чтобы излить свою радость, свой восторг.

— Что он там мелет, не знаю! — бросил он своим приятелям, стараясь перекричать шум в зале, визг куплетиста и грохот разбитого пианино. — Но что я молоть буду, вы сейчас услышите. Только, договорились, ребята, подтягивать дружно!

Жак сорвался с места, протиснулся между бочками и вскочил на эстраду. Одной рукой он оттолкнул оригинального куплетиста Бобу Кастоцкого, другой снял пианистку с ее стула и поставил рядом, прислонив к пианино, а сам хлопнулся на ее место и ударил по клавишам.

Пока оригинальный куплетист и его не менее оригинальная аккомпаниаторша обалдело оглядывались, что же такое произошло, Жак уже запел полным голосом, сам себе аккомпанируя.

Зал, который на появление Жака на эстраде и его не слишком учтивое обращение с куплетистом и аккомпаниаторшей реагировал взрывом свиста и хохота, притих, когда Жак взял аккорд. Но когда Жак проиграл вступительный пассаж и запел первую строчку, в зале послышались аплодисменты, приветственные возгласы, а какой-то звонкий голос в углу присоединился к песне.

Мелодия была хорошо знакома французским солдатам и особенно матросам. Это был мотив популярной марсельской песенки: «Море спит в тишине, чуть вздыхая во сне…» — его насвистывали и напевали на всех причалах марсельского порта. Когда куплет был окончен, припев подхватили десять или пятнадцать голосов. Новые приятели Жака пели особенно рьяно. Но, допев первый куплет, Жак не начал второго — про матроса и его несчастную любовь. Жак запел новый куплет — слова, которые только что экспромтом возникли у него в голове:

Жак пел полным голосом, отчетливо кидая в толпу новые слова. На минуту пение в зале расстроилось, оборвалось: люди услышали, что слова звучат незнакомые, новые. Но новые слова песни сложились у Жака на арго — близком, понятном французским матросам диалекте парижской улицы. И через минуту, когда Жак еще раз повторил новый куплет, голоса опять зазвучали, подхватывая новые слова старой, знакомой песенки. Когда Жак пропел новый куплет в третий раз, зал пел уже весь — дружным и стройным хором:

Буря рукоплесканий, приветственных выкриков, одобрительного свиста разразилась, когда Жак закончил и встал. Французские матросы и солдаты топали ногами, дубасили кулаками по звонким днищам бочек, кричали во все горло. Родной напев было особенно приятно услышать здесь, вдалеке от родины, новые слова на родной мотив тоже пришлись по сердцу. Зал требовал повторения.

Жак вынужден был снова сесть за пианино и исполнить песенку на бис. Теперь зал пел совсем хорошо, точно повторяя новые слова песни за Жаком. Нашелся даже дирижер: какой-то матрос вскочил на бочку и размахивал руками, управляя импровизированным хором.

Но и после вторичного исполнения песни Жака не хотели отпускать с эстрады. Слушатели требовали еще.

Жаку пришлось одну за другой исполнить песенки Беранже «Король Иветто» и «Марионетки», любимые на парижских бульварах и в доках Марселя.

Эти песенки, впрочем, не были так широко популярны. Зал слушал внимательно и откликался одобрительными аплодисментами, но подтягивали песне немногие.

Тогда — под конец — Жак взял звучный аккорд и запел песню Беранже «Священный союз народов». Песню эту в годы войны французские интернационалисты распевали как антивоенный гимн:

И тогда весь зал громко и дружно подхватил популярный припев, который в семнадцатом — восемнадцатом годах звенел по всему франко-германскому фронту — на берегах Мааса и Марны, у Атлантического океана и Средиземного моря:

Буря аплодисментов, оглушающий топот ног завершили песню.

Под одобрительные возгласы, отвечая на горячие приветствия и рукопожатия со всех сторон, Жак сошел с эстрады, едва пробился сквозь толпу и вернулся к своей компании.

Новые приятели встретили Жака возгласами «виват», затем подхватили его на руки и стали качать — пока Жак не взмолился о пощаде.

Этот припев вспыхивал еще не раз.

Только когда появилась в кабачке четверка ажанов полевой жандармерии, французские пуалю и матросы притихли и обратились опять к своим кружкам с мутным сквирским вином.

Выходили из кабачка поздно, условившись, что завтра в двенадцать горбоносый Мишель вынесет Жаку форму французского матроса и вечером с группой отпускных, возвращающихся на корабль, Жак придет на линкор «Франс». Солдату Жак пообещал, что завтра утром познакомит его с одним товарищем, который придет в казармы батальона для беседы с солдатами-пехотинцами.

Когда на углу Дерибасовской и Градоначальницкого спуска все обнимались, прощаясь уже в третий раз, горбоносый Мишель, припав губами к уху Жака, спросил:

— Жак, скажи правду: ты большевик? Будь я проклят, если ты не большевик!

— Ну ладно, — засмеялся Жак, — ты не будешь проклят. Я большевик.

Мишель в ответ на слова Жака ничего не сказал, только блеснул горячими глазами и так ударил его по спине, что крепкому Жаку еще раз пришлось съежиться.

После этого, взявшись под руки, четыре матроса, покачиваясь, побрели по спуску вниз, к гавани, к катеру у Платоновского мола, который должен был доставить их на Малый рейд — на корабль.

Жанна Лябурб попала в Оперный театр.

В Оперном театре местное самоуправление давало сегодня торжественный концерт для героев обороны Вердена, праздновавших день победы и награждения полков почетными знаменами за героическую верденскую эпопею.

Попасть в театр удалось Жанне совсем легко. Она просто подошла к главному подъезду и подождала, пока к входу приблизится большая группа французских солдат. Солдаты, заметив женщину, по своему французскому обычаю, не преминули бросить по ее адресу несколько галантных, хотя и не вполне пристойных шуток. Жанна сказала:

— Легче на поворотах, мальчики. Я француженка и каждое ваше слово понимаю и прямо и навыворот…

Парижская речь Жанны говорила сама за себя, и спустя минуту она была уже окружена толпой пуалю. Ничуть не смутившись оттого, что их двусмысленные шутки попали в цель, пуалю очень обрадовались, что вдруг в Одессе, вдали от родных берегов, встретили свою соотечественницу.

Через несколько минут Жанна была уже с солдатами на галерее.

Роскошный зал одесской оперы, казалось, по мановению волшебного жезла, был перенесен с одесского берега на парижские бульвары. Ложи бенуара и бельэтажа сверкали шитьем офицерских мундиров и эмалью и золотом орденов, в креслах партера расселись сержанты пехоты и старшинский состав корабельных команд, на ярусах тесно разместились солдаты и матросы рядового состава без серебряных нашивок и золотого шитья.

Единственным штатским в театре был председатель городской думы, «мэр» города Брайкевич. После поднятия занавеса он должен был выйти на авансцену и обратиться к французским воинам — офицерам и солдатам оккупационной армии — с приветственной речью «от глубины сердец российской общественности», в которой должен был выразить величайшую благодарность славным героям Франции за освобождение Одессы от варваров большевиков.

По вестибюлям и проходам ярусов все время прогуливались ажаны полевой жандармерии, следя, чтобы в театр не проник кто-нибудь из местных жителей, и потому новые друзья Жанны, пуалю Сто семьдесят шестого пехотного полка, усадив свою соотечественницу на стул возле барьера, тесно обступили ее со всех сторон, да еще надвинули на ее кудри кепи капрала.

«Мэр» города мосье Брайкевич еще на сцене не появлялся, до начала еще было время, и новые приятели Жанны наперебой расспрашивали ее, заинтересованные тем, как она попала сюда, за тридевять земель от родных мест, и что она тут делает. Этот вопрос задавал ей каждый по очереди, приходилось все время повторять одно и то же, и потому Жанна решила просто рассказать свою биографию — сразу для всех. Толпа солдат сгрудилась вокруг нее, и она начала:

— Я родилась в городе Лапалис, неподалеку от Виши…

— О! — сразу же нашелся земляк. — Это в департаменте Аллье? Я тоже из департамента Аллье. Лапалис от нас только в двух лье на север, по направлению к Виши!

Встреча с земляком сделала Жанну еще более близкой, и кружок вокруг нее сбился еще теснее.

— Девочкой я работала в прачках вместе с матерью, потом научилась гладить кружева — для буржуа, которые лечились в Виши на водах…

— О! — послышалось из толпы. — Моя сестра тоже работала утюгом, занимаясь кружевами. Только в Байоне, возле Сен-Себастьяно! Дьявольская морока: сожжешь все пальцы, а прихватишь кружево — штраф! Они чертовски дорогие, эти кружева! Сестра бросила это дело, ей не хватало заработанного даже на штраф…

— Я тоже только и мечтала, как бы развязаться с этими кружевами, — сказала Жанна, — но больше делать было нечего. И потому, когда мне одна русская барыня, московская купчиха, предложила стать у нее камеристкой, я тут же бросила свой утюг и пошла к ней в услужение.

— Прислугой тоже не легко, — подал реплику какой-то пожилой солдат, грустно поглядев на Жанну, — особенно у буржуа. Иветта, моя старшая дочка, и до сих пор работает прислугой в Бордо, у мадам Пижу, жены ювелира; плачет, бедняжка, горькими слезами…

Толпа сбилась еще тесней. Жизнь у всех находившихся здесь была на один лад, а схожесть биографий всегда сближает людей.

Жанна продолжала:

— Но кончился курортный сезон, и русская барыня собралась домой в Россию. Она предложила мне ехать с ней, и я, конечно, согласилась: куда мне было деваться? Мать моя к тому времени умерла, и я была одна на свете, сирота…

Пуалю понуро молчали: сирот среди них было довольно.

— В России я продолжала служить горничной, потом стала гувернанткой при маленьких детях, которых надо было учить французскому языку…

Жанна умолкла. Рассказывать ли дальше? Ведь в Россию она приехала в девятьсот пятом году, стала свидетельницей революции… и начала свой путь революционерки.

Но Жанна недолго колебалась. Может быть, с этого как раз и начнется ее агитационная деятельность? Есть ли аргументы более убедительные, чем собственный пример, чем картинка из собственной жизни?

И Жанна стала рассказывать. Водоворот революционных событий бросил и ее на баррикады. После поражения революции она сблизилась с рабочими кружками. Она продолжала обучать богатых детей французскому языку, а сама бегала в воскресную школу, организованную большевиками для рабочих. Жанна стала членом социал-демократической партии и примкнула к большевикам…

В этом месте рассказа по толпе солдат пробежал шелест:

— К большевикам… Большевики… Большевичка…

— Вы большевичка? — с любопытством спросил ее какой-то солдат.

Но Жанна не ответила на вопрос. Она и так слишком много сказала. Что она могла еще прибавить? Что она работала в подпольных большевистских организациях Петрограда и Москвы до октября семнадцатого года, а в октябре семнадцатого вместе с большевистскими рабочими дружинами дралась на баррикадах, что после победы Октября партия поручила ей вместе с другими французами-коммунистами организовать французскую коммунистическую группу в Москве? Что группа эта проводила работу среди солдат и офицеров французской военной миссии генерала Лаверня? Что благодаря деятельности этой группы удалось предотвратить несколько заговоров французской контрреволюции, которая через военную миссию поддерживала русских белогвардейцев?.. Этого Жанна рассказать уже не могла.

И потому, не отвечая на вопрос солдата, она только сказала:

— Когда я прослышала сейчас в Москве, что на юг пришла французская оккупационная армия, меня потянуло сюда, к родным людям. Может быть, я буду чем-нибудь полезна французским ребятам, заброшенным далеко от родной земли?..

Жанна, кончив, умолкла. Молчали и солдаты. Они притихли. Сладкая грусть охватила их сердца. Четыре года были они оторваны от родных очагов, четыре года сидели в окопах и проливали кровь неизвестно за что. А их семьи — сестры, жены, матери, — французские женщины тяжело переживали невзгоды военного лихолетья в тылу — в рабочих кварталах городов и в бедных крестьянских селениях… Гнетущая тоска давила их все эти четыре года проклятой войны. Теперь они брошены далеко на чужбину, опять воевать, опять неведомо за что. И теперь они так далеко от своих семей, что меркла уже и надежда когда-нибудь вернуться к ним — к детям, сестрам, женам, матерям — и услышать давно не слышанный родной голос французской женщины… И вдруг они услышали его! Французская женщина сидела среди них, ее мелодичный голое повествовал им о жизни, столь похожей на тысячи и десятки тысяч других… И от звука этого родного голоса становилось как-то уютно, хорошо на душе и тоска теряла свою горечь. Словно каждый услышал голос с далекой родины — голос сестры, невесты, матери…

Эти солдаты прибыли из Франции совсем недавно: некоторые две-три недели назад, другие — несколько месяцев, не больше полугода. Две-три недели тому назад вышел маршевый транспорт пополнения из марсельского порта. Пять-шесть месяцев тому назад были в отпуску те, кто воевал на салоникском фронте. Французская женщина, с которой они встретились сейчас в театре, покинула Францию больше десяти лет назад — очень давно. Но каждому казалось, что это он уже давно из родной Франции, а женщина эта совсем недавно оттуда: позавчера, вчера, сегодня утром. Женщина Франции была с ними — сама Франция как бы встретила их здесь, у чужих берегов…

Оркестр грянул марсельезу, зал загремел. Солдаты вскочили и стали «смирно».

Затем открылся занавес, и на авансцену вышел человек в черном фраке и белой жилетке — в одежде оскорбительно чужой здесь, среди голубых фронтовых кителей пехотинцев и синих матросских курточек. Это был «мэр» города Брайкевич. Он должен был произнести приветственную речь как радушный хозяин.

«Мэр» города поднял руку и закричал:

— Солдатам Франции, героям Вердена — салют!

Жанна сказала тихо, сквозь зубы, но так, что ее услышали солдаты, сгрудившиеся вокруг нее:

— Этот патриот не сидел в окопах Вердена и ни в каких других окопах тоже. Он набивал себе брюхо в тылу.

Среди солдат, окружавших Жанну, пробежал шелест. Брюшко у «мэра» города было — дай бог, не маленькое. Откуда-то сбоку на них зашикали. «Мэр» подумал, что это шикают ему, и растерялся. Чтобы побороть свое замешательство, он закричал еще громче:

— От имени российской общественности — наша благодарность солдатам Франции за спасение от большевистской опасности!

— Для этого типа, — опять процедила Жанна сквозь зубы, — большевики действительно опасны: могут распороть брюхо!

Среди солдат, окружавших Жанну, пробежал смех. Другие, сидевшие дальше, наклонялись и спрашивали: в чем дело, над чем смеются, что там случилось смешного? Им пересказывали, и они тоже смеялись. Смех прокатился из конца в конец галереи. Офицеры из лож бенуара и бельэтажа поднимали головы и недовольно поглядывали на своих солдат.

Преодолевая замешательство, «мэр» города начал свою речь. Французское произношение было у него недурное, но он не был оперным певцом и не умел приспосабливаться к акустическим условиям оперного театра. Он стоял на авансцене и орал изо всех сил, в то время как достаточно было говорить ровным и почти тихим голосом. Голос его гудел и бухал, как из железной бочки. Кроме того, он спешил, и слова догоняли друг друга, наступали друг другу на хвост, перемешивались и искажались, как у заики. В зале вскоре перестали слушать и заговорили между собой.

— Мадемуазель, вы и в самом деле большевичка? — услышала Жанна шепот позади себя.

Она оглянулась. Спрашивал тот пожилой солдат, дочь которого работала прислугой у ювелира Пижу в Бордо. Он смотрел на Жанну грустно, но доброжелательно.

Жанна заколебалась. Что ответить? Признаваться или не признаваться?

Нет, признаваться Жанна не имела права. Но признание это в пылу разговора уже сорвалось с ее уст. Достойно ли теперь отрекаться от него?

Впрочем, солдат и не стал ждать ответа. Пока Жанна раздумывала, он продолжал шепотом:

— Тогда, мадемуазель, объясните мне вот что. Позавчера наш взвод был командирован в село Анатолиевку; там происходило собрание крестьян по поводу фуража, который требовала от крестьян наша ремонтная команда. И вот…

Но в это время другой солдат, сидевший рядом с Жанной, тоже зашептал:

— Мадемуазель, если вы действительно большевичка, вы, очевидно, сможете мне объяснить. Понимаете, сегодня нас послали на завод мосье Ройхварга. Там рабочие бастуют, и на митинге произошли беспорядки. Так вот…

«Мэр» города все еще ораторствовал, его никто не слушал, каждый делал, что ему вздумается, — и у Жанны было время выслушать все обращенные к ней вопросы и тут же на них ответить.

В селе Анатолиевке произошло вот что.

Туда прибыла ремонтная команда Сто семьдесят шестого пехотного полка за фуражом.

Солдаты команды прошли цепью через село, и спустя полчаса на площади перед церковью был собран сельский сход; по приказу офицера на сход были согнаны все деревенские жители. Затем солдаты взяли жителей в каре, а офицер взошел на церковную паперть и обратился к крестьянам с речью. Учитель местной школы исполнял обязанности переводчика.

Офицер сказал, что героические войска свободолюбивой республиканской Франции по желанию, выраженному местным населением, прибыли на Украину, чтобы установить порядок, охранять спокойствие ее граждан и защищать их имущество от преступных большевиков. Офицер особенно подчеркнул, что на имущество граждан Украины покушаются русские большевики. После этого офицер довел до сведения крестьян, что всякая армия есть армия, состоит она из солдат и лошадей, что солдатам нужен хлеб, а лошадям — овес. Село Анатолиевка, как и все прочие села, должно, согласно разверстке, которую офицер получил в одесском градоначальстве, выделить для довольствия французской армии тысячу пудов хлеба и две тысячи пудов овса. Офицер заявил, что у него мало времени, и предложил уважаемым земледельцам здесь же, на собрании, выступить и распределить, сколько какое хозяйство должно сдать хлеба и фуража. Снести хлеб по разверстке офицер предложил сразу после собрания сюда же, на площадь, и погрузить на подводы, которые должны дать опять-таки граждане земледельцы. Затем офицер предоставил слово для предложений. Сельский писарь сидел на паперти за столом, чтобы записывать, сколько хлеба и овса приходится с каждой хаты.

Крестьяне не отказались от предоставленного им слова.

Первым выступил дед и заявил, что он по старости лет давно уже плохо видит и плохо слышит, но память еще никогда не изменяла ему и помнит он даже русско-японскую войну и царствование императора Александра Третьего. Однако дед никак не мог припомнить, чтобы местное население, как о том говорил господин офицер, когда-нибудь изъявляло желание увидеть у себя на Украине французов. Дед выразил удивление по поводу речи господина офицера. Он обращался к дедам еще более старым и призывал их тоже напрячь свою память: не припомнят ли они, как старожилы, не было ли когда-нибудь такого случая, чтобы местное население требовало прихода французов в село Анатолиевку? После этого дед начал плакаться: неужто и вправду ему начинает изменять память? И до того разволновался, что совсем забыл о распределении хлеба и овса по реквизиции, махнул рукой и сошел с трибуны.

Вслед за ним слово взял совсем зеленый паренек. Высоким юношеским голосом, волнуясь и даже заикаясь от волнения, паренек, обращаясь к своим односельчанам, кричал, что уже приходили немцы на Украину — устанавливать порядок, охранять спокойствие и защищать имущество. Отца его немцы убили, мать с тех пор лежит больная, хлеб и утварь у него немцы забрали. А теперь французы опять требуют хлеба и фуража. Паренек закончил вопросом:

— Что же это, люди добрые, на свете делается? — И, не обмолвившись и словом о распределении сдачи хлеба по хатам, Сошел с трибуны, утирая слезы рукой.

Третьим взял слово степенный дядько в солдатской шинели и в солдатской же ватной папахе без кокарды.

Он заявил, что впервые слышит, будто Россия зарится на Украину, зато не только слышал, но и на собственной шкуре знает, что паны — русские ли, украинские, все едино — всегда зарятся на труд и свободу трудящегося человека, равно русского или украинца. Что же касается большевиков, то он тоже не только слышал, но и своими глазами видел, еще когда гнил в окопах царской войны, что бывают они тоже и русскими и украинцами, и программа у них известная: мир — народам, земля — крестьянам, фабрики — рабочим, пролетарии всех стран — соединяйтесь… Вот он и не понимает, чего это французский офицер так беспокоится о судьбе Украины и так хочет защитить ее от России. По его мнению, пускай бы французы возвращались к себе во Францию и наводили порядок у себя, а украинский народ оставили бы в покое — он уж распорядится у себя на Украине по своему разумению.

— Верно я говорю, люди добрые? — спросил он громко, обращаясь к сходу.

— Верно! — дружно ответили все, и старые и молодые, а дети, как грачи, облепившие ветки деревьев вокруг площади, подняли отчаянный шум и свист.

— Так вот у меня какое мнение, — прибавил еще степенный дядько в солдатской шинели и надел свою ватную папаху, которую скинул, пока говорил с народом. — Так думаю я, а вы меня все хорошо знаете. От деда-прадеда сидим мы, Жилы, тут на земле и с тех самых пор, как встала здесь в степи наша Анатолиевка, пахали землю-матушку и поливали ее своим потом. Богатели тут на нашей крови паны помещики. Да теперь конец, миновало: совершил трудовой народ Октябрьскую революцию, встал за большевиков и не отдаст теперь своего кровного, тяжким трудом заработанного ни своим панам, ни заморским. Четыре года проливали мы кровь и гнили в окопах за царей и буржуев, да просветили уже нас, спасибо им, большевики: желаем для устройства жизни своей Советской власти и социализации земли! Это говорю вам я, а вы меня, люди добрые, знаете…

— Правильно сказал Жила! Так и будет, как Жила сказал! Триста лет страдали, хватит! Не хотим панов, ни своих, ни чужих! — кричали люди.

А Жила поклонился на все четыре стороны и пошел на свое место.

Офицер стоял на крыльце сельской управы и, одним ухом слушая учителя, старавшегося успеть перевести то, что говорилось, сердито хлестал себя стеком по элегантным, желтой кожи, крагам.

Выступили еще с полдесятка ораторов, и ни один из них и словом не обмолвился о распределении реквизиции по хатам. Зато каждый непременно упоминал в своей речи о Жиле. Кто говорил, что Жилы в Анатолиевке спокон века хоть и бедные хозяева, но исправные хлеборобы. Кто свидетельствовал, что за свой тяжкий труд Жилы только и получали что панские лайки да казацкие нагайки. Кто вспоминал, что Жилам, как и всем мужикам и хлопцам в Анатолиевке, довелось честно отвоевать всю царскую войну — а что они за это имеют? Только крест на груди да раны в груди. А кое-кто и прямо просил Жилу: раз уж он спознался на фронтах с большевиками, так пусть бы написал к ним прошение, чтоб пришли они в Анатолиевку и установили бы в Анатолиевке тоже Советскую власть.

После этого была принята и резолюция схода крестьян села Анатолиевки.

Она состояла из двух пунктов:

«1. Желаем Советской власти, которая стояла бы на страже свободы и защищала интересы трудового народа.

2. Желаем социализации земли и капиталов, то есть передачи производства в руки производителей».

Резолюция была тут же вручена французскому офицеру. Документ был в двух идентичных экземплярах: на украинском и на французском языках. Французский перевод на скорую руку сварганил тот же переводчик, учитель местной школы, сделав в нем две ошибки грамматические и одну стилистическую.

Проголосовав резолюцию и одобрив ее единогласно — причем голосовали и дети, — крестьяне с собрания разошлись.

Эту резолюцию офицер, командир ремонтной команды Сто семьдесят шестого полка, и привез своему командиру в кармане, вместо хлеба и овса, на подводах поставщиков…

Французский солдат ремонтной команды Сто семьдесят шестого полка просил теперь Жанну объяснить ему — кто же такие большевики? Должно быть, их программа и в самом деле справедливая, если их поддерживает местное население от мала до велика?

На одесском заводе Ройхварга дело было другого характера.

В связи с забастовкой и настоятельной необходимостью ее ликвидировать на завод явились представители Центропрофа — меньшевики.

В цехе тяжелых весов был созван митинг, и представитель Центропрофа выступил по поводу требований рабочих.

Требования были: немедленно выплатить задолженность за прошедший месяц, повысить расценки на пятьдесят процентов в связи с дороговизной и вместо десятичасового рабочего дня ввести восьмичасовой.

Представитель Центропрофа призывал рабочих отнестись к этим требованиям со всей гражданской сознательностью и чувством ответственности перед государством. Он целиком поддерживал требования рабочих о выплате им задолженности и заверял, что это можно будет осуществить в самом скором времени, — лишь только рабочие приступят к работе, завод начнет выпускать продукцию, реализует ее на рынке, пополнит свою кассу деньгами — и станет способен выполнить свои финансовые обязательства. Что же касается повышения расценок, то представитель Центропрофа не считал возможным отстаивать его, ссылаясь на то, что собственник завода может на этой финансовой операции обанкротиться, а это не в интересах рабочих, так как они станут безработными. Представитель Центропрофа вообще высказывал сомнение в том, что такое повышение заработной платы необходимо, так как французское командование быстро наведет в стране порядок, и дороговизна, таким образом, вскоре прекратится.

О переходе на восьмичасовой рабочий день представитель Центропрофа не желал и говорить. Он доказывал, что в условиях военного времени требование это является антигосударственным и… вообще большевистским.

В заключение представитель Центропрофа призывал рабочих забастовку немедленно прекратить и встать к станкам.

Рабочий коллектив выслушал представителя Центропрофа в полном молчании.

Председательствующий на митинге — тоже представитель Центропрофа — предложил задавать вопросы.

Поднялось с просьбой дать слово для вопроса не менее двухсот рук.

Вопросы были:

Не из меньшевиков ли Петлюра, который привел немцев на Украину?

Не из меньшевиков ли и Винниченко, который запретил своим казакам-повстанцам воевать против новых, французских интервентов?

Почему меньшевики поддерживают военные формирования белой добрармии генерала Деникина?

Почему меньшевики вообще сотрудничают с любой контрреволюционной властью, а называют себя революционной партией?

И еще много других аналогичных вопросов.

Последний вопрос поставил консультант по сборке тяжелых весов, старый слесарь Никодим Онуфриевич Столяров:

— И зачем собственно вы, лакеи капитала, сюда пришли?

Митинг на том и закончился. Слова для обсуждения не взял никто. Просто вкатили в цех большую тачку, в которой вывозили стружку от токарных станков, посадили в нее обоих представителей Центропрофа и под свист и улюлюканье вывезли вон и выкинули на мусорную кучу…

Французский солдат спрашивал Жанну: кто же такие большевики и какая у них программа, если рабочие не хотят слушать представителей никаких партий, кроме большевистской? А если так и рабочие стоят за большевистскую партию, то почему же эта партия запрещена и объявлена вне закона?

Жанна должна была ответить на все эти вопросы: и что по существу произошло в селе Анатолиевке, и в чем смысл инцидента на заводе Ройхварга.

Жанна должна была вообще объяснить своим землякам и новым друзьям — французским пуалю Сто тридцать шестого пехотного полка — суть событий, происходящих в селах Одесщины и на заводах Одессы.

Она должна была рассказать, какую роль играют во всем этом меньшевики и эсеры — партии, именующие себя «революционными», но поддерживающие контрреволюционные режимы, и деникинцы, петлюровцы и белополяки — порождение этих партий, вооруженные наемники иностранных интервентов.

Она должна была растолковать также, какую роль в происходящих событиях играют большевики и почему трудовое крестьянство и рабочие именно их поддерживают.

Жанна ответила на все эти вопросы еще в театре, во время пышного празднества, но еще лучший ответ получили новые друзья Жанны — французские солдаты, когда они все вместе вышли из театра на улицу.

Была уже поздняя ночь. Город утопал во мраке. В центре редкие уличные фонари тускло светились в тумане: в целях экономии топлива фонари зажигали через один. Окраины города и совсем поглотила тьма: в целях экономии топлива фонари на окраинах не зажигались вовсе.

Но над поглощенными мраком окраинами на западе высоко в небо поднималось прозрачное сияние. Похоже было, что сегодня — по случаю празднества — тот край города залит ослепительным светом бесчисленных фонарей и щедро освещенная земля бросает яркий отсвет на небо.

Но это не было отсветом пышного освещения городских окраин. Окраины лежали во тьме. Сияние на горизонте не было зеленовато-желтым и неподвижным, как от яркого электрического света. Оно было красновато-желтое и переливающееся — точно зарево над пылающим на земле огнем.

Это и было зарево пожара.

На запад от города — между Дальником и Татаркой — горело какое-то село.

Анатолиевка не одна отказалась дать хлеб и фураж интервентам. Отказались все, за исключением нескольких немецких колоний, села и хутора приодесского края.

Это был акт массового непослушания, гражданского сопротивления, акт явного протеста против действий интервентов, да и самого их прихода сюда. И французское командование войсками интервентов на одесском «плацдарме» отдало приказ: села и хутора, отказывающиеся поставлять частям оккупационной армии провиант, не выполняющие правил военной реквизиции или оказывающие какое бы то ни было противодействие, — подлежат наказанию.

Отряды офицеров добрармии, отряды петлюровских сечевиков, отряды белопольских легионеров, возглавляемые специальными группами французской полевой жандармерии, врывались в такие села и хутора, забирали хлеб и фураж силой, людей выгоняли из хат, а хаты поджигали.

В эту ночь — в ночь, когда гарнизон оккупантов торжественно праздновал награждение героев Вердена, чествовал победителей в мировой войне, — на одесском «плацдарме» вспыхнуло и костром запылало полтора десятка сел.

Иностранная оккупация пришла с мечом и пыталась утвердиться огнем.