Рай – это белый конь, который никогда не потеет (ЛП)

Авторские фильмы

Я очень доволен всеми этими миллиардами, которые зарабатывают мои фильмы, даже если получаю их не я. В будущем должна стать нормой идея о процентном договоре. Но пока я получаю только свой гонорар. Конечно, я его немножко поднимаю, с каждым моим успехом. До сих пор я никогда не получал проценты, потому что при процентах деньги всегда немного запаздывают, даже если их получается больше. И потом, моя ситуация до недавнего времени была не очень привлекательной. Поэтому я подумал: мне удобнее синица сегодня, чем журавль завтра.

Деньги, когда они у меня есть, нужны мне для того, чтобы сделать фильм самому. И, пожалуй, здесь я здорово страдаю. Не потому, что они не приносят успеха, так как «Yuppi du» и «Geppo folle» – фильмы, собравшие по пять миллиардов каждый в те времена, в 1974 и 1978, когда билет в кино стоил тысячу лир, а сегодня стоит пять тысяч, так что это как если бы оба мои фильма собрали сегодня по двадцать пять миллиардов. Дело в том, что когда я снимаю фильм, я не смотрю на расходы. Катастрофа в следующем: я делал фильм на полтора миллиарда и не имел даже половины половины. Тогда я должен был просить деньги, и мне говорили: «Я дам тебе двести пятьдесят миллионов, но через четыре месяца ты вернешь мне триста». Это меня убивало.

Но однажды на своем пути я наткнулся на некоего Гуидо Терруцци. Настолько фантастический и исключительный человек, что, когда его встречаешь, он производит впечатление не от мира сего. Сначала, встретив его, кажется, что его нет. Через три минуты, однако, замечаешь, что если кого и нет, так это тебя, а не его. Потому что он уже был здесь прежде, чем ты появился.

Однажды, около пятнадцати лет назад, Алфредо Фузарполи по прозвищу «Великолпный» и Мемо Диттонго пришли с ним ко мне домой и представили мне его вместе с еще двумя-тремя людьми, среди которых был некто Аралдо, его правая рука, наделенный, помимо прочего, впечатляющей силой, которая не оставляла его ни на минуту, и готовый открутить уши любому, кто осмелится его тронуть. В то время двое моих нищих друзей, не духом, но деньгами, чтобы заработать несколько лир, убедили его продюсировать мой фильм. Ему идея понравилась, не из-за прибыли, а потому что ему был любопытен я, и он хотел познакомиться.

Так, Мемо и Алфредо представили дело следующим образом: Гуидо будет должен выложить деньги на фильм, потом, когда фильм выйдет, первые сборы пойдут ему, до тех пор, пока не сравняются с цифрой истраченного. После чего будущая прибыль будет делиться на три. То есть: тридцать три процента мне, потому что я главное действующее лицо, тридцать три процента ему, потому что он достал деньги, и последние тридцать три процента двоим «нищим», которым пришла в голову эта идея. Мемо и Алфредо знали Гуидо Терруцци уже двадцать лет, тогда как я познакомился с ним в тот вечер, но, несмотря на это, у меня было впечатление, что я знал его лучше. Я сразу понял, что их тридцать три процента продержатся недолго. В самом деле, на следующий день, когда мы собрались во второй раз, чтобы обсудить детали, Гуидо, который имел уже гораздо больший вес, чем накануне, сказал им, все так же мило, что вместо того, чтобы дать им тридцать три процента, он предпочел бы подарить каждому по небольшой квартирке, что, естественно, было намного меньше. Мемо и Алфредо не боялись споров, совсем наоборот. Мемо сказал ему, что они удовлетворились бы, если бы получили каждый по Ferrari, а Алфредо добавил, что одна машина на двоих это было бы слишком, им пришлось бы распилить ее напополам. Но им не досталось даже запасного колеса, не потому что Гуидо не хотел его дать, а потому что фильма не получилось, поскольку он стал менее важным, чем странная дружба, возникшая между нами. Говорю «странная», потому что наша дружба часто заканчивалась крупными обидами, которые мы наносили по очереди. Должен сказать, что Гуидо, по-моему, один из самых симпатичных людей, которых я когда-либо знал, и, наверное, один из самых оригинальных. Иногда мне случалось оказаться в стесненных обстоятельствах, и он, не колеблясь, помогал мне. Но однажды, в ходе работы над «Yuppi du» у меня возникли серьезные сложности с фильмом, и мне было нужно, чтобы кто-нибудь заплатил по моим векселям, выданным мне прокатом. Это было около трехсот миллионов учетными векселями, и я не знал, как выкрутиться, потому что никто не хотел их оплатить. Так как я недавно крупно пошутил над Гуидо, у меня не хватало мужества обратиться к нему. И я подумал послать не разведку Клаудиу. Ей он не мог отказать, тем более, что к ней он питал симпатию. Действительно, они встретились в баре: Клаудиа, Гуидо и Коррадо Пинтус, тогдашний администратор «Клана». «В целом думаю, что я могу это сделать, - сказал Гуидо, - Точный ответ я дам послезавтра. Но думаю, что это не проблема». На следующий день мне пришла телеграмма, в которой говорилось: «Дорогой друг, мне жаль, но я не могу тебе помочь». Это был минимум, которым он мог мне отплатить: шутка, которую сыграл с ним я, была намного крупнее, но в тот момент, даже понимая, я его ненавидел. И тогда и я послал ему телеграмму, которая была еще короче его. Я написал: «Спасибо!» Он вскоре ответил мне еще одной телеграммой: «Пожалуйста!» В ту минуту я понял, что не могу ненавидеть такого оригинала.

После того случая мы на некоторое время потеряли друг друга из вида. Я не звонил ему, он тоже. Дела продолжали ухудшаться. Задолженность по «Yuppi du» поднялась до миллиарда. Фильм был приостановлен. Я был должен всем: банкам, ростовщикам и друзьям.

Первый смертельный удар, никогда этого не забуду, мне нанес «Народный Банк». С детства я всегда ощущал себя частью народа, вот почему именно в этом банке, благодаря его названию, я решил открыть счет, который, кроме того, был у меня единственным. Приблизительно за два-три года цифра, которая была на моем счету, выросла от ста пятидесяти до двухсот тридцати-двухсот пятидесяти миллионов. Потом она опустилась до ста двадцати и снова достигла двухсот. Но вот, во время съемок фильма, счет начал убывать и даже не собирался подниматься. Остался на нуле. Тогда, видя, что он не поднимается, я решил опустить его еще на пять миллионов. То есть, впервые превысить остаток счета на пять миллионов. Я вызвал директора из Венеции и сказал ему: «Послушайте, мне не хватает пяти миллионов, чтобы заплатить труппе. Я же могу выписать чек, правда?» «Нет», - ответил он. «Почему?» - спросил я. «Потому что у Вас больше ничего нет, - закричал он – если выписать чек на пять миллионов, превысится остаток счета». «Но и Вы, - ответил ему я – превысили остаток, когда я принес Вам мои двести миллионов. Однако я доверился. Подумайте хорошо, и увидите, что по сравнению с Вами я смотрюсь намного бледнее». Но делать было нечего. В мгновение ока распространился слух, что я не заплатил труппе. Все испугались и набросились на меня как коршуны, кроме труппы, которая единственная верила мне до конца съемок. Однако, отсутствовала более деликатная фаза: монтаж и выпуск, что подразумевает также дубляж и музыку. Но без миллиарда что делать? Я был почти убежден, что Гуидо на этот раз мне поможет. За шутку теперь он мне отплатил. Но мне не хотелось унижаться.

В этот период много говорили о миллиардере Амброзио. Он был на первых страницах всех газет. И вот в одно прекрасное утро, перечитав их еще раз, я решился и пошел к нему. Я ожидал найти одного из тех хитрецов мрачного вида и не робкого десятка. А нашел ребенка. Вот впечатление, которое произвел на меня Амброзио. И до сих пор я никак не могу поверить, что он мог быть в чем-нибудь виноват. И если это так, то именно благодаря своему простодушию. Помню, в тот день он был смущен больше меня. И правда, на минуту я был охвачен чувством вины, как тот, кто хочет выманить деньги у наивного человека. «Сколько тебе нужно?» - спросил он меня. «Миллиард», - ответил я после короткой паузы. Он посмотрел на меня и сказал: «Я могу дать его тебе через месяц, не раньше». Несколько ошарашенный, я спросил его: «Мне можно сейчас упасть в обморок?» И через двадцать дней он дал мне миллиард, не заручаясь никакими гарантиями. Думаю, что подобны случаи, если и бывают, то один раз в жизни. Со мной же так случилось дважды. Год спустя у Амброзио начались неприятности, и ему было необходимо вернуть тот миллиард, который он мне одалживал. Но миллиарда у меня, естественно, не было, несмотря на триумф «Yuppi du». Тогда я вспомнил о братьях Премоли, Амброджо и Джанни. Два брата, которых я давно не видел. Смирение обитало в их доме. Я познакомился с ними через еще одного своего друга, которого зовут Сандро Фаравелли, рыжеволосого, прозванного «Народный люкс», потому что он иногда загибает, но элегантно. В тот раз, когда я с ними познакомился, Премоли одолжили мне семьдесят миллионов. Потом, помня, что я их им еще не вернул, а прошло уже три года, я подумал, что хорошо было бы продать им пятьдесят процентов «Yuppi du» за миллиард, который я бы отдал Амброзио. Они были еще круче Амброзио. За три дня, все также без всякой гарантии, они заплатили миллиард, избавляя меня от неприятностей.

Несмотря на все это, в мои сорок четыре года то, что больше всего мне нравится – это снимать фильм, монтировать его, писать историю, быть режиссером, сценаристом, быть автором, да, как это было с «Yuppi du», и играть тоже. Мне нравятся аппараты, прежде всего монтажный стол. Фильм – это такая вещь, которая возникает из ничего. Вещь, которая останется. Абсолютное творчество. Огромнейшая глыба, которая мне нравится. Однако когда я должен писать историю к своим фильмам, мне трудно. Трудно, потому что мне не хватает слов. И тогда я вспоминаю учителя Поцци и сожалею, что не учился.

Режиссер Иисус

У меня, кому так трудно писать, есть целый сундук, наполненный записями к фильму об Иисусе. Это кошмар – этот сундук, потому что я чувствую, что должен торопиться, потому что время проходит, а сыграть Иисуса хочу я. Это звучит как вызов, но есть причина, по которой это не так. Потому что в тот день, когда я буду снимать об Иисусе, режиссером будет Он. Поэтому я не боюсь. Я сделаю вид, что я режиссер, что я актер, но на самом деле это Он, кто будет говорить: «Сделай так, установи камеру здесь, включи этот софит, здесь ты должен быть грустным, потому что Петр меня предает». Мой Иисус будет Иисусом того времени, отражая вплоть до мелочей ту эпоху, когда он жил, и атмосферу, которая тогда была. Изменится только одна вещь, которую я считаю очень важной, и о которой никто до сих пор не подумал: характер Иисуса. Потому что он был пресимпатичнейший, а его всегда делают Иисусом-одиночкой, немного букой, который не волнуется даже тогда, когда его распинают. «Потому что ведь Он Иисус, Он Бог, пожалуй, он и боли-то не чувствовал», - думают люди. Однако тот Иисус, каким вижу Его я, должен быть веселым. Потому что тот, кто есть Иисус не может не быть веселым: такой себе Иисус-балагур, который играет, который соревнуется со своими друзьями. И когда Его распинают, он чувствует тяжесть тех гвоздей, входящих в Его руки, и передает именно это ощущение людям. Тогда люди, мне кажется, заплачут по Иисусу. Но они должны плакать не по Иисусу-Богу, а по Иисусу-Иисусу, и еще они должны вспомнить, что Он Иисус потому, что Он выстрадал все то, что выстрадал. Что только Иисус мог так страдать, несмотря на все свое могущество, на то, что он мог горы двигать. И тогда станет ясно еще больше, что Иисус – это Он, и никто другой.

Я буду его снимать левой рукой, фильм об Иисусе, фильм, который потребовал бы три года работы и стоил бы двадцать пять-тридцать миллиардов. Ни копейкой меньше. Поэтому я отдаю себе отчет, какая это была бы ответственность, прямо огромнейшая, но я говорю «левой рукой», потому что я ясно представляю Его. Вот почему я говорю, что режиссером буду не я, а Он.

Другая щека

Нужно иметь с десяток жизней, чтобы хорошенько понять шесть тысяч миллиардов фраз, сказанных Иисусом, чтобы правильно истолковать все то, что написано в Евангелии. Оно, Евангелие, кажется маленьким, но оно большое. Взять хотя бы одну-единственную фразу, сказанную Иисусом, с которой начинается вся история мира. Когда Иисус говорит: «Ударившему тебя подставь другую щеку», он вовсе не хочет сказать, что кто-то должен получить вторую пощечину, потому что иначе разозлился бы даже Он сам, Иисус. Но этой фразой Иисус высказывает мысль намного более тонкую, чем Конфуций, сказавший: «Если кто-нибудь делает тебе зло, не протестуй, но жди на пороге своего дома его похорон». Это не посыл любви, как у Иисуса, это посыл мести. И потому Иисус делает первую поправку великого пророка. И отсюда начинается все. Самым простым было бы, если бы все старались подражать Иисусу, потому что Он – основа благополучия. А благополучие – это любовь.

Чтобы поблагодарить

С Ним у меня получилось как с музыкальностью. Сначала я не пел, ничего такого, даже «ла-ла-ла». Насвистывал иногда, но что-то бессмысленное. В то время как мама, папа, брат, две мои сестры - пели все. Мои дяди и тети пели и играли. Я же казался среди них немым, и глухим к тому же. Потом я услышал пластинку с роком, и это меня травмировало. Я почувствовал, что, во что бы то ни стало, должен петь эту музыку, потому что она была внутри меня, очевидно. Была, но я ее не знал. Кто-то должен был открыть ее и выпустить наружу. То же самое случилось и с Ним.

Я был счастлив, потому что стал известным в кратчайшее время. Дважды в жизни мне случалось почувствовать эту радость, осознать счастье, которое меня пронизывало. Один раз это случилось во дворе, в четыре года, а другое в этот раз. И я подумал: «Черт побери, теперь я знаменит, все, что я делаю, мне нравится, я зарабатываю кучу денег, становлюсь богатым, нравлюсь девушкам, у меня есть невеста… встречаю Клаудиу и влюбляюсь за одну ночь, не верю в свой диск, и именно он становится самым успешным. В общем, у меня все настолько хорошо, что я чувствую необходимость поблагодарить кого-нибудь за это. Но кого? Не Бога же?»

Да, потому что прежде я не интересовался религией. То есть, мама говорила мне: «Ты ходил к мессе?» И я, если ходил, отвечал: «Да». Но по большей части я не ходил, и тогда говорил: «Нет, не ходил». Мама меня не ругала, говорила только: «Не ходи, не ходи! Однако же именно туда ты должен бы сходить». Но она никогда меня не принуждала, никогда не заставляла ходить к мессе. Поэтому я то ходил, то не ходил. Потом, когда я стал водиться с ребятами старше меня, которые вообще не ходили к мессе, и даже богохульствовали, к мессе я ходить перестал. Но не богохульствовал, это мне не нравилось. Но даже не богохульствуя, я думал как и мои друзья, что религия это сказка, придуманная священниками и учителем, чтобы держать нас в послушании.

Среды среди дипломов

Я хотел поблагодарить Бога, потому что мои дела шли действительно хорошо, но я ничего не знал о нем. Тогда я подумал: «Я знаю, что Он родился, отсюда рождественские ясли, и что Он умер, отсюда крест. Это я знаю, но мне не хватает всей середины. Хочу разузнать это. Хочу купить все книги об Иисусе, и, читая, я пойму, легенда ли это, придуманная людьми, или же все это правда». Истины ради должен сказать, что я хотел убедиться в Боге, поэтому если, читая, я понял бы, что все это было выдумано людьми, сказкой то есть, я остался бы недоволен. Я купил кучу книг, Евангелие и все остальное. Но затем я начал с ошибки, потому что вместо того, чтобы читать Евангелие, которое меня интересовало, я начал с Библии. Кое-что было даже симпатичным, но другое казалось мне жестоким. И в Евангелии тоже, потом, в разных отрывках, я пугался. «Черт, но разве может быть, чтобы Он был таким? Тогда это не тот же Иисус, подставляющий щеку!» Однако это я Его понимал плохо.

Я читал и перечитывал, пока не решил найти кого-нибудь, кто знал бы об этом больше меня: нескольких священников и не только. Я выбрал иезуитов, потому что понял, что они были самыми сильными в теологии. Я ходил каждую среду в Сан-Феделе, где, вместе со мной, или, скажем, я вместе сними, были доктора, юристы, все очень важные люди, были инженеры, не скажу ученые, но почти. И был отец-иезуит, который в то время руководил теологией. Если не ошибаюсь, его звали отец Ротонди. Он был немного толстоватый, симпатичный. Были на этих собраниях и адвокаты. Нас было пятнадцать человек. И каждый что-то говорил. Я ходил туда год, каждую среду, пунктуальнейше, как на партию в покер. Мне нравилось ходить туда. И было жаль, что длилось это всего час. Сейчас я продолжаю читать Евангелие, потому что, читая его, всегда есть чему поучиться. И так я приблизился к вере. Обычно слышишь, что кто-нибудь пришел к вере от отчаяния, от горя. Я же от радости. Я был счастлив, и хотел, во что бы то ни стало, кого-то поблагодарить. Как если бы надо мной был хозяин, как если бы я работал для Него.

Он

Я нашел того, кто сильнее меня. Это Он. Не думаю, что есть другие. Мне же никогда не хотелось быть сильнее Него, потому что тогда я бы испугался. Мой ум не может постичь такого. Я чувствовал бы себя одиноким. В то время как Он одиноким себя не чувствует. Я уверен в этом. Потому что Он настолько силен и велик, что не может знать одиночества. Я – да, потому что я маленький. Я больше смерти испугался бы, если бы Он мне сказал: «Ну, теперь ты сильнее меня». Потому что я знаю, что после смерти пойду к Нему, и Он защитит меня. Каждому из нас, даже ощущающему себя сильным, нужно знать, что есть кто-то, кто его защитит, и, может, именно поэтому человек и чувствует себя сильным. Я сильный, потому что есть Он.

Вечные озорники

Повторю: в двадцать пять лет я продал пятьдесят пять миллионов пластинок, по одному на каждого итальянца, включая монашек, грудничков, генералов, тюремных надзирателей, старичков в богадельне. И то, что у каждого итальянца есть по моему диску, это как если бы у каждого было по сверлящему буравчику, пусть даже маленькому-маленькому. При помощи этого маленького сверла я надеюсь вернуть людям способность чувствовать, как траве, которая сначала была сухая, а потом ожила. Это способ напомнить людям о настоящем. Например, когда мы рождаемся, мы все невинны, но как машина, приходящая в негодность по мере использования, человек тоже портится. Однако между нами и машинами есть разница. Машины изнашиваются, и, когда они портятся, нужно их выбросить. Мы же внутри имеем нечто, связанное с мыслью о том, что нам позволено пережить это разрушение. Это нечто, я думаю, и есть душа. То есть, я считаю так: пусть в то время как машина стареет и работает все хуже, и страдает от этого, и у нее нет никакой поддержки (наоборот, хозяин машины только звереет, поэтому чем хуже работает машина, тем более нервным он становится и обращается с ней еще хуже, вплоть до пинков, плевков и выкидывания ее как старого железа), человек, когда в его теле происходит этот процесс разрушения, имеет возможность оставаться все таким же счастливым и наслаждаться каждым своим днем до конца. Именно потому, что у него есть то самое знаменитое нечто, независимое от тела.

Я думаю, это нечто есть у всех. Я знаю это, потому что вижу. И вижу это не только в себе, но, наверное, еще больше в других. Это замкнутый процесс: я вижу это в других - в себе, в других – в себе. И я выражаю это, когда пою. И меня очень удивляет, когда другие не знают, не замечают этой великой силы, которая есть у человека по сравнению со всем остальным: машинами, животными, компьютером, даже атомными бомбами.

Это душа! Я также называю это любовью: любовью, которой мы по природе своей обладаем, и которая делает нас привилегированными даже без осознания причины этого, ставит во главе всего остального мира. Речь идет о тайном сокровище, которое, тем не менее, мы потихоньку убиваем. Если бы нам удалось понять мощь и силу того, чем мы обладаем, думаю, что, наверное, тело перестало бы разрушаться. И мы были бы бессмертными. Даже не так, мы и есть бессмертные, с той лишь разницей, однако, что стали бы бессмертными – как говорят, когда дети шалят? – да, бессмертными озорниками. Которым не приходится умирать. Гуманность, в которой нет смерти – это новый мир, который, по-моему, и есть Рай, где будет только путешествующая душа, не нуждающаяся больше в той оболочке, которая у нас есть сейчас. Оболочки, которая заставляет нас совершать ошибку тления.

Переход

Я не смирился с идеей смерти, даже будучи истинно верующим, даже будучи уверенным, что попаду в Рай из-за своих близких отношений с Иисусом, даже если Ему и придется мне кое-что простить. Я не смирился с идеей смерти, потому что, чтобы перейти по ту сторону, в тот чудесный мир, в который я верю, нужно пройти через те ужасные врата, какими является этот переход. Все переходы безобразны. Не только смерть. Рождение, к примеру. Или переход к выздоровлению, когда человек выходит из больницы, где он болел, и врачи говорят ему: «Смотрите, чтобы с Вами теперь все было хорошо, теперь Вы должны только выздоравливать». Он возвращается домой, и дома случается переход. В каком смысле? В том, что у себя дома, без медсестер, которые его лечат, он чувствует себя одиноким, чувствует себя отчаявшимся, чувствует, как подступает тревога. Он думает: «Наверное, врачи недопоняли. Наверное, я умираю». Переход-смерть меня пугает, потому что я знаю, что это серьезный переход. Это последнее испытание, самое большое. Больше, чем испытание, это проход в другой мир. Его не избежишь. Поэтому я стараюсь его отсрочить. Как можно дальше.

Важность газа

По вечерам, прежде чем лечь спать, я иду на кухню и проверяю, закрыт ли газ. Проверяю два-три раза. Потом, уже выйдя из кухни, иногда мне доводится вернуться назад, потому что, пока я проверял газ, я думал о куче вещей. Я думаю: «Но проверил ли я газ? Да, проверил, я же только что из кухни. Ладно, но в случае сомнения лучше перепроверить». И тогда я возвращаюсь на кухню. Газ пугает меня. Когда я был более беден, чем сейчас, я, мама и папа спали в одной комнате. Эта комната была всем. В ней стояли три кровати, и там же был и газ. И вот, помню, однажды вечером я вернулся домой, и газ был открыт, мама забыла его выключить. Мама с папой спали, и я сразу же услышал этот запах газа. Я подошел к нему и закрыл. Разбудил маму с папой. У мамы немного болела голова, у папы тоже. Мы открыли окна. Я повернулся к маме и сказал: «Но ведь эта штука опасна!» И, говоря это им, я говорил это самому себе. Всю ночь я продолжал думать: «Что было бы, если бы я вернулся попозже?» И чем больше я об этом думал, тем больше понимал важность газа.

Так, теперь я оставляю дома окна приоткрытыми. И прежде, чем лечь спать, каждый вечер проверяю, в правильном ли положении газовый вентиль. Думаю: «Раз, два, три». Потом, неудовлетворенный, думаю: «Закрыт, закрыт, закрыт и еще раз закрыт. Ладно». И тогда я иду спать спокойно. Но иногда, как я уже говорил, возвращаюсь назад, потому что мало ли что!

Навязчивые идеи

Тревоги у меня нет. Но я немного в этом разбираюсь, потому что у меня было нервное истощение, длившееся три года. Тогда я очень боялся. Я только что женился. И, помимо прочего, как только выздоровел я, истощение началось у Клаудии. У нее это протекало тяжелее. Со мной все было легче, потому что мне больше, чем ей, удается рационализация. Я всеми силами хотел выйти из этого состояния. Это, однако, не была тревога. Это был постоянный страх, который мог перерастать и в тревогу. В общем, я чувствовал себя как расслабленный. Я боялся рассказать окружающим о своих навязчивостях, потому что думал: «Если я о них расскажу, о том, что чувствую, если я расскажу о своих страхах теперь, когда я их осознаю, я навяжу их другому, и он тоже заболеет». У меня даже был страх заразить других своим страхом.

Во время ночного бдения

Я сто раз спрашивал себя, почему у меня случилось нервное истощение. Это случилось потому, что я был скорее невежествен, чем независим. Все разразилось в один день. Я был в доме Клаудии, потому что умер ее отец. Я был рядом с ней, потому что ей было грустно, она плакала, и я пытался поддержать ее, вдохнуть в нее немного мужества. Это мне в достаточной мере удалось, потом, она была влюблена, я тоже, и поэтому, в общем, мое чувство было для нее мощной компенсацией. Ее умерший отец был там, на следующий день должны были быть похороны, и мы в соседней комнате всю ночь бодрствовали.

Стали говорить о жизни, о смерти. Рассказывали о том, как кто умер. Клаудиа говорит: «У моего деда была прекрасная смерть». «Почему, как он умер?» - спрашиваю я. «Да так, он кушал, уронил голову, и умер». «Черт побери! Конечно, это замечательно. Хорошо было бы умереть так. А чем он болел?» «Да нет, ничем он не болел. У него случился тромбоз». «Ладно, а этот тромбоз от чего бывает?» «А, ни от чего. Тромбоз может случиться у любого». «У любого?» - спросил я. «Ну да, потому что отделяется сгусток крови, и ему ничего не стоит попасть в мозг». И кто-то другой в комнате говорит: «С любым из нас, прямо сейчас это может случиться». Атмосфера и так была тяжелой, и вдруг я почувствовал волнение, почувствовал, как забилось сердце, и подумал: «Черт, не тромбоз ли это?» Пока я это думал, мысль раздувалась, и я разволновался еще больше. И я сказал: «Клаудиа, я боюсь, давай поищем доктора». «Зачем? Что случилось?» - спрашивает она. «Мне плохо», - отвечаю. «Да что такое, ты изменился в лице?!» Услышав это, я испугался еще больше. В общем, пришел врач и говорит: «Да нет, ничего страшного, он просто немного нервный. Это пустяки».

Я больше не думал о том случае. Однако я стал прислушиваться к себе, потому что я никогда не замечал, чтобы мое сердце билось постоянно с такой силой. Обычно оно так билось, когда я бегал. Однако после той ночи, внезапно, безо всякой причины, я стал чувствовать сердце: бум-бум, я чувствовал его в висках и начинал задыхаться. Как только я чувствовал, что сердце так стучит, я был готов сразу же предположить худшее. Я был внутри порочного круга, и от этого волновался еще больше. И начались эти страхи, которые к тому же я продолжал подпитывать, потому что ни о чем другом не мог думать. И так длилось три года.

Даже рождение моей первой дочери, Розиты, мне не помогло. Помогли мне только размышления. Я подумал: «Давай-ка посмотрим. Почему бьется мое сердце?» И многие мне отвечали: «Но сердце должно биться, горе, если оно не бьется». Я думал: «Они так говорят, но они не знают. Ладно, сердце бьется, но если оно бьется сильнее, почему это? Что со мной произошло?» В конце концов, я пришел к мысли: «Со мной случилось то же, что с ребенком, который делает первые шаги. Он делает первые шаги и верит, что может ходить. После он, однако, падает, ушибается, пугается и потом два месяца больше не ходит. Это испуг, испуг невежи, который не знает, что сердце бьется, что это правильно, что оно бьется». Если причиной моих страхов было невежество, я должен был что-то предпринять. Так я изучил все о сердце, печени, как функционируют железы, вены, качающие кровь в мускулы, значение мускулов, потому что если у человека есть мускулы, это как если бы у него было три сердца. В итоге я изучил гимнастику. И потом я сказал себе: «Теперь я должен научить свой ум не бояться, чтобы он понял, что я могу ходить». Потому что я дошел до того, что и ходить боялся. Я подумал: «Если я буду ходить с врачом, со мной не сможет ничего случиться. Даже если поначалу я буду пугаться. Я должен убедиться, что если в первый раз я сделаю сто метров, и со мной ничего не будет, то во второй раз я должен сделать сто десять метров, в третий сто пятьдесят и так далее». Потом, посередине болезни, мне захотелось обучиться верховой езде, и мне понравилось. Благодаря желанию и размышлениям я выздоровел за шесть месяцев.

Смерть Джона Леннона

Может быть, человек умирает тогда, когда некуда дальше идти, когда нельзя добиться большего, чем уже добился, когда риск слишком велик. Как Джон Леннон.

Конец Джона Леннона настолько странный, что мне, например, пришла на ум такая абсурдная мысль: а что если он спланировал свою смерть? Если он подумал, например: «Я добился успеха, я был одним из лучших, я женился, достиг в жизни всего того, чего хотел достичь. Теперь мне хотелось бы еще и красивую, оригинальную смерть. Позову кого-нибудь и сажу: «Убей меня, когда я буду делать свою последнюю пластинку»». Это всего лишь гипотеза, в которой нет никакого смысла, я знаю, это только для того, чтобы сказать, что смерть Джона Леннона слишком абсурдна. Подходит человек, просит автограф, тот отказывается, и он его убивает. Я думаю: «Посмотри-ка, какой финал!» Именно думая о том, как все началось, как родились «Beatles», об их взлете, об их карьере. Со смертью Джона Леннона все закончилось. Все оказалось ничем. Человек умер, а другой думает: «Верно, что жизнь – всего лишь миг!» Ага, жизнь каждого. И жизнь «Beatles», может быть, длилась еще меньше.

Если бы я должен был написать для Джона Леннона песню, я спросил бы его, так как умер он, по-моему, странно, мог ли он предвидеть такую смерть. Может, да. И еще я спросил бы его, о чем он думал, как поступал. Спросил бы его еще об этой его жене, которая не была красивой, однако между ними была сильная любовь. Это очень позитивно, потому что значит, что любовь не только для красивых. Она существует и для красивых, и для менее красивых, и для некрасивых.

Время уходит

Первое признание я никогда не искал у публики, несмотря на то, что я ее очень ценю. Первое одобрение я искал у одного единственного человека, у любящей меня женщины. И признание Клаудии, моей жены, было всегда единственным. Не только первым, но единственным. Первыми аплодисментами из всех, прошлых и будущих. Она занимает то же место в моей жизни, какое занимала мама. Клаудиа стала мне и матерью. Это самое большее, что может случиться. Однако, точно так же, человек допускает, что любимая женщина, самый важный человек, может, даже больше, чем дочь, может тебя оставить. Тогда это грустно, потому что дочь в этот самый момент, может быть, бессознательно заменяется любимой женщиной.

Потом происходит то, что произошло со мной. Однажды Розита, моя старшая дочь, спустилась в гостиную, и говорит: «Папа, тебе нравится это платье? Мне идет?» «Красивое. Но оно же мамино!» «Ну да». «Оно тебе очень идет, но будет лучше, если ты его снимешь, потому что иначе мама рассердится». Она отвечает: «Да-да, я потом сниму. Только похожу еще немножко». И ушла довольная. Когда она ушла, я подумал: «Черт возьми, какая жалость!» Потому что я увидел, что время проходит, время уходит. Я тогда был с Минеллоно, который и говорит: «Красиво, я себе запишу. Это будет песня, которую я напишу для тебя». И все. Я думал, что он этого не сделает. Однако, однажды мой будущий диск был уже запланирован, я заказал песни ему и Котуньо, потому что у меня самого не было времени, чтобы их написать.

Они их написали, и среди них была и песня о моей дочери Розите. Сначала я не хотел записывать ее, настолько она попадала в цель. Мне делалось грустно, и я хотел, чтобы они поменяли текст. Я говорю: «Вы не должны этого делать». «А что? Мы ее специально написали. Думали сделать тебе приятное!» «Нет-нет, потому что мне кажется, что это как если бы я пришел домой, увидел дочь, дал ей чемодан, мы попрощались, и она ушла. Ей всего пятнадцать!» А они: «Черт, да ты с ума сошел! Это же еще один плюс. Так твоя дочь задумается об этом». В итоге они меня убедили, и я сказал: «Я ее запишу, но выйдет она только в Германии. Здесь, в Италии, песня не выйдет, потому что я не хочу ее слышать». Потом я пошел ее записывать, там был микрофон, я сидел, и записал ее сразу, за один единственный раз. И в ней слышно, что это настоящее переживание. Только потом, когда я ее еще раз послушал, я должен был признать, что вышло хорошо. Она получилась с тем самым «feeling». И стала очень популярна.

И тогда я понял, что дочь, если и оставляет тебя, это потому, что она вынуждена сделать это, потому что однажды она должна пойти своей дорогой. Но она уходит, впервые в жизни грустная от того, что покидает меня. Да, с сильной грустью. В этой песне не только моя грусть, но и ее. Моя и ее. И ее грусть делает меня еще более печальным. Я хотел бы, чтобы обе мои дочери, Розита и Розалинда, не вырастали, чтобы всегда оставались такими.

Джакомо, мужчина, другое дело, потому что я знаю, что даже если он женится, он всегда со мной, потому что мужчина, в итоге, всегда, рано или поздно, руководит семьей. Я говорю это не из женоненавистничества, а потому, что мужчина более решителен, чем женщина. Дочь же должна считаться с мужем, а ее муж как еще один я. Поэтому он соперник. Потому что она уходит, и я больше не вижусь с ней. Поэтому я ревную.

Я знаю, что Розита в том возрасте, когда могла бы уже заниматься любовью. И она, к примеру, меня спрашивает: «Как ты думаешь, папа, заниматься любовью до свадьбы, это правильно, или нет?» И вот однажды я поговорил с ней (потому что мы с моей дочерью всегда разговаривали по-дружески), и сказал: «Конечно, лучшее, что может сделать женщина, это пойти к венцу девственницей». И это так, потому что если она по-настоящему любит своего мужа, это самый прекрасный подарок, который можно сделать мужчине. Потому что это чушь, когда говорят: «Нет, девушка должна иметь опыт». Какой опыт? Нет нужды в опыте. И мужчине тоже, безусловно, нет нужды в этом самом опыте. Потому что опыт приобретается за три ночи. И после этого становится известным все. «Многие, - говорила она, - которые сделали так, отмечали, что между ними не было отношений, не было связи, они не уживались». Я сказал: «Прежде всего, это не значит, что нельзя даже дотронуться друг до друга. И потом, это не правда: ужились – не ужились. Тогда это значит, что любовь ненастоящая». Однако я отдаю себе отчет, что это нелегко, особенно сегодня, когда нас атакуют со страниц газет голыми мужчинами, голыми женщинами, людьми, говорящими о сексе, телевидение тоже, ну и все остальное. В общем, я сказал Розите: «Конечно, если ты сделаешь это, было бы хорошо, если бы этот важный поступок был сделан не зря». Но увы, я никогда не позволил бы своей дочери быть несчастной, потому что, по-моему, счастье – это видеть счастливой ее. Действительно, я всегда повторяю своей дочке: «Послушай, ты, прежде всего, должна искать достойного человека, и еще не слишком отдаляться от меня, тогда мы будем видеться и продолжать играть». И тогда она отвечает: «Да нет, папа, не нужно этого говорить, ведь я никогда не выйду замуж». Но эти же самые слова говорил своей маме и я.

Моя мама была подобна горе. И когда она умерла… Черт! Я начинаю все сначала!

Постскриптум

В этой книге, которую можно читать от начала к концу или от конца к началу, или с середины и дальше, или наоборот, читатель, как бы он ее ни читал, не найдет объяснения названию. В самом деле, не хватает проясняющего его рассказа, который Адриано Челентано отказался сделать своему интервьюеру, потому что, подобно Паганини, он не повторяет дважды. Поэтому придется удовольствоваться рассказом о рассказе.

Милан, март 1981. В баре одной звукозаписывающей фирмы. Рассказывает Паоло Конте, адвокат–композитор из Асти, написавший для Челентано два из его суперхитов, «Azzurro» и «La coppia piu bella del mondo»: «Я, когда писал песни, неважно, для себя или для других, всегда думал о Челентано, потому что это единственный певец, который когда поет, продолжает пользоваться итальянским, а не этим стереотипным слащавым языком, который нужен, чтобы сделать рифму «кровь – любовь». Но не только потому, что он так поет, и что мне нравится с ним работать, но и из-за того, что он рассказывает, пока мы работаем над песней. В последнюю нашу встречу, он говорил мне о Боге. Он хотел, во что бы то ни стало, убедить меня, что Бог существует, что думать о Нем - благо, и что, как бы там ни было, если ты в это веришь, веришь по-настоящему, это дает тебе преимущество. Из-за Рая. Ад и Рай – это конек Челентано. Бесполезно пытаться убедить его, что я неисправимый мирянин. И как все смертные, за исключением него, в два часа ночи больше, чем в Боге нуждаюсь во сне. Ничего не поделаешь». Глубокая ночь сменяется зарозовевшим рассветом. Адвокат Конте, обессиленный, но не сдавшийся, продолжает оказывать сопротивление анимизму Челентано своей верой в разум, переплетенной с мечтательным скептицизмом. Челентано готов отчаяться: душу Паоло Конте, наверное, не спасти. Но вот он извлекает, как фокусник из своего цилиндра, последний довод. Начинает с вопроса в упор: «Ты умеешь ездить верхом?» Конте оторопело смотрит на него: «Да, немного, а что?» И Челентано наступает: «А без седла ты умеешь ездить? Так, прямо на спине?» Конте яростно трясет головой в надежде собрать разбежавшиеся мысли: «Ну да, наверное». И тот: «Это лучше, скакать без седла. Но потно. Потеешь ты, потеет конь. Конь бежит, штаны намокают, и ты прилипаешь». Конте растерян. Челентано молчит. «То есть?» - спрашивает еле слышно охрипший Конте, потеряв последнюю надежду. Челентано безмятежно смотрит на него. Потом наставляет палец в грудь неверному и с убежденностью апостола отчеканивает: «Вот. Рай – это белый конь, который никогда не потеет».

Рай – это белый конь, который никогда не потеет: подобные парадоксы, выраженные синкопированным языком, насквозь ритмичным, Челентано, как бы выпевая рассказ, полными горстями сеет на страницах этой книги. Но если хорошенько приглядеться, парадоксы Челентано совсем не парадоксы. Для него это однозначная правда: жизненный опыт, основанный на невротическом и калейдоскопическом круговороте фантастических образов, ожиданий, надежд, иллюзий такого себе Кандида нашего времени, одним глаз которого обращен к небу, а другой к бокс-офису. Каждая песня Челентано, каждый его фильм и еще в большей степени эта книга, написанная в стиле прямого репортажа, рассказанная экспромтом в ходе многих бессонных ночей, поддерживает миф о простом человеке, прямодушном, имеющим мужеством делать выбор, обладающим даром жить и выражать себя естественно, без прибегания к искусственным расхожим определениям: культура, социальный заказ, протест, саботаж и т.д. В этом, возможно, и заключается причина его невероятного успеха, который длится вот уже двадцать пять лет и который вышел уже за спецефические пределы только песни в более широкий мир шоу-бизнеса, делая из него рекордсмена по беспрецедентным сборам. После многочисленных предложений и стольких же отказов и колебаний, Челентано впервые решился выложить начистоту все то, о чем раньше никогда не говорил. Из этого получилась книга странная, разная, в которой Челентано говорит обо всем, даже о Боге, называя его попросту «Он» и смешивая его с яичницей своей жизни с полной простотой и щепоткой расчетливого кокетства. Книга, доставляющая удовольствие. Потому что она смешит. Потому что волнует. Потому что это книга Челентано, в общем. Книга, оставляющая в читающем ее ощущение, что Челентано еще много чего должен сказать.