Раз в год в Скиролавках

О том, что из пистолета ТТ может убить даже категорический императив

Доктор Неглович вернулся в Скиролавки после четырех дней отсутствия. Гертруде Макух он привез заграничный черный платок с большими красными розами. Пани Басеньке подарил духи Нины Риччи. Порвашу сказал, что не смог дозвониться до барона Абендтойера в Париж. О концерте Йоахима не рассказывал, впрочем, не было на это времени — визиты приятелям он наносил короткие, даже не снимал куртку.

Наутро вместе со старшим сержантом Корейво он поехал на милицейском «лазике» в лес, на край глубокого оврага, по дну которого тек ручей. Много лет назад один генерал приказал построить здесь бункеры из толстых деревянных балок, замаскированных землей и кустами. Бункеры не сыграли никакой роли в военных действиях, никто никогда не стрелял из них, бой начался в нескольких километрах отсюда, в деревне Коринфки, потому что даже генералы не всегда выбирают место для битвы. Несколько бункеров было разобрано на дрова, в одном лесничий Турлей держал бочки с живицей, остальные сгнили, потому что ветер и дожди смыли с них землю. Но несколько их уцелело, и даже сохранились еще дубовые двери на могучих шарнирах. В одном из таких бункеров, заросших стеной колючего терновника, двадцать и более лет тому назад доктор прятал сетку. От нее осталась одна труха, а от девочки из Барт — немного больше: скелет и немного плоти.

В Скиролавки приехал вызванный по телефону капитан Шледзик вместе со следственной группой и ордером на повторный арест Антека Пасемко. Шледзик надеялся, что, приведенный к останкам своей первой жертвы, преступник, возможно, сломается и признается во всем. К сожалению, Антека дома не было. Как заявила милиционерам его мать, Антек скорее всего уехал четыре дня тому назад. Пошел на работу в лес и больше не вернулся. Она не удивилась, что он удрал из деревни, потому что здешние люди грозили ему местью и даже веревку с петлей прикрепили возле Свиной лужайки.

Останки найденной девочки были увезены в Барты, уехал и капитан Шледзик, чтобы объявить розыск Антека Пасемко. А на следующий день он должен был снова приехать. Потому что лесник Видлонг нашел на полянке возле старого дуба тело мертвого мужчины, который застрелился из старого армейского пистолета ТТ.

Страшно выглядел Антек Пасемко. Пять дней лежал он в лесу, а тем временем птицы выклевали ему глаза, лесные звери объели тело. Почему так странно устроено, что сначала птицы выклевывают глаза каждой падали? Может быть, они делают так для того, чтобы жертва, если она еще жива, не начала защищаться, а осталась слепая в лесу уже навсегда? Лица Антека никто не смог опознать, но по одежде и другим приметам мать, отец, братья и люди из деревни подтвердили, что это он принял тут смерть.

Без труда установили в первом приближении время, когда это случилось. В кожаной сумке был нетронутый завтрак, который он взял с собой на работу. Не сумели забраться внутрь сумки лесные звери. Значит, Антек погиб пять дней тому назад, сразу, как только пришел на работу. Расположение тела, позиция, в которой лежал пистолет с одним использованным зарядом, — все говорило за то, что он сам застрелился. Не установили, откуда Антек взял оружие — армейский пистолет. Номер и серия, выбитые на пистолете, свидетельствовали о том, что он был сделан еще во время войны, но был отлично законсервирован, без капли ржавчины и пыли. Принадлежал ли когда-нибудь этот пистолет хорунжему Негловичу или кому?либо другому — этого никто не был в состоянии установить, потому что номер и серия пистолета хорунжего ни в каких актах не фигурировали. Никому не пришло в голову заглянуть в небольшое дупло в старом дубе. Там все еще лежала промасленная тряпка и несколько зарядов для пистолета ТТ. Наверное, они будут лежать там до той минуты, когда какой?нибудь вихрь свалит это дерево и кто?нибудь начнет рубить его на дрова.

Незадолго до Дня поминовения плотник Севрук выкопал для Антека достаточно глубокую и просторную яму на кладбище, даже не так далеко от могилы Ханечки Миллерувны. Похороны были в солнечный осенний полдень. Пришло на них много людей.

Сначала священник Мизерера не хотел участвовать в похоронах, потому что Пасемко собственной рукой посягнул на жизнь, которая принадлежала Богу. Тогда Густав Пасемко, из-за жены, пошел в дом доктора на полуострове и попросил его вмешаться, потому что он хотел, чтобы хоть этот последний стыд семью обошел. «Прошу тебя, Янек, об этом в память о твоем отце», — говорил доктору Густав Пасемко.

Неглович позвонил Мизерере и, ссылаясь на информацию, полученную от старшего сержанта Корейво, сообщил священнику, что следствие по делу о смерти Антека Пасемко еще не закончено. Многие чувствовали ненависть к Антеку, и многие ему угрожали, нельзя исключить подозрения, что его смерть была только замаскированной под самоубийство. «Понимаю, — ответил священник Мизерера. — Я не пойду вместе с процессией от дома Пасемко. Но я согласен совершить обряд на кладбище».

И так Антек Пасемко был похоронен по-христиански. Священник Мизерера произнес над гробом проповедь о справедливости Божьей, которая лучше и совершеннее, чем справедливость человеческая.

Потом он бросил горсть земли на гроб Антека Пасемко и сказал: «Из праха восстал и в прах обратишься».

Бросили горсть земли мать Антека Пасемко, его отец и два брата. Потом наступил момент очень неловкий, потому что, хоть и пришло на похороны много людей и тесной шеренгой окружали они могильную яму, никто из них не наклонился, чтобы взять горсть земли.

И тогда, видя, что происходит, доктор Ян Крыстьян Неглович протиснулся через толпу, взял в пальцы горсть желтого песка и бросил его на гроб Антека Пасемко, говоря громким голосом:

— Боже, отпусти нам грехи наши, как и мы отпускаем нашим виноватым. Теперь уже все, даже Рут Миллер, бросали по горсти земли на гроб преступника, а вместе с этой грудой земли словно бы избавлялись от тяжести ненависти, и становилось им легко от прощения.

И хоть какое-то время спустя один человек, кажется, какой-то чиновник из гмины, болтал там и сям, что в то время, когда умер Антек Пасемко, доктор вовсе не был за границей, а находился в стране, может, даже в Скиролавках, люди из деревни принимали это известие с полным равнодушием. Со временем для людей из Скиролавок Антек Пасемко перестал существовать, как будто бы никогда не рождался.

Однажды вечером писатель Непомуцен Мария Любиньски, поднимая голову от «Семантических писем» Готтлоба Фреге, сказал своей жене:

— Существуют, Басенька, законы, записанные в толстые книги, и законы моральные, которые живут в каждом из нас. Кто для собственной корысти ломает писаный закон, тот преступник. Кто же делает это во имя закона морального, считается человеком справедливым. Подумай, разве не нашлись бы такие смельчаки, которые бы покусились на законы писаные, например, на святое право частной собственности, если бы дошло до какой?нибудь революции? Мы устанавливаем законы писаные, потом устанавливаем новые и снова их ломаем. А знаешь, что дает нам право ломать законы? Чувство социальной справедливости.

— Ты вспоминаешь об этом в связи с похоронами Пасемко? — спросила пани Басенька.

— Нет. Мысли об этом мне навеял запах духов Нины Риччи, который от тебя идет, — заявил Любиньски, о котором многое можно было бы сказать, но не то, что он относился к наивным.

Люди из города, однако, не забыли так сразу о деле Антека Пасемко. Капитан Шледзик, как известно, любил дела запутанные, и, получив от полковника Крупы информацию, что доктор Неглович не пересек государственную границу, хоть клялся и божился, попросил у доктора подробный отчет обо всем, что он делал во время своего трехдневного, а точнее, почти четырехдневного отсутствия дома.

Блокнот капитана наполнился информацией: доктор приехал в столицу в среду рано утром, поставил машину на платную стоянку, в ожидании самолета позавтракал в ресторане аэровокзала, где познакомился с молодой красивой паненкой. Тогда он решил остаться, потому что не любит далеких путешествий. Благодаря связям той паненки, которую зовут Пчелка, он снял на трое суток комнату в отеле при аэровокзале. К сожалению, паненка удрала с пятьюдесятью долларами, которые он ей по ошибке вручил вместо пятидесяти злотых (обе банкноты немного похожи) на покупку одной мелочи. Рассерженный наглостью Пчелки, он с раннего вечера до поздней ночи ходил по ночным ресторанам столицы, предполагая, что там он наткнется на девушку и отберет у нее свои деньги. Девушку он, однако, не нашел. И назавтра, тоже вечером, в обществе знакомой продавщицы из магазина мужского белья, панны Юзи, он снова начал поход из одного ресторана в другой. На третий день такой поход он предложил своей старой знакомой, пани Ренате Туронь, но тоже без результата. На четвертый день он вернулся домой, в Скиролавки.

Капитан Шледзик, человек терпеливый и въедливый, поехал в столицу, где без труда при помощи коллеги из милиции нашел эту Пчелку, которая без особого сопротивления подтвердила слова доктора, так же, как, с несколько большим сопротивлением, призналась в присвоении пятидесяти долларов, и так оправдала свой поступок: «Он произвел на меня впечатление сумасшедшего. Не улетел, хотя билет у него был. Вручил мне пятьдесят долларов на покупку презервативов. Сумасшедшие всегда бьют девушек перед тем, как пойти в постель. Поэтому я удрала с деньгами. Это было в среду, в одиннадцать утра».

У продавщицы, панны Юзи, был жених, ее свадьба была назначена на Рождество. Неохотно она признала, что в четверг, перед закрытием магазина, появился в ее жизни доктор Неглович и пригласил ее на ужин в ночной ресторан. Они в самом деле ходили из одного ресторана в другой, что ей очень понравилось. Доктор, казалось, кого-то искал, спросил ее, в какой комиссионке можно купить духи Нины Риччи. Поздней ночью он отвез ее на такси домой, но духов для нее не купил.

Пани Рената Туронь — охотно и без сопротивления — призналась, что доктор, кажется, уже давно ее втайне любит. Его предложение поужинать вместе в ночном ресторане показалось ей привлекательным. За ночь они несколько раз меняли местопребывание, что показалось ей забавным. Потом он отвез ее на такси домой, хоть доктор уговаривал ее навестить его в отеле возле аэровокзала, на что она, как порядочная замужняя женщина, не могла согласиться. Гардеробщицы в нескольких ночных ресторанах подтвердили, что мужчина, которого им показали на фотографии, приходил в эти рестораны и спрашивал о Пчелке. Но было ли это в среду вечером, в четверг или в пятницу, этого они не помнят. Сторожа платной стоянки возле аэровокзала сообщили, что оставленный автомобиль марки «газ» с брезентовым кузовом трое суток не был использован владельцем. Горничные в отеле не помнили, свидетельствовала ли постель в номере 104 о том, что гость ночевал в отеле, охотнее они заявляли, что каждое утро застилали постель, в соответствии с распоряжением дирекции. Портье в отеле не могли сказать, бывал ли доктор в своей комнате или нет, гости часто уносят ключи в кармане и выходят с ними в город, хотя это и запрещено.

Потом, на совещании, которое капитан Шледзик, майор Куна и старший сержант Корейво провели в отделении милиции в Трумейках, было высчитано, что, если бы доктор Неглович захотел вручить Пасемко пистолет своего отца, у него было в распоряжении для этой цели около 31 часа, то есть с одиннадцати утра в среду до восемнадцати в четверг, когда закрывался магазин мужского белья.

Глядя на большую карту страны, которую Корейво развернул в своем кабинете, капитан Шледзик меланхолически сказал:

— Из столицы до Скиролавок можно доехать на такси за пять часов. Если же менять такси по дороге в разных городах и городках, то это может продолжаться шесть или семь часов. Понятно, существуют еще и поезда. Достаточно проехать поездом сто или двести километров, выйти на большой станции и на такси добраться на рассвете до леса недалеко от Скиролавок, незаметно оказаться на поляне, передать Антеку оружие, вернуться к такси, велеть отвезти себя на какую?нибудь станцийку и снова сесть в поезд. Так или иначе, но у доктора было достаточно времени, чтобы перед закрытием магазина мужского белья он мог появиться пред обличьем панны Юзи.

— Необязательно это был поезд или такси, — заметил Корейво. — У человека, прожившего на свете сорок пять лет и работающего врачом, всегда найдутся преданные друзья, у которых есть автомашины и которые живут в столице или неподалеку от нее. Например: несколько лет назад случилась тут такая история. Директор госхоза из ревности выстрелил в свою жену и, истекающую кровью, привез ее к Негловичу. Тот ее перевязал, ранение было, кажется, только поверхностное. Муж попросил прощения у жены, которая его любила, доктор это дело замолчал. Они до сих пор живут вместе, и сейчас — именно в столице. Насколько я знаю, у них есть машина. Думаю, что от этих людей мы никогда не узнаем, брал ли доктор у них машину и когда ее вернул. Я знаю и другой случай: одна женщина хотела избавиться от беременности…

— Хватит! — перебил его майор Куна. — Это дело безнадежное. Впрочем, как свидетельствуют факты, Антони Пасемко застрелился на лесной полянке около семи часов утра. Нет следов, которые бы указывали на участие посторонних.

— И неизвестно, действительно ли это пистолет хорунжего, — вмешался Корейво.

— Ну да, — согласился с ним Куна.

Капитан Шледзик открыл свой блокнот, а потом закрыл его с громким треском. — Благодаря доктору мы нашли тело первой жертвы Антека Пасемко. Теперь у нас есть полная картина дела: три жертвы и их убийца, который из-за угрызений совести или из-за страха перед местью людей застрелился на лесной поляне. Надо только пожалеть, что он не оставил посмертного письма, как это иногда бывает в детективах.

— Зачем бы ему оставлять письмо? — отозвался Корейво. — Письма пишут тогда, когда кто-то стреляется дома, за столом. А его убил категорический императив. В лесу.

Майор Куна посмотрел на капитана Шледзика, а тот обратил удивленный взор на сержанта Корейво.

— Я и понятия не имел, что вы, комендант, интересуетесь философией. С каких это пор? Корейво встал из-за стола, погладил усики и, делая вид, что не слышал вопроса, вежливо сказал:

— Предлагаю поужинать в нашем ресторане. Я очень голоден.

И хоть весь вечер за ужином капитан Шледзик посмеивался над интересом Корейво к философии, в своем блокноте возле самой фамилии Антека Пасемко он все?таки написал в скобках: «категорический императив», потому что в глубине души был склонен признать, что существует что-то такое и это «что-то» может убить человека.

Безумие лесничего Турлея

В начале ноября, сразу после Дня поминовения, который прошел в такой тишине, что свечи на могилах до утра горели ровным и ясным пламенем, лесничий Турлей увидел Клобука на ветке старой вишни возле дома. С тех пор видели, как лесничий, исхудавший и небритый, целыми днями неутомимо мерил леса с ружьем, готовым к выстрелу, охотясь на Клобука, который, по его мнению, был виноват в уходе Халинки. Грибники слышали выстрелы в глубине леса — это Турлей отыскивал Клобука, целился из ружья, нажимал на курок, но промазывал. Каждое утро Клобук снова садился на ветку безлиственной вишни, прямо напротив окон лесничества. Турлей выбегал с ружьем в руках. Клобук уходил в лес, а Турлей за ним — в погоню по глухомани, по болотам, лесным тропкам, урочищам и дремучим лесам.

А началось все вроде бы невинно. Первые две недели Турлей даже радовался уходу жены. Наслаждался тишиной и полной свободой. Никто к нему уже не придирался, что сломался гидрофор или что в сарае нет сухих дров. Никто не упрекал его, что в грязных ботинках он ходит по ковру, а на стульях и креслах разбрасывает одежду и белье. Никто не заставлял его ежедневно мыть ноги и шею, не велел бриться и помнить о десятках мелких надоедливых дел. Жил Турлей по примеру стажера пана Анджея, питался, как и тот, рыбными консервами, постель его начала напоминать берлогу одинокого кабана. В комнате, где он спал, чернели и воняли оставленные на столе тарелки с остатками еды и пустые банки. Наконец, начала протекать батарея под окном, явление тем более странное, что как Турлей, так и стажер не считали необходимым топить печь и не пользовались центральным отоплением. Ноябрьские ночные холода они переносили по-мужски — мысль о дровах была им отвратительна.

Вода из холодной батареи вытекала мелкими каплями, но со временем все более широкая струя воды разливалась по комнате, просачивалась под ковер и под кровать Турлея. Надо было спустить воду из системы центрального отопления, но это требовало множества действий — откручивания и закручивания нескольких кранов, вытаскивания трех ведер воды, что было свыше сил как лесничего, так и стажера. Намного легче показалось Турлею решение переселиться наверх, на ту кровать, где когда-то спала Халинка и чистая постель даже еще пахла ее телом. Постель эта вскоре, конечно, потемнела, посерела и даже почернела, на столе и на лавках появились воняющие тарелки с остатками рыбы. Рыбий запах пропитывал лесничество Блесы от подвала до чердака, им разили стены в комнатах и в коридоре. Во время командировки в Блесы старший лесничий Кочуба выдвинул гипотезу, что под полом в канцелярии разлагается дохлая крыса.

В магазине в Скиролавках кончились рыбные консервы. По счастливой случайности стажер пан Анджей обратил внимание Турлея на какие-то странные создания, которые бродили по подворью, иногда ночевали в курятнике, иногда — на ветвях старой вишни. Это были создания слегка одичавшие, страшно исхудавшие и оголодавшие и местами как бы ободранные. Несмотря на их странноватый внешний вид, лесничий Турлей опознал в них кур, которых ему оставила жена, но он забыл, что их надо кормить. Теперь каждое утро выстрелом из своего ружья Турлей убивал исхудавшую курицу, и вместе со стажером они ее жарили или варили, чаще — варили, а потом сидели вместе до позднего вечера, прихлебывая бульон, разрывая пальцами мясо, потому что вилки позеленели от плесени в мойке. В такие минуты, наполняя желудок чем-то более вкусным, чем копченая рыба, лесничий Турлей поверял стажеру свои перспективные планы на будущее:

— Вы увидите, пан Анджей, что скоро я привезу из лесу целых три прицепа дров, которые мне положены как натуроплата. Я их порежу бензопилой, а потом порублю на мелкие поленья. Эти поленья я уложу в огромную поленницу посреди двора. Поленница будет такая большая, что ее увидит моя жена из окна дома Порваша. И тогда она вернется ко мне вместе с ребенком, и мы будем жить счастливо. Ведь женщине, пане Анджей, не нужно для счастья ничего больше, только дров для домашнего очага. Может быть, я позабочусь и о том, чтобы запаяли дыру в батарее.

Хорошая еда давала обоим мужчинам приятное отяжеление, наевшись, они расходились по двум берлогам, а назавтра утром Турлей стрелял в следующую курицу на подворье, и снова они ее жарили или варили. Сказать правду, они были бы счастливее, если бы куриц можно было есть сырыми, как фрукты с дерева, потому что варка требовала растапливания печи, а для этого нужны были дрова, мы же знаем, что всякое дерево было для них ненавистным. И может быть, они и перешли бы на сырое мясо, если бы не предусмотрительность стажера, который, ассистируя рабочим на вырубках, от скуки собирал кору и с набитым корой мешочком каждый день возвращался в лесничество.

Но однажды, выйдя утром с ружьем, чтобы обеспечить едой себя и стажера, Турлей обнаружил, что на подворье уже нет ни одной курицы, а только какой-то похожий на курицу пестрый птах сидит на ветке облетевшей вишни. Он выстрелил в этого птаха, но промазал. Хлопая крыльями, эта курица — он ясно определил в ней курицу жены — убежала в лес, и, хоть Турлей ожесточенно за ней гнался, то и дело стреляя, нырнула в непроходимую чащу и исчезла. В этот день ни у Турлея, ни у стажера, пана Анджея, во рту не было ни крошки. И тогда ранним утром сорвался Турлей со своей постели, ведомый глубоким предчувствием, что курица, как создание глупое, вернулась на ночь в усадьбу. И действительно — он увидел ее снова на ветке старой вишни. Выстрелил и промахнулся, потом бросился за ней в погоню до самого болота, вывалялся и вымазался в вонючей тине, но цели не достиг.

Стажер, пан Анджей, легко смирился с очередной превратностью судьбы и принес в лесничество радостную весть, что в магазине снова появились рыбные консервы. Он купил несколько банок и угощал Турлея их содержимым. Но тут проявился твердый и неуступчивый характер лесничего. Зачем бы Турлею есть вонючие консервы, раз у него оставалась еще одна курица? Голодал лесничий и второй день, на третий осторожно, на цыпочках, вышел из дому, прицелился в птицу, которая сидела на ветке, выстрелил и промазал. Хлопая крыльями и издавая горлом какой-то странный писк, эта птица помчалась в лес, а Турлей гнался за ней в кальсонах и нижней рубашке. Птица петляла по болотам, по лознякам, по молодняку и по чащобам, питомникам и вырубкам. Турлей вернулся под вечер в разодранных кальсонах и рваной нижней рубашке, с почерневшим лицом, еле держась на ногах. Он поел рыбных консервов и сказал стажеру:

— Нет сомнений, что это Клобук. Он жил среди моих кур, и это он навел на меня все неприятности. Поэтому я не прилягу, пока его не застрелю. А тогда, пане Анджей, у нас будет много дров на подворье. Поленница такая большая, что достанет до неба и ее увидит Халинка из окон дома Порваша.

С этого дня он начал ожесточенную, неутомимую охоту на Клобука, который каждое утро появлялся на старой вишне. Турлей не ел, не спал, забросил свои обязанности, но упрямо стремился убить ненавистную птицу. Если кто-то считал, что лесничий — безвольный мечтатель, тот убедился теперь в своей ошибке. Он не предавался мечтам, но, как человек действия, от рассвета до заката неустанно преследовал цель. Он ложился спать в полночь, но еще перед рассветом усаживался в старой уборной за сараем и терпеливо ждал, когда на вишне покажется Клобук. Если кто-то думал о нем как о человеке ленивом или беззаботном только потому, что вода все еще текла из батареи и не было дров, сейчас мог собственными глазами увидеть, как он ошибался. Турлей не брился, не мылся, ел что попало (преимущественно рыбные консервы), но ничто не могло сбить его с дороги, на которую он вступил. Не существовали для него трудности, которые отбили бы у него желание охотиться на Клобука, не страшны ему были дожди, осенняя изморось, ветры и ураганы. С раннего утра он постоянно находился на посту в уборной, а потом гнался за зловредной птицей по долинам и по лесным взгорьям. Сколько километров леса он перемерил во время этих погонь, сколько часов недоспал, потому что иногда оставался в засаде на всю ночь, сколько отверг замечательных предложений провести с приятелями вечер за рюмкой! Его разум был занят только одним — понять природу Клобука, разведать тропы хитрой птицы, найти его лежбища и тайники, напасть на него в месте, где он чувствует себя в безопасности и теряет свою бдительность. Много часов Турлей проводил, упражняясь в стрельбе, тысячи раз опускался на колено и поднимался снова, прижимал приклад ружья к плечу, вел взглядом от приклада к мушке, целясь в воображаемое существо. Он понимал, что птица издевается над ним, каждое утро усаживаясь на вишню под его окнами. Он уговаривал стажера, чтобы тот помогал ему как загонщик, спугивал птицу из молодняков и с вырубок. Но он не был в состоянии победить лень пана Анджея — ни просьбами, ни угрозами. И даже иногда он слышал от него слова сомнения, действительно ли эта зловредная птица каждое утро появляется на старой вишне. Откуда, однако, мог знать об этом стажер, если никакая сила не могла выманить его из постели на рассвете? И так, в одиночестве, полагаясь только на себя самого, мерил Турлей свое лесничество туда и обратно, наискось и зигзагами, заглядывал под кроны поваленных елей, входил в чащобы. И чем дольше он это делал, тем большую приобретал уверенность, что это не исключительно его личная война, но что судьба доверила ему исполнение великой миссии освобождения человечества от существа вредного и враждебного. О Клобуках он знал все или почти все: о том, как они рождались, размножались, что любили есть и где проводить ночи, когда обладали большей силой и когда меньшей. Вскоре для него стало очевидным, что его ружье и обычный заряд — неэффективное оружие против Клобуков, и поэтому он появился у священника Мизереры, чтобы тот освятил ему несколько зарядов дроби и пуль. Священник отказался освящать, но подарил ему металлическую пластинку со святым Кшиштофом, которую с тех пор Турлей всегда носил на груди. Не знающий устали разум Турлея выдумывал и все более хитрые ловушки для Клобука. У рыбаков он позаимствовал старые сети и развесил их на старой вишне, на нескольких деревьях разместил затейливые капканы и силки, в специально купленном блокноте чертил постоянные маршруты Клобука по лесным дорогам и в этих местах обязательно, хотя бы раз в неделю, лично бывал, с ружьем, готовым к выстрелу. Его борьба приобрела такой гигантский размах, что рождала изумление у многих жителей Скиролавок и даже во всей гмине Трумейки. Яркие рассказы о Клобуке и его коварном поведении привлекли к нему сторонников — однажды в охоте на зловредную птицу принял участие писатель Любиньски, который обещал Турлею, что его борьбу со страшной птицей он увековечит в одной из своих очередных разбойничьих повестей. Даже старший лесничий Кочуба с пониманием относился к отдельным недостаткам, которые можно было заметить в работе лесничего, и серьезно говорил: «Ну что ж, пан Турлей охотится на Клобука…» О борьбе Турлея с Клобуком ничего не говорил Порваш, зато пани Халинка при каждом случае со злостью констатировала: «Кто бы мог подумать, что у него столько энергии и выдержки? Но дров как не было, так и нет. Я слышала, что и батарея у него начала течь…» Пани Басенька увидела в сражениях Турлея черты почти сверхчеловеческие и испеченный ею пирог из дрожжевого теста лично занесла в лесничество Блесы, чтобы подкрепить силы героя. В самом деле, в позиции лесничего Турлея было что-то необычайное, что-то от древних богатырей. Вырос Турлей в воображении людей до размеров великана, низко кланялись ему не только школьники, но и взрослые люди. Лесничество Блесы стало местом, куда начали стекаться разные охотники, искатели приключений, сказочники, жаждущие легенд о Клобуке, и даже приехала одна романтическая блондинка из Барт. Они, однако, быстро покидали Турлея, потому что, охваченный высокой идеей умерщвления Клобука, он перестал чувствовать жажду и голод, а также, как в этом убедилась блондинка из Барт, исчезло в нем и либидо, то есть он потерял тягу к женщинам.

При известии об этом деле помрачнел доктор Ян Крыстьян Неглович, а потом пошел в лесничество Блесы и оказался с глазу на глаз с Турлеем. Сначала, как это уже стало привычным, спросил его о ходе борьбы с Клобуком и выслушал рассказы о коварстве этой птицы. Потом он велел Турлею раздеться и лечь на кровать; выстукал его, послушал, велел показать язык и горло. Тело Турлея было исхудавшим и почерневшим от трудов, выросла у него и рыжеватая борода. В глазах его горел какой-то зловещий огонь, а жажда деятельности у него была так велика, что даже минуту он не мог спокойно полежать на кровати, а все время вскакивал и хотел бежать в лес.

— Вы убедитесь, доктор, — страстно говорил Турлей, — что как только я убью Клобука, на моем подворье вырастет большая поленница. И батарея перестанет течь. Поленница будет такая большая, что достанет до неба и увидит ее моя жена из окна дома Порваша. И тогда она ко мне вернется.

— Ну конечно, — соглашался с ним доктор. — Кажется, она уже снова полюбила зеленый цвет. Она купила Порвашу три зеленые рубашки.

— Чудесно! — восторгался Турлей. — Снова полюбила зеленый цвет?! А как вы думаете, доктор, она мне изменила?

— Нет, — решительно ответил доктор. — Такая женщина, как пани Халинка, никогда не изменяет чему-то главному в мужчине, с которым она была в тесной связи. Вы ведь не придаете значения таким мелочам, как то, что она живет у Порваша и ложится с ним в постель. Порваш такой же, как вы: у него нет дров, целыми месяцами он носит одну и ту же рубашку. Уходя от вас, она одновременно осталась вам верна, может, не в общепринятом смысле, но в смысле более общем, то есть самом важном.

— Да; она осталась мне верна. Я знаю об этом, — соглашался с ним Турлей. — Я не дурак, чтобы обращать внимание на мелочи. Самое главное, что она осталась верна моей сути. Вы правильно заметили, что Порваш не намного отличается от меня в некотором смысле. Значит, она ушла, но вместе с тем как бы осталась со мной. В Порваше она нашла меня, разве не так?

— Ну да. Вы обнаруживаете поразительную трезвость разума, — заявил Неглович. — Тем легче, как мне кажется, будет убедить вас укрепить свои силы, чтобы борьба с Клобуком принесла эффект. Советую вам каждый день принимать красные таблетки, а вечером голубые. У меня есть для вас и серия уколов. Я буду их вам делать лично каждый день. Спустя какое-то время вы почувствуете сильный голод и жажду, и в вас оживет натуральное либидо. Есть ли у вас адрес той романтической блондинки из Барт?

— Нет.

— Жаль. Было бы полезно, если бы она к вам сюда приехала через десять дней.

— Не хочу я никаких гостей, — запротестовал Турлей. — Чужие люди, даже женщины, отвлекают меня и мешают в моих делах.

Доктор сделал укол и вернулся домой. Десять дней он терпеливо навещал Турлея и делал ему очередной укол, велел Гертруде, чтобы она каждый день носила ему обеды. Через шесть дней этого лечения Турлей убедился, что больше не видит Клобука на старой вишне, эта коварная птица перестала преследовать его, и поэтому он потерял к ней всяческий интерес. Да, время от времени он еще ходил в лес на поиски зловредной птицы, но все реже находил на песчаных дорогах следы ее когтей. Через десять дней, когда вместе со стажером, паном Анджеем, он производил, как обычно, выплату лесным рабочим, он признался ему, что скорее всего Клобук, замученный преследованием, переселился в соседнее лесничество.

Лечение, которое применил Неглович, имело и негативные последствия. Вместе с гибелью высокой идеи борьбы с Клобуком лесничий Турлей понемногу возвращался к своим прежним привычкам и к прежней личности. Куда-то бесповоротно исчез человек действия, способный к большим трудам и жертвам, и снова родился безвольный мечтатель, человек необычайно рассеянный и спустя несколько минут забывающий о своих решениях, если они требовали малейшего усилия с его стороны. Он часто бывал осовевшим, после хорошего обеда Гертруды Макух он, как раньше, любил часами спать на кровати и лучше всего чувствовал себя, когда его никто ни к чему не принуждал, даже к выходу в лес. И как он до недавнего времени почти жил в лесной чаще, так сейчас его трудно было уговорить выйти из дому. Охотнее всего он посылал в лес пана Анджея, что кончалось, понятно, необходимостью утруждать себя, чтобы найти заблудившегося стажера, пока он не погиб от голода и холода. Пан Анджей нисколько не изменился — он по-прежнему терялся по дороге к ближайшей вырубке.

Однажды Турлей пошел за хлебом в магазин в Скиролавках и, проходя мимо дома Порваша, увидел за оградой из сетки маленького мальчика, играющего в мячик. В фигуре и чертах лица этого мальчика что-то показалось Турлею очень знакомым. Тогда он остановился и спросил сдавленным голосом:

— А не сын ли ты лесничего Турлея, мальчик?

— Да, — ответил мальчик.

— Это я. Это я твой папа. Это я лесничий Турлей, — закричал он и протянул к ребенку руки, хоть их разделяла проволочная сетка. Мальчик отошел от сетки и недоверчиво сказал:

— Я знаю, как выглядит мой папа. У меня есть его фотография. У него нет такой бороды он не такой худой и черный.

Дотронулся лесничий до своей бороды, вспомнил, что он уже давно не мылся и не брился полгода не видел мальчика, и тот мог забыть, как выглядит отец. Он решил тут же изменить свой внешний вид и вместо того, чтобы идти в магазин, быстрым шагом направился в лесничество Блесы. К сожалению, он не нашел в ванной ни одного лезвия, которое годилось бы для бритья. Не хотелось ему снова идти через всю деревню в магазин, и он отложил это дело на потом, а утром забыл обо всей этой истории. Его отличала какая-то необычная и раздражающая окружающих черта, что все дела укладывались в его мыслях, как стопка бумаги на столе в канцелярии. Каждое новое дело закрывало все предыдущие, и ему казалось самым важным то, что происходило в настоящем времени. За листочками, которые лежали внизу, надо было лезть, вытаскивать их наверх, создать иерархию их ценности, а это уже было связано с усилиями, которых он не любил. Те, кто его знал, знали и то, что, если он что-то откладывает на завтра, он одновременно откладывает навсегда, разве что кто?нибудь настойчивый ему это дело постоянно подкладывал как новое. Сколько раз он клялся, что отчистит пятна с мундира, выгладит его, сбреет бороду, а лицо старательно умоет и потом навестит своего сынка в доме Порваша. Это кончилось, однако, путешествием в магазин, прокрадыванием мимо ограды дома Порваша, покупкой лезвий и одноразовым бритьем бороды. Не хватило ему сил на то, чтобы почистить и выгладить мундир. А когда он наконец погладил мундир и почистил, снова у него кончились лезвия, а пойти небритым он не хотел, боясь, что мальчик не узнает в нем отца.

Так он жил, и так же жил пан Анджей, пока у него не кончилась стажировка и он не покинул лесничество Блесы.

В тот день, когда пан Анджей утром садился в автобус, отъезжающий из Скиролавок, Турлей несколько дольше пробыл в лесу. Вернувшись в лесничество, он с удивлением обнаружил большую поленницу дубовых дров на своем подворье. Из трубы шел дым, а в кухне крутилась возле печки Видлонгова и готовила обед, батарея в комнате была запаяна, и по всему дому расходилось приятное тепло от центрального отопления.

— Я запретила Гертруде Макух приносить вам обеды, — заявила толстая жена лесника Видлонга, сдвигая с разогретой плиты сковородку с шипящими на ней кусочками сала. — Она готова за эти обеды попросить тот прекрасный луг за вашим сараем. А мне и мужу этот луг как раз подходит. За вами уход нужен, как за каждым одиноким мужчиной. Это я буду готовить вам обеды, завтраки и ужины, наводить порядок. Мужу я велела полный воз дубовых дров привезти, чтобы тепло было. Он привезет еще один воз, потом второй и третий. На том пастбище за вашим сараем мы начнем овец пасти, а держать их будем в вашем хлеву. Сено для овец свалим в ваш сарай — сено с тех лугов в лесу, которые за вами. Дети у меня взрослые, надо бы их навещать, и мы хотим купить машину. На овцах скорее всего можно заработать.

— Хорошо. Очень хорошо, пани Видлонгова, — мурлыкал лесничий, вдыхая вкусный запах жареного сала, которым она сдабривала картошку. — Мне ни луг, ни хлев не нужны. Об одном я только думаю: привезти три прицепа дров, порезать их на колоды, поколоть на поленья и поленницу из них большую, как до неба, сложить. Увидит ее моя жена из дома Порваша и вернется сюда вместе с ребенком.

— Ну конечно. Почему бы ей не вернуться, — поддакнула Видлонгова, ставя перед лесничим обед из двух блюд на чистенько вымытый стол. Потом она принялась отмывать заплесневевшую посуду в мойке.

Ел Турлей обед и невольно поглядывал на выпяченный к нему зад Видлонговой, на большие полушария ее ягодиц и широкую спину, толстые ляжки, хорошо заметные, когда она наклонялась над мусорным ведром, бросая в него вонючие остатки старой еды. С полным желудком, разморенный от тепла в квартире, укачанный грезами, он пошел после обеда спать в чистую постель в прибранной комнате, где уже не текла батарея. Через минуту за ним вошла Видлонгова, присела на краешек кровати и так говорила:

— Я вам дала свою чистую постель, а вашу, грязную, забрала в стирку. То же самое сделала с вашими подштанниками и нижними рубашками. Все принесу чистое и выглаженное. То же самое сделаю с рубашками и с вашим парадным мундиром. Раньше я немного опекала пана Порваша, но он — не то же самое, что вы.

— О нет, нет, вы ошибаетесь, — защищал его лесничий Турлей. — Он такой же, как я. Иначе разве поселилась бы у него моя жена?

— Я буду вас опекать, как Порваша, потому что я уже не беременею, и муж на эту опеку согласился. Хорош тот луг за вашим сараем, пане лесничий, и жалко, если пропадет или в чьи-то чужие руки достанется. Уютно и удобно будет вам с нами. Ведь не правда, что болтала та блондинка из Барт, будто из-за погони за Клобуком вы уже на своей дудочке играть не можете?

Она сунула руку под одеяло, теплой ладонью вынула из разреза подштанников дудочку лесничего и тискала ее нежно, с удовольствием, пока она у него как следует не выросла и не затвердела. Осенний сумрак царил в комнате, и, легонько вздохнув, она без стеснения разделась, обнажая могучее тело, и легла рядом с Турлеем. Ее мягкая кожа аж обжигала, а груди казались двумя плоскими буханками хлеба. Лег на нее Турлей, царапая ее шею небритыми щеками, а она при этом только постанывала от удовольствия.

Заснул Турлей в ее толстых руках, и ничего ему не снилось. А именно в это время древний Клобук снова уселся на ветке старой вишни и оставался там до самого утра. Странная птица, похожая на мокрую курицу, с золотистыми перьями, сотканными из человеческих снов.