Резидент, потерявший планету

Рокировка в длинную сторону

Эльмар и Пауль объездили поселки Ряпина, Вериора, Леэви в поисках какой-нибудь «зацепки» для выхода на банду Яана Роотса, но пока все их усилия были тщетны. Налеты банды в этой местности были не частыми, но довольно болезненными для хуторов и колхозов.

Главари банды, чтобы сбить с толку преследователей, перебирались с нею из уезда в уезд. За ночь люди Роотса были способны проделать шестьдесят-семьдесят километров. Когда Кумм доложил в секретариате ЦК, что еще двое суток назад банда растерзала председателя колхоза в Ряпина, а нынешним утром ограбила магазин в Антсла, задушив сторожа, — один из секретарей в сердцах заметил: «Да примите вы в народную защиту спортсменов — уж они-то обгонят этих убийц!»

К Яану Роотсу уже давно потянулись алчные взоры иностранных разведок, эта банда стала разменной монетой в переговорах эстонских националистов, бежавших в Скандинавию, с Западом.

И, наконец, на пресс-папье, лежавшем на столе скромного бухгалтера банка Прийдика Яласто, сохранился зеркальный отпечаток со словами «Десятый Зеленый». А чекисты хорошо Помнили, что молодой авантюрист, повеса и политический Шарлатан Яан Роотс получил первую эсэсовскую выучку в «Десятом Зеленом батальоне», который еще в сорок четвертом сколотили из сынков кулаков и националистов Выруского уезда двое нацистских офицеров.

…После ликвидации банд Пресса и Вяэрси, возвращения из леса на свои хутора большой группы крестьян и выхода чекистов на долгожданного Диска наступило странное затишье. Но Пауль считал, что в один прекрасный день все версии сотрудников отдела «заиграют», и преследование врагов республики можно будет перевести в стадию оцепления. Во всяком случае пока что версии подкреплялись оперативными мероприятиями. Велось наблюдение за действиями Яласто-Диска. Успешно внедрялась в среду вражеской агентуры Альвине Лауба. Продолжались поиски людей, учинивших мучительный допрос учительнице. Версии, резервы, домыслы…

А расследование обстоятельств гибели уборщицы застопорилось. С самого начала, допустив промедление в поисках явившихся за газетами «почтальонов», Мюри испытывал острое чувство вины. Ему все время казалось, что он что-то упустил.

Пауль глубоко вник в материалы следствия по делу уборщицы, не раз беседовал с патологоанатомом. Он подтверждал, что смерть ее наступила в результате удушья, но не обнаружил следов насилия на теле покойной. «А она не могла пойти за охапкой дров и свалиться в сердечном приступе?» — настойчиво спрашивал Пауль. — «Сердце у нее было не в безнадежном состоянии, — пожимали плечами врачи, — но теоретически такая возможность имеется». «Если бы, — возражал следователь, — кто-то не запер сарай снаружи».

Пауль переговорил с опытными криминалистами. Они посоветовали провести повторное изучение места происшествия. Племянника разыскали, он был потрясен случившимся, уверял, что тетя была олицетворением доброты и никаких врагов или недоброжелателей иметь не могла. В цветочном магазине никто раньше не интересовался, был ли еще какой-нибудь приработок у уборщицы Линды. Приятельниц ее назвать не могли. В соседних конторах и магазинах утверждали, что женщина по имени Линда в уборке помещений им не помогала.

Терзаясь этой загадкой, Пауль проходил как-то мимо Исторического музея и снова заглянул сюда в расчете повидать сторожа, но ему сказали, что у сторожа тяжело заболела родственница и для ухода за нею он на месяц взял отпуск. Пауль пожал плечами, но что-то точило, беспокоило.

Были свои причины для тревог и раздумий и у Эльмара Вяртмаа. Отправляя его и Эдгара Труу на хутор под Михкли, майор Грибов очень лаконично обрисовал их задачу: «Подстрахуйте обоих Лауба… В чрезвычайной ситуации станьте их ангелами-хранителями, в обычной просто тенями. Мелких пташек лучше бы к кормушке не допускать, перед крупными хищниками дверь дома должна быть открыта». Эльмар и Эдгар, не сговариваясь, пришли к одному выводу: их дело в нужный момент подсказать супругам, как себя вести. С Артуром договорились легко: Эльмар, помоложе и в плечах поуже, приставлен к нему от колхоза учиться агротехнике, а Эдгар — родственник Альвине, из Выру погостить приехал.

Никто в дом Лауба не приходил, разве что фургон из волостного центра объезжал хутора, крестьянам предлагались кооперативные товары: посуда, галантерейные мелочи, бижутерия для женщин. Артур тоже вышел к фургону, выбрал для себя безопасную бритву, для жены — косынку, перебросился двумя-тремя словами с продавцом. Узнав, что фургон едет в Пярну-Яагупи, попросил шофера взять его с собой, собирался сортовые семена для колхоза высмотреть. Шофер посадил его в фургон, а в последнюю секунду на развилке какой-то широкоплечий верзила, махая бумажкой, напросился в кабину, объяснил, что жена в Пярну-Яагупи рожает. Позднее Эдгар Труу рассказывал, он и был этим широкоплечим верзилой, что шофер за дорогу и слова не молвил, машину вел ладно, не останавливаясь. Высадил попутчика, не доезжая поселка, сказал, что им не велено брать посторонних. От денег отказался, вышел из кабины, отомкнул заднюю дверь в фургоне, молча выпустил Артура Лауба. Потом быстро захлопнул дверцу, сел за баранку — и был таков.

Артур держал в руках тонкий металлический браслет и странно улыбался.

— Ты что? — недоумевал Эдгар. — Купил? Чему радуешься?

— Не купил, — замотал головой агроном. — В подарок дали. Для Альвине.

— Какой подарок? Кто там сидел?

— Их двое было, продавец, а второй — кассир, что ли, кто его разберет… Кассир в темном углу сидел, он мне экзамен и учинил. — Заулыбался: — Прошел я экзамен, дорогой товарищ, иначе бы ты меня мог не увидеть.

«Кассир» поначалу назвался сотрудником органов госбезопасности и строго спросил, кто дал право агроному нарушать указания госбезопасности и отлучаться далеко от дома. Сообразив, что таких указаний не было и что на хуторе у него уже дежурят двое чекистов, Артур на эту примитивную удочку не поймался. Почувствовав, что с этой стороны агроном непробиваем, «кассир» переменил тон, назвался другом покойного Тыниссона и начал «потрошить» Артура Лауба уже по высокому счету.

Наиболее трудной для агронома частью допроса, как и предполагали чекисты, был его уход из бункера незадолго до окружения банды и дальнейшие планы Артура на житье-бытье. О «подожженной» им овчарне задававший вопросы, видно, уже был осведомлен. Он интересовался, дал ли Тыниссон для Лауба какие-либо городские явки, и, получив отрицательный ответ, очевидно, испытал удовлетворение, ибо сказал продавцу на довольно хорошем немецком языке: «Он молчал до конца». Артур едва не попал впросак, отвечая на вопрос, когда он впервые увидел фотографию сына Тыниссона, но вовремя вспомнил, что по легенде она была вручена Альвине самим Тыниссоном. А о будущем своем сказал кратко: «Чем смогу, отомщу им за бункер, за друзей, за Эстонию… И семена их, колхозные, прорастать будут плохо!» Расстались мирно, и он даже получил подарок для Альвине.

Труу и Лауба отправились в поселок порознь. Вновь встретились через час.

— Дело обстоит так. Никакого фургона уездная кооперация в Михкли не присылала. Они хорошие артисты, не хуже тебя. Фургон же у кого-то стянули.

— Да я же сам к ним напросился, — недоумевал Артур.

— Не смеши людей. Не зря они приехали прямиком на твой хутор. Не сел бы ты в машину сам, усадили бы силком, только нам тогда хуже пришлось бы.

— Я его узна́ю, — обещающе произнес Артур. — Лица в темени не видел, а по голосу узнаю. Глухой такой, грубоватый, и яду в этом голосе много.

Эльмар и Эдгар внимательно рассматривали браслет. Трехрядные серебряные колечки скрепляла цепь легких тонких пластин, на каждую из которых был нанесен какой-либо национальный орнамент. Орнамент выдавал высокий вкус мастера по металлу, глубокие этнографические знания.

— Допустим, найдем мы мастера, — рассуждал Эльмар, — он таких браслетов за свою жизнь, небось, сотни сделал. Да разве он сам продает их?

Мысль о том, что в этой встрече агронома с противником они упустили что-то главное, сверила мозг Эльмара Вяртмаа.

…Вернувшись из поездки, Мюри и Вяртмаа доложили начальству об увиденном и услышанном.

— Я вызвал сюда оперуполномоченного из Выруского уезда, — сказал Грибов, — Гураев Иван Ильич. Допрашивает без надрыва, прицельно. — Грибов ценил искусство снимать допрос. — Он с этим «зеленом батальоном» и лично Роотсом в свое время намучился. Побеседуйте, военный совет созовите. Понадоблюсь — и меня призовите.

С Гураевым им разок довелось встретиться. Крепкий, плотного сложения человек, вежливый, с приятными манерами. Услышав о затруднениях оперативной группы, Гураев на минуту задумался, потом сказал:

— Условимся так. Я расскажу, что знаю и помню. Возможно, это поможет, возможно — нет.

Детство Гураева прошло в бывшем Петсериском уезде буржуазной Эстонии. Ученик сапожника, позже лепщик глиняных сосудов, дорожный рабочий — он прошел в юности хорошую школу жизни. Уже в рядах Советской Армии получил «два кубаря», а осенью сорок четвертого был командирован в Вырумаа. И сразу же возник этот проклятущий «зеленый батальон». Этим странным именем назвали его два офицера-эсэсовца, которые застряли в лесах и здесь сколотили «батальон». Они хотели убедить эстонских крестьян, что «зеленая молодежь», несмотря на поражение фюрера, по-прежнему верна ему. Так они заявляли в своих листовках, подписывая их «Десятый зеленый батальон». В действительности не было ни батальона, ни зеленых мальчишек, была горстка сынков тех, кто бежал сломя голову из Эстонии.

Труден был поиск, во главе банды стояли изощренные эсэсовцы. Жестокость, возводимая ими в норму жизни, вынудила одного из завербованных в банду порвать с нею. Он принес в волисполком врученную ему листовку. Набившие оскомину посулы, набор националистических формул; шрифт стандартный, отпечатано на машинке. Обнаружили следы и машинки и печатавшего на ней…

Когда банду накрыли в бункере, то одного из бывших офицеров вермахта и Яана Роотса в нем не оказалось. Роотс был, пожалуй, предприимчивее других и в своем честолюбии и авантюризме гитлеровскую программу расовой и социальной ненависти почти ко всему человечеству воспринял и как свою жизненную программу. Гитлеровцу и его выкормышу удалось бежать. Они сколотили новую банду. В нее набились бывшие надзиратели концлагерей, кулаки, каратели, охотившиеся за партизанами, гитлеровские офицеры — все, кто скрывались в лесах, самый мутный, зверский, античеловеческий элемент.

— Яан Роотс, — закончил свой рассказ лейтенант Гураев, — стал остервенелым убийцей, как и его названый папаша с псевдонимом «штурмбанфюрер СС Онгуар». Фамилия не немецкая и не эстонская — пусть, мол, думают, что в банду чуть ли не пираты всех морей съехались. Но у Роотса есть одна слабая струнка: обожает лично вербовать к себе новичков. Так что дайте ему наживку, и он клюнет.

Гураев лукаво улыбнулся.

— Только наживку эту готовить надо. Кто играет в шахматы, знает, что рокироваться в короткую сторону быстрее и проще. А здесь — в длинную нужно. С выводом фигур на Поле. Так есть у вас такая наживка?

— Нужно подумать, — Мюри говорил не очень решительно. — Живет в долине Ахья…

В этот же день он подал заместителю министра рапорт. Напомнил, что в начале 1947 года была выведена из лесов в районе Ласва небольшая группа хуторян, которые осознали ошибочность своих действий и желали честно трудиться (группа Альфреда Неэмла). Один из возвращенных к мирному труду крестьян Антс Киви заявил, что желает помогать органам госбезопасности в разоблачении преступной националистической пропаганды и выводе из леса его земляков.

Продолжение разговора о «зеленом батальоне», Яане Роотсе и эсэсовце Онгуаре было перенесено сначала к Грибову, потом в кабинет заместителя министра. Крупное добродушное лицо Пастельняка, выслушавшего предложение молодых чекистов, стало напряженным, глаза сузились и уставились в одну точку. «Заинтересовался», — сказал себе Пауль. «Начнет с возможных проколов», — подумал Грибов.

Пастельняк подошел к карте республики, полузавешанной на стене шторкой, для чего-то потрогал черный флажок, наколотый у названия поселка Вериора.

— Собственно, как этот Антс Киви, — спросил Пастельняк, — пришел к нам? Почему главарь лесной группы Альфред Неэмла просто вернулся домой и стал пахать, а в Антсе Киви вдруг проснулся азарт бойца?

Мюри вспомнил свои встречи с Антсом. Высокий, хорошего сложения, красивый лицом, Антс был не просто землепашцем и садовником. Он рисовал, писал пейзажи, его нередко приглашали в церкви подновлять алтарные росписи, и, кажется, он справлялся с этими поручениями, хотя никогда живописи не обучался. На хуторах о нем говорили как о самородке. Даже митрополит Сергий, приезжавший в войну из Печорского монастыря в Выру, увидев одну из алтарных росписей художника-самоучки, пригласил его поработать в монастыре. Были люди, которые не простили Антсу, что он не вступил в «Омакайтсе», именно они пустили слух, что Антс нажился в эти годы на заказах церкви, что за недурную оплату даже выдавал советских активистов. Приехал на хутор следователь уездной прокуратуры, молодой, горячий, тщеславный, вопросы задавал, будто уже знал, что перед ним преступник, ответы не выслушивал, после каждого слова Антса сыпал фразами: «Запирательство для вас смерти подобно», «Наша юстиция все знает…», «Знакомые увертки». Антс Киви проводил его печальным взглядом и ушел в лес.

— Следователь начинающий, попетушился и остыл бы, — успокаивал его Мюри, — а ты, как балованное дитя, у которого игрушку из рук потянули: забил ногами по полу и в рев…

— Игрушку отнять — не честь замарать, — хмуро отозвался Антс. — Что же мне, с наветом оставаться было?

— Да ведь прислужник врага тебя оговорил, а не наш человек, — огорченно напомнил Пауль. — Гитлеровское наследие, товарищ Киви. Чего только не было! Вот с тобой отец Сергий беседовал, много чего немцы при нем вывезли из Печор. А как он кончил, — хочешь знать? Между Каунасом и Вильнюсом этого святого папашу эсэсовцы и прикончили: слишком много знал. Да еще свалили свое убийство на партизан. Так что твоя обида не самая страшная. Исправим, отмоем твою честь.

Прошло время, и Антс сказал Паулю Мюри: «Я хочу и другим помочь отмыться. Поверишь мне, начальник?»

— Я поверил, — закончил свой рассказ Мюри. — И не ошибся. Антс помог нам вывести из леса два десятка крестьян.

Пастельняк вызвал начальника контрразведывательного отдела.

— Изложите нам, товарищ капитан, последнее шифрованное послание Альфонса Ребане.

Начальник отдела раскрыл папку, которую держал в руке, всмотрелся в один из листков.

— Очередное послание Альфонса Ребане из Стокгольма… Свидетельствует свое уважение Планетному Гостю. И далее: «С надеждой уповаем на укрепление вашего влияния на сына Яана (Роотса). Помните, что его каждый шаг — это убедительнейший и, может быть, единственный аргумент для продолжения финансирования нас со стороны друзей. Запад ждет от него нападений, взрывов тишины и в то же время акций, которые привлекли бы к нему симпатии хуторского крестьянства. Возможно, будут уместны срыв любыми средствами уездного праздника песни, которому большевики придают политическое значение, или раздача по хуторам отбитого у колхоза стада с дискредитацией Советов. Роберт». — Заключил: — Аналогичные шифровки передавались в этом году трижды.

Пастельняк отпустил капитана.

— Вот что, — неожиданно сказал он, — никогда меня впредь не уверяйте, что крестьянин, не прошедший нашей школы, одинаково поведет себя в разговоре с нами и в логове бандитов. Это самое уязвимое место в оперативном плане лейтенанта Мюри. Но, чтобы дело поставить на практическую ногу, и запустим Антса Киви пока что на первую ступень операции, — на секунду задумался, — операции «Перекраска». Пожалуй, ее можно назвать так, если мы хотим, чтобы банда увидела Киви в ином свете, чем он есть.

— Первая ступень, товарищ полковник, — напомнил Грибов, — совсем не такая уж безобидная. Шурин его, изощренный пособник бандитов, должен увидеть в Антсе себя, свою низменную психологию.

— Антс давно готовится послужить людям, — подчеркнул Мюри. — И он не простак, нет!

Пастельняк посмотрел на него, усмехнулся:

— Осуществляйте операцию, товарищи чекисты. И учтите: в этом же районе выходить на связь с бандой будут Переводчица и, как она сообщает, некий агент националистов, она зовет его Иваром. Никаких контактов с ними! Никаких контрмер! Не вспугните главного зверя.

Вошел дежурный, извинился, протянул заместителю министра бумагу.

— Контрразведывательный отдел просил доложить сразу.

Полковник бегло прочел, не скрывая досады, заметил:

— Опережает нас на ход Планетный Гость, затевает террористические акты в другом районе: «Подготовьте на «Кренгольмской мануфактуре» отвлекающую… — надо понимать, что от Роотса отвлекающую, — встречу группы русских строителей и прядильщиц, не опасаясь обилия красных тонов». Уяснили? Провокация и кровь.

Цена жизни

Далеко позади остался дом Антса Киви, а ему все идти и идти. Сын Олев, прощаясь с отцом, сказал ему по-мужски серьезно: «Учитель считает, что у меня склонность к географии. Ты не возражаешь, отец, если я буду поступать сразу после школы в университет? А на севе и покосе я тебе всегда помогу». Анете, провожая мужа с хутора, жалостливо протянула: «Возвращайся живой. Гляди, и сын у тебя ладный, и в доме все спорится, а уж лучше наших мест нет, Антс».

Никто не ждет его ни в болотах за Вериора, где укрылись в засадах люди Роотса, ни в летучих песках под Вярска, прозванных Сетумааской Сахарой. А дойти нужно.

На границе между песчаной пустошью и заболоченной низиной, у кромки леса, притулился крошечный домик сестры Антса. Суетливая Майму и муж ее, широкой кости, коренастый, исподлобья глядевший Тийт Калле, встретили гостя удивленно и без большой радости.

— А говорили, Антс, ты все еще в лесах обитаешь, — мрачно изрек Тийт. — Не привел за собою хвост?

— Ты не хвоста бойся, Тийт Калле, — так же резко ответил Киви. — Ты тюрьмы бойся. Дошел до моих людей слушок, что ты хорошо тут кое с кем спелся. Приехал я сестру свою спасать.

У Тийта даже челюсть от страха отвисла. Зашипела, запричитала Майму.

— Я что? — наконец пришел в себя Тийт. — Взял ружьишко и шмыгнул в лес. А сестре твоей я не помеха, пусть к тебе переезжает или еще куда.

— Как это ко мне? — усмехнулся Антс. — Меня самого обложили, как зверя в берлоге. Слушай, Тийт Калле, а не уйти ли нам вдвоем к лесным братьям? Мои парни разбежались из отряда по домам, один я, как волк неприкаянный, мотаюсь с места на место…

Тийт тупо смотрел в одну точку.

Ночью он уходил, Антс слышал, как скрипнула калитка, глухо заворчал, заворочался в кухоньке тощий черный пес. Вернулся хозяин с рассветом, завалился в чем был на лавку, даже сапоги, в иле замазанные, не стащил с себя. Майму поутру ругала его, пилила, он беззлобно отмахнулся:

— Все одно — привыкать пора. Ты вот что, свояк, — обратился он к гостю. — Пока вали отсюда. Свои дела мы с Майму сами обдумаем. Нельзя нам сейчас отсюда. Никак нельзя.

Антс понял, что банде нужна явка. Потянулся, хрустнул пальцами:

— Ладно, если так. За сестру опасался…

— Отваливай, — повторил Тийт. — Ну, а если припрет тебя вконец… Через месяц притопывай — может, что и получится в здешних местах. — Скривился. — А Анете твою… не тревожит власть?

Киви уже догадался, что банда его поверяет.

— Тревожит, — повторил он за шурином. — Боюсь, подойду к хутору, а там ветер один гуляет…

— Извести как-нибудь… Письмецом или через верного человечка. — Тийт глянул в окно, закряхтел. — К дождю идет. Двигай, свояк, чтоб поспеть по сухоте.

Майму бросилась к печке, картофелины румяные с противня на стол скатила.

— Пожуешь в леске — сестрицу добрым словом помянешь.

В ноздрях защипал запах шпика, запеченного в картошке… Антс Киви поблагодарил, поклонился, натянул картуз, схватил свой мешок, карабин и отправился.

Когда он вошел, Анете накрывала на стол, он глянул: три прибора — и его не забыла. Жена расцвела улыбкой.

— Заходил один товарищ, ждет в сельсовете. Велел передать — можно и к ночи, еще лучше будет.

Пауль выслушал его рассказ, задумался.

— Посоветуюсь с товарищами, но, видно, придется твоей семье для спокойствия на время уехать.

— А куда переведете их, начальник?

— Забудь ты это слово «начальник», — вырвалось у Пауля, — делаем с тобой одно дело, значит, друзья и товарищи. А переведем твою семью на время в Таллинн. За судьбу их не беспокойся.

Антс Киви благодарно глянул, нерешительно сказал:

— Начальник… тьфу, друг… В общем — товарищ Пауль. Скажи: если меня продаст какая-нибудь вонючая шавка… Олева сделаешь человеком?

Пауль сжал губы, потер голову:

— Понимаешь… У нас принято: на операцию не выпускают человека, если у него нет полной уверенности в успехе.

— Брось на весы случай, — возразил Киви.

Взял его руку в свою, с хрустом сжал.

— Олева сделаю человеком. Слово чекиста. А чтоб тебе бодрее было встретиться с Яаном Роотсом, мы тебе придадим еще один «подвиг». Буквально на днях какой-то бандюга влез в лавку, застрелил нашего человека. Славный был парень, только что первое офицерское звание получил, недавно женился, ребенка ждали. Нет его. Запишем на твой счет. Бандюгу взяли. Подробности оговорим.

Антс слушал внимательно, в конце беседы предложил место, где от него вестей ждать.

— Договорились. А в доме сестры, имей в виду, по четвергам и субботам застанешь Эльмара. Я тебя с ним знакомил.

Крестьянин задвигался, недоуменно спросил:

— Шутишь, Пауль? Калле и не думает в лес уходить.

— Завтра передумает, — успокоил его Пауль.

Мюри не с потолка взял, что Тийт Калле сбежит в лес. Через несколько дней после этого ночного разговора в дом к Калле постучались и на пороге появилась спортивного вида женщина, одетая на городской манер, в зеленой вязаной шапочке, такого же цвета куртке. По ее сплошь забрызганным грязью сапогам можно было судить, что она довольно длинный путь проделала пешком.

Независимо, не представляясь, присела у краешка стола, внимательно осмотрела насторожившихся хозяев, не особенно вежливо заметила:

— Ты — Тийт Калле, ты — Майму Калле. Так? Я у вас заночую. А ты, Тийт, сегодня же пробежишься… знаешь куда… и скажешь, что пришел человек от Диска и желает переговорить с самим Яаном, понял? Если не поверят, передай эту записку.

Достала из кармана куртки аккуратно сложенный обрывок листовки, на котором сохранились слова «Десятый зеленый батальон» и размашистая подпись, по всей видимости, штурмбанфюрера СС Онгуара.

— А где тот человек? — в остолбенении спросил Тийт.

— А я тот человек, — спокойно ответила Альвине.

Тийт вернулся под утро, ничего не сказал. И женщина не лезла с вопросами. Прошел день-другой, ночью Тийт ее растолкал, велел одеваться. Шли по вереску, по хлюпи, забрались в темный лес, ни зги не видно, ночь выдалась безлунная. А Тийт находил дорогу по каким-то одному ему известным приметам, спотыкался, чертыхался, но шел. Помощи спутнице не предлагал, только когда она спотыкалась, поджидал ее в трех шагах. Лишь один раз, когда в кустарнике она застряла, завозилась, мрачно отпустил:

— Я свою бабу на такое мужское дело не пошлю, нет…

— А ты свою бабу, — зло отбрила она, — хоть на яйца заместо курицы сажай, мне-то что с того! У тебя своя голова, у меня, гражданин подследственный, своя, и не дурнее, будь уверен.

Он не ожидал такого отпора, несколько шагов прошел молча, вдруг спохватился:

— Это с чего же я подследственным стал?

— А с того же, что за братом твоей жены уже охота идет, он эмгебешника какого-то уложил, ну и до сестры его, — твоей жены, то есть, — докатятся… Его-то жену, должно, уж с хутора гонят.

— Врешь! — выпалил он.

— Ты со мной осторожнее! — прикрикнула Альвине. — А насчет высылки и остального тебе другие объяснят.

Он замолчал, ошеломленный, раздавленный привезенными ею новостями.

Проводник остановился, когда послышался легкий плеск воды и за толстыми стволами деревьев скорее начала угадываться, чем проступать поверхность озера. Они оба молчали, неизвестно чего ожидая. Так прошло с четверть часа. Впереди раздался звук, похожий на плеск крупной рыбы, но равным образом, подумала Альвине, звук мог быть и ударом весла. Шурша, врезалась в мягкий прибрежный ил лодка и в ту же секунду откуда-то сверху брызнул огонек карманного фонарика и негромкий голос предупредил:

— Не двигаться, руки поднять!

Из лодки вышел, в сопровождении еще одного вооруженного мужчины могучего сложения человек, приблизился к пришедшим, осветил их лица зажигалкой — Альвине успела подметить лишь длиннополую немецкую шинель и густую с проседью бороду — предложил посланнице Диска сесть на поваленный ствол, а Тийту отойти подальше, расположился рядом, отрывисто спросил:

— Почему фрау удостоена столь высокой и трудной миссии?

Она объяснила сдержанно, лаконично, в свою очередь задала вопрос:

— Почему не пришел Яан? Мое поручение касается лично его.

— Вам придется либо уйти, фрау Лауба, либо иметь дело со мной. Яан не выходит ни на какие встречи. Конспирация, фрау. Его интересы представляет майор Онгуар, к вашим услугам. И поверьте, у Яана нет от меня ровно никаких секретов.

Он говорил по-эстонски довольно свободно, но с немецким акцентом.

— Хорошо, — после непродолжительного молчания сказала Альвине. — Но я прошу вас, герр майор, передать Яану данные мне инструкции слово в слово.

Онгуар наклонил голову. Для Альвине началась самая сложная часть операции. Инструкции, которыми снабдили ее Диск и, через его посредство, Тесьма, были предельно категоричны: усилить террор в отношении советских и партийных работников; участить крупные диверсии в колхозах, зернохранилищах, на железной дороге; укрупнить отряд, слиться с другими группами лесных братьев, если таковые окажутся по соседству. Пастельняк, услышав о таком поручении, пожал плечами: «Кажется, мумии из Загранцентра и те начали понимать, что сегодняшний эстонский крестьянин устал от войны… Передай все это им: «усилить», «участить», «укрупнить»… Слова оставьте, а смысл переверните. Только не искажайте на сто процентов директивы иноразведки, достаточно и пятидесяти».

Но это было сказано в кабинете, выходящем окном на тихую улочку. Альвине же находилась в лесной чаще, в окружении бандитов, лицом к лицу с изощренным гитлеровцем.

Она начала с того, что сделала комплимент Онгуару как опытному бойцу нацподполья и автору воззваний, а также его более молодому другу Яану в их бескомпромиссности перед крестьянскими массами и умении не останавливаться перед массовым террором, чтобы держать население в страхе. Онгуар облегченно вздохнул, и Альвине поняла, что попала в цель.

«А теперь смелее, Альвине, — приказала она себе, — у твоего противника нет тыла! Начни, как говорит Пауль, с «каскадной» фразы, при подозрениях она сослужит службу».

— Но, конечно, надо всегда и во всем учитывать эстонский характер, усталость людей после войны. Национальный характер, господа!

Онгуар пока поддакивал. Альвине начала разделываться с инструкциями бухгалтера. Возмездие может исходить от лесных братьев, но оно должно носить выборочный характер: убить хуторянина на дороге — значит, восстановить против себя волость. Акт террора — извольте, но как исключительная мера. Есть другие: оклеветать, подбросить подметное письмо, выкрасть документы, подвести под удар милиции. Диверсии — да, но пусть они исходят от самих крестьян: дело Роотса и его друзей уговорить, подбросить материал для разжигания страстей, расклеить листовки на дорожных столбах…

— Фрау! — вдруг резко оборвал ее Онгуар. — А те, кто послали вас, не обрекают таким образом нас на бездействие?

— Те, что послали меня, герр штурмбанфюрер СС, — она пошла напрямик: — Просили напомнить, что за спиною вашей уже не войска СС, а эстонские крестьяне, и ориентир должен быть не на «Майн кампф», а может быть на прозу Эдуарда Вильде и стихи Лидии Койдула.

Чтобы подсластить пилюлю, более миролюбиво заметила:

— В ваших кругах, если не ошибаюсь, считалось, что речи Геббельса и поджог рейхстага тоже лили воду на мельницу национал-социализма. Вам предлагается более современная стратегия, майор Онгуар.

Он задумался, и она продолжила рекомендации. Суть — не в диверсии, а в подготовке общественного мнения для ее свершения. Объединение с другими группами поощряется, но именно на группу Роотса возложены особые надежды эстонских друзей и пусть она представляет как бы самостоятельный кулак. Почувствовав, что хоть в этом угодила Онгуару, поспешно добавила, что исключения могут быть и что, по ее данным, их связник Калле обвинен в пособничестве лесным братьям и лучше бы его по соображениям конспирации забрать к Роотсу.

— Разрешите нам, — язвительно пояснил он, — избежать провалов вопреки желанию ваших шефов, фрау Лауба, преподносить Загранцентру или «Интеллидженс сервис» раздутое число лесных братьев. Все, что вы передали, мы обсудим. Надеюсь, наши коррективы — это уже прозвучало насмешливо, но без яда, — не будут восприняты вашими руководителями как бунт в подполье?

— Я, как и вы, сейчас всего лишь передаточная инстанция. Мне не дано права что-либо менять в инструкциях наших более опытных друзей. Помните, национальный характер, господа! — закончила она опять «каскадной» фразой.

Ей показалось, что он тихонько чертыхнулся, но после небольшой паузы довольно миролюбиво попросил доставить к ним рацию, пулеметы, пишущую машинку. Альвине обещала все это передать господину Диску.

На обратном пути Калле молчал, но изредка начал предлагать своей спутнице руку, которую она демонстративно не замечала. Мгла высвечивалась, и к домику они подходили уже с первыми бледными лучами солнца. Альвине несколько часов поспала и собралась в дорогу. Калле тоскливо спросил:

— Так мне… уходить, госпожа, в лес? Как велите?

— Уходить, — жестко сказала она, — если не хочешь загреметь.

Альвине добралась до Таллинна, разыскала Прийдика Яласто и быстро отчиталась о поездке. При этом не преминула подчеркнуть, что потребовала от Онгуара учитывать при совершении диверсий и акта террора эстонский национальный характер и чисто человеческую усталость хуторян, но что Онгуар, кажется, пропустил это мимо ушей, равно как и совет объединиться с другими группами.

— Скотина! — рассвирепел Яласто. — Типичная немецкая скотина, думающая, что она — пуп земли. Устарел, мешает… Что мы сообщим шефу, друзьям? Спасибо за все, мадам Лауба, но мне придется послать туда же Йыги с более жестким ультиматумом и вызвать на связь самого Яана. Вашу встречу с Иваром Йыги я организую.

У нее возникла страшная мысль: не разоблачит ли ее Йыги, узнав, какие инструкции она передала банде Роотса? Сразу же сообщила своим через Мати, что «не смогла приласкать мальчишечку (Яана Роотса) и охладить его папашу (Онгуара), а это и лучше, папаше дадут отпуск для лечения нервной системы. Шурина (Калле) там приютят. Иво решил отдохнуть там же, да не испортил бы он посаженных мною цветов (инструкций для Роотса). Племянница».

Ее донесение позволило старшему лейтенанту Мюри внести предложение:

А Улыбка, наделенный этим щекотливым поручением, спешит известить Дедушку:

Вот уже второй месяц Антс Киви проходил цепочку испытаний, изнурительнейших тестов, которые предлагал ему день за днем подозрительный Онгуар. Антс поселился в домике у Калле и выполнял для Роотса все то, что делал раньше его шурин, взятый, наконец, в банду: Антс стал связником, наводчиком бандитов, изредка, в непогоду и ночной час, натапливал для них баньку, Майму переехала к родным в Северную Эстонию. На хуторе Калле ни Мюри, ни Анвельт ни разу не были, но записками, благодаря тайнику под разбитой лодкой, обменивались с Антсом часто.

«Онгуар чувствует опасность, как тигр, издалека, — сообщил Антс как-то друзьям через Эльмара. — Не будь его, Роотс меня давно бы взял». Их единственная встреча в лесу, состоявшаяся по просьбе Калле, происходила довольно зловещим образом: Антс Киви в течение двух часов должен был отвечать на вопросы. Выяснилось, что каждый шаг крестьянина проверен бандитами. Онгуара почему-то интересовала связь Киви с митрополитом Сергием во время войны, и только много месяцев спустя Антс понял, что штурмбанфюрер подозревал его в укрытии доли несусветных богатств Печорского монастыря. И даже «убийство» Антсом офицера-чекиста вызвало у Онгуара пренебрежительную реакцию: «Нашел чем бахвалиться, — презрительно отпустил он. — Я таких в войну пачками в яру кончал».

За короткое время общения с бандитами Антс понял, что, кроме Роотса и Онгуара, многими делами здесь заправлял смуглый, похожий на цыгана, офицер, к которому даже считавший себя заправилой Онгуар лестно обращался «герр Кундшафтер — господин разведчик». Он когда-то работал в зарубежной разведывательной службе СД, переводчиком у Шелленберга. Антс заметил, что в нападениях главари, как правило, не участвовали.

Бандиты никогда не извещали Киви о дне своего прихода заранее и чаще всего вызывали его из дому подброшенной запиской, отпустив всего около часа, чтоб связник мог добраться до болота или леса, каждый раз меняли место встречи. В этих условиях приходилось ждать случая.

Возможно, этим случаем явилось неожиданное появление у Киви смуглого «герра Кундшафтера» или приход, неделей позднее, маленького рыжеволосого человека. Переводчик Шелленберга был замечен сельским милиционером, когда в сумерках задержался у сберегательной кассы, проявив странный интерес к висевшему на дверной ручке тяжелому замку. Смуглый вынужден был спасаться бегством и заскочил на хутор. Киви укрыл бандита в подполье, а когда появился милиционер, громко объяснил ему, что посторонних не держит. Сам же настрочил на клочке бумаги: «Товарищ, скорее уходите, вам все разъяснят по телефону…» Милиционер глянул, медленно шевеля губами, прочел, но номер телефона был ему, видно, знаком.

Смуглый не благодарил и, только уходя, коротко бросил: «Чем взял милицию?» Киви с усмешкой поднял с пола трехлитровую бутыль самогону. Немец беззвучно засмеялся, приветственно выкинул вперед правую руку.

…Маленький смешливый человек с рыжей копной волос возник на пороге неожиданно. Йыги поклонился хозяину, протянул квадратик картона, разрисованный путевыми знаками, попросил с первой же оказией передать «самому».

Уплетая солоноватые бобы, они беседовали на нейтральные темы. Но был момент, когда в их разговор ворвалась политика. Гость, одобрительно отозвавшись о движении лесных братьев, вдруг разразился гневной тирадой в адрес вчерашних эсэсовцев, которые примазываются к подлинным эстонским националистам и порочат их идеалы. Крестьянин утвердительно закивал головой. Йыги пошел еще дальше и сказал, что готов простить истинному эстонцу любой акт возмездия по отношению к подобным отщепенцам. «Точно!» — выпалил Киви, вспомнив Онгуара. Они встретились взглядами, и вдруг Антс почувствовал тревожное ожидание, напряженность в зрачках собеседника.

Квадратик с путевыми знаками исчез из-под валуна на следующий день, но только на третий день за гостем явился один из бандитов и повел его болотными и лесными тропами. На этот раз вместе с Онгуаром на встречу вышли Яан Роотс и смуглый переводчик. Как видно, знак аттестации гостя дал себя знать. Йыги по поручению Загранцентра и влиятельных английских кругов потребовал от главарей полного отчета в действиях и планах. Не перебивая, выслушал, не забыл спросить, как реализуются указания его предшественников Онгуар поспешил объяснить, что выходы на хутора у них ограничены, для выпуска листовок нет базы, зато террористических актов с их стороны хватает не на одну волость.

«Пожар в сельском народном доме, когда сгорели девушки из вокального квартета, — любезно спросил Йыги, — тоже дело рук герра майора?» Онгуар побагровел, Роотс смотрел холодно, безучастно. Йыги дал им время обдумать этот случай, насмешливо спросил: «А национальный характер эстонцев, господа? А тяга крестьянства к земле учитывается в ваших действиях? Разве госпожа Лауба-Вессарт не изложила вам нашу тактику в современных условиях?» Роотс заявил, что об этом ничего не знает. Онгуар яростно начал бранить тыловых крыс.

Между главарями затевалась перебранка. «Человек Шелленберга» тоже высказался за то, чтобы усилить идеологическую обработку крестьян, а не быть для них пугалом. Он не преминул довольно резко отозваться о способностях штурмбанфюрера, не сумевшего распознать подлинного националиста и смельчака в Антсе Киви. Йыги небрежно поддержал его в оценке Антса, подчеркнул, что лесные братья нуждаются в укреплении своего идеологического ядра и в ближайшее время он порекомендует им несколько интересных людей. Онгуар воспринял это намерение Загранцентра как посягательство на свой авторитет, и тогда Яан Роотс впервые оборвал его: «Майор, в конце концов, здесь я решаю, что делать, а что — нет!»

Излагая Прийдику Яласто содержание переговоров, Йыги не скрыл серьезных противоречий, раздирающих лесных братьев. «Сомнительно, — добавил он, — что без помощи извне они сумеют оказать какое-либо серьезное влияние на идеологию крестьян».

— Мне, что ли, писать за них листовки? — раздраженно спросил бухгалтер. — Люди Роотса прошли выучку у гитлеровцев, уж этих учить, как говорят большевики, политграмоте не собираюсь. Не умеют убеждать — пусть жгут, вешают… Лауба-Вессарт должна была вразумить их на этот счет. Вы почувствовали ее работу?

— Вполне, — Йыги о чем-то поразмыслил. — Этот бронестойкий Онгуар сжег квартет девчонок в народном доме — полагаю, Альвине его недурно нашпиговала.

Йыги догадывался, что Яласто последнее время испытывает острое беспокойство, что ему мнятся слежка, провалы. Но не старался разубеждать его в этом, понимая, что в секреты британской разведки легче проникнуть, сотрудничая с деморализованным партнером.

Через месяц они узнали, что Антс Киви уже принят к Роотсу, и бухгалтер хмуро прокомментировал: «Может быть, Хоть этот перекинет мост из леса на хутора?»

Было ли это под влиянием встречи с Йыги или по другой причине, но, действительно, Яан Роотс пригласил Антса Киви в свой отряд и предупредил, что новичкам под угрозой смерти запрещается выход из бункера поодиночке. Уже при виде подземного бункера бандитов, врытого в песчаный холм, надежно защищенного бетонными прокладками от пуль и имеющего два запасных лаза, Киви оценил военную сноровку главарей.

Характер Роотса он постигал медленно. Киви уже понял, что малейший намек на политическую наивность главаря или игнорирование его приказов способен вызвать у него яростную вспышку. В гневе Роотс был страшен. В эти минуты его удлиненное лицо, на которое спадали нечесаные вихры льняных волос, дрожало и тряслось в тике, левый глаз жмурился. Бандиты рассказывали, что он лично зарыл живым в песок одного из крестьян, заподозренного в предательстве. Но в часы отдыха в бункере он мог быть интересным рассказчиком, рассуждать о старой доброй Эстонии, которая одарила его отца маслобойней, расписывать прелести хуторского хозяйства.

Шли дни, недели. Антса тяготило бездействие, отсутствие связи с друзьями. И вот однажды, когда он уже начал терять всякую надежду на выход из бункера, Роотс подозвал его вместе со Смуглым и Калле в угол, где обычно отдавал распоряжения, и велел отправиться разведать подходы к питомнику в Ораваском лесничестве. По данным, его собирался осматривать весь актив сельсовета. «Вот всех разом и накроем», — мрачно предложил Роотс и, перехватив тревожный взгляд Онгуара, брошенный на Киви, прищурил левый глаз, что предвещало недоброе, и Онгуар промолчал.

— Обойдешь дом лесничего и питомник, — предложил Смуглый Антсу Киви, — а мы с Калле двинемся к лесу и осмотрим по пути ложбины. На опушке и встретимся.

Лихорадочно обдумывая, как воспользоваться, может быть, единственными свободными минутами за эти долгие месяцы ожидания, Антс заметался между жильем лесничего и конторой питомника, выбрал контору. Мечтая, чтоб она не была в вечерний час заперта, задыхаясь, толкнул дверь, она легко поддалась. На Антса, доброжелательно улыбаясь, смотрела молоденькая девушка, державшая возле уха телефонную трубку. Его обычная крестьянская одежда не вызвала у нее особого удивления, разве что необычное выражение лица посетителя и, наверное, его беспокойный отчужденный взгляд встревожили. Медленно таяла улыбка девушки, непроизвольно рука опустила трубку, и пальцы взялись за ручку вызова.

— Обождите, — как мог вежливее сказал Антс, не чувствуя, как из его горла вырываются хриплые булькающие звуки. — Мне нужно срочно позвонить. Вопрос жизни, вызовите сами, что можете: милицию или сельсовет…

Антс догнал своих спутников у опушки, пробормотал, что за питомником есть отличная ложбина, удобная для засады, а с тылу отход прикроет молодая роща, за нею — лесок.

Ночь и весь следующий день Антс провел как в лихорадке. Он не знал, что дежурного по милиции предупредили о странном звонке, тот связался с районным отделом госбезопасности и по команде подняли отделение батальона народной защиты и выслали солдат полковника Аверкиева. Оперативная группа во главе с капитаном Анвельтом и старшим лейтенантом Мюри мчалась на грузовике на место, расставила посты оповещения, засады…

Всего этого Антс не знал, но мучительно раздумывал, что должен предпринять в минуты боя он сам. Однако Роотс, верный своим неписаным правилам чередовать группы разведки и нападения, приказал:

— Вы втроем останетесь в бункере. Пятеро со мной будут ждать на полпути, семеро под началом Онгуара пойдут на сельсоветчиков.

Антс валялся на нарах, Смуглый и Калле перебрасывались в карты. Чувствуя приближение непоправимого, крестьянин спрыгнул на пол, подошел к лазу. Смуглый, не поворачивая головы, выплеснул со смешком:

— Оправляйся где стоишь. Лазы завалены валунами.

Бандиты скатились в бункер на рассвете. Были они мрачны и неразговорчивы. Антс успел пересчитать группу: трех недоставало. Роотс и Онгуар зловеще перешептывались.

— Что стряслось? — спросил Смуглый.

— А ты себя спроси, шелленберговская выскочка! — заорал вдруг Онгуар. — Как вы разведывали? Где наследили? Нас ждала засада. Троих подарили НКВД. Троих! Ты за каждого мне, Кундшафтер, ответишь?

Смуглый побледнел.

— Яан. Вы должны мне верить. Это случайность… Мы провели в питомнике не более получаса, нас никто не засек. Яан…

Роотс на него не смотрел.

— Я сужу по фактам, — спокойно сказал он. — Нас предали. Чистая случайность, что хоть четверо выпрыгнули из капкана.

— Я не верил ни им, ни «человеку Шелленберга», — с торжеством в голосе произнес Онгуар. — Кундшафтер не раз метил в твоих людей и в меня, мой мальчик.

Вот когда у Антса Киви созрело мгновенное решение.

— Командир, — сказал он, чувствуя непоправимость развязки. — У меня нет большого опыта в сыске, но тут дело не в нас… Спросите у Онгуара, командир, с чего это он ляпал и мне, и Калле еще на хуторе, что у нас нет вожака, нет твердой руки, а вы под пяткой у слякоти… Извините, Кундшафтер, это про вас.

— Любопытно, — Роотс даже не повернулся в сторону Онгуара, — Кундшафтер — слякоть, командир — без твердости. Еще что?

— А когда мы узнали, — импровизировал Киви, — что он не передал вам всех инструкций связника-женщины… Я-то узнал об этом у себя, когда рыжий господин уходил и нещадно ругал майора… Вот тогда у нас и проснулось недоверие… Извините, командир. Я человек не очень ученый, говорю, что думаю.

— Думаешь ты, Киви, правильно, — подтвердил Смуглый.

Онгуар истерически захохотал:

— Ловко следы заметаете, голубчики. Ловко. А ты, Киви, не столь уж прост. Не столь… Главаря я поносил? Скрыл от него директивы?

— Так и было, — сухо обронил Яан.

— Кому ты веришь, Яан? — заорал Онгуар. — Мне, твоему наставнику, кавалеру Рыцарского креста, полученного от фюрера, или этой мрази? Я ей сейчас выдам в глотку!

Он схватил со стола свой «вальтер», наставил его на Киви, но в то же мгновение Антс выстрелил из карабина, и Онгуар рухнул на землю. Кровавая лужа медленно впитывалась в желтый песок. Смуглый подбежал, приложил ухо к груди штурмбанфюрера.

— Все, — сказал он. — Конец.

Бандиты молчали. Молчал и главарь. Краска волнения на секунду залила его лицо, потом оно приняло свой обычный надменный и безразличный вид.

— Мне жаль Онгуара, — холодно произнес Роотс. — Но он изжил себя. Он из другого времени.

Впервые он повернулся к Киви:

— За его смерть я судить тебя не вправе, Антс. Все мы человеки… Но тебя и твоих напарников я обязан судить за смерть троих других наших людей. Вы разлучались хоть на минуту, Кундшафтер?

— Да, командир, — пробормотал он. — Пока мы с Калле изучали дорогу, Киви обошел постройки, контору. Это заняло минут десять-двенадцать.

Главарь мигнул бандитам, и Киви в секунду оказался обезоруженным и привязанным к столу. Еще один взгляд и в руках у Роотса оказался зажженный факел: нещадно дымили портянки, обмотанные вокруг тонкого полена. Яан подошел вплотную к Киви и, впившись в него взглядом отчеканил:

— Ты мне нравился, Антс. Да и сейчас нравишься. Но дело есть дело. Ты скажешь правду — и умрешь легко. Солжешь — и смерть покажется тебе счастьем по сравнению с дорогой к ней. Кому ты сообщил о нашей затее?

— Никому, командир, — спокойно ответил Антс. — Там было безлюдно, и никто не мог знать, что мы придем в питомник.

— Чудес не бывает, Антс.

И Яан поднес факел к его лицу. Запах горящей кожи разлился по бункеру.

Роотс отбросил головню в сторону, знаком показал, чтобы тела убитых были вынесены из бункера, обратился к Смуглому:

— Вы очень хотели, Кундшафтер, занять место Онгуара. Не ломайтесь, честолюбие в моих глазах — не самая плохая черта человека. Кое в чем вы замените нашего друга. Составьте письмо для Планетного Гостя. Он должен знать, кто нас покинул и кто нам рекомендовал этого фанатика красных босяков. А как будем держать связь и шифровать донесения, я сообщу вам. Письмо пойдет через Медницу.

Дублер становится первым

Пауль потускнел, замкнулся. Война отняла немало близких друзей, но не одела сердце в защитную броню от новых потерь. Трагическую развязку в деле с уборщицей он приписывал своему промаху. Гибель Антса Киви, подробности которой он узнал намного позднее, что-то надломила в нем. Любопытный и немного восторженный взгляд крестьянина преследовал Пауля по ночам.

Кумм встретил лейтенанта в коридоре, подошел, сдавленно сказал: «Товарищ Мюри, все, что нужно сделать для семьи растерзанного в банде Роотса крестьянина, делайте. Поезжайте к вдове, передайте… Словом, на мою помощь можете всегда рассчитывать».

Надо же такое! Именно он должен принести в семью Киви страшную весть. Пауль как мог оттягивал этот визит, да и дела требовали его присутствия в «глубинке». Но, наконец, он все же выбрался в рыболовецкий колхоз, который дал временное пристанище Анете и Олеву.

Пауль с трудом выдавил из себя, еле ворочая языком, ставшим вдруг сухим и жестким:

— Мало что знаем… Но Киви уже нет. Честно жил, честно погиб.

— А нам что за честь? — вырвалось у Анете.

Она затряслась в рыданиях.

Мальчик неловко подошел к ней. Непохожий на себя, словно охваченный жаром, он обнял мать. И выкрикнул прерывисто, отчаянно, но удивительно гордо:

— Я с тобой буду, мама. И отец будет с нами!

— Пусть этот человек сейчас уйдет, — шепнула Анете.

— Мама! Отец верил дяде Паулю. Значит нужно было так.

Пауль протянул Анете прощальное письмо Антса Киви, которое он оставил в тайнике, когда уходил в банду.

— Читай, Олев, — приказала женщина. — Громко читай. Теперь всем можно знать.

Они проводили его до автобусной стоянки. Олев растерянно сказал:

— Я уж не буду, дядя Пауль, поступать в университет…

— Министр просил передать, — оборвал его Мюри, — что государство берет тебя на свое обеспечение, пока ты будешь учиться. Отец видел тебя географом — стань им. И вам, Анете, поможем.

Время наступило напряженное. Мюри должен был «трудоустраивать», как шутил Вяртмаа, его и их нового компаньона Казеорга, а на Пауле еще «висели» дела минувших дней: связники резидента, погибшая уборщица…

Эндель Казеорг, физик исследовательской лаборатории Тартуского университета, одаренный молодой ученый, увлеченный яхтсмен, не случайно оказался в поле зрения чекистов. Сблизившийся в спортивном мире с Эдгаром Труу, Эндель уже давно произвел на него глубокое впечатление благодаря широким знаниям, редкостной политической интуиции, своему ровному и доброму характеру.

Несколько лет назад чекисты в районе Мярьямаа напали на след банды некоего Хиндрихсона. Самого Хиндрихсона, бывшего снабженца карательного батальона СС, собирались увлечь возможностью переправы в Швецию. «Владельцем шхуны» был выбран Труу. Но чтобы Хиндрихсон, коммерсант и хитрая лиса с острым нюхом, доверился первому встречному кэпу, нужен был еще один посредник. И вдруг Труу узнает, что Хиндрихсон был частым гостем семьи Казеоргов, и Эндель его отлично знает. Труу предложил привлечь приятеля к этой операции и получил на это согласие в отделе.

Эндель внимательно его выслушал, весело рассмеялся, пояснил:

— По совести говоря, тут много аспектов. Груз семейных традиций, знакомство предков, неписаные законы буржуазной добропорядочности… Этот Хиндрихсон, как я понял с твоих слов, промышляет разбоем. А это уже и вовсе неинтеллигентно. Бери меня в долю, Эдгар!

Он нашел возможность увидеться с главарем банды, великолепно разыграть изумление «нечаянностью» встречи, и, несмотря на всю хитрость и нюх Хиндрихсона, увлечь его затеей благополучно выбраться из ловушки чекистов.

Приятели потом виделись реже. Эндель стал активно заниматься общественной работой, был увлечен своей наукой. Однако при каждой встрече с Эдгаром неизменно подшучивал:

— Неужели мы больше никого с тобой не будем похищать?

И вот снова им предстояло потрудиться вместе. На этот раз речь шла о замещении «вакантной должности», которая, судя по лихорадочной переписке националистической агентуры, стала для нее чуть ли не проблемой номер один.

Диск сообщил Тесьме и, через нее, Планетному Гостю:

«Все наши пожелания Племянница и Улыбка выполнили деликатно. Склонен доверить им выбор новых опекунов взамен выбывших». Заодно заметил, что «красные игры» (террористические акты) не популярны у рабочих. Улыбка был извещен Робертом (этот псевдоним возникал, когда Ребане действовал после консультации с английской спецслужбой), что последняя согласна доверить ему «замену Гурмана» (Онгуара) и дала уже указания на этот счет Планетному Гостю. Улыбка счел полезным, чтобы Бен-младший и Дедушка знали о его успехах. Первому он также напомнил о необходимости обставить его квартиру «более современной мебелью» (прислать более мощный передатчик), второму — о том, что их «общие друзья в Скандинавии хотели бы увидеться с очаровательной Племянницей».

Все это было прелюдией к встрече на улице Пагари. Беседу, с согласия министра, они вели впятером: Анвельт, Мюри, Труу и Вяртмаа, а пятым был Эндель, недоумевающий, взволнованный, даже чуть оробевший от высокого доверия чекистов.

— Во-первых, у меня есть своя и довольно неплохая профессия, — его доводы были сформулированы точно и логично. — Во-вторых, чтобы добровольно заточить себя на долгие месяцы в бункер, надо быть убежденным в том, что ты сумеешь выполнить данное поручение. Но ни вы, ни я сам в этом далеко не уверены. В-третьих, у меня есть некоторый гражданский авторитет в университете, и это не перечеркнуть за одну минуту или за один день никакими воззваниями или речами. В-четвертых, если даже закрыть глаза на эти три довода, то еще у меня есть отец, старый лесничий, который верой и правдой служит Советской власти и, кажется, неплохо ей служит. Что вы противопоставите всему этому, люди?

В первую минуту эта стройная система доводов привела их в замешательство, но капитан Анвельт сумел перехватить инициативу.

— Ваша профессия, товарищ Казеорг, — улыбаясь, парировал он, — при вас и останется. Мы просим вас подарить нам, а точнее Эстонии, какие-нибудь год-полтора. Я уже не говорю о том, что перед вами сидят не чекисты от рождения, а переводчик, счетовод, боксер и фрезеровщик.

— Ты действовал в операции по изъятию Хиндрихсона, — напомнил Труу, — весьма профессионально. Ты знаешь три языка — это важно, если с тобою захотят встретиться представители иностранной разведки. Так что твой второй довод отпадает.

— Фантазируешь, Эдгар! — не удержался Казеорг. — Да меня в бункере ни один лесной брат не призна́ет за своего!..

Вмешался Вяртмаа:

— Ты не обычный лесной брат, Эндель. Ты — один из идеологов «братства». Онгуар выбыл из игры, ты займешь его место. Дублер как бы становится номером первым. А допроса с пристрастием, схватки не опасайся — рядом буду я.

Казеорг улыбнулся:

— Значит, ты мне еще и схватку обещаешь? Это уже интересно. А как насчет…

Теперь вступил Мюри:

— Отцовский и ваш авторитет как сознательных граждан Советской Эстонии — пожалуй, самая уязвимая часть операции. Но ведь существует и камуфляж, прикрытие, за которое легко выдать все ваши речи и выступления. Если бы в стане врагов были только откровенные антисоветчики, — куда легче было бы с ними бороться. Кроме того, мы создадим вам легенду ученого, собирающего данные о научном потенциале Советской Эстонии для Эстонского комитета в Стокгольме. Ваш отец пригласит к себе погостить своего брата из Швеции… Тут есть над чем поразмыслить резидентам.

Эндель вдруг расхохотался:

— А вы предусмотрительные люди!

Это было еще полусогласием, и нужно было провести долгие дни в беседах с молодым ученым, чтобы подготовить его к многомесячной изнурительной тайной войне в эстонских лесах.

Дважды обсуждала идею «бункеризации» Казеорга коллегия министерства. Начинала обрастать подробностями легенда о тайных намерениях молодого физика. Университетское начальство по просьбе Кумма отложило командировку Энделя в Англию, в Швецию пересылалось приглашение в гости Казеорга-старшего своему брату. Неподалеку от границ лесхоза, который выходил на берег Чудского озера и в котором работал старшим лесничим Ааре Казеорг, неподалеку от поселка Ряпина, в бору, неизвестные люди начали по ночам вгрызаться в землю, завозить сюда доски, шпалы, куски ржавых рельсов и даже бетонные столбы…

Смерть Киви заставила многое пересмотреть. Яану Роотсу нужно было дать время, чтобы улеглась его подозрительность. Но Анвельт и Мюри пользовались каждой возможностью, чтобы нащупать новые подходы к банде. Стало известно, что от Роотса бежал Тийт Калле, опасавшийся расправы над собой за внедрение в банду предателя. Подходы к флигельку Майму, нашедшей приют у родственницы в предместьях Хаапсалу, тщательно контролировались, но Калле не появлялся.

Крошечный просвет возник при дополнительном расследовании обстоятельств смерти уборщицы. Вместе с сотрудником прокуратуры Пауль отправился на место происшествия. Следы были уже затоптаны, ничего примечательного поиск не дал. Вдвоем они разобрали поленницу. Пауль осматривал каждый чурбан и вдруг на одном, торчавшем снизу, заметил прилипшие светло-песочные волоски, похоже от шерсти животного. Ни кошки, ни собаки Линда дома не держала. Экспертиза установила, что волоски могли принадлежать собаке гладкошерстной породы, например, пинчеру или догу. Пауль сразу вспомнил про песочного дога Ээвы Мартсон и попросил экспертов еще раз осмотреть доставленные из дачного домика веревки: не окажутся ли на них собачьи волоски. Оказались. Те самые.

— Где ходим, что ищем? — пропел ему Грибов, встретив Мюри в отделе. — Тебя замминистра заждался.

Мюри доложил о приходе, но полковник словно бы и не слышал его, продолжая мерять комнату шагами. Наконец остановился у письменного стола, поднес к глазам пригласительный билет.

— Завтра министерство сельского хозяйства устраивает пресс-конференцию для газетчиков. Выступит группа председателей колхозов, сельские ветеринары, агрономы. Дадут слово и сельскому учителю. Чуешь, куда веду?

— Не совсем, Павел Пантелеймонович.

— Послано приглашение и нескольким иностранным корреспондентам, аккредитованным у нас в стране. Четверо из них сейчас гостят в Таллинне. Двое — из соцстран, один швед и один американец. А от учителей… Хотелось бы, чтоб наши товарищи пригласили твою подопечную Альвине Лауба.

Мюри чуть не воскликнул: «Зачем?», но вовремя прикусил язык.

— Мы с таким трудом, — пробормотал Мюри, — отыскали старенькую родственницу Альвине, которая еще до войны перебралась в Гётеборг. Не без сложностей получили от нее приглашение для Альвине. И вот когда все готово к поездке Лауба-Вессарт в Швецию, мы выставляем ее для обозрения как пропагандиста наших идей. Кто из националистов после этого захочет войти с нею в контакты?

— С одной стороны, недурно рассуждаешь, — Пастельняк заулыбался. — Только противника не стоит считать глупее себя. Противник наш должен знать, — заместитель министра поднял ладонь кверху и загнул один палец, — что, во-первых, агент, на которого он хочет делать ставку, пользуется известным престижем там, где проживает. Во-вторых, что этот агент, — загнул второй палец, — неглуп, умеет приспосабливаться к условиям и, в известной мере, владеет техникой камуфляжа. В-третьих, эти господа там легко сообразят, что если коммунисты хотят внедрить в их среду Лауба-Вессарт со своими целями, то проще всего было бы вложить в уста учительницы на пресс-конференции какие-то критические замечания, хотя бы о местных неполадках. Не в лоб, не напрямую, а этак вскользь… А вот мы поступим наоборот. Пусть выступит и, если кто-нибудь из гостей даст повод, отбреет его с крестьянской сметкой и учительской любовью к правде.

— Не мой план, — подмигнул Пастельняк. — Идея принадлежит товарищу Кумму. — И заключил строже: — Значит, побывайте на пресс-конференции, послушайте, понаблюдайте, как будет действовать Альвине. Для нее это будет недурной школой перед «визитом к тетушке»!

…Журналисты атаковали вопросами о самых разных сторонах жизни. Разными были и отвечающие. Язвительный голос прокричал из угла:

— А верно ли это, вы заставляете детей в школах писать сочинения на темы: «История моей Эстонии начинается с Советской власти»?

Председательствующий на пресс-конференции пояснил, что в зале присутствует учительница Михклиской сельской школы Альвине Лауба и она постарается удовлетворить любознательность господина журналиста.

— Товарищи, господа, — Альвине подняла над головой записную книжку. — Я могу, если хотите, пустить по рукам свои заметки. В этом году примерно треть учеников семиклассной школы в Михкли свои выпускные сочинения посвятили теме: «Эпос «Калевипоэг» и современность», еще одна треть писала: «Любовь к Отчизне в поэзии Лидии Койдула, остальные выбрали тему «Человек рожден для счастья».

И когда стихли аплодисменты, Альвине сухо добавила:

— Но я догадываюсь, где вычитал эту тему господин из дальнего угла. О ней сообщалось в газете «Рахва хяэль», так назвал свое сочинение школьник Алекс. Его отца, мать и двух сестренок расстреляли гитлеровцы и их помощники с этих мест. Для Алекса, товарищи и господин из дальнего угла, жизнь действительно началась с восстановления Советов. Простим ребенку эту историческую вольность.

Она села на место при суровом молчании зала.

Пастельняк, пригласив к себе Альвине и Пауля, хитро посматривал на обоих.

— Все уже знаю и чуточку больше, — сказал он вместо приветствия. — Американец передал для своего агентства, что эстонская учительница либо чересчур твердолобая, либо ловко угождает властям. А что вы скажете, Альвине, на этот счет стокгольмским господам, если они захотят с вами встретиться?

— А вот это самое и скажу, — засмеялась Альвине. — Мы вынуждены лавировать. Вессарты не из тех, кто без надобности льют масло в лампаду.

Пастельняк и Мюри переглянулись.

— Насчет вашей тетушки по материнской линии, — мягко сказал Пастельняк. — Она-то уж подлинная, и тут все в порядке. Но не исключено, что вам подсунут в дом кого-нибудь из своих. На случай, если поинтересуются, почему так быстро вам оформили визу на выезд, мы заготовили телеграмму от гётеборгского врача о том, что медицина бессильна…

— У меня тоже припасена одна изюминка для любопытных, — выпалила Альвине. — Тетушка много лет хранит письма от Лидии Койдула, и наш литературный музей заинтересован их вернуть Эстонии.

Потом полковник обратился к Паулю:

— Мюри, как насчет фотоархива петроградского Вессарта?

— Все возможные альбомы с Альвине изучили. У нее наметанный глаз на лица.

— А я вас, Пауль, — засмеялась Альвине, — поблагодарю стокгольмским сувениром, только скажите, чего бы вам Хотелось?

— Вы ему лучше адрес Планетного Гости привезите, — пошутил Пастельняк. — Вон исхудал как. А все тоска по адресочку…

— Может, и добуду, — вздохнула Альвине. — Пока что бухгалтер держит меня на голодной диете. Стал осторожнее, пугливее.

— Придется ослабить опеку, — вздохнул Пастельняк. — Пугливый Яласто для нас меньший ящик с информацией. Так что ты хочешь, Мюри, от товарища Лауба? Что она должна сказать там, — махнул рукой в неопределенном направлении, — о твоем протеже Энделе Казеорге?

Прощаясь, Альвине сказала:

— А если ко мне не обратятся?

К ней не обратились. За те сутки, что она провела в Стокгольме, у тетушкиной подруги, никто из прохожих с ней не заговаривал.

Разговор на острие ножа

До отхода ее автобуса в Гётеборг оставалось пять часов. Альвине была одна в квартире тетушкиной подруги, когда зазвонил телефон. Глуховатый голос что-то спросил по-шведски, она ответила, что не понимает. Тогда ее спросили на хорошем эстонском языке, не госпожа ли Лауба-Вессарт взяла трубку. После этого предложили спуститься вниз, сесть в «форд» цвета слоновой кости и проехаться с другом господина Диска.

Она оставила хозяйке записку, что прибудет к отходу автобуса, и отправилась.

В машине, кроме шофера, сидел человек с сильной проседью в каштановой шапке волос. Он поцеловал гостье руку и заявил, что счастлив приветствовать от лица своего патрона Альфонса Ребане истинную дочь Эстонии на гостеприимной земле Швеции. После этого краткого предисловия седой подал знак шоферу, замолчал и лишь изредка обращал внимание своей спутницы на местные достопримечательности.

«Я должна знать это лицо, — мучительно раздумывала Альвине о своем спутнике. — Где-то я его видела».

И тут Альвине осенило. Пастельняк как-то обратил ее внимание на один снимок, помещенный в эстонской эмигрантской газете, издающейся в Швеции. Худощавый мужчина нагловато смотрел на читателей, под фотографией было крупно подписано: «Я ненавижу даже гранатовый плод потому, что он красный». Пастельняк прокомментировал: «Арво Хорм, ярый антисоветчик. Бежал из Эстонии. По нашим данным, проходит подготовку в спецслужбе США. Словно в насмешку, получил после этой публикации кличку «Гранат». Начитан, знаток достопримечательностей европейских городов, любит этим щегольнуть, слегка картавит».

Машина легко и бесшумно подкатила к древней церквушке. Спутник молча провел ее в алтарное помещение, отсюда они поднялись по нескольким крутым ступеням в комнату. Здесь находились двое мужчин. Как по команде, они наклонили головы в знак приветствия. Альвине пыталась сравнить лица этих людей со снимками, которые видела у Пастельняка. «Красавчик с усиками, — припоминала она, — не иначе как Альфонс Ребане. Но как полысел и мешки под глазами… А кто это жмется в угол с лицом лорда и улыбкой сатаны — не иначе неувядающий Торма».

— Всевышний призвал паству к доверию, — вдруг сорвалось у Торма. — С этого и начнем, госпожа Лауба-Вессарт.

Лицо Альвине стало настороженным, губы плотно сжались:

— К доверию? Я могла бы вам рассказать, господа, как встретили мое желание послужить национальным интересам эстонцев ваши люди. — Она закатала рукав жакета и протянула к ним руку, иссеченную шрамами. — Мадам Мартсон, господа, и ее дог.

— Ужасная женщина, — закатил глаза Ребане. — Я с нею работал. Обещаю вам от лица Эстонского комитета в Швеции: насилия и догов здесь не будет. Но мы должны немножко понять вас, госпожа Лауба, мы хотим знать ваши взгляды на борьбу, вашу оценку перспектив нашего движения.

Альвине говорила около четверти часа. Слушатели были недвижимы. Вопросы начал Хорм:

— Вам не показалось странным, госпожа Лауба: не успела тетушка прислать вам открыточку с просьбой навестить ее, как выездная виза у вас уже на руках. Не совсем привычные скорости.

— За три месяца до тетушкиного приглашения, — довольно безразлично отозвалась Альвине, — ее домашний врач сообщил мне, что дни ее жизни сочтены. Желаете взглянуть на телеграмму?

Хорм бегло пробежал текст, вежливо вернул, улыбнулся:

— Кто из НКВД вам протежировал?

— Музейные работники, — невозмутимо продолжала Альвине. — У тети хранятся письма Лидии Койдула, в Эстонии надеются, что я привезу их.

— Вопросы сняты, — хохотнул Арво Хорм.

— Вы говорите, что были близки в войну с помощником начальника выруской «Омакайтсе» капитаном Тибером? Но Тибер не говорил нам этого.

— Он и не мог сказать, — спокойно пояснила Альвине. — Партизаны его уже в сорок четвертом повесили.

— Тогда кто это может подтвердить?

— Его вестовой. Сейчас он скрывается в лесу. Господин Йыги получил его подтверждение.

Ее спутники переглянулись, Хорм любезно сказал:

— Подтверждение Йыги это уже нечто. Оставим тему войны. Вы учительница, жена новоземельца, агронома. Что вы сделали в своей округе — я имею в виду Михкли — для укрепления лесного и вообще национального братства в нашем с вами понимании? Ваших разъяснений на пресс-конференции мы, разумеется, касаться не будем.

— Отчего же не касаться, — Альвине вздернула голову. — Прислали на конференцию несерьезного человека, квакающую лягушку, а мне что прикажете — в одно болото с ним влезать? И слово мне дали неожиданно.

— Пожалуй, в этих условиях в лужу вы его должны были посадить, — признал Хорм. — Тем не менее, не вздумайте нас уверять, что обучая своих питомцев стихам Пушкина и письмам железного Дзержинского, вы служите нашему общему делу…

Друзья ее повторяли: в момент, когда они потребуют от вас супер-акции, топните ногой, это подействует. И она «топнула»:

— Вы оторваны от реальных условий нашей работы в Эстонии, господа. Вы не знаете, в какой обстановке слежки и недоверия нам приходится проделывать свой каждый шаг. Мы не лесные братья, мы легализованы, и мы должны заниматься не диверсиями, не потравой колхозного стада, а объединением сил движения и воспитанием нового поколения на наших идеях. Я могла бы давно стать директором школы, но я предпочитаю делать из наших детей завтрашних бойцов. У меня наготове уже три боевых отряда юнцов, господа, — это был заготовленный козырь, — они пойдут со мной в огонь и воду. Они уже расклеивают листовки и иногда связывают с нами лесных братьев. Если это мало, господа, то что может быть много?

Ее речь ошеломила, заставила их что-то заново обдумать.

— А что делает ваш супруг? — нежно прошелестел Ребане. — Он вышел из братства, ему доверены колхозные поля.

Альвине махнула рукой:

— Вы читаете «Рахва хяэль»? А надо бы! В одном из августовских номеров была заметка их спецкора, он писал, что посевы под Михкли горят, уборочные работы необъяснимо растянуты, агрономическая культура хромает. Вы полагаете, это обошлось без агронома Лауба?

И снова она заставила их отступить.

Хорм небрежным движением рассыпал на журнальном столике пачку фотографий.

— Пожалуйста, госпожа Вессарт, отберите из них те, где засняты ваши родственники.

Он просмотрел отложенные ею снимки, улыбнулся.

— Все совпадает. Тогда вы легко узнаете своего живого родственника.

Поднял со столика колокольчик, легко им звякнул.

В дверях появился рослый, широкий в плечах мужчина, один глаз его был закрыт черной повязкой, второй поблескивал, сверля женщину, толстые пухлые губы по были вытянуты вперед, отчего в лице проступало что-то рыбье. «Сом, — сказала себе Альвине. — Вот будет номер, если он окажется шурином или племянником этого висельника Вессарта. Тогда кто же он мне?»

— Ну, здравствуй, племянница, — строго сказал Сом. — Вот и встретились на чужбине. Только загвоздочка получилась небольшая: в Выру у нас с братом такой племянницы не было.

Пастельняк, Анвельт, Мюри предупреждали: не спеши, не горячись, дай высказаться родственнику или провокатору. Помни, что ты знаешь обо всех Вессартах даже больше их самих.

Ее долгое молчание собравшиеся расценивали по-разному. Торма сухо обронил: «Дочь моя, если прегрешения завели вас на дорогу дьявола… Все поправимо». Хорм саркастически улыбался. Альфонс Ребане бросил вновь пришедшему:

— А вы вообще кто, господин?

— Эмигрант, — скривился тот. — До войны и еще в пору жизни старшего братца, казненного большевиками, владел лесным угодьем в Вырумаа.

— Ну, хватит! — Альвине и сама не заметила, что в эти слова вложила искреннее презрение. — У петроградского Вессарта не было ни родного, ни двоюродного брата — лесопромышленника. Да и кроме моих родителей и еще двух сестер, в Выру у него родных не было.

— Позвольте, позвольте, любезная родственница, — ее «разоблачитель» усмехнулся. — Вы были слишком малы и, возможно, не помните свою тетю Меэту, которой я приходился мужем, а стало быть петроградскому Вессарту — пусть не прямым братом, но все-таки кузеном. И с вашим папа́, — он произнес это слово на французский манер, — с Густавом Вессартом я имел честь заключать сделки на перепродажу льна-сырца…

«Про Густава он наслышан», — отметила она для себя.

— Бунтарская натура, — продолжал Сом, закатывая глаза. — В сороковом встречал большевиков цветами, в сорок втором отвергал немецкую помощь.

— В сороковом отец пролежал полгода, и без цветов, в Тартуской больнице, — оборвала его Альвине. — А в сорок втором, действительно, отказался объединить свое крошечное дело с немецкой фирмой.

Перехватила напряженные взгляды собравшихся:

— О, господа, отнюдь не из приязни к Советам. Отец был убежденным сторонником того, что Эстония должна сама избирать свою судьбу, что ей незачем жить по иностранным рецептам. Ему это обошлось потерей выгодных сделок, но принцип восторжествовал, господа!

— Браво! — Арво Хорм хлопнул в ладоши. — Очко в вашу пользу, госпожа Вессарт. Что у вас есть еще в кармане, любезный?

Человек с завязанным глазом отвесил легкий поклон.

— Разрешите вернуться к военным годам, уважаемая. Ваша версия о трогательной дружбе с капитаном Тибером как-то противоречит всему, что случилось с ним перед приходом русских. На хуторах говорили, что вы, именно вы, сударыня, свели его со своей закадычной подругой, затеяли не то вечернику, не то помолвку — и вот совпадение: налет партизан, казнь достопочтенного капитана, а через месяц-другой ваша подруга уже оказывается женою какого-то босяка. Это удивило всех. Не говорю уже о пасторе Таломаа, который, по его словам, был втянут вами в странный церковный обряд…

— Представляю, каково бы мне пришлось, — хмыкнула Альвине, — если бы господа Йыги и Яласто не предупредили, что вас могут интересовать мои связи в войну. Не хотелось об этом говорить, но придется. Капитан Тибер был моим женихом, господа.

— Лжешь! — выпалил Сом. — Пастор Таломаа…

— Не надо о пасторе! — жестко оборвала его Альвине. — Пастора здесь нет, но у меня сохранилось его письмо.

И она запустила руку в сумочку.

— Разрешите? — бесцеремонно протянул руку Торма. — Пастор Таломаа был моим другом, я знаю его почерк.

Альвине протянула ему измятый надорванный лист бумаги, сложенный пополам. Торма не спеша развернул его, впился взглядом в мелкую вязь слов: «Дочь моя, — пробормотал он, — желание капитана Тибера и ваше для меня более, чем достаточно, однако нужно ли афишировать предстоящий обряд? Ограничьте круг приглашенных, насколько это будет возможно, моя милая Альвине».

— Его почерк, его слова! — подтвердил Торма. — Рука Таломаа!

«Да только невеста из другого теста», — хотелось добавить Альвине. Сом начал старательно обозревать дверь.

— Вы хотите извиниться перед госпожой Вессарт? — грубо спросил его Ребане.

— Отнюдь нет! Обращаю внимание своих земляков на то, что мои кузены — таллиннские Вессарты не имеют в своих альбомах ни одной фотографии госпожи Альвине. Не странно ли?

— Да вы-то, — распалилась Альвине, — знаете ли хоть одного брата Вессарта, знаете, что они делали?

Сом склонил голову набок, облизал пересохшие губы.

— Годы, само собой, вытравили… Наш средний, — зашевелил губами, — портновское дело имел. Как же его?.. Юхан или Яак?..

— Сами вы Юхан или Яак, — передразнила его Альвине. — Эдуард Вессарт был скрипач, Мадис Вессарт мельницей владел… — И нанесла последний удар. — Если вы муж Меэты, то скажите, где пребывает сейчас ваша дочь и как ее называли в доме?

— Каролине, — пробормотал он, — я звал ее Карла… Со мной скитается, бедняжка…

— Мы звали ее в семье Лолой, скиталец! — поддела его Альвине. — В программах театра «Эстония» вы найдете среди солисток имя своей дочери… мнимый папа́, — она вернула ему его французский акцент.

В комнате возник смех. Торма хохотал надсадно и протяжно. Но по виду Сома Альвине почувствовала, что у него приготовлена еще одна подножка. Да и не очень понравилось учительнице слабое место, обнаруженное в легенде: ни одного ее снимка и впрямь не было в альбомах «тех» Вессартов.

— Теперь мой черед задавать вопросы, — довольно дерзко заявила Альвине. — Считаю это своим долгом в память о Тыниссоне-Багровом. Его сыну было обещано, причем вами, господа, достойное положение в обществе. Что вами сделано для этого? Добились ли вы перевода сбережений Тыниссона со счета?..

Выдержав эффектную паузу, она назвала номер счета. И выложила на стол фотографию, обнаруженную в портсигаре Багрового.

Ее собеседники нахмурились. Хорм небрежно заметил, как бы отделяя себя от членов эмигрантского сообщества:

— Это уже ваши внутренние дела, господа, — подал Сому знак, и тот выскользнул из комнаты.

— Когда мы передаем вам информацию об Эстонии, — продолжала свою атаку на Хорма Альвине, — вы называете это защитой прав человека. Когда мы просим — не оплаты, нет, — маленького внимания к тем, кто добывает вам эти факты с риском для жизни, — вы заявляете, что это наши внутренние дела. Если так, что побуждает вас за десятки тысяч километров…

— Не зарывайтесь, госпожа, — лениво процедил Арво Хорм. — Как к вам попал номер счета в Стокгольмском банке?

— Для Тыниссона он был музыкой. Он записал его для меня, точнее — для сына.

Ребане кашлянул.

— Полагаю, любезный Хорм, мы можем приступить к делу, предварительно извинившись перед госпожой Лауба-Вессарт за систему тестов, которым мы ее подвергли.

Раздался хрип Августа Торма:

— Примите мои… и так далее. Альфонс, друг мой, берите быка за рога! Я хочу знать мнение госпожи Вессарт о наших кадрах.

— Здесь я плохой советчик, — Альвине решила для себя, что «топить» бухгалтера и акробата, о которых она уже извещала чекистов, было бы нелепо. — Диск отдает нашему движению много сил, его знают в лесных кругах, доверяют. Йыги — человек, безусловно, одаренный, изобретательный. Сейчас он делает ставку на Роотса, и это правильно.

— А другие? — спросил Ребане.

— Мне довелось сталкиваться с крестьянином из-под Вастселийна Рудольфом Илу. К его слову люди прислушиваются. Спасал группу Вяэрси. Жаждет отомстить большевикам, которые в дни окружения группы взяли заложником его сына. Проницателен, дерзок на язык, смел, умеет таить в себе националистические идеи. Других не знаю. Впрочем, нет, — спохватилась она. — Об одном много слышала — Эндель Казеорг. Он мог бы стать, если пользоваться красным словарем, крепким идеологом нацподполья. Прекрасно укрывался в университете, играл роль наставника молодежи, но что-то вскрылось в его досье, какая-то утечка научной информации. Его командировка в Англию отложена.

Альвине посмотрела на ручные часы. Ребане ее успокоил взглядом.

— Я доставлю вас быстро на место. Все директивы мы передадим тогда, когда вы возвратитесь из Гётеборга. Сейчас я предлагаю одобрить деятельность госпожи Лауба-Вессарт и сообщить ей, что отныне она может считать себя эмиссаром нашего Эстонского комитета. Полагаю, что в сфере ваших интересов, милая Альвине, будут лежать прежде всего…

— Прежде всего, — экономическая и культурная информация, — властно перебил его Хорм. — Экономика села, развитие образования. Продолжайте, коллега.

Ребане проглотил эту пилюлю.

— Далее, госпожа. Вы поможете нам в объединении лесных братьев и, насколько сумеете, в подрыве колхозного движения изнутри.

— Если уж подбираться к колхозам, — уже более миролюбиво вставил Хорм, — то со стороны финансирования и снабжения. Ударьте по кредитам, и вы выиграете сражение.

…Альвине вспомнила предупреждение Пастельняка: «Они наобещают семь чудес света, а дадут вам с собой одни директивы. В этом случае заявите, что смысла в вашей встрече не усматриваете». Она так и сказала Ребане, когда он сообщил ей при втором свидании в Гётеборге, что явки у нее пока останутся старые.

— Что же изменилось? — дерзко спросила она. — Зачем вы подсылали к тетушке нотариуса с просьбой выяснить, действительно ли она завещала мне письма Лидии Койдула? Как вы помогаете расширять наше движение?

— Я не один, — невнятно произнес Ребане. — Другие осторожничают. И не все сразу, Альвине. Постепенно мы введем вас в курс всех наших дел. — Вдруг он оживился. — Послушайте, теперь вы будете диктовать лесным братьям стратегию действий. Вы и этот физик Казеорг. Я приготовил для вас и для него символы особого доверия.

И он подал ей несколько картонных квадратиков с отпечатками дорожных знаков.

— Этого мало. Я нуждаюсь в явке и связнике в Пярну.

— Запомните, — легко согласился Ребане, — фрау Мартсон… Наш испытанный кадр. Она свяжется с вами.

Через некоторое время сложными путями до Мати дойдет лаконичная записка:

Книга с металлическими застежками

Между заболоченным озерцом и лесом друзья нашли укромную ложбинку, где их никто не мог увидеть. Взгляд Эльмара бесцельно блуждал между озерцом и густыми зарослями кустарника. По внешнему виду он мало чем отличался от крестьян, забравшихся в леса.

— Понимаешь, — наконец признался Эльмар, — я никогда не думал, что многонедельное ожидание в бункере плюс полнейшее бездействие могут так измотать.

Вяртмаа сорвал кувшинку, помял в руке, вдохнул глубоко и выжидающе посмотрел на друга.

— Дело такое. Встретился мне на озерном бережку путник, шагов за десять остановился, негромко сказал: «Хочу пристать к верным людям. Называли мне имя Казеорга. Не слыхал? И не надо. Только, если встретишь его, скажи, что многие к нему придут, когда будут знать, где его дружок Хиндрихсон». С этим и ушел.

Пауля будто автоматная очередь с земли сорвала.

— Да это же начало переговоров! Кому дать знать?

— Вручи нам доказательство непричастности Энделя к истории с Хиндрихсоном, а уж прохожие бродяги найдут нас.

— Доказательства заготовят, наверное, Грибов и Труу, — раздумывал вслух Пауль. — На меня навалилась гора загадок. Следующая встреча — у лесничего.

Когда Мюри пришел в дом по улице Пагари, он по ухмылкам товарищей понял, что есть неплохая новость.

— Анекдот, — махнул рукой Грибов. — К нам попало письмо Альфонса Ребане к Арво Хорму и ответ американского разведчика на сетования этого полководца без армии. Драчка в эмигрантских кругах. Честно говоря, это хлеб для газет, но в письмах есть несколько оперативных данных, к тому же генерала беспокоит, не заподозрит ли эта братия в добывании писем Альвине, хотя она тут ни при чем. Если хочешь, ознакомься.

Пауль понял, что́ задело Ребане. Хорм пробивался через голову Эстонского комитета и так называемый Заграничный центр Национального комитета Эстонской Республики к их агентам, действующим в ЭССР, желая получать информацию из первых рук. Кроме того, он связался с помощниками Мак-Кибина, намекая, что его «фирма» была бы полезнее английской спецслужбе, чем дряхлеющие стокгольмские эмигранты.

Хорм ответил безапелляционно:

…Выслушав просьбу Вяртмаа, Грибов вызвал Эдгара Труу и предложил проехать с ним в исправительно-трудовой лагерь, где по определению суда содержался Хиндрихсон. Сейчас нужно было продолжать легенду о славном житии коммерсанта в аргентинских пампасах.

Хиндрихсон, как обычно, вылощенный, чисто выбритый, поглаживающий щегольские усики, встретил офицеров как добрых знакомых, шутил. Но, услышав о цели их приезда, принял вид обиженного ребенка:

— Мы так не договаривались.

— Но вы заявили на суде, — напомнил Грибов, — что готовы чистосердечно искупить свою вину и помочь другим, таким же, как вы, выйти из леса.

Хиндрихсон сдался. Правда, первый вариант своего письма к Казеоргу-старшему он начал откровенно фальшиво: «Я нахожусь сейчас, мой друг, на террасе своей виллы в Буэнос-Айресе, залитой солнцем…»

— Нельзя ли реалистичнее? — предложил Труу. — Напишите, что устроиться трудно, что вы ищете себе дело, что скучаете по Эстонии и так далее.

Словом, письмо становилось правдоподобным. На конверт была наклеена подлинная аргентинская марка, и, как сострил Эдгар, она начала делать рекламу пляжей залива Ла-Плата в бандитских болотах.

Пока же Грибов предложил Мюри заняться Сангелом.

— Собери данные о Сангеле в управлении сельхозкооперации, улови суть этого непростого человека. Наконец и побороться за него стоит.

Побеседовав с сотрудниками управления сельхозкооперации о бывшем заместителе председателя, Пауль неожиданно для себя выяснил, что Сангел и сейчас еще иногда заходит сюда, просматривает свои старые бумаги.

— Ощущение, что Сангел запутался. Может, вы подключите к этому делу других, — взмолился Мюри. — Меня ждут Эльмар, лесничий.

— Быть по-твоему, — миролюбиво согласился Грибов. — Сангелом займется Анвельт. Кстати, Пауль, мне сказали, что перехваченную на днях шифровку ты соотносишь с уборщицей. Не произвольно ли?

— Может, и произвольно. Текст там такой, я уж его наизусть помню: «Тесьма просит помочь нашей соседке в течение дня переселиться. Опасно недооценить поручение. Диск».

— Да, отсюда многого не выжать. А что показывает племянник погибшей?

Племянник, припоминая разные подробности жизни тетки, рассказал, что у Линды хранилась старая фотография, она была снята в каком-то богатом доме разносящей гостям прохладительные напитки. Старушка даже уверяла, что встретила своего бывшего хозяина, весельчака и кумира их, горничных, поздоровалась, но, видно, обозналась, тот прошел мимо, даже не взглянув.

— Возможно, — предположил Анвельт, — ее бывший хозяин прячется от прошлого. Не повод ли это, чтобы расправиться с нежданным свидетелем?

— Для человека с проблесками совести — конечно нет, — отозвался Пауль. — Для шпиона и бандита — да.

— Что же, — посоветовал Грибов, — попробуй по снимку определить дом, где служила горничная.

И конечно, не меньше занимала Пауля книга с металлическими застежками. Заинтересовался он ею случайно. Неожиданный уличный эпизод вызвал в памяти несколько странную ассоциацию. К газетному киоску подъехал автомобиль. Шофер выскочил и отнес киоскеру увесистые пачки газет. Затем вынес из машины тяжелую толстенную книгу и подал женщине, чтобы она расписалась в получении газет. «Ты бы, приятель, еще потолще фолиант притащил!» — ухмыльнулся про себя Пауль.

И тотчас мысль запрыгала, завертелась, понеслась в маленькую захламленную комнатку сторожа Исторического музея, где на столе, между чайником и тарелкой с остатками копченой рыбы, — как запомнились все эти мелочи? — лежала толстая книга с застежками, в твердом глянцевитом переплете. Он еще принял ее вначале за Библию, но подойдя поближе, схватил взглядом запись на переплете: «Для от…» Для ответа? Для отправления? Для отзывов? Часть надписи прикрывала газета. Но застежки… Он где-то их уже видел. Где?

Решив проверить себя, он вновь отправился к сторожу домой. Позвонил в знакомую дверь. Ответили не сразу, потом лязгнул засов, показалось заспанное лицо сторожа, он долго смотрел на посетителя, спросил:

— Входить будете или что?

Пауль шагнул за стариком.

— Может, помните меня? Я газету одну искал…

— Много вас, и все чего-то ищете, ищете, — бормотал старик, приваливаясь на стул к стене. — Ну, а теперь что?

— Да книжечку у вас одну занятную увидел. — Пауль понял, что дело его дрянь, ибо старик сразу прикрыл морщинистые веки, будто сном привороженный. — Толстенная, в черном переплете.

— Да уж и не помню такой, — старик все не раскрывал глаз. — Может, старуха молитвенник заносила, да унесла, а может, племянник из библиотеки чего нанес…

Пауль готов был поклясться, что старик помнит, о какой книге шла речь.

Однако эта таинственная книга с застежками не давала ему покоя. Лейтенант побывал уже в Историческом музее, в других музеях, даже по магазинам канцтоваров прошелся, но книг с такими застежками не встретил. «Книга от… — шептал он со злостью. — Предположим — отправлений, а может, отзывов…»

Преследуемый навязчивой идеей, он разузнал в Историческом музее, что их сторожа иногда совмещают основную работу с дежурствами в Городском музее, особенно — в праздничные и воскресные дни. Снова метнулся в подвальный зал ратуши, нашел старушку-смотрительницу, спросил, не у нее ли книга отзывов. «Нет, милый, — испуганно ответила она, — ты уж у начальства спроси, они тебе все выдадут…»

В башне Толстая Маргарита гулял ветер, небо было и ее крышей, но в пристройках сохранились крошечные комнатки, где была размещена небольшая экспозиция. И там, на маленьком столике, покоилась его книга. Ее толстый мягкой кожи переплет сжимали как раз те самые металлические застежки, которые не давали Паулю покоя столько месяцев. Он нежно взял в руки этот увесистый том и услышал голос сотрудницы:

— Она для отзывов, молодой человек. Эту книгу с собой не уносят.

Он весело пояснил, что и не собирается уносить. Но в тот же день договорился в Комитете культурно-просветительных учреждений, и книгу отзывов для него затребовали. Пауль принес ее в отдел и нетерпеливо раскрыл, будто она должна была незамедлительно ответить на все его мучительные вопросы и недоумения. Ничего примечательного беглый осмотр не дал, да, собственно, что он искал в ней? Сколько он ни переворачивал эти плотные глянцевые листы, ни вчитывался в строки отзывов, ни искал пометки на полях, сколько ни вдумывался в подтекст коротких записей, не находил в них ничего необычного, а тем более подозрительного.

А все же зачем понадобилось сторожу забирать эту книгу на дом? Не сумев себе объяснить побуждения, попросил также доставить в отдел книгу отзывов из Исторического музея. Та же картина.

Мюри отложил обе книги в сторону, забрал у Грибова письмо «из Аргентины» и отправился в ряпинаское лесничество.

Высокий статный старик встретил Пауля в дверях своего домика, приветливо завел, усадил, предложил кружку крепкого пива.

— Так вы что, — насмешливо спросил он, — физическую лабораторию в лесу для сына устроили? Оригинально.

Паулю давно нравился этот крепкий кряжистый человек, который знал каждое дерево в своем большом хозяйстве, а еще лучше — людей, живущих в его округе. Немцы общего языка с ним не нашли. Прикинувшийся подслеповатым, больным, он отошел от дел, отлеживался и только самых доверенных крестьян сурово предупреждал: «Берегите лес. Эти уберутся, а нам и нашим детям жить и питаться лесными соками». Немцы прослышали, что младший брат Ааре Казеорга — Тобиас является совладельцем фирмы по производству изделий аэродромного назначения и через норвежских посредников имеет тайные связи с одной из крупных немецких фирм. Может быть, это обстоятельство уберегло Ааре и его семью в эти тяжелые годы, а заодно и нескольких советских партизан, укрытых лесничим в лабиринтах своей лесной вотчины.

Братья связи друг с другом не поддерживали. Лишь после войны Тобиас начал писать и интересоваться жизнью семьи брата. Лесничий скупо сообщил, что жену потерял в сорок четвертом, случайное осколочное ранение, сам здоров и лесничествует. Эндель в университете. Они ни в чем не нуждаются и ничего от брата им не надо. А Тобиасу желают спортивного здоровья и процветания фирмы.

Тобиас исправно продолжал поздравлять с праздниками. Однажды испросил визу для поездки в Таллинн по делам фирмы и быстро получил ее, да еще пришло и приглашение брата погостить у него. В последний день пребывания брата Ааре завел с ним туманный разговор о том, сможет ли устроиться Эндель, если бы надумал перебраться в Швецию. Тобиас прослезился, сказал, что у него нет наследников и Эндель заменит ему сына. Потом сделал широкий жест, извлек чековую книжку и выписал на имя племянника чек на триста тысяч крон. А на словах добавил, что в течение года сделает Энделя одним из совладельцев фирмы.

— А кто знает об этом, кроме вас? — поинтересовался Мюри.

— Вы хорошо соображаете, но и у меня не тыква на шее, — рассмеялся Ааре. — Чек я обронил в сельсовете. Его нашли, поднялся галдеж! Секретарь лично за мной прибежал. При всем народе допрос мне учинили, знают, что брат гостил.

— Ну, а вы что ответили?

— Меня все знают как упрямца, которого обухом не сломишь и златом не купишь. Я послушал и рявкнул на них: «Я всего себя власти отдавал, честно. А что получил? За сыном гнилой шепоток шлепает, на мое место нового лесничего присылают? Ну, я-то все равно проживу, но о сыне надо тоже как-то позаботиться». Повернулся — и домой. Так что, не шепоток пошел, а гром по уезду.

— Не переиграете, товарищ Казеорг?

— Если вовремя пришлете мне замену и письмецо от Хиндрихсона, то все будет, как в хорошем романе.

— Письмо я привез, о новом лесничем слух пущен. Хочу предупредить вас о возможных неожиданностях…

Старик посуровел:

— Как разговаривать с бандитами, не учите меня. Я самого гауляйтера провел, этих — уж как-нибудь.

— При немцах за вашей спиной тень брата маячила, — тихо напомнил Пауль.

— Ну, а сейчас — его чек и доля в фирме, — рассмеялся старик и примирительно заметил: — Не тревожьтесь, я больше вкладываю — сына. Еще скажите: кто это школу лесническую надумал рядком строить?

— Вообще, такая школа не помешает уезду, но затея наша, — признался Пауль. — Больше мне появляться у вас нельзя. Но прораб на стройке и два его мастера, имейте в виду, приставлены к вам. Для связи и прочего.

— Выходит, боитесь за меня?

— Я обещал Энделю, он должен быть спокоен за вас. И еще, я хочу вам передать привет от товарища Кумма. Вы работали вместе с ним на лесопилке, и он вас хорошо помнит. Он сказал, что справедливости и смелости у этого человека не отнять.

— Спасибо, Мюри, — старик был растроган, но старался этого не показать. — Хорошо, когда министр помнит бывших сотоварищей.

Он сжал плечо Пауля и тихонько подтолкнул его к двери.

…В министерстве его первым увидел капитан Мялло.

— Я только что из Хаапсалу. Двое суток не отходил от койки Тийта Калле. Милиция его застала на хуторе, отстреливался, уложил двух наших. Словом, выходить его не удалось.

— Он сказал что-нибудь?

— Существенного ничего. Я уловил только, что Роотс писал какой-то медной дамочке…

— Аксель, а буквально, буквально?

— Это был уже предсмертный хрип, Пауль. — Мялло задумался. — Как же он сказал? «Яан… зря пишешь Меднице… Тебя простым свинцом трахнут». Эта фраза была повторена дважды.

Последние слова Тийта Калле будоражили воображение, требовали привести в систему все следы, доселе принимавшиеся за случайность, а они могли бы привести к Планетному Гостю! Вот когда знание связником изделий Фаберже, о которых вспомнил пастор Таммик, браслет, предподнесенный учительнице Лауба, а теперь и отзвук профессии этой трижды проклятой Тесьмы — «Медницы» сцепились, завязались в один клубок, которой еще предстояло, правда, разматывать и распутывать.

Войдя в комнаты, где Пауль ломал голову над всем этим, Грибов сообщил:

— Звонили из Комитета культурно-просветительных учреждений. Нужны нам еще их книги?

Пауль поднялся, беспомощно сказал:

— Идея пока не озарила.

— Так может, пока она озарит, идея, — иронически предложил Грибов, — ты вернешь книги? Куда, скажи мне, записать свои восторженные впечатления? Иголкой на груди накалывать по примеру морских волков? Или ручку в чернильницу макать — и на рубашку? Но прачечные белье с чернильными пятнами не очень охотно принимают…

— Как вы сказали, Алексей Иванович? Чернильные пятна. Сядьте на минутку рядом со мною, товарищ майор, проверим вместе одну мою версию.

Он перенес на стол с окна две тяжелые книги: одну с застежками, черную, другую — просто в твердом коричневом переплете. Стал переворачивать страницы одной книги, другой.

— Значит, так, — принялся объяснять Пауль. — Вначале я искал в этих записях смысловую тайнопись…

— А с какой стати?

Пауль улыбнулся.

— Может, я и не делал бы этого… Если бы сторож не прихватил мою вырускую газету… И если б не наврал мне насчет племянника в Выру…

— Значит, проверил?

— Так точно.

Грибов стал всматриваться в книгу.

— Двигай свою версию.

— Я искал все, что приходило на ум, — признался Пауль. — Тайнописи, пометки карандашом, подчеркнутые буквы, особое значение подписей под отзывами… Ни черта!

— Так где же черт спрятан?

— Может быть, в чернильных пятнах… Многие пишут сейчас своими авторучками. Но в Городском музее возле книги стоит письменный прибор — чернильница и ручка. Присмотритесь к характеру пятен, размазанных кое-где по отзывам: они не везде одинаковы, системы в них особой нет. Система в другом: в том, что они вообще есть. И заметьте, не столь уж часто.

Полистал страницы, что-то подсчитал:

— Один день в музее выходной, шесть рабочих. На шесть дней приходится четыре отзыва в пятнах. Два написаны синими чернилами, два — зелеными. Один цвет — связников, другой — резидента.

— Любопытно, — отозвался Грибов. — Подсчитай пятна в соседней неделе.

Пауль пересчитывал, широко улыбнулся:

— Поздравляю вас и себя, Алексей Иванович. Две записи синих, две зеленых.

— Ты это с ходу придумал или уже до меня знал?

— С ходу. Да только я эти книги не один десяток раз перелистал и эти чернильные пятна не один десяток раз видел.

— Теперь объясни, зачем книгу из другого музея брал?

— Решил, что будь я на месте этих связников, то разнес бы переписку по разным музеям.

Они склонились над второй книгой.

— Пожалуй, это для них запасной вариант. Всего две записи в неделю.

— К сожалению, записи вполне миролюбивы. К примеру эта: «Не так много зданий, где бережно сохранена глубокая старина, средневековье — от львиных колотушек на дверях до стрельчатых окон 1410 года. 10-б класс». Что тут подозрительного?

— А то, что окна были прямоугольные, а в стрельчатые их переделали в XIX веке.

— Ты и это вычитал! Ну, ошибся десятиклассник…

— А в этой записи тоже ошибся? — Пауль зачитал: — «Мы не забудем…» Это не то… а, вот оно… «десяти строгих сводов большого зала. Инженер-строитель». Подпись неразборчива. Инженер мог бы на пальцах сосчитать — сводов всего восемь. Элементарные ошибки, товарищ майор.

Грибов снял трубку телефона, переговорил с начальником контрразведывательного отдела. Задумался, поискал на столах справочную книгу, полистал ее, набрал новый номер.

— Хотел бы попросить директора. Вы у телефона? Грибов беспокоит. Алексей Иванович — точно. Рад, что помните. Дело пустяковое. Не дежурит ли сейчас в музее ваш сторож, старикан, на Пярнуском шоссе проживает? Что? Благодарю. Я скоро буду у вас.

Повернулся к Паулю.

— Догадался? Планетный Гость все время нас на один ход опережает. Сторож уже неделю не появлялся. И дома его нет. Милиция поставлена в известность. Черт возьми, твоя версия, кажется, проходит.

Кто кому брат

Сторожа не нашли. Он как в воду канул. Соседи только помнили, что неделю назад он встретился им на лестничной площадке с огромным рюкзаком за плечами и охотничьим ружьем. Мюри прикинул, что как раз в эти дни из музеев были затребованы книги отзывов. Хозяева могли приказать связнику-сторожу убраться из Таллинна, а могли и сами его «убрать», как сделали это со старой тетей Линдой. И о ней новых сведений не поступало.

Дешифровщики ежедневно появлялись у Грибова и докладывали ему, что отмеченные им записи «не разгадываются».

— Да нет же такой клинописи, — кипятился Грибов, — которую нельзя понять современникам. Даже знаки древних майя на камнях начинаем читать.

Начальник шифровальной службы однажды зашел в отдел и хмуро пояснил:

— Дело в том, Алексей Иванович, что все известные нам способы шифровок донесений строятся либо на химической обработке бумаги, что в данном случае, очевидно, исключается, либо на сложных комбинациях букв и цифр, в которых мои коллеги разбираются прилично. А раз они подняли руки вверх, значит здесь применен иной ключ. Существует еще шифровка, основанная на соотнесении текста записи с известным литературным произведением или справочником. Сейчас наши товарищи работают в этом направлении. Но вы же сами сказали, что вряд ли у связников хватило бы на все это времени. Нет, нет тут что-то было иначе.

Повертел в руках фотокопии нескольких отзывов.

— Совершенно стандартный набор фраз: «Рассказ экскурсовода оставил у нас огромное впечатление…» Я бы давно вам сказал, что разгадка лежит не здесь, да экспертиза обнаружила схожесть почерков у двух «зеленых». Правда, автор записей одну делал правой рукой, другую — левой, старый фокус.

— Вот видите, товарищ капитан, — загорелся Пауль. — Дважды человек не будет без особой нужды записывать свои впечатления в одну и ту же книгу. — С надеждой спросил: — А может секрет не в самом тексте, а в манере начертания букв?

— По нашей просьбе графическая экспертиза подвергла отзывы анализу на так называемое самоискажение. Кроме одного случая нет этого искажения.

Задумался, развернул фотокопии веером, как игральные карты.

— Попробуем еще дедовский способ… Подстановка в шифрограмму предполагаемых имен, географических мест.

Грибова вызвали по телефону из Тарту. Повесив трубку, майор с досадой сообщил:

— Комбат народной защиты звонил. В Тартуским уезде живет семья Оясоо. Хуторяне как хуторяне, но маленькая накладка вышла: их облыжно обвинили в кулацких замашках. А теперь вокруг Оясоо подозрительные типы забегали и, по данным комбата, двое братьев исчезли из дому. — Хлопнул ребром ладони по столу и чертыхнулся.

Пауль молчал, зная, что сейчас и до него дойдет очередь.

— А ведь переигрывают нас господа националисты, не иначе! С чего бы братьям деру давать? Между прочим, это дело в нашем плане стояло, кто-то имел честь даже в докладной на имя генерала писать о них… Оформляйте командировку в Тарту, Мюри!

Из лондонского разведцентра была переправлена депеша в Эстонию:

Адресат не замедлил откликнуться и отдал приказ своим тайным силам:

С семьей Оясоо, действительно, получилось неладно. И первым, кто сообщил об этом уездным властям, был командир батальона народной защиты, созданного в районе Тарту, Ханс Матик.

Ханс вырос в этих местах, вернулся сюда после войны в составе Эстонского корпуса, здесь же и осел на хуторе близ Вольди. Он знал еще старика Оясоо, толкового и рачительного хозяина. Семья его жила в достатке, но обходилась без батраков: «Мои батраки — три богатыря, — шутил Оясоо, — подарок жены Эльмы». Два младших сына, Арво и Айвар, в войну оставались с отцом, старший Олав неожиданно для семьи вступил в охрану Тартуского концлагеря, но не выдержал страшных картин пыток, бежал от немцев и прятался где-то в уезде. Говорил, что старика Оясоо, человека, известного своей честностью и справедливостью, измена Олава свела в могилу раньше времени. Олав после войны явился в прокуратуру с повинной, искупил свои метания безукоризненным поведением в исправительно-трудовом лагере. После выхода на свободу заявил матери, что хочет помогать ей и братьям. Перебрался с ними на пустующий хутор среди Кассинурмеских холмов, потому что находиться среди соседей, помнящих его бесчестье, не мог.

Жила семья спокойно, младшие учились, обживали с Эльмой свое новое хуторское хозяйство. Олав работал на стройке. А в марте сорок девятого произошла ссора между Айваром и работником народного дома, депутатом сельсовета, человеком новым в уезде, но горлопаном и демагогом. «Ты из семьи пособников! — кричал он при всех Айвару. — И хозяйство ваше кулацкое!» Айвар сгорал от стыда, по хуторам пошел шепоток. Дошло до Эльмы, она растерялась: «Какое же кулацкое — шесть соток, как у всех».

Бросилась в сельсовет, там обещали разобраться, а ничего не предприняли. Но кому-то понадобилось, видно, довести до трагической развязки выходку работника народного дома. В районе Табивере неизвестные бандиты ранили милиционера. В дом к Оясоо была подброшена анонимка: в ней сообщалось, что подозрение пало на младших Оясоо (а они как раз в тот день ездили в Табивере за покупками), что прокуратура, якобы, рассматривает этот террористический акт как месть братьев за клеймо кулака, советовали пока не поздно, Айвару и Арво спастись в лесу. Недолго думая, не спросясь у матери и не дождавшись приезда Олава, оба брата скрылись из дому.

Эльма бросилась к давнему другу семьи Хансу Матику. Ханс обещал помочь, но было поздно. Айвар и Арво присоединились к какой-то шайке и совершили налет на колхозную подводу.

Самое странное заключалось в том, что не успели братья исчезнуть из дому, как эмигрантские газетенки уже возвестили о «новой волне антибольшевистского протеста, начатой лесными войсками (?!) братьев Оясоо».

Всего этого Мюри, приехав в уезд, еще не знал, как не знал он и того, что буквально за неделю до него в дом к Эльме Оясоо в ночной час постучал пожилой осанистый человек. Он назвался другом ее покойного мужа и попросил ночлега. Визитер помнил многие подробности их довоенной жизни. Может быть, это расположило Эльму, а может быть, просто желание излить свое горе свежему человеку.

Незнакомец, назвавшийся Роогом, выслушал ее очень внимательно, сказал, что у него повсюду много друзей, и он сделает для семьи своего давнего друга все, что от него зависит. Но для этого он должен переговорить с братьями и готов задержаться на день. И Эльма устроила гостю свидание с сыновьями.

С ними Роог говорил уже прямее и откровеннее. Он показал братьям фотографии, на которых они были запечатлены во время их пребывания в Табивере и даже… нападения на телегу в лесу. Фотомонтаж был сделан мастерски и не вызывал ощущения фальшивки, равно как и постановление уездного исполкома о выселении семьи Оясоо и аресте младших братьев. Роог добавил, что эти материалы будут немедленно напечатаны в западной прессе, которая возьмет всю семью под свою защиту и даже будет добиваться предоставления ей убежища в Англии или Швеции. От братьев требуется немного: подписать соответствующее заявление для печати и помочь группе Яана Роотса в прикрытии. Подметив колебания Айвара и Арво, Роог предъявил им письмо их покойного отца, в котором старик Оясоо высказывал уважение господину Роогу и желание доверить ему судьбы своих сыновей. Слова отца убедили, и они написали под диктовку Роога все, что он просил. Обговорив, что пришлет к ним с дальнейшими указаниями своего доверенного человека, что паролем будет имя Тесьма, Роог исчез.

Вот в какой обстановке оказался лейтенант Мюри, впервые переступивший порог дома Оясоо. Эльма оказалась и недоверчивее, и хитрее, чем предполагал Мюри. Ни словом, ни намеком не упоминая о случайном визитере, она высказывала обиду на сельсовет, утверждала, что сыновей после их бегства не видела. Сколько ни пытались Пауль и Ханс воззвать к ее чувству благоразумия, она отвечала только одно: «Не я им грозила выселением с хутора, не я их обвиняла в убийстве вашего человека. Кто все это сделал, пусть тот и отвечает».

Наблюдения за домом Оясоо не дали ничего нового, сыновья как в воду канули. Разговор с Олавом в Тарту оказался тяжелым и надрывным: он был искренне убежден, что братья в отъезде. Процедил: «Теперь и мне туго. Только жениться хотел…»

На очередное свидание с Эльмой Пауль и Ханс явились с выпиской из решения уездного исполкома, снимающего с семьи Оясоо обвинение в кулацком характере хуторского хозяйства. За дискредитацию местной власти был отстранен от работы в уезде работник народного дома. Пауль сообщил, что органы прокуратуры расследовали покушение на милиционера в Табивере и с братьями Оясоо его никак не связывают, что явка с повинной братьев позволит им сразу же продолжить нормальную жизнь на хуторе.

Чувствовалось, что старуха растеряна. Такое быстрое и беспристрастное рассмотрение дела вызвало у нее рой новых мыслей. «Может, это друзья господина Роога помогли?» — вдруг вырвалось у нее. «Человек он влиятельный», — вслух и не без умысла предположил Пауль. Легко выспросил у хозяйки несколько подробностей, поклонился, ушел.

Наутро у матери появился Олав, потребовал объяснений. Он устроил страшный скандал, заявил, что не позволит второй раз случайным и нелепым событиям ломать его жизнь. Невзирая на протест матери, он порылся в вещах братьев, обнаружил одну оставленную Роогом фотографию, поддельные постановления и прочие бумаги, в которых не оказалось только письма старика Оясоо. Все это он передал Мюри. Пауль явился к Эльме, уже подготовленный для разговора.

Через неделю старуха стала откровеннее, но по-прежнему уверяла, что связь с сыновьями не поддерживает, а с господином Роогом их, мол, свел случай.

Наблюдения бойцов народной защиты действительно подтвердили, что за все это время к дому Оясоо никто не подходил и старуха ни с кем не общалась. Обдумывая эту странную ситуацию, Пауль и Ханс перебирали возможности сигнализации из дома сыновьям, но ничего путного, кроме выставленных молочных бидонов на дороге, изобрести не могли. Олав, мечтавший отвести от себя малейшие подозрения в пособничестве братьям, признался Мюри:

— Все у нас, как было. Чудно только: мать любила на ночь второй раз натапливать, сейчас ежится, а не топит.

Обсудили с опергруппой. Вечером Пауль и Ханс снова появились у Эльмы, принесли булку, дескать, чайком захотели побаловаться. «Хорошо бы протопить», — предложил Ханс. «Это в два счета, — поддержал его Мюри, — я сейчас вязаночку принесу». Эльма встала в дверях, заслонила выход, из глаз ее медленно потекли слезы.

— Поговорите же с ними, — мягко предложил Мюри. — Неужто лучше, если сыновья явятся на хутор и будут захвачены с оружием? Они должны явиться сами. Сами, понимаете? Добровольно!

Эльма попросила, чтобы первый визит сыновей «на дымок из печной трубы» происходил без посторонних. Мюри дал слово. Но он наблюдал, скрытый сугробами, как в отсвете лунного сияния, будто побитые собаки, пробирались в свой дом зигзагами две дрожавшие тени.

Олав передал братьям все, что просил Пауль. И о решениях уездных органов, и о провокации-анонимке, и о фальшивках Роога. «Вы были сопляками, — презрительно сказал Олав, прочтя хранившееся у братьев «письмо отца», — никогда старый Олав не разводил нюни и не собирался доверять нас чужаку. Липа все это». Олав добавил, что братья ему поверили, но хотели бы иметь на руках какую-нибудь бумагу от властей.

Они получили через Олава все разъяснения прокуратуры. И Олав же должен был заехать за братьями в лес и привести их в Тарту. Ждал этих лесных гостей довольно почетный эскорт: кроме Мюри и Ханса Матика, в уездном отделе госбезопасности находились секретарь укома партии и прокурор, обязанный оформить явку с повинной.

Время подходило к шести вечера — «расчетному часу», когда должна была подъехать машина с братьями. Шесть часов, семь, восемь…

— Что-то мы нечетко сработали, — заметил прокурор.

— Бросьте на весы случайность, — возразил Мюри.

— Лично я верю в людской разум, — резко сказал секретарь укома. — Что сулит им иноразведка? Бегство из дома. А мы предлагаем им вернуться в свой дом, к своему труду.

В половине девятого в комнату не вошел, а ворвался Олав.

— Они здесь! — Его лицо сияло, спутанные волосы прилипли ко лбу. — Они забыли в лесу оружие, и нам пришлось возвращаться.

Когда со всеми формальностями было покончено и прокурор поздравил братьев с вновь обретенным гражданством, Мюри отвез их домой. Он дал им волю наговориться с матерью, а потом завел Арво и Айвара в их комнату, посадил напротив себя и сказал:

— На откровенность! Мои друзья и я достаточно поработали, чтобы вас избавить от погони, стрельбы, болотной гнили?

— Так, — сказал Арво, повторивший черты матери, тонкий, голубоглазый, весь в веснушках.

— Так, — сказал Айвар, вылитый отец, широкой кости, круглолицый.

— Имеем ли мы право просить, чтобы вы, обманутые старым гитлеровским агентом, теперь помогли нам?

— Имеете, — сказал Арво. — Но наше письмо на Запад?

— Да, конечно, — сказал Айвар. — Но дружба господина Роога с отцом?

Мюри показал им заключение экспертизы:

— Гнус, — сказал Арво. — Надо написать на Запад.

— Гнус, — повторил Айвар. — Увижу — убью.

— Пусть пока Роог ни о чем не догадывается, — попросил Мюри, — и посланные, им люди тоже.

Роог больше не появлялся у Оясоо, но, очевидно, до него дошло, что братья стали чаще ночевать дома. Вместо него на хутор пожаловала какая-то женщина, представилась посланницей Тесьмы. Она попыталась выяснить настроение братьев, но услышала только: «Ваше дело приказывать, наше — исполнять. Нужны хуторские парни — будут».

За женщиной никто не следил и никто не знал, что, доехав до ближайшей станции, она села в ожидавшую ее машину и сказала сидевшему в ней Мюри:

— Вы можете доложить в Таллинне, Пауль, что мальчики вполне освоились со своей ролью. «Заслон для Роотса» они будут имитировать тщательно.

— Диск у вас потребует более веских доказательств их преданности лесному братству.

— Точно. Он стал до чертиков подозрителен. Скажу, что братья выгнали из дому Олава за то, что тот посватался к партийной. Мать и впрямь не жалует невестку. И что-то надо ответить Бриджу. Он бьет тревогу.

5 июня 1950 года в Стокгольм пришла открытка:

Адрес резидента

Элегантный, улыбающийся Отто Сангел легкой упругой походкой подошел к столу секретаря, извлек из портфеля коробку шоколадных конфет, пододвинул ее молодой женщине, изогнулся в молчаливом вопросе.

— Вы меня балуете, как и прежде, — улыбнулась секретарь. — Ваш преемник в отъезде, он разрешил вам посмотреть отчеты, но в кабинете сейчас телефонный мастер.

Мельком взглянув на монтера, возившегося в углу со шнуром, Сангел подошел к шкафу, достал с полок несколько папок, разложил их на письменном столе и углубился в работу. Он не заметил, как телефонист перешел на другую сторону комнаты и оказался у него за спиной. Почувствовал Сангел что-то неладное, лишь услышав почти над головой щелчки, какие издает спуск затвора фотоаппарата.

— Что вы делаете? — воскликнул он в ужасе.

Монтер, человек уже не первой молодости, но с ясным открытым взглядом, аккуратно положил фотоаппарат в свою сумку с инструментами, сел напротив архитектора и невозмутимо ответил:

— Согласитесь, товарищ Сангел, должны же мы когда-нибудь узнать, что вы выдираете из подписанных вами же бумаг.

— Кто вы? — голос архитектора снизился до шепота.

— Я мог бы сказать, что представляю ревизионное управление, но это ни к чему. Вами усиленно интересуются по меньшей мере две иностранные разведки, и согласитесь, это могло обеспокоить наши органы безопасности. Капитан Анвельт, к вашим услугам.

Архитектор на минуту задумался, как видно, пришел в себя.

— Меня оболгали. Мне нужны были цифры…

— Цифры вашей ошибки, которая обернулась пособничеством кулакам?

— Вот и вы тоже, — обиженно загудел Сангел…

Анвельт дал ему выговориться, раскрыл свой блокнот:

— Если бы мы считали вас врагом, товарищ Сангел, меры были бы приняты, наверное, более крутые. Но вы очень мягко квалифицируете свои промахи в кредитовании новоземельцев. Среди друзей и знакомых вы распустили слухи, что вас упрекают за гуманность. Естественно, это вызвало интерес к вашей особе у иноразведчиков.

Сангел вяло промолвил:

— Поверьте… Я сам хотел убедиться, что был неправ.

— А вы передавали кому-либо из чужих эти материалы?

— Ни одной секретной бумаги — никому.

Архитектор начал багроветь.

— Вы правы в другом… Однажды мое брюзжание по поводу снятия с поста заместителя председателя, мои обиды кто-то записал на магнитофонную пленку. Мне передали, что мои слова могут быть напечатаны на Западе.

— Как вам об этом стало известно?

— Мне сообщил об этом по телефону незнакомый голос. Я стал нервничать, понаделал глупостей…

Прощаясь, Анвельт предупредил:

— Мы можем с вами остаться по одну сторону баррикады, а можем оказаться на разных ее сторонах. Все зависит от вас.

Докладывая об этой беседе заместителю министра, Анвельт с легкой досадой заметил:

— Он не все, конечно, рассказал. Ни слова об Иваре Йыги, но я не настаивал. Как мы и договорились, Павел Пантелеймонович, важно было убедиться, что в нем что-то проснулось.

— Талантливый человек, хороший архитектор, — с сожалением заметил Пастельняк, — а вот споткнулся и никак не может прийти в себя. Дадим ему шанс подняться, капитан.

Отпуская Анвельта, приказал:

— Как только вернется из Тарту Мюри — ко мне его. Дешифровщики прочли уже два отзыва с этими, как выразился Пауль, элементарными ошибками. Оказалось, что «стрельчатые окна 1410 года» прочитываются как «противник двинулся по следу переселенной уборщицы». Так и до резидентши скоро доберемся.

Но первым до резидентши довелось все-таки добраться другому человеку.

Как-то вечером, сидя в ресторане, Ивар Йыги вдруг почувствовал на своей спине колючий взгляд. Сделал резкий поворот, засек легкое движение мужчины, сидевшего у ближнего столика, невольно вгляделся в его спутницу, женщину в летах: дородную, с высокой прической, сказал себе, что где-то ее видел, прикрыл на мгновение глаза…

И только позже он вспомнил, что не эту женщину, а очень похожую на нее, годившуюся ей в младшие сестры, с таким же профилем древней римлянки, с таким же лбом, нависшим над глазницами, и несколько утяжеленным подбородком, он встретил, поднимаясь по лестнице к бухгалтеру Яласто. Ему бы и в голову не пришло, что женщина идет от него, если бы Диск не обронил мимоходом: «Им бы обеим, сестрам Мартсон, за морем отсиживаться, а они в Таллинне, ослицы, дефилируют». Потом об одной из Мартсон он услышал от Альвине Лауба, при случае запросил на нее досье у Бриджа и узнал, что обе сестры давно бы сбежали в Новую Зеландию или на острова Океании, не окажись сын одной и муж другой в английской тюрьме. «Интеллидженс сервис» решила воспользоваться с помощью обыкновенного шантажа услугами сестер Мартсон. Но если младшая, Ээва, была в чести у эсэсовцев, то роль старшей, Лонни, оказалась несколько скромнее, она занимала всего лишь должность стенографистки в фашистском директорате Хяльмара Мяэ. Младшая была объявлена военной преступницей, старшую власти не преследовали.

А все же почему сверлил Ивара взглядом ее спутник? Этот эпизод вызвал в нем неясные ассоциации. Кто-то уже разыскивал довоенные афиши циркача Йыги…

Дождавшись ухода интересовавшей его пары, Ивар незаметно последовал за нею. Они вошли в трехэтажный дом неподалеку от церкви Олевисте. Постояв напротив и дождавшись, пока зажглись два окна на втором этаже, он отправился к себе.

С самого утра Ивар помчался за цветами и привез букет Эстер Тийвел по случаю дня ее рождения. У калитки он встретил Сангела.

— Я знал, что вы не преминете поздравить Эстер, — заговорил Сангел. — Всего два слова, Йыги. Вы очень обязали бы меня, вернув мне переданные вам снимки. Я хотел бы расторгнуть наш уговор.

Ивар как-то странно посмотрел на него:

— Снимки уже не у меня, Отто. Но дело, как я понимаю, не только в них. Есть еще, простите, проклятое интервью, есть несколько цифр — скажем мягко — трудностей роста кооперации.

Отто кивнул.

— Я знал, что вы так скажете. Я догадывался, что вы не очень-то сын Эстонии и будете меня бессовестно шантажировать. Но несколько дней назад я почувствовал, что есть ценности подороже личного благополучия.

Ивар сочувственно сказал:

— Вернемся к этому разговору, скажем, через месяц. Я не столь уж жесток, как вам кажется. И хотя бы во имя дружеских чувств Эстер к вам, я постараюсь…

— Я буду ждать фотографии, господин Йыги, — церемонно поклонился Сангел.

…Полдня Ивар Йыги крутился возле церкви Олевисте, наблюдал за людьми, которые входили в здание, что-то полезное высмотрел для себя. На другое утро, дождавшись, пока дородный степенный мужчина, которого он приметил в ресторане, зашагает по улице Лай, проскользнул в облюбованное парадное.

Ему открыла уже знакомая по ресторану женщина. Она стояла в маленькой прихожей, собираясь надеть парик. Взгляд ее темных, с легкой поволокой глаз в недоумении обежал всю фигуру раннего визитера.

— Кажется, я вас узнаю. Акробат? Не ошиблась?

— Да, вы не ошиблись, госпожа Лонни Мартсон.

— Простите, мое имя Леонтина Килп.

— Килп? Возможно, по мужу… В конторе Мяэ вас знали как Лонни Мартсон. Могу я войти? На десять минут.

Молча она посторонилась. Ивар снял шляпу, прошел в маленькую гостиную. Женщина плотно притворила за собой дверь.

— Уже не впервые, — деловито заметил он, — прыгун и эксцентрик замечает интерес, который проявляет к его скромной особе ваша семья, госпожа Мартсон. Причины?

— О господи, — кажется у нее отлегло от сердца, — это проще простого. Мы с Роби просто обожаем эстраду. Мы до сих пор помним вас, господин Йыги, по довоенному цирку.

Да, не иначе эта пара и наводила о нем справки!

— В таком случае, объясните мне, Лонни Мартсон, — он упорно цеплялся за это имя, — зачем вы или ваш Роби выпытывали мою подноготную у ресторанной прислуги? Кто из вас ходил разыскивать старые довоенные афиши с моим бенефисом? Объясните все это, и я уйду.

Женщина потянулась к пачке сигарет, лежавшей на столике, извлекла одну, щелкнула зажигалкой, затянулась, выпустила из ноздрей тонкую спираль дыма.

— Может быть, лучше об этом спросить у мужа? — предложила она. — Роберт Килп возвращается в пять часов.

Йыги широко осклабился.

— Возможно, это было бы и лучше. Но Роберт может не захотеть мне ответить. А вы захотите. Непременно захотите.

— Я не понимаю вас, — нерешительно сказала она. — Почему у нас с Роби должны быть разные… позиции, что ли?

— А потому, что не у Роберта Килпа, вашего второго мужа, а у вас, у Лонни Мартсон, сын заключен в тюрьму для особо опасных преступников одного из британских доминионов, заключен как глава мафии по транспортировке наркотиков. Но даже британцы не знают того, что знаем я и один мой друг. Они не знают, что этот юноша с благородными манерами и открытым счетом в двух столицах Европы лично сжег в концлагере барак с пленными английскими парашютистами, захваченными наци. Пояснить вам, с какими заголовками выйдут английские газеты, если вы…

Он, как кошка, отпрыгнул в сторону, и почти в то же мгновение зажигалка «выплюнула» пулю в то место, где он только что находился.

— Напрасно, — он выбил из ее рук пистолет-зажигалку. — Вы ослышались, я сказал, что в курсе этого также мой друг. Он отомстит за бедного Йыги. Так я жду.

Она опустилась на стул, ее лицо было сплошной гримасой.

— Что вам надо?

— Тайну за тайну, Лонни Мартсон. Кто такая Тесьма?

— Понятия не имею, — она твердо выдержала его взгляд.

Он поднял с пола шляпу, пошел к двери, обернулся.

— Ивар Йыги еще никогда не нарушал данного им слова. Либо я услышу в течение минуты ответ, либо через час на столе у редактора «Таймс» будут лежать отчеты о сожжении английских парашютистов.

— Но как это облегчит ваш поиск этой дамы? — хрипло вырвалось у нее.

— Ну, я полагаю, — улыбнулся он, — в этом случае мадам Тесьма начнет меня разыскивать, так сказать, для расчета, и мы встретимся.

— Она и так рассчитается! — выпалила Лонни. — Когда надо, мы умеем кусаться. Считайте, что вас нет.

— Глупо, госпожа, — лицо Йыги приняло лунообразное состояние, — глупо: нет меня — нет и вашего отпрыска.

Дав ей время оценить сказанное, лениво добавил:

— А то, что вы умеете кусаться, Лонни Мартсон, мы поняли, прослышав про задушенную в сарае старушку-уборщицу.

— Не я! — поежилась женщина. — Она содержала наш магазин в завидной чистоте.

— По-моему, милиция ищет именно вас…

— Чертово сходство! — простонала она.

— А, значит, ваша сестрица Ээва! Впрочем, свои семейные дела улаживайте сами. Мне пора.

— Да, ладно. — Она на что-то решилась. — Роби Килп… Если он узнает, что я выдала Тесьму, он прикончит меня. Я ни слова не скажу ему.

— Пожалуйста, без предисловий.

— Роби Килп и есть Тесьма.

День выдался трудный. Нещадно трещала голова. Только к вечеру сложился текст депеши к Дедушке:

Как всегда, он закончил выступление под всплеск аплодисментов. Ивар отворил дверь в артистическую, но легкое прикосновение к нему женской руки заставило обернуться.

— Эстер! Вот это сюрприз! Где ты сидела, дорогая?

— Пятый столик слева. С Отто Сангелом и еще одним приятелем. Ты всем безумно нравишься. Кроме Отто… Что у тебя с ним произошло, Ивар?

— Не будем об этом. Когда-нибудь…

— Я тут ни при чем? — мягко спросила она.

— Нет, Эстер, совсем ни при чем.

И так как Эстер продолжала смотреть на него долгим и каким-то необычным взглядом, Ивар изящным движением притянул ее руку к себе, нежно поцеловал кончики пальцев:

— Ты должна извинить усталого акробата. Два выступления и утром сложная репетиция с новой партнершей. А потом выезд в провинцию.

Собирая свой несложный реквизит, он снова мысленно обратился к вчерашним откровениям Лонни Мартсон. Откланявшись и надеясь вырвать у нее незаметно еще одно признание, он, как мог равнодушно, посоветовал: «Килп становится неосторожным. Хорошо, что его расспросы обо мне касались вашего союзника. Если кусочки моего досье имеются в этой квартире, лучше сожгите их». Она окрысилась: «Мы не держим дома картотеку!». Он рассчитал: «Значит, в лавке. Да ведь я был там, вот почему я запомнил эту женщину».

Почти одновременно с тем, как отправлял свое сообщение Йыги, составляли донесение офицеры службы безопасности:

На донесении появилось указание Пастельняка. Он предписывал проявить величайшую осторожность. Мастерскую и квартиру Р. Килпа взять под круглосуточное наблюдение. Ни одного входящего и выходящего из мастерской не задерживать и не опрашивать. Проследить ожидаемый маршрут резидента по республике. Задержание произвести по его личному приказу. Докладывать ежечасно.

…Ивар прошелся по узкой, в три шажка поперек, Сайа кяйк, скользнул в какой-то тупик, пролез под балками. Через несколько минут он оказался у дверцы, аккуратно вставил в узкую щель замка отмычку.

Не зажигая света, на ощупь двигался по комнате, словно уже знал ее расположение. Его тонкие пальцы легко прошлись по внутренней переборке, разделявшей комнату на две части, ощупали кресло приемщицы, стол и покоившуюся на нем картотеку заказов. Только на секунду он осветил карманным фонарем картотеку. В то же мгновение его оглушил удар по голове. А когда Ивар пришел в сознание, он понял, что лежит в каком-то подвале, туго связанный, с кляпом во рту, а рядом на камне сидит и выжидательно, поглядывает на него Роберт Килп собственной персоной.

— Я уже много дней ждал вас здесь, — шепотом сказал Килп, увидев, что Йыги пришел в себя. — Я уже давно сообразил что вы из тех, кто любит лезть не в свои дела. Теперь скажите, что это вы наговорили вчера жене.

Вспомнив, что Йыги лежит с кляпом, Килп продолжил:

— Я сниму с вас повязку, но один крик — и вы уже никогда не встанете, Улыбка.

Килп вытащил из его рта платок.

— Я жду, Улыбка. Какого черта вы шарите по моим столам, что вам нужно было от жены и вообще — что вам нужно?

— Свободу действий, — шепотом сказал Йыги. — Я хотел расширить свои явки. Когда меня засылали сюда, мне обещали содружество с вами, связника, радиста. Я не получил ни одно, ни другое, ни третье. Но от меня все требуют. Одни — информации, другие — действий, а вы и ваши друзья — пожалуй, самого трудного: чтобы веселый циркач, любимец толпы, самый, как говорят, эстонец из эстонцев, помог вам поднять лесных братьев на то, на что нам с вами приказывают неэстонцы. Скажете, я не прав, господин Килп?

После некоторого молчания Килп резанул:

— Что вы обо мне вынюхали? Чем вы напугали Леонтине?

— Это я-то вынюхал? — рассвирепел он. — Вы рылись в моих старых афишах, обега́ли рестораны в поисках довоенных официантов, которые бы меня помнили? Я сразу понял — какой-то дилетант, а не разведчик. Ну, и решил выудить у вас малую толику. Нет, Килп, вам есть чему у меня поучиться. Ну, какого черта вы меня завязали, что это вам даст? Неужели мои шефы простят какому-то связнику, — он хотел притупить его недоверие — что он стал на дороге их доверенного лица?

Килп хмыкнул, и Ивар подумал, что эту часть поединка он выиграл. Но он плохо знал Килпа.

— Я бы мог поверить вам, Йыги, — усмехнулся Килп, — если бы вы сунулись сразу сюда. Но вы пришли к жене. Зачем?

— Жены разговорчивее мужей, — небрежно сказал Ивар.

— Что вы узнали от Леонтине? И каким образом?

— У каждого из нас есть свои секреты, Килп. Я знал, что Леонтине работала у Мяэ.

— Не лгите, Йыги. Это ее не волнует. Она была слишком маленькой спицей в этом большом колесе.

— Да, но ее сестра была не просто спицей.

— Ее уже нет здесь, Йыги.

— Да, в Таллинне ее уже нет. Она неподалеку от Пярну. И Леонтине к ней весьма привязана.

— Что вы еще знаете о жене? — приглушенно спросил резидент.

— Разве этого мало? — Йыги поморщился. — Ну и режут же ваши ремни… Разве мало узнать, в какой лавке вы приторговываете и держите ли дома бумаги своей клиентуры?

Килп вздохнул, кажется, с облегчением.

— Да, Йыги, вы были на волосок от смерти. В счастливой сорочке вы родились. Вот что, я ничего сейчас не решу. Но мне хотелось бы, чтобы двое суток вы провели в этом уютном алькове. Знаете, береженого бог бережет.

Порылся в кармане, достал хрустящую бумажку, развернул ее.

— У меня решающие дни, — задыхаясь, шепнул Йыги. — Если вы даже простой связник, вы знаете, что я должен мчаться к Яану.

— У меня тоже решающие дни, Йыги, хотя я и более мелкая сошка. Я не хочу рисковать собой.

— Меня найдет здесь милиция… или случайный прохожий.

— Надеюсь, вы подержите язык за зубами… если вы наш?

Он разжал клинком сомкнувшиеся зубы Йыги, всыпал между ними порошок.

Убедившись, что его пленник заснул, Килп выбрался из подпола.

Проснулся Ивар оттого, что руки женщины грубо хлестали его по щекам, тонкая струйка воды стекала из чайника на его лицо, шею.

— День? — язык не двигался. — Какой день?

— Килп уехал шесть часов назад, — всхлипнула Лонни Мартсон, — по приказу какого-то Планетного Гостя. Я не знаю, куда. Я всюду вас искала. Йыги, они не убьют моего мальчика? Я не опоздала?

— Не знаю, — он дернулся. — Развяжите меня.

— Слушайте, Лонни. Жизнь вашего чада — в ваших руках. Что вам приказал Килп?

— Отнести эту записку, оставить под булыжником…

Он жадно впился взглядом в смятый бумажный лоскут. К счастью, текст был открытым:

Генеральная репетиция

Особой дружбы с Самуэлем Цернаском, с лесником, Ааре Казеорг никогда не водил. Тем более было удивительным, что Цернаск зачастил к старику. Несколько странным было и то, что в свои короткие наезды Цернаск стал интересоваться личной жизнью Ааре, его братьями, его довоенными друзьями. Казеорг сообщил об этом «прорабу», который на следующий день передал старшему лесничему набор цветных открыток с аргентинскими пейзажами и попросил к очередному визиту Цернаска выставить их на видном месте рядом с письмом Хиндрихсона. Старик все это проделал добросовестно, даже оставил Самуэля на несколько минут одного в комнате, и по раскрытому письму понял, что Цернаск в него заглядывал.

Дальше уже пошло легче. Цернаск стал намекать Казеоргу, что можно хорошо заработать, надо, мол, только найти кормушку, у него есть люди смелые и находчивые. Казеорг делал вид, что не понимает смысла сказанного, хотя и ему и чекистам стало ясно, что Цернаск связан с бандитами.

Наконец в присутствии Цернаска была разыграна интермедия между лесничим и «прорабом», шипевшим из-за задержки на полторы недели зарплаты рабочим. «Всему лесхозу задержали, не только вам, — пояснил Казеорг. — Шестого июня банк, говорят, произведет выплату».

Было решено задублировать обе легенды — и о письме Хиндрихсона, и о дне выдачи зарплаты — для сведения банды Роотса.

— Нет у нас гарантии, — добавил Мюри, — что Цернаск связан именно с Роотсом. Давайте пригласим кассиров других учреждений в банк на шестое, оповестим их телефонограммой. Наконец, аппетит Роотса «подогреет» наш бункер.

— Роотс хитер, — заметил заместитель министра Чернышев, прибывший в уезд. — Откуда у засевшего в бункер ученого может появиться информация о дне выплаты зарплаты рабочим лесхоза?

— Пусть тогда Вяртмаа, — нашелся Анвельт, — будет назван Роотсу как сбежавший рабочий лесхоза.

— Это уже лучше, — Чернышев побарабанил пальцами по оконному стеклу. — Ну, и как запасной вариант? Если не ошибаюсь, старший из братьев Оясоо работает в каком-то тартуском стройуправлении. У нас есть еще время. Переведите его в лесхоз, и вот вам возможный источник информации для младших братьев, а через них — для бункера Энделя Казеорга.

Дольше пришлось провозиться с составлением убедительной легенды по поводу письма коммерсанта. Ради чего, собственно, аргентинские переживания Хиндрихсона отец будет пересылать сыну в бункер? Возникло остроумное решение: коммерсант знаком не только с Ааре, но и с его братом в Швеции, переписывается с тем. Вполне естественно, что Тобиас мимоходом указывает ему в письме на примере Хиндрихсона, как плохо не иметь протекции в западном мире.

— Что-что, а поучать бизнесмены любят, — аргументировал Анвельт.

Приготовления к встрече с Роотсом шли и в бункере «Дубль-Э», как шутливо называли его чекисты в честь обитателей бункера Энделя и Эльмара. Физик и чекист стремились предусмотреть все возможные варианты. Яан Роотс через своих доверенных людей уже дал согласие на переговоры с Казеоргом, но потребовал, чтобы условия встречи были оговорены им и чтобы более одного лесного брата вместе с физиком на встрече не присутствовало. Но Яан их на этот раз перехитрил. Когда Эльмар и Эндель вышли в полночный час умыть лицо и руки, на них набросились несколько человек. Они скрутили их, заткнули им рты, пронесли с километр, втолкнули на заднее сиденье легковушки, ожидавшей на лесной дороге, и та помчалась, подпрыгивая на корневищах деревьев. Потом машина остановилась, сидевший с водителем человек распахнул дверцу, выскочил, его место занял другой.

— Я Роотс, — сказал он. — Прошу извинить за меры страховки. Сейчас вас развяжут. Кто из вас Эндель Казеорг?

Они разминались, ворочались, жадно вдыхали лесные запахи.

— Я Казеорг, — сказал, наконец, Эндель. — Прошу больше таким образом не шутить. Ваши люди оставили следы борьбы у бункера. Оставляйте их, если вам нравится, у своего убежища, господин Роотс.

— Хорошо, — покорно согласился Роотс. — Следы будут затерты. Я хотел бы знать ваши намерения. Но, если помните, мой посланец предупредил, с чего я хочу начать нашу встречу. Случайно ли ваше имя связывают с исчезновением Хиндрихсона? Зачем молодой ученый сбегает из университета?

Эндель достал из кармана куртки письмо дяди. Водитель посветил фонариком, Яан внимательно прочел послание Тобиаса, раз и другой, долго разглядывал конверт, медленным движением вернул его Казеоргу.

— А что, — с любопытством вдруг спросил он, — вы и впрямь похитили какие-то расчеты, чтобы передать их англичанам?

— Не собирался, — отмахнулся Эндель. — Дело обстоит проще. Кто-то позарился на мое место, анонимка. И вообще, господин Роотс, — жестко сказал он, — мы будем воевать за интересы своего народа, а не чужого! Я нахожу в себе силы помочь нашему движению — только поэтому я ушел из науки. Вы способны это понять?

После долгого молчания Яан Роотс сказал: «Да».

Они обсудили многое. Роотс спросил, как мыслят себе друзья Эстонии переброску их и соседней лесной группы на острова, кто обеспечит их переправу через пролив и есть ли вообще в этом смысл. Эндель пояснил, что сейчас изучает эти возможности, действия на островах будут кратковременные. А Загранцентр обещал прислать катера. «Браво! — отметил Роотс. — Катера — это вещь… Если не надуют, как бывало». Когда речь зашла о директивах резидента, Роотс твердо заявил, что не бросит своих последних людей на схватку с милицией или батальоном народной защиты. Он сам заговорил о лесхозе, как о более легком, но достаточно эффектном наказании местного большевизма, но сомневался в достоверности данных своего связника.

— Об этом больше меня знает Херберт Йоала, — Эндель небрежно кивнул на своего спутника. — Вместе учились на младших курсах, потом его вышибли, работал на ряпинаских делянках.

Шофер осветил его лицо фонарем, Эльмар залепил ему оплеуху, тот ругнулся, Роотс хохотнул.

— За что тебя вышибли, парень?

— Пристегнули к делу о порнографических открытках. А насчет лесхоза, я так скажу, Энделя на это дело не очень тянет, он у нас чистоплюй. Но полмиллиончика для нашего лесного братства, пока мой друг не отоварился в шведском банке, будет как раз. Старший из братьев Оясоо подтверждает дату, шестое июня.

— При чем тут старший? — настороженно спросил Яан.

— Олава перебросили в Ряпинаский лесхоз.

Вмешался Эндель.

— Собственно, я не против этой вылазки, — пояснил он. — Но пусть люди говорят не об уголовщине, а о политическом акте.

— У нас для такой политической демонстрации, — сказал Роотс, — недостает пустяка: армии. Кто нам обеспечит тылы со стороны деревни и со стороны озера? — На него вдруг нахлынуло острое чувство беспокойства, подозрительности: — Кто проверит, нет ли засады в доме?

— Засады — это моя забота, — разъяснил Вяртмаа. — Моя и моих людей. Оясоо уверяет, что уже сколотили отряд, он перекроет обе дороги к лесхозу.

— С Оясоо я встречусь, — хмуро пообещал Роотс. — Кажется, всё. Извините, что обратно вам придется пешком. Не будем дразнить гусей. Итак, шестого июня, в восемнадцать часов.

До бункера они шли молча. И только спустившись в свое жилье, Эльмар сказал:

— За такой зевок мне пять нарядов вне очереди полагается. Надо же — вдвоем вылезать из бункера!

— Но если бы не твой зевок, — возразил Эндель, — не было бы и встречи.

Роотс сумел разыскать двух братьев, которых его люди доставили к берегу Чудского озера.

— Ты пойдешь со мною? — спросил Яан у Арво.

— Так, — сказал Арво.

— Так, — повторил Айвар.

— Вы сможете перекрыть дороги?

— Сможем, — сказали братья.

Роотс заходил, вдруг яростно бросил:

— Если что… и дом сожгу, и мать.

— Не надо так с нами, — сказал Арво.

— Не надо, — повторил Айвар.

Подобной атаке подвергся на другой день и сам Роотс. Роберт Килп, который встретился с ним на краю болота, потребовал ударить разом по лесхозу и исполкому волостного Совета. В ответ на все уговоры Килпа, на все его напоминания о принесенной клятве главарь банды отвечал только одно:

— У меня не армия, у меня всего полтора десятка человек, и я каждым дорожу.

Пряча скрытую ненависть к этому мужику, вообразившему себя эстонским фюрером, Килп предложил:

— Если уж брать штурмом лесхоз, то с фейерверком, Роотс, чтоб пол-леса сгорело.

— Лес наше богатство, — усмехнулся Роотс, — с чем мы останемся без него? А вы эстонец, господин Тесьма?

Роберт Килп смачно сплюнул:

— Ты вот что… Я был эстонцем, еще когда ты соску жевал. Я буду ждать здесь, Роотс. Ежедневно в четыре, на почте в Выыпсу. Значит, твое впечатление о Казеорге-младшем?

— С ним можно поднимать людей, — обронил Роотс. — Я извещу вас через Сторожа.

Роберт Килп неловко помялся.

— Планетный Гость доверил мне известить тебя, Яан Роотс. После первой же крупной акции ты вправе рассчитывать на политическое убежище в Швеции. Тебе открыт счет в шведском банке.

— Гарантии… И хотелось бы знать номер своего счета. Знать до акции, господин Тесьма.

Никто не мог сообразить, каким образом Самуэль Цернаск, побывав в банке и расспросив всех, кого смог, про день и час выплаты, подал об этом знак Роотсу. И тем более трудно было предположить, что после многочисленных проверок Яан Роотс сделает еще одну.

Смуглый появился в домике лесничего неожиданно, под вечер, застал Ааре в компании с захмелевшим прорабом. Вызвав старика к двери, пришедший шепотом пояснил, что он товарищ Херберта Йоала. Старик кивнул, пригласил гостя к столу, налил в стакан самогону. Гость отхлебнул, сблизил два стакана и при этом быстрым движением насыпал в стакан прораба какой-то порошок. Он дождался, пока собутыльник лесничего, расплескивая жидкость по подбородку, свитеру, штанам, отхлебнет несколько раз, медленно сползет на пол и начнет мерный с присвистыванием храп.

— До полуночи выспится, — рассмеялся Смуглый. — Вы уж, папаша, извините, но у нас с Хербертом был такой уговор: если я успею привести до операции своих на подмогу, чтобы непременно заявился сюда!

Фраза была явно двусмысленная. Она могла означать, что Йоала привлек в район операции каких-то лесных братьев, могла дать понять, что лесничий видит перед собой посланца организаторов бункера, если он был «придуман». Ааре добродушно усмехнулся.

— Йоала учился с сыном когда-то в Тарту, разок гостил у меня. С тех пор я о нем не слыхивал.

— Странно, — Смуглый нахмурился. — Он сказал точно: лесничий Казеорг приютит.

Ааре пожал плечами.

— В ночлеге никому не отказывал.

Он подошел к печке, снял крышку с кастрюли — запахло слегка пропеченной картошкой.

— А я о вас, папаша, — говорил Смуглый, с хрустом надкусывая картофелину, — еще от одного человека слышал. Хиндрихсона — не знали такого? В одной камере с ним сиживал.

Старик пододвинул к гостю стакан.

— Пей, да с языка не лей. Вы что — на чужбине с ним успели побывать?

— Какая чужбина? — удивился Смуглый. — В Таллинне с ним знакомство свел, в заключении.

— Или вы околесицу несете, или он нес, — старик выдвинул ящик буфета, швырнул на стол два письма. — Одно из Стокгольма прислал, второе — из Буэнос-Айреса. Кому верить?

Смуглый словно принюхивался к конвертам, вытащил письма, пробежал глазом, взглянул на старика:

— Дыма без огня не бывает, папаша, Хиндрихсон виделся с вашим сыном — перед тем, как его накрыли.

«Значит, все-таки их видели вместе, — подумал лесничий. — Иначе кто бы вообще стал лепить Энделя к Хиндрихсону?» И решив это для себя, он пренебрег советом Мюри и ринулся в расставленную ему ловушку.

— Да, было такое, — жестко сказал он. — Эндель выполнил мою волю. Но уж извините, гость, я не всякому это выложу.

Он увидел наставленный на себя карабин, положил тяжелые кулаки на стол, нагнулся вперед.

— Теперь ясно, от кого вы. Только напрасно — на этом языке мы не договоримся.

Спящий замычал и заворочался. Смуглый резко обернулся на звук и в то же мгновение старик двинул на него стол всей мощью своего тела, а еще через мгновение прижал его в угол, отбросив ногой карабин.

— Я мог бы тебя придушить, как молодого петушка, — насмешливо рявкнул старик. — Говори, для чего тебе вся эта волынка!

Смуглый захрипел. Старик отпустил его, спокойно поднял стол, расставил стулья.

— Если тебе так уж нужно знать, — угрюмо сказал Казеорг, — я передал Хиндрихсону адрес брата. Это единственное, что я мог сделать для друга. А теперь уходи.

Смуглый скованной походкой двинулся к карабину. Старик не мешал ему. Поднял оружие, ухмыльнулся:

— Надо было давно это объяснить. Вы избавили бы и себя и меня от многих тревожных минут. Теперь последний вопрос, и я уйду. У местных строителей можно наскрести денег?

— Они все ждут получки. У меня позанимали. До шестого выплаты не будет. Что тебе еще?

Смуглый взял ведро с водой, поднес его к похрапывающему прорабу, начал поливать его тонкой струей, мял уши, хлопал по щекам. Наконец бандиту удалось заставить того открыть глаза, из горла захмелевшего вырвалось мычание.

— Деньги! — орал ему в ухо Смуглый. — Деньги есть?

— Не дали, — вдруг произнес прораб. — Шестого будут… А, тля! — выругался он и завалился на бок.

Смуглый пошел к двери, невесело сказал:

— Извините меня, папаша. Не по своему хотению. Я надеюсь при следующей нашей встрече быть галантнее.

Он поклонился и прикрыл за собой дверь.

Прораб сел.

— Извините, папаша. Я надеюсь, следующая встреча с ним будет куда менее галантной с нашей стороны.

Без стука вошел рабочий в куртке, измазанной белилами.

— Разрешите, товарищ младший лейтенант? — обратился он к прорабу. — Того, кто вышел от вас, поджидал за деревьями старик. Как и приказано было, не тревожили.

— Приметы, сержант?

— В темени не много разглядишь. Но разок прожектором по чаще пошарили. С лица сморчок, нос будто клюв. Зарисовал по памяти.

Чернышев, Мюри и Анвельт разглядывали в уездном отделе зарисовку сержанта.

— Не встречал, — сказал Анвельт.

— На гриб смахивает, — что-то вспоминая, произнес Пауль, и вдруг его осенило: — Да, конечно же, сторож. Музейный. Значит, он перебрался к Роотсу.

Чернышев пригласил офицеров к карте, раскинутой на столе, и провел карандашом замысловатую линию. — Все совпадает. После проверки Казеорга-старшего Роотс сообщил в наш бункер, что разделит банду надвое. Сам поедет из Выру, пока остальные подберутся к лесхозу со стороны Выыпсу. Наверно, схватит здесь такси или частную машину, и, наверно, бандитам велел проверить, нет ли засад по дороге. Есть вопросы?

— Только один, товарищ полковник, — Анвельт обвел карандашом поселок Вярска. — Здесь у Роотса знакомый хуторянин. Что мешает ему в последний момент переменить планы и двинуться в лесхоз из Вярска?

— В Вярска ему не достать машины, — предположил Пауль. — Да и не захочет он шататься поблизости от медка. Знает, лиходей, что мы его ищем в окрестностях Ряпина. Для него главное — внезапность: налететь издалека и умчаться подальше с полмиллионом рубликов.

— На всякий случай мы подготовим более широкое оцепление местности. Итак, путь Роотса: Выру — Вериора — Ряпина. Мы выезжаем вслед за ним из Выру в Ряпина, но через Вяймела — Пылва — Каукси. Наш маршрут движения немного длиннее, но мы возьмем реванш на скорости. Проиграем этот вариант на местности, Анвельт и Мюри едут в обход, я — по маршруту Роотса.

Посмотрел на ручные часы.

— Генеральная репетиция начинается в пятнадцать тридцать. В семнадцать ноль-ноль вам надлежит находиться внутри лесхозовского дома на своих боевых позициях.

Две машины выезжают из Выру почти одновременно, с интервалом в несколько минут. В кузове грузовой — Мюри, Анвельт, отделение солдат. И, конечно, Санников. С шофером сел полковник Аверкиев. Объяснил: «Поскольку столь большие люди делают ставку на Роотса, разрешите уж и мне вспомнить молодость».

Машина вырвалась из лесной просеки на деревенскую дорогу, резко затормозила у двухэтажного бревенчатого дома, и полковник Аверкиев спрыгнул на траву.

— Уложились в расчетное время! — крикнул он. — Санников, выводите из дома людей, остальным занять посты.

…Когда «газик», который привез заместителя министра, тоже затормозил у лесхоза, вокруг царило безлюдье. Затерты были следы колес на песчаных тропах.

— Дом окружен! — шутливо крикнул Чернышев. — Всем выходить по одному!

А возле соседнего поселка крутился в ожидании «возмездия большевизму» резидент со странным именем Тесьма.

Не обмануть ожидания!

Наступило шестое июня 1950 года.

А в тесных комнатах выруского отдела Министерства государственной безопасности сотрудники оперативной группы по ликвидации банды Роотса снова прикидывали, подсчитывали, спорили и снова возвращались к задуманному и перепроверенному.

— Жизнь сложнее любой заданной схемы, — сказал кто-то.

И тут позвонил дежурный и доложил: звонили из Тарту, сообщили, что исчезла мать братьев Оясоо.

Обнаружил это командир батальона народной защиты Ханс Матик. Придя на хутор, он увидел, что дверь в дом распахнута. На столе, придавленная кувшином, лежала записка: «Если все будет по уговору, со старухой Оясоо ничего дурного не случится. Слово Яана твердо». Стало понятно, что, верный своей подозрительности, Роотс заручился заложницей.

Заместитель министра проанализировал ситуацию.

— Отменять операцию сейчас невозможно, — высказал свое мнение капитан Анвельт. — Подобных благоприятных условий для захвата всей банды целиком мы уже никогда не получим. Пока что не будем тревожить братьев, а постараемся побыстрее найти мать.

Младшие Оясоо уже несколько дней назад пришли к старшему брату.

Однако ничего нельзя было поделать. Роотс позаботился, чтобы новость дошла до братьев. Уже позвонил Арво и сообщил, что Айвар отправился искать Роотса.

Главарь банды рассчитал точно. Он внес смятение в жизнь братьев Оясоо и в случае западни их неожиданные действия могли бы ему кое-что прояснить. И погоня Айвара за Роотсом как раз и означала верный прокол всей операции.

Полковник Аверкиев, офицер находчивый и решительный в действиях, предложил:

— Как ни жаль, но я вижу единственный выход в том, чтобы разыскать и укрыть Арво и Айвара и продолжить наши действия по плану.

— Не только уезд, но и республика, товарищи, — сказал председатель уездного исполкома, — ожидает известия о разгроме самой, пожалуй, коварной банды из всего гитлеровского охвостья. Наверное, мы не вправе обмануть ожидания республики…

— Оправдать ожидания республики, — вдруг вырвалось у Мюри, — по-моему, прежде всего, означает уберечь жизни тех людей, которые пошли за нами.

— А ведь старший лейтенант прав, — секретарь укома партии обвел всех внимательным взглядом. — Тут-то и можно проверить нашу стратегию. С тактикой, не сомневаюсь, у нас все ладно, а как насчет стратегии?

Чернышев изредка вскидывал взгляд на говорившего. Когда все высказались, он встал.

— Правы из вас и те, и другие…

«Не то говоришь, — сказал он себе. — От тебя ждут не рассуждений, а приказа. Но так ли это? Люди должны знать, почему им отдают не приказ «Вперед на врага!», а приказ «Глядеть в оба!» Что им сказать?» И вдруг вспомнилось письмо Дзержинского из Сибири к жене. Дзержинский писал: он должен сосредоточить всю свою силу воли, чтобы не отступить, чтобы устоять и не обмануть ожидания республики. Он и начал свой разговор с этого письма.

— О чем тревожился тогда Феликс Эдмундович? — спросил Чернышев своих офицеров. — О том, чтобы его рапорт был доставлен первым? Нет, друзья. Он видел паровозы, вставшие из груд металлолома на рельсы. Он думал о голодающих людях, о тех, кому предстояло строить новую жизнь. Вот и мы подумаем о старой крестьянке и ее сыновьях, а уже потом — о нашем оперативном плане.

Резким движением отодвинул карту уезда на край стола, словно она ему в данную минуту мешала.

— Капитан Анвельт, поднимите на ноги весь батальон народной защиты Ханса Матика. Женщина укрыта, без всякого сомнения, в ближнем лесу, на соседнем хуторе. До пятнадцати ноль-ноль Эльма Оясоо должна быть разыскана и находиться под нашей защитой. У нас в запасе девять часов до начала операции.

Обратился к секретарю укома:

— Вы у нас из гвардейцев корпуса, поднимите по-гвардейски весь свой актив — не милиционерам же и чекистам гоняться на виду у всех в поисках братьев.

Мучительно текли минуты и часы. Телефон молчал. Но вот раздался звонок. Чернышев схватил трубку. Из Таллинна сообщили данные об исчезнувшем стороже: до сорокового года он был владельцем склада деревянной тары, при немцах открыл лавку скобяных товаров, предположительно поддерживал связи с гестапо.

Через некоторое время позвонили, что братья находятся в надежном месте.

В два часа один из постов наблюдения передал для Мюри, что на шоссе, ведущем из Антсла, с грузовой машины соскочил человек, похожий на Роотса. Он движется к центру города.

— Передавать человека от поста к посту: ни на минуту не терять его из виду! — приказал Мюри.

Но от Анвельта и Ханса Матика — ни слова, ни звука.

А поиск продолжался. Бойцы народной защиты уж исходили, кажется, все ближние лесные тропы вокруг Кассинурме.

После четырнадцати в Выруский отдел позвонили из Кассинурме и сообщили:

— Разыскиваемую нашли. Целехонька. Сторожила ее хуторянка из кулачья.

Едва Мюри успел братьям Оясоо рассказать об этом, как пришло новое сообщение.

В пятнадцать двадцать «центральный» выруский пост доложил, что человек, похожий на Роотса, бродит у стоянки такси. Группе офицеров и солдатам Аверкиева приказано занять места в грузовой машине, поданной к подъезду. Новый звонок:

— Похожий взял такси.

— Что и требовалось доказать, — довольно спокойно изрек Чернышев. — По коням!

На стоянке находились три машины. Прежде, чем выбрать себе шофера по вкусу, Яан Роотс, не забывая наблюдать, нет ли за ним слежки, долго присматривался к каждому. Водитель зеленой «Победы» в дреме сполз на сиденье, прикрыв лицо от солнца парусиновой кепкой. «Вполне может притворяться», — сказал себе Роотс. Другой таксист, веснушчатый, юркий, только что высадил пожилую женщину с бесконечным числом мешков и корзинок, не стесняясь намекал на чаевые. Еще один водитель наклонился к капоту машины, держа перед собой развернутую газету. «Из-под нее не сложно стрельнуть глазом», — усмехнулся главарь банды.

Роотса, конечно, беспокоило, что он впервые за много лет попал в уездный центр, где легче встретить помнящих его или охотящихся за ним людей. Но он успокаивал себя обычной бандитской логикой, что именно здесь его не ожидают увидеть. К тому же на случай любой неожиданности поблизости толкался один из его связников, рекомендованный ему самим Диском. Музейный сторож не имеет «боковых выходов». Кроме того, расслабляла мысль, что через несколько часов он станет обладателем полумиллионного куша, а с ним можно целым оружейным складом обзавестись и мощной радиоаппаратурой, привлечь к движению в лесах новых людей, при случае и на Сааремаа перебраться и, наконец, нанести визит вежливости своим западным покровителям и режиссерам.

Роотс еще раз рассмотрел таксистов и подошел к веснушчатому парню.

— Поедем? — спросил он.

— А куда? — отозвался таксист.

— В Элва, — сказал наугад, привыкший уже не один год скрывать свои истинные маршруты.

Парень вел машину лихо. Пассажир спохватился:

— Извини, милок, бери от развилки вправо…

— Если на Элва — влево, — упрямо возразил веснушчатый. — Сразу бы говорил, — обиделся он. — Чего кружить зря? И бензин, между прочим, не дармовой.

Откинувшись на сиденье, Роотс лениво посматривал в полуоткрытое окошечко, узнавая места, по которым не раз бродил в детстве и в пору своих опасных лесных странствий.

Не доезжая нескольких километров до Леэви, он попросил водителя свернуть к маленькому озерцу.

— Чего я там не видел? — запротестовал таксист. — Дорога шальная и глухомань.

Что-то ему не понравилось в молчании седока, голову поворотил назад, увидел наставленное пистолетное дуло. От неожиданности едва не врезался в дерево, что на обочине стояло, с трудом выровнял машину, притормозил.

— Не дури, — сказал Роотс, — деньги тебе светят.

— Тюрьма мне светит… Не надо мне ваших денег, у меня домик свой и корова, проживем прекрасно с моей Матильде.

— «Корова», «Матильде», — передразнил он таксиста, — Что, сжился с большевиками? А родина у тебя есть, бабья юбка? Про Эстонию свою подумай!

— А что, Эстония? — встрепенулся таксист. — Что она, по дорогам с пистолетами ездит? — И прикусил язык. — Да я что? Как желаете… Только лучше отпустите меня.

— Когда надо — отпущу, — распорядился Роотс. — Сворачивай!

«Неужели они все так мыслят?» — лихорадочно думал Роотс.

Когда они подъехали к крошечному озеру, из ближайшего леска выбрались четыре фигуры и побежали к машине. Запыхавшиеся от бега, они уселись на сиденья.

И снова потянулись желтые дороги, темные взгорки, сосняки.

Роотс спросил у своих:

— Кто нас страхует?

— Оясоо, — сказал один из бандитов, — за мать трястись будут. Еще Йоала. Уже выслал своих к Чудскому озеру.

— Деньги в банке получены?

— Кассиры поехали в лесхоз. Лично видел. Два тяжелых портфеля. Как валуны.

— Если засада стрельбу откроет, — вдруг предупредил Роотс, — один за мною в лес, другие в заслоне! Все ясно?

В километре за Ряпина остановил машину. Оставил при ней шофера и сторожа, велел тому глаз с водителя не спускать, а ждать их до половины восьмого. Трое бандитов гуськом потянулись за главарем. Подошли к упавшей сосне. Из огромной ямы, в которой покоились узловатые корни дерева, выскочили еще несколько человек.

— Все в лучшем виде, — доложил один.

Роотс взглянул на часы: время шло к половине шестого.

— Кассиры? — коротко спросил он.

— Уже в лесхозе. Ужинают.

— Следы грузовиков, легковушек, мотоциклов?

— Все чисто, Яан.

— Заслоны?

— Приходил человек от Йоала, его группа между лесхозом и озером. И братьев он видел, те сюда поближе расположились.

Роотс долго смотрел на часы, на упавшую сосну.

— А, с богом и чертом! — вдруг вырвалось у него. — Жить — так по большому счету. И помните, после моего сигнала — все поджигайте, все, что можете!

Чернышев подал команду забираться в кузов.

В пути подшучивали, вспоминали разные веселые истории, не говорили об одном — о предстоящей операции.

Дороги, дороги… Вечно они ведут этих людей к опасным поворотам, крутым спускам, топким болотам, и очень редко они обещают им покой, тишь и усладу теплого летнего дня.

Не заметили, как проскочили Ряпина. Разговоры, шутки стихли сами по себе. На повороте, где шоссе пересекала проселочная дорога, ведущая к лесхозу, машину остановил Вяртмаа.

— В лесхозе, товарищ полковник, пусто, — доложил он. — С полчаса назад двое бандитов тут пошатались, убедились в сонном царстве и — назад, видимо, за главарем потопали.

Еще через четверть часа солдаты Санникова и чекисты заняли свои исходные позиции. Жильцы дома были благополучно выдворены. Двухэтажный дом и подходы к нему словно погрузились в предзакатный сон. Ничто не предвещало схватки, которая должна была начаться через несколько минут.

Первый сигнал к ней подали сами бандиты. Из кучного ельника, живописно раскинувшегося в ста шагах от бревенчатого дома, раздались беспорядочные выстрелы и, перерезая поляну, к крыльцу ринулся десяток теней. В ту же секунду, как по команде, распахнулись окна верхнего этажа, заговорили, забили автоматы, связки гранат полетели на землю.

— Санников, окружать! — крикнул Аверкиев.

Крики раненых бандитов слились с топотом солдатских сапог — с крыльца, из окон первого этажа, из коровника посыпались бойцы Санникова. Голос, перекрывший и стрельбу и крики, прозвучал воплем: «В лес, назад!»

— Это Роотс! — крикнул Мюри.

Мюри и Анвельт, а за ними обоими Чернышев, скатились с лестницы и бросились на звук голоса, который шел от кущи берез со стороны озера. Впереди уже мчались солдаты, прорезая кустарник, поливая огнем темнеющие тропинки леса.

Неожиданно просеку пересекла тень, лишь на секунду оказавшаяся в розовом закатном отблеске, тень разразилась гулкой автоматной очередью. Но этой секунды оказалось достаточно, чтобы десяток винтовок и пистолетов ударили по цели.

— Он! — сказал Пауль, наклонившись над белесым лицом со спутанными волосами.

— Он! — подтвердил Анвельт.

И каждый, кто участвовал в этом поединке, непременно хотел убедиться, что перед ними лежит действительно этот «неуловимый» Яан Роотс.

Вокруг дома еще не унялась стрельба. Санников преследовал бандита, зигзагами и огромными прыжками добирающегося до лесной кущи, откуда вышла банда. Расстояние между ними все уменьшалось. Но бандит неожиданно обернулся и выстрелил в своего преследователя из нагана. Он издал дикий вопль, увидев падающего солдата, но в тот же миг автоматная очередь, которой Санников ударил, падая в траву, сразила бандита.

— Человек Шелленберга, — сказал Анвельт, переворачивая труп лицом к небу.

— Одно плохо, ребята, живыми никого не взяли, — сказал Чернышев и приказал: — Обыскать бандитов! Кого вы еще хотите найти, Мюри?

— Музейного сторожа, — Пауль обшаривал поляны, высокую траву, подступающую к рощам. — Нет «Гриба».

Медленно въезжала во двор лесхоза грузовая машина, возвращая домой живущих здесь людей. Пауль помог спуститься кассиру, любезно сказал:

— Мы вас сейчас подвезем к нашему отделу в Выру и обратно.

— Зачем? — удивленно спросил кассир.

— Настоящие-то портфели, с зарплатой, у нас. Уж извините, подменили их вам. Так что милости просим, обменяем полмиллиона на ваши портфели со старыми газетами. Согласны?

В одном небольшом доме приозерной деревни Выыпсу размещалось почтовое отделение и сберкасса. Дверь сюда не запиралась круглые сутки, но больше всего народу набивалось после конца рабочей смены. В такой час седьмого июня сюда прошествовал широким крепким шагом мускулистый человек, одетый в просторную рабочую блузу, легкие полотняные штаны. Подходя к дому, он увидел сидящего на крыльце приезжего с рыжей шапкой волос, который приветственно махнул ему рукой. Мужчина остановился, потом резко повернулся и зашагал в противоположную сторону.

Ивар Йыги легко догнал Роберта Килпа и пошел с ним рядом.

— Вам недостаточно было одного предупреждения? — спокойно осведомился Килп. — Вы не оценили моего терпения?

— Роли несколько переменились, господин Килп, — вежливо пояснил Йыги. — После того, как вы провалили нашего общего святого… Не смотрите на меня так страшно — его уже нет, и, кажется, не осталось никого из его группы.

Килп резко остановился.

— Бред! Непроверенные слухи! Сегодня утром меня разыскал мой связник. Еще во времена Пятса мы провернули с ним не одно дельце. Тихий музейный сторож, он обведет вокруг пальца десяток ищеек… Он был до самого вечера с Роотсом и уверяет, что лесхоз не ждал гостей.

— Отчего же ваш связник, — саркастически спросил Йыги, — не дождался Роотса после гостевания? Где он сейчас, этот тихий сторож?

— Я отправил его на Сааремаа, — растерянно пробормотал Килп, и, пожалев об оброненной фразе, выпалил: — Вам-то что до него? Он имел приказ Роотса — ждать только до полвосьмого вечера.

Йыги присвистнул:

— В полвосьмого Яана Роотса уже не существовало.

— Подробности? — угрожающе спросил Килп. — И при чем тут я?

— Подробности — в газетах, — не скрывая издевки, заметил акробат. — А при чем вы тут? Вы уж разбирайтесь сами со своими партнерами. Но, по моим данным, Прийдик Яласто запутал братьев Оясоо, запутался сам, по существу предал Роотса. Почувствовав за собой хвост, решил выскочить из вашей игры.

— Не у коммунистов же он вербуется!

— Как знать… Коммунисты тоже не будут пренебрегать стоящей информацией.

Килп мрачно смотрел в одну точку и вдруг очнулся.

— Что вам нужно от меня, Улыбка?

— Лично мне ничего. Но Альфонс Ребане, в некотором роде мой партнер, просил меня, а его просил, видимо, некто Санди или некто Скотт, помочь Тесьме спастись от чекистов.

— Что же вы ответили? Пусть, мол, волки Тесьму сжуют.

— Приказ центра не обсуждают, господин Килп, — холодно отозвался Йыги. — Я ответил, что, хотя госпожа Тесьма готова сжить меня со света, но я буду спасать ее, несмотря ни на что. Тем более, что мне поручено с вашей помощью отыскать на многочисленных эстонских островах какого-то Референта.

— Я буду ждать подтверждения. Так какой же якорь спасения вы мне подбросите?

Йыги нарочито задержал ответ. «Пусть дергается. Его уже не волнует, что я знаю его псевдоним. Игра ва-банк!»

— Почему вы замолкли, Улыбка?

— За углом стоит моя машина. Залезайте. Махнем к морю, а там…

Теперь безмолвствовал Килп. «Пожалуй, мне не обойтись без него, — лихорадочно думал резидент. — А тут еще последние указания Планетного Гостя:

— Итак, Килп?

— Извините меня, Улыбка. Я просчитался…

Тайная любовь Ивара Йыги

До Тарту Роберт Килп не проронил ни слова. И только, когда Ивар заправился у бензоколонки и медленно вывел машину за пределы города, Килп неожиданно спросил:

— Я все раздумываю, Йыги, не возвели ли вы поклеп на Прийдика Яласто. Мы проработали с ним десяток лет, и он никогда не проявлял трусости.

Лицо Ивара сморщилось в смеющуюся маску.

— Трусость и уход, от погони, Килп, как учил меня Бен-младший, это не одно и то же! Когда у тебя на пятках сидят люди из НКВД, не очень-то будешь щепетилен.

— А с чего это Прийдик полез к Оясоо? — раздраженно спросил Килп.

— Вот уж не скажу, коллега.

Ивар газанул, машина рванулась вперед.

— Если хотите знать, — рассуждал как бы сам с собою Йыги, — он объективно сыграл на руку чекистам. А история с Кооператором? Да Сангел же ел у меня как белка — с ладони… И вдруг Прийдик перед самым моим отъездом в Выру сам выходит на Сангела. Где это видано? Если я узнаю, что он получил от ворот поворот, я сообщу своему Центру, Килп, что имею дело либо с человеком, одержимым манией величия, либо с перевербованным резидентом.

Килп потер переносицу, кивнул:

— Логическую линию вы выстраиваете правильно.

— Послушайте, Йыги, — Роберт Килп вернулся к одолевшей его мысли. — Не думаю, чтобы такой опытный разведчик, как вы, мог относить все провалы на счет одного Яласто.

Не снимая левой руки с баранки, Ивар правой пошарил в ящичке под ветровым стеклом, извлек смятую записку, протянул, не оборачиваясь, листок назад.

— Как вы расцениваете такое предложение, Роберт? Узнаете почерк своего партнера?

Килп жадно схватил, хотя очень не хотелось ему верить в измену своего компаньона:

Он прочитал этот текст дважды, опустил боковое стекло, подставил разгоряченный лоб бьющим ударам ветра. Йыги протянул назад руку, и Килп вложил в нее записку.

Ивар почувствовал, что Килп проявил первые признаки панического настроения.

— Он перевербовался, Йыги, — лихорадочно заговорил Килп, — вы правы. Он знал о разгроме Роотса еще до разгрома. Эти «оставшиеся грешники» — его подачка своим бывшим партнерам: мне, вам, Альвине Лауба… Потрясающая сволочь! Я должен его немедленно увидеть, Йыги. Сразу после Кадриорга.

— А разве мы мчимся в Кадриорг? — удивился Йыги.

— Я не сказал? Да, сначала туда, к музею.

Обычно сдержанный, хладнокровный, не щедрый на слова, Килп сейчас ворочался, как медведь, которого жалят пчелы, покряхтывал, что-то бормотал. Проезжая Пайде, Йыги подвел машину к холму Валлимяги.

— Зачем вы выключили мотор? — зашипел Килп.

— Не валяйте дурака, — впервые окрысился Йыги. — У меня здесь свой информатор. Вот вам советую пригнуться.

Он смешался с людьми и быстро вернулся.

— Надежный партнер, — изрек он, — для разведчика и дом и крепость.

С языка Килпа, который думал о Яласто, сорвались проклятия и в адрес владельца рулетки, и тех, кто его перевербовал, и даже тех, кто его вербовал впервые. Может быть, это была первая и последняя жалоба шпиона Роберта Килпа на удел, который ему достался в жизни, на профессию, которая лишила его обычных людских утех, ничего не дав взамен.

Когда Ивар поставил машину у ворот старинного дворца, Килп приказал:

— Ждите меня здесь.

— Болтаться на виду у всех было бы не очень умно, мой господин, — с иронией сказал он и посмотрел на часы. — Если вам хватит на осмотр комнат час, то вы найдете меня здесь.

— Через сорок минут, — брякнул Килп и проскользнул в зеркальные двери подъезда.

Йыги смотрел ему вслед, убедился, глядя сквозь стекло дверей, что Килп и не думает проходить дальше, а крутится вокруг столика с книгой отзывов. После этого Йыги отправился погулять по парку. Через четверть часа к его локтю осторожно прикоснулся незнакомый человек с сединой на висках и вполголоса сказал:

— Итак, вы в полном доверии у Бена-младшего, а скоро будете — и у Мак-Кибина. Поздравляю.

— Вы успели расшифровать этот сигнал доверия? — осторожно спросил акробат.

— Конечно, мы уже руку на этом набили.

Молча подал ему записку, дождался, пока Ивар ее прочтет, отобрал. Ивар бесстрастно заметил:

— По-моему, из людей Роотса уцелел один музейный сторож. По непроверенным данным, переметнулся на Сааремаа. Мне бы сейчас в самый раз знать, не удалось ли англичанам выжать что-либо из Кооператора.

— Исключено. Между прочим, сорвались они на попытке уверить Сангела, что в их возможности помочь ему заполучить Эстер. Вот еще что… Откреститься от спутника советую возможно позднее.

Не прощаясь, человек ушел.

Ивар сделал круг, прежде чем вернулся к машине. Он повторял про себя: «Свидетельствую свое почтение Планетному Гостю, вмешательство Диска лишило нас духовном поддержки братьев (Оясоо) и кооперативного идеалиста (Сангела). Отправляюсь проверить возможности Диска к переориентации и прозорливость Улыбки, который вывез меня из опасной зоны и способен заменить Диска. Уточню по каналу экстремального назначения. Тесьма. 7 июня».

Когда Ивар включил зажигание, задняя дверца распахнулась, тяжелое тело плюхнулось на сиденье. Голос Килпа срывался:

— Вы опоздали на семь минут! Немедля — к Яласто. От него на вокзал. После всего этого везите меня куда хотите, но на обратном пути позаботьтесь о супруге. Ей придется трудно, очень трудно.

Он едва не завыл.

…На звонок им открыли не сразу, только через три минуты на лестнице раздались осторожные шаги и низкий голос бухгалтера спросил:

— Кто так поздно?

— Ревизия, — насмешливо отозвался Роберт Килп.

Дверь распахнулась. Яласто стоял в прихожей, с плащом, переброшенным через руку. Другой рукой он держал высоко над собой канделябр с зажженной свечой. Бухгалтер наклонил голову, приглашая гостей в комнату. Уже войдя, Килп подозрительно осмотрелся, ткнул пальцем в сторону сложенного чемодана.

— В дорогу готовишься, дружище?

Яласто с тревогой взглянул на Йыги.

— Что это значит, Роби? Ты допрашиваешь меня?

— А если бы и так! — вскипел Килп. — Да тебя после всего случившегося на немецкой растяжке надо допрашивать!

Выслушав обо всем, что произошло неподалеку от Выру, бухгалтер начал пространно объяснять предысторию готовившегося выступления Яана Роотса.

— Так дело не пойдет, — решительно оборвал его Килп.

— Все это я знаю не хуже тебя. И ты, и Вессарт подтвердили в последнем донесении, что Оясоо готовы стать рядом с Роотсом. Какого лешего ты сунулся к ним? — Судорога перекосила его лицо, и он взвизгнул: — Да, да, какого лешего?!

— Я и не думал к ним обращаться, — недоумевал Яласто. — У меня была возможность передать Яану Роотсу весточку, и я посоветовал ему застраховаться от колебаний братьев. Йыги, да разве не от вас исходила информация об их метаниях?

— От меня? — Ивар захохотал. — Ну, и номера вы выдаете, бухгалтер Яласто. Вы же сами послали меня под Ряпина почти накануне решающих событий!

— Возможно, я спутал… Может быть, Вессарт…

— А может быть, Борис Кумм тебе подсказал эту уловку? — рявкнул Килп. — Выкладывай, чего уж там…

Яласто схватил со стола очки, надел их, вгляделся в Килпа.

— Роби, тебе нездоровится… Кто тебе наплел все это?

Килп махал перед его лицом пальцем:

— Факты против тебя на сей раз! Оттолкнув Оясоо, Роотс попал в западню, и не было заслона, и не было тыла.

— Но не мой же совет…

— Твой, именно твой! — заорал Килп. — Не раскрывай больше глотку, если у тебя нет фактов, или я просто впущу в нее пулю и на том разойдемся.

Яласто сел за стол, в лице его появилась сосредоточенность.

— В чем ты еще меня обвиняешь?

— Ты удивительно точно умеешь наводить на нас хвосты. Чем тебе помешала старая Линда?

— Ты же не младенец, Роберт! — Яласто искоса взглянул на Йыги. — Оказывается, она помнит и наши вальпургиевы ночи, и, к сожалению, меня.

— Разве тебе мало было переправить ее в деревню? Кажется, я распорядился точно. «Переселить», а не «перевести в святую обитель»!

Под жгучим взглядом Килпа бухгалтер испытывал беспокойство.

— Считай, Роберт, — он жалко улыбнулся, — я немного застраховал себя.

— И вызвал огонь на всех нас! — Килп сжал пальцы в кулаки. — Идиот, свое скудоумие ты нажил с девками в Париже, а кто тебя рекомендовал разведке? Может, когда ты явился в мою лавку, вопреки всем запретам Планетного, ты уже тогда тащил за собой хвост?

— Ты забыл, Роберт, информация не могла пролежать у меня и ночь: одна за другой проваливались группы Пресса, Пихо, Вихму… Суди нас, боже, не за мелкие прегрешения наши…

— Давай о крупных! — Килп говорил жестко, лицо его выражало свирепость. — Что ты выудил у Кооператора?

Яласто задумчиво смотрел на партнера.

— А что, Роби, у тебя не было ни одного прокола доселе?

— Ты хочешь сказать, — Килп чуть на задохнулся от негодования, — что уже сидящую на крючке рыбу ты выпустил в озеро?

— Улыбка, — мягко, почти просительно обратился к Йыги бухгалтер, — поясните моему коллеге неточность его формулировки.

Ивар сконфуженно улыбнулся.

— Мне очень жаль, бухгалтер, но я не хотел бы, чтобы мои донесения за океан вы перечеркивали одним неуклюжим шагом. Я получил у Сангела весь цифровой материал по сельской кооперации, кое-какие планы их ЦК по застройке островов и даже фотоматериал. Не вы ли отобрали у меня эту рыбку на крючке?

Яласто ударил кулаком по столу.

— Все это пахнет провокацией, Килп.

Маска добродушия слетела с лица Ивара, оно вытянулось и превратилось в ехидну, готовую укусить.

— Провокацией? — переспросил он. — Но с чьей стороны? Да Сангел же идейный недоброжелатель обидевшей его власти, а вы… вы… Кто вас дернул сболтнуть, что вы сделаете его непревзойденным соперником всех женихов Эстер Тийвел? Он понял, что вы несерьезный человек, Яласто. А он, имейте в виду, варил всю жизнь бизнес с людьми серьезными.

Килп обошел стол, положил свою тяжелую руку на плечо Яласто:

— Ты говорил с ним о Тийвел? Отвечай!

— Говорил, а что с того? — дернулся бухгалтер. — Не такой уж он аристократ и бессребреник, каким его изображает Йыги. Борец за идею, как же! Сытая, хитрая и самовлюбленная поросятина!

— Так вот, — припечатал Килп. — У меня тоже бывали проколы. Но не десяток за неделю. Роотс, Оясоо, Кооператор, а до этого уборщица, — начал он перечислять и сорвался, перешел на бешеный шепот. — Безмозглый перестраховщик, труха! Шкуру свою хотел спасать, перевербовку затеял?

— Эти шуточки ты оставь, — Яласто сбросил с себя руку Килпа. — Чужой грех мне не шей!

Шепот Килпа принял драматический оттенок:

— Вот как? Чужой грех? А кто писал об остатке людей Роотса за три дня до его разгрома? Кто?

Яласто потер лоб, напряженно вспоминал:

— Что-то в этом роде я написал… Для Альвине или Йыги… Речь шла о переводе их на Сааремаа… Да. Но имелись в виду остатки других групп… Одиночки, шатающиеся по лесу… — Он встретился взглядом с Килпом. — Ты что, вообще не веришь мне? Столько лет…

Килпа затрясло, он хотел что-то сказать и вдруг пошел к двери, обернулся.

— Цианистый калий при тебе? Это последнее, что я могу для тебя сделать.

Ивар первым увидел пистолет в руке Яласто и, не успев решить, кто из двоих для него важнее, прыгнул и выбил оружие из рук бухгалтера. В то же мгновение почти бесшумно хлопнул выстрел, и Прийдик Яласто начал медленно оседать. Ивар попытался поддержать его, проверил, куда вошла пуля, шепот Килпа остановил его:

— Я стреляю классно, Йыги. И классно вешаю перебежчиков на самой короткой тесьме.

…На вокзале он поднялся вместе с Йыги в комнатушку медпункта, попросил у дежурной фельдшерицы книгу регистрации заболевших.

— Месяц назад здесь мне оказали первую помощь, — задыхаясь, каким-то чужим голосом прошептал он. — Хочу поблагодарить… письменно… Да палец вот ушиб. Не откажите записать — я продиктую.

Его блуждающий взгляд, нервное подергивание бородки пугали. Дежурная робко взялась за карандаш…

— «Выражаю глубокую благодарность…» — начал он диктовать рваным скребущим голосом…

Через какой-нибудь час Йыги будет знать, какое место в тайной войне окончательно отвел ему Килп:

На двадцатом километре за Таллинном Йыги затормозил, выключил зажигание, проверил ручной подсос.

— Пожалуй, горючим лучше запастись здесь, — предложил он. — В трехстах метрах живет знакомый механик…

Когда Йыги поднялся на холм, машине уже преграждал путь мотоцикл, а дверцу открывал дежурный милиционер.

— Вы нарушили правила, — пояснил он. — Попрошу документы.

Роберт Килп уже не мог достать из кармана пальто оружие. Услышав слова старшего лейтенанта Мюри: «Резидент иностранной разведки Роберт Килп, именем народной власти, вы арестованы!», Килп громко захохотал, а его ноги начали дергаться, как у пляшущей марионетки.

— Народ! Демос! — кричал он. — Почему я стрелял в друга? Почему мы все стреляем друг в друга? Вива всем, кто стреляет! Мой адмирал, вот мы и встретились…

Экспертиза определила: «Делирий профессиональный, хронический, сопровождаемый изменениями головного мозга».

Голоса в эфире безуспешно разыскивали на планете Планетного Гостя, Тесьму, Диска. Они словно сквозь землю провалились. Некий Фредди по поручению двух джентльменов «С» из Лондона взывал к обитателям прихода Святого Тоомаса в Стокгольме:

После некоторой паузы первым объявился Улыбка, сообщивший через Фредди двум лондонским джентльменам «С» и Бриджу:

Зная о беспокойном характере Дедушки, Улыбка и его не оставил вниманием:

На этом рапорте появилась резолюция:

Они сидели втроем, Кумм, Пастельняк и Йыги, на маленькой закрытой террасе, выходившей на вспененное море. Говорили мало, больше смотрели. Иногда обменивались лаконичными репликами.

— Я хорошо помню рыжеволосою курсанта, — задумчиво произнес Кумм, — которого мы отправляли к сестре за море. Осенью сорокового. Уезжал мальчишка, вернулся зрелый чекист.

— Ничего не скажешь, — пробасил Пастельняк. — С Сангелом ты сыграл, как король преферанса. Может, благодаря тебе этот себялюбец сохранил свое честное нутро.

— Именно так, — кивнул Кумм. — А вот с объявлением Камердинера ты нам задал работку… Надо же, столько сумбура ради одного факта, что Улыбку гонят домой.

— В объявлении, товарищ генерал, — как мог скромно напомнил Йыги, — вместе с просьбой не пристукнуть меня на границе излагался конспективно новый план националистов.

Раздался веселый смех.

— А Альвине зачем напугал? — легонько подзуживал Ильмара Кумм. — Признаюсь, что она тебя то Удавом называла, то — Другом Под Большим Вопросом…

— Пожалел я ее, — засмеялся Йыги. — Ну, и шлифовал по долгу истинной службы. А вот вы меня не пожалели, товарищ генерал, когда Роберт Килп мне кляп в горло заталкивал. Небось, наша группа у его лавки уже толкалась.

Пастельняк развел руками.

— Капитан Анвельт клялся, что искушение ворваться уже почти перевешивало. И вдруг откуда ни возьмись летит на всех парах, звеня ключами, мадам этого Килпа…

— Игорь Анвельт рассчитал точно, — прокомментировал Кумм. — Не было расчета у Килпа тебя начисто убирать и вступать в конфликт с ЦРУ.

Йыги уже рассказал о своих американских скитаниях, о смерти брата Ивара, имя которого он взял и на которого был невероятно похож. Ивар попал под машину, но есть предположение, что его устранил гангстер, нанятый соперниками клоуна Йыги по арене.

— Что ценного нашло в тебе ЦРУ? — шутливо спросил Пастельняк.

— Советологов ЦРУ, — отозвался Ильмар, — вполне устраивало, что я из Эстонии, что хотел жить красиво, богато, обладал независимым характером и не желал принимать подачки от сестры, вышедшей за бостонского коммерсанта. Ильмар я или Ивар — это второй вопрос, да в сущности это им было уже до лампочки…

— Допустим, допустим, — Кумм сощурился, — ну, а как же насчет Эстер Тийвел? Образованная женщина, художница, не узнала своего жениха?

— Эстер — умница, — Йыги вдруг вспыхнул и, чтобы скрыть легкую сконфуженность, воспроизвел несколько мимических масок. — В ней и талант, и такт, и хорошее советское начало. Конечно, она сразу догадалась, кого перед собой видит…

— Она не догадалась только, — подкинул шепотком Пастельняк, — что видит перед собою уже давно влюбленного в нее юношу.

Ильмар поднял руку, защищаясь:

— Запрещенный прием, товарищ полковник! — Несколько грустно добавил: — Если говорить по совести, я и сам не представляю всего этого. Не представляю, что подумает Эстер о человеке, который сватается к ней, зная, что она была невестой его брата. Не представляю, положено ли разведчику заводить семью, детей. Есть ли такая практика?

— Да видишь ли, — сказал Кумм, — много ли, мало, но пятнадцать лет меня тюремщики Пятса продержали в застенке. А любимая… ждала, да. И вот Павла Пантелеймоновича, на восемь лет исчезнувшего в своих разведстранствиях, семья тоже ждала. Марксизм не возводит стену между революцией и семьей. Конечно, разведчику тяжелее, — он задумался и вдруг широко улыбнулся. — Бери меня в сваты.

— Если разрешите, товарищ генерал, я вашего Мюри возьму. Он с хитринкой — вот даже Эстер перехитрил, и кажется, первый, кто догадался, что я не очень-то ему враг.

— Положим, он и догадался, и получал кое-какие «ЦУ», — вставил Пастельняк. — Ну, а как насчет отпуска?

Йыги задумался.

— Разве что Эстер даст согласие, — наконец решил он. — Неделю-другую испрошу. А вообще — не время. Бой за Сааремаа надо начинать.

— Все бои да бои, — пошутил Кумм. — Надоело. Уйду от вас на более спокойную работу. Уже предлагают. И здоровье не то…

— Не такой у вас характер, Борис Гансович, — засмеялся Пастельняк. — Вы тихую гражданскую службу на боевой лад перевернете…

Они подходили к даче Эстер, и Йыги непохоже на себя тянул:

— Высмеяла она Ивара и меня отошьет. Что ей какой-то акробат… Тройное сальто!

Мюри, как человек уже женатый, наставлял:

— Выходят не за сальто, выходят за личность… У тебя на плечах неглупая голова, Ильмар, и смелости тебе не занимать, она должна это оценить.

— Охота ей быть женой артиста-гастролера…

— Она будет женой советского офицера.

— Я, что ли, ей об этом скажу?

— Сама догадается, если дальновидная…

— Ты вот дальновидный, — не уступал Йыги, — а долго же меня принимал за иностранного разведчика. Когда прозрел?

— Как только услышал, что ты попросил у Сангела снимки его коттеджей, я понял, что иноразведке они нужны, как прошлогодний снег. Между нами, рискованную игру ты вел.

…Эстер открыла дверь, увидела пышные букеты роз у обоих, ахнула:

— Неужели сватовство? Вот здорово! Один сват, второй жених. Ильмар, я согласна.