Робеспьер. В поисках истины

I

Дом Жака Бернара Оливье де Понтиви, советника королевского парламента, находился в самом сердце квартала Марэ, который в конце XVIII столетия составлял почти отдельную провинцию в Париже.

Была прекрасная июньская ночь 1775 года. Небо, покрытое блестящими звёздами, задумчиво смотрело в тёмные воды лениво протекавшей Сены. Но дом Понтиви, окружённый высокими каменными стенами, покрытыми плющом, был погружен в безмолвную тишину и как бы не обращал никакого внимания на все красоты чудной ночи. Он казался какой-то монашеской обителью, отдалённой от людей и людского движения. Однако в то время как всё вокруг предавалось сну, его хозяин сидел за письменным столом и усердно работал.

Наконец, он поднял глаза и, посмотрев на часы, воскликнул:

— Двадцать минут третьего, не могу же я пойти и разбудить бедного юношу. Может быть, я найду документ и без него.

Он встал из-за большого письменного стола, заваленного книгами, бумагами, который стоял посредине обширной комнаты, освещённой большим, высоким канделябром, уставленной по стенам массивными дубовыми шкафами. Подойдя к одному из них, отодвинув тяжёлое кресло, покрытое зелёным репсом, и, вынув картонку, начал перебирать в ней старые бумаги.

Более получаса он отыскивал пропавший документ, заключавший в себе мнение одного известного юриста по вопросу, который должен был решаться на другой день на секретном заседании парламента. Понтиви совершенно забыл спросить об этом документе у своего секретаря, прежде чем тот удалился в свою комнату, и теперь ему самому приходилось исполнять его роль и безуспешно, так как один Максимилиан де Робеспьер, как звали молодого секретаря, знал, где находилась эта бумага.

Этот секретарь с каждым днём становился ему необходимее, и он был очень обязан за его рекомендацию аббату, будущему кардиналу Рогану. Богатый, влиятельный Понтиви пользовался общим уважением при дворе среди аристократии и товарищей по парламенту. При своём недавнем восшествии на престол Людовик XVI принял его и сказал ему: «Господин Понтиви, я знаю, какие вы оказали услуги Франции, и я могу только просить вас оказывать такие же услуги в будущем».

Эти королевские слова быстро распространились по всему Версалю, и все придворные спешили его поздравить с подобной милостью. Между прочим, аббат Роган сказал ему:

— Такой лестный отзыв дороже диплома с королевской печатью.

Понтиви был очень доволен этим лестным комплиментом, но тотчас понял, что такой человек, как Роган, не стал бы любезничать с ним без всякой цели. Действительно, аббат тотчас прибавил:

— Не знаете ли вы какого-нибудь юриста, который нуждался бы в секретаре. Я мог бы порекомендовать ему очень умного, трудолюбивого и нравственного юношу. Он только что вышел из коллегии Людовика Великого и готовится в адвокаты. Он был выбран своей коллегией как лучший ученик для приветствия короля и королевы при их посещении этой коллегии.

— Как его зовут?

— Максимилиан де Робеспьер.

— А смею спросить, почему вы так интересуетесь этим молодым человеком?

— Конечно. Он уроженец Араса, и мне рекомендовали его тамошний епископ и один из патеров моей епархии. Я достал ему стипендию в коллегию Людовика Великого, а так как он вполне оправдал моё покровительство, то я желал бы устроить его будущее. Вы, конечно, понимаете, господин Понтиви, мои чувства, ведь невольно интересуешься тем, кому оказал услугу.

— Вполне понимаю: я беру вашего юношу.

— Как, к себе?

— Да, и не благодарите меня. Я нуждался в секретаре и очень рад, что могу взять молодого человека, рекомендуемого вами.

Действительно, Понтиви при его многочисленных занятиях не имел помощника и уже давно подыскивал хорошего секретаря. Предложение аббата ему вдвойне улыбалось: сделанное одолжение Рогану могло принести пользу, а с другой стороны, недурно было принять к себе на службу юношу, которого начальство нашло достойным приветствовать короля и королеву.

На следующий день Робеспьер явился в дом Понтиви. После нескольких предварительных вопросов о его семье и учебных занятиях советник парламента ловко навёл разговор на посещение коллегии Людовика Великого королём и королевой. Молодой человек скромно, но с достоинством рассказал всё, что произошло при этом случае.

— А что вам сказали король и королева? — спросил Понтиви.

— Их величества со мною не говорили, — отвечал Робеспьер, несколько смущённый.

— А! — произнёс Понтиви, видимо, довольный.

— Но король мне улыбнулся, — продолжал Робеспьер, — и был очень со мною милостив.

— А королева?

— Она также была очень милостива.

В продолжение всего этого разговора Понтиви критически осматривал молодого человека. Он был одет очень просто, но вся его фигура и манеры дышали достоинством. Приятный и живой в обращении, но почтительный, он отличался решительным выражением лица и бледно-зеленоватыми пронзительными глазами, которые, однако, несмотря на свою необыкновенную подвижность, имели какой-то мягкий привлекательный оттенок.

«Недурной юноша», — подумал Понтиви и тотчас водворил его в своём доме.

Вскоре оказалось, что Робеспьер исполнял обязанности секретаря быстро, исправно, трудолюбиво и с необыкновенной для его лет аккуратностью. Готовясь в адвокаты, он, естественно, интересовался юридическими, часто очень трудными вопросами, которыми занимался Понтиви, и поражал его по временам глубокими замечаниями, обнаруживавшими в нём глубокий инстинкт, поэтому между советником парламента и его секретарём возникла невольная симпатия, хотя они так далеко стояли друг от друга по своему положению. Действительно, первый гордился своей принадлежностью к так называемой «noblesse de role», или парламентскому дворянству, значительной ролью при дворе и открывавшейся перед ним в новое царствование блестящей будущностью, а последний мечтал лишь сделаться провинциальным адвокатом по примеру своего отца. Как бы то ни было, Понтиви был очень доволен своим секретарём и стал запросто принимать его в своём доме. Мало-помалу он начал ежедневно обедать у своего патрона, так как Понтиви было скучно сидеть за столом с шестнадцатилетней дочерью Клариссой, мать которой уже давно умерла и которая была наивным прелестным созданием с белокурыми волосами, тонкими чертами бледного лица и голубыми глазами, отражавшими её непорочное юное сердце.

Молодой Робеспьер сначала вёл себя очень скромно и только отвечал на предлагаемые ему вопросы, вскоре он стал смелее и, к большому удовольствию Клариссы, начал придавать общему разговору за обедом литературно-художественный оттенок, открывая её юному уму новый неведомый привлекательный мир. Ещё более её очаровывали беседы с ним по воскресным вечерам, когда отец играл в вист со своими скучными старыми друзьями, а Робеспьер в уголке гостиной развивал перед нею блестящие мечты, уносившие её в область идеальной фантазии, казавшейся ей лучезарным небом в сравнении с окружавшей её мрачной действительностью.

С самого раннего детства, когда она лишилась матери, Кларисса не знала ни одного счастливого дня. Её брат Жак, бывший на два года моложе её, находился в Наварской школе и бывал дома только раз в две недели в воскресенье после обедни на несколько часов для представления своих письменных работ на просмотр своему отцу, который обыкновенно их не одобрял, а потому мальчик откровенно сознавался сестре, что он предпочитал воскресенья проводить в школе. Сама же Кларисса была отдана восьми лет в монастырский пансион, и только недавно отец взял её домой и нанял ей гувернантку. В сущности, она продолжала вести прежнюю монастырскую жизнь, только по воскресеньям ходила с гувернанткой в соседнюю церковь св. Павла к обедне и вечерне, а, кроме того, иногда в прекрасные солнечные дни каталась в экипаже по улицам Парижа с той же гувернанткой. Всё остальное время она проводила в старом, мрачном доме, где ничего не улыбалось, даже в заброшенном саду и во дворе, где лишь сорная трава пробивалась между каменьями. Конечно, летом проводила она несколько месяцев в замке Понтиви, близ Компьена, куда отец приезжал только по праздникам, и там молодая девушка наслаждалась жизнью. Но лето скоро проходило, и снова начиналось скучное парижское существование, в котором единственными светлыми минутами были для неё в последнее время беседы с секретарём отца.

Кларисса была очень привязана к своей гувернантке, доброй и набожной старой девице Жюсом. Она старательно проповедовала молодой девушке религиозные и нравственные принципы, между прочим, она всегда повторяла ей: «Вы должны любить своего отца».

— Но я люблю его! — отвечала Кларисса.

И, действительно, она была убеждена в своей любви к нему из уважения к родственным узам, его возрасту и высокому положению. Но в сущности между ними зияла бездна, через которую не хотел перекинуть золотого моста родительской любви холодный, сухой, эгоистичный, гордый, суровый и бессердечный советник парламента, полагавший, что он вполне исполнял свои отцовские обязанности, так как рано ещё было завершить благодеяния, оказанные дочери, выгодным, приличным замужеством, о чём он ещё имел время подумать на досуге после своих более важных служебных занятий. Однако в то время как он откладывал до более удобной минуты заботы о дочери, в его доме разыгрался идиллический роман в духе того времени.

Молодые люди полюбили друг друга. Судьба свела их под одним кровом, и одинокое, скучное существование сделало их жертвами своей юности, взаимной, бессознательной, притягательной силы и мощных влияний, которые влекли их к любви. Он впервые познал, что такое любовь, в пламенных страницах «Новой Элоизы» Руссо, которую начал читать тайком в коллегии, а докончил в своей скромной комнате в доме Понтиви и дошёл до такого энтузиазма, что жаждал кому-нибудь повторять заученные им наизусть отрывки, которые он считал вдохновенными. А кому же лучше было их повторять, как не хорошенькому, милому, отзывчивому созданию? Поэтому он и декламировал жгучие фразы Руссо без конца молодой девушке, всегда и везде, как только он находился с нею наедине, что бывало часто. Кроме того, он читал ей тогда модные сентиментальные стихи и мифологические мадригалы. Затем он стал списывать из книг и посылать ей восторженные объяснения в любви и наконец и сам сочинять их, сравнивая свой пыл с вдохновением Руссо. Она же слушала и читала с упоением, уносясь в мир фантазии и чудных иллюзий силой его юношеского энтузиазма. Его присутствие было в её одинокой, мрачной жизни как бы лучом солнечного света, под блеском которого расцвёл бутон её юной жизни. Это чистое, непорочное существо, начинавшее жить без руководства родительской привязанности, не подозревая зла, всецело отдалось своей первой любви.

Однако вернёмся к Понтиви в ту прекрасную июньскую ночь, когда он искал в своих бумагах необходимый ему документ.

Долго не решался он разбудить своего секретаря, но мало-помалу в его голове начинали возникать беспокойные мысли. Не бросил ли молодой человек по ошибке этот документ в камин или, ещё хуже, не продал ли он его противной стороне? Никогда ни в ком нельзя быть уверенным!

— Три часа! — воскликнул он, смотря на часы. — По вашей милости, господин секретарь, я не сплю до сих пор. Теперь наступит ваша очередь!

Он встал, взял свечку, зажёг её и вышел в коридор.

Всё в доме спало, и в нём царила безмолвная тишина. Он один, казалось, охранял спокойствие всего дома, который всецело принадлежал ему и подчинялся его воле. Эта мысль, что он тут полный хозяин и может распоряжаться всем и всеми, как-то приятно щекотала его самолюбие. В своём длинном халате, с высоко поднятым подсвечником, седой головой и строгим судейским выражением чисто выбритого лица он казался какой-то статуей, сошедшей со своего пьедестала, чтобы осветить окружающий мрак.

Пройдя через длинный коридор и поднявшись по узкой лестнице в верхний этаж, он остановился перед дверью комнаты, занимаемой секретарём, и постучал сначала тихо, а потом громче.

— Ответа нет, — промолвил Понтиви, — как он крепко спит. Впрочем, это неудивительно в его годы.

Советник парламента уже хотел вернуться в свой кабинет и отложить дальнейшие розыски документа до следующего дня. Но в голове его снова проснулись подозрения, и он решил выяснить тотчас это дело. Поэтому он сильно толкнул дверь, и, к его удивлению, она отворилась. Он вошёл в комнату и прежде всего был поражён царившим в ней образцовым порядком, но через минуту он заметил, что в комнате никого не было и что постель была даже не смята.

Если секретарь не был дома в такое позднее время, то, значит, привратник был с ним заодно, и Понтиви дал себе слово подвергнуть его тяжёлому наказанию, но, размышляя таким образом, он неожиданно увидал шляпу и трость молодого человека. Мало того, на стуле висели его сюртук и жилет с жабо. Значит, Робеспьер находился внутри дома. Но где и у кого? Очевидно, он мог быть только у горничной его дочери, красивой двадцатидвухлетней чернокудрой субретки.

«Мне не следовало брать в дом такую вертушку», — подумал он и вышел из комнаты с твёрдым намерением прогнать на другой день как горничную, так и лицемерного секретаря. Он совершенно забыл о том, что был доволен молодым человеком, и о рекомендации аббата Рогана, но ему даже казалось пикантным сказать этому аббату: «Вы знаете, я должен был прогнать из дома рекомендованного вами секретаря. Я поймал его на чердаке с горничной. Признаюсь, даже лакеи в моём доме ведут себя приличнее».

Спустившись с лестницы, Понтиви неожиданно услышал шёпот и скрип двери. Он быстро погасил свечку и отскочил в сторону. При мерцании утренних сумерек он увидел, что Робеспьер шёл из комнаты его дочери.

В глазах у него помутилось, он задрожал всем телом и едва не бросил подсвечник в обольстителя своей дочери.

— Откуда вы идёте? — промолвил он сквозь зубы и, набросившись на него, схватил за горло.

— Мне больно, — застонал юноша, бледный, как полотно.

— Вам больно, — закричал во всё горло старик, размахивая подсвечником, — да я убью вас, как низкого негодяя, за бесчестье моей дочери!

Но в эту минуту кто-то схватил его за руку и отвёл удар.

Это была Кларисса, которая выбежала на шум, полураздетая, с распущенными волосами.

— Отец, отец! — воскликнула она, рыдая, и бросилась к его ногам, как бы умоляя о пощаде.

Её отчаяние ещё более вывело из себя Понтиви, который был вдвойне оскорблён её бесчестием как отец и глава семьи, которую до тех пор не омрачало ни одно чёрное пятно.

Робеспьер между тем оправился и хотел что-то сказать, но Понтиви грозно перебил его:

— Молчать! Ни одного слова! Слышите! Ни одного слова! Ступайте в свою комнату и дожидайтесь моих приказаний.

Эти слова сопровождались таким повелительным жестом, что юноша молча удалился.

— Что же касается тебя... — продолжал старик, обращаясь к Клариссе, но слова его замерли на устах.

Молодая девушка лежала на полу без чувств. Он поднял её, отнёс в её комнату и положил на первое попавшееся кресло.

На следующее утро Понтиви позвал Робеспьера и сказал ему повелительным тоном:

— То, что произошло вчера ночью, останется навсегда тайной. За обедом вы под каким-нибудь предлогом скажете мне что-нибудь оскорбительное, а я попрошу вас оставить мой дом.

— Но я готов загладить свою вину, — промолвил юноша.

— Вы предлагаете жениться на моей дочери! — воскликнул советник парламента, которому слова секретаря показались новым оскорблением. — Вы забываете, кто вы, г-н Робеспьер! Вы — муж моей дочери! Довольно, исполните мою волю.

Эпилог драмы разыгрался так, как желал Понтиви. Секретарь был удалён из дома за грубость, и никто не подозревал настоящей причины этого неожиданного события.

Кларисса серьёзно занемогла: у неё открылась горячка, и она долго не выходила из своей комнаты.

II

Прошло девятнадцать лет, и эти девятнадцать лет ознаменовались во Франции такими событиями, каких никогда прежде не видывал свет. Злоупотребления неограниченной властью возбудили всеобщее недовольство и привели к революции. Но это общественное возрождение вызвало в свою очередь злоупотребления свободой. Людовик XVI, Мария Антуанетта, значительное число аристократов и даже многие ни в чём не повинные жертвы погибли под гильотиной. Террор царил со всеми его ужасами.

Среди фанатичных патриотов, видевших в терроре единственное спасение от внутренних роялистских интриг и чужестранного вторжения, был Максимилиан де Робеспьер, бывший секретарь Понтиви, теперь называвший себя просто Робеспьером. Самый могущественный из двенадцати членов Комитета общественной безопасности, управлявшего Францией, он возбуждал во всех страх и, 36 лет от роду, он стоял во главе революции.

История представляется романом народов, но она более переполнена невероятными событиями, чем самая фантастичная, волшебная сказка, а французская революция занимает первое место среди исторических загадок со времени существования света. Действующие лица этой великой драмы невольно изумляют и поражают нас, словно они принадлежат к иному миру, к области чудовищной фантазии. Судьбе было угодно, чтобы секретарь Понтиви находился в числе этих гигантов, и, несмотря на достигнутый им неимоверный успех, он не изменился от быстро сменявших друг друга событий. После девятнадцати лет мы находим бывшего секретаря Понтиви в Эрмитаже Монморанси, в той же самой комнате, где Жан Жак Руссо написал свою «Новую Элоизу», таким же пламенным его поклонником, как в то время, когда под влиянием этого романа он разыграл печальный роман своей юности.

Была пятница, шестое июня 1794 года, или, как тогда выражались, двадцатый прериаль второго года республики. Покинув накануне вечером Париж, он искал спокойствия в этом окружённом цветами убежище на опушке Монморансского леса. Эрмитаж Руссо сделался государственной собственностью и был продан частному лицу, которое тайно отдало его внаём Робеспьеру, содержавшему там садовника. Он часто проводил тут ночи и несколько часов днём, чтобы отдохнуть на лоне природы от революционного водоворота. В настоящую же минуту он искал в этом убежище вдохновения для составления речи, которую он должен был вскоре произнести на празднестве в честь Верховного Существа, церемонии, придуманной и организованной им в духе теории Руссо.

Рано утром Робеспьер вышел в сад, жадно вдыхал своей утомлённой грудью свежий, живительный воздух и, гуляя под тенью старых раскидистых деревьев, гадал, под которым из них некогда любил сидеть Руссо. Душа пламенного трибуна теперь как бы соединялась в нежном единении с чарующей природой при первых лучах восходящего солнца. Вообще он любил блуждать по полям и долам, собирая анютины глазки, любимые цветы Жан Жака. Поэтому он часто заходил в Монморансский лес, казавшийся продолжением его лужайки, и там встречал иногда приехавших из Парижа друзей, с которыми завтракал попросту, на траве.

В это утро он поднялся раньше обыкновенного, так как в голове его теснился ряд мыслей, которые надо было высказать в своей речи, первой попытке говорить на общественном торжестве, которая в случае успеха должна была в глазах народа окончательно утвердить его господство. Притом было необходимо, чтобы он окончил эту речь до двенадцати часов, когда им было назначено в лесу очень важное свидание, от которого могла зависеть перемена внешней политики Франции.

Робеспьер провёл ночь в той самой комнате, которую некогда занимал Руссо в нижнем этаже и в которой собраны все предметы, принадлежавшие ему и оставленные им во время его поспешного бегства из Эрмитажа после знаменитой ссоры с его владелицей. Всё тут говорило о великом философе — от кровати и двух шкафов орехового дерева до стола, на котором он писал первую часть «Новой Элоизы», книжных полок, барометра и двух картин: «Судьба солдата» и «Десять мудрых и десять глупых дев». В такой-то обстановке находился Робеспьер, вернувшись с прогулки, чтобы писать свою речь под наитием тайно присутствовавшей в этом жилище души его великого учителя. Судя по его бледному лихорадочному лицу и опухшим глазам, трибун провёл бессонную ночь. Внешне он почти не изменился, и Понтиви легко узнал бы своего прежнего секретаря в человеке, перед которым дрожала теперь вся Франция. Это была та же живая, подвижная фигура, прилично одетая, только в ней стала ещё заметнее постоянная нервозность, которая доходила до того, что всё его лицо, покрытое теперь рябинами, лихорадочно подёргивалось. Выдающиеся скулы и беспокойно сверкавшие зелёные, как у кошек, глаза придавали ему неприятное выражение.

Он открыл все три окна своей комнаты, выходившие в сад. Свежий воздух и благоухание цветов окружали теперь его. День только начинался, и вся монморансская долина была окутана бледным светящимся туманом. Долго простоял он у одного из окон и пристально смотрел на первые улыбки просыпавшейся природы. Потом он сел за маленький письменный стол, на котором лежали белые листы бумаги, и, обмакнув перо в чернильницу с бюстом Руссо, начал писать.

Набросав несколько отдельных фраз, он рассеянно взглянул в окно. Очевидно, посторонние мысли теснились в его голове. Тридцать пять лет тому назад в этой самой комнате Руссо писал те пламенные страницы своего романа, под влиянием которых Робеспьер высказал свою любовь к Клариссе. Думал ли он когда-нибудь о своей первой любви и о несчастном её плоде, о появлении которого на свет известила его несчастная девушка, спустя несколько месяцев после ужасной сцены в доме Понтиви? Конечно, нет. Его постоянно занимали другие, более важные мысли. В продолжение многих лет он думал только о самолюбивых стремлениях и практическом осуществлении даже ценою террора утопии всеобщего равенства. Однако письмо Клариссы о предстоящем рождении ребёнка могло тронуть даже бездушную статую и навеки запечатлелось в его памяти. Даже теперь он помнил его слово в слово:

«Милый Максимилиан, я не хотела писать тебе, так как дала торжественное обещание отцу никогда этого не делать в тот день, когда он объявил мне, что я не могу быть твоей женой. Но неожиданное обстоятельство освобождает меня от этой клятвы и ещё ближе соединяет меня с тобою.

Я вскоре буду матерью.

Мой отец знает об этом. Я думала, что, признавшись ему, я наконец уговорю его согласиться на наш брак. Все мои мольбы остались тщетными, он по-прежнему непреклонен и решился запереть меня в монастырь, где увидит свет несчастное существо, жизнь которого признается преступлением. Моё сердце обливается кровью при мысли, какая бездна должна отделять тебя от твоего ребёнка, который родится сиротой, и как ты будешь несчастен, что тебе не суждено увидеть никогда этого ребёнка. Поэтому я решилась освободить тебя от такого горя.

Ты можешь, милый Максимилиан, располагать нами, как хочешь: мы оба твои. У меня отложено на чёрный день немного денег, и с помощью доброй Жюсом мы можем с тобою перебраться в Англию, где католический патер благословит наш союз. После этого мы можем вернуться во Францию, если ты этого пожелаешь. Мать твоего ребёнка будет самой послушной тебе женой.

Я посылаю это письмо к твоим тёткам в Арас, прося их переслать тебе. Пиши мне на имя госпожи Жюсом «до востребования». Где бы я ни была, эта добрая женщина перешлёт мне твоё письмо.

Целую тебя от всей души, друг моего сердца, которое, несмотря на всё, будет вечно тебя любить.

Кларисса де Понтиви».

На это письмо не было получено ответа, хотя молодой Робеспьер получил его в гостинице «Серебряный петух» на улице Огюстен, куда он переехал из дома Понтиви. Прочитав письмо два раза, он сжёг его. Предложение Клариссы показалось ему слишком рискованным. Они не могли долго жить на её скромный капитал, и, следовательно, пришлось бы потом вымаливать прощение у Понтиви; к тому же их брак был бы в любом случае незаконным, так как они оба были несовершеннолетними. Что же касается ребёнка, то он и не думал о нём. Ребёнок ещё не родился и мог вовсе не родиться.

Однако второе письмо Клариссы уведомило его о рождении сына. При этом она уведомляла, что если он не возьмёт их обоих к себе, то ребёнка отдадут в воспитательный дом, а её в монастырь, но Робеспьер сжёг его так же, как и первое. В сущности, у ребёнка был богатый дедушка, который посердится, посердится и наконец простит дочь, а затем устроит и судьбу ребёнка. Робеспьер уверял себя, что ему нечего беспокоиться, так как он исполнил свою обязанность, предложив жениться на обесчещенной молодой девушке, но отец этого не пожелал. Тем хуже было для него.

Презрительный отказ Понтиви породниться с ним оказал молодому человеку немалую услугу, так как это обстоятельство подстрекнуло его самолюбие, и он решился доказать советнику парламента, что он сумеет достигнуть назло ему высокого положения.

Блистательно окончив занятия на юридическом факультете в Париже, он получил диплом адвоката и вернулся в Арас, где вскоре прославился благодаря нескольким громким делам, которые ему удалось выиграть. Но провинциальных лавров ему было недостаточно, и он принял живое участие в революционном движении, которое тогда охватило всю Францию. Когда были созваны Генеральные штаты в Версале, то он явился туда представителем своего родного города. Но на этой великой арене он не сразу одержал успех. Рядом с титанами Генеральных штатов, рядом с величественным красноречием Мирабо маленькая фигура провинциального адвоката и его слабый, писклявый голос казались смешными. Все его попытки обратить на себя внимание пламенными речами только порождали иронические выходки против него. Один только Мирабо понял те могучие силы, которые скрывались в нём, и сказал: «Этот человек пойдёт далеко, потому что он верит в то, что говорит».

Действительно, если бы товарищи Робеспьера по Генеральным штатам отличались большей дальновидностью, то они догадались бы, что этот человек отличался безграничным самолюбием и уверенностью в том, что он сумеет провести свою излюбленную идею о полном равенстве всех людей, хотя бы для торжества её пришлось совершить преступление. По верному замечанию Мирабо, он был убеждён в непреложной справедливости своей теории и осуществлял её на практике с мужеством и упорством. При этом он действовал с удивительною осторожностью, никогда не компрометируя себя, и никогда сам не увлекался, увлекая других.

О его частной жизни было очень мало известно, и только был он известен своей безупречной честностью и нравственной жизнью. Его недаром называли Неподкупным, и ни одно чёрное пятно не омрачало его общественной деятельности. Сначала он жил очень скромно на улице Сент-Онже в маленькой квартире и не только существовал исключительно на депутатское содержание, равнявшееся 18 франкам в день, но ещё посылал часть этих денег своей сестре в Арас. Потом он перебрался в дом старика Дюплэ на улицу Сент-Оноре близ Якобинского клуба. Вернее сказать, он не сам поселился в этом новом жилище, но случайно укрылся там от уличных беспорядков, а затем хозяин дома, пламенный его поклонник, почти насильно удержал его у себя, так как мог ручаться за безопасность трибуна в его доме. Его спартанская, чисто демократическая жизнь была известна всем и составляла тот пьедестал, на котором он возвышался над всеми.

Действительно, в настоящее время он стоял на недосягаемой высоте. Все великие вожди революции, его предшественники или соперники, исчезли, как Мирабо и Марат, жертвы своего крайнего энтузиазма, или Дантон и Демулен, погибшие по его обвинению. Когда таким образом он очистил свой путь от всех, кто мог ему мешать, он держал судьбы Франции в своих руках с помощью конвента, повиновавшегося его воле, и армии, вполне ему подчинённой. Но для всецелого господства над страной ему надо было устранить ещё одну преграду. Он чувствовал, что в Комитете общественной безопасности, который сосредоточивал в себе всю власть и членом которого он состоял, было враждебное ему подземное течение.

Таким образом, настала минута нанести последний удар и освободиться от тайного сопротивления в комитете. Затем он сделался бы всемогущим, непреодолимым. Способ для достижения окончательного торжества он видел в празднестве Верховного Существа, которое должно было произойти через несколько дней и в котором ему предстояло разыграть первую роль в качестве председателя конвента. Этого поста он добился именно с целью быть главою светской церемонии, долженствовавшей затмить все религиозные церемонии старинной монархии.

Он намеревался публично, при восторженных рукоплесканиях народа, установить культ нового божества, существование которого он только что провозгласил, — бога природы, заимствованного им у Жан Жака Руссо в его знаменитых страницах «Савойского викария». Диктаторские стремления Робеспьера находили полное удовлетворение р мысли, что он среди цветов и фимиама произнесёт те громкие, цветистые фразы, которые он теперь сочинял на том самом столе, на котором его великий учитель писал свои вдохновенные произведения. Он уже видел себя первосвященником республики; он уже слышал восторженные рукоплескания толпы. Тайна, скрывавшая его ежедневное существование, придавала ему в глазах толпы сверхъестественные размеры; он казался ей чистым источником, из которого среди девственных снегов вытекал величественный поток революции. А готовившееся торжество должно было окончательно увенчать его лучезарным ореолом, после чего уже никто не смел бы сопротивляться ему.

Вот каков был человек, мирно писавший в скромной сельской обстановке монморансского Эрмитажа.

Окончив первую свою речь (а он должен был произнести их две), Робеспьер перечёл её, исправляя слог, подыскивая грациозные фразы и подбирая эффектные эпитеты. Особенной силой дышало заключение, в котором он грозил своим тайным врагам: «Народ, будем сегодня предаваться под покровительством Верховного Существа чистой, непорочной радости, а завтра мы снова возьмёмся за оружие против тиранов и зла». Но ему ещё более нравилась фраза, в которой он говорил о присутствии Верховного Существа во всех радостях жизни: «Верховное Существо придаёт чарующую прелесть челу красавицы, осеняя её непорочной скромностью, наполняет материнское сердце нежной любовью, наполняет слезами счастья сына, прижимаемого матерью к её пылающему сердцу».

Перечитывая эти слова, он даже улыбнулся, так они показались ему музыкальны. Конечно, сам Руссо с удовольствием подписался бы под ними. Но при этой мысли он неожиданно нахмурил брови. Не были ли они перифразой какого-нибудь выражения из «Савойского викария»? Может быть, он привёл ту же метафору, как Руссо? Тогда его подняли бы на смех.

Робеспьер встал и подошёл к шкафу, в котором хранились все сочинения Руссо. Ключ торчал в замке, и стоило только повернуть его, чтобы достать необходимую книгу и развеять своё сомнение. Но, несмотря на все его усилия, он не мог отпереть шкаф. Он уже хотел сломать дверь шкафа, но это показалось ему святотатством, так как шкаф принадлежал великому учителю.

Он позвал садовника и сказал ему:

— Замок не отпирается, попробуйте.

Садовник также не мог сладить с непослушным ключом.

— Мне необходима одна книга из этого шкафа, — сказал Робеспьер.

— Я сейчас позову слесаря, гражданин, — отвечал садовник, — он живёт по дороге в лес.

Садовник поспешно удалился, и Робеспьер снова принялся за свою работу. Вскоре он услышал за собою шаги и не повернул головы, так как набрасывал на бумаге пришедшие ему в голову счастливые мысли.

— Я привёл слесаря, гражданин, — сказал садовник.

Слесарь перепробовал несколько ключей и наконец отпер шкаф.

— Готово, гражданин, — произнёс садовник.

— Благодарствуйте, — отвечал Робеспьер, не поднимая головы от своей работы.

Неожиданно он услыхал в саду голос, распевавший:

Это пел молодой слесарь, возвращавшийся домой, и громко пел. Робеспьер положил перо. Он где-то слышал эту мелодию, этот голос, но где и когда?

Но голос замер вдали, и Робеспьер забыл изумившее его совпадение. Он взял том сочинений Руссо, в котором находился «Савойский викарий», и стал поспешно его перелистывать. Неожиданно его глаза остановились на следующей фразе:

«Есть ли на свете более слабое и несчастное существо, как ребёнок. Он постоянно нуждается в сострадании, заботах, попечении и покровительстве».

Он перевернул несколько страниц и нашёл, что искал:

«Я вижу Бога во всех его творениях, я чувствую Его присутствие во мне, я вижу Его во всём, меня окружающем».

Робеспьер улыбнулся. Между выражением Руссо и его фразой существовала только аналогия мысли. То, на что только намекнул великий учитель, он подробно развил.

И он снова вернулся к своей работе.

III

Робеспьер не ошибся, что слышанный им голос и распеваемая этим голосом мелодия ему известны. То и другое ему могло напомнить Клариссу, которая не раз в эпоху их любви пела эту мелодию. Судьбе было угодно свести его в жилище философа, под влиянием которого разыгрался первый и единственный роман его жизни, с сыном Клариссы. Но сердце не подсказало ему, что молодой слесарь, открывший замок в шкафу, был его сыном, который вырос и возмужал вдали от своего отца, который не имел понятия, где он и что с ним.

Выйдя из Эрмитажа, юноша пошёл по тропинке, которая вела в лес. Это был красивый, здоровенный, мощный молодой человек, но его приличные манеры и светское воспитание невольно проглядывали сквозь рабочую одежду. Волосы его были тёмно-каштановые; голубые глаза мягко, нежно освещали загорелое, смуглое лицо, а на тонких губах, едва покрытых усами, играла весёлая улыбка. Он шёл быстро, держа в руках большую палку. Но по временам он останавливался и отирал платком пот, выступавший у него на лбу от нестерпимой жары. Наконец он нетерпеливо скинул сюртук и, повесив его на палку, продолжал свой путь, держа палку с сюртуком на правом плече.

Вскоре он повернул на зелёную поляну, которая расстилалась среди леса, и ускорил шаги, так как вдали показалась какая-то фигура.

— Тереза! — кликнул он.

— Здравствуйте, Оливье, — отвечал чистый, мелодичный голос, и к нему подбежала молодая девушка, протянув руки.

Она была высокого роста, с тонкой талией, розовым цветом лица, и на ней было старое, полинявшее платье.

— Нехороший мальчик, — продолжала она, — мы с тётей так беспокоились о вас. Куда вы пропали?

Юноша ничего не отвечал, а молча поцеловал её в лоб, пока она так же молча брала у него палку с сюртуком.

— Где мама? — спросил он наконец.

— Конечно, здесь, — отвечал другой голос, также женский и столь же радостный, но более нежный.

Голова Клариссы показалась над высокой травой, и через минуту юноша был в объятиях матери. Они уселись на валявшемся на земле срубленном дереве, на берегу весело журчавшего ручейка, через который был перекинут сельский мостик.

— Мой бедный Оливье, — произнесла мать, — как мы беспокоились о тебе. Отчего ты поздно пришёл? Да ещё после того, что не спал дома?

— Разве вы не знали, что я не должен был ночевать дома?

— Знала, но думала, что ты поэтому раньше придёшь сегодня.

— Это всё устроилось неожиданно, — сказал юноша и объяснил, что он всю ночь работал в Сен-При, маленьком селении, отстоявшем на милю от Монморанси, где готовился праздник, а поэтому было необходимо скрепить железными скобами большую эстраду. — Возвращаясь же домой, — продолжал он, — я встретил здешнего садовника, который просил зайти в Эрмитаж и отпереть замок в книжном шкафу для жильца.

— А какой там жилец? — спросила Кларисса, испуганная мыслью, что её сын ходил в дом неизвестного человека.

— Не знаю, но только он сидел за работой и даже не поднял головы, чтобы поблагодарить меня. Нечего сказать, странные манеры у этих республиканцев. По крайней мере прежние аристократы были вежливее.

— Тише, тише, тебя могут подслушать, — промолвила мать со страхом и обняла сына, как бы желая его защитить. — Лучше скажи, что ты слышал нового в своей мастерской.

— В Париже продолжаются всё те же ужасы, и число жертв всё увеличивается.

Пока он продолжал свой печальный рассказ о парижских ужасах, Тереза, сев на траву, старалась разгладить руками его измятый сюртук, а мать с любовью смотрела на его лицо.

От шестнадцатилетней Клариссы теперь ничего не осталось, кроме бархатных голубых глаз и нежной прелести их выражения, которое отражало по-прежнему чистую, непорочную душу. Бледное её лицо было испещрено глубокими морщинами, а белокурые волосы поседели. Хотя она была одета, как поселянка, но опытный наблюдатель мог бы тотчас угадать аристократку по её белым рукам, тонким пальцам и грациозным манерам.

Она была теперь известна под именем Дюран, и то же имя носила её племянница Тереза. Хотя она выдавала эту молодую девушку за дочь своего деверя, но в сущности она была дочерью её брата, студента Наварской коллегии, который был убит год тому назад в рядах шуанов вместе с её мужем, так как Кларисса была замужем и овдовела.

История её была немногосложна, и она могла её изложить в нескольких строчках, хотя, конечно, рука её дрожала на каждом слове. Брошенная своим обольстителем и не получив ответа на свои письма, она вполне разочаровалась в нём, хотя, по несчастью, слишком поздно. Она родила ребёнка в маленьком отдалённом селении Дофинэ, куда её отвёз отец и где она посещала потом своего сына раз в две недели по секрету ото всех. Она же сама продолжала жить с гордым, суровым отцом, который требовал, чтобы она по временам показывалась с ним в обществе. Несмотря на её печальный вид, она сохранила свою очаровательную грацию; в неё влюбился молодой гвардейский офицер де Молюссон, который и просил её руки у Понтиви.

— Ваше предложение делает нам большую честь, но, прежде чем дать вам окончательный ответ, я желал бы, чтобы вы сами переговорили с моей дочерью.

В тот же вечер Понтиви объявил об этом своей дочери в следующих словах:

— Господин де Молюссон, по-видимому, влюблён в тебя и сделал мне честь просить твою руку, но я объяснил ему, что ты сама ею распоряжаешься. Он завтра приедет, чтобы сделать тебе предложение. Я не знаю, нравится ли он тебе, но если ты намерена быть его женой, то ты должна прежде сознаться ему во всём. Мне нечего тебе прибавлять, что если он после этого всё-таки захочет жениться на тебе, то я с удовольствием дам своё согласие.

— Быть по-вашему, отец, — отвечала Кларисса.

Тяжело было молодой девушке поведать свою тайну незнакомому человеку, но она в этом видела искупление своей вины и мужественно исполнила свой долг, так как она и без приказаний отца никогда не решилась бы обмануть своего будущего мужа. В немногих словах она поведала ему о своём прошлом, а он оказался столь глубоко влюблённым и столь благородным человеком, что после этого рассказа молча почтительно поцеловал её руку.

— А ребёнок, — промолвил он после минутного молчания, — чьё имя он носит?

— Моего отца, его зовут Оливье.

— Нет, я говорю о фамилии. Мы ему дадим нашу фамилию. Ведь Молюссон не хуже Понтиви.

— Как! — воскликнула Кларисса, точно она была во сне. — Вы хотите его усыновить?

Молюссон молча прижал её к своему сердцу, и по щекам Клариссы потекли слёзы не от горя, а от неожиданного счастья. Ребёнку было тогда два года. Молодая чета много путешествовала вместе с маленьким Оливье, а затем поселилась в Понтиви близ замка старика, который мало-помалу стал нежнее обращаться с дочерью из любви к внуку. Молюссон, вышедший в отставку и всецело посвятивший себя семье, исключительно занимался воспитанием Оливье, который стал красивым, блестящим, умным мальчиком. Кроме Понтиви и брата Клариссы Жака, никто не знал о настоящем его происхождении. Жак де Понтиви был женат и потерял свою жену, спустя несколько месяцев после рождения дочери, которую Кларисса любила не меньше Оливье.

Жизнь, по-видимому, улыбнулась бедной женщине, но революция снова омрачила её существование. Жак де Понтиви вступил в армию, куда вернулся и Молюссон, как только опасность стала грозить королю. Они оба сопровождали короля и Марию Антуанетту в их бегстве в Варен, а в следующем году эмигрировали в Англию, а Кларисса с обоими детьми удалилась к отцу в замок Понтиви, где старик печально доживал свой век, утверждая, что ввиду тогдашних событий ему оставалось только умереть.

Однако узнав, что муж и брат отправляются в королевскую армию в Ванде, Кларисса оставила временно отца и детей и поехала повидаться с ними в Лондон, где они жили у англичанина Вогана, с которым они подружились в американском посольстве. Ей не удалось пожить с ними даже до их отъезда, так как известие о том, что отец её умирает, заставило её поспешно вернуться во Францию.

Тут одно несчастье за другим разразились над её головой. В первой стычке шуанов с республиканцами, в которой приняли участие Жак де Понтиви и Молюссон, первый был убит, а второй тяжело ранен. Переведённый в Лондон, он умер на руках верного своего друга Вогана. Известие о его смерти было получено в день кончины её отца, и эта двойная потеря так её поразила, что она серьёзно занемогла и две недели была между жизнью и смертью. Наконец, когда она очнулась и открыла глаза, то увидала Оливье и Терезу, с любовью и слезами смотревших на неё.

— Успокойтесь, — сказала она, — я буду жить для вас. Леонар, вы здесь? — прибавила она, заметив в комнате старого слугу отца, который жил в Монморанси.

— Вы можете быть уверены, — отвечал он, — что Леонар никогда не покинет вас, пока вы совершенно не оправитесь.

— Так я никогда не поправлюсь, — отвечала она со смехом и протянула ему обе руки.

Напротив, она очень быстро поправилась, и тогда пришлось решить, что ей делать в будущем.

Леонар уже всё давно обдумал и сказал ей:

— Вы не можете здесь оставаться. Ваше имя, ваши светские связи и богатство компрометируют вас и рано или поздно вызовут месть так называемых патриотов. Вы должны покинуть Понтиви.

— Но куда же мы поедем, — воскликнула Кларисса, — за границу? Я уже давно об этом думала. Но как я выеду из Франции с моей молодёжью без паспорта и проводника?

— Всего безопаснее остаться во Франции, — отвечал Леонар, — выслушайте меня. Я живу в маленькой хижине в Монморансском лесу, это очень уединённый, пустынный уголок. Вы можете поселиться там как мои жильцы, под какой-нибудь придуманной фамилией. По соседству обитают почтенный садовник и его жена, которые могут вам помочь в хозяйстве и в обработке огорода. Чтобы избежать всякого подозрения, вы можете поместить вашего сына в моей слесарной мастерской. Я — один из влиятельных членов демократического общества в Монморанси, и моего знакомства о вами достаточно, чтобы гарантировать ваши республиканские убеждения. Оливье научится ремеслу и останется под вашим наблюдением, так как он может постоянно обедать и ночевать у вас.

Кларисса с удовольствием согласилась на этот план, и через несколько дней она со своей маленькой семьёй поселилась в хижине среди Монморансского леса. Четырнадцать месяцев прожила она там спокойно и была бы совершенно счастлива, если бы её не тревожили мысли о том, что Оливье мог ежедневно подвергнуться опасности в эту грозную эпоху террора. Она была довольна только тогда, когда он был дома, и, слушая его длинный рассказ о парижских событиях, утешала себя мыслью, что он до следующего утра не расстанется с нею.

Но он неожиданно встал и взял сюртук у Терезы с явным намерением уйти.

— Как, — воскликнула она, — ты не останешься с нами на весь день?

— Неужели вы хотите, чтобы я не попал на сегодняшний праздник? — отвечал Оливье, улыбаясь матери. — Подумайте только — я его готовил и не приму участия. Там будет вся молодёжь из Монморанси, и моё отсутствие будет всеми замечено, но я обещаю вернуться домой к ужину. У меня ещё свободный целый час, дайте мне что-нибудь поесть и выпить стакан вина.

Кларисса встала и направилась к новенькому мостику, а за нею последовали Тереза и Оливье, но через несколько минут он вспомнил, что забыл на траве свою палку, и вернулся назад. В эту минуту он услышал какой-то голос. Он обернулся и увидел перед собою незнакомца, который спросил:

— Какая тропинка ведёт в Ла-Шевр?

— Вот эта, — отвечал Оливье и указал ему на лесную тропу, по которой незнакомец и хотел удалиться, но в эту минуту Кларисса радостно воскликнула:

— Неужели это вы, Воган?

— Госпожа де Молюссон! — отвечал незнакомец, и в голосе его слышалась также радость.

— Тише, тише, — сказала она, понижая голос, и она познакомила Вогана со своей молодёжью, которая часто слышала об этом друге их семьи.

В нескольких словах Кларисса объяснила их теперешнее положение и потом печально замолкла. Слёзы показались на её глазах. Её муж умер на руках Вогана и высказал ему свою последнюю волю. Ей хотелось расспросить у него все подробности, но её сдерживало присутствие детей. Тереза с чисто женским тактом поняла, в чём дело, и спросила, может ли она идти с Оливье.

— Да, да, дети, идите вперёд, — сказала поспешно Кларисса, бросая благодарный взгляд на молодую девушку, — мы догоним вас.

Оставшись вдвоём с Воганом, она забросала его вопросами, на которые он отвечал с большим тактом, избегая очень печальных подробностей.

— Какая у вас славная парочка! — произнёс он, когда уже истощились её вопросы. — Вы, конечно, жените их.

Кларисса молча улыбнулась.

— Поздравляю вас. А когда свадьба?

Она отвечала, что республиканское правительство уничтожило церковный обряд венчания, а если бы она и удовольствовалась гражданским обрядом, то мэр потребовал бы их метрики, а у неё не только не было этих документов, но она не знала даже, где их найти.

— Они у меня, — отвечал Воган.

Кларисса взглянула на него с изумлением.

Он объяснил ей, что нашёл эти документы, разбирая бумаги своего умершего друга Молюссона.

— Среди них, — прибавил он с заметным смущением — находятся свидетельства о рождении и крещении Оливье. Они оба помечены 1775 годом, то есть двумя годами раньше вашего замужества.

Он остановился, как бы боясь, что сказал слишком много.

— К какому же вы пришли заключению, прочитав эти документы? — спросила Кларисса.

— Я полагаю, что мой друг Молюссон, женившись, узаконил своего сына Оливье.

Кларисса побледнела. Ей никогда не приходило в голову, что её честнейшего, благороднейшего мужа могли заподозрить в обольщении молодой девушки.

— Вы ошибаетесь, — произнесла она твёрдым, решительным голосом. — Оливье носит имя Молюссона, но он сын не его, а мой.

Воган молча махнул рукой, как бы желая помешать её дальнейшей исповеди. Но молодая женщина решилась лучше сознаться во всём верному другу мужа, чем допустить, чтобы на его добром имени оставалась хотя бы тень сомнения. В немногих поспешных словах она открыла ему тайну жизни и скрыла только имя отца Оливье.

— А он ничего не знает?

— Ничего. Он уверен, что отец его Молюссон.

— Вы много выстрадали, — сказал англичанин, взяв обе руки Клариссы и дружески их пожимая, — надеюсь, что остальная ваша жизнь будет наполнена радостью и счастьем.

— Дай Бог, — отвечала она, — но трудно тешить себя светлыми надеждами в эти трудные, ужасные времена.

Воган задумался и через несколько минут произнёс: — Отчего бы вам не поехать со мною в Англию? — А вы скоро возвращаетесь туда?

— Через несколько дней.

Она радостно вскрикнула, но тотчас лицо её опечалилось, и она сказала:

— Нечего утешать себя такими мыслями. Где я достану паспорт?

— Я вам всё устрою, — отвечал Воган.

Она на него взглянула с удивлением, но тут ей пришло в голову, что она, может быть, удерживает его от исполнения какой-нибудь важной обязанности, и стала поспешно в этом извиняться.

— Нет, вам нечего извиняться. Я действительно здесь по делу, но вы меня нисколько не задержали. Я пришёл на свидание слишком рано. Конечно, это свидание не может вас очень интересовать, так как оно политическое. Один влиятельный член английской палаты депутатов поручил мне переговорить с главою республики Робеспьером.

При этом имени Кларисса вздрогнула, но Воган нимало этому не удивился, так как Робеспьер внушал всем, в особенности женщинам, безграничный страх. Поэтому он спокойно продолжал говорить о своём тайном посольстве. Он должен был от имени английской партии вигов сделать Робеспьеру очень важное предложение, которое в случае принятия изменило бы положение дел во Франции и во всей Европе. Но вопрос был в том, примет ли он предложение. Воган в этом сомневался, так как предложение было лестное для самолюбия Неподкупного, но оно уменьшило бы его значение, а жажда власти одушевляла этого человека, который не искал блеска, а, напротив, окружал себя республиканской простотой.

Видя, что Кларисса слушает его с пламенным интересом, Воган стал подробно описывать скромную, стоическую жизнь Робеспьера в патриархальной семье столяра Дюплэ на улице Сент-Оноре, на дочери которого, Корнелии, он, по-видимому, хотел жениться. В этом смиренном жилище он был так хорошо охраняем, что Воган не мог проникнуть к нему, несмотря на письмо его лондонского агента. Ему удалось только получить разрешение увидеться с Робеспьером в Монморансском лесу, где семья Дюплэ устраивала в этот день пикник. Такая странная обстановка для политического свидания была устроена с целью уничтожить подозрения Комитета общественной безопасности, который зорко следил за каждым его движением.

— Он придёт сюда? — спросила Кларисса, бледная и дрожащим голосом.

— Да, — отвечал Воган, — он сейчас придёт. Я воспользуюсь этим счастливым случаем и попрошу у него паспорт для вас и вашей семьи. Он не может мне в этом отказать.

Кларисса взглянула на англичанина с ужасом.

— Вы хотите просить у него паспорт для нас?

— Да, и непременно получу.

— Это невозможно, это немыслимо, — воскликнула Кларисса.

— Отчего? — произнёс Воган, приходя в свою очередь в удивление.

— Он спросит моё имя.

— Ну так что же, я скажу.

— Нет, нет! — воскликнула Кларисса и стала в сильном волнении шагать по траве.

— Я вас не понимаю, — промолвил Воган.

Она остановилась, пристально посмотрела на него и с необыкновенной решимостью произнесла:

— Вы знаете половину моей тайны, и я вам открою остальное. Отец Оливье...

— Кто? — воскликнул Воган, не смея верить своему подозрению.

— Он!

Она упала на землю и горько зарыдала.

— Бедная, бедная госпожа де Молюссон, — промолвил Воган, наклоняясь к ней, — я думал, что ваши страдания окончены, и неосторожно дотронулся до вашей незакрытой раны.

— Это ничего, — отвечала, вставая, Кларисса, — я давно уже питаю к нему только презрение и отвращение.

— Тише, тише! — произнёс Воган и стал присматриваться к чему-то за деревьями.

— Это он? — сказала шёпотом Кларисса. — Вы придёте потом к нам?

— Завтра, но не сегодня, так как я боюсь, что за мною будут следить, — и убедившись, что действительно по лесу шёл Робеспьер, он поспешно прибавил:

— Уходите скорей!

— Где он? — спросила Кларисса, которая всё-таки осталась женщиной и хотела видеть человека, к которому, по её словам, она относилась с презрением и отвращением. — Ах да, вижу. Прощайте, до завтра!

Эти слова она произнесла за деревьями, которые совершенно её скрывали.

Оставшись один, Воган сел на срубленное дерево и стал смотреть на приближавшегося Робеспьера. Последний шёл медленно и собирал по дороге анютины глазки, из которых делать букет. Он был одет очень изящно: на нём были высокие сапоги с отворотами, серый, крепко стягивающий его талию сюртук, коричневые узкие брюки и пёстрый жилет. Перед ним бежала рыжая собака датской породы. В нескольких шагах от ручья Робеспьер увидел Вогана и немедленно остановился. В ту же минуту показались два здоровенных человека в куртках и с толстыми дубинами.

Воган встал и пошёл навстречу Неподкупному. Собака начала лаять.

— Ни шага далее! — закричал Робеспьер. — Кто вы такой?

Он махнул рукой явившимся людям, которые, очевидно, были шпионы, и они подошли к Вогану. Хотя он удивился такой процедуре, но молча отдал рекомендательное письмо, привезённое из Лондона. Робеспьер взял письмо, вынул из кармана очки в серебряной оправе и прочитал его.

— Всё в порядке, — сказал он, обращаясь к охранявшим его лицам. — Оставьте нас, но не уходите далеко, а, главное, смотрите по сторонам, чтобы никто сюда не приблизился.

Затем он перешёл через мост в сопровождении собаки и подошёл к Вогану.

IV

Француз и англичанин внимательно осмотрели друг друга с ног до головы: первый с видимым подозрением, а второй с любопытством. Как бы не довольствуясь рекомендательным письмом, Робеспьер спросил фамилию Вогана, и тот нашёл невозможным отказать в чём бы то ни было такому могущественному человеку, но при этом он прибавил, что накануне писал письмо Робеспьеру, прося его аудиенции, что он в Париже остановился в американском консульстве под именем мистера Мартина, хотя он член английского парламента Бенжамин Воган. Затем, не дожидаясь ответа Робеспьера, он начал излагать поручения, данные ему Фоксом, противником антиреспубликанской политики Питта, но Робеспьер его перебил:

— Знаю, знаю. Фокс — столп демократии и талантливый, благородный человек. Я велел перевести его речи и читал их с большим интересом. Я следил внимательно за его ораторским поединком с Бурком и меня глубоко тронуло, что из политических убеждений он порвал двадцатилетнюю дружбу с ним. Это поступок, достойный древних героев. Ваши политические вожди — настоящие римляне. Чего же желает от меня почтенный Фокс?

Англичанин только что начал излагать данное ему поручение, как Робеспьер снова остановил его жестом и спросил, не слышал ли он шелеста листьев, хотя собака не залаяла. Воган отвечал, что он ничего не слышал, и Робеспьер просил его продолжать, но, очевидно, он слушал его в нервном раздражении, прислушиваясь к малейшему шороху.

Действительно, свидание с английским депутатом было более чем компрометирующее, потому что партия вигов предлагала установить во Франции конституционную монархию на тех же основаниях, как в Англии, и под скипетром малолетнего сына Людовика XVI, который был узником Тампльской тюрьмы.

— Что вы говорите! — воскликнул Робеспьер с удивлением.

— Конечно, будет утверждено регентство.

— Франция не захочет об этом и слышать.

— Отчего же нет, регентом будете вы.

Робеспьер отскочил на два шага.

— Я? Я — регент? Да вы шутите!

Он стал ходить в сильном волнении взад и вперёд по траве, повторяя отказ и в то же время перебивая свою речь восклицаниями:

— Вы слышали что-нибудь? Кажется, кто-то идёт. Ну, Блунд, стереги меня хорошо!

Наконец он немного успокоился и произнёс твёрдо, решительно:

— Восстановить королевскую власть — это нелепо! Неужели я работал всё это время для того, чтобы на престол вступил сын человека, казнённого мною? Нет, я работал прежде всего для Франции, которая освобождена от позоривших её корыстных администраторов и низких аристократов, а потом и для себя. Но не с целью личного самолюбия, а потому, что я чувствую себя способным пересоздать страну, вдохнуть в неё новую душу и очистить её путём установления добродетели справедливости и равенства. Я! Я буду регентом! Неужели Фокс считает это возможным? Может быть, я буду диктатором или протектором, как Кромвель, лордом-протектором страны, которую унижали в течение веков тирания и разврат. О, тогда её увидят искупленной крещением крови, чистой, непорочной. Ещё несколько казней, и из почвы, насыщенной кровью аристократов, палачей народа, возникнет древо свободы, древо жизни и справедливости, радости и любви, которое принесёт удивительные плоды и на которое Франция будет смотреть, как на свою мать-кормилицу.

Воган слушал с удивлением эти идеальные фантастические разглагольствования. Робеспьер казался его практическому английскому уму просто безумцем, и он ясно видел, что с ним нельзя было заключить никакой благоразумной сделки.

— Так вы решительно отказываетесь? — спросил он.

— Решительно.

— Тогда мне остаётся только откланяться.

Но в эту минуту Робеспьер внезапно обернулся, собака залаяла, и какой-то неизвестный человек прошёл мимо.

— Кто это? — спросил Робеспьер с испугом.

— По-видимому, нищий, — отвечал Воган.

— Вы думаете? — произнёс Робеспьер, не вполне успокоенный. — А может быть, это — шпион? Меня окружают шпионы. Моя жизнь невозможна. Если бы я не думал о счастье Франции...

Вдали послышались голоса и лай собак. По всей вероятности, охранники Робеспьера прогоняли нищего.

— Ну, нам пора расстаться, но смотрите, ни слова о нашем свидании. Я, конечно, могу рассчитывать на ваше молчание, так как в противном случае я могу вас обвинить в подкупе, и вы знаете, чем это кончится.

Воган отвечал, что он сохранит тайну и, чтобы уничтожить всякое подозрение, поедет в Лондон через Женеву. Хотя он видел по волнению Робеспьера, что было не время просить его о чём-нибудь, но он всё-таки намекнул, что желал бы отправиться в Лондон с одной дамой и её сыном и дочерью. Робеспьер наотрез отказал в выдаче паспортов и прибавил, что в такие смутные времена было небезопасно ехать вчетвером, и затем он прибавил, что если эта дама явится к нему, спустя несколько дней после отъезда Вогана, то он с удовольствием прикажет выдать ей паспорт и почтёт себя счастливым оказать услугу семье, которой интересуется мистер Воган. Но последний отказался от этого предложения и, простившись с Робеспьером, быстро удалился.

Оставшись один, Робеспьер предался сомнениям и подозрениям. Какой это дамой интересовался англичанин? Значит, у него были во Франции друзья и он мог рассказать о своём свидании в лесу. Робеспьер немедленно позвал своих охранников и сказал одному из них, Дидье, который играл при нём роль Тристана Схимника.

— Пошлите поскорей тайного агента за этим человеком, и пусть проследят каждый его шаг в Париже.

— Это необходимо, — отвечал Дидье, — означенный человек очень подозрителен.

— Отчего? — воскликнул с удивлением Робеспьер.

Дидье отвечал, что, по словам одного из его сыщиков, карауливших в окрестностях, собеседник Робеспьера прежде свидания с ним виделся с какой-то дамой, которая убежала в свой дом, находящийся недалеко отсюда.

— Как! — воскликнул Робеспьер со страхом. — Третье лицо знает о моём свидании с англичанином? Арестуйте тотчас эту даму.

— Но их двое: мать и дочь.

— Арестуйте обеих и ещё мужчину. У этой дамы должен быть сын.

— Но он теперь не дома.

— Так арестуйте его, когда он вернётся.

Дидье отдал приказание своему товарищу и вернулся к Робеспьеру.

— А в какую отвезти их тюрьму?

— В какую хотите, только поскорее арестуйте. Но более ни слова, вот мои друзья.

Послышались звон колокольчика и удары кнута, а потом весёлые голоса и громкий смех. Прежде всего показался хромой человек, который медленно шёл, опираясь на палку, а вокруг него весело скакала собака Робеспьера. Это был племянник Дюплэ Симон, с деревянной ногой. Служа волонтёром в 1792 году, он потерял ногу в сражении при Вальми и теперь находился в отставке, получал небольшую пенсию и исполнял должность секретаря Робеспьера.

— Здравствуйте, Робеспьер, долго вы нас ждёте?

Робеспьер только что хотел ответить, что он только сейчас пришёл в лес, но его избавили от этой лжи крики, раздавшиеся в нескольких шагах от него:

— Здравствуйте, Максимилиан! Доброе утро, друг!

Вся семья Дюплэ показалась в телеге, запряжённой уставшей, изнурённой лошадью. Старик Дюплэ без сюртука и с красным вспотевшим лицом вёл под уздцы лошадь, так как тропинка была усеяна кореньями, а его сын Морис, мальчик лет пятнадцати, бежал подле, отгоняя веткой мух. Сзади подталкивал тележку хорошо одетый господин. Это был Леба, товарищ Робеспьера по конвенту и Комитету общественной безопасности, муж одной из дочерей Дюплэ. В тележке сидели госпожа Дюплэ, здоровенная женщина с обнажёнными до локтей руками, в которых она держала вожжи, а рядом с нею помещались на корзинках с продовольствием и посудой её три дочери: Елизавета, жена Леба, Виктория, прелестная блондинка с очаровательными глазами, и Элеонора, которую родители прозвали Корнелией, чтобы придать ей античный оттенок в глазах Робеспьера, собиравшегося, по-видимому, на ней жениться.

Рослая брюнетка с блестящими миндалевидными глазами и гладко причёсанными волосами, Корнелия была одета так же, как и её сёстры, просто, хотя в их летних костюмах опытный наблюдатель подметил бы тень кокетства. На трёх сёстрах были шляпки с трёхцветными кокардами и лентами, что придавало всей группе в старой украшенной ветвями тележке праздничный вид.

Семья Дюплэ часто в прекрасные летние дни устраивала пикники на траве в Монморансском лесу, пользуясь этим случаем, чтобы провести несколько часов со своим другом вдали от света.

Тележка остановилась. Робеспьер быстро подошёл к ним и учтиво помог женщинам соскочить на землю среди застенчивых восклицаний.

— Ох, как высоко, невозможно соскочить!

Потом на него посыпались среди весёлого говора и смеха бесконечные вопросы.

— Хорошо ли вы спали, добрый друг? Отчего вы так сияете сегодня?

— От радости вас видеть, — отвечал Робеспьер.

Мать и дочери были в восторге от каждого его слова и сопровождали их восклицаниями:

— Какой он добрый! Камой он добрый! Как здесь хорошо! Только он мог найти такой прелестный уголок!

Между тем они стали распаковывать привезённые корзины с колбасами, жареными курами, салатом, пирожками, сыром, хлебом и дыней; а пока Дюплэ распрягал лошадь, Леба сообщал Робеспьеру о последних парижских новостях, Симон отыскивал удобное место, чтобы разложить скатерть, а Морис играл с собакой. Неожиданно все вздрогнули и стали с испугом прислушиваться. Невдалеке за деревьями послышались жалобные звуки.

— Это женские голоса, — произнесла Корнелия, тревожно озираясь.

— Ты права, — отвечала мать и пошла по тому направлению, откуда неслись звуки.

— Это ничего, — сказал Робеспьер спокойно и, видя вопросительные взгляды женщин, прибавил: — Тут арестуют двух аристократок.

— Только-то! — отвечали мать и дочь.

Дюплэ и Симон подошли ближе к Неподкупному, надеясь, что он расскажет им какую-нибудь интересную историю, но он только таинственно промолвил:

— Я нашёл их после долгих поисков!

В эту минуту к нему подошёл Дидье.

— Всё в порядке? — спросил Робеспьер.

— Всё в порядке, гражданин! — ответил Дидье.

Вполне удовлетворённый этим ответом, Неподкупный подошёл к Корнелии, которая, нагнувшись, срывала маргаритки. В нескольких шагах на срубленном дереве лежал приготовленный им букет анютиных глазок. Он взял его и подал молодой девушке.

— Какой хорошенький букет! — воскликнула она и поблагодарила за внимание.

— Это любимые цветы Руссо! — заметил Робеспьер.

— Вы так же добры, как он! — промолвила молодая девушка, зная, что Робеспьеру нравилось это сравнение.

Приятно польщённый словами Корнелии, он приколол букет к её корсажу.

— Как отрадна жизнь! — произнесла сентиментальная молодая девушка.

Робеспьер согласился с нею и стал жадно вдыхать благоуханный воздух, к которому примешивался аромат прекрасных роз, украшавших находившийся невдалеке сад Клариссы.

V

Оливье не остался до конца праздника в Сен-При. В пять часов он незаметно удалился и, возвращаясь домой, с удовольствием думал о том сюрпризе, который он сделает матери и Терезе, а также о вкусном ужине и приятном сне, так как накануне он проработал всю ночь. К тому же его утомил шум толпы, а в особенности цветистые речи политических ораторов, которым он должен был невольно рукоплескать, так как всякое равнодушие к громким фразам, восхвалявшим революцию, возбуждало подозрение, которое могло довести до эшафота.

— Боже мой, мне всё это до смерти надоело, — думал он, идя по Монморансскому лесу и вспоминая, сколько он, сын аристократки и вайдейца, должен был перенести унижения в продолжение последних четырнадцати месяцев.

Ему приходилось молча слушать революционные теории, возмущавшие его душу, и он только мирился со всем этим при мысли, что, действуя иначе, он мог скомпрометировать себя и причинить горе матери и Терезе. Кроме того, мать постоянно успокаивала его уверениями, что террор не мог долго продолжаться и непременно наступит реакция.

Подойдя к дому, он удивился, что не было видно в саду и окнах хижины ни одной из его обитательниц. В дверях стоял садовник, и Оливье радостно крикнул ему:

— Что, Поль, вы не думали, увидеть меня так рано?

Но лицо садовника было так печально, что сердце молодого человека дрогнуло; он подумал, не занемогла ли его мать или Тереза. Он быстро подбежал к нему и со страхом спросил:

— Что случилось, говорите скорее?

Садовник в нескольких словах рассказал, что обе женщины были арестованы, несмотря на их горячие протесты, и быстро уведены в Монморанси, чтобы не нарушить весёлого пикника, устроенного недалеко в лесу около Шевра.

Услыхав это название, Оливье вспомнил об англичанине, который спрашивал дорогу туда, и воскликнул:

— А англичанин? Когда я ушёл сегодня утром из дома, то в нём оставалась одна Тереза, а моя мать разговаривала в лесу с иностранцем. Разве он не приходил с нею сюда?

— Нет, гражданка Дюран вернулась одна и очень поспешно. Она всё оглядывалась, как бы не желая, чтобы её видела весёлая компания.

— Какая весёлая компания?

— Компания, устроившая пикник в Шевре. По-видимому, она была известна полицейским агентам, арестовавшим вашу мать и её племянницу, так как один из них после ареста пошёл к одному господину из числа компании и разговаривал с ним.

— Кто он такой?

— Не знаю.

— А он ещё там со своей компанией?

— Нет, все уже давно уехали.

— Куда?

— Не знаю.

— А вы говорите, что мою мать и Терезу повели в Монморанси.

— Я в этом уверен. Разве они по дороге встретили какой-нибудь экипаж.

— Зачем экипаж?

— Чтобы отвезти арестованных в Париж.

Оливье никак не мог примириться с мыслью об аресте дорогих для его сердца существ. Почему их арестовали? Что они сделали? Какое они могли совершить преступление?

На все эти вопросы садовник отвечал, что он ничего не знает.

— Почему же вы не прибежали за мною в Сен-При? — воскликнул гневно юноша.

— А кто бы остался стеречь дом? — ответил садовник, который думал, что лучше было остаться дома с больною женой, чем компрометировать себя розысками Оливье.

Юноша вбежал, как бешеный, в комнату в какой-то безумной надежде, что Тереза выскочит откуда-нибудь с громким хохотом, как в счастливые дни детства. Потом он побежал с таким же бешеным пылом в Монморанси с двойной целью: повидать Леонара, который знал что-нибудь об аресте, и разыскать возницу, который отвозил несчастных женщин в Париж, если они туда доставлены.

По дороге он встретил Леонара, который торопился в хижину, чтобы сообщить Оливье об аресте его матери и Терезы. Об этом ему рассказал возница, отвозивший их в Париж. Их поместили в тюрьму Ла-Бурб как подозрительных личностей.

— По чьему приказу? — спросил Оливье.

— Робеспьера.

— Подлец! — воскликнул юноша, вне себя от ужаса и гнева. — Мне надо как можно скорее отправиться в Париж и вырвать их из тюрьмы. Теперь тюрьма означает гильотину.

Леонар всячески старался уговорить его не ходить в Париж до утра и обдумать всё дело на досуге, но Оливье не хотел его слушать и настоял на том, чтобы Леонар дал ему адрес скромных, приличных меблированных комнат на улице Роше. Зайдя в мастерскую Леонара, он захватил с собою дорожный мешок с необходимыми вещами и пустился в путь.

— Молитесь за меня, Леонар! — сказал он, прощаясь с добрым стариком. — Будьте уверены, что они выйдут из тюрьмы хотя бы ценою моей жизни.

В полночь Оливье достиг улицы Роше и, сказав привратнику, что его рекомендует Леонар, назвал себя гражданином Жерменом.

— Пожалуйста, дайте мне комнату и проводите меня туда, я очень хочу спать.

Однако он не спал в течение всей ночи и тревожно ходил взад и вперёд по комнате. Утром он смял подушки и простыни на постели, чтобы не возбудить подозрения, и вышел из дома, сказав привратнику, что он отправляется по важному делу. Очутившись на улице, он поспешно направился к тюрьме Ла-Бурб, как называли теперь аббатство Пор-Рояль.

Вскоре он достиг этого громадного здания, в одном из флигелей которого мучились его мать и невеста. Остановившись перед красной каменной массой этого здания, он впервые отдал себе отчёт в безнадёжности своего предприятия. Несколько раз он обошёл вокруг него, даже не смея пристально смотреть, из боязни вызвать к себе подозрение.

Наконец он удалился от тюрьмы, ломая себе голову, как поступить в таком безвыходном положении. Все лица, которых он знал в Париже, или погибли под гильотиной, или находились в рядах эмиграции. Он вспомнил об англичанине Вогане, но не знал, где его искать, и притом его могли также арестовать. Потом в голове его блеснула мысль пойти в старый дом своего деда, где, вероятно, ещё находился добрый привратник Бенуа. Но, сделав несколько шагов в направлении этого дома, он вспомнил, что жилище его деда было конфисковано и продано, а следовательно, там не мог находиться Бенуа, к тому же соседи могли его узнать, и эта неосторожная выходка кончилась бы по всей вероятности его арестом.

Побродив по городу машинально и безо всякой цели, Оливье совершенно машинально очутился на улице Роше. Он вошёл в свою комнату и, чувствуя, что у него кружится голова от голода, потребовал завтрак. Ему подали два яйца, котлету и фрукты. Яйца он жадно съел, но котлету не доел, а до фруктов не дотронулся. Наконец утомление взяло верх, и он, сидя в кресле, заснул.

Когда он открыл глаза, уже было четыре часа. Сожалея, что у него пропал даром день, он снова быстро вышел на улицу. Но его остановил привратник и спросил:

— Вы действительно гражданин Жермен?

— Да.

— Пожалуйте ваш паспорт. Вчера ночью я не спросил у вас ничего, потому что было поздно.

— У меня нет при себе паспорта. Он остался за городом.

— Вы можете достать новый в полицейском участке, но кам нельзя вас держать без паспорта. Это запрещено по закону.

— Хорошо. — отвечал с улыбкой Оливье, — я завтра достану паспорт, а сегодня у меня слишком много дел.

— Завтра декади, и вы ничего не добьётесь.

— Ну так послезавтра.

— Извольте, я подожду, но помните, что я за вас отвечаю.

Оливье поблагодарил его и снова очутился на улице. Он снова направился к тюрьме Ла-Бурб, но машинально выбрал другую дорогу через улицу и площадь Революции. Везде было большое движение. Все дома украшались трёхцветными флагами и цветочными гирляндами. Спросив у какого-то прохожего, какой готовится праздник, он узнал, что на другой день должно было произойти на площади Революции торжество в честь Верховного Существа.

Не успел он сделать несколько шагов по площади, как увидал между статуей Свободы и входом в Тюильри роковую гильотину, которую рабочие, очевидно, разбирали. Он вздрогнул и, обращаясь к проходившей мимо пожилой женщине, спросил:

— Что это значит?

— Как что! Это госпожа Робеспьер.

— Я знаю, что это гильотина, но что с ней делают?

— Её уносят.

— Уф!.. — произнёс Оливье, чувствуя, что у него с души как бы свалился камень.

— Но её воздвигнут на другом месте.

— Где? — спросил юноша, и лицо его снова омрачилось.

— На площади Бастилии, — сказала женщина и прибавила с улыбкой: — По-видимому, ещё остались аристократы, с которыми надо покончить.

Оливье посмотрел с изумлением вокруг себя. Многочисленная толпа так же равнодушно и легкомысленно, как эта женщина, смотрела на перенесение с места на место этого грозного орудия смерти. Неужели никто не имел достаточно мужества, чтобы громко закричать: «Долой гильотину!»? Быть может, если бы явился такой человек, то легкомысленная, но благородная и человечная толпа пошла бы против тиранов.

Углубившись в эти мысли, Оливье машинально повернул на набережную и дошёл до Пор-Рояля, почти не сознавая, куда он направлялся. Но в нескольких шагах от мрачного здания тюрьмы он невольно остановился. Большие ворота были открыты, и в них входили люди всякого вида, преимущественно хорошо одетые, с корзинками, мешками и картонками. Он поспешно подошёл к одному из часовых и спросил:

— Сегодня пускают к арестантам?

— Да. Друзьям и родственникам дозволяют приносить арестантам чистое бельё, фрукты и сласти. У вас здесь кто-нибудь?

— Да, мать и невеста.

— Вы желаете их видеть?

— Да.

— У вас есть деньги?

Оливье молча подал ему золотой.

— Не мне, — воскликнул с презрением часовой, — а привратнику!

При этом он указал на маленького юркого человечка, стоявшего у дверей тюрьмы.

Оливье подошёл к нему и сказал, что желает видеть гражданок Дюран, и сунул ему в руку золотой.

— Вы пришли к гражданкам Дюран? Хорошо. Они должны быть во дворе акаций.

Он дал юноше карточку, которую просил возвратить при выходе из тюрьмы, а затем повёл его через тёмный коридор к решётке, которая выходила на обширный двор. Открыв решётку, он сказал со смехом:

— Вы, конечно, сами их найдёте.

И, затворив решётку, он удалился.

VI

Оливье видел перед собой обширный двор, окружённый с двух сторон высокими каменными стенами, а с остальных громадными кирпичными домами, на окнах которых были железные перекладины. На их крышах виднелись острые загородки, делавшие бегство, по-видимому, невозможным. Оба здания соединялись каменным коридором, выходившим в конце на террасу, на которой стоял часовой с ружьём. Посредине коридора была железная дверь, за которой виднелся другой двор, усаженный деревьями.

Озираясь по сторонам, юноша пошёл к этому второму двору, где несколько арестантов гуляли вокруг куста акации в цвету. Лучи заходившего солнца играли на нём и на окружавшем его газоне.

С тревожно бившимся сердцем стал Оливье пристально осматривать проходившие мимо него группы. Тут были мужчины, женщины и дети. Но все ему были незнакомы, и не видно было ни матери, ни Терезы. Он не смел спросить о них у кого-нибудь, боясь их скомпрометировать и забывая, что все эти лица были их товарищами по заключению. Неожиданно к нему подошла молодая женщина в скромном, но изящном костюме.

— Вы кого-то ждёте? — спросила она мелодичным голосом.

— Мою мать и невесту, гражданок Дюран.

— Они ещё сидят за столом. Посмотрите, молодая девушка ничего не хочет есть, и ваша мать её тщетно уговаривает.

В своём смущении Оливье не заметил, что по ту сторону акации стоял деревянный стол с глиняной посудой, которую убирали несколько тюремных служителей, несмотря на то, что группа арестантов ещё сидела за столом. Наконец он нашёл дорогих ему существ, но боялся броситься к ним, чтобы не причинить им боль неожиданной радостью. Говорившая с ним молодая женщина как будто отгадала его мысли.

— Если хотите, я их предупрежу, — и прибавила, чтобы его совершенно успокоить, — я — графиня Нарбон.

Оливье поблагодарил её и последовал за своим добрым проводником.

Она тихонько подошла к Клариссе и что-то шепнула ей на ухо. Та обернулась и, увидев сына, смертельно побледнела.

— Ты арестован? — воскликнула она, бросаясь к нему на шею.

— Нет, нет, — отвечал он, крепко прижимая её к своей груди. — Я свободен; мне разрешили повидаться с вами. — Потом он обернулся к Терезе и нежно поцеловал её.

— Правда, что ты свободен? — спросила молодая девушка.

Совершенно успокоив обеих женщин в своей безопасности, Оливье разместился вместе с ними на отдалённой скамейке и стал забрасывать их вопросами, но Кларисса перебила его и потребовала, чтобы он сначала рассказал, как он узнал об их аресте, как он очутился в Париже и где остановился в этом шумном, опасном городе. Удовлетворив любопытство матери, он в свою очередь спросил:

— Ну, теперь вы расскажите всё, что было с вами. Я хочу знать всё, всё.

Кларисса объяснила, как их арестовали и повезли прежде в Монморанси, а потом в Париж, где и заперли в этой тюрьме, которая оказалась наименее ужасной во всём Париже. На следующее утро их окружили товарищи по заключению, которые оказались представителями и представительницами высшего света. Кларисса при этом указала Оливье уже знакомую ему графиню Нарбон с маленьким прелестным ребёнком, графа и графиню Лаверн, маркизу Шуазель, семью Малесси, графа Брольи, шевалье де Бара, маршала Муши с женою, которых Кларисса знала в юности в Версале, девицу Бетизи и маркизу д’Аво.

— Посмотри, — прибавила она с печальной улыбкой, — я не была в таком избранном обществе с тех пор, как покинула Понтиви.

— Это понятно, — отвечал Оливье, — республиканские тюрьмы предназначены исключительно для аристократов.

— Нет, ты ошибаешься, — возразила мать, — кроме аристократов есть мужчины и женщины среднего класса, которые отличаются самыми возвышенными чувствами.

— Поэтому они и в тюрьме. Республика признает лишь равенство в низости.

— Тише, тише, тебя могут услышать.

— Не просите меня быть тише, я тогда только успокоюсь, когда узнаю, почему вас арестовали.

— Я также этого не понимаю, — промолвила Кларисса. — Сначала я думала, что кто-нибудь на нас донёс. Но кто же мог это сделать?

— Кто! — воскликнул Оливье. — Разве вам не сказали?

— Нет.

— Робеспьер.

Она вскочила со скамейки, словно ужаленная, и воскликнула с ужасом:

— Это неправда!

— Как неправда? Леонару рассказал об этом возница, который доставил вас в Париж. Робеспьер находился с весёлой компанией в нескольких шагах от нашего дома и послал арестовать вас.

Мысль, что в таком случае арестован был Воган, ещё более омрачила лицо Клариссы.

— Да, Робеспьер, этот бессовестный злодей, приказал вас арестовать.

Она бросилась к нему и, закрывая ему рот рукой, промолвила:

— Тише, тише, не говори этого! Ты ошибся, Леонар не понял. Мне бы об этом сказали.

— Нет, нет, это он, — продолжал Оливье и изложил все подробности, переданные ему садовником.

В сущности Кларисса была вполне убеждена, что действительно она арестована по приказанию Робеспьера, но хотела убедить Оливье в противном, так как ей пришла мысль, что сын проклинает отца.

— Ведь он не знает, кто мы такие! — начала оча снова. — Тайные агенты ввели его в заблуждение. Он поступил так по недоразумению.

— Нет, нет, — отвечал Оливье, пожимая плечами, — он действует намеренно, он жаждет крови, этот прокля...

— Нет, нет, не говори этого! — возразила Кларисса, снова зажимая ему рот, и видя, что он смотрит на неё с удивлением, прибавила: — Тебя могут услышать, ты себя скомпрометируешь!

— Здесь? Да ведь здесь каждый его ненавидит.

— Да, но тут ежеминутно снуют тюремщики, и потом, кто же поручится, что нет шпионов между арестантами? Ты должен быть очень осторожен.

— Да, это правда! Теперь народ стал невозможен.

И он объяснил матери, какое отвратительное впечатление произвела на него парижская толпа, которая апатично смотрела на то, как переносили проклятую гильотину с площади Революции на площадь Бастилии.

Пока он говорил, Кларисса с беспокойством думала, что Робеспьер мог приказать арестовать Оливье, не подозревая, что он её сын. Но тут она вспомнила, что она уже в то самое утро написала несколько слов Робеспьеру о том, что она арестована и беспокоится о своём девятнадцатилетнем сыне. Она была убеждена, что это письмо, отданное одному из тюремщиков, дойдёт до него и он не только освободит её с Терезой, но и примет меры, чтобы обезопасить юношу, в котором он, конечно, узнает своего сына. Поэтому она совершенно успокоилась и уже стала думать только о том, как бы помешать Оливье сделать какую-нибудь безумную выходку до получения Робеспьером её письма. Ей казалось, что лучшим для этого способом было доказать ему, как приятно они проводили время в тюрьме, а потому решила познакомить его с некоторыми из их товарищей по заключению.

Между тем и сам Оливье стал с любопытством разглядывать группы гулявших вокруг акаций узников. Женщины отличались изящным достоинством, несмотря на их скромные туалеты и простые чепцы. Мужчины весело улыбались, любезно ухаживали за женщинами, а между собою играли в карты или шахматы. Между всеми этими группами спокойно прохаживался привратник тюрьмы, Гали, с двумя большими бульдогами.

— Простите, monsieur, — произнёс пятнадцатилетний мальчик, который играл в мячик и нечаянно толкнул Оливье.

— Какой славный юноша! — произнёс Оливье.

— Это молодой граф Малье, — сказала Тереза, — никто не знает, зачем его арестовали. Но его судьба решена: он бросил гнилую селёдку в лицо привратнику.

— Это, вероятно, неправда! — воскликнула Кларисса. — Мало ли что говорят, а наш привратник недурной человек! Не правда ли, маркиза, — обратилась она к проходившей мимо даме, — Гали ведь недурной человек?

— Конечно, это отец в сравнении с другими тюремщиками.

— Маркиза де Шуазель, — произнесла Кларисса, представляя ей Оливье, — это мой сын.

Оливье почтительно поклонился, а маркиза, поражённая аристократическим видом этого молодого рабочего, протянула ему руку, которую Оливье поцеловал с придворной учтивостью.

— Сын выдаёт мать, — сказала маркиза с улыбкой, — вас не зовут Дюран, вы принадлежите к нашему обществу. Я это знала с первой минуты, как вас увидела. Но не беспокойтесь, — прибавила она, видя, что Кларисса хочет что-то сказать, — я не хочу нарушать вашей тайны.

И, обратясь к Оливье, она объяснила, что его мать была совершенно права насчёт Гали, который хотя и грубый человек, но отличался добротой, позволял узникам принимать родственников, которые приносили им пищу и бельё.

— А главное, — продолжала она, — он позволяет нам гулять и забавляться здесь до ночи. Вы видите, как мы пользуемся его любезностью, — и она указала на несколько групп взрослых и детей, игравших в различные игры.

Кларисса была очень довольна оборотом, который принял разговор, и, желая удержать маркизу, сказала:

— Расскажите ему, пожалуйста, как вы проводите ваши вечера.

— Как, вы разве сами ему об этом ещё не сказали?

— Я ведь в вашем обществе только со вчерашнего дня и потому знаю очень мало.

— Это правда, — отвечала маркиза, которая поняла материнским инстинктом намерение Клариссы, и продолжала, указывая Оливье на несколько окон в одном из зданий тюрьмы. — Вот там находится большая комната, где мы собираемся по вечерам. Мы её называем нашей гостиной и в ней играем в шарады, отгадываем загадки и сочиняем bouts rimes. Некоторые из нас декламируют стихи, а другие занимаются музыкой. Посмотрите, тот господин, который перелистывает альбом, это барон Вирбах, наш первый артист. Он прекрасно играет на viola d’amore.

Оливье слушал её с удивлением и начинал мало-помалу успокаиваться.

— Вы видите, — продолжала маркиза, — мы можем вообразить себе, что находимся в Версале. Впрочем, по правде сказать, все остатки Версаля находятся в тюрьме. Вот принц и принцесса Сен-Морис, рядом с ними шевалье де Понс, а немного поодаль граф Армальи, племянник которого, юный Д’Отвиль, был пажем Людовика XVI. А вот взгляните на эту группу, — прибавила она, указывая на нескольких мужчин, которые окружали молодую красавицу, сидящую на траве под акацией, — право, можно подумать, что это сцена в Трианоне. Эта красавица — графиня Мерэ, а вот к ней подходит маркиза Вернель, которая здесь так же кокетливо одевается, как при дворе. Она даже так ловка, что одна без помощи горничной и парикмахера меняет три раза в день свой костюм и причёску. Мало того, она сама стирает и гладит своё бельё. При всём этом она постоянно весела, постоянно смеётся. Право, нельзя на неё смотреть без слёз.

Хотя слова маркизы совершенно успокоили Оливье насчёт тюремной жизни дорогих ему существ, но он не мог не высказать, хотя в очень приличных и сдержанных выражениях, своего удивления к тому равнодушию, с которым узники относились к своей судьбе.

— Равнодушие народной толпы на улицах, — прибавил он, — возбуждает во мне отвращение, но равнодушие аристократии меня огорчает до глубины души.

Кларисса хотела ему ответить, но маркиза её перебила.

— Вы, вероятно, приехали из деревни и давно не видали парижан. Нельзя изменить французов, и ничто не в состоянии уничтожить их весёлость. То, что вы принимаете за равнодушие, в сущности стоическая покорность судьбе. Мы видим, что борьба бесполезна, и нам так надоел мир с его низостями, что мы готовы в любое время умереть, но умираем, как подобает французам, с улыбкой на устах.

Конечно, есть между нами отчаивающиеся, беспокойные люди, но их немного.

В эту минуту раздались громкие крики:

— Браво, браво! Прекрасно, прекрасно!

Молодая девушка с завязанными на спине руками стояла на верхней перекладине лестницы, на которую она забралась по поставленным один на другой столам, стульям и скамейкам. Грациозно раскланявшись, она стала спускаться с помощью протянутых к ней отовсюду рук. Её примеру последовала маркиза д’Аво, на которую уже указала Оливье маркиза Шуазель, и начала вскарабкиваться на груду мебели, но довольно неловко.

— Что это — новая игра? — спросили в один голос Кларисса, Тереза и Оливье, смотревшие с изумлением на это необыкновенное упражнение.

— Да, но это очень печальная игра, — отвечала маркиза Шуазель и прибавила торжественным тоном: — Эти дамы учатся всходить на эшафот.

И она объяснила, что по деревянным ступеням, которые вели к гильотине, было очень трудно подниматься, в особенности с завязанными руками, а потому женщины часто спотыкались и путались в своих платьях, что возбуждало громкий смех в толпе.

— Чтобы избежать этого унижения, — продолжала маркиза, — и чтобы достойно встретить смерть, мы здесь репетируем свою роль, которую, быть может, завтра нам придётся сыграть на площади.

Оливье пришёл в восторг от этого благородного презрения к смерти и эшафоту. В ту же минуту раздался весёлый смех. Платье маркизы д’Аво запуталось в спинке верхнего стула, и она едва не упала. Она засмеялась вместе со всеми и прибавила:

— Мне будет работа на сегодняшний вечер!

— Вы видите, — продолжала маркиза, обращаясь к Оливье, — что скрывает в сущности возмутившее вас равнодушие. Многие из этих женщин поддерживают мужество своих мужей и готовы умереть за них.

Но Кларисса боялась, что разговор снова коснулся слишком печального предмета, и обратила внимание сына на проходившую мимо графиню Нарбон с корзинкою вишен, которыми она угощала свою маленькую девочку.

— Какие прекрасные ягоды! — воскликнула Кларисса.

Графиня остановилась и предложила ей вишен, но она отказалась, и когда графиня продолжала настаивать, то она сказала:

— Я не хочу, благодарю вас, но, может быть, моя племянница попробует ваших удивительных вишен.

Тереза также отказалась, но Оливье, взяв из корзинки ветку вишен, поднёс одну к розовым губам своей невесты и сказал:

— Скушайте, пожалуйста, ради меня.

Кларисса не могла не улыбнуться, и Оливье прибавил:

— И вы также, мама.

Эту прелестную семейную сцену нарушил медленный звон колокола.

— Перекличка! — промолвила графиня Нарбон, побледнев.

Все разговоры смолкли, и все глаза со страхом обратились на железную решётку, словно в ожидании кого-то.

— Какая перекличка? — спросил Оливье, снова приходя в волнение.

Маркиза Шуазель и графиня Нарбон быстро удалились, а Кларисса, быть может, инстинктивно понявшая, в чём дело, произнесла:

— Не знаю!

Тереза задрожала всем телом и крепко прижалась к Клариссе, предчувствуя что-то ужасное, а Оливье, подойдя к одному из узников, спросил его, что значит эта перекличка.

— Это вызывают лиц, подлежащих явке в революционный трибунал, — отвечал он спокойно, — колокол возвещает, что сейчас прибудет представитель этого суда и вызовет по именам тех, которые должны явиться в суд.

— То есть на эшафот! — воскликнул с яростью Оливье.

Арестант молча кивнул головой.

— Так все, имена которых будут выкликать?..

— Будут сегодня отвезены и...

— И?..

— И через два дня взойдут на эшафот, — произнёс узник, по-видимому, вполне примирившийся со своей судьбой.

— Так могут вызвать кого-нибудь из нас? — спросила Тереза, заливаясь слезами.

— Нет, — отвечала Кларисса, стараясь побороть своё волнение, — нет, ещё слишком рано. Скажи ей, Оливье, что этого не может быть.

— Почему? — промолвил мрачно юноша, которым овладело отчаяние.

— Нет, нет, это невозможно, уверяю вас, что это невозможно!

Между тем присланный из революционного трибунала маленький толстый человек с красным лицом и с отвратительной улыбкой вышел из-за решётки и уселся на стул под акацией. Вокруг него разместились Гали, тюремщики и жандарм.

— Я думал, — произнёс с удивлением Гали, — что трибунал не будет заседать завтра по случаю праздника Верховного Существа.

— Вы правы, но он будет заседать послезавтра. Я также хочу быть свободен завтра и принять участие в празднике. — Он цинично засмеялся и приказал принести себе стакан вина, который и опорожнил одним залпом.

— Однако пора за дело! — воскликнул он со смехом и потребовал фонарь, так как уже начинало смеркаться; он вынул роковую бумагу, в которой были указаны жертвы гильотины.

Между тем двор переполнился узниками, явившимися изо всех помещений тюрьмы. Большинство были спокойны и хладнокровны, некоторые смотрели с ужасом на вестника смерти. Одни ожидали с нетерпением, чтобы произнесли их имя, видя в смерти конец невыносимых страданий, а другие, более слабохарактерные, надеялись, что будут выкликать не их, а товарищей.

Были, однако, и такие мужественные стоики, которые спокойно разговаривали или играли в карты. Кларисса и Тереза сидели на скамейке и не спускали глаз с представителя революционного трибунала, а Оливье стоял возле них, готовый защищать дорогих для него существ до последней капли крови, если бы выбор пал на них.

— Что же это не несут проклятый фонарь! — воскликнул наконец разгневанный маленький человек, на котором сосредоточены были все взгляды. — Я и так начну!

Он встал и начал с трудом разбирать имена, выставленные в списке.

— Первое имя Бур... нет, Лур...

— Не читайте так, — перебил его какой-то гневный голос, — вы усугубляете страдания. Это ужасно! Это ужасно!

Протестующий голос принадлежал Оливье.

— Кто смеет здесь говорить? — грозно воскликнул посланник революционного трибунала.

Кларисса схватила за руку сына и жалобно прошептала:

— Умоляю тебя, замолчи.

В эту минуту принесли фонарь, и началась правильная перекличка.

— Сурдеваль!

— Здесь! — отвечал твёрдый голос.

Из толпы вышел человек высокого роста с гордо поднятой головой и спокойно, не смотря по сторонам, направился к выходу.

Молодой граф Малье, услыхав своё имя, перестал играть с детьми и мужественно пошёл на смерть. Но старый маркиз Моклер, как только послышалось его имя, упал в обморок и был вынесен жандармами. Когда пришла очередь маркизы Нарбон, то она молча передала свою маленькую дочь маркизе Шуазель.

— Куда ты идёшь, мама? — спросил ребёнок.

— Я сейчас вернусь, моя радость.

— Не уходи, мама, не уходи, я не хочу, чтобы ты ушла.

Графиня Нарбон поспешно удалилась, громко рыдая.

Всю семью Малесси вызвали разом. Она состояла из отца, матери и двух дочерей, которые бросились друг другу в объятия, благодаря небо, что они не разлучатся в смерти. Дряхлая, седая чета — Муши и его жена — не выразила ни малейшего волнения, но рука об руку с гордым достоинством прошла через всю толпу узников, которые почтительно им кланялись. Всеобщий восторг возбудили граф и графиня Лаверн. Так как выкликнули одного графа, то графиня стала пламенно просить, чтобы её не разлучали с мужем, а когда ей в том отказали, она громко воскликнула:

— Да здравствует король!

Это одно восклицание заслуживало тогда смертную казнь, и её имя тотчас было занесено в роковой список.

Сцены необыкновенного мужества продолжались одна за другой. Маркиз Гурней молча закурил трубку у фонаря и, не говоря никому ни слова, удалился в сопровождении жандарма. Граф Брольи играл в шахматы с шевалье де Баром; когда раздалось его имя, он спокойно встал и сказал:

— Во всяком случае вы проиграли, шевалье, но не беспокойтесь, я вам дам отыграться на том свете.

Он пожал руку своему противнику, простился со всеми знакомыми, любезно раскланялся с дамами и весело вышел, словно отправлялся на банкет.

Рядом с Оливье, который стоял, крепко прижавшись к своей матери и Терезе, происходил разговор между пожилым господином и юношей.

— Вызывают Легея, — сказал последний, — разве это ваша фамилия?

— Да, и ваша также?

— Да. Вы женаты или холостой?

— У меня жена и двое детей.

— А я холостой, погодите, я пойду!

— Ну, что же, Легей! — раздался голос вестника смерти.

— Здесь! — отвечал молодой человек.

Оливье, слышавший этот разговор, бросился вперёд, желая пожать руку герою, но он уже удалился.

— На сегодня кончено, — произнёс представитель революционного трибунала, сложил свою бумагу, спрятал её в карман и цинично выпил стакан вина.

Все присутствовавшие словно очнулись от страшного кошмара.

— Слава Богу, — промолвила Кларисса, тяжело вздохнув.

— А вы уверяли, мама, в своей безопасности! — воскликнул Оливье.

— Я боялась за других, а не за себя! — отвечала Кларисса.

Оливье покачал головой и хотел что-то сказать, но в эту же минуту послышался грубый голос Гали:

— Все посетители вон! Пора запирать!

Стоя у решётки, он пропускал мимо себя всех посетителей, отбирая карточки. Но Оливье не торопился уходить, и наконец Гали крикнул ему:

— А вы, что же, хотите остаться? Пожалуйста, не стесняйтесь, мы вас сейчас занесём в список арестантов!

— Нет, нет, он идёт! — воскликнули в один голос Кларисса и Тереза. Они поспешно поцеловали его и толкнули к решётке.

Но, прежде чем уйти, Оливье обещал матери не приходить в тюрьму в течение нескольких дней и в письмах к ним не упоминать своего адреса.

Обе женщины невольно подошли к решётке и увидели, как с большого двора выезжала при мерцании факелов большая телега с обвиняемыми, в числе которых они узнали графиню Нарбон, посылавшую со слезами поцелуи тюрьме, в которой осталась её девочка.

— Это ужасно, это ужасно! — прошептала Тереза, и голова её опустилась на плечо Клариссы.

Выйдя из тюрьмы, Оливье машинально пошёл за телегой с арестантами, которая медленно двигалась среди равнодушно смотревшей на неё толпы. Но вскоре она исчезла из его глаз в темноте, и он продолжал идти, словно его обуял какой-то страшный сон. Только достигнув берега Сены, он остановился и стал жадно вдыхать свежий вечерний воздух.

Неожиданно вдали над Тюильрийским садом показались снопы лучезарного света. Это была проба фейерверка, приготовленного для завтрашнего дня. Оливье перешёл мост и вскоре достиг площади Революции, которая была переполнена бульварными зеваками, смотревшими с любопытством на приготовления к празднику. Всюду виднелись высокие мачты с флагами, соединённые гирляндами из зелени и пёстрых фонариков для вечерней иллюминации. Там и сям уличные певцы, аккомпанируя себе на скрипке, обучали молодёжь новому гимну в честь Верховного Существа, который был написан Госсеком для предстоящего торжества. Но как только замирали звуки гимна, раздавались весёлый вальс или гавот, и молодёжь весело пускалась в пляс.

Оливье смотрел на всё это с чудовищным изумлением. Ему казалось, что он находился во сне. Он только что видел горе, страдание, смерть, а теперь его поражали веселье, смех, пение, танцы. И того самого человека, который посылал столько жертв на эшафот и вырывал матерей из объятия их детей, чтобы предать казни, должны были на следующий день венчать лаврами!

— Робеспьер! Это Робеспьер! — пробежал шёпот по толпе.

Оливье обернулся и увидел, что какой-то человек невысокого роста поспешно проходил мимо, держа под руку видную женщину.

Действительно, это был Робеспьер. Он пошёл перед ужином погулять с Корнелией Дюплэ и не мог удержаться от удовольствия взглянуть на подготовку арены его завтрашнего торжества.

— Народ, кажется, душой и телом рад этому празднику, — сказала Корнелия, указывая на весёлые танцующие пары.

Робеспьер молча пожал ей руку.

Они вернулись домой, погруженные в совершенно противоположные думы. Корнелия думала о великолепном платье, которое она заказала для праздника портнихе, тогда как она обыкновенно шила сама себе туалеты; а Робеспьер, по обыкновению тревожимый сомнениями и подозрениями, мысленно спрашивал себя: хорошо ли он сделал, что прошёл по площади Революции, так как Комитет общественной безопасности мог предположить, что он желал обратить на себя внимание толпы? Как бы то ни было, они спокойно достигли дома Дюплэ на улице Сент-Оноре, и Робеспьер, остановившись в дверях, учтиво пропустил вперёд Корнелию.

В эту самую минуту Оливье выходил с площади Революции и, озарённый какой-то новой идеей, говорил себе:

— Я пойду завтра на этот праздник!

VII

Дом Дюплэ, в котором жил Робеспьер, находился на улице Сент-Оноре, против церкви Успения. Наружная дверь отворялась в крытый проход, уставленный по стенам досками. В конце его находился небольшой двор, окружённый четырьмя флигелями двухэтажного дома. Верхний этаж был занят семьёй Дюплэ, состоявшей из мужа, жены и двух дочерей, Корнелии и Виктории, а в нижнем этаже находились три комнаты, в том числе столовая и гостиная. Робеспьер жил в комнате, находившейся в верхнем этаже левого флигеля, и она соединялась со столовой деревянной лестницей, а под нею находилась столярная мастерская Дюплэ. Окно же его комнаты выходило на крышу сарая, где также производились столярные работы. Таким образом, жилище трибуна было с одной стороны охранено семьёй Дюплэ, а с другой — Симоном и Морисом Дюплэ, которые занимали две комнаты в одном флигеле с Робеспьером, также выходившие окнами на крышу сарая.

Трудно было найти помещение, которое так вполне соответствовало бы жажде Робеспьера к республиканской простоте. Обстановка его ежедневной жизни состояла из принадлежностей столярной мастерской, где с утра до ночи пилили, строгали и т. д., а также из простых элементов скромной жизни старика Дюплэ, снимавшего свой рабочий передник только во время обеда и посещений Якобинского клуба или революционного трибунала, где он играл роль присяжного.

Недавно его посетили два члена конвента, и их встретила во дворе Корнелия Дюплэ, вешавшая там только что выстиранные чулки. Робеспьер с удовольствием смотрел на эту сцену из окна комнаты, перед которым он брился. Его подозревали в желании сделаться диктатором, а вот какое странное зрелище представилось посетителям, неожиданно вторгнувшимся в его частную жизнь.

При возвращении домой Робеспьера и Корнелии их встретил Блунт громким лаем и весёлыми прыжками. Вся семья Дюплэ сидела во дворе и ожидала своего жильца.

— Вот и они наконец! — воскликнула старуха Дюплэ, которая сидела под окном столовой и мыла салат у водокачки.

— Но мы ведь не опоздали, мама, — сказала Корнелия, благоразумно останавливаясь поодаль, чтобы на неё не попала вода.

— Не очень, — отвечала добрая женщина, — но при теперешних обстоятельствах никогда нельзя знать, что может случиться в толпе. Невольно всегда беспокоишься о тех, кого любишь. Не правда ли? — сказала она, обращаясь к Робеспьеру, у которого Виктория взяла палку и шляпу.

Но он не обратил внимания на её слова, так как был всецело занят своей собакой, которая продолжала прыгать и ласкаться к нему.

— Да, да, добрый пёс, это я, — говорил он, гладя собаку, — я не брал тебя с собою, потому что такой хорошей собаке неприлично показываться в толпе.

— А много народу? — спросил Дюплэ, сидевший с трубкой в зубах на скамейке подле своего сына Мориса, который что-то вырезывал из деревянной планки.

— Да, много.

— Ужасная толпа! — прибавила Корнелия. — Особенно на площади Революции.

— Как, вы прошли через площадь Революции?

— Да, — объяснил Робеспьер, — Корнелия хотела видеть, что там делают, и её желание понятно, так как там танцуют.

— Как, сегодня? — спросила Виктория со сверкающими глазами.

— Да!

И Робеспьер с большим оживлением рассказал об их прогулке, обращаясь несколько раз к Корнелии, чтобы она подтвердила всю основательность его восторга. Но молодая девушка была озабочена тем, что ещё не принесли её платье, хотя её сёстры находились в том же положении.

— Я говорила Дюплэ, что завтрашний день будет вашим торжеством, — произнесла добрая старуха, выслушав с живейшим интересом рассказ Робеспьера.

— А что же, мы сегодня не будем ужинать? — спросил Дюплэ.

— Будем, но ты знаешь, что когда Максимилиан говорит, то я забываю обо всём.

В хорошую погоду они обедали и ужинали во дворе, где уже стол был приготовлен, так что оставалось только его накрыть.

— Ай! Ай! — промолвила госпожа Дюплэ, взяв салат, и быстро побежала на кухню. — У меня курица-то, верно, сгорела.

По счастью, на кухне, которая находилась в нижнем этаже возле столовой, уже хлопотала её младшая дочь, госпожа Леба.

— Я обо всём подумала, мама, — сказала она и с гордостью указала на прекрасно зажаренную курицу, лежавшую совершенно готовой на блюде.

— Вот и прекрасно! — произнесла госпожа Дюплэ. — Заправь суп, а я приготовлю салат. Виктория, накрывай на стол.

В семье Дюплэ было заведено, что мать и дочь готовили на кухне и подавали на стол, а прислуга только потом мыла посуду. Объяснялось ли это боязнью отравы или какой иной причиной, но Робеспьер одобрял этот обычай.

— Хорошо знать, что ешь, — говаривал он, — недурно тоже, что за столом вас не подслушивает прислуга.

Через несколько минут подали суп, и госпожа Леба разлила его по тарелкам, причём поставила последнюю тарелку Робеспьеру, чтобы суп достался ему погорячее.

— За стол! За стол! — крикнула старуха Дюплэ, расставляя стулья.

Но Робеспьер и Дюплэ не двинулись с места: так внимательно они слушали то, что рассказывал им Леба, который только что вернулся из Тюильри, куда он ходил «пощупать пульс конвента», по его выражению. Оказалось, что все скандальные сплетни распространялись врагами Робеспьера, и весь конвент так же, как весь народ, стоял за Робеспьера.

— Только Комитет общественной безопасности... — прибавил Леба, но Робеспьер не дал ему окончить фразы и знаком просил его переменить тему разговора.

— Что же вы не идёте? Суп стынет! — крикнула госпожа Дюплэ.

— Идём, идём! — воскликнули в один голос все трое мужчин и быстро направились к столу.

По дороге Робеспьер шепнул Леба.

— Что мне Комитет общественной безопасности! Я покажу им, с кем они имеют дело!

Робеспьер сел за стол между хозяином и хозяйкой.

— Что это, друг мой, вы не едите супа! Разве он не хорош? — сказала госпожа Дюплэ.

— Нет, прекрасный!

Виктория стала очень медленно убирать глубокие тарелки, поджидая, чтобы Робеспьер закончил есть суп.

— Вот это хорошо, — сказала она, когда он съел всё до последней капли. — Вы знаете, что вам надо подготовить силы для завтрашнего дня.

В эту минуту госпожа Леба побежала на кухню и вернулась с курицей, которая вызвала всеобщее восторженное удивление.

— Вот это я называю блюдом! — воскликнул Симон Дюплэ, отличавшийся обжорством.

— А завтра, дети мои, вы получите утку, утку с репой! — произнесла госпожа Дюплэ торжественным тоном и принялась резать жаркое, причём лучший кусок она положила Робеспьеру, который принялся машинально есть, погруженный в глубокие мысли.

— Я только что встретил Фукье-Тенвиля, — сказал Леба, — он возвращался с площади Бастилии, куда перенесли гильотину.

— Ах да, она сегодня не работала? — спросила госпожа Дюплэ, продолжая резать курицу.

— Она и завтра не будет работать, — отвечал Робеспьер, — но послезавтра...

— Вы намекнёте об этом в вашей речи, добрый друг?

— Да, в конце. Надо, чтобы аристократы знали, что мы не складываем рук.

— Это было бы слишком глупо, — заметил Дюплэ.

— Во всяком случае, — продолжал Робеспьер, который, видимо, повеселел благодаря обороту, который принял разговор, — завтрашний праздник будет предостережением не только для аристократов, но и для изменников нашей партии.

Вместе с весёлым расположением вернулся к Робеспьеру и аппетит, а потому он протянул свою тарелку за второй порцией.

— Крыло или лапку? — спросила госпожа Дюплэ с восхищением.

Но Робеспьер неожиданно повернул голову. Он слышал какой-то шум.

— Я уверен, что отворили наружную дверь, — сказал он.

Симон Дюплэ зажёг лампу, а Морис вскочил и, устремив глаза в темноту, сказал:

— Вошла какая-то женщина с большой картонкой.

— Это наши платья! — воскликнули в один голос три сестры.

Действительно, это были платья, и горевшие нетерпением женщины хотели тут же во дворе открыть картонку, но Виктория была всех благоразумнее и, боясь, чтобы на столе не испачкались платья, унесла картонку в столовую в сопровождении своих сестёр.

Мужчины и госпожа Дюплэ продолжали говорить о готовившемся празднике, доказывая, что народ сумеет лучше королевской власти устроить поразительное и национальное символическое торжество.

— Детки, куда вы запропастились? — крикнул старик Дюплэ, заметив, что его дочери долго не возвращались.

— Мы здесь, мы здесь, — отвечала Виктория, показываясь в дверях столовой и кокетливо оправляя хорошенькое белое платье. За ней следовали госпожа Леба в голубом платье и Корнелия в красном.

— Как, вы одевались в столовой? — воскликнула недовольным тоном госпожа Дюплэ. — Это положительно неприлично! Не правда ли, Максимилиан?

— Полноте, bonne mere, — отвечал Робеспьер с улыбкой, — ведь не каждый день праздник.

Он взглянул на все три платья и сказал, что они прелестны и отличаются большим вкусом.

— А вы замечаете, — произнёс Морис, — что они втроём представляют трёхцветное знамя?

— Мы приготовили вам этот сюрприз, — сказала Корнелия, подходя к Робеспьеру.

— Ничто не могло бы мне доставить большего удовольствия, — отвечал он, — это я называю настоящим патриотизмом.

Во время ужина с улицы долетали звуки шумного говора, музыки и приготовлений к завтрашнему празднику.

— Посмотрите, посмотрите! — вдруг воскликнул Морис, и над самым двором разорвался целый сноп ракет, усеивая небо золотистым дождём.

Робеспьеру с его распалённым воображением показалось, что это был увенчивающий его ореол славы, и он, очень довольный, ушёл в свою комнату.

На следующее утро Максимилиан встал очень рано и вышел во двор в 9 часов.

— Как, вы уже одеты, а мы ещё не начали одеваться! — раздалось со всех сторон.

— Я нарочно поторопился, — отвечал Робеспьер, — чтобы заранее пойти в Тюильри и обо всём позаботиться. Ведь малейший недочёт может испортить общее впечатление. А посмотрите, какой прекрасный день, жаль, если праздник не удастся.

— Очень естественно, что небо благоприятствует празднику Верховного Существа. Но вы, конечно, прежде позавтракаете?

— Нет, я там позавтракаю.

Вся семья окружила Робеспьера, поздравляя его с блестящей внешностью, поправляя его галстук и сметая пудру с его сюртука. На нём был синий сюртук, короткие нанковые брюки, перевязанные внизу трёхцветными лентами, белые шёлковые чулки и башмаки с пряжками. Но всего наряднее был его жилет, украшенный кружевным жабо.

Конечно, он, по обыкновению, был напудрен, вообще все женщины пришли в восторг от того, с каким вкусом он был одет, а Корнелия подала ему большой букет из полевых цветов и хлебных колосьев.

— Благодарю вас, — сказал он, — до свидания! Я, конечно, вскоре увижу вас, и вы, как всегда, будете прелестнее всех.

С этими словами Робеспьер, сияя в своём новом наряде, завитый и надушенный, поспешно направился к дверям, где его ожидали Леба, Симон и Морис, которые хотели проводить его до Тюильри. На улице к ним присоединился Дидье с двумя тайными агентами, но они пошли несколько поодаль. Открывал же шествие Неподкупный рядом с Леба, с которым он разговаривал.

Все дома были украшены гирляндами из цветов, которые распространяли в воздухе нежное благоухание. Все улицы кишели толпами в праздничных одеждах и с пальмовыми ветвями или хлебными колосьями в руках. Узнавая Робеспьера, все почтительно ему кланялись, а он с пламенной радостью в сердце скромно отдавал им поклон. На Фельянтской террасе его ожидал сюрприз. Несмотря на раннее время, сад уже был почти полон, и в нём шумно волновалось бесконечное человеческое море, в котором колыхались трёхцветные кокарды и ленты. Он продолжал свой путь к Тюильрийскому дворцу, который был весь украшен гирляндами из цветов. На каждом шагу он должен был любезно раскланиваться с многочисленными толпами, спешившими на его апофеоз.

Перед дворцом был устроен обширный амфитеатр для членов национального конвента, но никого из них ещё не было видно. Поспешно взглянув на этот амфитеатр, Робеспьер остановил свой взгляд на возвышавшейся трибуне, которая была приготовлена для него председателем конвента. С этой трибуны он должен был произнести речь народу, который собрался слушать его и рукоплескать ему.

Он вошёл в Тюильри один, так как Леба и оба Дюплэ вернулись домой за семьёй. С сияющим лицом прошёл Неподкупный через залу конвента и помещение Комитета общественной безопасности, желая встретить там знакомые лица, но никого там не было. Сторожа ему сказали, что в комитет приходили только Барер, Коло д’Эрбуа, Приер и Карно, но, повернувшись, ушли завтракать в ближайший ресторан. Однако в зале свободы он встретил Вилата, который был вместе с Дюплэ присяжным в революционном трибунале. Робеспьер оказал ему какую-то услугу и вместе с Барером поместил его в павильоне Флоры Тюильрийского дворца. Благодаря этому он имел в нём верного шпиона, следившего за каждым шагом Комитета общественной безопасности. Вилат почтительно и подобострастно пригласил его завтракать, говоря, что он может из окон его квартиры спокойно наслаждаться зрелищем собиравшейся толпы.

Робеспьер принял предложение и оставался там около двух часов; даже когда Вилат удалился, он продолжал сидеть и смотреть на приготовления к его торжеству. Он был близок к своему апогею — к тому моменту, когда народный энтузиазм вознесёт его так высоко, что всякий шаг, сделанный против него, будет оскорблением народа. Он безмолвно улыбался. Весь французский народ через несколько минут признает его диктаторство! Оно будет провозглашено сотнею тысяч голосов в присутствии трёхсот членов конвента. Самые радужные мысли теснились в его голове, и если когда-нибудь Робеспьер и был счастлив, то именно в эту минуту.

Кто-то постучался.

— Войдите! — сказал Робеспьер, словно пробуждённый ото сна.

Это был Леба, который, едва переводя дыхание, прибежал сказать ему, что конвент уже собрался и ждёт его.

— Вилат прислал меня сюда, — прибавил он, — а то я не знал, где вас искать.

— Ещё рано, — произнёс Робеспьер.

— Как рано? — Уже половина первого!

— Неужели половина первого?

Начало празднества было назначено на двенадцать часов, значит, он опоздал на полчаса. Иронические улыбки некоторых членов конвента при его появлении на трибуне были достойной карой за его неаккуратность.

— Он не отличается учтивостью королей, хотя дерзок, как они, — послышался голос Барера.

Таким образом, капли желчи уже примешивались к его чаше счастья. Но громовые рукоплескания раздались во всём саду, и Робеспьер подошёл к самому краю трибуны. Народные толпы хлынули со всех сторон к нему, чтобы не пропустить ни одного слова. Окружённый народным энтузиазмом и одуряющим благоуханием цветов, Неподкупный возвышался на своей трибуне высоко надо всеми.

«Трибуна-то устроена, точно трон», — раздался снова чей-то голос. Действительно, трибуна была помещена на высоком пьедестале, и только теперь Робеспьер заметил неловкость своего положения. Поэтому он с заметным волнением вынул из кармана бумагу и начал читать свою речь. Голос его был слышен только сидевшим близ него членам конвента. Самые блестящие фразы, на которые он всего более рассчитывал, прошли незамеченными, и их громко одобряли только друзья, которые казались какими-то театральными клакёрами.

Когда Робеспьер замолк, то раздались шумные рукоплескания, но не вокруг него, а в народных толпах. В ту же минуту послышалось пение оперного хора, исполнявшего гимн, сочинённый Госсеком. Неподкупный сошёл с трибуны, недовольный собою, но убеждённый, что успех его второй речи, которую он должен был произнести народу на площади Революции у подножия статуи Свободы, загладит эту первую неудачу. Там он войдёт в соприкосновение с народом, а народ стоял за него, что доказывалось и теперь его шумными рукоплесканиями. Робеспьер в сопровождении конвента пошёл к первому фонтану, где возвышалась аллегорическая группа, изображавшая Атеизм и Безумие, окружённые Пороками, тогда как Мудрость стояла поодаль и указывала на них пальцем. Все эти фигуры были устроены пиротехнически; Робеспьер должен был зажечь фитиль, и Атеизм вместе с Безумием и Пороками, лучезарно вспыхнув, исчез бы, оставив за собою торжествующую Мудрость. Но оказалось, по какой-то злой иронии судьбы, что Мудрость загорелась прежде всего и увлекла за собой в бездну огня остальные фигуры, при оскорбительном смехе большинства депутатов.

Робеспьер побледнел. Очевидно, празднество началось не при благоприятных предзнаменованиях. Невольно он обвёл глазами вокруг себя с инстинктивным желанием, которое всегда овладевало им в критические минуты, найти себе опору в каком-нибудь сочувственном взгляде. Его внимание остановилось на хорошеньком розовом ребёнке, который, сидя на руках у своей молодой матери, играл букетом полевых цветов и хлебных колосьев, который мать протягивала Робеспьеру. Он узнал свой букет, который он в своём смущении забыл на трибуне и который теперь ему возвращался столь грациозным образом. Среди неприятных впечатлений это деликатное внимание живительно подействовало на него, и он с благодарной улыбкой взял букет.

Между тем шествие двигалось к площади Революции, предшествуемое трубачами и барабанщиками, среди двух шпалер национальных гвардейцев, сдерживающих толпы любопытных. Все депутаты были в официальных костюмах: тёмно-синих сюртуках с красными воротниками, узких брюках, высоких сапогах, широких трёхцветных перевязях и с трёхцветным плюмажем на шляпах. Каждый из них держал по букету из полевых цветов и злаков. Робеспьер отличался от всех более светлым цветом своего сюртука.

Он шёл впереди своих товарищей, и на нём сосредоточивалось всеобщее внимание. Преодолев ^смущение и предчувствуя своё наступавшее торжество, он жадно прислушивался к крикам народа, встречавшего шумными рукоплесканиями на площади Революции передовые группы шествия. Это были представители различных кварталов Парижа со знаменосцами и хорами. Достигнув сквера, они разделились на две группы: с одной стороны расположились женщины и молодые девушки в белых платьях с букетами роз, а с другой — старики и юноши с дубовыми и лавровыми ветвями. Народные толпы встретили их появление восторженными криками и общим дружным пением «Chant du depart». Когда пламенные звуки народного гимна Менеля замерли, их сменило пение нового произведения Госсека, которое взывало к Верховному Существу, чтобы оно благословило Францию и всё человечество.

Затем показался батальон юных парижских воинов в синих и розовых одеждах, державших в руках длинные пики, украшенные трёхцветными лентами. Но наибольший восторг вызвала группа, изображавшая четыре возраста: детство, юность, зрелость и старость; многочисленные дети, юноши, молодые девушки, мужчины и старухи были увенчаны символическими венками из фиалок, дубовых листьев, мирт, масличных ветвей и виноградных лоз. Единодушный возглас восторга огласил воздух, залитый золотистыми лучами солнца, которые весело играли на флагах и трёхцветных лентах.

Восторженное настроение толпы достигло своего апогея. При появлении на площади Революции членов конвента отовсюду раздались крики:

— Он здесь?

— Кто?

— Робеспьер!

Народная толпа так нетерпеливо ожидала увидеть своего героя, что принимала за него то одного депутата, то другого. Наконец он явился, любезно улыбаясь и держа шляпу в руках.

— Это он! Это он! — раздалось со всех сторон.

Действительно, это был Робеспьер. В воздух полетели шляпы, чепцы; всюду махали платками, букетами, пальмовыми ветвями. Матери высоко поднимали детей, чтобы показать им народного кумира.

Робеспьер медленно продвигался, умеряя свои шаги, чтобы не слишком опередить депутатов, которые выступали по шести в ряд с торжественной суровостью судей. Всё шествие расположилось вокруг статуи Свободы, подле которой воздвигнут был жертвенник из цветов. Перед ним надлежало освятить среди клубов фимиама поклонение Верховному Существу.

Когда Неподкупный проходил через то место, где ещё накануне возвышалась гильотина, какая-то женщина упомянула об этом по простоте души. Но её голос был заглушён звуками сотни арф, которые наполнили воздух нежной мелодией. Все члены конвента достигли уже площади Революции, и тогда показалась замыкавшая шествие колесница Земледелия, задрапированная синей материей, увешанная гирляндами роз и запряжённая двумя волами с золочёными рогами. Богиню земледелия изображала красивая танцовщица из оперы, которая сияла блестящей красотой молодости, а её прелестная белокурая голова была украшена венком из золотистых колосьев.

Стоя перед жертвенником, Робеспьер зажёг приготовленные благовония востока, и облака фимиама окружили его дрожавшим в воздухе ореолом. Потом он спустился со ступеней жертвенника и обратился к народу. Звуки музыки, восторженные восклицания народа, оживлённый говор и даже крики уличных торговцев мгновенно смолкли. Сотни тысяч глаз устремились на Робеспьера, и он начал речь, простирая руки над безмолвно внимавшей ему толпой.

Неожиданное вдохновение овладело им: он решил повторить самые замечательные фразы из его прежней речи. Депутаты выслушали их холодно, равнодушно, а народ, сердце которого билось в унисон с его сердцем, докажет своим искренним восторгом их справедливость и публично даст урок своим представителям, а вместе с тем приказ во всём и всегда повиноваться Неподкупному.

Теперь, увлекаемый общим энтузиазмом толпы, Робеспьер говорил свободно, пламенно, ни разу не смотря на бумагу. Голос его раздавался громко, внушительно. Каждая его фраза вызывала гром рукоплесканий, наполнявших все фибры его сердца чувством гордого довольства. Он сознавал, что действительно и навсегда был повелителем Франции, всемогущим диктатором по воле народа. Он уже видел конвент у своих ног, побеждённый, поражённый этим грозным выражением народной воли.

— Благодарю всю французскую нацию, — говорил он восторженно, — что, оставив на этот день свои личные заботы, она обратила свои мысли и стремления к Великому Верховному Существу. Никогда, да, никогда сотворённый Им мир не представлял Ему столь достойного зрелища. Он видел до сих пор царство тиранов, преступления, лжи на земле...

Неожиданно в толпе недалеко от Робеспьера какой-то человек произнёс вполголоса какое-то оскорбительное для него выражение, но Робеспьер его не слышал и продолжал:

— Французы, если вы хотите восторжествовать над своими врагами, будьте справедливы и принесите Верховному Существу единственное достойное Его приношение, то есть будьте нравственны, добры и великодушны...

— Сохраняя гильотину! — громко воскликнул голос в толпе с ироническим хохотом.

Вокруг человека, произнёсшего эти слова, поднялась суматоха. Но из уважения к Робеспьеру, который продолжал свою речь, раздавались восклицания вполголоса:

— Арестовать его!

— Что ему нужно?

— Что он сказал?

На последний вопрос Оливье, так как это был он, отвечал:

— Я сказал, что вы должны крикнуть этому шарлатану: «Вместо того, чтобы курить фимиам твоему идолу, тиран, лучше сожги гильотину!»

В эту минуту весь народ с большим энтузиазмом, чем прежде, покрыл рукоплесканиями последние слова Робеспьера, и выведенный из себя Оливье закричал во всё горло, в каком-то диком исступлении:

— Дураки, они ещё рукоплещут ему!

Толпа не вынесла этого оскорбления, и послышались сотни голосов:

— Смерть ему! Смерть!

Теперь голос Робеспьера был совершенно заглушён неистовым воплем толпы, среди которой Оливье беспомощно боролся с десятками рук, протянутых, чтобы разорвать его на куски.

— Смерть ему! Это аристократ! Это шуан! — ревела толпа, и один из патриотов уже хотел пронзить его пикой, как толпу растолкал полицейский отряд, и предводитель его, схватив Оливье за горло, громко воскликнул:

— Не троньте его, с ним справится закон.

Это был Герои, глава полицейских агентов Комитета общественной безопасности.

С помощью своих людей он повлёк Оливье к Робеспьеру, который, увидя смятение, сошёл с платформы и направился в толпу. Все расступились перед ним, и он торжественно спросил:

— На что жалуется этот безумец, дерзнувший помешать нашему празднеству?

— На тебя, негодяй, лицемер! — закричал во всё горло Оливье. — Как ты смеешь говорить о справедливости и человеколюбии на том месте, где ты пролил столько неповинной крови.

Стон ужаса вырвался из груди всех присутствовавших. Но Робеспьер знаком руки водворил молчание. Оливье в эту минуту хотел броситься на него, но его удержала полиция.

— Посмотри на подошвы твоих башмаков, — кричал он вне себя, — они красны от крови и...

Но ему не дали продолжать, и по знаку Неподкупного полиция увела его из боязни, чтобы его не растерзала толпа, оглашавшая воздух криками:

— Смерть ему! Смерть ему!

— Вы можете меня убить, негодяи! — произносил Оливье. — Но я первый подниму крик, который будет повторен вскоре всеми: долой гильотину!

Его слова были заглушены общим смятением. Но через минуту Робеспьер вернулся к статуе Свободы и спокойно, торжественно произнёс:

— Граждане, вернёмся к нашему счастливому празднеству, которому не могут помешать безумные оскорбления изменника! Завтра меч правосудия будет карать врагов отечества!

Вся двухсоттысячная толпа воскликнула, как один человек:

— Да здравствует республика! Да здравствует Робеспьер! Да здравствует Неподкупный!

Только вдали раздавался одинокий голос, едва слышно произносивший:

— Долой гильотину!

Это был Оливье, которого полиция с помощью национальной гвардии уводила в тюрьму.

VIII

Робеспьер медленно сошёл со ступеней, над которыми возвышался жертвенник. Последние слова Оливье поразили его в самое сердце, как он ни казался хладнокровным. Этот голос, полный ненависти и мести, послышался из толпы, которая, по его мнению, была заодно с ним. Правда, народ протестовал против оскорбления, но всё-таки народу пришлось защищать его, тогда как он думал, что народ единодушно признает его диктатором Франции.

Бледный и встревоженный, следовал он за процессией на Марсово поле, где торжество должно было кончиться грандиозной патриотической демонстрацией. Он чувствовал, что его всемогущество колеблется, и удивлялся, сколько ещё фальшивых нот нарушают гармонию торжества. Увы, всюду были заметны предзнаменования раздора. Многие из членов конвента, подстрекаемые смелой выходкой Оливье, громко разговаривали, очень свободно и саркастически. До ушей Робеспьера доносились слова ненависти, презрения, угрозы и роковых предсказаний.

— Он возбуждает во мне только отвращение и ненависть! — говорил один.

— Один только шаг от Капитолия до Тарпейской скалы! — прибавлял другой.

— Всегда может найтись новый Брут! — сказал третий.

Заставить замолчать все эти злые языки мог только глас народа, который громко бы произнёс на всю Францию:

— Да будет Робеспьер диктатором, пожизненным диктатором!

Но тщетно ждал Неподкупный такого народного приговора. Праздник на Марсовом поле далеко не был таким торжественным и блестящим, как торжество на площади Революции. Все устали, и нервы у всех были расстроены. Робеспьер произнёс ещё речь, но народ слушал его рассеянно. Вообще день окончился среди общего утомления. Обратное шествие совершилось беспорядочно и без малейшего торжества.

Робеспьер должен был вернуться в Тюильри для совещания со своими товарищами по конвенту и Комитету общественной безопасности. Но вместо того он отправился домой и заперся в своей комнате. Семья Дюплэ настигла его у дверей дома.

— Не правда ли, праздник очень удался? — спросила старуха Дюплэ.

— Да, — отвечал Робеспьер.

— Так вы довольны?

— Да, но я очень устал.

Корнелия подошла к нему и стала рассказывать подробности торжества, которых он, вероятно, не заметил.

— Неужели? Это очень интересно! — отвечал он. — Вы мне всё расскажете завтра.

— Разве вы не будете обедать с нами?

— Нет. Мне надо отдохнуть.

Она продолжала его упрашивать не портить им праздник, но он произнёс:

— Нет, извините меня. До свидания. До завтра.

С этими словами он ушёл в свою комнату и запер за собою дверь.

В этот вечер все были очень печальны в доме Дюплэ. Никто не дотрагивался до ужина. Ни для кого не было тайной, что день вместо торжества окончился большим разочарованием для Робеспьера, и все разделяли его чувства, хотя не желали этого обнаружить.

— Не надо его беспокоить, — сказала госпожа Дюплэ, хотя вся семья хорошо поняла, что утомление было только придумано им для предлога.

— Но разве мы не пойдём смотреть фейерверк?

— Нет, — отвечала мать, — мы не можем забавляться без него.

И все легли спать очень рано.

Дом, обитатели которого проснулись в этот день весёлые, счастливые, безмолвно дремал, когда улицы Парижа снова наполнились шумной толпой, спешившей на фейерверк.

Робеспьер увиделся с семьёю Дюплэ только на следующий день за ужином. Всё утро и весь день он провёл в своей комнате под предлогом спешной работы. Действительно, он работал один в безмолвной тишине над составлением грозного прериальского закона, который он намеревался на другой день предложить на утверждение конвенту. Этой суровой мерой уничтожалась всякая защита подсудимого в революционном трибунале и не требовалось для удостоверения виновности подсудимого ни улик, ни добровольного признания, ни свидетельских показаний, а достаточно было нравственного убеждения судей, что подозреваемый виновен.

Этим законопроектом он отвечал на нанесённые ему публично оскорбления. Он хотел основать своё диктаторство на мирной демонстрации, но это ему не удалось. Изменники могли быть побеждены только террором. Этот безжалостный закон, конечно, Робеспьер сам намеревался представить в конвент, и, конечно, даже его враги безмолвно должны были его принять после того скандала, который случился накануне. Даже этот скандал был хорошим предлогом для проведения нового закона, который будет применён впервые к безумному юноше, оскорбившему Робеспьера, как ещё никто его никогда не оскорблял, и ко всем близким ему лицам.

Покончив с этой работой, Робеспьер спустился в столовую, где вся семья Дюплэ собралась на ужин. Стол был накрыт не на дворе, где ужинали в последние дни, чтобы отвлечь мысли Робеспьера от злополучного празднества, о котором в те дни столько было разговоров.

Вся семья встретила его очень радушно и была рада видеть его здоровым и весёлым. Он объяснил в нескольких словах, что совершенно оправился, и был очень доволен, что отдохнул целый день, но окружавшие его улыбки и видимые старания отвлечь его внимание от неприятного предмета, занимавшего всех, наконец ему надоели. После десерта он сам завёл разговор о вчерашних событиях.

— Скажите мне откровенно, — спросил он у госпожи Дюплэ, — какое вы вынесли впечатление из вчерашнего торжества?

— Оно было грандиозно, — отвечала она.

— Вы говорите, как добрая женщина и мать, — произнёс он печально и признался своим друзьям, что все его надежды не исполнились, так что ему приходится начинать дело сызнова.

— Вы преувеличиваете, — заметил Леба.

— Нисколько, — заметил спокойно Робеспьер, — и целый день я провёл в подготовке моей мести.

В эту минуту раздался стук в дверь, и Морис, отворив её, радостно воскликнул:

— Это Буонарроти.

— Какой приятный сюрприз! — воскликнули все в один голос.

В сущности, это вовсе не был сюрприз. Девицы Дюплэ нарочно пригласили Буонарроти к ужину, так как он отлично играл на фортепиано и охотно аккомпанировал Леба, талантливому скрипачу. Вообще Буонарроти был очень оригинальным человеком: родом с Корсики, он признавал себя прямым потомком Микеланджело и был не только пламенным революционером, но и рьяным поклонником Робеспьера. На полученное приглашение он ответил отказом ввиду каких-то спешных занятий, но обещал зайти вечерком, чтобы постараться развлечь своего друга.

Госпожа Дюплэ воспользовалась его появлением, чтобы перейти в гостиную, и предложила тотчас заняться музыкой, хотя Буонарроти горел желанием рассказать Робеспьеру собранные им сведения о том, какое впечатление произвёл вчерашний праздник на различные кружки Парижа, но ему не дали времени поболтать и прямо усадили за фортепиано, а Леба взял на скрипке первые аккорды одной из сонат Моцарта.

Ни в одной из комнат дома Дюплэ так ярко не обнаруживался культ Робеспьера, как в этой гостиной, скромно меблированной диванами и креслами, покрытыми утрехтским бархатом. Портреты Неподкупного виднелись всюду: на стенах, на столах, на кронштейнах и даже на фортепиано. Они были всевозможного вида и форм, начиная от портретов карандашом и акварелью до медальонов бронзовых и алебастровых. Вся семья Дюплэ любила проводить свободное время в этом храме, посвящённом полубогу. Они проводили тут вечера, на которые иногда являлись немногочисленные друзья дома. Дочери Дюплэ обыкновенно были заняты вышиванием и шитьём, а мужчины разговаривали о различных предметах, часто возбуждаемых перепиской Робеспьера, которую обыкновенно вскрывали Дюплэ или Леба.

По временам искали развлечения в музыке или в чтении. Относительно первой пальма первенства принадлежала Леба и Буонарроти, но в декламации никто не мог сравниться с Робеспьером. Он сохранил свою юношескую любовь к стихам и с удивительным искусством читал среди суровой республиканской обстановки трагедии Корнеля и Расина с замечательным выражением и эффектом.

Но в этот вечер он обращал мало внимания на музыку, сам разбирая свою многочисленную переписку. С лихорадочной поспешностью он вскрывал письма, бросал на них взгляд и передавал их Симону для классификации или для уничтожения. Старуха Дюплэ по обыкновению дремала, сидя в кресле, а её муж курил трубку у окна, из которого он следил за уходом рабочих, задержанных какой-то спешной работой. Юный Морис перебегал от одной группы к другой, быстро прыгая по комнате с ловкостью белки.

Неожиданно Буонарроти заиграл гимн Верховному Существу, сочинённый Госсеком, и, услыхав эти звуки, Робеспьер невольно вспомнил о событиях, совершившихся накануне. Судя по полученным им письмам и полицейским донесениям, нельзя было сомневаться, что его предполагаемое торжество оказалось полным поражением.

В эту минуту в комнату вошёл Дидье, и на вопрос Робеспьера, какого он мнения о вчерашнем празднике, отвечал:

— Всё было прекрасно!

— Вы лжёте! — произнёс Робеспьер.

Прижатый таким образом к стене полицейский агент должен был согласиться, что дело было совершенно проиграно, и, к сожалению, по вине полиции. Люди, которых наняли для исполнения роли клакёров, получили деньги вперёд, напились в кабачках и явились, когда уже было поздно. Кроме того, Дидье сообщил несколько других фактов, которые привели в тупик Робеспьера, не подозревавшего, что его враги были так смелы. Он позвал Дюплэ, чтобы посоветоваться, но Дидье, видя смущение Неподкупного, взял смелость предложить ему совет.

— Между нами, — сказал он, — гильотина становится очень непопулярной. Слова молодого фанатика «Долой гильотину», по-видимому, охотно произнесли бы многие из присутствовавших вчера на празднике, если бы только имели достаточно на это храбрости. Большинству опротивела гильотина, что доказывается протестом обитателей Бастильского квартала против перенесения туда гильотины. Комитет общественной безопасности рассмотрел этот протест сегодня в ваше отсутствие и решил перенести гильотину к Тронной заставе.

Это последнее известие вывело из себя Робеспьера. Как! Его товарищи по комитету осмелились сделать такой важный шаг без него и на другой день после его публичного оскорбления. Нечего сказать, хорошую они выбрали минуту, чтобы выказать своё отвращение к гильотине!

— А сколько сегодня было приговорено лиц в трибунале? — спросил Робеспьер у Дюплэ.

— Пятнадцать.

— Маловато! Неужели трибунал принадлежит к заговору мягкосердечных.

— Это случайное обстоятельство, и Фукье-Тенвиль в качестве государственного обвинителя заметил в конце заседания, что если дела будут идти таким образом, то они никогда не кончатся, так как в тюрьмах сидит до семи тысяч обвиняемых.

— Фукье-Тенвиль прав: дела идут слишком медленно.

— Но как же им идти скорее?

— Погодите, у меня есть свой план.

— А можно узнать какой?

— Вы его узнаете завтра. А пока мне надо сделать пример из этого юного фанатика, с которым пора покончить! — И, обращаясь к Дидье, Робеспьер спросил: — Где он?

— В двух шагах отсюда: в полицейском участке улицы Сен-Флорентин, куда Герои запер его до вашего распоряжения.

— Хорошо, прикажете Герону привести его сюда. Я хочу его лично допросить!

Повелительный тон этих слов не допускал возражения, и Дидье быстро вышел из комнаты в сопровождении Симона, которому Неподкупный дал несколько поручений.

— А теперь, я надеюсь, вы обратите внимание и на нас, — сказала Корнелия и, кокетливо взяв за руку Робеспьера, хотела подвести его к фортепиано, но он учтиво поцеловал ей руку и попросил позволения написать два слова его другу Сен-Жюсту.

— А затем, — прибавил он, — я весь в вашем распоряжении.

Он сел к столу и стал писать. Возле него поместился Леба, который перестал играть на скрипке и курил трубку.

— А какие известия из Северной армии? — спросил он у Робеспьера.

— Сен-Жюст пишет оттуда, что всё обстоит благополучно, — отвечал Неподкупный. — Я также имею хорошие известия от брата Огюстена. Он вскоре возвращается из Лиона и очень рекомендует мне молодого артиллерийского генерала, которого он знал в Ницце и который отличился в Тулоне. По его словам, этот молодой человек мог бы с пользой заменить пьяницу Ганрио в качестве начальника Парижской армии.

— Вы говорите о Бонапарте? — спросил Буонарроти, по-прежнему что-то игравший на фортепиано.

— А вы знаете его? — спросил Робеспьер, взглянув на Буонарроти.

— Ещё бы не знать! Мы жили с ним на Корсике.

— Какого же вы о нём мнения?

— Самого лучшего. Он истый республиканец.

— Хорошо, увидим! — произнёс Робеспьер, который всегда придерживался принципа, что военных не надо долго оставлять на одном месте.

Он снова принялся за своё письмо, но не успел написать нескольких слов, как Дюплэ воскликнул:

— Я и забыл, Максимилиан, отдать вам письмо.

— От кого? — спросил Неподкупный, не поднимая глаз с бумаги.

— От какого-то арестанта, который наивно отдал его одному из шпионов, а тот отдал мне сегодня в трибунале.

Дюплэ вынул из кармана письмо и отдал Робеспьеру, а тот, не взяв его, сказал:

— Прочтите письмо с Леба.

Последний подошёл к камину, где горела свечка, и стал читать письмо вместе с Дюплэ.

Это было письмо Клариссы к Робеспьеру.

«Я не писала бы вам, если бы только мне пришлось просить о себе, но я должна умолять вас спасти жизнь моей племянницы, находящейся в этой тюрьме вместе со мной, и моего девятнадцатилетнего сына, которого могут каждую минуту арестовать и подвергнуть казни по приказанию, страшно подумать, кого!

Кларисса».

Окончив письмо к Сен-Жюсту, Робеспьер спросил:

— Ну, от кого это письмо?

— От женщины, которая умоляет освободить племянницу, находящуюся вместе с нею в тюрьме.

— Мне надоели эти письма! — произнёс Робеспьер. — Я получаю их по двадцати каждый день.

— Она умоляет также спасти её сына.

— Всегда одно и то же.

— Так бросить письмо в корзину?

— Пожалуйста.

Но Дюплэ взял письмо из рук Леба, свернул его, зажёг на свечке и стал закуривать трубку.

Робеспьер встал и подошёл к фортепиано, где его встретили весёлыми восклицаниями:

— Наконец-то!

Корнелия сказала что-то шёпотом Буонарроти и положила на пюпитр фортепиано новые ноты.

— А в награду, — сказала она, — Буонарроти споёт вам свой новый романс.

— А слова романса написаны вашим приятелем! — сказала таинственным тоном госпожа Леба.

Робеспьер спросил имя этого приятеля, но Виктория объявила, что он должен отгадать это имя. Наконец после непродолжительного пререкательства все женщины в один голос воскликнули:

— Его имя Максимилиан Робеспьер!

— Вот пустяки! — произнёс с улыбкой Неподкупный. — Что вы говорите, я написал стихи?

— Да!

И Корнелия начала декламировать:

— Поберегись, красавица Офелия!

Действительно, они были правы, и Робеспьер вспомнил, что он написал эти стихи в Арасе и даже читал их публично на заседании литературного общества Розатти, к которому он принадлежал. Даже первый куплет сохранился в его памяти, и он тотчас его продекламировал.

— А вы действительно переложили эти стихи на музыку? — спросил он у Буонарроти, окончив декламацию. — Если так, то я с удовольствием послушал бы вашу музыку.

Госпожа Леба села за фортепиано, а Буонарроти спел первый куплет, сопровождаемый общими рукоплесканиями.

Робеспьер был очень доволен и присоединился к общему одобрению.

Но в эту минуту в открытое окно послышался крик разносчика газет.

— Купите сегодняшний лист приговорённых!

Неподкупного передёрнуло, и хотя Буонарроти начал второй куплет, но пока он пел его, на улице снова раздалось:

— Купите выигрышные номера лотереи святой гильотины! Купите! Купите!

— Закройте окно! — произнёс с нетерпением Робеспьер.

Морис подбежал к окну и воскликнул:

— Пришёл Герон с тремя неизвестными!

На всех лицах выразилось удивление. Только Робеспьер знал, в чём дело, и спокойно сказал:

— Я послал за ним, и он привёл негодяя, который нарушил порядок на вчерашнем празднике.

— А, шуан, наделавший шуму на площади Революции! — воскликнули в один голос дамы и стали с любопытством смотреть на дверь, в которую постучались.

— Войдите, — произнёс Дюплэ.

Герои появился на пороге и почтительно поклонился.

— Обвиняемый с вами? — спросил Робеспьер нервно.

Полицейский агент утвердительно кивнул головой и по приказанию Робеспьера велел двум сторожам ввести в комнату Оливье, бледного, утомлённого, со связанными руками. Он не сопротивлялся и как бы привык к своей роли жертвы.

— Красивый мальчик! — сказала вполголоса госпожа Леба.

Робеспьер издали осмотрел юношу с головы до ног и, не подходя к нему, спросил Герона:

— Что вы узнали о нём?

Оказалось, что о нём собрали очень мало справок. В первые минуты ареста юноша проговорился, что его мать и невеста были в тюрьме, и он боялся, что их приговорят к казни. Но с тех пор он не промолвил ни слова. Единственные сведения, имевшиеся о нём, были доставлены госпожой Легран, содержательницей меблированных комнат на улице Роше. Узнав о его аресте, она заподозрила своего жильца и, явившись в полицию, действительно признала, что это был Жермен, ученик слесаря, поселившийся у неё за два дня перед тем.

— Где его бумаги? — спросил Робеспьер.

— У него нет никаких. Даже нет паспорта.

При нём оказалось лишь немного денег в кошельке, связка ключей и бумажник.

Всё это Герои положил на стол.

— А оружия у него не было? — и, получив утвердительный ответ, Робеспьер прибавил: — Развяжите ему руки; мы посмотрим, похожи ли они на руки рабочего.

Дюплэ взглянул на них и объявил, что эти руки могли принадлежать рабочему, так как они, очевидно, привыкли обращаться с деревом и железом.

— Но, может бить, он бывал на войне? — сказал Неподкупный. — Может быть, это шуан и явился из Вандеи, чтобы убить меня в суматохе во время праздника?

Женщины вскрикнули от ужаса и прибавили в один голос:

— Конечно, у него есть сообщники.

— А вы осмотрели комнату, которую он занимал? — спросил Робеспьер.

— Конечно, — отвечал Герои, — но там нашли только одежду и мешок, который я не смел открыть без вас.

— Давайте его сюда, — сказал Робеспьер, — и откройте поскорее.

Герои приказал принести из передней дорожный мешок и открыл его одним из ключей из связки, найденной в кармане Оливье. В мешке оказалось бельё, туалетные принадлежности, шкатулка из слоновой кости в серебряной оправе и бумажный свёрток, в котором оказались золотые монеты. Пока дамы осматривали шкатулку, а Дюплэ считал деньги, приговаривая, что ученик слесаря был богаче его, Герои продолжал обыскивать мешок.

— Тут есть письма, — сказал он.

— Отдайте их Леба, — отвечал Робеспьер и, обращаясь к нему, прибавил: — Просмотрите письма у лампы и передайте мне их содержание.

В эту минуту Герои нашёл в мешке золотой медальон, украшенный мелкими жемчужинами. Его открыли, и в нём оказались белокурые волосы и две буквы: Т. П.

— Это настоящий жемчуг! — заметила госпожа Дюплэ.

Всё это время Оливье сохранял хладнокровное равнодушие, которое наконец вывело из терпения Робеспьера.

— Никто меня не уверит, — произнёс он иронически, — что столько денег и настоящий жемчуг принадлежат ученику слесаря.

Герои заметил, что он, может быть, украл их, но Оливье молча пожал плечами. Когда же Дюплэ поддержал мнение Герона, то он не выдержал и воскликнул:

— Всё это принадлежит мне, и если вы хотите знать, то я — аристократ, роялист и шуан!

— Наконец-то он сознался! — воскликнули в один голос все мужчины.

— Если я сознался, — продолжал юноша, — то отправьте меня поскорее на эшафот, мне всё это ужасно надоело!

Но Робеспьер спокойно сказал ему, что нечего торопиться и прежде надо узнать его имя и имена его сообщников.

— Моего имени я никогда не скажу, а сообщников у меня нет, хотя, конечно, вы можете их создать сколько угодно.

В это время Леба окончил чтение найденных писем и подошёл к Робеспьеру. Все эти письма были написаны два или три года тому назад, и в них не было ничего важного. Два письма были подписаны Терезой, вероятно, сестрой или невестой обвиняемого.

— Так медальон принадлежит ей, — воскликнула Виктория, — на нём буквы Т. П.

— Третье письмо, — продолжал Леба, — подписано: «Твоя мать». В нём высказываются горячие материнские чувства, и стиль письма обнаруживает, что оно писано аристократкой. Только четвёртое письмо, помеченное 1791 годом, даёт кое-какие, хотя и смутные сведения. Оно адресовано молодому человеку, тогда ещё студенту, по-видимому, его дедом и крёстным отцом, так как в нём говорится: «Я ожидаю тебя завтра, это наш общий праздник, день святого Оливье».

— Так его зовут Оливье? — спросил Робеспьер, смотря на юношу.

— «Я не пришлю за тобой лакея, — продолжал читать письмо Леба, — потому что тебе пятнадцать лет, и ты можешь путешествовать один». А так как письмо писано в мае 1791 года, — прибавил от себя Леба, — то молодому человеку теперь девятнадцать лет.

— Да, да, ему должно быть девятнадцать, — произнёс Робеспьер с каким-то странным смущением, — продолжайте, продолжайте!

— «Моя карета будет тебя ждать у нашего дома на улице Лион».

— На улице Лион? — повторил Робеспьер, не спуская глаз с юноши. — Продолжайте, продолжайте...

— «Бенуа...»

— Привратник Бенуа, — перебил его Робеспьер.

Леба посмотрел на него с удивлением, но не сказал ни слова и продолжал чтение письма.

— «Бенуа откроет тебе ставни в маленькой комнате, которая рядом с моим кабинетом. Ты вынешь из шкафа, на котором стоят бюсты Цицерона и Сократа, и привезёшь мне X и XI тома больших in-folio в красном сафьянном переплёте под заглавием...»

— «Парламентские постановления»! — воскликнул Робеспьер, к общему удивлению всех присутствовавших, не исключая и Оливье.

— Это верно, тут написано «Парламентские постановления», но как же вы это знаете?

— Очень просто, — отвечал Робеспьер, не спуская глаз с Оливье и стараясь скрыть своё волнение, — я часто видел эти книги в библиотеке советника парижского парламента де Понтиви, деда этого молодого человека.

Оливье смертельно побледнел и схватился за стул, чтобы не упасть. Он чувствовал, что его мать погибла.

— Вы знаете его семью и расскажете нам его историю! — воскликнула в один голос вся семья Дюплэ, устремляя на юношу любопытные взгляды.

— Да, знаю и расскажу вам всё, — отвечал Робеспьер, — но прежде мне надо поговорить с ним наедине. Нас тут слишком много. Я вас потом позову, Герои, вы можете подождать во дворе со своими помощниками.

Все удалились, несколько разочарованные, особенно женщины. и недоумевая, чем всё это кончится.

Видя, что Леба также направляется к двери, Робеспьер сказал:

— Не уходите, вы можете мне понадобиться.

Оставшись втроём, Робеспьер вздохнул свободнее.

Перед ним был его сын. Злоба, овладевшая им, совершенно исчезла при этом неожиданном открытии, но он всё-таки сохранил суровый вид, несмотря на сильное душевное волнение, с которым он едва мог справиться. Инстинктивно он сказал Оливье:

— Садитесь.

Юноша не обратил никакого внимания на это слово, и даже когда Робеспьер повторил его дрожащим мягким голосом, то он не двинулся с места, не произнёс ни слова. Видя, что Леба пожал плечами, Неподкупный объяснил, не спуская глаз с Оливье, что он, естественно, был расположен к внуку человека, у которого он был секретарём.

Юноша вздрогнул.

— Так вам никогда не говорили об этом? — продолжал Робеспьер. — Впрочем, это понятно. Ваша семья ненавидит меня, не правда ли? Но это не причина забывать время, проведённое в доме Понтиви, — прибавил он, обращаясь к Леба. — Я не могу забыть, сколько счастливых вечеров и приятных обедов я провёл, сидя рядом с матерью этого молодого человека.

— К чему говорить о прошедшем? — произнёс грубо Оливье. — Решайте скорее мою судьбу, она в ваших руках. Вся моя семья сделалась жертвой революции: мой дедушка умер от горя, дядя убит в Вандее, мой отец скончался от тяжёлой раны, полученной на поле брани.

— Но ваша мать жива, вы не имеете права жертвовать её жизнью. Ведь если вы кричали на площади: «Долой гильотину!», то лишь потому, что боялись казни вашей арестованной матери. Не правда ли? Ведь я прав: она арестована?

— Нет, — отвечал юноша, и поединок на словах между отцом и сыном продолжался с прежней силой.

Один хотел во что бы то ни стало разузнать, где находилась Кларисса, а другой мужественно скрывал тайну, вполне уверенный, что кровожадный тигр только жаждал новой жертвы.

— Неужели вы не понимаете? — продолжал Робеспьер уговаривать юношу, несмотря на то, что каждое его слово оскорбляло гордость Неподкупного. — Неужели вы не понимаете, что я хочу спасти вашу мать и найти ей безопасное убежище из дружбы к ней, из памяти о прошедшем?

— Напрасно вы теряете время! — отвечал Оливье с горькой иронией. — Вы слишком горды, чтобы помириться со своим прошедшим, и хотите уничтожить свидетельницу этого прошедшего. Робеспьер сделает что-нибудь из дружбы! Полноте! Да не вы ли отправили на эшафот всех ваших друзей?

Леба не мог удержаться от крика негодования, но Робеспьер сказал в порыве волнения, которое уже не мог скрыть.

— Успокойтесь, Леба! Этот юноша невменяем! Ему свернули мозги шуаны. Но подумайте, молодой человек, ведь если бы я был таким тираном, каким вы меня воображаете, давно бы велел вас казнить, а я, напротив, говорю с вами мягко и стараюсь вас уговорить.

— Нет, — отвечал Оливье, — вы хотите найти мою мать, чтобы выместить на ней оскорбление, нанесённое вам мною! Робеспьер не такой человек, чтобы простить тому, кто заклеймил его публично презрением и позором.

— Негодяй! — воскликнул Леба.

Робеспьер махнул рукой и спросил у Оливье:

— Так вы очень меня ненавидите?

— Всеми силами своего существа.

— Но ведь я вам не сделал никакого вреда!

— Вы не сделали мне вреда?! — воскликнул Оливье, теряя всякое самообладание, и едва не высказал своей тайны. — А разве не вы приказали?..

Он спохватился и не окончил своей фразы. Но Робеспьер сделал это за него.

— Арестовать вашу мать?

— Нет! — произнёс Оливье, и поединок между ними продолжился с прежним азартом.

Робеспьер был теперь вполне уверен, что Кларисса находится в тюрьме, но в какой? Это он решил узнать во что бы то ни стало. Подойдя к тому креслу, около которого стоял юноша, он стал умолять его оказать ему помощь для спасения дорогих юноше существ.

— Вы хотите, чтобы я помог вам их казнить! — воскликнул Оливье.

Робеспьер отскочил от него, как ужаленный.

— Вы с ума сошли! — произнёс он. — Разве вы не понимаете, что каждая минута дорога, что, пока вы теряете время на пустые подозрения, эти несчастные женщины могут взойти на эшафот!

— Если ты, негодяй, не взойдёшь раньше их! — перебил его Оливье, скрежеща зубами.

— Безумец! — продолжал Робеспьер. — Быть может, в эту минуту их везут в революционный трибунал, а завтра они сложат головы под гильотиной, и всё потому, что вы не хотите сказать ни одного слова, которое их спасло бы. Вы — безжалостный, бесчеловечный сын, вы убиваете свою мать!

— Однако вы очень жаждете её крови! — сказал Оливье, поражаемый всё более и более упорством Робеспьера.

Это последнее оскорбление вывело из себя Робеспьера.

— Дурак! Сумасшедший!

— Вы правы, он сумасшедший, и пора с ним покончить, — сказал Леба, подходя к двери.

— Нет! нет! Погодите, — произнёс Робеспьер.

— Герои! — крикнул Леба, будто бы не слыша слов Робеспьера.

Робеспьер схватил его за плечи и прижал к стене.

— Не кричите! Не надо! — промолвил он, едва переводя дыхание, и потом прибавил: — Успокойтесь, это мой сын!

— А! — мог только произнести Леба, вне себя от изумления.

Через минуту он прибавил также шёпотом:

— Отчего вы ему этого не скажете?

— Нет, я не могу теперь сказать, что я его отец, — произнёс печально Робеспьер и тяжело опустился в кресло.

— Вы правы, — промолвил Леба, глубоко тронутый этой сценой, и крепко пожал руку Робеспьера.

— Так мы сами найдём арестованных женщин! — прибавил он, обращаясь к Оливье. — Они должны быть в Париже.

Оливье вздрогнул, и это не ускользнуло от внимания Леба, который произнёс:

— Они не могут быть далеко от него.

— Вы правы! — сказал Робеспьер. — Возьмите скорее экипаж, поезжайте по всем тюрьмам и допросите каждую женщину, арестованную с молодой девушкой.

— Но ведь их может быть много, — возразил Леба, — я не успею до утра всех допросить. К тому же, если этот юноша сказал правду, то эта женщина может быть записана под фамилией её мужа.

— Её мужа звали Молюссон, — перебил его Робеспьер, неожиданно вспоминая, что он когда-то читал в газетах это имя. — Да, да, среди лиц, надевших траур по Людовику XVI, были упомянуты Понтиви, его зять Молюссон и дочь Кларисса.

— Кларисса? — воскликнул Леба. — Его мать зовут Клариссой? Да ведь письмо женщины, в котором она просила пощады своему девятнадцатилетнему сыну и которое только что вы не хотели прочесть...

— Было подписано Клариссой! — добавил Робеспьер.

— Да.

— Так это его мать! — произнёс Робеспьер и, указывая на юношу, побледневшего, как смерть, прибавил: — Посмотрите, это её живой портрет.

— В таком случае она находится в тюрьме Ла-Бурб.

Робеспьер не мог скрыть своей радости, но в эту минуту он обернулся и увидел, что Оливье падает в обморок. Он подбежал к нему, поддержал его, нежно говоря ему, что его мать будет немедленно выпущена на свободу.

— Он ничего не слышит, — произнёс Леба и помог Робеспьеру усадить юношу в кресло, — но будьте осторожны, кто-нибудь может войти.

Между тем Робеспьер схватил со стола флакон с духами, оставленный одной из женщин, и стал натирать духами виски юноше.

— Пусть все идут, — произнёс он с нетерпением, — я, кажется, имею право простить моего сына!

— Нет, вы не имеете права простить шуана, который оскорбил председателя конвента, — отвечал Леба, — ваши враги вспомнят Брута, принёсшего в жертву своего сына ради отечества, и потребуют от вас такого же патриотического подвига.

— Вы правы, — отвечал Робеспьер, развязывая галстук Оливье, — так или иначе, но мои враги постараются убить моего сына. Единственным средством его спасти будет заточение в тюрьму. Дня через три можно его тайно освободить.

Молодой человек тяжело вздохнул, не открывая глаз, и Робеспьер, наклонившись к нему, незаметно прикоснулся губами к его бледному лбу.

— Он приходит в себя, — промолвил Неподкупный.

— Надо позвать полицию, — заметил Леба, — а то, вероятно, все удивляются, что допрос так затянулся.

Через минуту в комнату вошёл Герои со своими двумя помощниками и, взглянув на Оливье, спросил.

— Что это, юноша упал в обморок?

— Нет, негодяй разыграл гнусную комедию, — сказал Робеспьер, принимая грубый, суровый вид.

Между тем в дверях показалась вся семья Дюплэ и забросала Максимилиана вопросами.

— Что же, он сознался?

— Нет, но он выдал себя, и я знаю всё, что мне нужно.

— И прекрасно! — раздалось со всех сторон. — Вы, значит, найдёте его сообщников.

Однако, увидев бледный, болезненный вид юноши, госпожа Леба и Виктория хотели подойти к нему, но Робеспьер остановил их и презрительно произнёс:

— Оставьте этого безумца: он не достоин, чтобы им интересовались.

— Чудовище! — застонал Оливье.

Робеспьер схватил за руку Леба и судорожно её сжал. Потом он приказал суровым тоном Герону отвезти Оливье в тюрьму Ла-Форс. Полицейские так грубо схватили юношу, что он вскрикнул.

— Живодёры! — воскликнул Робеспьер и инстинктивно бросился к своему сыну.

— Будьте осторожны! — шепнул Леба. — Не беспокойтесь, я провожу его.

Он попросил полицейских, чтобы они вели себя помягче, и вышел вместе с ними из комнаты.

Робеспьер следил за сыном, пока дверь не закрылась за ним. Тогда он опустился тяжело в кресло.

Через минуту он почувствовал, что кто-то взял его за руку. Он вздрогнул. Это была Корнелия.

Все окружили его и говорили в один голос:

— Вы, должно быть, устали?

— Безумный юноша вас утомил?

— Вы так долго его допрашивали, что, вероятно, узнали много важного?

— Нет, но я очень устал! — отвечал Робеспьер, встав с кресла, простился со всеми и ушёл в свою комнату под предлогом спешной работы.

— Конечно, он пошёл подписать приговор юноше, — заметил Дюплэ.

— Жаль, — заметила Виктория, — он очень хорошенький.

— Что ты, с ума сошла! — сказала её мать. — Что бы подумал Неподкупный, если бы он слышал твои слова?

IX

Войдя в свою комнату, Робеспьер запер двери и сел в кресло. Наконец, он один и может предаться своим мыслям. Он нимало не думал о нанесённых ему оскорблениях, а все его мысли были сосредоточены на том, как спасти мать и невесту своего сына, который после этого помирился бы с ним.

Но кто их арестовал? Что они могли сделать? Неужели они были причастны к какому-нибудь заговору? Что же касается Оливье, то следовало продлить его дело до той минуты, как Робеспьер сделается всемогущим и получит возможность поступить с ним, как угодно. В сущности его поступок касался одного Робеспьера, который ещё не был воплощением республики. Если его провозгласят диктатором и единственным официальным представителем Франции, то, естественно, ему принадлежало бы право помилования, и было бы более чем прилично ознаменовать первый день своего управления страной актом милости. Во всяком случае надо было удержать Оливье подольше в тюрьме под самым зорким наблюдением.

Возвращаясь мысленно к арестованным женщинам, Робеспьер терялся в догадках, кто и зачем их арестовал. Быть может, они в это время уже находились в революционном трибунале. Но это не могло помешать ему вырвать их из когтей даже рокового трибунала. Тогда Оливье должен будет признать, что он не такое чудовище, каким юноша себе представлял его.

Среди этих размышлений Робеспьер услыхал, что кто-то стучится в дверь. Он вздрогнул и стал прислушиваться. Чей-то голос за дверью произнёс его имя. Он узнал голос Леба и поспешно отворил дверь.

— Я увидел свет в вашем окне, — сказал Леба, — и понял, что вы ещё не легли спать.

— Вы узнали что-нибудь об арестованных женщинах? — спросил с беспокойством Робеспьер.

— Узнал: они всё ещё в тюрьме Ла-Бурб.

— Обе?

— Обе.

Робеспьер свободно вздохнул.

— Я приказал вашим именем, — продолжал Леба, — чтобы их ни под каким видом оттуда не выпускали. Впрочем, там знают, что они посажены по вашему приказанию.

— По моему приказанию?

— Вы приказали в Монморансском лесу арестовать этих женщин.

Робеспьер молча опустился в кресло.

— Вы не могли этого предвидеть, — продолжал Леба сочувственным тоном, — подобные совпадения теперь случаются часто. Ну, не беспокойтесь! Вы, должно быть, очень устали, и я тоже. Прощайте, до завтра! В сущности вам нечего беспокоиться, ведь власть в наших руках.

— Это ещё вопрос, — отвечал Робеспьер, не поднимая глаз.

Леба пожелал ему доброй ночи и вышел из комнаты.

Оставшись один, Робеспьер глубоко задумался. Теперь было всё для него ясно. Он понимал настоящую причину оскорбления, нанесённого ему юношей. Но обстоятельства были сложнее, чем он думал. Что де тала Кларисса в Монморанси? Каким образом она была знакома с англичанином Воганом, который предлагал от имени вигов быть регентом франции? Может быть, Кларисса действовала заодно с англичанином и хотела переманить его на сторону роялистов, сознавая всё его влияние и всю пользу, которую он мог принести стране? Но в таком случае она знала о его свидании с англичанином и могла одним словом погубить его. Нет, нет, это было невозможно. Мать его сына никогда не выдаст его! Но зачем же она была в Монморанси? Зачем? Зачем?

С закрытыми глазами Робеспьер повторял это слово «зачем» и мало-помалу впал в забытье. Он как будто перенёсся в тюрьму Ла-Бурб и увидел Клариссу. Но она была по-прежнему молодая и хотя бледная, но прелестная, с чудными голубыми глазами. Но как могла она, столь молодая, иметь взрослого сына? Нет, она была не матерью, а невестою Оливье, и он обещал поженить их в Лондоне с помощью Фокса, который был в Англии так же всемогущ, как он, Робеспьер, во Франции.

Его голова медленно опустилась на грудь, и ой крепко заснул.

Лампа, стоявшая на столе, уже догорала, и при её мерцающем свете неясно выделялось из темноты бледное, всё ещё выражавшее тревогу лицо Робеспьера. Он заснул одетый, и руки его висели по сторонам, как плети. Время от времени он нервно вздрагивал, и какие-то несвязные слова или глухие звуки вырывались из его уст.

Комната Неподкупного, скромно меблированная креслом, в котором он теперь спал, несколькими плетёными стульями, простым письменным столом, книжными полками и кроватью красного дерева с пёстрыми занавесками, сделанными из платья госпожи Дюплэ, находилась рядом с помещением, где спал маленький Морис. Около трёх часов ночи ребёнок вдруг проснулся, услышав голос Робеспьера. Но последний не раз разговаривал во сне, и потому ребёнок повернулся и снова заснул. Однако его вторично разбудил шум падающего кресла. Он вскочил и отворил дверь в соседнюю комнату.

При мерцании совершенно угасавшей лампы Морис увидел, что Робеспьер стоял одетый и, вытянувшись во весь рост, дико махал руками, словно от кого-то обороняясь. Подле него стояло опрокинутое кресло.

Ребёнок подбежал к нему и спросил, что с ним. Робеспьер пристально посмотрел на него, опустился на колени и, схватив его, прижал к своей груди.

— Сын мой, сын мой! — произносил он едва слышно среди болезненных стонов.

Между тем лампа потухла, но сквозь полуоткрытые ставни пробивался сероватый свет начинающегося дня. Морис с трудом помог Робеспьеру подняться с пола и сесть в кресло, которое он прежде того поднял.

— Не нужно ли вам ещё что? — спросил он.

Но Робеспьер уже крепко спал.

Ребёнок тихонько вышел из комнаты и, бросившись на свою постель, также заснул.

В семь часов утра Робеспьер открыл глаза. Он ничего не помнил, что было ночью, а тот факт, что он спал одетый в кресле, его нимало не удивил. Это случалось нередко в критические моменты его жизни. Он открыл ставни, и в комнате стало светло. Кто-то постучал в дверь. Это был Морис, который просил позволения войти.

Это раннее появление мальчика, которого он очень любил и которому давал в свободные минуты уроки истории, изумило Робеспьера.

— Как ваше здоровье?

— Отлично! Зачем ты меня об этом спрашиваешь?

— Потому что... вы знаете... вчера ночью...

— Что вчера ночью?

— Вы меня очень перепугали.

— Чем я тебя перепугал?

Морис рассказал, что случилось ночью.

— Ты в этом уверен? — спросил Робеспьер тревожным тоном.

— А так как вы меня узнали и назвали своим сыном, то я успокоился и подумал, что у вас жар был не очень большой.

— Да, да, ты прав, значит, у меня не был большой жар, если я тебя узнал и назвал своим сыном. Ведь ты, правда, мой добрый сынок, — прибавил Робеспьер, гладя ребёнка по щеке. — Но ты не говори об этом ни слова, нечего тревожить отца и мать.

— Я никогда ничего не говорю!

— Как никогда? — спросил с беспокойством Робеспьер.

— С вами это случилось не в первый раз.

— А что же со мною случалось раньше?

— Вы часто говорили вслух во время сна.

— А что я говорил?

— Какие-то несвязные слова, которые я не мог понять. Но я так привык к этому, что не обращал внимания. А вот вчера случилось нечто необыкновенное, и я вскочил с постели.

— Совершенно напрасно. Я просто устал.

— Может быть, вас расстроил допрос шуана?

— Может быть. Но ты видишь, я теперь совсем здоров. Ну, иди, дитя моё, и помни — никому ни слова.

Когда мальчик ушёл, Робеспьер подумал, что, быть может, слишком мало ходит, и потому у него делается прилив крови к голове. Хорошая прогулка по Елисейским полям была бы для него всего полезнее. Поэтому он переоделся, побрился, попудрился и по обыкновению надушился. Но прежде чем выйти из дома, он вынул из ящика стола написанный за два дня перед тем проект закона и спрятал в карман.

Очутившись на свежем воздухе, он совершенно оправился и пошёл прямо к Кутону, одному из верных своих друзей, в числе которых находились, кроме него, Леба, Сен-Жюст и брат Робеспьера, Огюстен. Он полагал, что лучше было Кутону предложить новый закон конвенту, и тогда ему будет удобнее отстаивать его против оппозиции. Кутон был дома и согласился на предложение Робеспьера. Покончив с ним, он пошёл через Тюильри на Елисейские поля. По своему обыкновению он шагал быстро, несмотря на жару, и Блунт весело следовал за ним, прыгая и лая.

Мало-помалу Неподкупный совершенно успокоился. Он уже хладнокровно обдумывал, кто из его врагов будет жертвою нового закона. Что же касается Оливье, его матери и невесты, то их судьба его более не тревожила. Он решил, что они останутся в тюрьме до тех пор, пока наступит удобное время для их освобождения.

В конце Елисейских полей он повернул к Сене, чтобы выкупать свою собаку, как он обыкновенно делал в тёплые летние дни. На берегу реки он остановился и стал бросать в воду палки, за которыми кидалась собака и, схватив их, приносила обратно. Это мирное зрелище ещё более восстановило хорошее расположение духа, и он явился в конвент вполне готовый к борьбе с врагами.

Как было условлено, Кутон прочёл новый законопроект среди громких протестов, а затем начались шумные прения. Многих пугало предложение ускорить производство в революционном трибунале уничтожением свидетельских показаний и перекрёстного допроса. Но когда дело дошло до предоставления Комитету общественной безопасности права обвинять или миловать, то произошла паника. До тех пор конвент имел право судить представителей народа.

— Если этот закон пройдёт, то всякому из нас остаётся только пустить себе пулю в лоб! — произнёс какой-то голос.

Но Робеспьер вошёл на трибуну, и закон был принят конвентом. На следующий день уже было сделано несколько попыток отменить этот закон, вводивший террор среди конвента, но тщетно.

Пользуясь таким обоюдоострым законом, который можно было одинаково обратить против конвента и Комитета общественной безопасности, Робеспьер мог держать в порядке своих врагов в комитете. Ему стоило только выдвинуть против них обвинение и заменить их своими собственными креатурами, которые слепо повиновались бы его воле.

Всё шло хорошо. Его враги, слепые и неумелые, начали истреблять друг друга и распадаться на мелкие группы с того самого дня, как прошёл закон, сделавший Робеспьера столь грозным для всех; он, со своей стороны, пользовался этими раздорами, но, быть может, слишком торопился. Что касается Комитета общественной безопасности, то он, почуяв опасность, дружно сплотился против Неподкупного, который в случае неудачного результата своей борьбы с комитетом должен был прибегнуть к открытой силе. При таких обстоятельствах он перестал ходить в комитет и стал втайне энергично готовить государственный переворот, для того чтобы навсегда отделаться от своих врагов с помощью Сен-Жюста, которого он вызвал из Северной армии, Ганрио, главнокомандующего Парижской армии, Флерио-Леско, парижского мэра, Пэана, агента Коммуны, Дюма, председателя революционного трибунала, и Кофиналя, его вице-председателя.

План Робеспьера был очень простой. Он предъявит в конвенте обвинение против Комитета общественной безопасности и потребует предания его суду, если же конвент не согласится на это, то он усмирит его войсками Ганрио, а в крайнем случае поднимет с помощью Коммуны народное восстание в Париже.

Что касается Оливье, его матери и невесты, то они всё это время спокойно сидели в своих тюрьмах. Два раза имена Клариссы и Терезы попадали в списки, и два раза их вычёркивал Робеспьер, который приказал подавать заранее эти списки на его просмотр.

Но решительная минута приближалась. Был уже седьмой термидор. Прошло шесть недель после знаменитого праздника Верховного Существа и принятия прериальского закона, который возвёл на эшафот 700 жертв. Террор достиг своего апогея, и Франция тревожно ждала результата борьбы между Робеспьером и его врагами.

Доведённый до крайности Неподкупный назначил последний бой на 8-е термидора, когда он решился снять с себя маску и открыто обвинить Комитет общественной безопасности в конвенте. Хотя он был совершенно убеждён в своём торжестве, но всё-таки считал благоразумным принять меры, чтобы обезопасить Оливье, его мать и невесту в случае своего поражения, как оно ни было невероятно. Их следовало выпустить из тюрьмы и поместить в безопасном убежище, откуда они могли бежать в случае опасности.

Выбор Робеспьера остановился на городской ратуше, где он царил безгранично. На улице Мартруа находилось здание, имевшее сообщение с ратушей, и в котором было несколько пустых квартир. Кларисса могла спокойно жить в одной из этих квартир со своей племянницей и Оливье, пока они найдут возможность безопасно покинуть Париж. Обдумав во всех деталях этот проект, Робеспьер сообщил о нём Леба, который один знал о тайной драме, разыгрывавшейся в частной жизни Робеспьера в самую критическую минуту его политической карьеры.

— Вполне одобряю ваш план и готов всячески помогать его осуществлению.

— Благодарю, я на вас рассчитывал. Но нечего торопиться. Вы успеете всё сделать завтра. Если вы заметите, что в начале заседания большинство конвента колеблется, то отправляйтесь прямо в тюрьму Ла-Бурб и, освободив женщин, водворите их в известную вам квартиру. Там всё готово. Потом отправляйтесь в тюрьму Ла-Форс и перевезите в означенную квартиру Оливье, который должен найти там свою мать и невесту.

И он передал Леба два приказа об освобождении арестованных.

— Хорошо, — отвечал Леба, — всё будет исполнено.

На следующий день в конвенте Леба, бывший опытным парламентским экспертом, был убеждён, что Робеспьер одержит победу, и он не ошибся. Неподкупный выдвинул подготовленное им обвинение против Комитета общественной безопасности. Оно было выслушано безмолвно, и раздалось только несколько протестов. Во всяком случае, было решено напечатать его речь и распространить в Париже. Таким образом, Робеспьер одержал победу, и предъявленное им обвинение против своих врагов приняло характер обвинения их перед всей Францией. Ему оставалось только назвать свои жертвы.

Но Комитет общественной безопасности его опередил. Вадье бросился на трибуну, а за ним Камбон, который, чувствуя, что всё для них погибло, смело обвинил лично Робеспьера.

— Настоящий изменник — это он! — воскликнул Камбон, приводя в изумление всех присутствовавших. — Он в своём чрезмерном самолюбии парализует волю национального конвента!

Эти слова как бы заставили очнуться конвент от своего рабского подчинения Робеспьеру.

Бильо-Варрен сменил Камбона на трибуне.

— Пора снять маски со всех, кто бы они ни были! — воскликнул он. — Я предпочитаю, чтобы самолюбивый тиран приобрёл власть, переступив через мой труп, чем с помощью моего безмолвия.

Другие ораторы были ещё смелее. Робеспьер хотел усмирить бурю, но это было ему не по силам. Предъявив огульное обвинение и не назвав никого по имени, он навёл страх на каждого. Конвент отменил только что принятое постановление и решил, что его речь, прежде напечатания, будет послана в комитет на заключение.

— Как, — воскликнул Робеспьер, — я мужественно решил для спасения страны обвинить недостойных людей, а вы посылаете это обвинение на рассмотрение обвиняемым лицам!

За победой следовало поражение, хотя, конечно, частное, и, видя колебание конвента, Робеспьер надеялся на другой день настоять на своём. Но всё-таки ему надо было принять немедленно меры на случай крайности. В тот же вечер он должен был подготовить восстание Парижской коммуны, которое рассеяло бы всех его врагов. Он готов был придерживаться законности, пока было возможно, но считал неизбежным обратиться к насилию при необходимости.

Он оглянулся, отыскивая Леба. Но он уже давно исчез, и это обстоятельство возбудило в нём надежду, что обе уриптины, а может, и Оливье были в приготовленном для них убежище на улице Мартруа.

«Мне надо лично убедиться, всё ли обстоит благополучно, — подумал он, — нельзя терять ни минуты».

И, выйдя из конвента, он поспешно направился к парижской ратуше.

X

В это самое время Леба подъезжал с другой стороны к ратуше вместе с Клариссой и Терезой. Оставляя тюрьму Ла-Бурб, он дал ложный адрес вознице того экипажа, в котором находились освобождённые узницы. Сам же он следовал сзади в другом экипаже с одним из сторожей ратуши, пламенным сторонником Робеспьера, по имени Урбен. По дороге он догнал первый экипаж и крикнул вознице:

— На улицу Мартруа, № 13!

Когда экипажи остановились перед указанным домом и Леба почтительно пропустил вперёд на лестнице Клариссу и Терезу, то последние находились в таком волнении, что не знали, живы ли они или мертвы.

Выходя из тюрьмы, Кларисса спросила, куда их везут, но Леба отвечал:

— Ради себя и своей племянницы не спрашивайте меня ни о чём, пока мы не достигнем места вашего назначения!

Обе женщины молча последовали за Леба и Урбеном, который нёс их вещи. На третьем этаже они остановились перед дверью, отворив которую Леба сказал:

— Пожалуйте!

Кларисса и Тереза вошли в простенькую гостиную, очень скромно меблированную, а Урбен отнёс вещи в соседнюю комнату, которая была спальней.

— Вы здесь дома, — сказал Леба, — вы совершенно свободны, но из благоразумия тот, кто вас спас и по поручению которого я вас привёз сюда, желает, чтобы вы не выходили из этой квартиры, пока не уничтожится всякая опасность.

Кларисса и Тереза не могли прийти в себя от изумления и умоляли Леба сказать им имя их избавителя.

— Я не могу вам этого сказать, так как не получил разрешения, — отвечал Леба, — но будьте уверены, что он всемогущ в Парижской коммуне; ваша квартира вот через эту дверь сообщается с ратушей, так что вы состоите под его прямым наблюдением.

Кларисса вздрогнула. Она теперь поняла, что их спас Робеспьер. Письмо, которое она писала ему месяц тому назад, попало ему в руки, и она получила через два дня ответ: «Не бойтесь ничего, ваш сын вне опасности».

Леба ещё объяснил успокоившимся женщинам, что Урбен и его жена будут находиться в квартире для их услуг и что их свобода была только ограничена условием не выходить из квартиры и даже не приближаться к окнам, в особенности от четырёх до шести, когда мимо провозят приговорённых к гильотине.

Обе женщины вздрогнули.

— По несчастью, — прибавил Леба, — мы не могли вам найти другой квартиры, а по этой улице самая близкая дорога к Тронной заставе, куда теперь переведена гильотина. Но вас предупредят крики, и вы можете удалиться в столовую, которая выходит во двор.

Но Кларисса не обращала внимания на его слова. Мысль уведомить Оливье об их спасении всецело овладела ей.

— Могу я написать несколько строк дорогому мне существу? — спросила она.

Леба отвечал утвердительно и прибавил, что он зайдёт за её письмом через некоторое время, так как теперь ему необходимо исполнить ещё одно важное поручение.

Он быстро удалился, а Урбен стал приводить в порядок мебель в гостиной.

Тереза сияла счастьем, громко благодарила Бога за их спасение и выражала надежду, что они вскоре увидят Оливье.

— Но кому мы обязаны всем этим? — спросила она у тётки.

— Я думаю, что бывшему секретарю твоего деда, — отвечала Кларисса, — он теперь всемогущ, и я ему писала из тюрьмы. Если же я тебе об этом раньше не говорила, то не хотела тешить тебя надеждами, быть может, несбыточными.

Молодая девушка взглянула в отверстие ставней, которые были немного приотворены Урбеном, и воскликнула:

— Тут церковь!

Мысленно она обещала себе при первой возможности пойти в церковь и помолиться за их покровителя, который должен был много грешить, так как, если он был всемогущ, то он не мог не принадлежать к правительству террора.

Между тем Урбен принёс чернила и поставил на стол.

— Наконец-то я могу написать Оливье! — воскликнула радостно Кларисса.

Она присела к столу и начала писать, а Тереза начала внимательно осматривать комнату. Неожиданно её глаза остановились на иллюстрированной газете. Она была старая, но её сохранили, потому что в ней было подробное описание с картинками праздника в честь Верховного Существа.

Это заинтересовало молодую девушку, потому что Оливье во время его посещения тюрьмы Ла-Бурб горячо протестовал против этого торжества. Она стала читать прежде всего содержание газеты, напечатанное крупными буквами:

«Описание шествия. — Пиротехнические фигуры. — Типические группы. — Арест шуана. — Народное негодование».

— Я видел, как его арестовали! — заметил Урбен.

— А за что его арестовали? — спросила Тереза.

— За то, что он закричал: «Долой гильотину!»

Услыхав эти слова, Кларисса подняла голову. Она вспомнила, что Оливье накануне праздника упрекал французский народ за то, что никто не решился публично произнести эту фразу. Она и Тереза в один голос воскликнули:

— А что это был за человек?

— Насколько мне помнится, — отвечал Урбен, — это был юноша лет двадцати. Его арестовали немедленно, чтобы спасти от толпы, которая хотела его растерзать на куски.

— А как его зовут? — снова в один голос воскликнули обе женщины.

Урбен отвечал, что он не знает. Кларисса с материнским инстинктом стала доказывать Терезе, что они напрасно беспокоились, так как Оливье не мог быть этим юношей. Если бы он осуществил такую скандальную выходку, то их бы давно разыскали и привлекли к делу. А, напротив, в последнее время с ними обращались в тюрьме очень почтительно.

— Это правда, — отвечала Тереза и быстро успокоилась.

Кларисса взяла из её рук газету и бросила её.

— Лучше, чем читать всякий вздор, ты бы убрала нашу комнату. Ты даже ещё не посмотрела на неё.

Она нежно повела её в спальню и поспешно закрыла дверь.

Оставшись наедине с Урбеном, Кларисса тревожно спросила вполголоса:

— Вы видели этого молодого человека? Какие у него глаза? Как он был одет?

— Глаз его я не помню, — отвечал Урбен, — но на нём была рабочая одежда: серая куртка, такие же брюки и полосатый черно-серый жилет.

— Это он! Это он! — промолвила Кларисса, вспоминая обычный костюм Оливье, и упала в кресло, едва не потеряв сознания.

В эту минуту отворилась дверь из передней, и кто-то помахал оттуда рукой Урбену, который вышел и, немедленно вернувшись, сказал:

— Гражданин Робеспьер желает говорить с вами.

— Где он? Где он? — воскликнула Кларисса, заливаясь слезами.

Как только в дверях показался Робеспьер, Кларисса поспешила к нему навстречу и, не дав времени поздороваться с нею, воскликнула:

— Где мой сын? Где мой сын?

— Успокойтесь: ваш сын здрав и невредим!

Она взглянула на него пристально и, заметив его смущение, продолжала с ожесточением:

— Значит, арестованный молодой человек — Оливье? Значит, вы приказали его арестовать? Нечего сказать, хорошо! Вы сделались тюремщиком своего сына.

Робеспьер сначала опустил глаза в смущении, потом оправился и объяснил в нескольких словах всё, что случилось. Если он запер Оливье в тюрьму, то лишь для того, чтобы его спасти, иначе Комитет общественной безопасности мог его схватить и возвести на эшафот в доказательство того, что Робеспьер не имел права помилования. Напротив, теперь Леба повёз его в тюрьму Ла-Форс и тотчас привезёт его сюда. Здесь Оливье проживёт с матерью и Терезой до того дня, как они все трое уедут в провинцию.

Кларисса, видимо, успокоилась и доверчиво слушала Робеспьера.

— Но как вы его узнали?

— Благодаря случайности и найденным письмам в его дорожном мешке, он же сам упорно отказывался назвать себя по имени.

Глаза Клариссы засверкали новым страхом.

— Так Оливье знает тайну своего рождения?

— Нет, не беспокойтесь, я не сказал ему ни слова, чтобы уменьшить его любовь к вам и веру в вас или чтобы уменьшить его ненависть ко мне, которая вполне может служить вам местью.

— Вы ошибаетесь насчёт моих чувств, я нисколько не думаю о мести и даже давно перестала упрекать вас. Ведь прошедшее было так давно, так давно.

Неподкупный бросил на неё взгляд, полный горя и сожаления. Бледная, увядшая не по возрасту, она была для него живым укором. Если она забыла прошедшее, то он не мог забыть, что на этих поблекших от страданий и печали, некогда розовых губах он запечатлел свой первый поцелуй.

— Хотя я не могу забыть прошедшего, — произнёс он, — но я, право, не так виноват, как кажется. Отчего ваш отец из личной гордости отказал мне в вашей руке и прогнал, как лакея? Благодаря этой аристократической гордости возникла революция и всех сравняла под гильотиной. Печальное прошедшее и ужасное настоящее обязаны своим происхождением гордости вашего отца. Я никогда не бросился бы с таким безумием в политический водоворот...

— Полноте, — перебила его Кларисса, — прошедшее умерло, давно умерло!

— Нет, оно не умерло! — воскликнул он. — И ваш сын служит живым доказательством, что прошедшее...

— Если его ненависть нанесла минутный удар вашему самолюбию, — промолвила Кларисса, перебив его в третий раз, — то я должна всю жизнь смертельно страдать всякий раз, как он произнесёт ваше имя с презрением и отвращением. Я должна постоянно с ужасом спрашивать себя: простит ли он мне когда-нибудь, что по моей милости такой отец, как вы...

— И вы также! — воскликнул Неподкупный, печально смотря на неё. — Как, вы разделяете общее заблуждение насчёт меня? Даже вы не поняли, что под кажущейся жестокостью я скрываю идеальные стремления. Я имел в виду только счастье Франции и всего человечества, но достичь этой цели можно, только очистив Францию от низких изменников. Я — убийца? Я — тиран? Я — мститель, я — пророк, провозвестник справедливости и добродетели! Я не отвечаю за то, что народ, скованный цепями рабства в продолжение многих веков, освободившись, во зло употребил свою свободу. Каждая победа сопровождается кровопролитием!

Кларисса слушала с таким же изумлением, как Воган, проповедь Робеспьера о достижении гильотиной всеобщего счастья.

— Будущее меня оправдает! — прибавил он. — Когда я достигну власти, то мои действия докажут чистоту моих намерений.

— А разве вы теперь не всемогущи? — спросила Кларисса.

— Нет, я не всемогущ! Враги мешают мне действовать, как я хочу. Но я уже вступил с ними в последний бой. Надо всё покончить разом. Я не могу более переносить этой проклятой жизни. Все меня ненавидят, все мне изменяют. Над моей головой постоянно висит кинжал. Я провожу бессонные ночи. Пора, пора всё кончить! Одним страшным ударом я освобожусь ото всех извергов, подвергающих меня ужасным мукам, а затем — мир, вечный мир. Я встречу его радостно, с распростёртыми объятиями.

— Но если так, — возразила Кларисса, — то отчего же вы до сих пор не закрыли революционного трибунала и не выпустили на свободу всех узников? Сколько благословений тогда посыпалось бы на вас, вы осушили бы столько же слёз, сколько пролито благодаря вам. Всё было бы забыто, и вы были бы счастливы.

— Это было невозможно, — отвечал Робеспьер, — это ещё невозможно и теперь. Если бы я вздумал так поступить, то погиб бы, подобно Дантону. До настоящей минуты ещё не пришло время. Милосердие означило измену, а человеколюбие — смерть. Чтоб пережить, надо было уличать, обвинять, убивать, убивать безжалостно. Страх, смерть, а не что иное побуждали французов к самым бесчеловечным поступкам. Страх овладел всеми: конвентом, комитетом, революционным трибуналом, даже толпой, которая сделалась позорным рабом ужаса, овладевшего Францией. Это правительство назвали террором, и действительно это было время террора для жертв, обвинителей и судей, для всех и каждого.

Кларисса с ужасом смотрела на него.

— Так нет надежды, — промолвила она, — Франция погибнет от гнусного страха. Неужели не найдётся смельчака, который взял бы это чудовище за горло и задушил бы его?

— Найдётся.

— Но, Боже мой, кто?

— Я.

— Вы?

— Да, я.

И Робеспьер развил перед нею свой план. Как только погибнет Комитет общественной безопасности, он станет полным, всемогущим повелителем, уничтожит гильотину и водворит мир, справедливость, милосердие.

— Но когда это будет? — спросила Кларисса, очарованная его словами.

— Не знаю. Может быть, через несколько дней. Сегодня канун великого боя. Надо ждать и быть терпеливым.

Вдали послышался какой-то смутный шум вроде переката морских волн.

— Что это такое? — спросила Кларисса.

Робеспьер ничего не ответил, но вздрогнул и побледнел. Кларисса поняла, что означает этот шум. Леба её предупредил, и теперь именно было время проезда по улице мимо их окон телег с жертвами гильотины. Робеспьер поспешно закрыл ставни.

— Так все эти несчастные люди, — воскликнула Кларисса, вне себя от отчаяния, — должны умереть, потому что час милосердия ещё не пробил! Через несколько дней, вы сами говорите, их можно было бы спасти. Неужели они погибнут накануне общего спасения? О, это ужасно, ужасно!

— Я ничего не могу сделать, я бессилен.

— Как, вы бессильны? Сделайте сегодня то, что вы хотите сделать через несколько дней. Крикните из этого окна толпе: «Милость несчастным!» Вы — кумир толпы, и ваше слово раздастся по всей Франции. Скажите это слово милосердия, и вы будете героем, ваш сын перестанет ненавидеть и проклинать вас.

— Вы не понимаете, что говорите, — отвечал Робеспьер в сильнейшем волнении. — Как могу я остановить одним словом эти телеги и толпу человеческих подонков. В ней нет ни одного уважающего себя человека. Это чернь, обезумевшая от жажды крови. Они боятся и уважают только одно — гильотину. Вы говорите, что я — их кумир. Это неправда: их кумир — палач. Вступить в бой мне одному с этой слепой, безумной толпой — сумасшествие.

Кларисса не обращала внимания на его аргументы и продолжала умолять, ломая себе руки.

Шум приближался. Робеспьер невольно приотворил ставень в одном из окон и взглянул на улицу.

— Это они! Это они! — промолвила Кларисса, заливаясь слезами.

Робеспьер быстро закрыл ставень.

— Подумайте о своей юности, — неожиданно воскликнула Кларисса, — вы тогда были милосердны и человеколюбивы. Вас тогда возмущала всякая несправедливость, и вы заступались за слабых, за угнетённых. Подумайте о вашей юности! Они невинны, а вы не хотите их спасти.

— Да, это безумие, — повторил Робеспьер в отчаянии. — Вы хотите моей смерти, своей и вашей племянницы. Малейшая попытка со стороны кого-либо спасти этих жертв навлечёт на него ожесточённую злобу толпы. Его разорвут на части, его раздавят под колёсами телег! Этого вы хотите? Не лучше ли, чтобы я остался жив и спас вас, вашего сына и вашу племянницу?

В эту минуту дверь отворилась, и на пороге показался Урбен. Робеспьер понял, что явился Леба с Оливье, но он не желал, чтобы сын его видел.

— Пусть гражданин Леба и его товарищ подождут, пока я уйду.

Урбен посмотрел на него с удивлением.

— Гражданин Леба один, — отвечал он.

— Как один? — спросил Робеспьер.

— А Оливье? — воскликнула Кларисса, дрожа всем телом.

Робеспьер бросился к двери и позвал Леба.

Действительно, Леба пришёл один и объявил, что Оливье не было в тюрьме Ла-Форс.

— Он спасся бегством? — спросил Робеспьер.

— По несчастью, нет: его взял полицейский агент Куланжон, но куда он его повёз, неизвестно. Может быть, в консьержери.

— В революционный трибунал! — вскрикнула с ужасом Кларисса.

Робеспьер был также поражён страхом. Комитет, вероятно, отдал Оливье под суд, и, быть может, он находился в числе жертв, которых сейчас провезут мимо окон на пути к гильотине.

— Бегите и узнайте! — крикнул он Леба, а пока последний бросился к дверям, он поспешил к окну.

— Если он в числе жертв, — воскликнула Кларисса, обезумев от горя, — то вы должны закричать народу, что это ваш сын.

— Это невозможно! — отвечал Робеспьер. — Мне ответят, что мой сын — шуан и что я должен быть благодарен комитету, что он спас меня от такого позора.

В эту минуту Тереза вошла в комнату, дрожа от страха.

— Мама, мама, их везут! — промолвила она, вспомнив предостережение Леба.

Увидав Робеспьера, она остановилась.

— Это — друг, который нас спас.

Но когда Тереза хотела подойти к окну, то она остановила её рукою.

— Нет, нет! Не для тебя такое зрелище. Лучше стань на колени и молись. Молись за несчастных жертв, молись за всех нас!

Тереза повиновалась и, подняв свои голубые глаза, полные слёз, стала молиться.

На улице шум всё усиливался. Слышны были дикие крики, грубый хохот, безобразные шутки. Вся ненависть и всё безумие парижской черни вылились наружу.

Первая телега с приговорёнными тихо подвигалась по улице Мартруа, предшествуемая пьяными исступлёнными женщинами, которые неистово плясали карманьолу под звуки революционных гимнов. Робеспьер открыл наполовину ставень, чтобы лучше рассмотреть, кто находился в первой телеге. Кларисса хотела также выглянуть, но он силой её удерживал:

— Нет, нет, я буду смотреть один.

— Вы его видите? Скажите мне, он здесь?

— Нет, — отвечал Робеспьер, по-прежнему не допуская её к окну.

Неожиданно Максимилиан дрогнул, и она воскликнула:

— Он здесь! Он здесь! Я знаю, что он здесь!

И она снова рванулась к окну.

— Клянусь, его нет! — произнёс Неподкупный и, выпустив из своих рук Клариссу, обтёр платком свой лоб, на котором выступил холодный пот.

Первая телега проехала, и мало-помалу стали замирать крики, пение, говор толпы. Оливье не было в первой телеге, но он мог находиться во второй.

Между тем Тереза, стоя на коленях и не спуская глаз с церкви, продолжала молиться:

— Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твоё, да приидёт царствие Твоё, да будет воля Твоя.

Но её голос был заглушён новым взрывом криков и пением.

Пользуясь тем, что Робеспьер прозевал минуту, Кларисса приблизилась к окну с криком отчаяния:

— Вторая телега!

— Их две! — прибавил Робеспьер; хотя и малого роста, он был выше Клариссы и мог видеть через её плечи.

— Две телеги, значит, Оливье в них! — продолжала Кларисса. — Я чувствую, что он в них!

Страх овладел ею до такой степени, что она забыла предосторожность и едва не высунулась в окно. Робеспьер не мог удержать её, и она не обращала внимания на его слова.

— Это безумие, вас могут увидеть!

Между тем Тереза окончила молитву Господню и начала взывать со слезами к Богородице:

— Пресвятая Дева Мария, моли Бога о нас и в минуту нашей смерти. Аминь.

Неожиданно раздался вопль отчаяния: Кларисса узнала Оливье.

— Вот он! Вот он в телеге! — стонала она.

Робеспьер, полумёртвый от страха, напрягал своё зрение, но ничего не видел.

— Как вы не видите? Вот юноша с опущенной головой.

Кларисса с неимоверными усилиями хотела раскрыть широко ставень, но Робеспьер неистово боролся с нею.

— Это неправда! Это не Оливье! — промолвил Максимилиан. — Посмотрите, юноша поднял голову. Вы видите, что это не он.

— Так он в другой телеге.

Однако Кларисса была так истощена, что невольно опустилась в кресло. Шум начал замирать вдали. Робеспьер свободно вздохнул: это была, конечно, последняя телега.

— Смотрите вы, — промолвила Кларисса, — я более не могу.

Она закрыла лицо руками, и крупные слёзы потекли между её пальцев. Робеспьер открыл ставень в надежде, что смертельная пытка окончилась. Приближалась ещё новая телега. Усиливающийся шум на улице предвещал её появление. Одним прыжком Кларисса очутилась опять у окна.

— Неужели это никогда не кончится! — вырвалось из её груди.

— Ради Бога, не кричите! — произнёс Робеспьер, протянув руку, чтобы зажать ей рот.

Кларисса не слушалась его и громко кричала:

— Я пойду на улицу! Я положу этому конец! Это слишком ужасно!

Робеспьер продолжал с ней бороться, но эта сцена наконец обратила внимание Терезы, и она мгновенно поняла, в чём дело.

— Оливье везут на эшафот?

— Да, да, Оливье хотят убить, — произнесла Кларисса, забывая обо всём.

— Оливье хотят убить! — повторила Тереза, и её раздирающий вопль раздался во всём доме.

— Мама! Мама!

Несмотря на все усилия и мольбы Робеспьера, Кларисса продолжала рваться и кричать.

— Я хочу вырвать моего сына из рук палача, все матери мне помогут, а если он не отдаст мне моего сына, то пусть убьёт и меня. Пустите меня, ради Бога, я хочу спасти моего сына!

Робеспьер просил Терезу успокоить тётку, и молодая девушка, поняв всё безумие несчастной, старалась нежными словами возбудить в ней надежду, но её голос был заглушён диким рёвом толпы, которая неистово распевала:

Неистовым движением Кларисса вырвалась и бросилась к дверям, но Робеспьер задержал её и произнёс твёрдо, решительно:

— Вы останетесь здесь! Я вас не пущу! Я сам пойду. Если он будет в этой телеге, то я решусь на всё, чтобы его спасти!

Кларисса с сомнением посмотрела на него, и он прибавил:

— Клянусь!

— Да простится вам всё за эту благородную решимость! — промолвила она со слезами благодарности.

Он посадил её близ окна, а Тереза, поместившись рядом с нею, старалась осушить её слёзы, как бы забыв своё собственное горе. Новый взрыв народных криков привлёк Робеспьера к окну. Это была последняя телега, и за нею виднелся конный эскорт. Если в этой телеге не окажется Оливье, то он был спасён.

— Он непременно в этой телеге. Где ему быть иначе! — промолвила Кларисса и, опустившись на колени, стала молить небо:

— О Господи! Боже мой! Боже милостивый! Спаси моего сына!

Тереза последовала её примеру, и, крепко обнявшись, обе женщины соединили свои мольбы и молитвы.

На улице толпа ревела:

Са ira! са ira!

— Господи, Боже милостивый, спаси нас! — повторяли уста обеих женщин.

Робеспьер, бледный, неподвижный, стоял на часах. Кларисса и Тереза сосредоточили свои глаза на нём, ожидая от него надежды или смертного приговора. Наконец, он восторженно воскликнул:

— Его нет! Его нет!

— Вы уверены? — спросила Кларисса, силясь встать.

Более доверчивая Тереза радостно целовала её.

Робеспьер подошёл к Клариссе, поднял её и отнёс к окну.

— Смотрите сами, — сказал он.

— Тут только женщины!

— Слава Богу! — воскликнула Кларисса.

Но в ту же минуту она осознала, как эгоистично и бесчеловечно было её сердце. Она упала на колени и стала умолять несчастных жертв простить её.

Между тем Робеспьер стал недоумевать, где Оливье, и, взяв шляпу, направился к дверям.

— Кто бы вы ни были, да благословит вас Господь! — сказала Тереза, бросая на него благодарный взгляд.

Робеспьер обернулся, пристально посмотрел на молодую девушку и хотел что-то сказать, но голос ему изменил, и он быстро вышел из комнаты.

Шум на улице замер. На церковной башне пробило шесть часов.

XI

На лестнице Робеспьер встретил Урбена и сказал ему: — Позовите скорее экипаж.

Урбен побежал на улицу и остановил проезжавший мимо фиакр.

— Что, — спросил возница цинично, — площадь Свергнутого Трона? Забава ещё не началась.

Робеспьер поспешно вскочил в экипаж и крикнул:

— В Комитет общественной безопасности, и поскорей!

Откинувшись на спинку экипажа, Неподкупный углубился в свои мысли. Он немедленно узнает от Куланжона, где Оливье, и если тот станет запираться, то он силой вырвет у него правду.

Но, прибыв в Тюильри, он тщетно искал повсюду Куланжона. Полицейский агент неизвестно куда исчез. Его отсутствие снова возбудило в уме Робеспьера подозрение, что Оливье находился в консьержери.

«Я сам пойду туда и всё выясню», — подумал он и отправился домой.

Было уже семь часов. Вся семья Дюплэ тревожно ждала Робеспьера и Леба, тем более что они знали о закрытии заседания в конвенте. Дюплэ недавно вернулся из революционного трибунала и смотрел на обстоятельства с оптимистической точки зрения. Хотя заседание конвента кончилось не в пользу Робеспьера, но он, конечно, сегодня же вечером в Якобинском клубе восторжествует над своими врагами. Женщины решили присутствовать при этом торжестве своего друга, хотя Дюплэ и возражал против этого.

— Но если вы убеждены в его победе, — воскликнул Морис, — то чем же мы рискуем?

В это время появился Робеспьер с вытянутым, испитым лицом, но он улыбался и на вопрос о Леба отвечал:

— Он сейчас вернётся. Я видел его час тому назад.

— Где?

— В ратуше.

Они поняли, что Робеспьер и Леба приняли меры, чтобы в случае крайности возбудить восстание Коммуны, поэтому вся семья в один голос предложила пойти с ним после ужина в Якобинский клуб, и он был так убеждён в своём торжестве, что с удовольствием согласился на присутствие на этом торжестве его друзей.

Неожиданно наружная дверь отворилась, и вошёл Леба, который едва переводил дыхание от усталости. Он не довольствовался тем, что на улице осмотрел телеги с жертвами гильотины, но направился к эшафоту и окончательно убедился, что там не было Оливье.

— Вы можете быть спокойны, — отвечал он на вопросительный взгляд Робеспьера, — на сегодня он вне опасности.

— Я знаю. Но вы не узнали, где он?

— Нет.

— Он, конечно, в консьержери, и я сам пойду туда после заседания Якобинского клуба.

Вскоре ужин окончился. Робеспьер хотел быть в клубе в восемь часов, чтобы предупредить комитет, который мог решиться на всё.

— Я убеждён, что мои злейшие враги будут там! — сказал он Дюплэ, который утверждал противное.

Вся семья поспешно собралась и направилась по улице Сент-Оноре. Неподкупный шёл в нескольких шагах впереди всех.

— Он сегодня какой-то странный, — сказала Корнелия находившемуся подле неё Леба, — он даже не предложил мне свою руку, как всегда.

— Это ничего! Он очень занят своими мыслями, — отвечал Леба с улыбкой.

— Нет, — возразила Корнелия, — что-то неладно, я никогда не видела его таким.

Действительно, она не раз ходила с ним в Якобинский клуб в критические минуты, и он всегда искал поддержки в её сочувствии. Но теперь он шёл в нескольких шагах расстояния от неё и не обращал на неё никакого внимания. Его мысли были всецело заняты Клариссой, и он представлял, с какой радостью она встретит Оливье, которого он отвезёт к ней из консьержери, как только одержит победу над врагами в Якобинском клубе. В этой победе он нимало не сомневался и только сожалел, что Кларисса не могла видеть её. Она тогда бы убедилась воочию, как его любят и уважают истинные пламенные республиканцы, настоящие друзья справедливости и человечества.

Достигнув дверей Якобинского клуба, он вошёл, даже не обернувшись, чтобы посмотреть, следует ли за ним семья Дюплэ. Это здание, некогда принадлежавшее монахам ордена св. Якова, было недавно обращено в революционный клуб. В нём царила могущественная политическая партия, которая имела громадное влияние на государственные дела и на конвент благодаря своей фанатической энергии. Заседания клуба происходили в прежней церкви, теперь обращённой в амфитеатр с возвышенным местом для председателей и трибуной для ораторов. Робеспьер безгранично главенствовал в этом клубе. Его воля была законом для всех, и как только он появился в дверях, то раздались оглушительные рукоплескания среди восторженно настроенной толпы, которую возмутила неудача её кумира в Тюильри. Глубоко тронутый этим пламенным приёмом, Робеспьер отвечал радушными приветствиями и произнёс речь, подготовленную для заседания конвента на следующий день. Она возбудила в слушателях неописуемый энтузиазм, тем более что он назвал эту речь своим последним заветом.

я умру с тобою, Робеспьер, — воскликнул один из депутатов.

— Твои враги — враги всего народа, — прибавил другой. — Скажи только слово, и мы сотрём их с лица земли.

Робеспьер сиял от удовольствия и озирался по сторонам, надеясь, что кто-нибудь возразит ему и тем даст возможность тут же, не дожидаясь завтрашнего дня, отразить все аргументы врагов.

Действительно, в толпе находились его враги: Бильо-Варрен и Коло д’Эрбуа. Они хотели говорить, но их ошикали. Но когда они настаивали на своём, то раздались крики:

— Смерть изменникам! Смерть!

Мало того, в воздухе сверкнули кинжалы, и дело кончилось бы кровопролитием, если бы они не исчезли в толпе.

Имя Робеспьера было на всех устах, и долго все присутствующие, стоя, оглашали воздух рукоплесканиями и криками одобрения, которые доносились до Тюильри.

Семья Дюплэ была вне себя от счастья и терпеливо дожидалась на улице Робеспьера, но он куда-то скрылся, и его нельзя было отыскать.

Выйдя незаметно из зала, где уже восторженные почитатели собирались поднять его на руки и пронести с торжеством по всему Парижу среди оглушительных криков восторга, и подмяв воротник сюртука, чтобы не обратить на себя внимания, он быстро достиг Тюильри, а затем направился в консьержери. Мысли его теперь были самые радужные. Его необыкновенный успех в Якобинском клубе должен был поразить, как громом, Комитет общественной безопасности, и он уже представлял себе, как на следующий день конвент рабски отдаст ему на съедение враждебных членов комитета. С торжествующей улыбкой он прошёл через Новый мост, не бросив взгляда на прелестную картину, открывавшуюся по обеим сторонам в прекрасную июльскую ночь и при мерцании бесчисленных звёзд, отражавшихся в реке.

Он шёл быстро, и теперь мысли его сосредоточились на Оливье, которого он сейчас освободит и место которого займут завтра те самые лица, которые хотели возвести его на эшафот.

Наконец, он остановился у подножия Серебряной башни, заострённый шпиль которой казался гигантским указательным пальцем, поднятым к небу. В этой башне жил Фукье-Тенвиль, государственный обвинитель революционного трибунала. Робеспьер взглянул на окна, в них не видно было ни малейшего света.

«Так Фукье может спать, бессердечное чудовище! — подумал он. — Но и я вскоре буду спать спокойно все ночи напролёт. Ещё три дня, и все ужасы гильотины прекратятся! Больше не будет огульной резни! Я обещал это матери моего сына и сдержу слово!»

Подойдя к главной двери консьержери, он постучал три раза, а когда в двери открылось маленькое окошечко с железными перекладинками, то он сказал:

— Это я, гражданин Робеспьер.

Дверь отворилась на тяжёлых петлях, и послышался голос:

— Братский привет, гражданин!

Это был Колас, дежурный тюремщик.

— Мне надо видеть гражданина Фукье-Тенвиля.

— Он ещё не вернулся домой, гражданин.

Робеспьер нетерпеливо махнул рукой.

— Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен? — спросил Колас.

— Я желаю знать, находится ли в числе ваших арестантов Жермен, недавно переведённый из тюрьмы ЛаФорс.

— Мы это легко узнаем в тюремной книге, гражданин, если только книга здесь. Не угодно ли вам войти? Я сейчас спрошу у ночного сторожа. Подождите минутку, мне надо взять ключи.

Колас вошёл в свою комнату и вышел оттуда с ключами, потом он снял со стены зажжённый фонарь и повёл Робеспьера по многочисленным коридорам консьержери. Неподкупный никогда ещё не бывал в этой тюрьме, в которую он сажал столько жертв. Пройдя через старинный банкетный зал французских королей, длинную галерею со сводами, опиравшимися на массивные колонны, они достигли железной двери, которую тюремщик отпер. Тогда Робеспьер очутился в другой длинной галерее под сводами. С левой стороны двое ворот вели во двор, освещённый луною.

Не успел он сделать несколько шагов, как наткнулся на человека, спавшего, сидя на стуле. У ног его стоял фонарь. Это был ночной сторож.

— Эй, Барасен! — воскликнул тюремщик, громко звеня ключами под самым его ухом.

Он вскочил, как сумасшедший, и узнав, что перед ним Робеспьер, начал извиняться, что невольно заснул, так как в последний месяц постоянно привозили ночью столько арестантов, что нельзя было спать ни минуты. С подобострастными поклонами он просил Робеспьера посидеть на его стуле, пока Колас пойдёт за тюремной книгой, хотя вряд ли она была тут так поздно.

— Это какая часть тюрьмы? — спросил Робеспьер, когда Колас удалился.

— Мы между двумя воротами, гражданин. Разве вы никогда не бывали в консьержери?

— Никогда.

Барасен был очень рад, что мог занять Неподкупного интересным разговором, и пустился в бесконечные подробности насчёт знаменитой тюрьмы.

Направо тянулись кельи мужчин-арестантов, а в конце находился двор, в который выходили женские кельи.

— Если вы сделаете два шага вперёд, — продолжал он, — то можете увидеть фонтан, в котором арестантки моют бельё, так как они сохраняют до последней минуты своё кокетство и хотят взойти на эшафот в чистом белье.

Барасен грубо засмеялся, чувствуя себя очень счастливым, что Робеспьер слушает его, по-видимому, с интересом.

— Где вы стоите, тут обыкновенно происходит перекличка, — продолжал Барасен.

Робеспьер вздрогнул и отшатнулся. Взглянув на длинный ряд дверей, он спросил:

— Эти кельи не заняты?

— Нет. А вот здесь, — прибавил он, указывая на дверь прямо против Робеспьера, — содержалась королева.

И он открыл широко дверь, чтобы Робеспьер мог видеть внутренность кельи.

— Здесь ей было не так хорошо, как в Версале, — заметил Барасен с улыбкой.

Робеспьер поколебался с минуту, потом заглянул в келью и закрыл дверь.

— Что это, — воскликнул он, — на этой двери виднеется чёрный крест?

— Это, вероятно, сделал какой-нибудь узник после смерти королевы, и с тех пор все арестанты здесь останавливаются и произносят молитву. Вообще они любят писать на стенах карандашом и даже ногтем. Вот и ваше имя, — прибавил он с грубым смехом.

— Моё имя? — спросил Робеспьер, вздрогнув.

Барасен поднёс фонарь к стене, и Неподкупный прочёл надпись крупными буквами:

«Мы будем отомщены, Робеспьер, чудовище! Твоя очередь настанет!»

Далее при свете того же фонаря он увидел две другие надписи:

«Робеспьер тиран!»

«Робеспьер убийца!»

Он побледнел. Не раз ему приходилось слышать и читать оскорбления, но эти надписи казались ему проклятиями мертвецов, написанными кровью и огнём.

— Надо же им чем-нибудь заниматься, — продолжал Барасен, не переставая смеяться.

Неподкупный отвернулся: ему было не по себе. Он стал спрашивать у сторожа, спал ли он по ночам и не являлись ли ему иногда мертвецы, не слышались ли ему иногда стоны и рыдания.

— Нет, гражданин, я сплю спокойно. Я не женщина! Притом же мертвецы не встают из гробов! И в сущности я ни в чём не виноват: не я убивал их.

Вдали послышались шаги, вернулся тюремщик и объяснил, что арестантская книга была заперта, и нельзя было её достать. Но мы можем пойти с вами по кельям и разбудить арестантов. Вы, конечно, узнаете человека, которым вы интересуетесь.

Робеспьер нимало не желал, чтобы его видели арестанты, а потому отказался от этого предложения.

— В таком случае, — сказал Колас, — Барасен может пойти по всем кельям и разыскать, нет ли где Жермена. Он принесёт вам сюда ответ, а я, извините, должен вернуться к своему посту. Вам не угодно ли здесь посидеть? — и Колас пододвинул стул Робеспьеру.

— Хорошо, но, пожалуйста, не теряйте времени.

Оставшись наедине, Робеспьер предался тревожным, тяжёлым думам. В глазах у него всё виднелась надпись: «Робеспьер убийца, твоя очередь придёт». Если в завтрашней решительной борьбе он потерпит поражение и покончит жизнь под гильотиной, то оставит после себя память кровожадного тирана. Если ему не удастся совершить того идеального превращения Франции, о котором он мечтал, то потомство поставит его наряду с Калигулой и Нероном.

Он опустился на стул и закрыл глаза. Мысли у него начали путаться. Он часто по ночам видел ужасные призраки, и не раз ему казалось, что Камиль Демулен приходил за ним, произнося те же слова, которые он только что читал на стене: «Робеспьер, пришла твоя очередь». Конечно, всё это были галлюцинации, и не он один был подвержен им. Фукье-Тенвиль не раз видел ночью, что Сена будто катила кровавые волны. Но отчего это происходило? От укоров совести? Но его, например, совесть не мучила. Он был убеждён, что стремился к торжеству истины. Решительно, это происходило от нервного раздражения и болезненной игры фантазии.

В истории были примеры таких иллюзий. Бруту казалось, что он видел тень Цезаря, входившего в его палатку, тогда как это было только отражение лампы на занавесях, колыхаемых ветром. Что это?..

Прямо перед ним белела прозрачная женская фигура. За ней появилась вторая такая же фигура, а за ней третья... четвёртая.

Робеспьер встал, не сводя глаз с этих фигур. Он не спал, и глаза его были широко раскрыты. Он слышал, как кровь билась в его жилах, и сознавал, что находился в консьержери, откуда хотел освободить своего сына Оливье, что он только что говорил с тюремщиком и сторожем, и однако его нервы были так расстроены, что ему представлялись призраки.

Конечно, он был убеждён, что это не призраки, что это болезненная галлюцинация, но ему было неловко, и сердце его щемило. Какие странные существа люди! Они гордятся своим умом и подчинены таким галлюцинациям.

Среди этих размышлений он увидел на освещённом луною дворе бесконечное число двигавшихся фигур, которые ходили взад и вперёд, разговаривали между собою и не обращали на него никакого внимания. Неожиданно он вскрикнул. В бледных, прозрачных существах он узнал госпожу Роллан, принцессу Елизавету, сестру короля, и Шарлотту Корде, убившую Марата. Страх овладел им...

«Что я, с ума сошёл, — подумал он, — что я уже верю, как дети и старухи, в призраки? Это чистое сумасшествие. Но что же это значит? Откуда явились все эти фигуры? Ведь только слабые люди поддаются страху и суеверию!»

Он решительно пошёл к решётке в надежде встретить сторожа, который своим появлением положил бы конец всем этим галлюцинациям. Он даже громко вскрикнул:

— Неужели он никогда не придёт!

В эту минуту в галерее направо показалась какая-то человеческая фигура. Робеспьер думал, что это Барасен. Но это был не он. За первой фигурой показалась вторая, третья... десятая... двадцатая, и все они стали медленно подвигаться к нему. Он узнал их издали.

— Жирондены... Бриссо... Вержнио!..

Неужели все его жертвы теперь собрались, чтобы подвергнуть его страшной пытке и довести его до сумасшествия?!

Действительно, со всех сторон надвигались на него призраки его жертв и толпились перед закрытой решёткой. Но никто из них не смотрел на него, никто не бросал на него грозных взглядов, никто не отворял решётки.

Но вот решётка без шума отворилась... Холодный пот выступил у него на лбу. Призраки прямо шли на него, но как будто его не видели. Он отскочил в сторону и быстро направился в крытый коридор. Но... вдруг перед ним показались Дантон и Камиль Демулен. Он задрожал всем телом... Ему некуда было скрыться...

Но тени его главных жертв шли спокойно, разговаривая между собою, как будто не видя его.

Дверь кельи королевы тихо отворилась. Из неё вышла Мария Аатуанетта и подошла к другим призракам, которые все почтительно перед нею преклонились.

Робеспьер чувствовал теперь, что он погиб. Бежать было некуда, но он всё-таки попробовал направиться к решётке в мужском отделении, пятясь назад и не спуская глаз с призраков. Достигнув решётки, он толкнул её спиной. Она не поддалась. Он обернулся. Решётка была заперта. Он стал бешено трясти её... но всё тщетно.

Он снова обернулся, боясь, чтобы призраки не напали на него сзади. Но они по-прежнему не обращали на него внимания. Но это не могло долго продлиться, и они набросятся на него. Он едва переводил дыхание...

— Это нелепо! — воскликнул он громко. — Мертвецы не встают из могил!

Он уверял себя, что стоит только не верить призракам, и они тотчас исчезнут. Он топнул ногой и бросил на них смелый взгляд.

Теперь все глаза были обращены на него. И эти глаза грозно обвиняли его, сурово осуждали! Он замер на месте... Они продолжали смотреть на него и начали медленно подвигаться...

— Ни шага далее! Умоляю вас, ни шага далее! Я знаю, что вы скажете. Вы назовёте меня убийцей.

Ему казалось, что его жертвы утвердительно кивнули головами.

— Правда! Правда! Я убийца! И вы справедливо меня так называете. Я знаю, чего вы хотите потребовать от меня. Я должен освободить всех узников и уничтожить гильотину!

Он снова видел, что его жертвы утвердительно кивнули головами.

— Клянусь, я всё исполню! Только уйдите, только оставьте меня!

Призраки не двигались с места и продолжали смотреть на него.

— Пощадите меня! Пощадите! — кричал он, обезумев от страха.

Он схватился за стул, но стул подался.

— Помогите! Помогите! — раздалось под сводами тюрьмы.

— Кто там кричит? — послышался голос Барасена, который, вернувшись, с удивлением увидел лежавшего на каменном полу Робеспьера.

Он подумал, что Неподкупный упал, вероятно, во сне со стула, и, поставив фонарь на пол, стал помогать ему подняться.

Робеспьер проснулся и стал дико озираться по сторонам. Увидав Барасена, он оттолкнул его от себя.

— Я вижу, что вы ещё не проснулись, — произнёс со смехом сторож.

Робеспьер молча протирал глаза.

— Вы, верно, видели дурной сон? Или, может быть, у вас был кошмар?

— Да, — отвечал Робеспьер, приходя в себя.

И, с трудом поднявшись, он тяжело опустился на стул.

Тогда Барасен объяснил результат посещения келий. Он допросил всех арестантов, но молодого человека по имени Жермен не оказалось.

Робеспьер поблагодарил его, хотя всё ещё беспокойно смотрел по сторонам.

Неожиданно он вскочил и, схватив за руку Барасена, спросил:

— Мы здесь одни?

— Конечно! — отвечал с удивлением сторож.

— Так пойдёмте отсюда скорей! — произнёс Робеспьер нетерпеливо, и как только Барасен отворил решётку, он пустился почти бегом к выходу.

— Гражданин Робеспьер, — крикнул он, — не идите так быстро, я не могу за вами поспеть.

Но Максимилиан не обращал на него внимания и ещё более ускорил шаги.

XII

Робеспьер стал дышать свободно. Он был на свежем воздухе, звёзды сверкали на чистом небе, и Сена тихо катила волны у его ног, но он не смел остановиться на набережной, боясь, чтобы ему, как Фукье-Тенвилю, вода не показалась кровавой.

Мало-помалу он совершенно успокоился, и мысли его вернулись к Оливье. Если юноша не находился в консьержери, то где же он был?

Войдя во внутренний двор Тюильри, он не решил ещё, куда направиться дальше. Но тут его озарила мысль. Он прямо пошёл в павильон Свободы. Там помещался Комитет общественной безопасности, которому были отведены те самые комнаты, в которых когда-то жил Людовик XVI. Этот комитет обыкновенно заседал поздно ночью, и Робеспьер был уверен, что он найдёт кого-нибудь. Действительно, он встретил в прихожей Бильо-Варрена и Коло д’Эрбуа. Они бросали на него иронические взгляды, и ему стало ясно, что после поражения в Якобинском клубе они подвели под него какую-нибудь мину. Это вывело его из терпения, и он гневно воскликнул:

— Так вы выпустили узника, которого я запер в тюрьме Ла-Форс?

— Да, — отвечал Бильо-Варрен, очень довольный, что они чем-нибудь насолили своему грозному противнику.

— Зачем?

— Чтобы подвергнуть его передопросам.

— Где он?

— Ищите!

— Я вам приказываю тотчас его вернуть в тюрьму ЛаФорс!

— Мы не повинуемся вашим приказаниям.

— А, вы хотите вступить в борьбу со мною! Будет вам борьба со мною — и насмерть, завтра же!

Он повернулся и ушёл, с шумом захлопнув за собою дверь.

Бильо-Варрен и Коло д’Эрбуа направились в зал Комитета общественной безопасности, чтобы донести о бурной сцене с Робеспьером. Но на пороге Бильо остановился и сказал:

— Погодите, я прежде пойду и допрошу юношу.

С этими словами он направился в комнату верхнего этажа, где Оливье с пяти часов дня сидел под надзором жандарма, которому Куланжон приказал зорко охранять юношу до решения его судьбы комитетом.

Куланжон был одним из самых ловких сыщиков комитета. Переодетый нищим, он проник в Монморансский лес и был свидетелем свидания Робеспьера с Воганом. Когда же агенты Робеспьера обратили его в бегство, то он долго ждал на опушке леса англичанина, но тщетно: англичанин исчез. Вернувшись в Париж, он тотчас доложил обо всём Комитету общественной безопасности. Бильо-Варрен пришёл в восторг и, потирая себе руки, сказал:

— Этот англичанин, должно быть, Воган, агент Фокса, который уже два дня находится в Париже. А! У Робеспьера тайное с ним свидание! Он составил заговор: прекрасно, это нам на руку!

И Бильо-Варрен приказал Куланжону осведомиться, находится ли по-прежнему англичанин в американском консульстве, пока напишут приказ о его аресте.

Однако в консульстве сыщик узнал, что Воган только что уехал из Парижа. Он усомнился в правдивости этого известия и, наведя дальнейшие справки, убедился, что англичанин отправился в Женеву тотчас после выхода из Монморансского леса.

Члены Комитета общественной безопасности узнали, что им придётся отказаться от обвинения Робеспьера в заговоре, потому что основывать это обвинение на одном показании было невозможно, тем более что Куланжону как агенту комитета никто не поверил бы. В продолжение нескольких дней они надеялись, что англичанин вернётся в Париж. Но вскоре им пришлось отказаться и от этой надежды.

Но однажды вечером Куланжон принёс комитету добрую весть. Случайно посетив по какому-то делу тюрьму Ла-Бурб, он застал арестантов и арестанток за ужином во дворе акаций. Две из арестанток обратили на себя его внимание: ему показалось, что он их где-то видел, и, подумав минуту, он вспомнил, что они разговаривали с Воганом в Монморансском лесу, прежде чем появился Робеспьер. Его подозрение вполне подтвердилось справкой в тюрьме. Эти обе женщины были привезены из Монморанси и арестованы по приказанию Робеспьера.

— Вот и прекрасно! У нас два свидетеля, — воскликнул с восторгом Бильо-Варрен.

— Три, — прибавил сыщик, — я теперь припоминаю, что с этими женщинами был ещё молодой человек.

— Его необходимо разыскать. Отправляйтесь скорей в Монморанси и привезите его сюда.

После двухдневных розысков сыщик нашёл наконец домик в лесу, и сначала садовник отвечал, что он не знает, куда девался Оливье после ареста его матери и невесты, но потом заявил, что, может быть, слесарь Леонар имеет о нём какие-нибудь сведения. Разыскав Леонара, Куланжон добился от него признания, что молодой человек отправился в Париж после ареста матери и невесты. Куланжон поблагодарил слесаря за эти сведения, коими не удовольствовался и ловко разузнал от соседей, что Леонар по временам ездит в Париж и останавливается на улице Рошэ в меблированных комнатах вдовы Вогран.

Вернувшись в Париж, Куланжон разыскал вдову Вогран, и она тотчас рассказала ему, что этот молодой человек был безумец, оскорбивший Робеспьера на празднике в честь Верховного Существа и заключённый потом в тюрьму Ла-Форс.

Комитет общественной безопасности узнал об этом после заседания восьмого термидора и пришёл в восторг.

— Мы сейчас потребуем в комитет всех трёх арестантов и сами допросим их, — произнёс торжествующим тоном Бильо-Варрен.

Действительно, Куланжон получил два соответствующих приказа в тюрьмы Ла-Бурб и Ла-Форс. Прежде всего он отправился за Оливье и перевёз его в Тюильри, где запер в маленькой комнате над комитетским залом под надзором жандарма. Но в Ла-Бурб опоздал: Леба уже освободил обеих женщин по приказанию Робеспьера.

Вернувшись в комитет и не найдя там Бильо-Варрена, Куланжон написал ему о всех подробностях дела.

— У нас остаётся из трёх свидетелей только один, — воскликнул Бильо, явившись с Коло д’Эрбуа после заседания в Якобинском клубе и прочитав записку. — Впрочем, это самый главный. В наших руках человек, оскорбивший изменника. Необходимо тотчас подвергнуть его допросу. Это будет забавно.

По дороге в комнату, где содержался Оливье, он встретил Робеспьера, и между ними произошла бурная сцена, а затем он произвёл допрос арестованного юноши.

Оливье не знал ничего о заговоре. Может быть, Робеспьер виделся с англичанином в лесу, но он, Оливье, ушёл тотчас после встречи с англичанином.

— Вы говорили с ним?

— С кем?

— С Воганом?

— Да, я обменялся с ним несколькими словами.

— Так вы его знаете?

— Моя мать его знает. Он старый друг её и отца.

— Так она знала, зачем он явился в Монморансский лес?

— Нет, она случайно встретилась с ним. Он сбился с дороги и...

— Вы ничего не знаете о том, что произошло после вашего ухода?

— Ничего, кроме ареста моей матери и невесты по гнусному приказу Робеспьера.

Бильо-Варрен был очень разочарован допросом Оливье и даже сомневался, говорил ли тот правду.

— Впрочем, юноша, может быть, и одумается до утра, — говорил он себе, спускаясь по лестнице, — я завтра вторично его допрошу, и, может быть, он тогда откроет всю правду. Однако он кажется чистосердечным.

Размышляя таким образом, он отворил дверь в зал заседаний, но остановился на пороге в изумлении. Ему представилась такая бурная сцена, что он немедленно забыл Оливье.

Этот зал принадлежал к частным апартаментам короля и представлял смесь богатства и изящества, с одной стороны, и грубой вульгарности — с другой. Красовавшиеся некогда над пятью дверями, из которых две выходили в длинный коридор, королевские короны были сорваны. Стены и двери были покрыты печатными декретами конвента и различными произведениями революционной литературы на трёхцветной бумаге. Всё это представляло поразительный контраст в белом золочёном зале в стиле Людовика XV с изящными лепными карнизами и расписным потолком, на котором резвились нимфы и купидоны среди гирлянд цветов. Ещё более резкий контраст обнаруживался в мебели. Рядом с золочёными креслами, дорогая обивка которых висела лохмотьями, стояли простые деревянные стулья с расшатавшимися ножками. В одном углу зала виднелся большой стол с различными кушаньями и бутылками вина.

В ту минуту, когда Бильо-Варрен остановился на пороге, Коло д’Эрбуа, окружённый Барером, Карно, Приером и Эли Лакостом, гневно объяснялся с Сен-Жюстом. Друг Робеспьера сидел за столом и писал речь, которую он должен был произнести на следующее утро в конвенте. Он спокойно, презрительно отвечал на сыпавшиеся на него оскорбления и выводил из себя своих противников ироническими вопросами о заседании Якобинского клуба.

— Вы просто изменник, — кричал Коло, — вы, вероятно, пишете обвинительный акт против нас.

— Вы изменник и клятвопреступник! — прибавил Эли Лакост. — Вы с Робеспьером и Кутоном — триумвират лжи и предательства.

Сен-Жюст, не теряя своего самообладания, положил перо и хладнокровно предложил прочесть свою речь.

— Мы не хотим вас слушать, — воскликнул Барер, — мы не боимся вас и ваших сообщников: вы мальчишка, Кутон, несчастный калека, а Робеспьер...

В эту минуту Бареру подали письмо, он прочитал его, и лицо его приняло беспокойное выражение. Он знаком предложил своим товарищам выйти в коридор под предлогом не мешать Сен-Жюсту.

Освободившись от присутствия врага, Барер объяснил своим друзьям, что это письмо было от Лекуэндра, извещавшего, что войска Коммуны нападут утром на комитет, и предлагавшего свой батальон для защиты комитета.

— Что я вам говорил! — воскликнул Эли Лакост. — Надо тотчас арестовать вождей Коммуны, а также Робеспьера и его двух сообщников.

— А начать с Сен-Жюста с его речью! — прибавил Коло.

— Здесь только что был Робеспьер, — сказал Бильо-Варрен, присоединившийся к своим товарищам. — Он непременно хотел узнать, куда делся арестант из тюрьмы Ла-Форс. Мы с Коло отвечали, что не обязаны давать отчёта в действиях комитета, а он гневно закричал: «Вы хотите борьбы? Будет вам борьба!» Вы видите, нас предупредил сам Неподкупный.

— Но мы его уничтожим благодаря его заговору с англичанином. У нас довольно свидетелей.

— По несчастью, у нас нет свидетелей, — отвечал Бильо.

— Как нет свидетелей! — воскликнул Барер в изумлении. — Что вы хотите этим сказать? Разве Куланжон...

— Он опоздал в тюрьму Ла-Бурб. Леба уже взял по приказу Робеспьера обеих женщин, и куда они делись, неизвестно.

— Мерзавец. Он подозревает, что мы знаем о его заговоре, и спрятал их, как важных свидетелей, но ведь у нас остался юноша.

— Он здесь наверху, но он ничего не знает.

— Он лжёт, он изменник!

— Нет, он, кажется, совершенно чистосердечен и ненавидит Робеспьера. Ну, да я его ещё завтра утром допрошу во второй раз.

— А пока мы должны прибегнуть к хитрости! — сказал Барер.

Все согласились с Барером, что их спасение заключалось в хитрости. К тому же им не грозила мгновенная опасность. Робеспьер не любит насильственных мер и не нарушит закон, даже доведённый до крайности. Вызов, брошенный им в лицо Бильо-Варрену, был только следствием гневной вспышки, и Сен-Жюст уверял их в чистоте намерений Неподкупного. Поэтому для них было всего благоразумнее надеть маску доверия и тем обезоружить триумвират.

В сущности положение комитета было критическое: им необходимо было избрать один из двух одинаково опасных шагов — или открыто вступить в борьбу с Робеспьером и, поборов его, подчинить себе конвент, или оставить власть в руках Робеспьера, который, конечно, в свою очередь уничтожил бы их.

Вернувшись в зал, где Сен-Жюст всё ещё писал свою речь, члены комитета стали громко рассуждать между собою, что в сущности они погорячились и не было причины подозревать в измене Робеспьера и его друзей, которые уже не раз доказали на деле свой патриотизм. Гораздо важнее было принять меры к защите комитета, так как ему грозила опасность со всех сторон. Всё это говорилось громко, чтобы доказать Сен-Жюсту полное доверие к нему.

— Если бы якобинцы и Коммуна предпринимали что-нибудь против комитета, то я знал бы об этом, — сказал Сен-Жюст, вмешиваясь в разговор и как бы доверяя своим противникам. — Значит, вам нечего тревожиться. Конечно, на улице было значительное волнение благодаря распространённой против Робеспьера клевете. Неподкупный вскоре успокоит народ. Что же касается меня, то я готов забыть оскорбления, нанесённые одним из моих товарищей в пылу разговора.

Коло д’Эрбуа по знаку Барера выразил сожаление, что он увлёкся и наговорил лишнее.

— На это не надо обращать внимания. И так смеются над вечными ссорами в комитете.

Сен-Жюст хладнокровно кивнул головой и, окончив черновик своей речи, спрятал его в карман.

— Теперь пять часов, — сказал он, вставая и смотря на часы, — к десяти мою речь перепишут, и я вам её прочту, чтобы уничтожить всякие недоразумения.

Он надел шляпу, взял палку и удалился, а все остальные члены комитета также стали собираться домой. Но не успел Сен-Жюст исчезнуть за наружной дверью, как они вернулись в комитетский зал и тотчас послали за тремя личностями, которых подозревали в сообщничестве Робеспьеру в организации народного восстания. Это были Ганрио, начальник конвентской армии, Пэан, агент Коммуны, Флерио-Леско, мэр Парижа.

Последние два вскоре явились, но Ганрио нигде нельзя было отыскать. Их держали в комитете в течение четырёх часов, угощая, они курили, ели, пили и болтали. На предлагаемые им бесконечные вопросы они отвечали в таком духе, что комитет мало-помалу успокоился.

Между тем парижское население, не спавшее всю ночь, начало с пяти часов заполнять галереи конвента, хотя заседание должно было начаться только в полдень. Каждую минуту начали приходить люди из зала конвента с заявлениями, что волнение публики всё возрастает.

В половине одиннадцатого комитет открыл своё заседание, а Пэан и Флерио-Леско удалились. Сен-Жюст не появлялся, но вскоре раздался стук костылей по коридору, и в дверях показался Кутон.

— Где Сен-Жюст? — спросил он.

— Сейчас придёт.

Ровно час удерживал Кутон комитет уверениями, что немедленно придёт Сен-Жюст, и старался занять его разговором о патриотизме Робеспьера. Наконец, Карно не выдержал и смело заявил, что всё это проделки Кутона, Сен-Жюста и Робеспьера с целью обмануть комитет.

— Вы напрасно так дурно говорите о патриотизме Робеспьера, — протестовал Кутон, — вы низко клевещете на друга своего детства.

— Если я поступаю низко, то вы изменник! — воскликнул Карно вне себя от злобы.

Предчувствуя бурю, Кутон с трудом поднялся и удалился на своих костылях. Роковые известия достигли комитета. Его действительно обманули. Сен-Жюст сейчас взойдёт на трибуну, чтобы прочесть обвинительный акт против комитета. Робеспьер составил список восемнадцати лиц, казни которых он немедленно требовал.

Среди общего смятения кто-то вошёл в зал и спросил Битьо-Варрена. Ему отвечали, что Бильо вышел, но сейчас вернётся.

— А, вот и Фуше! — раздалось со всех сторон.

В дверях показался депутат Фуше, и на посыпавшиеся на него вопросы он отвечал:

— Да, ваши опасения справедливы. Робеспьер снял маску и предъявил обвинения против некоторых своих товарищей. Конечно, он и меня не забыл.

— Имена, имена! — снова раздалось со всех сторон.

Фуше не знал, кого именно будет обвинять Робеспьер, но каждый боялся за себя, и все смотрели с беспокойством на часы. Оставалось только двенадцать минут до открытия заседания конвента. Через минуту явился ещё депутат и заявил, что Робеспьер вошёл в зал со своим братом Огюстеном, Кутоном, Леба и всеми своими сторонниками при оглушительных рукоплесканиях публики, переполнившей галерею.

— Это его обычные клакёры, — заметил кто-то.

— С пяти часов робеспьеристы обоего пола едят, пьют и безобразничают на галереях.

— Они уже с утра пьяны!

— Ну, пойдём отдавать свои головы пьяным! — воскликнул Фуше.

В эту минуту появился Бильо-Варрен.

— Наконец-то, он пришёл! — воскликнул кто-то, и Бильо забросали вопросами. — Это, правда, начинается борьба?

Бильо был очень встревожен, обтирал платком лицо и спросил стакан вина.

— Да, — отвечал он, — борьба началась, и смертельная. Я ведь вас предупреждал. Робеспьер прямо мне об этом сказал вчера, а мы не можем доказать существования заговора.

— Какого заговора? — спросил Фуше.

— Ах да, вам это неизвестно...

Бильо знаком распорядился, чтобы закрыли двери, так как в коридоре сновали шпионы Робеспьера, и начал рассказывать историю об англичанине. Фуше и другие члены комитета, Вадье, Амар и Вулан, которые ничего не знали об этом, слушали с любопытством, но остальные из их товарищей, которым уже набил оскомину этот рассказ, нетерпеливо ходили взад и вперёд по комнате.

В виде улики против Робеспьера Бильо-Варрен предъявил привезённый Куланжоном из тюрьмы Ла-Бурб приказ Неподкупного об освобождении двух женщин.

— Конечно, этого достаточно, чтобы погубить его, — сказал Фуше. — Ну, а что же говорит юноша?

— Я только что вторично его допросил: он повторил своё первое показание, и, по-видимому, это показание так же чистосердечно, как его ненависть к Робеспьеру. Он искренно сожалеет, что не убил его во время праздника на площади Революции.

— Если бы он это сделал, то мы все были бы спасены! — раздалось со всех сторон.

— Да, но он этого не сделал, — заметил Фуше, — а существование заговора мы не можем ничем доказать.

— Неправда, измена Робеспьера очевидна!

Завязался оживлённый спор. Измена Неподкупного была очевидна, но конвент ей не поверит. Он потребует доказательств. А ему нельзя было представить ни англичанина, ни женщин. Единственным свидетелем был Куланжон, получавший жалованье от комитета. Обвинять Робеспьера при таких обстоятельствах было одним безумием. Он произнесёт пламенную речь и втопчет в грязь своих врагов.

— Это правда! — произнёс один из членов комитета. — Ему стоит только открыть рот, чтобы все задрожали от страха и согласились с ним.

— Так мы зажмём ему рот, — произнёс Фуше, — это единственное средство покончить с ним.

Взоры всех обратились на него вопросительно. Фуше объяснил свою мысль. Они должны были все поднять такой крик, такой шум и гам, чтобы Робеспьер не мог произнести ни слова. Публика на галереях начнёт громко протестовать и увеличит общее смятение. Робеспьер покричит, покричит и умолкнет от истощения, побеждённый сумятицей.

— Верно, верно! — воскликнули все присутствовавшие в один голос.

Бильо одобрил эту мысль и распорядился уведомить всех их друзей о новой тактике, заключавшейся в том, что не надо дозволять Робеспьеру произнести ни одного слова.

— Скорее, скорее! Сен-Жюст входит на трибуну, — воскликнул кто-то, отворяя дверь.

— Хорошо, хорошо! — отвечал Бильо. — Начнём с Сен-Жюста.

И все бросились к дверям.

Между тем Фуше предупредил знаком Бадье, Омара и Булана, чтобы они остались, а когда все удалились, то Фуше сказал вполголоса:

— Хотя я и предложил этот план, но его недостаточно, чтобы одолеть Робеспьера. Даже арестованный, приговорённый к смерти на эшафоте, он всё-таки будет нам опасен. Народ так обожает его, что во всякое время освободит его, а тогда он нас всех погубит. Примем лучше более действенные меры. Где сумасшедший юноша, о котором говорил Бильо?

— Вот там, — отвечал Омар, указывая на левую дверь. — Позовите его, я поговорю с ним от имени комитета.

Хотя товарищи не поняли его намерения, но Вулан отворил дверь и позвал арестованного.

Оливье вошёл в комнату в сопровождении жандарма, который, увидев Фуше и других членов комитета, почтительно остановился на пороге. Юноша взглянул на них равнодушно, думая, что его будут снова спрашивать об англичанине.

— Молодой человек, — сказал Фуше, надев шляпу и как бы собираясь уйти, — вы первый заклеймили тирана, с которым мы теперь вступили в борьбу. Этого достаточно, чтобы комитет оказал вам снисхождение: вы можете идти. Гражданин свободен, — прибавил Фуше, обращаясь к жандарму.

Последний удалился, и Оливье хотел сделать то же, но Вадье остановил его.

— Только берегитесь, молодой человек, чтобы снова не попасться в когти нашему врагу, если он восторжествует, — сказал Вадье, поняв план Фуше.

Оливье остановился и произнёс:

— Граждане, я боюсь не за себя: моя мать и невеста находятся в тюрьме, и Робеспьер отомстит им за меня.

— По всей вероятности, — заметил Фуше.

— Так комитету следует их освободить.

— Так комитет и хотел сделать, — отвечал Фуше, пожимая плечами, — но это невозможно.

— Почему?

— Потому что Леба увёз их из тюрьмы Ла-Бурб по приказу Робеспьера, — отвечал Фуше. — Бумага подписана Робеспьером.

— Где же они? — воскликнул юноша вне себя от ужаса.

— В консьержери. А через двадцать четыре часа им объявят приговор.

— Изверг, изверг! — произнёс Оливье и прибавил: — Но комитет всемогущ. Освободите их, умоляю вас.

— Какой вы простак! — отвечал Фуше. — Вы думаете, что мы всемогущи, а нам надо самим спасать свои головы. По всей вероятности мы завтра встретимся с вашей матерью и невестой на эшафоте.

— Боже мой, Боже мой! — воскликнул Оливье вне себя от отчаяния. — Неужели никто не убьёт этого дикого зверя?

— Но кто же решится быть убийцей? — заметил Фуше.

— Разве убийца тот, кто убивает бешеную собаку? — воскликнул Оливье, выходя из себя. — А если народного мстителя растерзают на куски, так что же? Он отомстит за себя и спасёт тысячи жертв.

— Конечно! — отвечал Фуше. — Это единственное средство спасти вашу мать.

— Но не надейтесь, молодой человек, такой герой не найдётся, — заметил Вадье.

— Патриоты вроде Брута давно исчезли со света, — прибавил Омар.

— Не надо многих, а один найдётся! — дико воскликнул Оливье и прибавил: — А где выход отсюда?

Вадье указал ему выход.

— Благодарю вас, граждане! До свидания!

Члены комитета общественной безопасности молча взглянули друг на друга.

— Убьёт ли он Робеспьера? — произнёс Вадье.

— Может быть, — отвечал Омар.

— Однако идёмте кричать! — сказал Фуше.

И они всё бросились бегом к залу конвента.

XIII

Заняв своё место в зале заседаний, Фуше с любопытством оглянулся. Коло д’Эрбуа занимал председательское место. На трибуне стоял Сен-Жюст, а под нею прямо против бюста Брута виднелся Робеспьер, который как будто охранял трибуну, как верный часовой.

— Он одет, как в день праздника Верховного Существа, — шепнул иронически Фуше своему соседу.

Действительно, на Робеспьере был синий фрак, белый шёлковый вышитый жилет, короткие брюки, белые чулки и башмаки. Он не забыл также парик и пудру. Странное зрелище представляла эта фигура, изящно одетая по старой моде среди полутора тысяч депутатов и слушателей, заполнявших зал. Духота была так велика, что многие из присутствовавших расстёгивали сюртуки, жилеты и даже рубашки, обнажая грудь, а на галереях грубые представители партии sansculotte, сняв свои красные колпаки, повесили их на палки, которые они держали в руках. Большинство слушателей состояло из робеспьеристов обоего пола, которые забрались в зал с пяти часов утра и проводили время до открытия заседания довольно весело. Они пили, ели и пели песни.

Появление Робеспьера ровно в 12 часов было встречено громкими рукоплесканиями публики, на что он отвечал любезными поклонами и улыбками.

— Я вам говорил, что мы одержим успех! — сказал он, обращаясь к сопровождавшему его Леба.

Он был так уверен в своей победе, что, выходя из дома, совершенно успокоил семью Дюплэ относительно результата заседаний.

— Поверьте мне, — прибавил он, — большая часть членов конвента — люди беспристрастные.

Но в самом начале заседания, когда Сен-Жюст взошёл на кафедру, обнаружилось, что его враги не дремали и подготовили могущественную демонстрацию, почему Робеспьер и выбрал место около трибуны, решившись предупредить всякую попытку помешать Сен-Жюсту произнести свою речь. Он так же, как накануне Робеспьер, начал огульно обвинять Комитет общественной безопасности, не называя имён.

— Довольно общих слов, — крикнул Тальен, один из заговорщиков против Робеспьера, — называйте по именам!

Сен-Жюст пожал плечами и продолжал говорить. Но со всех сторон раздавались крики и поднимался такой шум и гам, что, несмотря на пламенные протесты Робеспьера, оратор не мог кончить своей речи. План Фуше вполне удался.

Тогда Бильо-Варрен просит слова и ловко пробирается на трибуну при рукоплесканиях своих друзей.

Робеспьер кричит, машет руками, но его голос заглушается криками:

— Дайте говорить Бильо-Варрену! Дайте говорить Бильо-Варрену!

Коло д’Эрбуа звонит изо всей силы в председательский колокольчик и тем увеличивает общую сумятицу.

— Не слушайте Бильо-Варрена! — продолжает восклицать Робеспьер. — Его слова — ложь!

— К порядку! К порядку! — раздаётся со всех сторон. — Робеспьер не на трибуне! На трибуне Бильо-Варрен! Пусть он говорит! Пусть он говорит!

Робеспьер презрительно пожимает плечами и возвращается на место.

Мало-помалу водворяется тишина, и Бильо-Варрен начинает говорить:

— Я вчера был в Якобинском клубе. Весь зал был полон людей, приведённых для того, чтобы оскорблять депутатов и клеветать на Комитет общественной безопасности, который день и ночь заботится о том, чтобы у народа был хлеб, а у армии — оружие для того, чтобы одержать победу.

— Хорошо, хорошо! — слышится чей-то голос, и раздаются громкие рукоплескания.

— Я вижу, — продолжает оратор, указывая на ту часть зала, которая носила название Горы, — вот там сидит один из негодяев, который меня оскорбил вчера. Да, да, это он!

Друзья Бильо снова поднимают колоссальный шум, среди которого слышатся крики:

— Вон! Вон!

Несчастный депутат, на которого заговорщики неистово бросаются, сначала старается себя защитить, уверяя в своей невиновности, но потом, видя грозящую ему опасность, быстро исчезает.

Пользуясь своим успехом, Бильо переходит прямо к обвинению Робеспьера.

— Этот человек, — кричит он во всё горло, — забрал в свои руки парижскую армию и осмелился поставить во главе неё недостойного Ганрио. Он не спросил для этого ни вашего, ни нашего согласия, а действовал самовольно. Он уверяет, что перестал ходить в комитет, потому чго комитет действует деспотически. Он лжёт.

Робеспьер вскакивает и хочет ответить со своего места, но ему не дают произнести ни одного слова.

— Да, вы лжёте, — продолжает Бильо, — вы потому перестали к нам ходить, что мы не согласны быть вашими сообщниками и помочь вам уничтожить свободу! Ваша цель — сеять между нами раздоры, истребить нас поодиночке и сосредоточить всю власть в своих руках. Вы окружаете себя только пьяницами и развратниками, вроде того секретаря, который украл 150 000 ливров и которого вы приютили под своим крылом! Вы — «неподкупный», вы, мозолящий всем глаза своей добродетелью и честностью!

Раздаётся смех, и Робеспьер презрительно пожимает плечами, считая унизительным отвечать на такое бессмысленное оскорбление.

Фуше громче всех смеётся и шепчет соседу:

— Умная, ловкая тактика! Молодец Бильо!

Оратор теперь взывает к патриотизму конвента и умоляет его принять меры для своей безопасности.

— Если вы не укротите этого безумца, — восклицает он в конце своей речи, — то вы все погибнете, потому что он отдаст в жертву гильотине всех, кто мешает ему достигнуть своих честолюбивых целей. Дело идёт о спасении конвента, о спасении Республики, о спасении Франции. Я требую, чтобы конвент объявил своё заседание беспрерывным, пока он не положит конец честолюбивым планам нового Катилины, который хочет сделаться тираном, предав нас всех смерти!

Раздаются громкие рукоплескания, и друзья Бильо восторженно машут платками.

Робеспьер поднимается со своего места и в сильном волнении кричит:

— Всё это ложь, и я это докажу!

Его слова заглушаются неистовыми криками:

— К порядку! К порядку!

— Я отвечу этому изменнику, — продолжает кричать Робеспьер и хочет пробраться к трибуне, но заговорщики заграждают ему путь и усиливают общую сумятицу.

— Тише! Тише! — слышится голос с председательского места.

Тюрьо заменил Коло д’Эрбуа и громогласно произносит:

— Никто не может говорить, пока я не дам ему права голоса.

— Я требую, чтобы меня выслушали, — восклицает Робеспьер, напрягая свой голос.

— Нет, я даю слово Вадье! — произносит председатель, звоня в колокольчик.

И на трибуне показывается Вадье.

— Да, да, пусть говорит Вадье! — произносят несколько голосов.

— Это низко! Это подло! — протестует Робеспьер.

— К порядку! К порядку!

— Граждане... — начинает Вадье.

Но Робеспьер не даёт ему говорить, требуя, чтобы его выслушали раньше.

— Заставьте, председатель, его замолчать! Мы хотим слушать Вадье.

Тюрьо звонит в колокольчик и приказывает Робеспьеру не перебивать Вадье.

— Слово Вадье! — произносит он.

Робеспьер снова покоряется судьбе и молча занимает своё место.

Мало-помалу водворяется тишина, и Вадье начинает говорить слащавым голосом.

— Граждане, только 22 прериаля я понял всё двоедушие этого человека, который скрывается под столькими масками и который, не имея возможности спасти друга от грозящей ему опасности, посылает его на эшафот...

Раздаются смех и рукоплескания.

— Если вы станете его слушать, — продолжает Вадье, — то он станет вам доказывать, что он единственный защитник свободы и его все преследуют. В сущности же он преследует всех...

— Слушайте! Слушайте! Верно! Верно!

— Он жалуется, что ему не дают говорить, а в сущности он только один и говорит. Его вечный аргумент: я лучший друг Республики, а такой-то смотрит на меня искоса, значит, он изменник Республики, так как я и Республика — одно!

Снова слышатся смех и одобрительные восклицания.

Робеспьер бросает вокруг себя презрительные взгляды. Но оратор ловко взял шуточный тон и, сделав смешной грозную фигуру Робеспьера, унизил его настолько в глазах колебавшихся депутатов, что они готовы были примкнуть к заговорщикам.

Однако Вадье, продолжая свою речь и увлекаясь успехом, пустился в мелочные подробности и стал рассказывать анекдоты о том, как агенты Робеспьера следили за членами Комитета общественной безопасности по ресторанам и кабачкам.

— И вы можете слушать такой вздор! — воскликнул Робеспьер, заметив, что конвент начинает утомляться болтовнёй Вадье, и желая возбудить в нём чувство достоинства.

Но Тальен понял опасность и бросился к трибуне с криком:

— Я прошу слова! Мы удаляемся от вопроса!

— Не бойтесь, я вернусь к вопросу! — отвечает Робеспьер, подбегая к трибуне с другой стороны. Но несколько депутатов, стоящих на ступенях, отталкивают его изо всех сил.

— Мы хотим слушать Тальена, Тальена!

— После меня! — кричит Робеспьер и с неимоверными усилиями поднимается на трибуну. — Несправедливые, гнусные судьи, неужели вы хотите слушать только моих врагов?..

— К порядку! К порядку! Тальен говорит! — слышится со всех сторон.

— Граждане! — начинает Тальен зычным голосом.

— Молчи, негодяй! — начинает Робеспьер в отчаянии.

— Арестуйте сумасшедшего! — произносит кто-то.

— Я хочу говорить! Я буду говорить! — произносит Робеспьер.

Несколько депутатов хватают его за руки. Тюрьо неистово звонит, и снова порядок с трудом восстанавливается.

— Маски сорваны! — начинает Тальен громовым голосом, пока Робеспьер, остановленный на ступенях трибуны многочисленными депутатами, с трудом переводит дыхание. — Вчерашняя речь, повторенная потом в Якобинском клубе, доказала нам, что за человек этот пресловутый патриот, который во время взятия Тюильри и ареста короля скрывался в своём логовище. Этот благородный гражданин, уверяющий в Комитете общественной безопасности, что он защитник угнетённых, составляет в тиши своего кабинета списки жертв, кровь которых запятнала храм новорождённой свободы!

— Слушайте! Слушайте!

— Но его мрачные планы теперь обнаружены, — продолжает Тальен, — мы свергнем тирана, прежде чем он зальёт кровью всю Францию. Продолжительная удача побудила его забыть осторожность. Он выдал себя в минуту торжества, когда ему оставалось только назвать себя королём! Я также был вчера в Якобинском клубе, и мне стало страшно за Республику, когда я увидел, какая громадная армия сомкнула ряды вокруг знамени этого нового Кромвеля. Я вызвал тень Брута, и если конвент не прибегнет к правосудию, чтобы низвергнуть тирана, я поражу его в самое сердце вот этим кинжалом.

И Тальен машет в воздухе кинжалом. Он хочет броситься на Робеспьера, но десятки рук удерживают его, и со всех сторон раздаётся:

— Браво! Браво! Тальен!

Между Робеспьером, Тальеном и окружающими их депутатами происходит ужасная свалка. В воздухе стоят проклятия, грубая брань, площадные ругательства. Председатель тщетно старается водворить порядок своим звонком.

Наконец шум немного стихает, и Робеспьер, пользуясь тем, громко кричит:

— Негодяи! Подлецы! Вы хотите осудить меня, не выслушав моего оправдания!

— Мы применяем ваш же прериальский закон! — отвечает ему кто-то ироническим голосом.

Видя всю бесполезность дальнейших усилий, чтобы взойти на трибуну, Робеспьер направляется на середину зала и громко кричит, обращаясь к депутатам Горы:

— Выслушайте же меня, граждане! Умоляю вас, выслушайте меня!

Ему отвечают дружным криком:

— Нет! Нет! Баллотировать его арест!

Робеспьер отшатывается с ужасом. Его взгляд останавливается на депутатах центра.

— Я обращаюсь к вам, а не к этим изменникам! — восклицает он.

Но центр безмолвствует.

— Баллотировать! Баллотировать! Арест! Арест!

Ни один голос не раздаётся в его защиту. Никто не решается его защищать. Даже толпа в галереях молчит.

— Подлецы! Подлецы! — вырывается из уст Робеспьера.

Но его голос заглушён криками:

— Ты подлец! Смерть тирану! Баллотировать его арест! Баллотировать его арест!

Робеспьер, бледный, истощённый, делает ещё последнюю попытку.

— Председатель убийц, — обращается он к Тюрьо, — я в последний раз требую слова!

— Нет! Нет!

— Так принимайте постановление о моём убийстве! — начал он, но голос ему изменил, и он не докончил своей фразы.

— Он подавился кровью Дантона! — произнёс кто-то.

— Так вы мстите за Дантона! — произнёс Робеспьер, собравшись с силами. — Отчего же вы его не защитили, собаки?

— Ты зажал рот защитникам Дантона, — отвечали ему, — теперь настала твоя очередь.

— Вы затравили его, псы! — злобно произносит Робеспьер.

— Неужели так тяжело свергнуть тирана? — раздаётся чей-то голос.

Это восклицание возбуждает новую сумятицу. Тальен взбирается на трибуну и требует, чтобы подвергнут был голосованию вопрос об аресте Робеспьера.

— Голосовать! Голосовать! — раздаётся со всех сторон.

Но неожиданно общее внимание обращается на депутата, который выходит на средину зала и говорит твёрдым, звучным голосом:

— Я требую чести разделить судьбу брата, которому всегда помогал в осуществлении его благородных целей!

Это был Огюстен Робеспьер, который вернулся в Париж накануне и благородно жертвовал своей жизнью.

— Ставьте вопрос об аресте двух братьев Робеспьеров!

— И меня! — гордо закричал Леба.

— И Сен-Жюста!

— И Ку тона!

— Голосовать! Голосовать!

— Я поставлю вопрос на голосование, когда водворится порядок! — произносит председатель.

— Все по местам!

Депутаты занимают свои места, и среди рокового молчания раздаётся голос председателя:

— Граждане, я ставлю вопрос об аресте Максимилиана Робеспьера, Огюстена Робеспьера, Сен-Жюста, Кутона и Леба. Кто согласен с этим предложением, пусть встанут.

Около сотни депутатов встают, они все принадлежат к Горе. Видя, что центр остаётся неподвижным, Робеспьер подумал, что враги поддержат его, и восклицает:

— По крайней мере вы, справедливые члены центра, выскажетесь за правду!

Но весь центр поднялся, как один человек. Теперь весь конвент стоял. Вопрос об аресте решён единогласно.

Робеспьер зашатался и почти упал подле трибуны.

Председатель официально объявляет о результатах голосования среди восторженных рукоплесканий.

Приставы подходят к Робеспьеру, но он отталкивает их, бледный от злобы.

— Робеспьер не хочет повиноваться конвенту, — произносит председатель, — приставы, позовите жандармов.

— Жандармов! Жандармов! — кричат во всех углах зала.

Публика на галерее поднимается со своих мест и неистово вопит.

— Да здравствует свобода! Да здравствует свобода!

Робеспьер вскакивает со скамейки и в отчаянии восклицает:

— Нет более свободы! Торжество этих негодяев — похоронный звон свободы!

Между тем появляются жандармы. Они окружают обвиняемых и выводят их.

Робеспьер удаляется, гордо подняв голову и скрестив руки на груди. Он даже не бросает взгляда на толпу, которая ещё недавно его восторженно приветствовала, а теперь неистово его освистывает.

Слушатели спускаются с галереи в зал, и там происходит неописуемая сумятица. Наконец, над смутным говором поднимается крик:

— Да здравствует конвент!

Но он тотчас заглушён другим, более громким, более могучим:

— Да здравствует Республика!

Между тем арестованные исчезли.

XIV

Урбен видел с галереи в зале конвента падение Робеспьера и немедленно побежал на улицу Мартруа, чтобы предупредить Клариссу и Терезу насчёт небезопасности их убежища в ратуше.

Услыхав эту роковую весть, Кларисса воскликнула:

— Так Оливье погиб! Вся моя надежда была на Робеспьера. Только он один мог спасти Оливье из когтей Комитета общественной безопасности. Теперь же, что станется с ним?

Урбен тщетно старался её успокоить, как в комнату вошла Тереза. Она всё слышала из спальни. Как, их спасение, спасение Оливье зависело от Робеспьера?

— Неужели человек, бывший здесь, наш покровитель?.. — начала она, но Кларисса её перебила:

— Да, это он, бывший секретарь твоего дедушки.

Тереза хотела что-то сказать, но Кларисса зажала ей рот рукой.

— Тише, тише, дитя моё. Забудь о его прошлом и помни только, чем мы ему обязаны. Он теперь побеждён, и, увы, вместе с ним исчезла наша последняя надежда.

— Не отчаивайтесь, мама, — возразила Тереза, забывая о своём горе и стараясь только успокоить Клариссу. — Господь нам поможет. Мы так много Ему молились, что Он нас не оставит.

Урбен также уговаривал её не отчаиваться. Поговаривали о восстании Коммуны и о нападении на конвент вооружённых сил под предводительством Кофиналя, вполне преданного Робеспьеру.

— С ним, — прибавил он, — никогда не знаешь, что может случиться. Он так способен и так популярен, что может вынырнуть. Если же он спасётся, то снова будет всемогущим и всё повернёт по-своему.

— Да будет воля Божья! — сказала, наконец, Кларисса, покоряясь своей судьбе. — Пойдите и разузнайте, что делается. Мы будем вас ждать здесь.

Урбен удалился, а обе женщины, опустившись на колени, стали молиться.

Между тем разразилась гроза, которая висела над Парижем целый день. Ночь уже наступила, и молния блестела в темноте, а вслед за нею раздавались удары грома. Неожиданно послышался звон колокола. Он раздавался всё громче и громче и перешёл в набат.

Кларисса поднялась с пола и подошла к окну вместе с Терезой. Вдали виднелись войска, блестели ружья и пики.

— Долой конвент! Да здравствует Неподкупный! Выходите на улицу! — раздавалось со всех сторон.

К этим крикам примешивались барабанный бой, бряцание оружия, лошадиный топот. Очевидно, происходило народное восстание.

Вдруг кто-то постучался в дверь.

— Войдите! — сказала Кларисса.

— Я вам говорил, — воскликнул Урбен, вбегая в комнату и едва переводя дыхание, — Робеспьер свободен.

— Свободен! — воскликнули обе женщины с искренней радостью.

— Да, народ его освободил по дороге в консьержери и отнёс в ратушу, где он теперь принимает меры против конвента вместе со своими друзьями Кутоном, Сен-Жюстом и Леба. Обе партии собирают все свои силы, и будет борьба насмерть. Кофиналь отступил к ратуше.

По-прежнему слышался набат, и всё чаще и чаще раздавались крики:

— К оружию! К оружию! Да здравствует Неподкупный!

— Слышите, — произнёс Урбен, — весь город поднимется и пойдёт на Тюильри!

— Что же будет с нами и с моим сыном! — воскликнула Кларисса.

— Насчёт вашего сына я ничего не знаю, но гражданин Робеспьер подумал о вас обеих и прислал меня сказать вам, что здесь вам оставаться небезопасно. Защитники ратуши могут войти сюда, чтобы стрелять из окон по наступающим войскам. Мне приказано отвести вас в ратушу, где гражданин Робеспьер принял меры для вашей безопасности, но прежде всего он желает вас видеть. Вы должны дожидаться его в комнате, соседней с залом заседаний Коммуны, где он теперь совещается со своими товарищами. Он выйдет к вам, как только освободиться. Ваша квартира сообщается коридором с ратушей.

— Пойдёмте, — сказала Кларисса и, взяв за руку Терезу, последовала за Урбеном.

Он провёл их через целый ряд комнат и коридоров к двери, отворяя которую, он сказал:

— Подождите здесь гражданина Робеспьера, он в соседнем зале, а я пойду и объявлю, что привёл вас.

Комната, в которой находились обе женщины, была оклеена зеленоватыми обоями и украшена революционными эмблемами. На возвышении между двумя дверьми стоял стол, а у подножия его было расположено несколько кресел и стульев.

Гроза продолжалась, и среди блеска молний слышались ужасные раскаты грома. Кларисса подошла к окну, но увидев, что на площади под окном устанавливали пушки и двигались люди, вооружённые ружьями и пиками, быстро отскочила и оттолкнула от окна Терезу.

— Нет, нет, не смотри на это ужасное зрелище! — сказала она.

В эту минуту отворилась дверь, и вошёл Робеспьер в сопровождении Урбена. Необыкновенные события дня оставили неизгладимые следы на его бледном, истощённом лице.

— Я сяду, — сказал он, опускаясь в кресло и обтирая платком крупные капли пота, выступившие на его лбу. — Откройте, Урбен, окно, здесь очень душно. Извините, — прибавил он, обращаясь к Клариссе, — но я очень устал. Сядьте поближе ко мне. Урбен вам рассказал, что случилось со мною?

— Да, — отвечала Кларисса и, пододвинув к нему кресло, села, а Тереза, прислонившись к спинке кресла, стала пристально смотреть на человека, пользовавшегося такой грозной славой.

Наступило тяжёлое молчание. Кларисса хотела спросить об Оливье, однако её удерживала мысль, что судьба самого Робеспьера висела на волоске. Но он отгадал, о чём она думала.

— Вы печалитесь о своём сыне?

— Где он?

— Не знаю, — отвечал Робеспьер и рассказал слабым, дрожащим голосом о неудовлетворительном результате его справок в консьержери и о переводе Оливье из тюрьмы Ла-Форс неизвестно куда Комитетом общественной безопасности. — Если бы я одержал победу, то я освободил бы его, но теперь...

Кларисса вскочила с ужасом. Неужели её агония снова начнётся? Но Робеспьер старался её успокоить. Он мог ещё одержать верх над конвентом, и тогда ему будет легко одержать верх над Оливье.

— А если вы не одержите победу? — промолвила Кларисса, забывая всё на свете и думая только о своём сыне.

— Он всё-таки будет спасён. Его единственная вина заключается в том, что он оскорбил меня. После же моего падения он будет героем. Он вернётся к вам обеим, к вам обеим, — прибавил Робеспьер, нежно взглянув на Терезу. — Дайте мне вашу руку, дитя моё. Зачем она так дрожит? Быть может, на вашем юном лице, полном любви к вашему жениху, остановятся с улыбкой в последний раз мои глаза.

Кларисса была очень тронута этой сценой и хотела что-то сказать, но Робеспьер её перебил.

— Вам нельзя здесь оставаться. Пройдите в соседнюю комнату и там подождите, пока мы двинемся на Тюильри.

Затем Урбен доставит вас в надёжное убежище. Если я буду побеждён, то вам всё-таки опасаться нечего. Ведь вы также мои жертвы.

— Зачем отчаиваться? — сказала Кларисса. — Ещё не всё погибло.

— Нет, почти всё. Я слишком поторопился с наступлением на конвент. Я знаю, чьё это дело и кто мне мстит.

— Кто?

— Мертвецы.

Кларисса и Тереза посмотрели на него с изумлением.

— Вы не можете этого понять... Однако довольно, надо подумать о вашей безопасности. Проводите этих гражданок в соседнюю комнату и исполните мои приказания, — сказал он, обращаясь к Урбену.

В это время раздались громкие голоса в зале.

— Идите скорей, мои друзья сейчас явятся сюда! — сказал Робеспьер и повёл обеих женщин к дверям, но на пороге уже показались Леба, Огюстен Робеспьер, Сен-Жюст, Кутон, Флёрио-Леско, Кофиналь, Пэан и Дюма.

— Теперь не время болтать с женщинами! — воскликнул с нетерпением Кофиналь, вице-председатель революционного трибунала и самый энергичный сторонник восстания.

— Господа, разве я не имею права быть человеком? — произнёс Робеспьер утомлённым голосом и тяжело опустился в кресло.

В эту минуту комната наполнилась многочисленными патриотами, которые окружили Робеспьера.

— Что делать? — спрашивал один.

— Когда же мы пойдём на Тюильри? — спрашивал другой.

— Если атаку отложить, то конвент перейдёт в наступление, — рассуждал третий.

— Каждая минута дорога, — замечал четвёртый, — нелепо бить в набат, а затем целую ночь рассуждать. Кого и чего мы ждём?

Несколько минут Робеспьер молчал, но потом, выведенный из терпения, он вскочил и, указывая на окно, произнёс:

— Кого и что я жду? Очень просто. Я жду, чтобы весь Париж восстал, а восстали только немногие кварталы, да и то, посмотрите на площадь, сколько уже ушли ужинать! — прибавил он с иронической улыбкой.

— Они ушли не ужинать, а им надоело ждать, — заметил Флёрио-Леско.

Гроза между тем усиливалась, и дождь перешёл в ливень.

— Это ещё более разгонит наших сторонников, — заметил Робеспьер.

Леба, стоявший у окна и тщетно кричавший толпе, чтобы она не расходилась, так как сейчас её двинут на Тюильри, воскликнул:

— Они уходят сотнями!

Патриоты снова пристали к Робеспьеру, требуя немедленной атаки Тюильри.

— Решайтесь же скорее, — кричал Кофиналь, — довольно потеряно времени!

— Хорошо! Идём! — сказал Робеспьер, медленно вставая, и прибавил с горькой улыбкой: — Дай Бог, чтобы защитники конвента были так же мужественны, как наши!

— Прежде чем идти, — сказал Пэан, обращаясь к Робеспьеру, — подпишите вот эту прокламацию, она поможет возбудить восстание во всех кварталах.

— Хорошо. Дайте бумагу.

Леба подал ему перо, и Робеспьер только что начал подписывать бумагу, как вдруг остановился. Вдали послышались звуки труб.

Все переглянулись с беспокойством. В эту минуту в комнату вбежал, едва переводя дыхание, Дидье.

— Войска конвента идут на ратушу под предводительством Барра! — воскликнул он. — Они приближаются двумя колоннами. Впереди всех марширует Леонар Бурдон и при свете факелов громко читает декрет конвента, объявляющий Робеспьера и его сторонников вне закона, так что всякий может стрелять в них безнаказанно.

— Но народ, народ за нас! — произнёс Леба.

Нет, народ более не стоял за Робеспьера, а повернул обратно к ратуше, приветствуя войска конвента.

— Вон они кричат, теперь уже против нас! — прибавил Дидье.

Началась паника.

— Отступим в предместья! — кричал один.

— Укрепимся в арсенале! — предлагал другой.

Но Робеспьер произнёс авторитетным тоном:

— Всё это безумие! Надо здесь защищаться! Чтобы орудия были готовы! У нас их довольно на площади, чтобы истребить всех наших врагов.

— Это лучший план! Неподкупный прав! — воскликнул Кофиналь и, подбежав к окну, хотел дать сигнал артиллеристам, но Робеспьер посоветовал ему не торопиться и подождать, пока войска Барра войдут на площадь.

Вообще Робеспьер как бы ожил. Он живо и энергично делал распоряжения, между прочим, послал Леба объявить о его плане членам Коммуны, которые были собраны в соседнем зале. Но, отворив дверь, Леба воскликнул:

— Здесь никого нет! Трусы разбежались!

Все с изумлением взглянули друг на друга. Стоявшие у окна теперь объявили, что войска конвента выходят на площадь.

Снова послышались звуки труб, а затем барабанный бой, и среди наступившей торжественной тишины раздался какой-то громкий голос.

— Именем Французской Республики национальный конвент объявляет Робеспьера и всех, кто принимает участие в восстании, вне закона!

Какой-то смутный ропот пробежал по площади. Тот же голос прибавил:

— Граждане, дорогу войскам конвента!

Кофиналь и Робеспьер бросились к окнам.

— Отчего вы не стреляете? — крикнул первый.

— Стреляйте, болваны! — крикнул последний.

Артиллеристы, стоявшие неподвижно до тех пор, засуетились.

— Измена! — воскликнул Робеспьер. — Они повернули орудие против ратуши!

Всё погибло! Смерть холодно смотрела в глаза каждому из присутствовавших. Одни бросились к дверям, другие стали прыгать из окон на крышу. Среди последних был Огюстен Робеспьер, но он поскользнулся и упал на мостовую среди презрительного смеха толпы.

На площади слышались крики, барабанный бой и команда офицеров:

— Вперёд!

— Меня не возьмут живым! — воскликнул Леба и, выхватив из кармана два пистолета, положил один из них на стол возле упавшего в кресло Робеспьера.

— Это для вас, Робеспьер!

Максимилиан посмотрел на пистолет и оттолкнул его от себя в полном истощении сил.

— К чему? Пусть смерть придёт, как хочет!

В эту минуту отворилась дверь, и Кларисса вбежала, бледная, испуганная, держа за руку Терезу.

— Несчастная! Зачем вы здесь? — произнёс Робеспьер.

— Всюду солдаты! — едва промолвила Кларисса.

Робеспьер схватил пистолет со стола и, указывая на другую дверь, промолвил:

— Бегите в эту комнату. Я застрелю первого, кто покажется, и выиграю время.

Кларисса потащила Терезу к указанной двери, но отскочила от неё в ужасе. Грозные звуки неслись оттуда. Робеспьер толкнул обеих женщин в третью дверь с криком:

— Бегите! Бегите!

Но дверь отворилась, и послышался голос:

— Сюда за мной!

Это был голос Оливье.

Робеспьер узнал его и замер от ужаса.

Оливье в разорванной одежде, с растрёпанными волосами остановился на пороге и, увидев Робеспьера, прицелился в него.

— Злодей, ты больше никого не убьёшь!

Он хотел спустить курок, но в эту минуту Кларисса вырвала пистолет и отбросила его с криком.

— Нет, нет, Оливье, ты не убьёшь его!

Юноша с изумлением смотрел на мать и Терезу.

Робеспьер увидел в попытке сына убить его смертельный себе приговор.

— Я никого не убью, кроме себя! — промолвил он и, повернув пистолет, спустил курок.

Он упал на пол, обливаясь кровью, но не убитый, а раненый. Пуля разбила ему левую скулу.

Кларисса бросилась к нему и старалась остановить кровь, хлынувшую из раны.

— Ты не знаешь, что он нас спас и всё это время нежно о нас заботился! — сказала Тереза, приближаясь к Оливье, и слёзы текли ручьём по её лицу.

— Он? — воскликнул Оливье с изумлением.

Между тем комната наполнилась людьми, вооружёнными ружьями, саблями, пиками, ножами. Они все дико кричали!

— Победа! Победа!

Но, увидав Робеспьера в крови, они остановились в ужасе. Один из депутатов подбежал к окну и крикнул кишевшей на площади толпе:

— Граждане! Тиран сам себя убил! Да здравствует конвент!

— Да здравствует конвент! — повторилось, как эхо, на площади и замерло вдали.

Наконец, Робеспьер открыл глаза и, приподнявшись с помощью Клариссы, стал искать взглядом Оливье и Терезу.

— Во всяком случае ребёнок и вы спасены, — промолвил он, — но не дайте мне умереть без вашего прощения.

— Я давно простила вас, — ответила Кларисса сквозь слёзы.

— Благодарю! — сказал он слабым голосом и снова потерял сознание.

— Не мешай! Убирайся! — воскликнул грубый голос, и кто-то оттолкнул Клариссу от Робеспьера. — Берите его и несите.

Несколько человек подняли Робеспьера, который казался мёртвым, с закрытыми глазами, бледным лицом и сочившейся из губ кровью.

— Прости его! Прости его! — умоляла Кларисса своего сына. — Скажи, что ты его прощаешь!

— Да, да, я его прощаю! И да помилует его Господь! — сказал Оливье, глубоко потрясённый этой сценой.

— Дорогу Неподкупному! — крикнул кто-то в толпе, и печальное шествие направилось к Тюильри.

— Ну, пойдёмте отсюда! — сказал Оливье, обращаясь к матери и Терезе, когда здание ратуши опустело.

— Ты действительно свободен?

— Да, совершенно свободен, я вам потом объясню. Но нам надо достать паспорт, чтобы выехать из Парижа. Пойдёмте скорее!

XV

Робеспьер был побеждён во второй раз.

Во дворе ратуши ему перевязали рану, положили его на носилки, и артиллеристы понесли его в конвент. Он был по-прежнему без чувств и ничего не сознавал, что делалось вокруг него. Один Сен-Жюст шёл позади этого печального шествия между двух жандармов, бледный, но гордо подняв голову и не обращая никакого внимания на сыпавшиеся на него оскорбления. Он один из друзей Робеспьера разделяет его падение. Остальные или умерли, или бежали и скрылись. Но поиски ведутся, и в последнюю минуту они все, живые и мёртвые, окружат его.

Было уже три часа утра, и звёзды на небе мало-помалу тускнели при первом проблеске начинающегося дня. Но всё-таки на улицах толпился народ. При виде печального шествия все останавливались и спрашивали: кого несут?

— Раненого Робеспьера, — отвечали жандармы, и большая часть лиц освещалась радостью.

— Тиран умирает! Слава Богу, больше не будет казней! — раздавалось со всех сторон.

Конвент, однако, не принял своего полумёртвого врага. Он был объявлен вне закона, и, следовательно, с ним могло иметь дело только правосудие. Его отправляют в Комитет общественной безопасности, проносят по той самой лестнице, где он два дня перед тем гордо вызвал на бой Бильо-Варрена, и кладут на стол в комнате, соседней с залом собрания комитета. Под голову ему ставят ящик с образцами солдатского хлеба. Ему расстёгивают рубашку на горле, и кровь свободно сочится из простреленной скулы Его синий сюртук изорван, а брюки и чулки забрызганы кровью.

Неподкупный теперь представляется неподвижной, но всё-таки дышащей и страдающей массой. Он открывает глаза и инстинктивно ищет правой рукой платок, чтобы обтереть губы. Но его дрожащие пальцы приходят в соприкосновение с лежащим кожаным футляром от пистолета, и он машинально подносит его к своей ране. По иронии судьбы на этом футляре красуется надпись: «Великий монарх. Лекур, поставщик двора».

Мало-помалу Робеспьер приходит совершенно в себя. Он обводит глазами комнату и видит у окна Сен-Жюста и Дюма, которого нашли в ратуше и привели в комитет. Мимо проходят много лиц, которые осыпают оскорблениями полуживого Робеспьера.

— Вот свергнутый кумир! — говорит один.

— Со своей повязкой он похож на мумию! — говорит другой.

— Он теперь, конечно, думает о своём Верховном Существе! — воскликнул третий.

Он всё слышит и, молча, неподвижно устремив глаза в потолок, медленно пьёт чашу горечи. Ему придётся её испить до последней капли. Если бы он одержал победу, то был бы полубогом, а побеждённый, он пригвождён к позорному столбу. И, однако, успех был так близок, так возможен. Если бы конвент не подчинился так слепо, так рабски нападкам на него Тальена и дал бы ему сказать хоть несколько слов, то всё изменилось бы. Но заговорщики слишком хорошо всё обдумали, всё подготовили. Тут мысли Робеспьера переходят на Коммуну и тех изменников, которые его предали в последнюю минуту.

Неожиданно среди этих мрачных размышлений он почувствовал невыносимую боль в колене. Подвязка слишком была затянута. Он приподнялся и хотел её развязать правой рукой. Но силы ему изменили, и он снова упал на стол.

Но вот кто-то дотронулся до подвязки и поправил её. Он снова приподнялся и посмотрел. Неужели это было наяву, а не во сне? Перед ним стоял Оливье.

— Благодарю, мой... мой...

Он хотел сказать «сын», но у него хватило сил удержаться. Нет, Оливье не должен знать тайны своего рождения.

Нравственное волнение слишком повлияло на его слабые силы, и он снова потерял сознание. Действительно, Оливье, проходя мимо из комитета, где он получил паспорта себе, матери и невесте, увидел тщетные попытки Робеспьера развязать подвязку и невольно оказал ему эту услугу. Затем он быстро удалился в Тюильрийский сад, где на скамейке его ждали Кларисса и Тереза.

— Я достал паспорта! — крикнул он издали.

— Так пойдём поскорее, — сказала Кларисса. — Вернёмся в Монморанси. Я не могу более оставаться в этом городе ужасов и печали.

— Мы ещё не можем ехать, — произнёс Оливье, — паспорта не имеют силы, пока к ним не приложена печать комитета, а для этого мне велели прийти в три часа дня.

— Что нам делать? Куда нам деться? — произносит Кларисса, бледная, истощённая.

— Пойдёмте на улицу Рошэ, к приятельнице Леонара. Вы увидите, она меня примет с распростёртыми объятиями, так как ей нечего более опасаться Робеспьера.

В пять часов, когда уже совершенно рассвело, и вся природа, казалось, ожила после недавней грозы, Робеспьера вынесли из помещения Комитета общественной безопасности. Было решено его временно поместить в консьержери для формального установления его личности, а затем без суда, как человека, объявленного вне закона, подвергнуть казни. Убаюканный мерным шагом жандармов, которые несли его на носилках, он заснул или скорее впал в забытье, и когда очнулся, то увидел себя в небольшой келье.

— Могу я писать? — спросил он у жандарма, который стоял подле него.

— Нет.

— Где я?

— В консьержери.

— В консьержери, — повторил он, сверкая глазами, — а в какой части?

— Между кельей королевы и часовней жиронденов.

Он вспомнил, что находился среди своих жертв, и мысленно повторил надпись на стене: «Робеспьер, твой час придёт!» Мертвецы были правы: если бы он вовремя уничтожил гильотину, то не находился бы здесь и не сделался бы жертвой им же созданного террора. Но он не мог этого сделать. Это было бы слишком преждевременно, и он всё-таки погиб бы.

Мысли его стали путаться. Ему казалось, что он юноша и стоит у фортепиано, на котором играет Кларисса. Мало-помалу он совершенно потерял сознание, и когда явился для его формального опознания Фукье-Тенвиль, его креатура, то он не узнал его голоса.

Конец теперь близко. В пять часов назначено роковое шествие на площадь Революции, так как по приказанию конвента на этот раз гильотина снова там воздвигнута. Робеспьера кладут на носилки и выносят его среди толпы арестантов, его жертв, которые видят в его смерти зарю своего освобождения. Во дворе его помещают на телегу и привязывают к скамейке, чтобы он не упал. Свежий воздух восстанавливает его силы, и он смотрит на всё с безмолвным презрением.

Ганрио и Кутон находятся на той же скамейке справа и слева от него, а сзади помещаются его брат Огюстен, Сен-Жюст и Дюма. Всего приговорённых было двадцать два человека, и они наполнили пять телег.

Наконец, началась via dolorosa Робеспьера. Несметные толпы заполняли улицы, осыпая своего прежнего кумира оскорблениями и грубой бранью с тем же энтузиазмом, как некогда его приветствовали на празднике в честь Верховного Существа.

Роковое шествие сворачивает на набережную и направляется к улице Сент-Оноре. Крики ненависти и проклятия носятся в воздухе.

— Чудовище! — кричит одна женщина, которая потеряла двух детей благодаря прериальскому закону.

— Гнусное чудовище! Именем всех матерей я тебя напутствую проклятиями в ад.

Толпы всё увеличивались, так как было декади, революционный день отдыха, и весь Париж находился на улицах.

В окнах и на балконах виднелись весёлые, радостные лица, так как все знали, что за этими последними жертвами исчезнет террор.

Перевязка полускрывала лицо Робеспьера, и глаза его, как бы стеклянные, были неподвижно устремлены в пространство. Рядом с ним сидел Ганрио, бледный, испуганный. Калека Кутон и раненый Огюстен Робеспьер лежали на дне телеги. Только Сен-Жюст стоял, гордо выпрямившись, и презрительно смотрел на толпу.

Выйдя на улицу Сент-Оноре и миновав Якобинский клуб, где Неподкупный два дня перед тем неограниченно царил, шествие остановилось перед домом Дюплэ.

— Эй, Робеспьер, — кричит какой-то голос, — смотри, как твоё логовище забрызгано кровью твоих жертв.

По данному знаку какой-то ребёнок выделяется из толпы с малярной кистью в руках и, обмакнув её в ведро с кровью, забрызгивает кровью дверь.

Во дворе слышится вой собаки. Очевидно, Блунд почувствовал присутствие хозяина. Робеспьер закрывает глаза, но тщетно: он слышит вой верного животного.

Между тем в толпе раздаётся:

— А где семья Дюплэ?

— Отец в тюрьме в Плесси, а мать с малолетним сыном в Сент-Пелажи.

— Леба застрелился, и тело его лежит в одной из телег.

— А дочери?

— Спаслись бегством.

Шествие продолжалось. Вдали замирал вой собаки, как бы посылавшей своему хозяину последнее «прости».

При повороте на улицу Сен-Флорентин какой-то юноша перебегает через мостовую и скрывается на улице Революции.

— Эй, погоди! — кричит толпа. — Не будь трусом! Посмотри, как у Неподкупного отлетит голова!

Это был Оливье. Он торопился из Комитета общественной безопасности, где наконец засвидетельствовали паспорта, и, чтобы миновать шествие, он побежал по улице Сен-Флорентин, но всё-таки наткнулся на него.

Поспешно достигнув меблированных комнат на улице Рошэ, где ждали его мать и невеста, он радостно вбежал в их комнату с криком:

— Всё готово! Едемте скорее! Экипаж ждёт!

— Как, вы сейчас уезжаете? — вскрикнула вдова Богран. — А лучше останьтесь до завтра, я приготовила вам славный ужин.

Но Оливье, Кларисса и Тереза поспешно вышли на улицу, где стоял четырёхместный шарабан. Оливье помог усесться матери и невесте, а сам поместился на козлах с возницей.

— В Монморанси! И скорее! — крикнул он.

Экипаж покатился, но в конце улицы Рошэ он остановился. Ему пересекали дорогу две телеги, которые неслись вскачь.

— Что это такое! — вскрикнул нетерпеливо Оливье.

Возницы в красных колпаках отвечали:

— Мёртвые тела казнённых! Мы везём их на кладбище Эранси. Покончили с Неподкупным. Он более никого не убьёт!

Услыхав эти слова, Кларисса и Тереза упали на колени в шарабане и подняли глаза к небу в молитве. Оливье снял шляпу.

Телеги проехали мимо. Кларисса и Тереза перекрестились. Оливье, бледный от волнения, последовал их примеру.

Глаза Клариссы устремились на сына, и она молча возблагодарила небо.

Тайна происхождения Оливье была навеки скрыта.