Три часа, тринадцать минут и сорок секунд - повторил я про себя. Это было актуальное время окаменевшего города. Сирены завыли восемь минут тому назад - в три ноль пять. В девятнадцать минут четвертого - в соответствии с сообщением Тены - произойдет катастрофа. Если я не желал здесь погибнуть вместе с обитателями города, то следовало как можно быстрее установить соотношение двух совершенно различных времен.
Темп прохождения всех процессов в окружавшем меня пространстве был практически незаметен. Секундная стрелка на часах мужчины, в которую я всматривался с тяжело бьющимся сердцем, совершенно не меняла своего положения. Она как застыла возле восьмерки, так возле нее и оставалась. Может эти его часы вообще не шли? Такое ведь тоже было возможно. Вот эти, как раз, могли быть испорченными. Так сколько же времени не хватало до предваряющего катастрофу сотрясения? Я глянул вниз, под ноги, на другую сторону улицы. Знакомый халат, тот же самый, что висел на поручне стула в комнате, залитой магмой, теперь краснел и на хрупком теле Тены. Она еще не дошла до черного кружка. Я облегченно вздохнул.
Сноп света, интенсивность и расширение которого я мог регулировать специальной кнопкой, сейчас был устремлен на лицо клеящегося ко мне мужчины. Я переплыл на его другую сторону. Мне были видны широко открытый, как будто бы застывший в крике рот и голубые глаза, неподвижными зрачками уставившиеся в черную пустоту неба. Там, куда он глядел - вверху, я не мог досмотреться ничего интересного - одна монотонная темнота; зато сильный блеск на глазных яблоках мужчины и выступивший на лице пот, если все это не было признаком горячки...
Я посветил сквозь широко открытое окно вовнутрь комнаты. Там я увидел более десятка человек в различных позах. Около половины присутствующих сидела за длинным, заставленном тарелками и остатками блюд столе. Возле горлышка перевернутого графина на скатерти расцветало коричневое пятно. Его заслонял подвешенный рядом локоть схватывающейся со стула женщины. Еще один мужчина тоже как раз поднимался. Он уже почти что выпрямился, опираясь о стол сжатыми кулаками, вокруг которых вздулось несколько складок сильно смятой скатерти. Плотная струйка табачного дыма висела над его бровями. Остальные люди сидели спокойно за столом, обратившись друг к другу лицами, или же стояли, держа рюмки, в различных углах комнаты. Кто-то поднимал чашку с кофе, другой опорожнял в рот рюмку. Большинство бутылок было почти что пусты.
Тревога застала их врасплох во время ночного приема. Почему они не спешили в укрытия? Почему не поддались нарастающей панике? Возможно, что в столь многочисленной группе они ощущали себя в большей безопасности. Может, они успокаивали друг друга, каким-то образом объясняя причину ночного замешательства. По-видимому, нашелся кто-то, кто и сам, считая ситуацию мелкой, сумел передать другим собственную точку зрения на то, что происходило на улице. И наверняка, именно алкоголь был основной причиной рискованной акробатики перегнувшегося над пропастью смельчака.
Но я как раз попал на тот момент, когда и здесь нечто начинало происходить. Какое-то событие все же тронуло наиболее трезвых гостей. Об этом свидетельствовали динамические позы двух человек, схватившихся со своих мест. Их глаза были обращены в сторону окна. Они еще не могли меня видеть, потому что мое присутствие было еще очень кратким. Выходит, они смотрели на стоявшего в окне. Говорил ли он что-то им? Я посветил ему в лицо: это был крик. Только сейчас я увидел статую еще одного мужчины, который сталкивался со стеной у самого окна. До сих пор я не видел его потому, что глядел в глубину комнаты, он же находился справа, за стеклом открытого в сторону комнаты окна. Осколки разбитого стекла висели в пространстве рамы. В неправильной форме дыре торчала погруженная по локоть и протянутая в сторону стоявшего на парапете рука подбегавшей статуи. Она была протянута безумному акробату по кратчайшему пути, а он вел сквозь стекло.
Я поглядел на стиснувшиеся на выступе пальцы. Секундная стрелка все еще стояла на черточке у восьмерки, ну, может на одну десятую миллиметра дальше, но разница была совершенно незаметна. Я перевел взгляд на выступ стены: кусок штукатурки вместе со стиснувшимися на нем пальцами уже не прилегал к стене. Я проплыл повыше и подсветил сверху: оторванный фрагмент выступа был отделен от стены на пару сантиметров.
Я отбился от внешней стены дома, чтобы охватить взглядом все здание. Суженным лучом я нашел светлую ленту мостовой и посчитал этажи. Их было тридцать шесть. На застывшую передо мной сцену я глядел так, будто осматривал трехмерную фотографию. Могло ли что-нибудь спасти этого мужчину? И вообще, было ли возможным мое вмешательство в предназначенную этим людям судьбу?
Я снял с себя брючный ремень, завязал на нем петлю и надел его на сближенные ладони: на ту, которую протягивал в глубину комнаты падающий, и на вторую - которую подавал подбегавший. Когда я уже сделал это, до меня дошло, что операция эта не имеет совершенно никакого смысла. Что означала тонюсенькая паутинка, соединяющая друг с другом два тела, масса которых превышала массу локомотивов. Следовало бы применить веревки, принадлежавшие этому миру.
Я нырнул вглубь комнаты. Ветер, вызванный этим движением, перевернул на столе бокал с бумажными салфетками и подхватил несколько из них под самый потолок. Бумажки - вот что был я способен стронуть с места и, скорее всего, ненамного больше. Беспомощно я осматривался по сторонам. Может, какой-нибудь шнур от утюга - подумал я. Где тут кухня? В полуоткрытой двери стояла, баррикадируя дорогу, статуя женщины. Вторая женщина, обходила ее, высоко подняв руки, в которых держала тяжелую тарелку. Сейчас мне просто не удалось бы протиснуться, а смены положения тел нужно было ожидать часа три. Все остальное, что попадало мне под руку, либо вызывало впечатление приваренного к полу, либо же было совершенно непригодным для спасательной акции. При каждом моем движении воздух оказывал необычно сильное сопротивление. Все время я дышал с трудом.
Собравшись с последним усилием, я подтащил (именно подтащил) под окно сам толком и не зная, зачем - длинную шпильку для волос. Я вырвал ее из губ женщины, занятой причесыванием. В обычных условиях шпилька весила бы пару десятков грамм; здесь же я боролся с ней, встречая такое сопротивление, словно шпилька была привязана к женским губам какой-то невидимой толстой пружиной. При каждой резкой попытке изменения положения, шпилька врезалась мне в пальцы, прежде всего, по причине ничтожной - относительно массы поверхности. Когда же я покалеченными пальцами притащил шпильку к окну (обычным переносом такую операцию назвать было нельзя), та выскользнула у меня из рук и вылетела на улицу. Теперь, когда руки несколько поменяли свое положение, ремень ослабился и сполз. Я его не поправлял, считая, что подобная ниточка не удержит массу падающего мужчины, которую можно было сравнить с инерцией крупного судна. Окаменевшие в кратковременном проблеске ладони не могли встретиться, я же не был в состоянии прийти им с помощью, хотя времени для этого у меня было ой как много.
Меня охватила волна бешенства. Не потому, что я так уж вправду был обеспокоен судьбой падавшего человека (и ему самому, и всем присутствующим жить оставалось несколько минут, потому что всех их ждало уничтожение целого города), но по той причине, что я оказался столь беспомощным в ситуации, в которой - как мне до сих пор казалось - я мог сделать так много. Я был уверен, что только шнур или подпорка, выполненные из материала, принадлежащего окаменевшему городу, могли бы выдержать вес мужчины. Но даже если бы я и обнаружил что-либо подходящее, то мне не удалось бы ничего перенести к этому месту. Глаза мои были залиты потом. У меня не было сил даже на то, чтобы преодолевать сопротивление воздуха. Я глянул на свои часы. Они показывали шестнадцать минут после полуночи. Я неподвижно завис в пространстве над головами сидящих. Мышцы полностью отказывались слушаться.
Проходили десятые доли секунды. Графинчик с частью не разлитой по рюмкам водки, который перед моим прибытием сюда перекатился к самому краю стола, а потом задержался на нем словно приваренный - теперь уже висел сантиметрах в пяти ниже поверхности столешницы. Он находился в своем необычно замедленном, но неумолимо длящемся падении на пол. Тому же самому закону подчинялся и человек, перегнувшийся над пропастью улицы. На что же, собственно, я затратил столько энергии, раз ничего не сделал? Где скрывалась причина моего полнейшего упадка сил? Я осматривался по сторонам: над пепельницами стояли серые столбики кружащегося в медленном темпе пепла, сдутые моими перемещениями не догоревшие спички замусорили всю скатерть, еще выше кружилось несколько смятых бумажных салфеток; волосы присутствующих волновались в потоках воздуха.
Мой взгляд остановился на лице падающего. На нем я не заметил практически никакой перемены. Из щеки торчала какая-то заноза. Я глядел на нее не совсем сознательно, думая о чем-то совершенно другом, и вдруг мне сделалось нехорошо. В этой занозе я узнал притащенную мною шпильку для волос. Для них движение этой шпильки было равнозначно полету стрелы. Шпилька глубоко вонзилась в щеку, пробив ее навылет. Я оказал несчастному медвежью услугу.
И что я тут, собственно говоря, вытворял, а прежде всего - зачем? Тут до меня как-то сразу дошло, где я нахожусь, и что там - в комнате теней, с нацеленным в зеркало излучателем меня ждет посланец Механизма, точно такое же, как и я сам, его орудие, мужчина с бритой головой. Идя на поводу любопытства, как видно, более сильного, чем страх, я довел себя до состояния, граничащего с потерей сознания и должен был встать перед исполнителем приговора (уже наверняка выписанного) совершенно обессиленным, неспособным сражаться за собственную жизнь. Судьба падающего человека была уже предначертана - его никто и ничто уже не могло спасти. Я погасил излучатель и закрыл глаза. Пока что, о возвращении в канал не могло быть и речи. Бессильные руки и ноги свисали в пространстве рядом с медленно поворачивающимся телом. К счастью, кислородный аппарат работал великолепно.
Я пытался ни о чем не думать, и мне даже удалось немного вздремнуть. Только этот полусон был нездоровым, мучимым кошмарами и внутренними напряжениями. Я слышал доходившие откуда-то шорохи и глухие раскаты грома. Все время где-то рядом храпели и фыркали какие-то сдавленные отзвуки, беспокоили ухания нереальных басов. Я казался сам себе маленьким и слабым; лишенное чувств око пространства уставилось на меня.
Когда я очнулся, то почувствовал себя хоть чуточку, но лучше; во всяком случае, я уже более-менее мог двигаться. Я зажег свой "прожектор". Мои часы показывали двадцать восемь минут второго ночи. Лица нескольких статуй были направлены вверх, глаза - то ли несколько изумленные, толи перепуганные всматривались в какую-то точку на потолке. Только через какое-то время я понял, почему они туда уставились: это было место моего отдыха, и я находился в нем около часа. Падающий графинчик являлся для меня - до сих пор - самой лучшей меркой идущего в этом месте времени. Он уже сталкивался с полом, застыв в первой фазе процесса разбивания. Расколовшееся дно уже запало вглубь цилиндра, поверхность которого пересекали серебристые зигзаги трещин. Я обернулся. На торчащей в оконной раме руке блестело несколько капелек крови, а замершие в полете осколки разбитого стекла висели уже над самым подоконником. Вместо всей фигуры падающего мужчины теперь я видел только подошвы его обуви.
Я выплыл из комнаты. Со стороны улицы все это выглядело как-то странно: как будто бы мужчина просто стоял на внешней стене здания. Пятки еще опирались о парапет, широко разложенные руки искали несуществующей опоры. Я глядел вниз - в глубину зияющей под нами пропасти - и мороз проходил по коже. Неужто и вправду для него не было никакого спасения - подумал я еще раз. Тридцать шесть этажей - это около ста двадцати пяти метров высоты. Я быстренько вспомнил формулу движения свободно падающего тела: получилось около пяти секунд в полете.
Я нырнул наискось и вниз, в сторону видневшегося на мостовой красного халата Тены. Преодоление разделявшего нас пространства забрало у меня довольно много заполненного беспокойством времени. Раз за разом поглядывал я на часы, все время воображая, что вот-вот наступит катастрофа. Ведь, в соответствии с текущим в городе временем, она должна была наступить уже через несколько минут. У самого вылета канала я очутился только в четверть третьего. Я никак не мог довериться пересчету времени, сделанному на пальцах. Таким же Фомой неверующим я был даже тогда, когда добрался до Тены и увидал ее, стоящую обеими ногами на мостовой, практически в том же месте, где ее и оставил; при этом я настолько смазал пятки в своем бегстве, что даже не глянув по сторонам, юркнул головой вниз прямо в отверстие люка. При этом я предпочитал даже столкнуться с Рекрутом, если тот до сих пор еще не потерял терпения, чем встать лицом к лицу с непредставимой угрозой.
Только любопытство, в конце концов, победило, и я еще раз вернулся на уровень улицы, задержавшись возле Тены. Теперь - уже с источником света в руке - я мог хорошенько присмотреться к ней. Также я обратил внимание на фигуру, которая, вместе с несколькими другими лицами, стояла неподалеку от нас на пути у бегущей Тены. Сильно откинувшийся назад мужчина держал у лица фотоаппарат, целясь объективом прямо в ночное небо над головой. Может он фотографировал падающего? Глупость, потому что вот к этому он никак приготовиться не мог; опять же, тот находился на противоположной стороне улицы. Тут я вспомнил, что во время, непосредственно предшествующее катастрофе (в соответствии с информацией, содержащейся в дневнике) над городом висел какой-то громадный светящийся шар. Именно его - вероятнее всего - и фотографировал этот человек. Даже в столь ужасный момент нашелся кто-то, кто забивал себе голову заботой о том, чтобы оставить документ на память. А может он ожидал, что его снимок, на случай отмены тревоги, станет уникальным и неповторимым свидетельством?
Но он должен был бы повторить этот снимок, если желал иметь хороший негатив, потому что я подсветил ему сверху в объектив, одновременно заслоняя его головой. Я не сделал этого исключительно ради хулиганской выходки, но лишь для того, чтобы воспользоваться единственной в своем роде способностью произвести точное измерение. Дело в том, что точно в тот самый момент, когда я заглядывал в объектив, палец фотографа освободил затвор. В глубине аппарата я увидел быстро расширявшуюся шторку затвора, открывшую кадр пленки. Я глянул на часы и замерил время экспозиции. Она длилась сто восемь секунд, а затвор - что я с легкостью мог прочесть на кольцах объектива - был выставлен на одну сотую секунды. Наконец-то у меня имелась точная связь между временем города и моим собственным временем. Результат мог бы заинтересовать и обитателей укрытия; в конце концов, там я занимал место физика Порейры и от его имени мог похвастаться перед Уневорисом полученным соотношением, которое могло очень многое значить. Результат пересчета был такой: одной секунде, проходящей в городе, точно соответствовали три наших часа.
В какой-то миг - к сожалению, лишь сейчас, когда я уже намеревался покинуть это место - меня охватило сомнение, не вредит ли присутствующим в городе людям свет, исходящий от моего излучателя. Тут у меня никакой уверенности не было, и под влиянием данной мысли я погасил свой "прожектор". Перед тем в подобной ситуации я попадал в абсолютную темноту. И сейчас мрак вокруг меня царил не менее полный, за одним исключением: где-то в глубине улице светилось одинокое окно. Вообще-то, светилось оно довольно слабо, как будто внутри помещения горела одна свечка, а не электрическая лампа - но, все же, светилось, что, в сопоставлении с приобретенным знанием о городе, мне показалось весьма странным. К старым загадкам прибавилась еще одна.
Уже погрузившись по пояс в дыре канала, я не мог удержаться, чтобы не бросить последний взгляд в сторону падавшего. Неумолимый закон, которому этот человек подчинялся, прогрессировал, что видно было даже издали. Человек набирал скорость; теперь он находился ниже на целый этаж. Какая-нибудь стальная переборка - размышлял я - переправленная из укрытия толстая плита или что-нибудь в этом роде, если бы удалось закрепить ее к стене сразу же под ним, на максимально высоком этаже, возможно, и была бы способна остановить его разгон. Только реализация подобного рода идеи требовала бы применения исключительных средств: подъемного крана - кто знает, насколько мощного! - опять же, даже и в том случае, если бы этот кран должен был бы поднять веревку, найденную где-нибудь в городе, чтобы падавшего обвязать или хотя бы подать ему в руку - так что данное предприятие требовало мобилизации большой группы небезразличных людей, а кроме того, обнаружения оборудования, которым укрытие наверняка не располагало. Так уж, к несчастью, сложилось, что именно здесь, в необычном месте, где возникала неповторимая возможность спасти кого-то, уже обреченного в нормальных условиях, не хватало необходимых средств, присутствующих в избытке в каком-то другом месте.
Я отбился от края отверстия и вплыл в средину канала. Внутренность его оказалась довольно мелким, облицованным кирпичами колодцем. По ведущим вниз ступенькам можно было попасть в единственное его горизонтальное ответвление, где на расстоянии пары десятков метров в закрывавшей путь переборке находилось прямоугольное зеркало. У меня не было никаких сомнений в том, что с другой стороны зеркала находится комната теней. В зеркало я погрузился без малейших опасений, тем болезненней ощутил удар о что-то твердое, во что налетел головой с другой стороны. Я лежал на потолке, который, с той сторны зеркала, оказался полом. На границе двух миров вертикаль явно поменяла свое направление.
Все это меня настолько запутало, что я даже забыл про ожидавшую меня здесь опасность в виде вооруженного излучателем Рекрута. К счастью - то ли для меня, то ли для него - либо у него не оказалось терпения следить за зеркалом в течение трех с половиной часов, то ли - что более правдоподобно он сразу посчитал меня за покойника, когда я исчез у него с глаз. Рекрут испарился вместе с излучателем, захватив с собой и кислородный аппарат.
Весь изломанный и болящий, полуживой, в первую очередь, от усталости, по пустому коридору я поволокся к себе в комнату.
9. ПРЕОБРАЗОВАНИЯ
Я не понимал, как могло такое произойти, что я его не заметил сразу. Возможно, что охваченный лишь одной мыслью: желанием улечься в каком-либо уголке, в комнату я вошел с закрытыми глазами, столь утешительной, столь сладкой казалась мне уверенность, что уже никто и ничто не сможет отобрать у меня настоящего отдыха, потому что его присутствие я открыл лишь за мгновение до того, как свалиться на топчан, стоя уже раздетый донага, со стянутой рубашкой в руках, я заметил вначале темное пятно на подушке, пятно его головы, и только лишь потом - грязное лицо, покрытое темной щетиной, с багрово-синей полосой свежей раны на лбу - лицо мне совершенно чуждое, к которому я приблизил свое - лицо обманутой, бездомной собаки. Я никак не мог поверить в то, что в моей кровати спит незнакомый мужчина.
Вайс вернулся - ну кто еще другой, как не он сам, мог здесь расположиться; ну действительно, раз уж спасся, раз сумел вырваться из недоступной людям укрытия конструкции Механизма, было совершенно естественным, что он вернулся сюда, пришел, чтобы снова здесь поселиться и жить.
Так что пришлось мне надеть старую одежду, а его костюм я повесил на вешалку. Как тяжко мне было расставаться с этим местом, с постелью, на которой почти и не спал. Положив руку на дверную ручку, я поглядел на незнакомца еще раз. Ну что мне еще оставалось? Коридор? Я толкнул дверь. Она ужасно заскрипела. Мужчина же даже не вздрогнул, только широко раскрыл глаза. Он совершенно не казался человеком, которого вырвали из объятий сна. Он глядел на меня так, как будто следил за всеми моими движениями с самого начала, но видел при этом не чужака, но обитателя этого дома, так что глядел чуть ли не с безразличием, ну разве что с некоторым раздражением относительно того, что тот шастает по комнате, когда другие спят.
Я возвратился вовнутрь. Ведь нужно же было как-то объясниться с этим мужчиной, в противном случае, он мог принять меня за вора.
- Я должен оправдаться перед вами.
- Нэт, - шепнул тот, не обращая внимания на мои слова. - Ты почему крадешься?
Снова та же самая история - подумал я. Теперь еще и этот желает перетащить меня в другую шкуру, навязать мне очередное воплощение. Вот только я уже не дам на это обмануться. Мне достаточно было и одной мистификации, начатой тем, что я выдавал себя за Асурмара. Сейчас, в роли физика Порейры, я как-то еще мог справиться. Но не было ни малейшей причины, чтобы, ни с того, ни с сего, мне выдавать себя за кого-то третьего. Сегодня этим третьим был какой-то Нэт, а завтра... кто знает, к чему это приведет.
Мужчина уже совершенно изумленно пялился на меня.
- Ну, и что это ты язык проглотил? - спросил он.
- Вы наверное меня с кем-то спутали. Просто мы не знакомы, да и откуда.
- Так мы уже и не знакомы?
- Не "уже", но "еще". Я заглянул сюда, потому что Гонед предоставил мне эту комнату. Это его дело, если полковник ошибся, не предусматривая вашего возвращения. Ведь я же разговариваю с господином Людовиком Вайсом?
- Ага!
Он с размахом мотнул головой, пародируя жест полнейшего понимания, и тут же приподнялся на локте, чтобы взять сигареты. После этого он протянул пачку в мою сторону. У меня появилось чувство, будто что-то здесь не так. Поскольку говорить было не о чем, я направился к выходу. Мужчина скривил голову набок и выпустил в мою сторону клуб белого дыма. Шепотом, как бы обязательным в царящей повсюду тишине, он остановил меня в полуоткрытой двери:
- И чего это ты строишь из себя дурака, Нэт?
- Хватит этого! Моя фамилия Порейра, и я не имею ничего общего ни с каким Нэтом. Видимо, вам что-то приснилось, отсюда и все недоразумение. Я прибыл к вам сюда вчера, из сегмента генерала Лендона...
- Эта памятка, - указал мужчина на рану, - несколько мешает мышцам на когда-то прекрасном лице. Очччень жаль! Ведь если бы не этот временный, будем надеяться, дефект, ты бы увидел, лис недоделанный, все богатство впечатлений на моей роже. Тогда бы не пришлось все объяснять на словах. Было бы на что посмотреть. Заверяю тебя, что редко когда у меня имелась возможность похвастаться перед тобой искусством строить рожи, как теперь. Ну и надо же такому случиться, что временная рана парализует мне лицо. А знаешь, чего это я лопаюсь от смеха, видя такого надутого сукина сына, которым оказался?
- Еще раз заверяю вас со всей ответственностью за слова...
- Нет! Вовсе не потому, что у меня имеется намерение веселым вступлением предшествовать центральной части программы, наполненной плачем над собой. Вчера тебе не удалось меня очаровать. К счастью, у меня солидная защита. И не потому я весь трясусь, словно клоун, которого щекочут в пятки, чтобы ты, прислуга у Аглера, да, да! - перепугал меня до такой степени, чтобы я потерял мозги в тот момент, когда ты от меня отрекаешься. Все эти ваши связи здесь, внизу мне прекрасно известны не с сегодняшнего дня. Когда же начался весь этот шум относительно дела по удалению предыдущих кротов, я уже знал, что и ты съедешь на дно. Я спрашиваю про одно простейшее дело: может ты репетируешь новую роль? Здесь же никого нет. Или кто-то подслушивает под дверью? Или где-то в уголке присел Раниэль? Так как?
Наша беседа принимала совсем уже неприятный для меня оборот. Мужчина не был похож на сумасшедшего, но один из нас двоих таковым обязательно должен был являться. Я последовательно держался избранного пути, и вот какой получил результат. Не было бы удобней немедленно выйти отсюда... или же было бы лучше молча слушать его монолог, который приоткрывал передо мной кулисы постоянно усложняющейся ситуации?
- Ну ладно, давай наконец-то расставим все точки над "i", - продолжал незнакомец, - давай откроем все карты. Как мне титуловать тебя при чужих? Магистром Нэтом Порейрой, полным именем и фамилией, потому что просто "Нэта" уже недостаточно, так?
Я чувствовал себя в полнейшем замешательстве, к счастью, лишь внутренне. Раньше или позже, но что-то подобное должно было произойти. Замыкание было неизбежным. Только вот я представлял это совсем иначе. Я рассуждал очень просто: в любой момент меня может демаскировать кто-то, кто знает настоящего Порейру. (А кто мог знать, что его зовут Нэтом?) Так вот, он покажет на меня пальцем и скажет: это мошенник, вы с ним поосторожней, а еще лучше - немедленно арестуйте его, потому что, возможно, он настоящего убил. Я все время считался с подобной возможностью и знал, что вот тогда мне наступит конец. Но вот чтобы во мне, приблуде ниоткуда, кто-то распознал настоящего Нэта Порейру, да еще и как своего доброго знакомого, именно во мне, который со всем сознанием разыгрываемой мистификации подшился под его личность, пользуясь первой попавшейся оказией, подсунутой мне хитрюгой-судьбой, ведь нужно же было мне опереться на чем-то, ведь мне предстояло действовать в обществе личностей с определенными именами и функциями - нет, вот такого я не был в состоянии ни понять, ни, тем более, предусмотреть.
Больше я уже даже не смел глядеть на гостя моей комнаты и, не говоря ни слова, вышел в коридор. Оглупевший по причине неожиданного окончания нашей встречи, я шел мимо рядов узких дверей с одной лишь мыслью в голове: как можно скорее потерять его с глаз, сбежать от этого человека как можно подальше. И по пути меня все время давило один раз уже засеянное подозрение. Я никак не мог от него освободиться. Как же это так? - продолжал я размышлять. Я, BER-66 - неужто я являюсь реальным Нэтом Порейрой? И все, возможно, в этом убеждены, с одним маленьким таким исключением? Я что, действительно физик из какого-то там сегмента генерала Лендона, прислуга или приспешник некоего Аглера, высланный сюда, на самое дно агент, крот и элемент в сложных связях, которых никак не мог понять?
Глупость! Вайс просто насмеялся надо мной. Ну кто еще другой, кроме меня самого, мог знать лучше, кто я такой? Такого осла позволил из себя сделать. Серьезно воспринял его искусное представление, трясясь от святой веры, тем временем, как он сам вроде бы тоже сотрясался, потрясенный цинизмом моего поведения, якобы предсказанием будущего предательства, словно хороший актер по заказу он бледнел у меня на глазах, чтобы теперь, в одиночестве потирать руки от утехи при мысли о той панике, в которую он меня с легкостью загнал по только одному ему известной причине.
Я повернул на ближайшей развилке и поднял глаза: столовая. В средине никого не было. Ну правильно, сейчас ведь три часа ночи - дошло до меня. Я поставил четыре стула в ряд и улегся на них. Если бы они, по крайней мере, имели мягкие сидения; стонали, кряхтели - я вновь глянул на часы. В конце концов я перебрался на пол; понятно, что тут не было мягче, но хоть было тихо. Я уже почти что засыпал, когда по моей груди что-то пробежало. Я схватился с места. Три крысы ворвались в кухню из дыры под окошком для раздачи блюд. Пришлось опереться спиной о стенку, чтобы, по крайней мере, иметь их в виду. Какой-то предмет продолжал врезаться мне в тело. Из заднего кармана штанов я вынул большой, оправленный в кожу блокнот. Я был настолько сонным, что мне даже не хотелось поразмыслить над его происхождением. Тупо глядя на собственные ноги, лишь после значительных умственных усилий я смог догадаться, что на вешалке остался только пиджак Вайса, а его брюки остались на мне.
Какое-то время я вслушивался в мертвую тишину укрытия. Его обитатели изо всех сил держались перенесенной из других мест привычки спать в строго определенные периоды. Осмелившись моей неподвижностью, крысы вновь вылезли из норы и начали искать по полу. По-видимому, в последнее время у них были трудности с нахождением отбросов, потому что выглядели они паршиво. Зато наглости у них было сколько угодно. Их присутствие как-то не вдохновляло меня на то, чтобы закрыть глаза. Раскладушка Вайса мне бы сейчас ой как пригодилась. Утром - подумал я - обращусь к Гонеду с просьбой выделить мне хоть какую-нибудь кровать. Опять же, нужно будет напомнить ему и про талоны на питание. Раз уж я выполнял здесь явно определенную роль, навязанную мне работу по обязательному проведению исследований над статуями, которыми, кроме меня самого, как-то никто особой охоты заниматься не проявлял, потому что всем на них было плевать, по крайней мере, в той конкретной форме, которую представляли собой статуи из комнаты теней - так что раз я был пригоден к чему-то, выполняя легальную - хотя бы официально - функцию ученого, то со своей стороны я тоже мог требовать, чтобы мне обеспечили хотя бы элементарные условия существования.
Осознание существования так и не объясненной тайны статуй появилось во мне так же неожиданно, как неожиданно оно покинуло меня во время разговора с Вайсом. А может время, предназначенное на сбор информации о здешних статуях, было определено генералом каким-то кратким сроком. Кто-нибудь мог прийти сюда утром, требуя подать подробнейший рапорт. Тогда что, в подобном случае, мог я сообщить Лендону относительно черных фигур, если бы он спросил меня об этом прямо сейчас? Как раз сейчас было самое время для того, чтобы составить резюме накопленных наблюдений.
Как я узнал из адресованного Вайсу письма, комната теней не была единственным местом, в котором, неизвестно сколь давно, появились эти таинственные фигуры. Относительно них уже должна была существовать какая-нибудь, более или менее расходящаяся с истиной, теория. Отправленное женщиной письмо как раз содержало ее скупые моменты; в определенной степени, содержащаяся в письме информация покрывалась с официальной, заявленной руководством укрытия попыткой объяснения загадки, а в какой-то другой части - она отражала передаваемую из уст в уста, развивающуюся в совершенном замешательстве, да еще и искажаемую различными факторами легенду. Как следовало понимать загадочный фрагмент письма, в котором жена или любовница Вайса уговаривала его пассивно ожидать решения руководства? Такое решение по словам письма - должно было состоять в передаче знака согласия. Не важно пока, кому это согласие должно быть выражено. Вопрос в другом: согласие на что? На то, чтобы принять такую же, как и они (то есть, статуи!) форму. Сколько же было несчастной надежды в подобной постановке вопроса! Ну да продолжал размышлять я - какая-то часть обитателей укрытия (и кто знает, насколько значительная?) представляет, будто бы в критической ситуации, когда при исчерпавшихся запасах всем грозит неизбежная смерть, единственной надеждой на спасение становится подсовываемое под самый нос уже сломавшихся людей, не совсем правда ясное, но насколько же искушающее предложение перенестись в неопределенное более точно пространство с необычно замедленным временем, понятное дело, вместе с крайне малыми запасами воздуха и пищи, равно как и другими необходимыми для жизни предметами, перенесенными тем же самым волшебным способом - то есть, шанс перенестись в условия, в которых все преждевременные проблемы автоматически перестают существовать. Понятно, что порции пищи или же воздуха, достаточной в укрытии на один день - там, в мире замедления совершенно всех и всяких процессов, хватит на десять тысяч восемьсот дней, а за столь долгий период с поверхности земли, где время идет с нормальной скоростью, придут наконец долгожданная помощь и спасение.
И все это было даже осмысленно продумано. К сожалению, требовало вмешательства и основы на необыкновенных возможностях тех (существ, якобы существовавших внутри Земли), которые и должны были весь этот переезд реализовать. Если не обращать внимания на уже упомянутую сложность, я должен был признать авторам подобной концепции, что их надежды на спасение подобным путем не были полностью лишены смысла, и я уже не удивлялся их расчетам, тем более, в данный момент, после посещения фрагмента города, обогащенный многочисленными наблюдениями, которые вынес оттуда, в настоящий момент когда у меня уже не было никаких сомнений, что все законы природы, обязательные для горожан, были идентичны аналогичным законам природы, в соответствии с которыми здесь, в укрытии, мне довелось все время жить.
Однако, Вайс не воспринимал слишком серьезно такой совершенно фантастической возможности спасения, хотя, с другой стороны, письмо упоминало о его довольно таки активной деятельности по распространению этой гипотезы. В конце концов - и этот факт также обладал своим значением - он вызвался в кандидаты для управления подземной машиной. Мне не нужно было слишком долго ломать себе голову над тем, что с ним происходило с того момента. Он был заменен подставленным типом, точно так же - хотя и раньше, чем Раниэль и Асурмар - как, возможно, все пилоты; по крайней мере в этом вопросе для меня не было никаких темных пятен, ведь, в конце концов, это была моя собственная история.
Я поднялся с пола и уселся за столом. Прежде всего - я осознал это значительно раньше - люди из залитых магмой помещений, что застыли на сорок пятом уровне, а среди них и Еза Тена - все они не имели ничего общего со скульптурами из комнаты теней и из города. Эффект замедленного времени их не касался - это была уже совершенно отдельная загадка. Если бы я, по крайней мере, знал, известен ли был обитателям укрытия не только сам факт появления то тут, то там отдельных экземпляров статуй, но и не поднятый до сих пор никем в моем присутствии факт существования всего Каула-Зуд, целого окаменевшего города. Относительно этого последнего, у меня имелись сомнения, ведь дорогу в тот мир я обнаружил абсолютно случайно, при энергичной помощи Рекрута, которого про себя даже начал благодарить за ненамеренно оказанную услугу; ведь если бы я открыл, что в зеркало можно без всяких опасений сунуть руку, потому что оно не было обыкновенным зеркалом - но вот отважился бы я погрузиться в нем целиком?
Чтобы в океане неизвестности найти хоть какую-то точку опоры, я принял во внимание принцип Эйнштейна - основу специальной теории относительности гласящий, что во всех инерциальных системах (то есть, находящихся в состоянии покоя или же перемещающихся относительно друг друга прямолинейно и равномерно) все законы природы идентичны, другими словами: они неизменны относительно преобразований Лоренца. Если же сюда ввести одно предположение (хотя абсурдное и невозможное для того, чтобы принять!), что современное укрытие и старый город, соседствуя рядом в пространстве, перемещаются относительно себя же со скоростью, довольно приближенной к скорости света, и если при этом еще заявить, что в подобном предположении нет никакого противоречия - вот тогда можно было бы объяснить уже все, за исключением еще одной загадки, совершенно другого рода: того факта, что город из дня катастрофы (как бы в один миг) был перенесен во времени на девять месяцев в будущее - в современность укрытия; или же наоборот - что современное укрытие было перенесено во времени в прошлое города, о чем я подумал в первый момент, и чего уже наверняка определить было невозможно.
На вырванном из блокнота листочке я выписал преобразования Лоренца. В формулы я всматривался со смешанными чувствами. Они были у меня перед глазами уже во время полета в воздухе окаменевшего города, но вот можно ли было черпать из них какую-нибудь информацию для анализа столь парадоксальной ситуации? В первую очередь, здесь не выполнялось начальное и, вне всяких сомнений, обязательное, условие: системы, которыми были укрытие и город, достаточно очевидным образом покоились относительно друг друга. Не могло быть и речи о каком-либо движении и, следовательно, об отличной от нуля скорости. Но в этих вот уравнениях, определявших преобразования, релятивистские эффекты являлись функциями именно скорости.
Реальность издевалась надо мной: никакого движения не было, зато существовало, по крайней мере, два эффекта, которые могли возникать только лишь при наличии все той же скорости! Неужели, несмотря ни на что, я осматривал тот мир из другой относительной системы с одновременной и необычной при том возможностью переноса в него не только мыслями, но и телом? В связи с подобного рода фактом, эта относительность была бы довольно таки особенной (а точнее, его отрицанием), потому что неотвратимой: статуи никак не могли сказать, что для них я, в свою очередь, являюсь статуей. В конце концов, когда я убрал это противоречие, предполагая, вопреки очевидности - вначале, что движение все-таки имелось, а затем, что относительная скорость города (удаляющегося от условно покоящегося города) соответствовала уже выявленному отношению времен, то, принимая во внимание то же самое соотношение времен (трем часам, проходящим в укрытии, соответствовала одна секунда в городе), в качестве множителя я получил число, равное десяти тысячам восемьсот. Именно в столько раз всякая масса, взятая из города, для меня была больше соответственной массы, взвешенной в укрытии. Я тут же начал ради примера пересчитывать некоторые значения. Мужчина, вес которого для обитателей города составлял 70 килограмм - для меня, принадлежащего к миру укрытия, обладал массой в 756 тонн, то есть массой, сравнимой с инерцией объекта величиной с корабль. И все остальные материальные тела - какими бы они не были - имели там, в городе (также и в комнате теней), для нас, наблюдателей из укрытия, во столько же раз пропорционально большую массу. Отмеченная здесь относительность состояла в том, что совершенно неважным было различие: где в данный момент находился рассматриваемый предмет, но лишь четкое определение: к какому из двух миров этот предмет принадлежал, и кто спрашивал о его массе. Даже обычная мышь (и кто мог такое о ней подумать!) взвешенная на весах города, стрелка которых показала бы, допустим, всего десять грамм - во время прогулки по комнате теней для меня весила уже сто восемь килограмм.
Так что ничего удивительного, что перышко - чуть ли не пылинка в потоке воздуха - каким был я во время своего путешествия в город, не вызвало на каком-либо из имевшихся там предметов какого-то особого впечатления. Я все время опирался на уже проведенном наблюдении, что всякий процесс, было ли ним свободное падение выпущенного из рук тела, сердцебиение, пищеварение, любая химическая реакция, электрические явления, тепловое движение частиц или, наконец, человеческое мышление - в городе продолжался в десять тысяч восемьсот раз дольше, чем аналогичный процесс в укрытии.
Но ведь в ровно столько же раз должно быть для меня - наблюдателя из укрытия - то измерение любого предмета из города, которое в данный момент совпадало с направлением этого самого движения. Ведь этого самого требовало преобразование длины (если под длиной понимать то измерение, о котором мы ведем речь). Но никакого релятивистского сокращения не было. И только наконец я осознал, где, собственно, весь город располагался. Из переправы через границу двух миров я вынес догадку, что вертикали города и укрытия обладали противоположной направленностью, что привело меня, скорее всего, к единственно возможному ответу на этот вопрос. Город находился под бронированным дном укрытия, где-то в глубинах земли; то обстоятельство, что мне не было известно, подвергалась ли сокращению удаленность города от этого дна, не позволяло мне оценить этого расстояния более точно. Во всяком случае, дом, столб или любой иной объект, достигающий в городе высоты в десять метров - с моей точки зрения не должен был превышать толщины ногтя. После осознания всего вышеизложенного мне уже не оставалось ничего другого, как только согласиться с мыслью, что в процессе перехода сквозь плоскость зеркала я автоматически приспособился к длине города, но при всем этом мое время и масса оставались неизменными.
Вне зависимости от анализируемых до сих пор релятивистских эффектов, выступающих в ситуации, в которой - в соответствии с приобретенными перед экранами знаниями - они никак не могли появиться, на свет выходила еще одна проблема, ничего общего с предыдущей не имеющая, а конкретно - проблема перемещения во времени. Принципиальный вопрос звучал следующим образом: был ли из своего прошлого (непосредственно предшествующего катастрофе) в нынешнее время укрытия перенесен (во времени) истинный город, или же - что было более вероятным - всего лишь его удивительно верная копия? Как раз в этот самый момент ко мне вернулось возбужденное ранее сомнение, не навредило ли излучение из моего оружия встреченным мною в городе людям, а если, к сожалению, и навредило, то кого я убивал там в замедленном темпе: настоящих людей или же их искусные имитации.
Я тут же отпрыгнул в мыслях назад, замечая, в какую попадаю опасность: я желал рассматривать вопрос человеческой идентичности, разницу между определениями: "те же самые" и "такие же самые" - заводя себя на дорогу сложнейших размышлений, существенных, возможно, в каком-то другом месте, но уж наверняка не здесь. Ведь для меня - фигуры им совершенно чужой - было совершенно безразлично, кого они собой представляли: то ли истинных обитателей Каула-Зуд из четвертого июня прошлого года, то ли до совершенства имитирующих их двойников, хотя и принципиально им не идентичных; если только они мыслили и чувствовали - одним словом, жили - я был обязан и желал относиться к ним, как к настоящим людям.
С ручкой и блокнотом Вайса перед собой я вновь взялся за вычисления. Из них неизбежно следовало, что, как жители города, так и укрытия не могут взаимно видеть ни самого источника света родом из другой системы, ни предметов соседа, освещенных его собственным видимым светом, поскольку излучение из диапазона волн видимых для одного - передвинуто в диапазон радарных волн для другого. Но автоматически в диапазон излучения, для меня в городе видимого, входили (также весьма значительно перемещенные к более длинным волнам) гамма-лучи с частотой так случайно подобранной, что я мог их - отраженные от тел того, другого мира - видеть как прекрасно известный мне свет, потому что электромагнитные волны, кроме длины, ничем друг от друга не отличались. По той же самой причине в городе я слышал только ультразвуки.
В этот момент мне в голову, уже во второй раз, пришел фрагмент дневника Тены с описанием нашей необычной встречи возле открытого люка. Тена отметила в памяти достаточно точный образ моих молниеносных перемещений по городу. Ей они представлялись как очень краткое мигание черного размазанного пятна, которое куда-то исчезло и тут же вернулось к ней, чтобы зарисоваться на фоне стены человеческим силуэтом (именно тогда я довольно долго простоял возле фотографирующего мужчины). Этот случай помог мне сделать два очень важных вывода: Во-первых, теперь я был уверен, что город был аутентичным (в противном случае, Тена меня не смогла бы увидеть), а во-вторых, вопреки проведенным на бумаге расчетам, которые привели меня к совершенно противоположным выводам - мне уже не нужно было бояться, что там, в городе, я поразил из излучателя пару десятков человек, ведь Тена - тоже облученная мною - ни на что напоминавшее лучевую болезнь в своем дневнике не жаловалась.
Чтобы получше приготовиться к возможному отчету, которого в любой момент мог потребовать от меня Лендон, я выполнил еще ряд простых подсчетов. Действительно, инерционность воздуха в городе полностью совпадала с инерционностью ртути в убежище. То есть, во время ныряния в нем я встречал сопротивление почти в четырнадцать раз большее, чем при перемещениях в воде. Именно тут лежала причина моей усталости и обессиленности. Царящая в городе гравитация тоже не представляла какой-либо сложности: с моей релятивистской - точки зрения земное ускорение свободного падения там было и вправду ничтожным (оно составляло одну десятую микрона на секунду в квадрате), что - наряду со столь же ничтожным атмосферным давлением и выталкивающей силой, которые, равно как и земное ускорение свободного падения, были функциями замедленного времени - в сумме вызывало, что, говоря практически, там я пребывал в состоянии невесомости.
Потом я вернулся к проблеме катастрофы. Часы города сейчас указывали три часа тринадцать минут и сорок одну секунду. Сейчас там в черепашьем темпе ползла сорок вторая секунда. До момента сотрясения, предшествующего катастрофе, не хватало еще только пяти минут и восемнадцати секунд. "Только" - с точки зрения горожан, которым этот кошмар угрожал, зато "если" - когда об этом же размышляли спасенные в укрытии. Потому что, в соответствии с временем, идущим здесь, критический момент должен был наступить только лишь через четырнадцать дней.
И вот здесь меня заставляет задуматься удивительнейшее обстоятельство: подбор момента, в котором город появился под дном укрытия. У меня появилось туманное ощущение...
По коридору кто-то шел. Дверная ручка дрогнула, и в проеме появился полковник Гонед.
10. НЕПРОНИКНОВЕННОЕ ВЧЕРА
- Я ищу этого чертова Уневориса! - начал он с самого порога.
Под мышкой он держал толстую пачку ровненько обрезанных листков. С первого же взгляда было заметно, что этой ночью он не отказал себе в удовольствии выпить приличную порцию спиртного. Гримаса на его лице странным образом противоречила впечатлению, которое я вынес о нем после нашей первой беседы. Чуть ли не повиснув на дверной ручке, наличие которой спасала его от падения, он исподлобья всматривался в меня, с той характерной для нетрезвых людей рассеянностью, которая с ними случается в моменте разрыва сути беседы первым же проведенным в мыслях расчетом.
- Это удачно сложилось, господин полковник, что мы встретились.
- Ага, это вы? - буркнул тот. При этом у него была такая мина, будто полковник желал заслониться передо мной дверью.
- Да, это я. Возможно, сейчас самое время убрать мои личные хлопоты. Наверняка вам известно...
- Угггу.
- Так вот, как вам наверняка известно, - продолжил я, - Вайс возвратился. Благодаря этой счастливой неожиданности, вопрос с моей комнатой остается открытым, то есть, мне просто некуда деться. К тому же вчера вы, видимо, забыли о талонах на питание для меня...
- К делу! Коротко и ясно, пожалуйста.
- Я уже сказал, что вы, видимо, не обратили внимание на эту мелочь. Собственно говоря, не было бы о чем и говорить...
- Та та та та... - застрекотал полковник. - Фамилия?
- Нет Порейра.
- Чин?
- Я гражданское лицо.
- Служебная специальность?
- К сожалению, мне так кажется, что вы меня совершенно не узнаете.
- Ага, знаю! Вы тот физик от Лендона, который вчера приблудился к нам.
- Все правильно. Так когда...
Он сунул мне в руки пачку бумажек и энергичным шагом направился в сторону ближайшего стола. Там он неожиданно пошатнулся и - хотя ему было ближе к стулу - возвратился к дверной ручке, где и повис над порогом. Я хотел отдать врученную мне пачку листов, но он упрямо отталкивал меня вместе с ними, то очерчивая рукой широкую дугу, то опять застывая в жесте, который одинаково хорошо мог означать: "Вы уж простите эту неприятную картину", так и "Вон отсюда!" или же "И не морочьте мне больше голову". Хорошенькая история, подумал я.
- Развесить! - с громадным усилием просопел он из под перевешенной над головой руки.
Считая, что ему сделалось нехорошо, и что сейчас он просит помочь снять пиджак, я услужливо приблизился к Гонеду. Но когда я уже взялся расстегивать пуговицы, тот с силой ударил меня по верху ладони.
- Развесить! Плакаты расклеить! И как можно быстрее!
По-видимому я снова ослышался. На всякий случай я вытащил из пачки один лист и внимательно осмотрел его. Долго всматриваться не пришлось, потому что листок был чист с обеих сторон как совесть новорожденного ребенка. Точно так же, как и все остальные.
- Вы вынули эти листки не из той папки, - попытался обратиться я к его рассудку. - На этих листках нет никакого текста. Мне что, пустые листки развешивать?
Гонед топнул ногой.
- В коридорах. Все! До единого!
Принципиальная ошибка в общении с пьяным состоит в том, что обращаешь его внимание на истинный источник конфликта - которым является нетрезвость одного из собеседников, дошло до меня в этот момент. Но опять же, с какой это стати я должен был позволить строить из себя дурака.
- Кому я, собственно, подчиняюсь? - спросил я несколько резче, чем намеревался. - Военным или гражданским властям?
Гонед поглядел на меня остекленевшими глазами и стукнул ботинком в жестянку с клеем, что стояла на полу за порогом. В ней торчала грязная кисточка.
Он готов прогнать меня в другой сегмент, - подумал я, - если начну сопротивляться. Тогда бы мне пришлось напрасно объясняться перед Лендоном, какова была истинная причина этого столкновения. А так, притворюсь, что послушался, выйду отсюда и выброшу всю эту кипу бумажек в первую же встреченную по дороге дыру, лишь бы только поскорее освободиться. А уже потом, когда он придет в себя, мы поговорим по-другому.
Но как только я удалился от него на десяток шагов, Гонед что-то буркнул мне. Он выглядывал через щель не до конца закрытой двери и указывал на стенку рядом со мной. Ничего не поделаешь: я обильно смазал клеем участок стены и прилепил к нему первый же лист из толстой пачки. Полковник похвалил меня, молча склонив голову. И еще один раз - к счастью, перед самым углом повторилась та же самая сцена: он указал и кивнул, я же ляпнул лист на клей, пару раз пригладил кулаком и пошел дальше. Счастье еще, что никто не крутился в этот момент по коридору, вот было бы представление.
Только лишь выглянув из-за угла, я убедился в том, что двери столовой наконец-то были закрыты, что освобождало меня от обязанности работать расклейщиком. В тот же самый момент из холла, располагавшегося за столовой, появился какой-то пожилой мужчина в очках. Сгорбившись, он неспешно направлялся по пройденному мною маршруту, а когда добрел до первого плаката, остановился перед ним, высоко задрав подбородок. Не было никакой причины тому, что он так долго всматривался в бумажку. Затем он оглянулся по сторонам, а затем, искривив пальцы словно когти, легко разодрал плакат на мелкие кусочки, тем более, что клей еще хорошо не засох. Та же самая судьба встретила и другую афишу; мало того, что старичок - на сей раз уже вовсе не оглядываясь - пропахал его ногтями вдоль и поперек, но потом трудолюбиво отодрал жалкие остатки бумажки, смял в ладонях до микроскопического объема, отбросил остатки в угол да еще и плюнул вслед.
Подобная картина никак не умещалась у меня в голове. То, что упившийся Гонед упрямо, как козел - но не без какой-то пьяной последовательности призывал меня к слепому послушанию, а я сам, в свою очередь, дурачился перед ним - это было уже совершенно иное дело. Но вот что на моих вытворял этот несчастный! Ни секунды не раздумывая, схватив бумажки под мышку, я удрал со своего места, потому что он мог разодрать меня на клочки как эти несчастные плакаты.
Я высматривал какую-нибудь мусорную корзину, достаточно объемную, потому что класть в нее было что. Такую урну я вскоре обнаружил, но вот избавиться от своего груза сразу же не смог, поскольку то тут, то там открывались и закрывались двери, а по коридору туда-сюда шастали люди. Меня кто-нибудь мог наругать за то, что я выбрасываю столько чистой бумаги, которая сама по себе представляла определенную ценность. В конце концов всякие шорохи и шумы затихли, люди прошли, и в этой части коридора наступил момент покоя, отметив который, я бросил бумажки в урну.
Было уже около шести часов, так что можно и позавтракать, подумал я. Но как только я сделал пару шагов, сзади меня позвал знакомый голос.
Я оглянулся и увидел Асурмара, который, нагнувшись, извлекал из мусорной корзины только что сунутую мною туда кучу бумажек.
- Пойдемте со мной, пожалуйста, - сказал он.
По его лицу я никак не мог прочесть, что он, собственно, имеет в виду, потому что никакого выражения на нем и не было. Я послушался, с определенной дозой нетерпения, не без оснований подозревая, что на этом история с плакатами не закончится. Асурмар вел меня в канцелярию Гонеда. Внутри мы застали Сента и еще одного мужчину, в котором - когда он заговорил - я легко узнал по голосу Алина. Именно с ними я блуждал в темноте по сорок пятому уровню. Мне было интересно, вернулись ли они оттуда с какой-нибудь ценной добычей. С Сентом, провожавшим меня вчера по главному коридору, на эту тему я еще не говорил. Только лишь когда Асурмар обратился к ним с требованием покинуть канцелярию минут на пятнадцать, одновременно заверяя, что берет на это время ответственность за заключенного, я догадался, какие функции эта парочка выполняла здесь, внизу.
Служебное помещение полковника представляло собой узкую, но вытянутую в длину комнату; на одном конце ее сидел какой-то бледный мужчина, наверняка тот самый упомянутый заключенный (от нас его отделяла толстая решетка), а на другом находились две пары дверей.
Асурмар как бы по стойке смирно уселся за столом и указал мне на стул напротив себя. Со времени моей неудачной поездки на кроте, на основании проведенного тогда телефонного разговора с Гонедом, я мог догадываться, что Асурмара с полковником объединяли тесные дружеские узы.
Он положил руку на пачек бумажек.
- И что это должно означать, господин Порейра? - холодно спросил он.
- Это я сам умираю от любопытства, ожидая вашего мнения по данному темному делу, - ответил я. - Так вот, не далее как минут двадцать полковник Гонед лично, говоря кстати, не совсем в кондиции, а говоря прямо совершенно нетрезвый, - тут я заговорщически подмигнул, - приказал мне расклеить в коридорах эти чистые бумажки. При этом он настойчиво утверждал, будто это плакаты.
Все это я выпалил одним духом и, уже складывая губы в улыбку, ожидал реакции своего собеседника. Но как же я ошибался, ожидая адекватного ответа на свою усмешку.
- А вы выбросили их в мусор, так ли?
- Потому что там было их место. Стены и без того грязные. Впрочем, согласен, признаю вашу правоту: следовало сохранить их у себя, чтобы отдать их Гонеду через пару часов, когда он протрезвеет. Но я м сам не знаю, куда мне деваться, потому что полковник до сих пор не предоставил мне никакого угла. Так что, мне еще таскать по коридорам эти дурацкие бумажки?
- Спрашиваю еще раз: почему вы не исполнили явный приказ?
- Ясное дело, чтобы не стать объектом глупых шуток. Ведь листки чистые.
- Откуда вам известно, что на них нет никаких текстов?
Я хотел было сказать, что не слепой, но не стал этого делать, а вместо этого недоверчиво всматривался в Асурмара. До меня что-то начинало уже доходить...
Мой собеседник встал и несколько раз прошелся вдоль стенки. При очередном повороте он остановился возле стола и взятой из жестянки мокрой кистью провел по средине одного из листков. Под полоской клея через какое-то время проступили поначалу отдельные буквы, а затем и целые строчки текста.
Совершенно сбитый с толку, я упал на стул. Меня как будто кто-то по голове ударил. Я был изумлен не потому, что удивился столь простой штучке, поскольку проявляющая реакция клея, смешанного с краской, не была чем-то необычайным, но по той лишь причине, что я совершенно не принимал во внимание тайности этих объявлений. Тут уже нечего было говорить, сам же я лишь сгорал от стыда.
- Но зачем же весь этот маскарад? - спросил я, еще не соглашаясь с преподанным мне неприятным уроком. - Почему эти объявления не напечатаны обычным образом?
- А это уже не ваше дело, - сухо ответил на это Асурмар. - Можете считать, это для того, чтобы текст проявился уже только на стенке.
- Признаюсь, что я совершил серьезный проступок; я принимал других за глупцов, тем временем оказалось, что я один из них. Но можете ли вы открыть мне содержание объявления? По столь малому фрагменту я не могу прочесть его полностью. Ведь это, видимо, не тайна, раз уж...
Асурмар взял у меня из рук прочерченный клеевой полосой листок, старательно сложил его и спрятал в карман.
- Вы сказали, проступок? Лично я назвал бы это несколько иначе. Говоря деликатно, вас уже можно подозревать в нелояльности. А отсюда совсем уже недалеко до...Тут есть люди, которые за подобную несубординацию арестовали бы вас. И неизвестно, что бы из этого вышло, если бы кто-нибудь другой застал вас при попытке данные объявления уничтожить. Ход уголовного разбирательства здесь, внизу, нельзя назвать неспешным.
- Я применил данный термин сознательно, поскольку в другом месте... есть такие вещи... - заикался я - короче говоря: то, что здесь происходит, мне кажется игрой в жмурки. И в этом значении "проступок", если не сказать "лажа", прекрасно соответствует ситуации.
Я все время избегал упоминания темы статуй, поскольку урок, вынесенный из столовой, заставлял хорошенько задуматься. Вполне возможно - если бы не присутствие здесь заключенного - я бы и вернулся к прерванной там беседе.
- Вы, видимо, представляете, - заговорил Асурмар, - будто мы полностью утратили контроль над принципиальными событиями.
- Да нет, вы управляете ними с достойным удивления искусством; только дело в том, что эти принципиальные события, как вы сами их назвали понимаемые вами как принципиальные - на самом деле таковыми и не являются.
- Напоминаю, что один неприятный урок вы уже получили. Неужто вам спешно хочется получить и другие?
- Это правда, какое-то время я блуждал...
- Тогда прошу в будущем точно выполнять распоряжения начальства. В течение всего периода пребывания в этом секторе вы подчиняетесь нашим чрезвычайным предписаниям. Вашим непосредственным начальником является полковник Гонед. Кроме того, обязан вам сообщить, что индивидуальное задание, с которым вы сюда прибыли, с распространенной здесь точки зрения имеет второплановый, если не сказать прямо: маргинальный характер.
- Я догадывался об этом уже с первых минут.
- Прошу прощения за грубоватые акценты в своей речи. Но в подобных обстоятельствах их было не избежать. Обо всем этом я говорю ради вашего же добра. Со своей же стороны я постараюсь объясниться и оправдать вас перед полковником.
- Буду весьма обязан. Но могу ли я говорить открыто?
- С удовольствием послушаю.
Я кивнул головой в сторону решетки и мужчины на табурете, который, еще более бледный, чем ранее, поглядывал на нас все чаще.
- В его присутствии можете говорить совершенно свободно, как будто тут никого нет. Отсюда он уже не выйдет.
Я сочувственно присмотрелся к мужчине. Меня уже замучила атмосфера попыток старательно избегать определенных тем.
- Вы часто выплываете из города? - спросил я прямо, ожидая при этом какой-то небанальной реакции.
- Не чаще, чем в этом возникает необходимость, - совершенно обычным тоном ответил Асурмар. - Вам тоже следовало бы разок прогуляться, потому что в рассказах это выглядит совершенно иначе. У вас не было бы никаких сложностей с получением разрешения, хотя, по сути, ваше пребывание здесь связано с фигурами из комнаты теней. Но только прошу не касаться данной проблемы в той форме, в которую вы же сами облекли свои высказывания вчера, во время ужина. Вы сами видели, как мне пришлось унизить себя, лишь бы не допустить скандала. Определенные группы людей в этом плане ведут себя не совсем адекватно, так что вам придется уважать царящие здесь настроения. Было бы лучше, если бы вы вообще удержались от непродуманных замечаний.
После этого высказывания Асурмара произошла вещь для меня совершенно неожиданная: я завис в умственном вакууме. Я так много хотел узнать сразу, но мне не хватало слов, достаточно осторожных, которые - не выдавая моего происхождения - одновременно развеяли бы все остальные сомнения.
- Я последую вашему совету, - шепнул я.
После этих слов воцарилась тишина. Я ее боялся: она означала, что сейчас я отсюда выйду, ну а уйти означало: остаться ни с чем. Я боялся новых шатаний в тумане, посреди бесконечного ряда вопросов, остающихся, как правило, без ответа; я опасался, что меня вновь охватит своим ледовым взглядом глаз - что, возможно, я и открою тайну статуй, зато никогда не пойму людей.
Тема уже была исчерпана, следовало уходить. Мне никак не приходило в голову никакого подходящего вопроса; наоборот - на его место перлись все те лобовые вопросы, которые бы меня сразу же скомпрометировали. А самое паршивое, в двери появилась голова Алина. Асурмару больше нечего было мне сказать. Он дал знак Алину, чтобы тот вошел. Подчиненные Гонеда молча заняли место за столом возле решетки. Перед этим Сент поставил на полу возле заключенного кружку с водой и опиравшийся на ее краю сухарь. Мужчина даже не глянул на свой завтрак; зато я все время присматривался к нему; мне показалось, что человек этот все время подает мне украдкой какие-то знаки. Как только он скорчил заговорщическую мину, я тут же начал старательно избегать его взгляда. Алин с Сентом за столом начали партию в карты.
- Видимо, нет полной уверенности относительно того, каким будет приговор этому человеку? - спросил я, чтобы хотя бы что-нибудь сказать.
- Нет, - неохотно отозвался Асурмар. (Алин без слова сделал круговой жест возле шеи.) - Полной уверенности нет. Будущее каждого из нас покрыто глубокой тайной.
- Это правда, - поспешно признал я его правоту. - Но, по крайней мере, если говорить о прошлом, мы крепко стоим на ногах.
- Оно тоже расстилается за нами словно мрачная ночь.
- Я должен воспринимать это дословно?
- Понятное дело, что выражением "мрачной ночью" я воспользовался в метафорическом смысле; прошлое туманно; мы его, попросту, не знаем, даже тогда, когда оно непосредственно касается нас.
- То есть как это, мы его не знаем? - поспешно подхватил я данную тему, уже ощущая, что иду правильным путем. - Ведь подобным утверждением вы противоречите очевидному.
- Неужто достаточно уверенным не является уже то, что наше мнение о прошлом является сборищем субъективных интерпретаций?
- Согласен, давайте примем такое различие: разделение на факты и на представления о них. Так что, когда я говорю, к примеру, что родился... и после этого сообщаю точную дату (это пример настолько банальный, что приводится чаще всего), то тем самым подтверждаю несомненный факт из прошлого.
- К сожалению, этим вы не подтверждаете никакого факта.
- Правда?
- В своем примере вместо самого факта вы представили собственное суждение о прошлом.
- У вас оригинальная точка зрения, но разве способ расхождения со здравым рассудком не кажется вам слишком уж разительным?
- Не будем говорить о здравом рассудке, потому что реальность имеет с ним мало общего. Повторяю, что вы представили исключительно собственное суждение о прошлом. Даже извлекая из него столь мелкую подробность, вы признали, что она является существенной, и это автоматически выдало ваше к ней отношение.
- Но ведь я не выражал мнения о себе самом, но только упомянул дату своего рождения.
- Уже этого будет достаточно в качестве мнения, потому что наряду с датой вы акцентировали свое собственное или чье-либо иное присутствие в мире, в данный момент выдвигая его на первый план. Подобного рода процедура носит все признаки абсолютно субъективного взгляда.
- Только не нужно смеяться надо мной! Неужто, все имена я обязан перечислить одновременно?
- А что вытекает из невозможности сделать это?
- Таким образом, мы никогда не придем к пониманию. Ведь я же не упираюсь относительно даты своего рождения, которая вам как раз и не нравится. Я мог представить и какой-нибудь иной пример; в конце концов, мы не можем жаловаться на недостаток фактов.
- Из этого ничего нового бы не вышло: сами по себе факты недостижимы; вместо них мы располагаем лишь интерпретациями прошлого. Невозможно освободиться от собственного мнения о чем-то, что проявляется в основном если не исключительно - через сделанный выбор, и которое не является ни истинным, ни фальшивым - но только лишь собственным, если, конечно же, не является чужим, что случается чаще всего, и что составляет еще худший случай.
Во время нашей беседы заключенный глядел то на Асурмара, то на меня, своими движениями напоминая зрителя, следящего за игрой в пинг-понг. Мина у него при этом была такая, как будто от результата нашей словесной стычки зависела его колеблющаяся судьба. Зато Алин с Сентом, поглощенные игрой в карты, совершенно не обращали на нас внимания.
- Так зачем же провозглашать идеи всеобщего детерминизма, - продолжил развивать идею Асурмар (было видно, что я затронул самую сердцевину уже давно беспокоящих его мыслей), - зачем упираться в том, что объективно данные причины всегда ведут к одному и тому же результату, который, опять же, становится причиной следующих конечных состояний соединенных бесконечной цепью связей, что позволяет судить, будто бы все будущее заранее определено самой природой. Тогда зачем же, повторюсь, обманываться якобы открывательской значимостью подобного рода уверенности, раз мы этого будущего - уже заранее определенного или же нет - не в состоянии познать в его реальной форме, даже и тогда, когда оно превратится в совершенное время?
Слушая подобный вывод, который был диаметрально противоположен моим предыдущим размышлениям, я глядел на тонкую струйку клея, выплывающую из какой-то щелки в жестянке. Банка с клеем стояла на краю стола, над стулом, на который Асурмар сложил кипу загадочных объявлений, так что через несколько минут на первый плакат пролилась приличная порция жидкого клея и разлилась на нем несколькими лужами, что вызвало проявляющую реакцию обширных фрагментов текста, и чего Асурмар со своего места заметить не мог. Сам я сидел рядом с этим стулом, так что, опустив глаза вниз, лишь притворяясь, будто внимательно слушаю, у меня появилась возможность сконцентрироваться на содержании странного объявления.
Мне удалось прочитать полностью лишь те отделенные друг от друга чистой бумагой фрагменты, которые хорошенько напитались клеем:
...поскольку до сих пор рассматривали человеческое сознание в
таких категориях, которыми анализируют исключительно явления. Отсюда и
возможность отрыва разума от мозга, как возможность отрыва формы от
содержания - казалась нам совершенно исключенной...
...что их существование обязано основываться на цивилизации
разумов нашего - на одну ступень более низкого - уровня.
То есть, в течение миллионов лет - без какого-либо понятия о
сути столь будничного явления - сами регулярно, через каждые десяток с
лишним часов, предаемся в их невидимые - как до сих пор - руки,
поскольку те принципиально превосходящие нас существа основываются на
фазе материи, организованной в форме наших разумов в течение всего
нашего, как правило, восьмичасового сна. Именно отсюда и берется тот
загадочный до сих пор эффект угасания сознания у спящего человека,
только лишь отсюда следует выводить и сам сон - результат процесса
потребления высшего порядка, в котором они с беспамятных времен
переваривают наши умы, вовсе не убивая их - точно так же, как мы сами
стрижем наших овец или же доим коров...
У меня не было времени задуматься над содержанием этого совершенно странного объявления, посему, практически ничего не поняв, я сконцентрировал внимание на словах Асурмара, который продолжал на одном дыхании:
- ...охватить целое во всех его необыкновенно сложных проявлениях, вновь кажется обязательным, поскольку мы желаем это целое понять и описать. То обстоятельство, что из неисчислимого количества сосуществующих подробностей действительности мы всегда выбираем определенное конечное и по самой природе ничтожное их число, указывая на данное обстоятельство, что, само по себе дисквалифицирует данные факты как объективные. Всякий элемент, вырванный из целостности, становится для нас уже чем-то совершенно иным, он присваивает совершенно новые свойства, всякая изолированная частица выдает качества, отсутствующие в тот момент, когда частица эта еще была созвучна целому.
- Из этого следует лишь то, - перебил я его, чтобы доказать собственные размышления над его словами, - что, называя что-либо по имени, я уже деформировал путем сделанного выбора как саму лишенную своей части целостность, так и этот, извлеченный из нее, элемент. Но ведь при описании ситуации можно взять поправку на подобного рода деформацию.
- Из этого следует гораздо больше, чем на первый взгляд кажется: указать на нечто существующее среди прочего - это означает выбрать, ну а выбрать - это как раз интерпретировать реальность, то есть, с помощью тенденциозно вырванных из целостности элементов формулировать некий определенный образ мира. И то, что каждый образ - пускай даже самый безумный - найдет достаточные обоснования, было не раз уже доказано. Кто-то скажет: "Горчица", вы спросите: "Что за горчица?", а тот объяснит: "Ну да, горчица - существует!" Но он является сумасшедшим не потому, что повторяет эти слова всю жизнь, с различными оттенками и в различных ситуациях, но лишь по той причине, что в своем образе он совершенно одинок. Но будет достаточно, чтобы эта самая горчица появилась на экранах телевизоров, чтобы она торчала на них все двадцать четыре часа, целыми годами, чтобы о ней начали говорить детективы, вестерны и философские трактаты; чтобы люди рядом с ней рождались и умирали, как появятся глубокие конфликты, связанные с амбициями: "У всех горчица имеется, а у меня нет!", юридические проблемы: "Разрешено ли перевозить горчицу тайком?" и научные: "Из чего можно выдавить горчицы как можно больше?", новые эстетические критерии: "Вот этот вот горчичный ход - это и в самом деле представляет собой выразительную силу!", не говоря уже о трогательных лиричных произведениях: "Его горчицу обожаю...", наконец, религиозные догмы: "Существует только лишь одна Горчица", и постоянные организационные хлопоты: "Чем заполнить пустоту между одной порцией горчицы и другой?" - и вот уже на месте старой культуры появится горчичная цивилизация, в которой упомянутый в самом начале чудак будет пестовать очень высокую и ответственную функцию. Вы скажете, что это нонсенс: видеть все под столь узким - горчичным углом. Что, принимая во внимание постоянную склонность к умножению абсурдной ситуации, ей следует противостоять не с помощью бесплодной - как учит опыт - болтовни о горчичном прошлом, не с помощью псевдознания о нем (раздутого в тысячах томов и проиллюстрированного в картинах и песнях), которое, вместо осуждения вечно преображается в болезненную увлеченность, но убрать его путем освобождения места для новых ценностей, присутствующих на отдаленных планах же с самого начала истории. Слыша подобное, люди ужасно удивятся: "Как же так? - спросят они. - Ведь горчица существует объективно!" "Да! - выкрикнете вы, уже несколько ослабленный. - Иногда и действительно: появляется. Но не только она, не она одна. И не она прежде всего!" И вот тут вас раздавят на месте: "А разве она не исполняет в нашей жизни основной, принципиальной роли!"
- То есть, всякий отдельный мир создается таким образом, что умалчивает существование иных миров.
- Естественно.
- И, в связи со всем вышесказанным, вы предлагаете единственным реальным фактом назвать всю Вселенную, растянутую во времени и в пространстве.
- Именно к такому выводу я и стремился.
- То есть, это был бы диалектический охват, уверенность о всеобщей связи вещей, рассматриваемых не во взаимном отрыве, но исключительно в их одновременном сосуществовании и развитии во времени. Но, все же, мы сами, ведущие подобного рода рассмотрения, мы сами, повторю, так же мельчайшие элементы в неизмеримой реальности, не можем ли опереться на какой-либо уверенности? Разве мы не знаем, кем являемся, где находимся и что здесь, собственно, делаем?
- Вас, к примеру, зовут Нэт Порейра. Вы находитесь в укрытии Каула-Зуд, в глубинах земли, а ваше занятие состоит в исследовании объектов, сформированных силами природы.
- Ну, именно.
И подобное описание собственной ситуации в мире вас полностью удовлетворяет?
Уж лучше такое, чем вообще никакого. Это всего лишь скелет. На очерченной подобным путем мощной конструкции можно опереть и все остальное. Можно и нужно заполнить эту конструкцию подробностями.
А разве подробности выживут, когда рухнет основная конструкция?
Не может сломаться нечто столь несомненное как уверенность в том, что я есть, мыслю и чувствую.
Согласен - то, что вы сейчас перечислили, останется. Но только автоматические ответы: "Я зовусь так-то и являюсь тем-то", "Нахожусь тут-то", равно как "Занимаюсь тем-то с целью достижения того-то и того-то" окончательной информацией не являются. Это всего лишь удары теннисной ракетки, которыми мы отбиваем от себя, словно мячи, вопросы реальные. И этим самым мы их вовсе не уничтожаем, что заменяем муляжами истинных ответов.
Я опустил взгляд на собственные руки, которыми бессознательно раздавливал спичечный коробок. Все так, как будто он просмотрел насквозь, как будто сал обладателем моей величайшей тайны, хотя сам я ничем себя не выдал. Он так всматривался в меня, как будто - уже зная обо мне все - лишь подбирал в мыслях слова, чтобы ими меня окончательно демаскировать. Он царил надо мной своими аргументами - это точно. Мне следовало наконец-то решиться, открыть основной смысл: желала ли сила, которая управляла мной - могучий и непроникновенный Механизм, подкрасться, окружить и уничтожить людей в своем скрытом ото всех стремлении, или же наоборот - освободить их? Но я был лишь элементом этой силы, высланной в пространство ячейкой, послушным ее воле орудием. Где же - или в себе самом - нужно мне было искать ответа?
- Меня заставляет задуматься одно из ваших высказываний, - заговорил я. - Приведу его в дословном звучании. Вчера вы сказали: "Мы, фигуры из Его сна, обязаны заботиться о том, чтобы Его не разбудить". Вы сделали акцент именно на те местоимения, которые выделил сейчас и я, из чего делаю вывод, что вы имели в виду очень важную личность. Кого вы имели в виду тогда, и какой смысл содержит в себе это непонятное высказывание?
- Я сказал нечто подобное?
- Несомненно. Иначе бы я просто не поднял эту тему.
- Когда это было? На ужине?
- Нет, не там.
- Может в лифте, когда я провожал вас в наш сектор?
- Мне очень жаль, что я обратил ваше внимание на нечто, чего, похоже, вы совершенно не желаете помнить.
- Но ведь я и не упираюсь. С охотой вспомню.
- Вы произнесли это в коридоре, у выхода к пространству, покрытому сожженным лесом.
- У выхода к пространству, покрытому сожженным лесом, вы сказали?
- А что вас так удивляет? Я запомнил каждое слово, поскольку, уже после инцидента с лежаком, когда вы на какое-то время исчезли с моих глаз, манекен, сформировавшийся из остатков летающего объекта, повторил это предложение слово в слово. Настолько точно, как будто бы вас передразнивал.
- Манекен... повторил...? Что это вы тут выдумываете?
- Вы не были свидетелем начала той сцены, потому что подбежали к нам уже через пару минут. Достаточно уже того, что манекен повторил за вами не только упомянутое предложение, но и поочередно все слова, с которыми вы обратились ко мне во время нашего пребывания среди горелых деревьев. Всем этим я был поражен в той же самой степени, как и вы сами, сейчас, когда я об этом рассказываю.
- Да нет, я удивлен чем-то иным, совершенно иным.
- Чем же конкретно?
- Потому что я не понимаю, зачем вы придумали всю эту историю. Если это и должен быть ваш аргумент в нашей дискуссии, то я должен признать, что я совершенно легко в ней выиграл. Но сейчас я вас никак не понимаю.
Уже не один только заключенный, но и Алин с Сентом глядели на меня с неожиданно пробудившимся любопытством. Предыдущее заверение Асурмара, что можно говорить откровенно, ввело меня в ошибку. В собственном стремлении узнать правду я, по-видимому, зашел слишком далеко. В присутствии этих людей Асурмар недвузначно отпирался от всего.
- Вы уже завтракали? - резко сменил я тему и поднялся с места.
- Еще нет. Но для меня большая честь, что я принимал участие в перипетиях вашего сна. Вот только никак до меня не доходит, что все это должно доказывать. Могу предположить...
- Хватит! - довольно невежливо перебил его я. - Вы не пойдете со мной?
Я злился на Асурмара из-за того, что он без какой-либо необходимости ломает комедию перед присутствующими, и при этом явно направлялся к выходу, незначительно таща своего собеседника за собой. Мы вышли в прихожую.
- Давайте пройдемся по коридору, - предложил тот.
- Вы уж извините за следующее беспокойство, - обратился я к нему, - нор у меня в голове настолько все перемешалось, что я совсем уже не понимаю, что мне разрешается говорить открыто, а что скрывать, когда и перед кем.
- Но ведь здесь нет никаких неясностей кроме той, исследованием которой вы сами занялись.
- То есть, нет никаких тайн, кроме самих статуй?
- Ну конечно же. Это вы сами, исключительно ради собственного пользования, как мне кажется, создаете для себя какие-то дополнительные загадки, как будто нам не хватает одной той.
- Тогда почему в присутствии Алина и Сента, а может и заключенного, я и сам уже не знаю, вы корчили недоверчивые мины, и почему тщательное описание вчерашних событий вы назвали выдумкой?
- А я и не мог реагировать иначе, поскольку мне не известны причины, ради которых вы все это придумали.
- Придумал? Теперь уже я, в свою очередь, начинаю подозревать, что вы смеетесь надо мной. Лично я желал всего лишь выяснить значение вашего вчерашнего высказывания.
- Не будем уже говорить о том одном предложении. Прежде всего, все обстоятельства места, в котором, якобы, произошли описываемые вами события, на все сто придуманы, о чем вы и сами прекрасно знаете. Потому-то я и удивляюсь вам, не понимая, к чему вы ведете.
- Вы продолжаете утверждать, будто я все это придумал.
- А никакого иного выбора у меня нет.
- Мы можем сейчас же пройти через туннель на место, что позволит вернуть вам память, если и не всю, то, по крайней мере, ту ее часть, которая касается того, как вы выкинули с лежака вашего же двойника. Разве вы не сделали этого собственноручно?
- Меня все так же удивляет ваша фантазия.
- Я покажу то место на земле...
- К сожалению, вы этого не сможете сделать.
- Почему это?
- Потому что сожженный лес существует исключительно в вашем собственном воображении.
- Тогда пошли!
- Замечательная идея. Осмотр на месте прочистит вам мозги. Но только я не могу принять в нем участия, в связи с чем загляну в бар. Если вы захотите в ближайшее время встретиться со мной, то зайдите в гости. Я занимаю комнату Е-43.
Он удалился в сторону приоткрытой двери, откуда доносился говор многочисленных голосов.
- Тут имеется вытяжка с фильтром, благодаря чему, можно покурить, бросил он мне вослед.
Только я уже его не слушал. Ускоряя шаг, я направлялся хорошо известным мне путем к туннелю, ведущему к обширному небу с бело-синим шаром луны в глубине темно-синей пустоты, к имитации открытого пространства - я прекрасно понимал это уже тогда, когда стоял там с погруженными в пепел ногами, среди искалеченных черных растений, когда свежее дуновение ветра несло вонь давно угасшего пожара.
По узкому проходу я протиснулся между двумя приближенными стенами и очутился в предбаннике, откуда по мрачному коридору добрался до прохода, ведущего в туннель. Сердце беспокойно забилось уже в тот момент, когда я открывал дверь. Прохода не было! Я стоял в каком-то коротком, пустом помещении с потолком, напоминавшим свод туннеля. Там же, где я ожидал увидеть уже известный пейзаж, виднелась литая стена, покрытая старой, потрескавшейся краской. Я уткнулся в нее лбом и закрыл глаза. Ноги подо мной подкосились.
11. ПРИЗНАНИЯ ШПИОНА
Коридор вел к неизвестной мне части сегмента. Проходя мимо ряда дверей, в какой-то момент я подумал, что, если бы мне удалось какую-нибудь из них открыть, тогда - при какой-то доле удачи - там нашлась бы и пустая кровать. Я даже был готов согласиться с возможностью скандала, который мог закончиться тем, что меня выкинут за двери, если бы в настоящее время отсутствующий обитатель комнаты, возвратившись к себе, застал меня в постели. Так или иначе, но я мог бы хотя бы часок поспать, а здесь, в коридорах, нельзя было найти места, чтобы даже посидеть.
Под влиянием подобного рода мыслей я нажал на несколько дверных ручек. Двери были закрыты на ключ; только лишь четвертая уступила, открывая внутренности небольшой комнаты, занятой двумя беседующими мужчинами. Я сказал "простите" и уже собрался отступить, когда человек, стоявший сразу же за дверью спиной ко мне бросил быстрый взгляд через плечо и резко повернул лицо к своему товарищу. Тот стоял чуть подальше, в глубине комнаты, возле перевернутого стула. Чай из разбитого стакана постепенно заливал лежащие на столе бумаги. Оба мужчины тяжело дышали. В первом, у которого галстук на разорванной рубашке переместился чуть ли не за спину, я узнал Уневориса. Он заслонял собою нечто, что держал в вытянутой руке на уровне груди.
- Будьте добры, господин Порейра, присядьте на том вот стуле, произнес он, не отрывая взгляда от своего собеседника. - Господин Коорец не помешает нам, тем более, если будет столь любезен, что поставит стул и займет на нем место.
- Вчера вы собирались сообщить мне что-то важное, - напомнил я ему, садясь на указанном стуле. При этом у меня тлела надежда на то, что такого рода вступление объясняет мое неожиданное появление в этом месте. - Я уже не проживаю в комнате Вайса. Так что подумал, что вам будет меня найти трудновато. Вы упоминали о какой-то проблеме, касающейся физики. Она все так же актуальна?
Пока я все это говорил, Уневорис обошел меня сзади и занял место за столом. При этом он лавировал столь искусно, что мне не удалось увидеть предмет, который он держал возле груди. Усевшись, он опустил правую руку на колени. Хотя я все так же не видел эту руку, легко можно было догадаться, что в ней он держит нацеленный на второго присутствующего револьвер.
- Проблема актуальна даже более, чем когда-либо.
- И чего же она касается?
- Нашего положения. При этом, наше "положение" занимает меня как в прямом, так и в переносном смысле.
- Тогда слушаю вас. Каково же оно по вашему мнению?
Тот пододвинул ко мне смоченный чаем блокнот.
- Вы уж извините, что я не буду писать. - При этом он все время всматривался в мужчину на стуле с таким вниманием, как будто бы обращался исключительно к нему. - Такое, понимаете, несчастье, случай, которых бывает так много: я вывихнул правую руку.
- То есть, вы желаете, чтобы я стенографировал вашу беседу?
- Нет. Вас я попрошу выполнить несколько простеньких вычислений. Вначале я задам вопрос, который, на первый взгляд, не имеет с действительностью ничего общего. Какой путь преодолеет звездолет, вылетевший с Земли, если через год, оставаясь все время в состоянии равномерно ускоренного, прямолинейного движения, он достигнет скорости, весьма приближенной к скорости света?
- Вы меня, что, желаете насмешить? Для меня это выглядит как экзамен по элементарной физике. Одним словом, под видом каких-то абстрактных размышлений, вы желаете испробовать мои умения?
- Сами перестаньте шутить, тут очень важное дело. Я пришел к некоему выводу, и мне бы хотелось, чтобы вы тоже над ним поразмыслили.
- Описанный вами объект преодолеет половину светового года, если измерять по земным меркам. Или вам необходим результат в километрах?
- Прекрасно, этого мне достаточно. А сколько времени потребуется на то, чтобы этот самый звездолет, непрерывно двигаясь с ускорением, полностью равным земному, достиг той самой границы скорости?
- Тут уж мне придется воспользоваться блокнотом.
- Займитесь этим, пожалуйста. Завтра уже может быть поздно для проведения определенного наблюдения.
Я вынул ручку, низко склонился над блокнотом и быстро глянул под стол, на колени Уневориса, где брякнуло что-то металлическое. Правой ладони мне заметить не удалось, поскольку тот быстро переместил ее в новое место. Сидящий на стуле мужчина не был похож на перепуганного. Раз за разом он зевал и поглядывал на часы, чем выражал собственное нетерпение, но никак не страх перед нацеленным в свою сторону оружием. Неужто я все же ошибся, подозревая, будто перед самым моим появлением здесь разыгралась какая-то ссора, закончившаяся стычкой, если не дракой?
Считал я без всякого энтузиазма. Чай из заливающей стол лужи мерно капал на пол. В подчеркнутой шелестом страниц тишине я услышал возбужденный мужской голос, доходивший из-за двери соседней комнаты. Пребывающий там мужчина кричал на кого-то, кто практически не отвечал. Когда же я записывал окончательный результат, я вздрогнул и невольно оглянулся, потому что мне показалось, что в одном из тихих голосов за стеной узнал знакомые нотки.
- Триста пятьдесят четыре дня, - сообщил я, выполнив деление. - Чуточку не хватает до целого года.
- Сходится, - подтвердил Уневорис. А до этого результата нам не хватает восьмидесяти суток. Двести семьдесят четыре дня уже прошли.
- Вы имеете в виду тот период времени, что прошел со дня катастрофы до сегодня?
- Да. Я говорю именно об этом периоде. Но кроте того я считаю, что каким-то загадочным образом мы потеряли те восемьдесят дней, которых не хватает до трехсот пятидесяти четырех, и которые, наверняка, для нас уже прошли. Это прозвучит как предупреждение, сделанное глухим людям, но прибавлю, что критический момент может наступить в любое мгновение - хотя бы и сегодня, через час или даже через секунду. И я совершенно не удивился бы этому.
- Что вы понимаете под "критическим моментом"?
- Тот момент, когда отключится тяга фотонного двигателя. Это же очевидно, что при достижении субстветовой скорости двигатель будет выключен, и, что за этим следует, движение из равномерно ускоренного автоматически превратится в равномерное. Из этого последуют очень серьезные хлопоты. Назовем их скромно - текущими сложностями. Потому что о тех, которые появятся в ближе не определенном будущем, лучше и не упоминать.
- То есть вы хотите сказать, что мы находимся почти на половину светового года от Солнечной Системы?
- В этом я уверен.
- И это, как вы считаете, взгляд совершенно отдельный?
- К сожалению. Среди окружающих Лендона людей эта идея, насколько мне известно, не нашла никакого понимания. Вы очень тщательно заботитесь о том, чтобы данный взгляд не был распространен. Может статься, что эту пугающую правду держат в тайне и не напрасно. Но почему советники Лендона, когда я поделился с ними своими наблюдениями, меня высмеяли? Неужто факты сами не говорят за себя!
- Какие такие факты? Ведь пока что вы дали мне образ оторванных от реальности спекуляций. Что означает, к примеру: "Мы потеряли восемьдесят дней"?
- Этого я не знаю, но пока что не назвал главной причины, на которой основал свою гипотезу.
- Хотелось бы ее узнать.
- Первая причина - это принцип эквивалентности Эйнштейна. Вы глядите вокруг себя с блаженной уверенностью, будто все предметы здесь притягиваются здесь к полу в результате действия силы гравитации...
- Тем временем, это реакция на постоянную силу, приложенную к вырванному из земли и занесенного в космическое пространство укрытию, то есть сила инерции. Вы так рассуждаете?
- Естественно. Потому что в данной точке пространства эффекты гравитации и равномерно переменного движения идентичны, и их невозможно различить. Я уже сказал, что ускорение этого движения в точности равно ускорению свободного падения на Земле.
- Могу догадываться, что все, до сих пор затронутое, было только подготовкой, вступлением к введению последнего аргумента.
- Вы угадали.
- И им является вычисленное сегодня соотношение времен. Одного, протекающего в городе, назовем его релятивистским городом, и второго которое протекает здесь.
- Именно это я и имел в виду! А вы знаете, какой относительной скорости города и убежища соответствует такое соотношение скоростей времен?
- Близкой к световой.
- Следовательно, круг замкнулся.
При этих словах сидевший на стуле мужчина вздрогнул и замигал, кривя губы, как будто бы только что проснулся. Не знаю почему, но он меня раздражал. Сейчас на его лице не было той скучающей мины, как раньше. Но, по-видимому, он вообще не следил за нашим разговором, а мерил взглядом расстояние до двери.
- А теперь я, в свою очередь, задам вам вопрос, - отозвался я. - Чем является, по вашему мнению, исследуемый нами город?
- Фотографией.
- Как это?
- Для нас он является достаточно специфическим фильмом.
Что-то заставило меня перестать слушать Уневориса. У меня в ушах продолжали звучать какие-то слова, но мое внимание обращал не их смысл, поскольку они были довольно тихими, но звучание голоса, который эти слова произносил. Я уже не сомневался, что меня мучило уже несколько минут, когда, беседуя, я одновременно вслушивался в доносящиеся из-за стены звуки. Среди других я узнал тихий голос Ины. Она находилась в соседней комнате. И там кто-то ее ругал. Эта встреча меня радовала.
- Сразу же предупреждаю, что я имею в виду фильм, абсолютно совершенный во всех отношениях, - продолжал Уневорис. - Все эти изобретения как стереоскопия, полная панорама... и так далее, являются всего лишь суррогатами верности этого образа Каула-Зуд, который, зафиксированный в день четвертого июня и проецируемый в пространство, путешествует сейчас за нами, словно вынутая из альбома перед отправкой в путешествие и хранимая в кармане фотография.
Сейчас мои мысли были заняты чем-то иным, но беседу я поддерживал. Во мне тлела надежда на то, что по пути в коридор Ине придется пройти через это помещение.
- То есть, вы стоите на том, что нам представлен не сам перенесенный во времени город, но его абсолютная репродукция? - спросил я тихо, поскольку желал ухватить какой-нибудь кусочек разговора за стеной.
- Несомненно. Потому-то любое изменение, вводимое нами там, не является вмешательством в прошлое города, и, тем самым, не может решить о форме нашего сегодня. По той же самой причине вы не украшаете своего вида годичной давности, ретушируя сегодня сделанной тогда фотографии. Подобного рода операция влияет только лишь на поддержку самочувствия, поскольку позволяет пестовать в себе сладкую иллюзию.
- Н хорошо, а где же, по вашему мнению, эта репродукция находится? Тут, рядом с нами, сразу же под дном убежища, или же в множестве километров отсюда, где за нами осталась Земля? Меня поражает парадокс, заключенный в образовавшейся ситуации.
Тут я услышал несколько более выразительный голос из-за двери: "В принципе, от вас и не требуют совершить невыполнимое!"
Возбужденный силой своих аргументов, мой собеседник по мере дискуссии все больше поворачивался ко мне фронтом, как бы презирая проявляемую поначалу осторожность и позабыв о присутствии второго человека. Тот же, вроде бы, безразлично глядел в угол комнаты, но при этом выразительно подался вперед и поменял положение ног, из чего опять же могло следовать, что он ожидал наилучшей возможности для нападения и готовился прыгнуть на своего стражника. В опасении перед тем, чтобы не показаться смешным в том случае, если бы все мои подозрения оказались ошибочными, я удерживался от комментариев на данную тему.
Зазвенел телефон. Уневорис поднял трубку и - если не считать брошенного в нее ругательства - произнес только одно предложение: "В таком случае, пришлите Сента, ведь я отсюда выйти не могу".
- Нелегко открыть эту тайну, - продолжил он через какое-то время тоном, указующим на то, что не забыл мой последний вопрос. - Репродукция находится здесь - возле нас, в противном случае мы бы не могли ее осматривать, но одновременно она находится и там - на далекой Земле, поскольку - если бы она не осталась на месте - мы бы не наблюдали ее в навязанных движением трансформациях. Так может проектор находится там, а образ тут? Его несут к нам высылаемые из места похищения электромагнитные волны. Подобное объяснение может убрать все противоречия. Здесь у нас одновременно имеется дополнительный эффект в форме эффекта Допплера: сдвиг высылаемых проектором световых волн к более длинным волнам, причем, такой значительный, что лучи, для горожан видимые, для нас являются радарными, а на их место сдвигается диапазон гамма излучения. Приемное устройство галактического корабля, в трюме которого находится наше убежище (было бы наивно считать, что звездолет имеет форму сигары, которую мы всегда представляем, когда речь идет о космических кораблях), воспроизводит программу, излучаемую с Земли. Это неизбежность чисто физическая и неизбежная, что мы прослеживаем ее сквозь призму релятивистских эффектов. Относительность всякого рода движения вводит нас в ошибку: это не город удаляется от нас, а мы от него.
Внимательно следя за ходом сенсационного высказывания Уневориса, я не переставал прислушиваться к голосам из-за стены. Теперь там царила тишина. Я обеспокоился тем, что Ина то помещение уже покинула. В таком случае, мне бы не удалось ее снова найти, ведь я не знал даже ее нынешнего имени.
Я поднялся с места.
- А знаете ли вы, почему мы можем подозревать, что наше паническое бегство в убежище...
- Прошу прощения, - перебил я его. - Есть ли из соседнего помещения непосредственный выход в коридор?
В то время, как Уневорис глядел на меняя более вытаращенными глазами, чем раньше, называемый им Коорецом мужчина поспешно кивнул. Это движение перешло в что-то похожее на нервный тик. Кивая, он подал мне рукой какой-то неопределенный знак, как бы желая сказать этим: "Ну, наконец-то ты врубился в ситуацию!".
У меня уже не было ни времени, ни желания выяснять смысл этой многозначной сцены. С мыслями, занятыми образом удаляющейся Ины, я направился к двери. И в тот же самый миг у меня за спиной прозвучал выстрел.
Я увидел Коореца, остановленного в прыжке, на половине расстояния от стола, где его прошила пуля. В руке вскочившего с места Уневориса блеснул ствол револьвера. Мертвое тело мужчины свалилось на пол. В двери показалось перепуганное лицо Ины. Мне не удалось перехватить ее взгляд, который скользнул по мне как по совершенно постороннему предмету, прежде чем остановиться на лежащем.
- Вы засвидетельствуете, что я действовал в соответствии с последними инструкциями, - холодно заявил Уневорис. - Спешка здесь была просто неизбежной.
Ина подняла на него взгляд. В ее глазах уже не было изумления, но лишь застывшая в длительном страдании печаль. При всем при этом меня она совершенно не замечала; я не успел прийти в себя, как женщина без слова исчезла в соседнем помещении.
- Будет лучше, если вы отсюда уйдете, - словно во сне услышал я голос Уневориса.
Я вышел в коридор. Неподалеку от входа в комнату, которую я только что покинул, находился туалет. В нем я и спрятался. Сквозь щелку в двери я собирался выглядывать в коридор. Я ожидал продолжения, а может и объяснения непонятных событий. Да и Ина, в конце концов, тоже должна была выйти. В ушах до сих пор звенело эхо недавнего выстрела. Я не мог согласиться с мыслью, будто какая-то инструкция разрешает здесь стрелять в людей как в набитых опилками кукол. Впрочем, меня не так уж занимало, кем был Коорец, и почему Уневорис убил его у меня на глазах с таким спокойствием, будто бы здесь речь шла о такой ничтожной, сколь и понятной в каждой своей мелочи вещи. Почему столь сухо он констатировал смерть? Более всего меня обеспокоило странное поведение Ины. Наверняка у нее были причины, чтобы в присутствии Уневориса не признаваться к знакомству со мной. Скорее всего, она ввязалась в какие-то скрытые действия, что вело за собой необходимость соблюдения строжайшей конспирации.
Несмотря на все это, я не мог поверить, чтобы Ина была способна взять себя в руки до такой уж степени. Совершенство ее игры меня удивляло и, одновременно, беспокоило. В ее глазах я не видел даже малейшей искорки узнавания. Вместо этого, в ее взгляде было полнейшее безразличие, столь правдивое, какое проявляют к человеку по-настоящему чужому. Понятно, что время нашего знакомства прошло в абсолютной темноте, зато мы видели друг друга достаточно долго через стекла цилиндрических аппаратов уже в самом начале, в сфере действия Механизма. Или же мой доносящийся из-за стенки голос предупредил женщину о моем присутствии в прилегающем помещении, благодаря чему, она и смогла затем сохранить хладнокровие?
Сквозь щель я увидел, как дверь в комнату Уневориса открывается, и тут же вздрогнул, когда на пороге появился Коорец, массирующий синяк на скуле. Мужчина быстро прошел по коридору. Ничего, кроме этого синяка, о вреде его здоровью не свидетельствовало. Когда он проходил мимо дверей туалета, из своего укрытия я прекрасно мог видеть его довольное лицо.
Выходит, все это было фикцией, обманом и игрой. Кого и в чем должна она была убедить? На ком должен был сделать впечатление Уневорис, когда выстрелом холостого патрона импровизировал сцену, которая ни коим образом не могла быть подстроена заранее? Ведь я вошел к нему совершенно случайно, и, войдя, тут же оказался в самом центре событий. Следовательно, это было представление, цель которого состояла в том, чтобы устрашить Ину.
С другого конца коридора приближался Сент. На каждом шагу о его бедро бился подвешенный к поясу неразлучный револьвер. Я вышел ему навстречу, поскольку мне хотелось узнать, с какой целью его вызвали в кабинет Уневориса.
- Ну, и как удался вам всем визит в залитой магмой зоне? - заговорил я с ним, сразу же упоминая о нашем памятном путешествии на сорок пятый уровень. Вначале мне хотелось Сента разговорить, чтобы потом поставить ему прямой вопрос.
- Чего? - буркнул тот. - Где?
- Тогда я очутился в серьезной опасности, после чего пришлось уже справляться самому. Но удалось ли вам выбить какую-нибудь из дверей? Было за ними что-нибудь ценное?
Сент скорчил мину и с размаху стукнул себя пальцем по средине лба.
- А изолятор трещит по швам, - заметил он с деланной меланхолической ноткой в голосе.
А перед тем, как исчезнуть за дверью помещения, которое только что покинул Коорец, он добавил уже серьезным тоном:
- Но советую спасаться самостоятельно!
Спешенный подобным отношением, я без слова оперся о стену. При этом я стоял, повернувшись спиной к соседней двери. Кто-то закрывал ее и толкнул при этом меня. Я услышал голос Ины:
- Простите.
Женщина прошла мимо и с безразличным видом направилась в глубину пустынного коридора. Все это мне уже начало надоедать.
- Ина! - крикнул я вслед.
Она обернулась, но, едва смазав меня быстрым взглядом, пошла дальше. С яростно бьющимся сердцем я заступил ей дорогу.
- Что с тобой, Ина? Неужто ты... - мой голос дрогнул. - Долго мы еще будем притворяться?
- Меня зовут Эльта Демион. Видимо, я кого-то вам напомнила.
- Ина, да ты что, с ума сошла? Ведь это же я... - тут я замолчал. Я был настолько взволнован и выбит из равновесия, что совершенно забыл, как до сих пор она меня называла. - Выходит, ты меня вытерла из своей памяти? Это же я, Рез!
- Мне очень жаль, но... - печально улыбнулась та. - К сожалению, я ничем не могу вам помочь.
Уставив глаза в пол, она удалилась.
Что-то меня еще толкало за ней. Возможно, наивная надежда на то, что я недостаточно выразительно объяснил, кто я такой. Мне хотелось вновь догнать ее; кричать, объяснять, схватить за руки и трясти ними до тех пор, пока она, наконец, не опомнится; я желал, чтобы мой бунт против разделявших нас сил дошел и до нее, чтобы мы вместе могли им воспротивиться.
Но я остался на месте, обезоруженный наихудшими предчувствиями. До меня дошло, сколь безумными и напрасными были те, подсовываемые мне надеждами усилия. В моих мыслях клубился туман, в котором кружили фигуры незнакомых людей и изложения так и не понятных мне событий. Мое сознание затягивало ночным мраком. И в этой ночи я находился совершенно один.
Ну почему я не хотел им быть - Нэтом Порейрой, настоящим?
До сих пор, защищаясь перед постепенно усиливавшимся его давлением, я шел против течения реальности и все объяснял для себя наоборот. Всякое впечатление, подталкивающее меня в сторону Порейры, я поспешно удалял из собственного сознания; я попросту засыпал, когда разум восставал против данности, будто я являюсь призванным к жизни Роботом. Как это было возможным, чтобы люди, которых я хорошо знал, отпирались от меня, зато те, которых видел впервые, опять же, называли меня по имени?
Сразу же после встречи с Вайсом я представлял, впрочем, не без оснований, что являюсь двойником того человека. Механизм придал мне вид пребывающего здесь физика - показалось мне в тот момент. Я уже знал, чего следует держаться. Так что с самого начала я занял наиболее удобную оборонную позицию; с такого места мне было легче всего подавлять и затирать возникающие поочередно противоречия.
Но хрупкая конструкция иллюзорного знания о себе ломалась под тяжестью последующих, полностью разрушающих ее открытий. Мираж реального Нэта Порейры чуждой тенью склонялся надо мной, а сам я уже не находил основы, благодаря которой, мог бы спасти последние свои убеждения - знания о себе самом.
Я сидел в кафе за столиком, напротив Асурмара, и курил одну сигарету за другой. Откуда мне было известно, что уже вскоре буду пытаться его разыскать? Сюда я зашел сразу же после повторного осмотра предполагаемого туннеля. Именно там должно было находиться первое звено неустанно удлиняющейся цепочки загадок. В стене, перпендикулярной той, которая в соответствии с сохранившейся в памяти картиной, вообще там не должна была существовать, находился вход в дежурное помещение вооруженного охранника. Он охранял видневшуюся в глубине низенького предбанника мощную переборку с дверью - единственный переход в соседний сегмент. На вопрос, как часто ему предъявляют пропуска, позволяющие покинуть нашу зону или же пройти в нее, он ответил, что я с Асурмаром вчера были единственными, кого он туда пропустил.
И все так, словно происходило на самом деле: сожженный лес, свежий ветер, залитая синим сиянием фигура Асурмара, когда он говорил: "Еще не все потеряно", а еще раньше: глубокая ночь, и в ней пустота и страх, беспомощность и дыхание Ины у самого моего уха, ее близкий шепот, сладость ее губ; и еще ранее - стоки застывшей лавы по пути к вымершим кабинам, живые голоса Алина и Сента, мое лицо, скованное объятиями магмы над дневником Езы Тены, бегство из стартовой камеры, все девятимесячное пребывание под панорамным экраном, мир, съежившийся до пространства между четырьмя стенами и - наконец - подавляющий мираж Механизма: все мое прошлое.
Ведь все это существовало на самом деле; неужто оно могло быть иллюзией, фикцией и сном - одним только воображением? Кем же тогда, относительно этого, был Раниэль, пилот, которого я, сам того не желая, пленил на складе, если не запутавшимся в какие-то коварные действия орудием, которым оперировала из укрытия затаившаяся где-то в глубинах конструкции Сила? А Рекрут, во время неудачной попытки покушения на мою жизнь, чью волю выполнял он? Неужели - если предположить отсутствие таковой, какой она минула, формы моего собственного прошлого - возникала необходимость призывать имя Механизма всуе?
Что с того, что высмеянная другими гипотеза Уневориса (вскоре должен был наступить день ее подтверждения или же отрицания), мысль об убежище, вырванном из Земли, точно так же, как из почвы вырезает фрагмент высланная человеком в лес автоматическая исследовательская станция-лаборатория, собирающая пробы организованной жизни; мысль о нашей пугающей ловушке, несущейся через холод галактической пустоты тягой фотонного двигателя, в устах этого человека прозвучала, словно разрушающее все и вся пророчество? Был ли я более несчастен из-за того, что все мое существование не проходило в месте, тесно связанном с какой-то Землей, но на неизмеримо длинной линии, соединявшем это место с неопределенной точкой в космосе, раз и так крышка захлопнутого над нами гроба могла не открыться еще многие и многие годы?
Нынешняя моя судьба, казалось, вращалась вокруг, якобы, утраты памяти минувших событий, вокруг подсовываемой мне (посредством запрограммированных Механизмом обстоятельств) настойчивой суггестии, будто бы я идентичен с особой прибывшего сюда вчера настоящего Нэта Порейры..
Физик этот - о чем сейчас я мог догадываться, и что соответствовало моей личности - вскоре после прохождения границы сегмента отправился вместе с проводившим его Асурмаром в канцелярию Гонеда. Складывающееся суггестивное впечатление могло сводиться к тому, что, скорее всего, еще в прихожей, у дверей этой самой канцелярии, где им двоим пришлось какое-то время ожидать, была произведенная управляемая на расстоянии операция по преобразованию личности этого физика. В результате сознательно вызванного психического потрясения пришелец моментально утратил всю свою память. Лишенный ее, он увидел чужих себе людей, постоянных обитателей данного сегмента: Ину и Раниэля, которые как раз покидали кабинет; еще он услышал доносящиеся из-за стены канцелярии голоса Гонеда, Алина и Сента (отсюда и появление этих последних в мыслях Порейры, но, по причине соответствующих этим голосам конкретных фигур, их окружала полнейшая темнота). Без промедления на очищенное ото всех подробностей истории предыдущей его жизни сознание физика Механизм наложил новый груз: прошлое, сотканное из туманов, диапазон воспоминаний, по сути своей выдуманных, хотя и не совсем противоречащих с фактической действительностью, поскольку Механизм подсунул ему память готовую, населенную самыми аутентичными личностями, разве что замеченными только лишь сейчас - словом, сотворил в его сознании именно то суггестивное прошлое, которое лично я признавал своим самым правдивым прошлым. Один сюжет сплетался здесь с другим, одно содержание с другим, и конец сцеплялся с началом.
Дело, понятно, в том, что здесь не было двух разных личностей: Нэта Порейры, физика - с одной стороны, и меня самого, Робота BER-66 - с другой, но одна и та же самая личность - и я являлся ею. Это на моей памяти была проведена эта операция.
Лишь только передо мной появился такой образ значительной части прошлой жизни, как я его тут же убрал из собственных мыслей. Только червячок, один раз введенный в мозг, продолжал проедать в нем все новые и новые каналы. Выходит, я был ящичком, то полным, то пустым, один раз с таким, а в следующий раз - уже с совершенно иным содержимым; мешком, из которого можно было извлечь одно, чтобы на его место тут же кинуть другое. Одновременно я радовался тому, что было мне милостиво дано, как самой настоящей собственностью, абсолютно не подозревая какой-либо подлянки.
Бессилие вело меня к безумию, гнев меня уже просто душил. Я стиснул кулаки - сидящий напротив Асурмар должен был это заметить. Только на него мне было наплевать. Я совсем уже решился ударить и теперь выискивал узел, сплетение самых чувствительных нервов, какое-нибудь доступное мне слабое местечко на тле того чудовища, которое заставляло называть себя Механизмом. Я решился перечеркнуть его непредсказуемые для меня расчеты, даже если мне придется заплатить за это наивысшую цену.
И я нашел то место, куда мог пасть мой удар: я решил отдаться в руки людей.
- Что это с вами происходит? - услышал я тихий голос Асурмара. - Вы побледнели? Вам здесь не душно?
- Знаете ли вы, кто я на самом деле?
- Ну?
- Я орудие для сбора скрытой информации, чужим агентом, присланным...
- Шпионом?
- Так!
- Сколь охотно возвращаемся мы к прошлому, которое минуло для нас на поверхности земли, - сказал мой собеседник с мягкой улыбкой. - А сколько в этих воспоминаниях меланхолии! Сейчас мы смело предаем свои самые тайные секреты, зная, что здесь нас никакой приговор уже не достанет. Ведь мы находимся вне мира. У меня самого столь живописного прошлого не было. Так... когда-то я был консулом... Но я вижу, что вам уже не терпится. Поэтому, вместо того, чтобы говорить о себе, я расскажу об одном человеке, который вчера открыл передо мной свою душу. Любопытный случай паранойи. Так вот, этот сломившийся психически человек признался мне, что уже несколько дней его мучает видение конвейера.
- Конвейера?
- Ну, возможно, что он имел в виду совсем не тот конвейер, который представили сейчас вы.
- А какой, по вашему мнению, представился мне?
- Не надо так нервничать, ведь на самом деле мы же не говорим о чем-то неслыханно важном. Имеется в виду исключительно символ. Говоря так, он желал подчеркнуть монотонную повторяемость цикла, в который он был в своем воображении захвачен. Он видел ряд одинаковых, перемещающихся по рельсам цилиндров. И видел он их тем более выразительно, что внутри одного из них он находился сам. Он стоял в нем голый, каким создал его Господь Бог. Он ожидал, не понимая того, что происходит вокруг. Наконец его транспортное средство остановилось. Из уст человека, находящегося перед ним в цилиндре на рельсах, он услышал удивительнейшее заявление. Хотя в нем содержался целый ряд различных смыслов, в сообщении этом доминировала одна нота. Короче говоря, он узнал, что является роботом. И теперь он мучается этим днем и ночью, не имея возможности найти себе места. Он знает или же, скорее, судит, будто что бы он ни делал - действует под влиянием приказа некоей сотворившей его воли. Охваченный этой навязчивой мыслью, он с беспокойством прослеживает ход всех своих мыслей. Но это всего лишь второй слой осторожности, которую сам от себя требует. В третьем - следовательно, более высшем слое - он тщательно анализирует свое отношение к этим мыслям, с помощью которых перед тем выявлял истинный смысл мыслей, лежащих в первом слое. Еще он говорил мне о собственном мышлении как бы возведенном в четвертую степень. Хотя сам я давно уже потерял последовательность всех его выводов, сам он, похоже, со всем этим превосходно справлялся.
- Вы хотите представить его в смешном свете?
- Юмор, это единственное спасение в подобного рода случаях.
12. СКЕЛЕТЫ
Асурмар подарил мне вырванный из собственного блока один талон на завтрак. С ним я отправился в столовую. Там я уселся за свободный столик в углу и склонился над кружкой с кофе. Ел я совершенно машинально, не замечая ничего и никого вокруг себя.
Меня продолжала мучить уверенность, что на моей памяти была проведена грубейшая операция, в результате которой я навсегда утратил свое аутентичное прошлое. Только сейчас я уже не предполагал, будто эта психическая пересадка совершилась вчера под дверями канцелярии Гонеда; теперь я, скорее, склонялся к мысли, что трансплантация памяти произошла пять дней назад, той памятной ночью, когда после открытия прохода в переборке меня вызвали к выходу в качестве "экземпляра под номером шестьдесят шесть". В таком случае, я уже никогда не мог узнать, каким образом меня завлекли на место операции. Подчиненные Механизму силы могли травмировать меня там во время сна, когда же я открыл глаза, то, по отношению к самому себе, был уже кем-то совершенно другим. Коварная адаптация превратила меня в послушное орудие Механизма.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги