Родовое проклятие

3

Рождественские вечера и особенно, рождественские гуляния, дед считал мракобесием; и потому, сейчас стоял у окна, прячась за еще не разобранной елкой, и предусмотрительно выключив свет во всем доме, чтобы незваные гости думали, что хозяев нет дома. Он вглядывался, сквозь разрисованное морозом стекло, в чуть подсвеченную одиноким фонарем улицу.

На улице, не смотря на поздний час, было полно народу: пробегали шумные ватаги ребятишек, с фонариками и свечками; пошатываясь, бродили ряженые, группами и по одиночке; слышались пьяные песни и крики. Хрустел снег, на удивление свежий и чистый, хотя совсем недавно была слякоть и грязь. Оттепель кончилась внезапно, за сутки перед Рождеством подморозило, и пошел снег. К ночи небо очистилось, развернулось лиловым бархатом, искрило крупными звездами, и растущая луна заливала бледно-желтыми лучами улицу, крыши домов, пробивалась сквозь ветки вишневых деревьев, разбрасывая на снегу причудливые тени. Луна проникла в комнату, делая темноту прозрачной, и легла красивыми бликами на крашеный пол. Улица просматривалась, как на ладони.

У забора остановились двое мужчин: то ли ряженые, то ли, действительно церковнослужители, оба в рясах. Один из них запел. Голос у певца был сильный, красивый, одним словом, профессионально запел:

Дед прислушался к звукам гуляющей улицы, сплюнул досадливо и выругался:

– Тьфу! Зараза вас забрал! Шляются по домам, бездельники длиннополые! – Он оторвался от окна, обернулся и крикнул в темноту, – Дуся!

В комнату, со стороны прихожей, бесшумно вплыла бесформенная фигура бабушки Авдотьи.

– Что, Гриша? – робко спросила она.

– Ты калитку заперла? – осведомился дед.

– Да, еще с вечера, – подтвердила бабушка.

– А засов? Засов на двери задвинула? – не унимался Григорий.

– Задвинула…

– Будут стучать, не открывай! Пойду, собаку спущу.

Бабушка вздохнула, украдкой перекрестилась на угол с елкой и присела на краешек дивана, тихонько, чтобы не разбудить внучку.

Но она не спала, а сидела на коленках, опираясь на широкий подоконник локтями и, тесно прижав лицо к оконному стеклу. Она тоже пыталась рассмотреть то, что творится на улице…

Я не спала, хотелось туда, в праздник; я еще ни разу не колядовала, а тут – такой случай представился!

Раньше, когда я была маленькая, ничего такого не было. Новый год точно был, приходили гости, горел яркий свет, шумели, а утром непременно находились бумажные пакеты с конфетами и мандаринами. О том, что есть еще и Рождество я узнала совсем недавно от подружек. Я впервые проводила зимние каникулы в деревне, и друзья сегодня звали меня праздновать Рождество вместе с ними. Они рассказывали чудесные вещи: как в прошлые годы ходили колядовать по домам и щедрые хозяева насыпали им полные сумки конфет, печенья и даже денег! Некоторые удачливые ходоки не съедали свою добычу, а дожидались окончания каникул, чтобы прийти с полным мешком сладостей в школу и хвастать своей удачей.

Конечно же, я обещала пойти, но… так и не решилась отпроситься у грозного деда. Сидела у замерзшего окна в темном доме, и страдала.

Вечером было так весело: тетки – Валя и Женя, взялись лепить снежную бабу. Втроем мы скатали весь снег во дворе. Тетки почему-то не боялись деда. Снежную бабу поставили прямо перед крыльцом. Она была такая огромная, что пришлось вынести из дома стул, чтобы поднять и водрузить ее голову. Потом из погреба достали крупную оранжевую морковку и снабдили бабу носом, из сарая принесли несколько крупных кусков угля, для глаз и широченной улыбки; украсили грудь снежной красавицы, выложив углем, узоры и пуговицы, в довершение ко всему, напялили ей на макушку старое ведро, без дна. Тетки рассчитывали напугать, или рассмешить деда; и бабушка видела все эти приготовления и не возражала. Тетки лучше подружек, они совсем молодые, и у них тоже каникулы, потому что они студентки.

Потом тетки убежали куда-то: на танцы, или в гости, а я осталась дома в темноте с суровым дедом и вздыхающей бабушкой.

В сенях что-то упало, покатилось с грохотом, послышалась ругань деда, видимо, он наткнулся на брошенные с вечера санки. Прислушалась: хлопнула входная дверь, скрипнуло крыльцо, загремел цепью, рванувшись к хозяину, дворовый пес Бобик-Мухтар и сразу же залился хриплым лаем. Кто-то забарабанил в калитку.

Мы замерли.

– Кой, к черту, ходит тут! – заорал дед, и его голос слился с собачьим лаем, – никого нет дома! Пошли вон, отсюда!

– Сейчас начнется! – шепнула бабушка, поднялась и поспешила в сени.

Я вжалась в диван, думая о том, что же сейчас начнется. Слышала, как во дворе продолжал надрываться Бобик – Мухтар, как дед ходил к калитке и обрывки разговора его с кем-то, потом вошла бабушка и включила свет в дальней комнате; и, наконец, входная дверь распахнулась, я побежала смотреть на гостей.

В столовую из сеней вошел дед, а за ним скользнула маленькая фигурка, закутанная платком, поверх овчинного тулупчика, из – под тулупчика выглядывала длинная красная юбка и, в довершение, огромные заснеженные валенки.

– Анна Михайловна! – всплеснула руками бабушка. Маленькая старушка, притопывая огромными валенками, неожиданно запела тоненьким голоском:

Дед стоял напротив расшалившейся «девочки», уперев согнутые руки, в бока и внимательно наблюдал за ее танцем. Суровое выражение медленно сползало с его лица, кустистые брови раздвинулись, и из-под них блеснули глаза, он улыбался. Бабушка, почувствовав изменение настроения у мужа, метнулась к выключателю, и скоро свет залил столовую. Дед подошел к гостье и принялся стаскивать с нее тулуп и валенки, приговаривая:

– Как же ты, Михайловна?

Счастливая оказанным ей вниманием Михайловна, шмыгала покрасневшим носиком, жмурилась на свет и лепетала:

– Празднык святой! Зайшла до Юрочки, воны мини рюмочку поднэслы…. До Нюры зайшла, до Наташи, До Карпенкив… Як же я до вас нэ зайду! Тут Манюнечка, онучка моя! Як же я нэ споздравлю Григория Григорьевича? Стэпановну? Манюнька моя!

– Здравствуй, няня! – я подбежала к старушке и обняла, уткнувшись носом в ее холодную, с мороза щеку.

Наобнимавшись с «онучкой», Анна Михайловна приосанилась, оправила юбку, затянула узелок на платке под подбородком и чинно поклонилась хозяевам:

– С празднычком Вас, Григорий Григорьевич! С праздныком, Стэпановно!

Анна Михайловна деда боялась безумно, но, после нескольких рюмочек, принятых ею в разных местах, совсем расхрабрилась.

Бабушка поклонилась в ответ из-за спины мужа; а тот неожиданно согласился:

– С праздником, Анна Михайловна, не хочешь ли рюмочку? – Дед усадил гостью за стол и самолично поднес ей стаканчик самогона, из своих запасов. Самогон прозрачный, как морозный воздух, в граненом стеклянном графине, с апельсиновыми корками на дне.

Анна Михайловна деликатно выпила стопочку, поклонилась еще раз хозяевам; после чего вся троица уселась за стол.

Через пол часа хозяева и гостья нестройным хором пели: «Святый вечер». Первой, тоненьким голоском затянула Анна Михайловна:

Авдотья подхватила вторым голосом, Григорий, гудел низко, дирижируя себе вилкой.

Маша, торопясь, кинулась в комнату, натянула гамаши, заправив в них ночную рубашку, нащупала в духовке носки, оставленные там, на просушку, выскочила в сени, сорвала с вешалки пальто и платок, влезла одной рукой в рукав, одновременно засовывая ноги в валенки, волоча платок за собой по полу, рванулась к двери.

Холодный воздух ворвался в дверной проем клубами пара. Маша вздохнула глубоко, задохнулась и засмеялась от счастья. Прямо напротив ее лица улыбалась во весь рот снежная баба. Маша сбежала с крыльца, ткнулась в бабу и потопала к калитке, на ходу наматывая платок. В след ей неслось:

Снова покачнулась и чуть не упала. Спасительная спина отодвинулась вперед на пол метра, никто не дышал сзади в затылок, не давили с боков… вдохнула сырой полуночный воздух… холодно.

Как мы все одиноки! Если только… если сделать шаг…

Пододвигаюсь ближе:

– Мою старую няньку – Анну Михайловну, считали бабой-Ягой, – говорю чуть слышно, бросая слова наугад, в черноту; он молчит, но я знаю, что он слушает, слегка склонив голову; продолжаю громче, скороговоркой, чтобы не забыть:

– Муж ее погиб еще в гражданскую; она жила одна, в маленькой избушке, с земляным полом и соломенной крышей. Перебивалась тем, что нянчила чужих детей. Мы – ее многочисленные внуки, очень любили свою «бабушку Няню» и продолжали навещать ее, до самой ее смерти. Она страшно боялась грозы. И всякий раз искренне молилась, просила Бога, чтобы защитил Он ее воспитанников, их родителей, ну и ее грешную, заодно.

Что бы ни происходило, Анна Михайловна встанет на колени и просит помощи, искренне, как маленький ребенок, которому страшно, и он прячется за отца. Беды обходили нас, ее детей, стороной.

Умерла она тихо, ей было уже больше восьмидесяти, и до последнего своего часа она оставалась в твердой памяти и здравом уме. Удивительно добрый и безгрешный человек…

Я уже чувствую тепло человеческого тела, оно объединяет нас, как заговорщиков; и еще кто-то пододвинулся ближе, коснулся рукой… Мы сбиваемся в кучку, озябшие, недоумевающие, испуганные. Мы ждем.