Рождение огня

10.

Это моя сойка-пересмешница.

Что за бессмыслица? Моя птичка — на хлебце. Ну, я понимаю, что в Капитолии сойка-пересмешница — крик моды, вот её и изображают на украшениях и вообще где попало, но о какой моде может быть речь здесь?

— Что это? Что это значит? — отрывисто спрашиваю я, по-прежнему держа женщину на прицеле.

— Это значит, что мы на твоей стороне, — говорит дрожащий голос за моей спиной.

Ещё одна. Я её не видела, наверно, она была в доме. Но глаз от моей прежней цели я так и не отрываю. Возможно, новоприбывшая вооружена, но бьюсь об заклад — она вряд ли взведёт курок. Услышав щелчок — что будет означать мою неизбежную смерть — я немедленно убью её товарку.

— Иди сюда и стань так, чтобы я видела тебя! — приказываю я.

— Она не может, она... — начинает женщина с крекером, но я рявкаю: «Иди сюда!» — и слышу за спиной шаркающие шаги. Похоже, ходьба даётся ей с трудом. Вторая женщина, вернее, совсем ещё девчонка — на вид ей столько же, сколько и мне — прихрамывая, подходит к женщине с крекером. Она тоже одета в униформу миротворца, включая белый меховой плащ, но униформа на несколько размеров больше, чем ей, ходячему скелету, нужно. Оружия у неё нет, во всяком случае, я его не вижу. Обе её руки заняты — ими она опирается на грубый костыль, сделанный из обломанной ветви. На носке правого сапога налип ком снега, значит, эту ногу она и подволакивает.

Я внимательно разглядываю пылающее от мороза лицо девушки. Зубы у неё кривоваты, а над одним из шоколадно-карих глаз — тёмно-красное родимое пятно. Никакой она не миротворец. И уж тем более не жительница Капитолия.

— Кто вы? — спрашиваю я насторожённо, но уже не так воинственно.

— Меня зовут Сатин, — говорит старшая. Ей что-то около тридцати пяти. — А это Бонни. Мы — беженцы из Восьмого дистрикта.

Из Восьмого! Тогда им должно быть известно о мятеже!

— Где вы раздобыли униформу?

— Я украла её с фабрики, — отвечает Бонни. — Мы их там шьём. Только эта вот была для... ну, не для меня, словом. Потому она такая огромная.

— А оружие сняли с мёртвого миротворца, — говорит Сатин, проследив за моим взглядом.

— Этот крекер у тебя в руке... С птицей. Что это значит? — спрашиваю я.

— Ты разве не знаешь, Кэтнисс? — похоже, что Бонни искренне удивлена.

Они меня узнали. Ещё бы. Моё лицо ничем не прикрыто, и стою я в лесу, прилегающем к Дистрикту 12, нацелив на них стрелу. Кто же ещё это может быть, если не я?

— Птица похожа на ту, что на талисмане, который я носила на арене.

— Она не знает... — мягко говорит Бонни. — Может, она вообще ни о чём не слышала...

Внезапно мне захотелось показать, что кое-что мне всё-таки известно:

— Я знаю, что в Восьмом мятеж.

— Точно, поэтому нам и пришлось бежать, — говорит Сатин.

— Так, ну вот, вы оттуда выбрались. И что дальше? — спрашиваю я.

— Мы направляемся в Дистрикт Тринадцать, — отвечает Сатин.

— Тринадцать? — изумляюсь я. — Нет никакого Дистрикта Тринадцать. Его стёрли с лица земли!

— Семьдесят пять лет назад, — замечает Сатин.

Бонни переставляет костыль и морщится.

— Что у тебя с ногой? — спрашиваю.

— Лодыжку подвернула. Сапоги слишком велики, ну и...

Я закусываю губу. Нюхом чую — они говорят правду. И за этой правдой — масса информации, которую мне бы очень хотелось получить. Я делаю шаг вперёд и подбираю оружие Сатин, не опуская, однако, лука. Потом на мгновение приостанавливаюсь, вспомнив другой день здесь, в лесу — день, когда мы с Гейлом видели, как неизвестно откуда появился планолёт и захватил двух беглецов из Капитолия. Юношу убили на месте. Рыжеволосую девушку, как я узнала, прибыв в Капитолий, изуродовали и превратили в немую служанку. Таких слуг там зовут Авокс — безгласые.

— За вами нет погони?

— По-мому, нет. Они думают, мы погибли, когда фабрика взлетела на воздух, — отвечает Сатин. — Чистое везение, что мы живы.

— Ладно, пошли в дом, — киваю я на бетонную хижину. Они идут впереди, я, сжимая в руках оружие, — за ними.

Бонни сразу направляется к очагу и опускается на расстеленный перед ним форменный меховой плащ, должно быть, принадлежащий Сатин. Она протягивает руки к слабенькому огоньку, еле теплящемуся на конце обугленного чурбака. Кожа у неё такая бледная, что кажется прозрачной, и я вижу, как её пальцы на фоне огня просвечивают розовым. Сатин пытается подоткнуть лежащий на полу плащ вокруг дрожащей девушки.

Внутри очага на угольях стоит половина большой жестяной консервной банки, наполненная кипятком. Края у банки опасно зазубрены — можно здорово порезаться. В кипятке настаивается пригоршня сосновых почек.

— Чай завариваете? — интересуюсь я.

— Да вот, честно говоря, сами не знаем, что делаем. Я видела несколько лет назад, как кто-то заваривал сосновые почки на Голодных играх. По крайней мере, я так думаю, что это были сосновые почки, — смущённо говорит Сатин.

Дистрикт 8, насколько мне помнится, — это безобразный, загаженный мегаполис, многочисленные промышленные предприятия загрязяют воздух отвратительным вонючим дымом. Люди живут в обветшалых многоквартирных домах, нигде ни пучка зелени. Просто чудо, что эти двое до сих пор не окочурились. Они же отродясь живой природы не видали. Откуда им знать, как выжить в лесу!

— Припасы кончились?

Бонни кивает.

— Мы взяли, что могли, но у нас и было-то — кот наплакал. Продукты давно уже страшный дефицит. — Дрожь в её голосе уничтожает последние остатки моих сомнений. Передо мной всего лишь изголодавшаяся больная девочка, пытающаяся вырваться из лап Капитолия.

— Считайте, сегодня вам дико повезло, — говорю я, бросая свою охотничью сумку на пол. Народ дистрикта голодает, а у нас пока ещё всего полно, даже больше, чем нам надо. Так что я понемногу раздаю — то туда, то сюда. Конечно, у меня свои приоритеты: семья Гейла, Сальная Сэй, ещё кое-кто из бывших завсегдатаев Котла... Моя мать тоже помогает другим, в основном, своим пациентам. Сегодня утром я намеренно набила свою сумку под самую завязку: мать, конечно же, заметит, что запасы в кладовке изрядно потрёпаны, и решит, что её дочь пустилась в обход голодающих. Таким образом я обеспечила себе достаточно времени на поход к озеру, и мать не будет беспокоиться, куда я пропала. Я собиралась раздать свои припасы вечером, по дороге домой, но теперь ясно, что все они останутся здесь.

Я вытаскиваю из сумки две свежие булки с запечённым в их верхнюю корочку слоем сыра. У нас они не переводятся с тех пор, как Пит узнал, что я до них большая охотница. Бросаю одну из них Сатин, а другую аккуратно кладу на колени Бонни, понимая, что ей сейчас, наверно, трудно будет словить что-то на лету. Не хватало ещё, чтобы еда угодила в огонь!

— Ой! — вскрикивает Бонни. — Неужели это всё мне?!

В груди у меня словно что-то переворачивается — я слышу другой голос, голос Руты. Там, на арене. Когда я дала ей ножку грусёнка, она сказала: «Ой, а мне одной никогда раньше не доставалась целая ножка!» Изголодавшийся человек не в состоянии так сразу поверить своему счастью.

— Да, ешь давай, — говорю. Бонни держит булку так, будто боится, что та сейчас растает в воздухе, а потом принимается терзать её зубами и глотает не разжёвывая, не в силах сдержаться. — Ты лучше жуй как следует, не то подавишься.

Бонни кивает и пытается есть помедленнее. Знаю, как это трудно, когда ты так оголодал.

— Думаю, ваш чай готов. — Я вытаскиваю банку из угольев. Сатин вынимает из рюкзака две оловянные кружки, я наливаю в них чай и ставлю банку на пол, остывать. Они с Бонни садятся рядом, едят, дуют на чай и потихоньку, чтобы не обжечься, потягивают его маленькими глотками. Я в это время развожу огонь пожарче. Жду, пока они тщательно не оближут каждый палец, и спрашиваю:

— Так что с вами произшло?

И они принимаются рассказывать.

С тех пор, как закончились последние Голодные игры, недовольство в Восьмом дистрикте всё росло и росло. До известной степени, Восьмой, обеспечивающий тканями весь Панем, всегда был неспокоен. Но теперь одних разговоров стало мало, и было решено, что пора от слов переходить к делу. Текстильное производство — довольно шумное, уследить за разговорами практически невозможно: за грохотом машин трудновато подслушать слова, нашёптываемые прямо в ухо.

Сатин преподавала в школе, Бонни была её ученицей. Когда учебный день заканчивался, обе они отрабатывали ещё и черырёхчасовую смену на фабрике, специализировавшейся на изготовлении униформы для миротворцев. Несколько месяцев потребовалось Бонни, работавшей на складе предварительного контроля, чтобы раздобыть два комплекта униформы, собирая их по частям — там сапог, здесь брюки... Униформа предназначалась для Сатин и её мужа: как только восстание начнётся, весть о нём будет необходимо распространить за пределы Восьмого. Если в восстании примут участие и другие дистрикты — вот тогда можно будет рассчитывать на успех.

В тот день, когда мы с Питом выступали перед жителями Восьмого дистрикта, было проведено что-то вроде генеральной репетиции. Народ на площади расположился организованными группами, рядом с теми зданиями, которые подлежали захвату в начале восстания. В их число входили центры управления дистриктом: Дом правосудия, главный штаб миротворцев, главпочтамт — все они располагались на площади. Другими объектами особого внимания были железная дорога, зернохранилище, электростанция и склад боеприпасов.

В вечер моей помолвки, тот самый, когда Питер под направленными на нас камерами опустился на колено и в который раз признался в своей немеркнущей любви, в Восьмом дистрикте началось восстание. Прикрытие было идеальное. Наше интервью с Цезарем Фликкерманом было обязательным к просмотру. Это дало людям Дистрикта 8 повод, не вызывая подозрений властей, большим числом выйти на улицы, собраться на главной площади или в центрах многочисленных пригородов — чтобы смотреть интервью на установленных там экранах. Таким образом, все были на своих местах точно к назначенному часу — в восемь вечера. Лица закрыли масками, и преисподняя разверзлась.

Застигнутые врасплох и ошеломлённые численным превосходством, миротворцы поначалу были опрокинуты наступающими массами. Почтамт, зернохранилище, электростанция были сразу же захвачены. Оружие погибших миротворцев переходило в руки повстанцев. Все надеялись, что происходящее — не просто безумная затея отчаявшихся людей, что если донести весть о восстании до других дистриктов, то свержение правящего режима станет реальностью.

Ответная акция Капитолия не заставила себя ждать. Миротворцы стали прибывать тысячами. Планолёты дотла разбомбили опорные пункты повстанцев. В воцарившемся кровавом хаосе всё, что можно было попытаться сделать — это добраться домой живым. Менее чем через сорок восемь часов город вновь оказался под властью Капитолия. Затем последовали репрессии. В течение недели не было поставок продовольствия и угля, всем было запрещено покидать свои дома. Единственное, что показывали телевизоры — это казнь предполагаемых зачинщиков — их повесили на главной площади. Потом, в один прекрасный вечер, когда весь дистрикт оказался на грани голодной смерти, пришёл приказ вернуться к обычному распорядку жизни.

Для Сатин и Бонни это означало возвращение в школу. Улицы из-за воронок стали труднопроходимы, поэтому мои новые знакомые опоздали к началу смены на своей фабрике. Они были в ста метрах от неё, когда фабрика взлетела на воздух вместе со всеми, кто был внутри, включая мужа Сатин и всю семью Бонни.

— Должно быть, кто-то доложил Капитолию, что идея восстания пошла с нашей фабрики, — тихо говорит Сатин.

Подруги побежали к Сатин домой — там хранилась краденая униформа. Они наскребли провизии — сколько получилось, не стесняясь воровать у тех соседей, где, как они знали, никого не осталось в живых, — и отправились на вокзал. На складе у путей они переоделись в униформу миротворцев и, никем не замеченные, сумели пробраться в товарный вагон с тканями. Поезд направлялся в Дистрикт 6. Они покинули вагон, когда поезд остановился для дозаправки, и дальше путешествовали пешком. Скрываясь под покровом леса, идя вдоль путей, они два дня назад добрались до окрестностей Дистрикта 12. И тут Бонни подвернула лодыжку, и они вынуждены были сделать остановку.

— Теперь я понимаю, почему вы спасаетесь бегством. Но что вы ожидате найти в Дистрикте 13? — спрашиваю я.

Бонни и Сатин обмениваются напряжёнными взглядами.

— Мы и сами точно не знаем, — отвечает Сатин.

— Там же камня на камне не осталось, — говорю, — мы все видели репортажи оттуда.

— Вот в том-то и дело — они используют одну и ту же запись. По крайней мере, в Дистрикте 8 никто никогда не видел другой, — говорит Сатин.

— Что, правда? — Пытаюсь воспроизвести в памяти то, что когда-либо видела по телевизору о Тринадцатом.

— Ты помнишь, как они всегда показывают Дом правосудия? — продолжает Сатин. Я киваю: конечно, тысячу раз видела. — Если посмотреть очень внимательно, то можно заметить. В верхнем правом углу.

— Что заметить?

Сатин вновь вытаскивает свой крекер.

— Сойку-пересмешницу. Она мелькает там, пролетая мимо. Она всё время одна и та же.

— Дома у нас все думают, что они вновь и вновь используют одну и ту же старую запись, потому что не могут показать, что там, в Тринадацатом, происходит сейчас, — встревает Бонни.

Ой, что-то с трудом верится.

— И вы отправились в Тринадцатый, основываясь на такой ерунде? — фыркаю я. — На том, что птичка пролетает? Думаете, найдёте там новый город, с людьми и всё такое? А Капитолий лапки сложил и мило улыбается?

— Нет, — серьёзно отвечает Сатин. — Но может же так статься, что люди перебрались под землю, когда поверхность стала непригодна для жизни? А вдруг они сумели выжить? Мы думаем, Капитолий не осмеливается их тревожить, потому что раньше, до Тёмных дней, Тринадцатый дистрикт специализировался на ядерных исследованиях.

— Да они графит добывали! — говорю я. И вдруг начинаю сомневаться — ведь информация-то моя — из рук Капитолия.

— Да, несколько маленьких шахт у них было. Но их недостаточно, чтобы оправдать наличие такого большого населения. Это, пожалуй, единственное, что мы знаем более-менее точно, — говорит Сатин.

Моё сердце пускается вскачь. А если они правы? Неужто такое может быть? Неужто есть ещё место, помимо дикой пустоши, где можно скрыться? Безопасное место? Если люди в Тринадцатом каким-то образом выжили, то не лучше ли отправиться туда? Там я, скорее всего, смогу сделать что-то полезное, тогда как здесь просто сижу и дожидаюсь смерти. И потом... Если у людей в Дистрикте 13 есть оружие такой мощи...

— Но почему тогда они не помогают нам? — злобно рублю я. — Если это правда, почему они позволяют, чтобы мы жили так, как живём? Подыхаем от голода, умираем на Играх? — И внезапно во мне просыпается ненависть к Тринадцатому, его воображаемому городу и таким же призрачным жителям, сидящим и наблюдающим, как мы отдаём концы. Да они ничуть не лучше Капитолия!

— Мы не знаем, — шепчет Бонни. — Мы просто цепляемся за последнюю надежду — что они есть на свете...

Её слова возвращают меня к реальности. Это всё несбыточные мечты. Дистрикта 13 не существует, потому что Капитолий ни за что бы не позволил ему существовать. Скорее всего, они ошибаются насчёт телевизионной записи. Тоже мне нашли невидаль — сойка! Да их как грязи, и от них так же трудно избавиться. Так что если уж сойки пережили тотальную бомбёжку Дистрикта 13, то теперь-то они процветают вовсю!

У Бонни нет ни дома, ни семьи. Она не может ни вернуться в Восьмой, ни поселиться в другом каком-нибудь дистрикте. Конечно, она ухватилась за идею о независимом, свободном Тринадцатом! У меня не хватает духу напрямую выложить ей, что она гонится за мечтой, столь же призрачной, как дым. Может, им с Сатин удастся как-то выжить в лесу, хотя сомневаюсь. Но мне их так жаль, что я решаю помочь им, чем смогу.

Я отдаю им всё, что есть в моей сумке, по большей части — зерно и сушёные бобы; зато их много, хватит надолго, если они будут расходовать их с умом. Потом мы с Сатин выходим из дому, углубляемся в лес, и я пробую научить её основам охоты. Её оружие при необходимости может преобразовывать энергию солнца в смертельные силовые лучи, так что «боеприпасы» никогда не кончаются. Первая убитая ею белка превращается в обгорелый бесформенный комок, потому что заряд пришёлся прямо в тельце зверька. Но я всё равно показываю, как освежевать добычу. Ничего, постепенно Сатин набьёт руку.

Я срезаю новую палку-костыль для Бонни. Вернувшись обратно в хижину, стаскиваю с себя лишнюю пару носков и отдаю девушке, советуя ночью надевать их на ноги, а днём, когда ходишь, — набивать ими носки её сапог. И наконец, учу их, как пожарче растапливать очаг.

Они расспрашивают меня о положении в Двенадцатом дистрикте, и я рассказываю им о жизни под тяжёлой рукой Треда. Похоже, они думают, что это важная информация для тех, кто заправляет в Дистрикте 13, и я подыгрываю им, чтобы не лишать их надежды. Но когда свет за окном возвещает о скором наступлении вечера, я сознаю, что мне придётся покинуть их приятную компанию.

— Мне пора, — говорю я.

Они осыпают меня благодарностями и обнимают на прощание. В глазах Бонни стоят слёзы.

— Не могу поверить, что нам так повезло — встретить тебя! Все только о тебе и говорят с тех пор, как...

— Знаю, знаю. С тех пор, как я вытащила те ягоды, — с досадой говорю я.

Во время обратного пути начинает падать мокрый снег, но я почти ничего вокруг не замечаю. Мысли всё время вращаются вокруг новостей о восстании в Восьмом дистрикте и сомнительной, но такой дразнящей и увлекательной возможности существования Тринадцатого.

Во всяком случае, в одном я теперь убеждена: президент водил меня за нос. Никакие в мире поцелуи и заверения в неувядающей любви не могли предотвратить заварухи в Восьмом. Да, мой фокус с ягодами послужил искрой, но над разгоревшимся огнём я не властна. Так какого, спрашивается, надо было заявляться ко мне домой, зачем приказывать мне успокоить людские толпы демонстрацией моей безумной любви к Питу?

Да затем, чтобы отвлечь меня. Чтобы я не вздумала ещё больше раззадорить народ, и без того находящийся на грани взрыва. Ну и, само собой, позабавить жителей Капитолия. Наверняка, затея со свадьбой служит тем же самым целям.

Я уже почти около изгороди, когда замечаю на ветке сойку-пересмешницу. Она издаёт переливчатую трель. И тут до меня доходит, что я так и не получила объяснения, почему на крекере была изображена моя птичка и что это вообще означает.

«Это значит, что мы на твоей стороне», — сказала Бонни. На моей стороне? Какой-такой стороне? Я теперь что, нежданно-негаданно стала олицетворением идеи восстания? Неужели сойка на моей золотой булавке — символ сопротивления? Если так, то «моей стороне» что-то не больно сопутствует успех. Погляди только, что делается в Восьмом дистрикте!

Я прячу своё оружие в обычном месте — в дупле трухлявого дерева. Отсюда рукой подать до нашего старого дома в Шлаке. Приблизившись к изгороди, опускаюсь было на четвереньки, собираясь пробраться на ту сторону, на Луговину. Голова так занята сегодняшними событиями, что только внезапный крик совы приводит меня в чувство.

В меркнущем свете дня проволочная сетка выглядит такой же безобидной, как всегда. Но тут я слышу странный звук и вовремя отдёргиваю руку. Звук напоминает жужжание, что исходит от дерева, увешанного гнёздами ос-убийц. Он означает, что изгородь находится под напряжением.

11.

Ноги сами собой несут меня обратно под защиту деревьев, где я и затаиваюсь. Прикрываю рот рукой, чтобы рассеять и сделать менее заметным белый парок, в который превращается на морозе моё дыхание. В крови горит адреналин, выметая из головы все остальные сегодняшние заботы. Сосредоточиваюсь на этом новом, непредвиденном и грозном препятствии.

Что происходит? Тред включил ограду просто в качестве дополнительной меры безопасности, или ему стало известно, что сегодня я улизнула из-под его колпака? Что он намерен делать: держать меня за пределами дистрикта до тех пор, пока не обнаружит моё местонахождение и не арестует? А потом что — притащит на площадь и посадит в колодки? Высечет? Повесит?

«Ну-ка, без истерик!» — приказываю я себе. Мне не впервой быть застигнутой по ту сторону заграждения, по которому вдруг ни с того ни с сего пустили ток. На протяжении многих лет это случалось несколько раз, но тогда со мной всегда был Гейл. Мы с удобством устраивались на каком-нибудь подходящем дереве и пережидали, пока ток не отключат, а так оно в конце концов всегда и происходило. Если я, бывало, задерживалась допоздна, то Прим отправлялась к изгороди, чтобы проверить, не под напряжением ли она, и таким образом избавляла мать от ненужного беспокойства.

Но сегодня ни мать, ни сестра не знают о моей прогулке за ограду. Ведь я даже следы постаралась запутать. Так что если задержусь надолго, они, конечно, голову потеряют от тревоги. Я и сама едва не теряю присутствие духа, потому что сильно подозреваю, что неспроста, ох, неспроста ток включили как раз в тот день, когда я сбежала в лес...

Думаю, никто не видел, как я протиснулась под оградой, но кто ж его знает? И у деревьев есть глаза. Кто-то же донёс о том, что мы с Гейлом целовались вот на этом самом месте. Правда, это было среди бела дня и до того, как я стала вести себя намного осторожнее. А нет ли здесь, случайно, камер круглосуточного наблюдения? Я уже как-то гадала на этот счёт. Может быть, именно таким путём президент и узнал о поцелуе?

Когда я сегодня утром направлялась в лес, было ещё темно, но ведь и список тех, кого можно заподозрить в любви к прогулкам в лесу на свежем воздухе, длиной не отличается.

Я устремляю взгляд сквозь ограду на Луговину, но ничего подозрительного не вижу — только мокрый снег поблёскивает в свете, падающем из окон домов на окраине Шлака. Ни миротворцев, ни вообще каких-либо признаков того, что за мной начата охота. Знает Тред или не знает о том, что я покидала дистрикт, — в обоих случаях нужно действовать одинаково: мне необходимо вернуться обратно за ограду так, чтобы никто этого не заметил, а потом прикинуться, что весь день провела в городе.

Стоит хоть пальцем коснуться сетки или витка колючей проволоки, идущей по верху ограды, — и от меня останется лишь кучка обуглившихся косточек. Вряд ли я сумею сделать подкоп: во-первых, дело это долгое и я рискую, что меня обнаружат, во-вторых, земля всё равно насквозь промёрзла. Так что выбор невелик: не знаю, как, но мне нужно перебраться через верх изгороди.

Я пробираюсь между деревьями вдоль забора в поисках подходящей ветви — длинной и расположенной на достаточной высоте. Примерно через километр я натыкаюсь на один старый клён — по-моему, сгодится. Правда, ствол у него такой толстый и заледенелый, что на него так запросто не вскарабкаешься, тем более что внизу нет ветвей. Лезу на соседнее дерево, оттуда неуклюже перепрыгиваю на облюбованный клён и едва не срываюсь — кора больно скользкая. Но мне удаётся удержаться, и вот я медленно продвигаюсь по ветке, нависающей над колючей проволокой.

Смотрю вниз и понимаю, почему мы с Гейлом вседа предпочитали переждать в лесу, а не пытались перемахнуть через ограду таким вот образом. Если не хочешь поджариться, то приходится висеть довольно высоко над землёй — по меньшей мере, метрах в шести. Прикидываю, что моя ветка находится на высоте примерно восьми метров. Далековато и больновато падать. Даже у такого опытного по части лазания по деревьям человека, как я, захватывает дух. А что ещё остаётся делать? Можно было, конечно, поискать другую ветку, но уже почти совсем темно. Снегопад, луна не светит. Сейчас я, по крайней мере, ещё могу увидеть, куда приземлюсь, и выбрать подходящий сугроб, чтобы смягчить падение. Если бы даже и нашлась другая ветка, что весьма сомнительно, — то кто знает, куда бы я, в конце концов, угодила. Перекидываю свою пустую охотничью сумку на шею и медленно опускаюсь, пока не зависаю на руках. Секунду собираюсь с духом и... разжимаю пальцы.

Падаю, падаю... А потом — удар, да такой, что боль пронзает весь позвоночник до самого затылка. Секундой позже пятая точка бьётся о мёрзлую землю. Лежу в снегу, пытаясь прийти в себя и выяснить, что сломано, а что цело. Даже не вставая, могу точно сказать, что судя по боли, повреждены левая пятка и копчик. Вопрос только, насколько тяжело. Надеюсь, что всё ограничится синяками и ссадинами. Но когда я со стоном поднимаюсь на ноги, то начинаю подозревать, что всё-таки что-то сломано. Во всяком случае, идти я в состоянии, так что начинаю потихоньку двигаться, изо всех сил стараясь скрыть хромоту.

Мама и Прим не должны узнать, что я была в лесу. Нужно сделать себе какое-нибудь алиби, пусть жиденькое, неважно. Кое-какие лавки на площади ещё открыты, так что я захожу в одну из них и покупаю марлю для бинтов — у нас как раз заканчивается. В другой я беру пакетик леденцов для Прим. Одну пастилку бросаю себе в рот, с наслаждением ощущая, как ментол тает на языке, и вспоминаю, что это моя первая еда за весь день. Я ведь собиралась пообедать у лесного озера, но когда увидела, в каком состоянии Сатин и Бонни, то духу не хватило хоть что-то из еды взять себе.

К тому времени, когда я добираюсь домой, опираться на левую пятку уже вообще невозможно. Решаю, что совру матери, будто полезла на крышу нашего старого дома, чтобы заделать течь, и сорвалась. Что касается опустевшей сумки с провизией, то тут всё ясно, придумываю только, кому же я её отдала. Вваливаюсь в дом, готовая сходу упасть перед камином. И тут меня ждёт ещё одно потрясение.

В дверях нашей кухни стоят два миротворца, мужчина и женщина. Лицо женщины остаётся бесстрастным, а в глазах у мужчины я ловлю проблеск озадаченности. Меня, конечно же, не ждали. Они ведь были убеждены, что я застряла в лесу по ту сторону ожившей изгороди.

— Привет, — невозмутимо говорю я.

За их спинами появляется мать. Она старается держаться от них подальше.

— А вот и она, как раз к обеду, — деланно бодрым тоном говорит мать. Как раз к обеду, как же... Уже давно настало время ужина!

Раздумываю, снимать сапоги или нет. Обычно я, конечно, снимаю их, но сейчас боюсь, что не смогу сделать это, не пикнув. Так что довольствуюсь тем, что стягиваю мокрый капюшон и стряхиваю снег с чёлки.

— Чем могу помочь? — обращаюсь я к миротворцам.

— Нас послал глава миротворцев Тред с сообщением для вас, — цедит женщина.

— Они уже несколько часов ждут тебя, — вставляет мать.

Они ждали, думая, что я, конечно, не смогу вернуться. Хотели убедиться, что я либо поджарилась на заборе, либо застряла в лесу, и тогда можно было бы забрать моих родных на допрос с пристрастием.

— Должно быть, сообщение очень важное, — говорю я.

— Позвольте спросить, где вы были, мисс Эвердин? — спрашивает женщина.

— Вы лучше спросите, где меня не было, — отвечаю я с ноткой раздражения. Направляюсь в кухню, заставляя себя ступать на больную ногу как ни в чём не бывало, хотя каждый шаг отдаётся нестерпимой болью. Хладнокровно прохожу между блюстителями порядка прямо к обеденному столу. Бросаю на пол свою сумку и поворачиваюсь к Прим, которая застыла у камина. Обнаруживаю здесь также и Хеймитча с Питом — они сидят в креслах-качалках и сражаются в шахматы. Интересно, они сами по себе пришли, или их сюда «пригласили» миротворцы? Да ладно, как бы там ни было, я им рада.

— Так где тебя не было? — скучающе спрашивает Хеймитч.

— Ну... Я не смогла попасть к Козоводу, поговорить по поводу того, как обрюхатить козу Прим. Потому что кое-кто дал мне совершенно неверные сведения относительно того, где он живёт! — заявляю я, многозначительно глядя на Прим.

— Ничего подобного! — возражает та. — Я тебе точно сказала, куда идти!

— Ты сказала, что он живёт у западного входа в шахту, — утверждаю я.

— У восточного! — поправляет Прим.

— А я говорю, что ты сказала «у западного», потому что я ещё спросила: «У террикона?», а ты сказала: «Ну да»!

— У террикона, который у восточного входа, — терпеливо втолковывает Прим.

— А вот и нет. Когда ты такое сказала?

— Вчера, — гудит Хеймитч.

— Точно, она сказала «восточный», — поддакивает Пит. Он бросает взгляд на Хеймитча, и оба заливаются смехом. Я сердито сверлю Пита глазами, и тот пытается напустить на себя покаянный вид. — Извини, но что слышал — то и говорю. Ты никогда не слушаешь, когда с тобой разговаривают.

— Тебе же наверняка люди сегодня сказали, что он там не живёт, но ты и это пропустила мимо ушей, — укоряет Хеймитч.

— Хеймитч, заткнись, а? — бурчу я, ясно давая понять, что он прав.

Хеймитч с Питом хватаются за животы, а Прим позволяет себе улыбнуться.

— Ну и подумаешь. Пусть кто-нибудь другой позаботится о женихе для этой дурацкой козы! — взрываюсь я, а эти двое так и покатываются со смеху. Мне приходит в голову, как здорово они справляются со своей ролью — Хеймитч и Пит. Похоже, их ничто не выбьет из седла!

Я перевожу взгляд на миротворцев: мужчина улыбается, а вот женщина, по-моему, настроена весьма скептически.

— Что в сумке? — резко спрашивает она.

Она, должно быть, рассчитывает обнаружить там охотничью добычу или дикие растения — словом, то, что недвусмысленно разоблачит меня. Вываливаю содержимое сумки на стол:

— Смотрите сами!

— Ах, как чудесно! — восклицает мать, обнаружив марлю. — У нас бинты как раз заканчиваются.

Пит подходит к столу и запускает пальцы в пакетик с леденцами:

— О-о, мятные! — и кидает одну пастилку себе в рот.

— Не тронь, это моё! — Пытаюсь выхватить пакетик из его пальцев, но он кидает его Хеймитчу, который тут же опрастывает половину содержимого в свою пасть, прежде чем перебросить жалкие остатки хихикающей Прим. — Вам не леденцы, вам зубы повыбивать надо!

— Ах вот как? А всё потому, что мы правы! — Пит хватает меня в объятия. Я издаю еле слышный писк — мой копчик явно против тесного контакта. Пытаюсь выдать стон боли за возглас негодования. И Питер обо всём догадывается — он понимает, что со мной не всё ладно. — Ну хорошо, хорошо, Прим спутала — сказала «у западного». А у нас у всех голова с дыркой. Довольна? — смеётся Питер и чмокает меня.

— Так-то лучше, — ворчу я, смягчаясь. Потом взглядываю на миротворцев, словно внезапно вспоминаю об их присутствии. — Так что у вас за сообщение?

— От главы миротворцев, — говорит женщина. — Он велел вам передать, что изгородь вокруг дистрикта будет теперь под напряжением круглые сутки.

— А что, разве до сих пор было не так? — с невинным, даже, пожалуй, слишком невинным видом спрашиваю я.

— Он считает, что это будет небезынтересно для вашего кузена, — говорит она.

— Спасибо, я ему передам. Уверена, мы все теперь будем спать куда спокойнее, когда эта прореха в системе безопасности залатана. — Я знаю, что играю с огнём, но зато какое удовольствие выплюнуть этакий комментарий прямо им в глаза!

Женщина стискивает зубы. Дела пошли не как задумано. Но поскольку других приказов у неё не имеется, она лишь сухо кивает мне и удаляется. Мужчина спешит вслед за ней.

Как только мама запирает за ними дверь, я без сил прислоняюсь к столу.

— Что с тобой? — спрашивает Пит, поддерживая меня и не давая упасть.

— Ох, я повредила левую ногу. Пятку разбила. И у копчика тоже сегодня выдался неудачный день. — Пит помогает мне доковылять до одного из кресел-качалок, и я опускаюсь на мягкую подушку.

Мать стаскивает с меня сапоги. — Что случилось?

— Упала, — бормочу, — поскользнулась на льду. — В четырёх парах устремлённых на меня глаз читается недоверие. Однако все мы убеждены, что в доме полно «жучков», и потому так запросто, в открытую, не поговоришь. Не время и не место.

Сняв с моей левой ноги носок, мать прощупывает пятку. Я вздрагиваю.

— Здесь, скорее всего, перелом, — говорит она и проверяет другую ногу. — С этой, похоже, всё в порядке.

По её мнению, копчик только сильно ушиблен. Прим посылают за моей пижамой и халатом. Я переодеваюсь, после чего мать подставляет под мою ногу мягкий пуфик и прикладывает к многострадальной пятке компресс из снега. Я уминаю три огромных тарелки жаркого из тушёнки и полбатона хлеба. Остальные культурно кушают за столом. Я не отрываясь смотрю на огонь, вспоминая Бонни и Сатин и надеясь, что тяжёлый мокрый снег укрыл оставленные мной следы.

Прим подходит и усаживается около меня на пол, прислонив голову к моему колену. Мы посасываем мятные пастилки, и я заправляю её мягкие светлые волосы ей за ухо.

— Как там у тебя дела в школе? — спрашиваю я.

— Всё отлично. Мы проходим про побочные продукты угольного производства. — Некоторое время мы обе смотрим на огонь. — Ты разве не собираешься примерить свои свадебные платья?

— Не сегодня. Может быть, завтра.

— Тогда подожди, когда я приду домой, хорошо?

— Конечно.

«Если они не арестуют меня до той поры».

Мама даёт мне чашку ромашкового чая с добавлением снотворного сиропа, и я тут же начинаю клевать носом. Она перебинтовывает мою несчастную ногу. Питер вызывается помочь мне добраться до постели. Я было пробую идти своими ногами, лишь опираясь на его плечо, но меня так шатает, что ему остаётся только сгрести меня в охапку и отнести наверх на руках. Он укладывает меня в постель и желает спокойной ночи, но я цепляюсь за его руку и не отпускаю. Побочное действие у снотворного сиропа такое же, как у алкоголя — снимаются тормоза, а я знаю, что мне нельзя ляпать языком что попало. Но я не хочу, чтобы он уходил! Сказать по правде, я хочу, чтобы он лёг со мной, чтобы был здесь, когда я проснусь после очередного кошмара. Но понимаю, что по какой-то мне самой не ясной причине я не имею права просить его об этом.

— Не уходи! Дай я сначала засну, — прошу я.

Питер сидит у кровати, согревая мою ладонь теплом своих рук.

— Я уж было решил, что ты опять передумала. Ну... когда ты не пришла к обеду...

Я хоть и в заторможенном состоянии, но догадываюсь, что он имеет в виду. Ограда под напряжением, у меня дома поджидают миротворцы, а меня-то и нет... Неудивительно, что он подумал, будто я всё-таки сбежала и, скорее всего, вместе с Гейлом.

— Нет, я бы обязательно сказала тебе. — Притягиваю к себе его руку и прислоняюсь щекой к тыльной стороне его ладони, улавливаю едва заметные запахи корицы и укропа — должно быть, Пит пёк сегодня хлеб. Мне так хочется рассказать ему о Бонни и Сатин, о восстании в Восьмом дистрикте и о призраке воскресшего Тринадцатого... Но это небезопасно. К тому же моё сознание постепенно затуманивается, так что единственное, что я успеваю сказать, прежде чем отключаюсь, это: «Останься со мной...»

Я ещё могу слышать, что он что-то шепчет в ответ, но уже не в силах понять — что.

Мама даёт мне как следует выспасться. Уже полдень, когда она будит меня, чтобы осмотреть мою бедную пятку. Мне приказано неделю лежать. Кто бы возражал, но только не я — чувствую себя препаршиво. И дело не только в пятке и копчике. Я страшно устала, всё тело ноет от изнеможения. Мама нянчится со мной, подаёт мне завтрак в постель, накидывает лишнее одеяло... А я лишь валяюсь, таращусь в окно на зимнее небо и гадаю, во что всё это выльется.

Много размышляю о Бонни и Сатин, о свадебных платьях, сваленных в кучу где-то на первом этаже... А ещё о том, что будет, если Тред выяснит, каким образом я умудрилась перемахнуть через забор. А вдруг арестует? Хотя смешно — он бы мог запросто арестовать меня за прошлые преступления, но, видать, чтобы сделать это, ему необходимо нечто из ряда вон выходящее — я ведь теперь Победитель.

Интересно, а президент в контакте с Тредом? Правда, прежнего главу, Крея, он и знать не знал, но ведь теперь, когда я представляю собой проблему общенационального масштаба, президент наверняка тщательно инструктирует Треда, как тому себя вести. Или, может, Тред действует по собственной инициативе? Во всяком случае, ясно одно: они оба сошлись на том, что лучше всего будет держать меня здесь, в Двенадцатом, взаперти за электрической изгородью. Даже если бы мне удалось изобрести способ преодолеть эту преграду — например, забросить верёвку на ту самую ветку и вскарабкаться по ней — то о том, чтобы взять с собой родных и друзей не может быть и речи. Да к тому же я обещала Гейлу, что останусь здесь и буду бороться вместе с ним.

В течение нескольких следующих дней меня каждый раз трясёт, когда раздаётся стук во входную дверь. Однако никто за мной так и не пришёл, так что напряжение начинает понемногу спадать. А тут ещё Питер рассказывает, что в некоторых секциях ограды ток опять отключён, потому что бригады ремонтников укрепляют нижнюю часть сетки. По-видимому, Тред думает, что я каким-то образом исхитрилась пролезть под изгородью, хотя по ней и шёл ток смертельно высокого напряжения. Ну и хорошо, народ хоть вздохнёт свободно, пока миротворцы заняты чем-то ещё, кроме издевательств над людьми.

Пит заходит каждый день, приносит любимые булки с сыром и помогает мне работать над книгой, которая ведётся в нашей семье с давних времён. Это старый фолиант в кожаном переплёте и с листами из пергамента. Один из предков моей матери, травник, начал составлять её ещё в незапамятные времена. Книга состоит из множества страниц, заполненных чернильными рисунками растений и описаниями их целительных свойств. Отец добавил секцию о съедобных растениях — я проштудировала её от и до, и это помогло нам выжить после его смерти.

Уже давно мне хотелось занести в книгу и мои знания: кое-что я почерпнула из собственного опыта, другому научилась у Гейла, а третьему — в процессе подготовки к Играм. Раньше я не могла этим заняться, потому что художник из меня ещё тот, а ведь очень важно, чтобы рисунки были выполнены точно, вплоть до малейших деталей. Вот этим и занялся Пит. Некоторые растения он знает сам, другие у нас имеются в сушёном виде, а прочие я ему досконально описываю. Он делает наброски на простой дешёвой бумаге до тех пор, пока я не остаюсь полностью удовлетворена ими, и только тогда ему разрешается сделать рисунок в книге. После этого я аккуратным, чётким почерком записываю всё, что знаю об этом растении.

Эта тихая, кропотливая работа требует полной сосредоточенности, что помогает мне хоть ненадолго забыть о своих печалях. Люблю наблюдать за руками Пита, когда чистая страница под его проворными пальцами покрывается яркими красками, внося радостный колорит в нашу до той поры желтовато-чёрную книгу. Когда он поглощён работой, его лицо выглядит по-особому. Обычное, лёгкое выражение сменяется другим — напряжённым и отстранённым, как будто он сейчас полностью погружён в свой внутренний мир. Временами я видела у него такое выражение и раньше: на арене, или когда он выступал перед толпой, или как тогда, в Дистрикте 11, когда он отвёл направленный на меня миротворцем ствол. Я даже не совсем понимаю, что значит это выражение.

К тому же я иногда ловлю себя на том, что не отрываясь любуюсь его ресницами. Обычно их не замечаешь — до того они светлые. Но сейчас, в такой близости к нему, я вижу, как они золотом горят в солнечных лучах, проникающих в окно. И они такие длинные, что непонятно, как они не запутываются, когда он моргает.

Как-то в один из таких дней Пит внезапно прекращает раскрашивать цветок и поднимает на меня взгляд так неожиданно, что я вздрагиваю — как будто он поймал меня на подглядывании за ним... чем я, в общем-то, можно сказать, и занималась. Но он лишь замечает:

— А знаешь, мне кажется, это первый раз за всё время мы делаем вместе что-то нормальное.

— Точно, — соглашаюсь я. Наши отношения носят на себе отпечаток Голодных игр, о какой нормальности можно в этом случае говорить? — А что, разнообразие — это здорово!

Каждый день после полудня он несёт меня на руках вниз — сменить обстановку, и я всем действую на нервы, включая телевизор. Обычно мы смотрим его, только если что-то обязательно к просмотру, потому что смесь пропаганды с демонстрацией мощи и силы Капитолия — сюда же относятся и постоянно повторяемые сюжеты из семидесятичетырёхлетней истории Голодных игр — вызывает тошноту, настолько она мерзка. Однако сейчас я ни за что не хотела бы пропустить некий особенный сюжет: о сойке-пересмешнице, на эпизоде с которой Сатин и Бонни основывают все свои надежды. Знаю, что это глупо, но надо с этим окончательно разобраться. И навсегда выбросить из головы идею о процветающем Тринадцатом дистрикте.

Я охочусь, конечно, прежде всего за какой-нибудь новой историей о Тёмных днях. На экране — дымящиеся руины Дома правосудия Тринадцатого дистрикта и... В верхнем правом углу экрана мелькают чёрно-белые крылья сойки-пересмешницы! Это, конечно, ещё ничего не доказывает. Это всё тот же старый репортаж, идущий с тем же старым комментарием.

Однако несколькими днями позже кое-что привлекает моё внимание. Главный диктор читает что-то о недопоставках графита, тормозящих производство в дистрикте 3. Они переключаются на то, что выдаётся за прямой репортаж. Женщина-репортёр, одетая в защитный костюм, стоит напротив руин здания Дома правосудия в Тринадцатом. Сквозь маску она вещает, что, к несчастью, самое свежее исследование, проведённое сегодня, подтвердило, что шахты в Тринадцатом дистрикте по-прежнему слишком токсичны для использования. Конец истории. Но как раз перед тем, как камера переключается на главного диктора, я, вне всяких сомнений, вижу на экране взмах всё тех же чёрно-белых крыльев сойки-пересмешницы.

Репортёршу попросту вставили в старый клип. Её и духу не было в дистрикте 13! Что в свою очередь вызывает закономерный вопрос: «Что же там такое?»

12.

После этого валяться в постели становится труднее. Меня обуревает жажда деятельности: надо выяснить побольше о таинственном дистрикте, и в случае чего — принять участие в низвержении Капитолия. А вместо этого я сижу без дела, запихиваюсь сырными булками и любуюсь Питом, делающим наброски. Иногда забегает Хеймитч — поделиться городскими новостями, и ничего хорошего он пока ни разу не рассказал. Ещё больше людей подвергается наказаниям и ещё больше умирает от голода.

Зима уже сдаёт позиции, когда моя нога начинает идти на поправку. Мать заставляет меня делать упражнения и разрешает понемногу ходить.

Сегодня ночью я собираюсь как следует выспаться, а утром отправлюсь на прогулку в город. Но, проснувшись, обнаруживаю у себя над головой Вению, Октавию и Флавия, сияющих от счастья.

— Сюрпри-из! — визжат они. — Мы приехали пораньше!

После полученного мною удара кнутом по лицу Хеймитчу удалось задержать их визит на несколько месяцев, чтобы я успела хоть немного залечить шрам. Я не ожидала их ещё по крайней мере недели три. Но пришлось натянуть маску радости: ах, я вне себя от счастья, наконец я смогу выполнить фотосессию, я так рада, так рада... Мать развесила все платья — только бери и натягивай, но должна признаться: я не сделала ни единой попытки напялить на себя хотя бы одно из них.

После набивших оскому ахов и охов относительно моего наплевательского отношения к собственной красоте, они немедля приступают к работе. Их самая большая забота — это, конечно, моё лицо; хотя я считаю, что мать просто замечательно справилась со своей задачей: от ужасного рубца на щеке осталась только бледно-розовая полосочка. Порки кнутом — дело для столичных жителей немыслимое, так что я рассказываю им сказку про то, как поскользнулась на льду и порезалась его жёсткой кромкой. И тут же соображаю, что привела ту же причину и для травмированной ноги, ведь нужно же было как-то объяснить, почему для меня будет сущим мучением ходить на высоких каблуках. Но Флавий, Октавия и Вения — народ доверчивый, так что допрос с их стороны мне не угрожает.

Поскольку мне предстоит побыть бесшёрстной только несколько часов, а не недель, решено меня побрить, а не вырывать волосы при помощи воска. Мне опять-таки приходится вымокать в ванне, наполненной чем-то непонятным, правда, оно хотя бы не такое мерзкое, как раньше. И не успеваю я опомниться, как они уже принимаются за мою причёску и боевую раскраску. Как всегда, у них полон рот новостей, которые я, по своему обычаю, старательно пропускаю мимо ушей. И тут Октавия выдаёт комментарий, мгновенно привлекающий моё внимание. Собственно, это так, заметка мимоходом о том, как ей не удалось раздобыть креветок для вечеринки. Тем не менее, её слова заставляют меня встрепенуться:

— А почему это тебе не удалось? Не сезон или что? — спрашиваю я.

— Ох, Кэтнисс, да у нас уже несколько недель невозможно раздобыть никаких морепродуктов! — жалуется Октавия. — Понимаешь ли, в Четвётром дистрикте всё время штормит.

В моей голове раздаётся звоночек. Морепродукты тю-тю. Уже несколько недель. Четвёртый дистрикт. Помню, во время Тура Победы толпа там едва сдерживала ярость... Внезапно я проникаюсь уверенностью в том, что в Четвёртом «штормит» по-серьёзному.

Начинаю как бы невзначай расспрашивать, с какими ещё трудностями им пришлось столкнуться этой зимой. Они ведь не привыкли к недопоставкам чего бы то ни было, так что любой дефицит выбивает их из колеи. К тому времени, когда я готова одеваться, они успевают вволю наплакаться о нехватке различных товаров: от крабового мяса и музыкальных чипов до шёлковых лент, и это даёт мне возможность прикинуть, какие из дистриктов в огне. Морепродукты — Четвёртый, электроника — Третий. Ну и, само собой, ткани из Восьмого. При одной мысли о таком широком распространении «шторма» у меня мороз по коже идёт от страха и радостного возбуждения.

Я бы так и продолжала расспрашивать их до бесконечности, но появляется Цинна — обнять меня и проверить, как продвинулось дело с макияжем. Его глаза так и вперяются в шрам у меня на щеке. Почему-то я убеждена, что он в сказочку про падение на лёд не верит ни капли. Однако Цинна не задаёт вопросов. Вместо этого он маскирует шрам толстым слоем пудры, и последние еле видные свидетельства служебного рвения Треда исчезают.

Съёмки будут проводиться внизу, в гостиной, там уже установлены юпитеры. Эффи в своей тарелке — командует всеми, кто под руку подвернётся: «У нас график, не задерживаемся, работаем, работаем!..» Вообще-то, это совсем неплохо, если учесть, что у нас шесть разных нарядов, для каждого предназначен свой головной убор, свои туфли, драгоценности, причёска, макияж, обстановка, освещение... Кремовые кружева, красные розы и тугие локоны. Атлас цвета слоновой кости — к нему золотые татуировки и зелёные веточки. Платье, расшитое алмазами, вуаль с драгоценными камнями — и всё это в лунном свете. Тяжёлый белый шёлк, рукава, ниспадающие до самого пола, жемчуг...

Расквитавшись с одним нарядом, не мешкая переключаемся на следующий. Такое впечатление, что я превратилась в тесто, которое месят, формуют, снова месят, снова формуют... Мать умудряется между делом сунуть мне в рот чего-нибудь пожевать и дать чаю — запить, пока остальные трудятся надо мной не покладая рук. И всё равно к концу съёмок я выжата, как лимон, и голодна как волк. Ну хоть теперь-то я могу пообщаться с Цинной?! Да где там! Эффи выгоняет всех за дверь, и мне остаётся только удовольствоваться обещанием поговорить по телефону.

Скоро станет темно, ноги у меня чуть ли не отнимаются от всей этой издевательской обуви, так что о прогулке в город можно забыть. Вместо этого отправляюсь наверх, смываю слои штукатурки и кондиционера, потом спускаюсь вниз — просушить волосы у камина. Мама и Прим, как раз успевшая прибежать из школы, чтобы увидеть два последних платья, взахлёб обсуждают мои наряды. Похоже, они обе в восторге от фотосессии. И только упав без сил в постель, я догадываюсь почему. Они надеются, что вся эта кутерьма означает: мне ничто не угрожает. Они думают, что Капитолий посмотрел сквозь пальцы на моё вмешательство в наказание Гейла — иначе зачем все эти хлопоты и безумные траты, если бы у них были планы расправиться со мной?

Как же, держи карман.

Очередной кошмар. Я бегом продираюсь через лес, на мне шёлковое свадебное платье, грязное и изорванное. Длиннющие рукава цепляются за колючки и ветви. За мной гонится стая трибутов-переродков: они всё ближе и ближе, меня обдаёт их жарким, зловонным дыханием, с их обнажённых клыков капает слюна... Я с криком просыпаюсь.

Скоро рассвет, так что не стоит и пытаться заснуть опять. Кроме того, сегодня мне позарез нужно выйти из дому, поговорить с кем-нибудь... Гейл отпадает, он весь день в шахте. Но мне просто необходимы либо Хеймитч, либо Питер, либо ещё хоть кто-нибудь, кому можно было бы рассказать обо всём том, что стряслось со мной со времени похода к озеру. О встреченных в лесу беженцах, об ожившей изгороди, о якобы возродившемся Тринадцатом, о дефиците товаров в Капитолии.

Я завтракаю с мамой и Прим и вылетаю из дома в поисках исповедника. В воздухе чувствуется тёплое дыхание весны. Самое подходящее время для восстания, думаю я. Каждый, кто благополучно пережил зиму, чувствует прилив новых сил.

Пита нет дома, наверно, пошёл в город. Вот это да — Хеймитч, гляди, уже возится на кухне, в такой ранний час... Вваливаюсь к нему без стука. Кругом ни соринки. Слышно, как наверху метёт полы Хазелл. Хеймитч нельзя сказать чтобы вдребезги пьян, но и трезвым его тоже не назовёшь. Должно быть, слухи о том, что Оторва вернулась к прежнему занятию, верны. Не успеваю подумать, что надо бы оставить его проспаться, как он предлагает мне пройтись в город.

Мы с Хеймитчем, похоже, понимаем теперь друг друга чуть ли не с полуслова. Я всё выкладываю ему за несколько минут, а он пересказывает мне слухи о беспорядках в Седьмом дистрикте. Если нюх меня не подводит, то, значит, в доброй половине дистриктов «штормит».

— Ты по-прежнему считаешь, что здесь так ничего и не выйдет? — спрашиваю я.

— Пока не выйдет. Эти другие дистрикты — они же намного больше нашего. Даже если там поднимется только половина населения, всё равно у восставших есть шанс. А здесь, в Двенадцатом — либо все, либо никто.

Я об этом как-то даже не думала... Действительно, числом мы не вышли.

— Но, может быть, хоть когда-нибудь?.. — настаиваю я.

— Кто знает. Нас мало, мы слабы и ядерного оружия у нас нет, — не без сарказма замечает Хеймитч — мою историю о Дистрикте 13 он выслушал со скепсисом.

— Как ты думаешь, Хеймитч, что они сделают? Я имею в виду — с восставшими дистриктами?

— Ну ты же слышала, что они сотворили в Восьмом. Да ты всё видела собственными глазами! Причём там ведь даже и провокаций-то не было. Если дела обернутся совсем плохо, им раз плюнуть будет стереть с лица земли ещё один дистрикт, так же, как они поступили с Тринадцатым. Чтобы другим, понимаешь ли, неповадно было.

— Так ты уверен, что Тринадцатый действительно уничтожен? Ведь смотри, Сатин и Бонни правду говорили о сойке-пересмешнице, — говорю я.

— О-кей, и что это доказывает? — возражает он. — Да ничего! Мало ли почему они используют старую плёнку. Может, она просто сильнее впечатляет. Да и легче так: понажимал кнопки в режиссёрской вместо того, чтобы лететь незнамо куда и возиться со съёмками. Что за бред: Тринадцатый как-то ухитрился возродиться, а Капитолию это до лампочки? Чепуха! Слух, за который цепляются вконец отчаявшиеся.

— Знаю... Просто так хотелось бы надеяться...

— Вот-вот, точно. Потому что ты как раз из отчаявшихся, — рубит Хеймитч.

Я и не спорю — конечно, он прав.

Прим прилетает из школы, как на крыльях: учитель объявил, что вечером по телевизору будет обязательная программа — всем смотреть!

— Я так думаю, что будут показывать тебя в свадебных платьях!

— Не может этого быть, Прим, — возражаю я. — Они ведь сделали снимки только вчера.

— Ну, не знаю, все думают то же самое! — говорит она.

Хоть бы она оказалась неправа! У меня совсем не было возможности подготовить Гейла к этому зрелищу. Он частенько работает в забое семь дней в неделю. С того времени, как он оправился после порки, я вижу его только, когда он приходит на осмотр к моей матери. У нас было всего несколько минут для беседы — когда я как-то провожала его обратно в город. Тогда я и услышала, что поднявшегося было мятежного ропота больше не слыхать — зверства Треда устрашили ропщущих. Гейл знает, что я больше не собираюсь бежать. Но ему необходимо давать себе отчёт в том, что если мы здесь, в Двенадцатом, не восстанем, мне не миновать стать женой Пита. Каково ему придётся, когда он увидит меня на экране телевизора щеголяющей великолепными свадебными нарядами?

В семь тридцать мы собираемся у телевизора, и обнаруживается, что Прим-таки была права. На площади перед Тренировочным центром стоит толпа, восторженно внимающая Цезарю Фликкерману — куда же без него! Он рассказывает о подготовке к моей предстоящей свадьбе и представляет публике Цинну. Цинна, создав мои костюмы во время прошлых Игр, в одночасье стал звездой первой величины в мире моды. После нескольких минут беспечной болтовни Цезарь просит зрителей обратить свои взоры на огромный экран.

Теперь я понимаю, как они ухитрились вчера сделать съёмки, а сегодня уже выпустить программу в эфир. Цинна вначале придумал две дюжины свадебных нарядов. После этого пошёл процесс отработки дизайна, создания платьев, подбора аксессуаров и так далее. Похоже на то, что в Капитолии любой имел возможность на каждой стадии проголосовать за наиболее понравившийся туалет. В финале остались те самые шесть нарядов, в которых меня и засняли. Показ этих кадров стал кульминацией всего шоу. Уверена, что вставить их в уже готовую программу было делом нескольких минут.

Каждый кадр вызывает бурную реакцию толпы: народ вопит от восторга при виде своих любимых нарядов и орёт: «Бу-у!» тем, что не нравятся. Голосование, а к тому же ещё, как я подозреваю, и ставки на наряд-победитель способствуют постоянному подогреву интереса публики к моим свадебным туалетам. Так странно наблюдать всю эту кутерьму! Особенно мне, не потрудившейся примерить ни один из них до приезда телерепортёров. Была охота напрягаться! Цезарь объявляет, что финальное голосование заканчивается завтра в полдень.

— Оденем же Кэтнисс Эвердин к её свадьбе по всем правилам высокого искусства! — взывает он к толпе.

Я уже собираюсь вырубить телевизор, но Цезарь просит не отключаться — у нас в программе ещё одно великое событие:

— Да, как вы знаете, в этом году проводятся Семьдесят пятые Голодные игры. Это значит: настало время для Третьих Триумфальных игр!

— Что это они затевают? — недоумевает Прим. — До Триумфальных ещё несколько месяцев!

Мы поворачиваемся к матери. Её лицо серьёзно и сосредоточенно, как будто она припоминает что-то.

— Должно быть, будут зачитывать, что стоит на карточке...

Звучит гимн. У меня горло сжимается от отвращения, когда президент Сноу выходит на подиум. Следом за ним маленький мальчик в белой одежде несёт незатейливую деревянную шкатулку. Гимн заканчивается, и со своей речью вступает президент. Он напоминает нам о Тёмных днях, положивших начало Голодным играм. В сформированном тогда для Игр своде законов и правил было установлено, что каждые двадцать пять лет должен отмечаться юбилей, знаменующийся Триумфальными играми. Так они будут называться в честь полного и окончательного подавления мятежа в дистриктах и для увековечивания памяти тех, кто погиб от рук бунтовщиков.

Особое, подчёркнутое значение этих слов главы государства совершенно недвусмысленно, ведь, как я не без оснований подозреваю, в нескольких дистриктах сейчас горит пламя бунта.

Президент пускается в рассказ о том, как были отмечены предыдущие юбилеи.

— В первую двадцатипятилетнюю годовщину Игр в напоминание мятежникам о том, что их дети погибли по причине выбора их родителей пути насилия, было установлено, что трибуты от каждого дистрикта будут выбираться путём всеобщего голосования.

Я содрогаюсь при мысли о таком издевательстве. Каково это — голосовать за обречённых на гибель детей? Мне кажется, быть посланным на смерть собственным соседом гораздо хуже, чем когда твоё имя вытаскивают из Жатвенного лотерейного барабана.

— На пятидесятилений юбилей, — продолжает президент, — в ознаменование того, что за каждого убитого гражданина Капитолия погибло двое мятежников, каждый дистрикт обязан был выставить двойное количество трибутов.

Я живо представлю себе, что это такое — противостоять сорока семи трибутам вместо двадцати трёх. Шансы на выживание хуже, надежды меньше и что самое ужасное — гораздо больше убитых детей. В том году победителем стал Хеймитч...

— У меня была подруга, которая стала трибутом в этих Триумфальных, — тихо говорит мать. — Мэйзили Доннер. Её родители держали кондитерскую лавку. Они потом отдали мне её певчую птичку — канарейку.

Я и Прим обмениваемся взглядами. О Мэйзили Доннер мы слышим впервые в жизни. Наверно, потому что мама понимала: нам с Прим захочется узнать, почему её больше нет в живых.

— А сейчас мы собираемся отпраздновать наш третий юбилей, — продолжает президент. Мальчик в белом делает шаг вперёд, открывает шкатулку и протягивает её президенту. В шкатулке видны аккуратные ряды пожелтевших конвертов. Похоже, тот, кто разрабатывал концепцию Триумфальных игр, рассчитывал, что эта кровавая забава будет длиться много веков.

Президент вынимает конверт с пометкой «75», открывает его, достаёт маленький квадратный листок и сразу же зачитывает:

— «В семьдесят пятую годовщину в качестве напоминания мятежникам, что даже сильнейшие из них не в состоянии превзойти мощь Капитолия, трибуты обоего пола будут выбираться жребием из числа имеющихся в каждом дистрикте победителей».

Мама издаёт слабый вскрик. Прим зарывается лицом в ладони. А я... Я чувствую себя примерно так же, как публика на экране телевизора — слегка озадаченной. Что значит «из числа имеющихся победителей»?

И только потом до меня доходит.

В Дистрикте 12 имеется только три победителя. Двое мужчин. Одна женщина.

Я вновь отправляюсь на арену.

13.

Тело реагирует быстрее разума. Я срываюсь с места и бегу. Прочь из дома, через лужайки Посёлка Победителей, во мрак. Земля раскисла, и мои носки сразу же становятся мокрыми, ветер яростно бьёт в лицо, но я не останавливаюсь. Куда? Куда бежать? В лес, конечно. И вот я у ограды, и тут гул электричества напоминает, что я в ловушке, из которой не вырваться. Задыхаясь, отшатываюсь, поворачиваюсь на пятках и снова срываюсь в бег.

Дальше — в сознании чёрный провал. Потом обнаруживаю себя в подвале одного из пустых домов Посёлка Победителей — стою на коленях, скрючившись и упершись локтями в пол. Сквозь глубокие окошки у меня над головой в подвал проникает свет луны. Я насквозь промокла и продрогла, дыхание со свистом вырывается из груди. Моя попытка бегства не помогла одолеть нарастающую внутри меня истерику. Если не дать ей выхода, она меня удушит. Скатываю полу своей рубашки в тугой ком, зажимаю его в зубах и кричу, кричу, кричу... Не знаю, как долго это продолжается, но когда я выбиваюсь из сил и умолкаю, голоса у меня больше нет — только сип.

Я падаю на бок и сворачиваюсь клубком. Взглядом скольжу по бликам лунного света на цементном полу. Назад, на арену. В место, где живут кошмары. Опять я иду туда. Должна признаться — чего-чего, а этого я не предвидела. Ожидала много чего другого: публичного унижения, пыток, казни, в конце концов... Мне в голову приходили разные возможности развития событий: я могла сбежать в дикую пустошь, преследуемая миротворцами и планолётами; могла выйти замуж за Пита, и наши дети вынуждены были бы идти на арену... Но что мне вновь придётся участвовать в Голодных играх в качестве игрока — нет, такое мне и в страшном сне не снилось. Почему? Да потому, что такого никогда не случалось раньше. Победитель на всю оставшуюся жизнь освобождается от участия в Жатве. Таково было непреложное правило. До сей поры.

Я замечаю кусок брезента, им пользуются для покрытия, когда что-нибудь красят. Натягиваю его на себя как одеяло. Слышно, как вдалеке кто-то выкрикивает моё имя. Но в эти мгновения я далека от того, чтобы думать даже о самых своих любимых и родных людях. Я думаю только о себе. И о том, через что мне опять предстоит пройти.

Жёсткий брезент, однако, хорошо держит тепло. Мои мышцы расслабляются, сердцебиение замедляется. Я вижу деревянную шкатулку в руках мальчика, вижу, как президент Сноу вынимает пожелтевший конверт... Неужели нынешние Триумфальные были действительно запроектированы семьдесят пять лет назад? Что-то непохоже! Они как будто подогнаны к моменту, уж слишком идеально подходят для решения проблем, с которыми столкнулся сегодняшний Капитолий: избавиться от меня и подавить беспорядки в дистриктах — и всё так аккуратненько, одним махом!

В моей голове звучит голос президента: «В семьдесят пятую годовщину в качестве напоминания мятежникам, что даже сильнейшие из них не в состоянии превзойти мощь Капитолия, трибуты обоего пола будут выбираться жребием из числа имеющихся в каждом дистрикте победителей».

Да, победители — это наш золотой фонд. Это те люди, которые выжили на арене и избежали ярма нищеты, душащей всех остальных. Они, или, вернее сказать, мы — это само воплощение надежды, когда уже нет никакой надежды. А теперь двадцати трём из нас предстоит погибнуть на арене в доказательство того, что даже эта последняя надежда — лишь иллюзия.

Какое счастье, что я выиграла лишь в прошлом году! Ведь иначе я была бы лично знакома со всеми другими победителями — не потому, что видела их по телевизору, но потому, что мы были бы гостями на каждых Играх. Даже когда они не занимаются наставничеством — в отличие от Хеймитча, который вынужден делать это всё время — большинство из них каждый год посещает Капитолий в связи с проведением Игр. Несомненно, многих из них связывают узы дружбы. У меня же только два друга, одного из которых мне предстоит убить: либо Пита, либо Хеймитча. Пита или Хеймитча!

Я резко выпрямляюсь и сажусь, отбрасывая брезент. Да что это мне взбрело в голову?! Что бы ни случилось, я никогда в жизни не подниму руки ни на Пита, ни на Хеймитча! Правда, кто-то из них двоих будет со мной на арене, это факт. Они, возможно, даже договорятся между собой, кто: ведь кому бы ни выпал жребий, другой тут же может объявить себя добровольцем и занять его место. И я уже знаю, что произойдёт. Питер попросит Хеймитча в любом случае дать ему пойти на арену со мной. Он будет защищать меня до последнего дыхания.

Пускаюсь бродить по подвалу, ища где здесь выход. Да как я вообще умудрилась сюда попасть? Ощупью пробираюсь вверх по ступенькам, выхожу в кухню и вижу, что стекло в двери разбито вдребезги. То-то рука у меня в крови.

Выбегаю в ночь и направляюсь прямиком к дому Хеймитча. Он сидит в одиночестве у кухонного стола, в одной руке — ополовиненная бутылка самогона, в другой — нож. Пьян как сапожник.

— А, вот и она! Прямо вся такая измученная душевными терзаниями. Что, наконец, решила задачку, а, солнышко? Дошло, должно быть, что отправляешься не одна? И теперь пришла просить меня... о чём, бишь, ты хочешь меня просить?

Я не отвечаю. Окно стоит нараспашку, и холод пронизывает меня, как будто я стою на всех черырёх ветрах.

— Надо признать, мальчишке не понадобилось долго думать. Он заявился сюда — я ещё не успел откупорить бутылку. Умолял меня, чтобы дал ему ещё раз пойти на арену. А ты — что ты можешь сказать? — Он передразнивает меня: — Займи его место, Хеймитч, потому что как бы там ни было, но пусть уж лучше Пит мучается всю оставшуюся жизнь, чем ты.

Закусываю губу, потому что он озвучил то, о чём я думаю. Боюсь, именно этого я и хочу. Хочу, чтобы Питер жил, пусть это и означает, что Хеймитч должен умереть. Нет, что это я?! Не хочу! Пусть Хеймитч и отвратителен, но он — тоже теперь член моей семьи. «Действительно, какого я сюда припёрлась? Что я здесь забыла?»

— Дай выпить! — требую я.

Хеймитч ржёт и с грохотом впечатывает бутылку в стол перед моим носом. Я вытираю горлышко рукавом и, сделав пару глотков, давлюсь и закашливаюсь. Только через несколько минут прихожу в себя, правда, из глаз и носа всё ещё течёт. Но самогон, проходя по моим внутренностям, горит огнём, и это приятно, очень приятно!..

— Может, и надо, чтобы это был ты! — цинично говорю я, подвигая к себе стул. — Ты всё равно пропащий. Ненавидишь жизнь.

— В самую точку! И поскольку в прошлый раз я пыталсь сохранить жизнь тебе, то на этот раз, похоже, я обязан спасти мальчишку.

— И это тоже в самую точку, — говорю я, вытирая нос и вновь прикладываясь к бутылке.

— А его аргумент такой: раз тогда я выбрал тебя, то теперь в отношении него за мной должок. Я должен выполнить любое его желание. А желание у него одно: идти с тобой до конца и защищать тебя любой ценой.

Так я и знала. В этом отношении предсказать поступки Пита — раз плюнуть. Пока я валялась на полу в подвале, исходя жалостью к себе, он уже был здесь и думал только обо мне. Сказать, что мне стыдно — это не сказать ничего. Я просто позорище.

— Знаешь, ты хоть из кожи вон вылези, а такого парня, как он, не заслужишь и в тысячу лет! — Хеймитч опять озвучивает мои мысли.

— Да уж, — мрачно цежу я. — Кто бы возражал, он — само совершенство по сравнению с остальными членами нашей троицы. Ну, так что ты намерен делать?

— А, не знаю! — вздыхает Хеймитч. — Попробую вернуть тебя домой в живом виде, наверно, если получится. Всё равно, даже если моё имя вытянут из барабана — он тут же объявит себя добровольцем и займёт моё место.

Некоторое время мы молчим. Потом я спрашиваю:

— Тебе, должно быть, было б не по себе на арене, ведь так? Ты же всех их знаешь...

— Э-э, можешь быть уверена — мне будет мерзко, где бы я ни находился. — Он кивает на бутылку: — Тебе не хватит, а?

— Нет! — Я обеими руками вцепляюсь в бутылку. Хеймитч вытаскивает из-под стола другую и скручивает крышку. Вдруг я соображаю, что пришла сюда не только для того, чтобы надраться. От Хеймитча мне нужно кое-что ещё. — О-кей, я знаю теперь, о чём мне тебя просить. Если в игре опять мы с Питом, в этот раз нам надо сделать всё, чтобы в живых остался Пит.

Что-то мелькает в его налитых кровью глазах. Боль, вот что.

— Как ты сказал, ничего хорошего из всего этого, как ни крути, не выйдет. И чего бы там Питу ни хотелось, теперь мы оба обязаны помочь ему остаться в живых. Его очередь! — Ловлю себя на том, что в голосе у меня слышна мольба. — К тому же, Капитолий так меня ненавидит, что я уже всё равно что в могиле. А у него ещё, может, есть шанс. Пожалуйста, Хеймитч! Ну скажи, что поможешь мне!

Он взвешивает в уме мои слова, косясь на бутылку.

— Ну ладно, так и быть, — говорит он наконец.

— Спасибо, — говорю я. Теперь надо бы пойти к Питу, но мне не в дугу. Голова кружится от самогона, меня так развезло, что кто знает, к чему Питу удастся меня склонить? Нет уж, надо отправляться домой — к маме и Прим.

Спотыкаясь, взбираюсь по ступеням собственного крыльца. В это время дверь отворяется, и Гейл схватывает меня в свои объятия.

— Я был неправ. Нам надо было убежать ещё тогда, когда ты это решила, — шепчет он.

— Нет, — бормочу я. Сосредоточиться никак не получается. Самогон из бутылки, которую я держу в руке, льётся прямо на куртку Гейла, но он, кажется, ничего не замечает.

— Ещё не поздно! — говорит он.

Через его плечо я вижу в дверном проёме прильнувших друг к другу мать и Прим. Мы убежим — а они умрут. К тому же теперь я обязана защитить Пита. Конец дискуссии.

— Нет, поздно.

Мои колени подгибаются, так что я буквально вишу на Гейле. Пьянею окончательно. Слышу, как бутылка, падая на пол, со звоном разлетается на мелкие осколки. Это просто символично: у меня всё валится из рук, я не в силах справиться ни с чем.

Когда я просыпаюсь, то едва успеваю добежать до туалета — самогон просится на свежий воздух. По пути наружу он обжигает так же, как и по пути внутрь, а на вкус — так раза в два хуже. Когда я заканчиваю блевать, то вся дрожу и обливаюсь потом, но, по крайней мере, бóльшая часть отравы из организма ушла. Правда, другая часть успела всосаться в кровь, одарив меня такими благодеяниями, как стучащая головная боль, запекшийся рот и играющий громкие марши живот.

Включаю душ и стою под струями тёплого дождя целую минуту, прежде чем до меня доходит, что влезла под воду прямо в белье. Наверно, мама стянула с меня только загаженную верхнюю одежду и так и водворила меня под одеяло. Я бросаю мокрое бельё в таз и наливаю на голову шампуня. Руки почему-то покалывает. Только тут я замечаю два ряда мелких аккуратных стежков, пересекающие ладонь одной руки и тыльную сторону другой. Помнится, я вроде бы разбила вчера окно. Ожесточённо скребу себя с ног до головы, прерываясь только чтобы вновь сблевать — прямо в душе. В основном выходит одна желчь и с бульканием исчезает в сливном отверстии.

Отмывшись до блеска, влезаю в халат и ныряю обратно в постель, не обращая внимания на то, что с мокрых волос каплет. Забираюсь под одеяло в полной уверенности, что так чувствуют себя отравленные смертельным ядом. Шаги на лестнице повергают меня во вчерашнюю панику — я ещё не готова встретиться лицом к лицу с матерью и Прим. Необходимо сначала собраться с мыслями, почувствовать себя спокойно и уверенно — так, как я держалась во время нашего прощания в день прошлогодней Жатвы. Мне надо быть сильной. С трудом привожу себя в сидячее положение, откидываю волосы с ноющих висков и настраиваюсь на предстоящую встречу. Они появляются в дверях — с тостом и чаем в руках, с заботой и горем на лицах. Я открываю рот, чтобы выдать какую-нибудь завалящую шутку, а вместо этого разражаюсь слезами.

Тоже мне ещё, нашлась сильная духом!

Мама усаживается на край кровати, Прим залезает ко мне. Они обнимают меня, утешают, распутывают мои колтуны, пока я полностью не выплакиваюсь. Поддавшись на мамины уговоры, запихиваю в себя тост и чай. Они одевают меня в тёплую пижаму, укрывают ещё двумя-тремя одеялами, и я опять отключаюсь.

Когда я вновь просыпаюсь, по освещению в комнате ясно, что уже далеко за полдень. На прикроватной тумбочке — стакан воды. Осушаю его до дна. В животе и голове всё ещё круговерть, но, во всяком случае, мне уже гораздо лучше, чем раньше. Встаю, одеваюсь, заплетаю волосы в косу. Прежде чем сойти вниз, задерживаюсь на верхних ступеньках лестницы. Мне немного неловко оттого, как я повела себя, услышав новость о Триумфальных играх. Мой сумасшедший бег, истерика в подвале, пьянство с Хеймитчем... Правда, принимая во внимание обстоятельства, я имела некоторое право на кое-какие поблажки... Счастье, однако, что здесь не было камер — заснять всю потеху!

Когда я появляюсь внизу, мать и Прим снова обнимают меня, но уже без излишних эмоций. Я понимаю, они принуждают себя сдерживаться, чтобы не расстраивать меня лишний раз. Смотрю в лицо Прим и не могу поверить, что это та самая хрупкая девочка, которую я оставила в день Жатвы девять месяцев назад. Сочетание этого страшного испытания и того, что последовало за ним: воцарившаяся в дистрикте жестокость, бесконечный ряд больных и раненых, которых ей зачастую приходилось лечить самой, потому что мать слишком занята — всё это, кажется, прибавило ей лет. К тому же, она подросла; мы теперь почти одного роста. Но вовсе не это заставляет её выглядеть намного старше своего возраста.

Мать наливает мне чашку бульона. Я прошу ещё одну чашку — для Хеймитча. Потом направляюсь через лужайку к его дому. Он только что проснулся и принимает чашку без возражений. Так мы и сидим, почти в полном умиротворении, потягиваем бульон и наблюдаем через окно гостиной за заходящим солнцем. Слышно, как наверху кто-то ходит, наверно, Хазелл. Но через несколько минут вниз сходит Питер и решительно грохает о стол большим картонным ящиком с пустыми бутылками из-под самогона.

— Вот. С этим покончено!

Хотя Хеймитч изо всех сил старается сосредоточиться, ему это так и не удаётся, поэтому вместо него спрашиваю я:

— С чем покончено?

— Я вылил весь самогон в слив! — отвечает Пит.

Похоже, что это заявление выводит Хеймитча из оцепенения, и он с недоверием бросается копаться в ящике: — Ты... что ты сделал?!

— Я всё вылил, — повторяет Пит.

— Подумаешь, он пойдёт и купит ещё, — пожимаю я плечами.

— Нет, не купит, — возражает Пит. — Я сегодня утром отыскал Оторву и сказал ей, что немедленно донесу на неё, если она продаст самогон любому из вас. Правда, я ей вдобавок хорошо заплатил, на всякий случай, но, думаю, она и так не горит желанием вернуться под сень заботы миротворцев.

Хеймитч бросается на него с ножом, но Пит так спокойненько уклоняется, что на Хеймитча жалко смотреть. Я закипаю бешенством:

— Да какое твоё собачье дело?

— Это самое что ни на есть моё собачье дело! Как бы оно дальше ни повернулось, двоим из нас придётся идти на арену, а третьему — быть наставником. Мы не можем себе позволить выпивох в команде. Особенно касается тебя, Кэтнисс! — обращается он ко мне.

— Что? — негодующе рявкаю я. У меня получилось бы убедительнее, если бы не похмелье. — Вчера ночью я напилась впервые за всю свою жизнь!

— Ага, только глянь, в какой ты великолепной форме! — насмехается Питер.

Я не знаю, чего, собственно, ожидала от первой после объявления о Триумфальных играх встречи с Питом. Ну, наверно, пары поцелуев и объятий... Может, даже некоторого утешения... Во всяком случае, не вот этого! Поворачиваюсь к Хеймитчу:

— Не беспокойся. Я достану тебе выпивки.

— Тогда я донесу на вас обоих. В колодках протрезвеете, — заявляет Пит.

— К чему ты клонишь? — ревёт Хеймитч.

— К тому, что двое из нас должны вернуться домой — один победитель и один наставник. Эффи вышлет мне материалы обо всех ныне здравствующих победителях. Мы просмотрим все Игры с их участием и изучим все их боевые приёмы. Мы должны прибавить в весе и набраться сил. Мы начинаем тренироваться и действовать, как трибуты-профи. И одному из нас — быть победителем, хотите вы двое этого или нет! — И он вылетает из дома, на прощание изо всех сил грохнув дверью.

Мы с Хеймитчем вздрагиваем.

— Фу, ненавижу таких самоуверенных, таких... Вечно считают себя во всём правыми! — ворчу я.

— Я тоже! — поддакивает Хеймитч, высасывая «слёзы» из пустых бутылок.

— Ты и я. Вот кого он планирует вернуть домой живыми.

— А с чего ему-то тогда напрягаться? — резонно замечает Хеймитч.

И всё же через несколько дней мы соглашаемся действовать как профи, потому что это наилучший способ подготовить к Играм самого Пита. Каждый вечер мы смотрим самые интересные эпизоды Игр, выигранных ныне живущими победителями. Я вдруг отдаю себе отчёт, что мы никого из них не встречали в нашем Туре Победы, что, согласитесь, довольно-таки странно. Когда я упоминаю об этом, Хеймитч отвечает, что последняя вещь, о которой мечтает президент Сноу — это чтобы все увидели, как мы с Питом — особенно я — завязываем добрые отношения с другими победителями в готовых взбунтоваться дистриктах. У победителей особый статус, и если бы люди заметили, что они поддерживают моё неповиновение Капитолию, с политической точки зрения это было бы чревато опасностью.

Принимая во внимание, что от начала Игр прошло уже много лет, я соображаю, что кое-кто из наших соперников уже хорошо в возрасте. Это и печалит, и ободряет. Питер делает многочисленные заметки, Хеймитч снабжает нас информацией о личных качествах многих победителей, и постепенно мы начинаем обрастать знаниями о наших конкурентах.

Каждое утро мы отдаём физическим упражнениям — надо стать сильными и выносливыми. Мы бегаем, поднимаем тяжести, наращиваем мускулы. После обеда работаем над боевыми приёмами: бросаем ножи, боремся врукопашную, я даже учу их лазать по деревьям. Официально трибуты не должны тренироваться, но никто не делает попыток остановить нас. Даже в обычные годы трибуты из Первого, Второго и Четвёртого дистриктов демонстрируют завидное владение копьём и мечом. Так что наши навыки в сравнении с этим— так, забавы для детишек.

Организм Хеймитча после многих лет плохого обращения сильно запущен и не желает улучшаться. Он по-прежнему необыкновенно силён, но задыхается от самой короткой пробежки. Можно думать, что мужик, каждую ночь спящий с ножом в руке, во всяком случае, в состоянии метнуть его и воткнуть в стену? Ан нет, руки у Хеймитча так дрожат, что потребовалось несколько недель, чтобы ему удалось хотя бы это.

Но мы с Питом значительно улучшили кондицию при новом режиме. Этот новый распорядок жизни даёт занятие моим уму и телу. Мы все активно работаем, а не сидим и куксимся в ожидании неминуемого поражения. Моя мать сажает нас на специаную диету, чтобы мы набрали вес. Прим ухаживает за нашими перенапряжёнными мышцами. Мадж потихоньку тибрит у отца капитолийские газеты и приносит нам. Кстати, прогнозы относительно того, кто станет победителем победителей, называют нас в числе фаворитов. Даже Гейл, хотя по-прежнему и не испытывает симпатии ни к Питу, ни к Хеймитчу, вносит свой вклад: по воскресеньям он учит нас всему, что знает о капканах и силках. Для меня жутко странно разговаривать одновременно с Питом и Гейлом, но, кажется, они объявили перемирие в своём соперничестве относительно меня.

В один прекрасный вечер, когда я провожала Гейла обратно в город, он даже высказался в таком духе:

— Было бы гораздо лучше, если бы его было легче ненавидеть.

— И не говори. Если бы мне удалось просто возненавидеть его там, на арене, никто из нас не попал бы сейчас в такую передрягу. Он бы умер, а я заграбастала бы себе все лавры победителя и жила бы себе припеваючи.

— Ну и где бы мы сейчас были, Кэтнисс? — спрашивает Гейл.

Я умолкаю, не зная, что сказать. Где бы я сейчас была с моим так называемым кузеном, который и не был бы кузеном, если бы не Пит? Стал бы Гейл тогда целовать меня? А я — стала ли бы я отвечать на его поцелуи, если бы у меня были развязаны руки? Если бы обстоятельства сложились по-иному, доверилась ли бы я ему, довольствовалась бы денежным достатком, обилием еды и иллюзией, что раз я победитель, то моя жизнь отныне в безопасности? Но ведь Жатва бы никуда не исчезла, она угрожала бы тогда нашим детям. И ничего с этим не поделать!..

— Мы бы ходили на охоту. Каждое воскресенье, — говорю я. Знаю, что его вопрос задан не в буквальном смысле, но это всё, что я могу ответить, не кривя душой. Гейл понимает, что раз я не сбежала тогда, то это значит, что я предпочла его Питу. А для меня нет смысла говорить о том, что было бы «если бы да кабы...». Даже если бы Пит погиб на арене, я бы всё равно ни за кого не пошла бы замуж. Я согласилась на помолвку, только чтобы спасти человеческие жизни, и что? Шоу провалилось.

Боюсь, что любые эмоциональные разборки с Гейлом вынудят его на какой-нибудь безрассудный шаг, типа восстания шахтёров. Как сказал Хеймитч, Дистрикт 12 к нему ещё не готов. Повстанцы стали бы даже ещё более уязвимы, потому что на следующее после объявления о Триумфальных играх утро к нам припожаловал эшелон с ещё одной сотней миротворцев.

Поскольку я даже не планирую во второй раз вернуться с Игр живой, то чем быстрее Гейл отпустит меня, тем лучше. Я, конечно, кое о чём расскажу ему после жеребьевки, когда нам дадут час или два для прощания с близкими. Скажу ему, насколько он был важен для меня все эти годы. Скажу, насколько лучше и радостней стала моя жизнь благодаря ему. Скажу, что я любила его, насколько это было в моих силах...

Но ничего из моих планов не вышло.

Знойный и душный день Жатвы. Взмокшие от пота жители Дистрикта 12, молчаливо ждут на площади под дулами направленных на них пулемётов. Я стою одна на отграниченном верёвками пятачке, Питер и Хеймитч ждут в таком же загоне справа от меня. Вся жеребьёвка окончена за минуту. Эффи, в сияющем парике из настоящего золота, против обычая, лишена всяческого энтузиазма. Ей приходится довольно долго шарить в барабане для девушек, прежде чем она выуживает оттуда один-единственный листок, на котором, как все до единого знают, стоит моё имя. Из другого барабана она вытаскивает листок с именем Хеймитча. Он едва успевает послать мне грустный взгляд, как Питер объявляет себя добровольцем и занимает его место.

Нас немедленно препровождают в Дом правосудия, где нас поджидает глава миротворцев Тред.

— Новый порядок! — говорит он с улыбочкой. Нас выводят через чёрный ход, сажают в автомобиль и увозят на вокзал. На перроне никаких камер и никакой толпы провожающих. Хеймитч и Эффи появляются тоже в сопровождении вооружённой охраны. Миротворцы засовывают нас всех в поезд и захлопывают дверь. Колёса приходят в движение, поезд трогается.

И я стою у окна, наблюдаю, как исчезает из вида Двенадцатый дистрикт, и на губах у меня — все мои так и непроизнесённые слова прощания.

14.

Я не отхожу от окна до тех пор, пока густые леса не скрывают от меня последние картины родного дистрикта. На этот раз у меня нет ни малейшей надежды на возвращение. Перед моими первыми Играми я обещала Прим сделать всё, что в моих силах, чтобы победить, а теперь в живых должен остаться Пит, и я поклялась себе, что приложу для этого все усилия. Обратной дороги у меня не будет.

Я ведь, фактически, подобрала нужные и точные прощальные слова, которые мне надо было сказать моим близким, тщательно продумала, как закрыть за собой все двери, оставив за ними моих любимых. Они будут горевать, но продолжать жить своей жизнью, без меня. Теперь же Капитолий лишил меня и этого!

— Мы напишем им об этом в письмах, — слышится сзади голос Пита. — Так даже будет лучше: письмо — это частичка нас, и они смогут держать эту частичку в руках. Хеймитч передаст им наши письма, если... в этом возникнет необходимость.

Я киваю и ухожу в своё купе. Сижу на кровати. Знаю, что никогда ничего подобного не напишу. Это как с той речью, что я пыталась накропать в честь Руты и Цепа. Пока слова были у меня в голове, или даже тогда, когда я выговаривала их перед толпой, они были то что надо, ясные и проникновенные. Но стоило мне попробовать занести их на бумагу — и всё, стоп, всё не так, всё как-то коряво. К тому же — как же можно прощаться без объятий, без поцелуев? Мне необходимо погладить волосы Прим, нежно прикоснуться к лицу Гейла, пожать руку Мадж... Разве можно всё это вручить вместе с деревянным гробом, в котором будет лежать мой холодный, окоченелый труп?

Сердце так ноет, что я даже не могу плакать. Мечтаю лишь о том, чтобы свернуться в клубок на кровати и спать, спать до самого приезда в Капитолий завтра утром. Но передо мной стоит ответственная задача. Нет, даже больше, чем задача. Это — моё последнее желание, желание приговорённого к смерти. Сохранить жизнь Питу. И поскольку это желание почти невыполнимо перед лицом безмерной ярости Капитолия, очень важно быть на высоте и играть с полной отдачей. А разве я буду на это способна, если буду продолжать лить слёзы над всем тем, что оставила дома? «Отпусти их, — говорю я себе, — скажи «прощай» и забудь о них». И я стараюсь, как могу: думаю о каждом из них, отпускаю их на свободу, как будто они — птицы, сидящие в моей груди, как в клетке, и запираю за каждым дверцу, чтобы никто не смог вернуться.

К тому времени, как Эффи стучится ко мне, приглашая на обед, я совершенно опустошена. Но не могу сказать, что чувствую какие-то угрызения совести из-за с такими усилиями достигнутой душевной лёгкости.

Во время обеда все сидят как в воду опущенные. Настроение настолько подавленное, что периоды долгого и тягостного молчания прерываются только на время перемены блюд. Холодный суп из протёртых овощей сменяется рыбными котлетами с густой лаймовой подливкой. Потом те самые маленькие птички с апельсиновым соусом внутри, диким рисом и водяным крессом. Шоколадный мусс с вишнями...

Пит и Эффи пытаются время от времени завязать беседу, но из их усилий выходит мало что путное.

— Мне нравится твоя новая причёска, — говорит Пит.

— Спасибо! Я специально старалась, чтобы они имели что-то общее с брошкой Кэтнисс. Я подумывала: а не сделать ли нам для тебя золотой ножной браслет, а Хеймитчу подобрать что-нибудь в этом же роде на руку? Тогда мы бы выглядели как одна команда, — говорит Эффи.

По всей вероятности, Эффи не знает, что моя сойка теперь символ мятежников. Во всяком случае, в Восьмом дистрикте. В Капитолии она, повидимому, так и остаётся лишь модным аксессуаром, напоминающим об особо захватывающих Голодных играх. А чем же ещё ей там быть? Ни одному повстанцу и в голову бы не пришло запечатлеть тайный символ на драгоценности — золото слишком прочно и долговечно. Они изображают его на хлебце — в случае чего его можно враз съесть.

— По-моему, это великолепная идея! — загорается Пит. — Как думаешь, Хеймитч?

— А, да мне по барабану, — говорит Хеймитч. Он не пьёт, но сразу видно, что ему очень хочется. Эффи, увидев, каких усилий ему стоит воздержание, попросила убрать и её вино. Всё равно, Хеймитч в жалком состоянии. Если бы он был трибутом, то был бы ничем не обязан Питу и мог бы пить хоть до посинения. Но сейчас-то ему придётся выдать всё, на что способен, чтобы сохранить Питу жизнь, причём на арене будут его давние друзья! Скорее всего, из этой затеи ничего не выйдет.

— А может, тебе тоже нацепить парик, а? — пытаюсь и я внести свой вклад в дело поднятия настроения. Хеймитч лишь бросает на меня убийственный взгляд, после чего мы доедаем свой десерт в полном молчании.

— Не посмотреть ли нам обзор Жатвы во всех дистриктах? — спрашивает Эффи, промокнув уголки рта белоснежной льняной салфеткой.

Пит отправляется за своим блокнотом, куда он заносит заметки обо всех ныне здравствующих победителях. Мы собираемся в купе, где стоит телевизор. Интересно будет увидеть, кто же станет нашими соперниками на арене. Играют гимн, и ежегодный обзор церемоний Жатвы во всех двенадцати дистриктах начинается.

В истории Голодных игр было семьдесят пять победителей, из них пятьдесят девять ещё живы. Я узнаю многие лица: видела их либо по телевизору — трибутами или наставниками на предыдущих Играх, либо на тех плёнках про победителей, что недавно мы смотрели все вместе. Кое-кто так стар или так плохо выглядит по причине болезней либо злоупотребления наркотиками или алкоголем, что я не могу вспомнить, кто же это. Как и следовало ожидать, дистрикты 1, 2 и 4 имеют самое большое количество победителей, но в каждом дистрикте удалось наскрести хотя бы по одному трибуту каждого пола.

Эпизоды жеребьёвок проходят быстро и без задержек. Пит педантично отмечает в своём блокноте звёздочками имена выбранных трибутов. Хеймитч с непроницаемым лицом смотрит, как его давние друзья поднимаются на подмостки. Эффи только и знает, что приглушённо ахает: «О нет, только не Цецилия!» или «Ну ещё бы, Чаффу только бы подраться!» — и поминутно вздыхает.

Я, со своей стороны, пытаюсь запечатлеть других трибутов в своей памяти, но, так же, как и в прошлом году, в ней остаются только некоторые.

Вот двое из Дистрикта 1: отличающиеся классической красотой брат и сестра, они стали победителями в Играх, проводившихся в последовательно идущих годах.

Брут, доброволец из Дистрикта 2: ему, по меньшей мере, сорок и, по-видимому, не терпится вновь оказаться на арене.

Дельф[5], удивительно красивый, с волосами цвета бронзы парень из Дистрикта 4, он получил венок победителя десять лет назад, когда ему было четырнадцать.

От того же дистрикта была выбрана истеричная молодая женщина с гладкими тёмными волосами, но на её место вызвалась добровольцем восьмидесятилетняя старушка, которой, чтобы взойти на подиум, потребовалась тросточка.

Вот Джоанна Мейсон, единственная оставшаяся в живых победительница из дистрикта 7: это она выиграла несколько лет назад, притворившись жалкой слабачкой.

Женщине из Восьмого, которую Эффи назвала Цецилией, лет тридцати на вид, пришлось отрывать себя от троих детей, взбежавших на подиум и с плачем вцепившихся в неё.

В число трибутов входит и один из близких друзей Хеймитча, победитель из Одиннадцатого дистрикта Чафф.

Названо моё имя. Потом имя Хеймитча. Питер идёт добровольцем. Одна из женщин-комментаторов даже пускает слезу: сама судьба против нас, рождённых под несчастной звездой влюблённых из Дистрикта 12. Потом она овладевает собой, чтобы изречь, что «это будут лучшие Игры всех времён!»

Хеймитч покидает купе, так и не проронив ни слова, Эффи, сделав несколько бессвязных замечаний о том и об этом трибуте, желает нам спокойной ночи. Я сижу как пригвождённая к месту и смотрю, как Пит вырывает из блокнота листы с заметками о невыбранных трибутах.

— Почему ты не идёшь спать? — спрашивает он.

«Потому что не вынесу кошмаров. Без тебя не вынесу! — думаю я. А уж кошмары сегодня ночью будут первостатейные. Но не могу же я просить Пита пойти спать со мной. Мы едва касались друг друга с того самого вечера, когда был высечен Гейл.

— Чем ты намерен заняться? — отвечаю я вопросом на вопрос.

— Пересмотрю свои заметки. Постараюсь составить чёткую картину того, что нас ждёт. Утром мы всё это пройдём с тобой. Иди спать, Кэтнисс.

Что ж, ничего не поделаешь — я бреду к себе и ложусь спать, а через несколько часов, само собой, меня будит кошмар: старуха из Дистрикта 4 превращается в огромную крысу и грызёт мне лицо. Я знаю, что вопила от ужаса, но ко мне так никто и не пришёл — ни Питер, ни кто-либо из проводников-капитолийцев. Натягиваю халат, пытаясь согреться и избавиться от дерущего по коже мороза. Оставаться в своём купе больше не выносимо, и я решаю отправиться на поиски кого-нибудь, кто дал бы мне стакан чаю или горячего шоколада, или вообще чего угодно. Наверняка, Хеймитч ещё не спит.

Нахожу служителя и прошу дать мне молока. Горячее молоко неплохо успокаивает расшалившиеся нервы. Слышу голоса из телевизионного купе, иду туда и нахожу Пита. Около него на софе лежит коробка с записями прошедших Игр, присланными Эффи. На экране — эпизод, после которого Брут стал победителем Игр.

Увидев меня, Пит поднимается с места и останавливает запись.

— Не спится?

— Спала, но не долго, — отвечаю. Плотнее закутываюсь в халат, вспомнив, как старуха превращается в крысу.

— Расскажешь, что тебя мучает? — спрашивает Пит. Иногда высказаться другому помогает, но я лишь трясу головой — мне не хочется признаваться, что люди, с которыми я ещё даже ни разу не сталкивалась, уже являются мне в мрачных фантазиях.

Но когда Пит раскрывает объятия, я бросаюсь в них с головой. Это впервые за всё время после объявления о Триумфальных играх он выказывает мне хоть какую-то теплоту чувств. В последние месяцы он больше был похож на дотошного, придирчивого тренера, постоянно требовавшего, требовавшего и требовавшего от нас с Хеймитчем выкладываться по полной: бежать быстрее, есть больше, изучать наших противников доскональнее. Нежный влюблённый? Какое там! Он даже не пытался представляться моим другом.

Я крепче обнимаю его, так и ожидая в любой момент, что вот сейчас он заставит меня делать отжимания от пола или ещё что в этом роде. Вместо этого он прижимает меня плотнее к себе и зарывается лицом мне в волосы. От его горячих губ, касающихся моей шеи, по всему телу расходится тепло. Это так хорошо, так невыразимо хорошо, что я понимаю — не я буду первой, кто разожмёт объятия.

Да и с чего бы мне это делать? С Гейлом я распрощалась. Мы с ним больше никогда не увидимся. Что бы я сейчас ни делала, он не узнает и не будет страдать. А если что и увидит, то подумает, что я работаю на камеру. Так что, по крайней мере, одной тяжестью на моих плечах меньше.

Приход проводника с горячим молоком заставляет нас оторваться друг от друга. Он ставит на стол поднос с двумя кружками и керамическим кувшинчиком, из которого поднимаестя парок.

— Я на всякий случай принёс две кружки, — говорит он.

— Спасибо, — отвечаю я.

— Я добавил капельку мёду в молоко, подсластить. И щепотку специй, — добавляет он. Он смотрит на нас так, будто на языке у него вертится что-то ещё, но только встряхивает головой и выходит из комнаты.

— Что это с ним? — недоумеваю я.

— Я думаю — ему не по себе. Он нам сочувствует, — говорит Пит.

— Ну да, конечно! — усмехаюсь я, разливая молоко по кружкам.

— Нет, правда. Не думаю, что все поголовно капитолийцы в таком уж бешеном восторге от того, что мы вновь окажемся на арене. Мы или другие победители. Они же привязаны к своим кумирам.

— А я считаю, что они враз позабудут о своих привязанностях, как только начнёт литься кровь, — мрачно изрекаю я. Вот уж что меня совершенно не волнует, так это как влияют Триумфальные игры на настроения капитолийской публики. — Так ты что, смотришь все записи по новой?

— Да нет. Просто заглядываю то туда, то сюда, смотрю, кто какими боевыми приёмами пользуется.

— Кто на очереди? — спрашиваю я.

— Выбирай сама. — Пит подталкивает ко мне коробку с плёнками.

Записи помечены годом Игр и именем победителя. Покопавшись в коробке, нахожу кое-что, чего мы раньше не видели. Год — пятидесятый, то есть вторые Триумфальные. Имя победителя — Хеймитч Эбернати.

— Вот эту мы никогда не смотрели, — говорю я. Пит качает головой.

— Нет. Я знаю — Хеймитчу бы это не понравилось. Мы же с тобой никогда не смотрим наши собственные Игры. К тому же, раз мы в одной команде, то какой нам прок смотреть его Игры?

— А тот, кто выиграл двадцать пятые — он есть здесь?

— Не думаю. Кто бы это ни был, он сейчас точно уже в могиле, а Эффи выслала мне только записи с теми, с кеми у нас есть реальный шанс столкнуться. — Пит вертит в руке Хеймитчеву запись. — Что, думаешь, нам неплохо бы её просмотреть?

— Так ведь это ж единственные Триумфальные, которые у нас есть. А вдруг нам удастся выудить из них что-то полезное? — предполагаю я. Вообще-то я чувствую себя не совсем в своей тарелке. Словно мы собираемся грубо потоптаться грязными сапогами в личной жизни Хеймитча. Хотя вот ещё! Ведь вся эта «личная жизнь» была целиком достоянием публики. К тому же, должна признаться, меня так и распирает от любопытства. — Давай не скажем Хеймитчу, что видели эту запись.

— О-кей! — соглашается Пит и вставляет кассету в проигрыватель.

Я забираюсь на софу и сворачиваюсь клубочком рядом с ним. Потягивая горячее молоко — действительно, просто чудесное со всеми этим пряностями и мёдом — я погружаюсь в Пятидесятые Голодные игры.

После гимна показывают президента Сноу — он вынимает из шкатулки конверт, предназначенный для вторых Триумфальных игр. Президент выглядит моложе, но на него так же противно смотреть, как и сейчас. Тем же тусклым, невыразительным голосом, что и о наших юбилейных Играх, он зачитывает с невзрачного квадратного листка, возвещая Панему, что в честь второго юбилея на Триумфальных играх будут представлены вдвое больше трибутов, чем обычно. Потом запись перескакивает сразу на жеребьёвку, которая кажется бесконечной — так много имён выкликается на Жатве.

К тому времени, как запись добирается до Двенадцатого дистрикта, я уже в полной прострации от количества детей, отправляемых на верную смерть. В Дистрикте 12 Жатву проводит не Эффи, другая женщина, но она точно так же восклицает: «Дамы первые!» Сначала она выкликает имя девочки из Шлака — что она именно оттуда, можно судить по её внешности, — а потом я слышу имя Мэйзили Доннер.

— О! — срывается с моих губ. — Она дружила с моей мамой.

Камера отыскивает Мэйзили в толпе. Она стоит, прильнув к двум другим девушкам. Все светловолосые, все, определённо, принадлежат к семьям торговцев.

— Я думаю, вон там — это твоя мама, обнимает её, — тихо произносит Пит. Он, конечно, прав. В тот момент, когда Мэйзили отрывается от двух других девушек и, собравшись с духом, направляется к подиуму, камера мельком показывает мою маму. Ей тогда было столько же, сколько мне сейчас, и должна признать, тот, кто называл её красавицей — не преувеличивал. Вторая девушка, рядом с ней, держит её за руку и рыдает в голос. Она поразительно похожа на Мэйзили. И ещё кое на кого, кто мне тоже знаком.

— Мадж! — говорю я.

— Это её мать. Они с Мэйзили вроде бы были близнецами. Отец как-то упоминал об этом, — поясняет Пит.

Мама Мадж. Жена мэра Андерси. Она чуть ли не полжизни проводит в постели, разбитая страшными болями. Она затворилась от внешнего мира. А ведь я раньше никогда не улавливала этой связи между моей матерью и матерью Мадж. Вспоминаю, как Мадж тогда, в снежную бурю, появилась у нас с болеутоляющим для Гейла. И вот моя золотая сойка-пересмешница обретает для меня совсем новый смысл — теперь, когда я знаю, что прежней владелицей её была тётя Мадж, Мэйзили Доннер, трибут, погибший на арене.

Имя Хеймитча названо последним. Увидеть его — для меня ещё большее потрясение, чем увидеть собственную мать. Трудно признать, но Хеймитч — там есть, на что посмотреть! Волосы у него тёмные и вьющиеся, а глаза — серые глаза уроженца Шлака — угрожающе сверкают. Уже тогда всем становилось ясно, что их обладатель опасен.

— О-о... Питер, ты же не думаешь, что это он убил Мэйзили, ведь правда? — вырывается у меня. Не знаю почему, но от этой мысли у меня внутри всё переворачивается.

— Это при сорока-то восьми участниках? Я бы сказал, шансы невелики! — говорит Пит.

Дальше показывают выезд колесниц — дети Двенадцатого одеты в уродливые костюмы шахтёров — и переходят к обзору интервью. На каждого интервьюируемого приходится совсем мало времени — не успеваешь ничего толком о нём или ней узнать. Но поскольку Хеймитч станет победителем, то обмен репликами между ним и Цезарем Фликкерманом нам покажут полностью. Цезарь выглядит в точности как всегда — в своём посверкивающем костюме цвета полночного неба, отличаются только волосы, веки и губы — они тёмно-зелёные.

— Итак, Хеймитч, что ты думаешь о том, что в Играх участвуют на сто процентов больше трибутов, чем обычно? — задает вопрос Цезарь.

Хеймитч пожимает плечами.

— Не вижу особой разницы. Всё равно все сто процентов из них будут такими же придурками, как и всегда, так что, грубо говоря, на мои шансы это никак не повлияет.

Публика разражается хохотом, и Хеймитч удостаивает её кривой улыбки. Язвительный. Наглый. Бесстрастный.

— Ух ты, да он за словом в карман не лезет! — отдаю ему должное я.

А вот и утро начала Игр. Мы видим его глазами одной из девушек-трибутов. Она поднимается на арену через вертикальную цилиндрическую шахту — из Стартовой комнаты на поверхность. Вот это да! Я не могу сдержаться и издаю изумлённое «ах!». Да никто из игроков не верит своим глазам, и даже брови Хеймитча восхищённо ползут вверх. Правда, они тут же съезжаются на переносице, и восхищение сменяется угрюмой, подозрительной гримасой.

Более прекрасного места нельзя себе даже и вообразить! Дух захватывает. Волшебный зелёный луг, усыпанный чудесными цветами, а посреди всего этого великолепия — золотой Рог Изобилия. В лазурно-голубом небе висят лёгкие пушистые облачка. В воздухе разносятся звонкие трели — их издают порхающие над головой яркие, разноцветные пташки. Кое-кто из трибутов принюхивается — должно быть, пахнет тоже изумительно. Кадр с высоты показывает, что луг простирается на многие километры. Вдалеке, с одного края, просматриваются очертания леса, по другую сторону луга возвышается гора, покрытая шапкой вечных снегов.

Эта красота выбивает многих игроков из колеи: когда звучит гонг, многие из них, похоже, пытаются очнуться от сладкого забытья. Но только не Хеймитч! Он в два прыжка достигает Рога, хватает оружие и набитый припасами рюкзак, и стремительно несётся к лесу, когда большинство участников ещё только сходят со своих круглых платформ.

В кровавой бойне у Рога сегодня убиты восемнадцать трибутов. Другие начинают вымирать постепенно. Оказывается, что всё в этом распрекрасном месте: аппетитные плоды, висящие на ветвях кустов, вода в хрустально-прозрачных ручьях, даже аромат цветов, если его вдохнуть в непосредственной близи, — напоено смертельным ядом. Только дождевую воду и припасы из Рога Изобилия можно использовать без угрозы для жизни. В добавок ко всему этому многочисленная и хорошо укомплектованная банда трибутов-профи, состоящая из десяти человек, прочёсывает предгорную местность в поисках жертв.

У Хеймитча в лесу тоже довольно своих проблем: то пушистые золотые белочки оказываются плотоядными страшными бестиями и нападают целой стаей, то укус невинной на вид бабочки причиняет невыносимые мучения, и то хорошо хоть, что не помираешь. Но Хеймитч знай упорно пробирается вперёд, всё время держа снежную гору у себя за спиной.

Мэйзили Доннер, как выясняется, справляется неплохо, если принять во внимание, что Рог Изобилия она покинула с одним маленьким рюкзачком. В рюкзачке она находит миску, немного вяленой говядины и духовую трубку с двумя дюжинами дротиков. Ядов кругом навалом, так что Мэйзили, воспользовавшись этим, превращает свою духовую трубку в грозное оружие, напитывая дротики смертоносной отравой и посылая их затем в своих противников.

Через четыре дня после начала игры живописная гора превращается в вулкан и взрывается, унося жизни ещё дюжины игроков, включая пятерых из банды профи. С горой, изрыгающей жидкий огонь, и лугом, не предоставляющим никакого укрытия, у оставшихся тринадцати трибутов — включая Хеймитча и Мэйзили — нет иного выбора, чем податься в лес.

Хеймитч, по-видимому, твёрдо решил придерживаться заданного направления — в противоположную от вулкана сторону, но лес переходит в самую настоящую чащобу, через которую не продраться, так что нашему герою приходится ходить кругами. Так его и заносит вновь в середину леса, где он встречается с тремя профи и вынужден вытащить свой нож. Профи гораздо массивнее и сильнее него, но Хеймитч поразительно быстр и успевает прикончить двоих, прежде чем третий выбивает у него нож. Этот профи уже собирается перерезать Хеймитчу глотку, когда дротик опрокидывает его на землю.

Мэйзили Доннер показывается из леса.

— Если мы объединимся, то вдвоём протянем дольше.

— Что ты сейчас с блеском и доказала, — ворчит Хеймитч, потирая шею. — Ну что — тогда союзники?

Мэйзили кивает. И вот пожалуйста — они заключают один из тех союзов, который ты волей-неволей должен нарушить, если собираешься вернуться домой в родной дистрикт.

В точности как мы с Питом, вдвоём они лучше справляются с ситуацией: больше отдыхают, им удаётся ловчее наладить сбор дождевой воды, они дерутся как одна команда и делятся друг с другом пищей, взятой в рюкзаках погибших трибутов. Но Хеймитч по-прежнему решительно настроен продолжать двигаться туда, куда изначально направлялся.

— Да зачем? — раз за разом допытывается Мэйзили, но он не обращает на её вопросы внимания до тех пор, пока она не отказывается идти дальше. Пусть сначала объяснит, какого лешего они прутся неизвестно куда и зачем.

— Да затем, что где-нибудь же это кончится, так ведь? — втолковывает Хеймитч. — Арена не может продолжаться до бесконечности.

— Ну и что ты намерен там обнаружить?

— Не знаю. Но, может, там найдётся что-нибудь полезное для нас?

Когда им наконец удаётся прорваться сквозь непроходимую чащобу с помощью паяльной лампы, снятой с одного убитого профи, они оказываются на полоске безжизненной, сухой земли на краю крутого обрыва. Далеко внизу видны иззубренные скалы.

— Ну, вот и всё, Хеймитч. Пошли обратно! — говорит Мэйзили.

— Нет, я останусь здесь.

— Ладно. Нас осталось только пятеро. Так что, пожалуй, можно и распрощаться, — говорит она. — Не хочу, чтобы в конце концов мы остались с тобой один против другого.

— О-кей, — соглашается он. Вот и всё. Он не предлагает на прощание пожать руки. Даже не смотрит на неё. Она уходит.

Хеймитч пробирается вдоль края обрыва, словно пытаясь что-то сообразить. Из-под его ноги срывается камешек и падает в пропасть, по-видимому, безвозвратно. И вдруг минутой позже, когда он усаживается отдохнуть, камешек молнией вылетает из пропасти и падает рядом с ним. Хеймитч недоумённо вглядывается в него... и вдруг на его лице появляется странно напряжённое выражение. Он бросает за край обрыва камень размером со свой кулак и ждёт. Когда тот вылетает обратно и падает прямо в его руку, Хеймитч закатывается хохотом.

Вот тогда мы и слышим крики Мэйзили. Их союз расторгнут, причём по её инициативе, так что никто бы не упрекнул Хеймитча, если бы он проигнорировал её вопли. И всё-таки Хеймитч бросается к ней на помощь. Но поздно: он лишь успевает увидеть, как стайка леденцово-розовых пташек своими длинными тонкими клювами протыкает ей шею насквозь. Она умирает на его руках. И я, конечно же, вспоминаю о Руте и о том, как я тоже опоздала и не смогла её спасти.

Позже в этот день другой трибут погибает в драке, третьего сжирают милые пушистые белочки, и претендентов на венок победителя остаётся двое: Хеймитч и девица из Первого дистрикта. Она больше него и так же быстра, так что когда приходит неизбежный поединок, драка получается жестокой и кровавой. Оба тяжело, можно сказать, почти смертельно ранены, и в это время у Хеймитча отбирают оружие.

Он с трудом продирается сквозь роскошный лес, придерживая вываливающиеся внутренности, а она, спотыкаясь, бредёт за ним с топором в руках, намереваясь нанести им Хеймитчу последний, смертельный удар. Наш будущий наставник идёт прямиком к тому самому обрыву, и едва успевает достичь края, как она бросает в него свой топор. Хеймитч валится на землю, топор летит в пропасть. Девушка, теперь тоже безоружная, просто стоит и пытается остановить поток крови, хлещущий из пустой глазницы. Она надеется только на то, что Хеймитч, который уже начинает биться в конвульсиях на земле, умрёт раньше неё. Но вот чего она не знает и что отлично знает он — это то, что топор вернётся. И тот возвращается, перелетает через край обрыва и раскраивает девице голову. Пушка стреляет, тело девушки убирают, трубы возвещают победу Хеймитча.

Пит выключает проигрыватель, и мы долго сидим как в рот воды набрали.

Наконец, Питер говорит:

— Это силовое поле у подножия обрыва — оно как то, что было на крыше Тренировочного центра. Если вдруг вздумаешь покончить с собой и броситься вниз с крыши, оно отбросит тебя назад. Хеймитч нашёл способ превратить его в оружие.

— Причём не только против других трибутов, но и против самого Капитолия! — отвечаю я. — Ты понимаешь, они-то этого не ожидали! Поле не задумывалось как часть арены, им и в голову не приходило, что кто-то может воспользоваться им как оружием. Когда он использовал его к своей выгоде, они оказались в дураках. Не сойти мне с этого места, если они не вертелись, как угри на сковородке, пытаясь замазать всем глаза. Голову даю на отсечение, что именно поэтому я и не помню, чтобы видела эту запись по телевизору — они её никогда не показывали. Да для них это почти такой же позор, как и мы с нашими ягодами!

Ничего не могу поделать — хохочу во всё горло, впервые за много месяцев. Пит лишь качает головой, будто говоря: вот чумная, совсем сбрендила. Так оно так, наверно, и есть — я малость не в себе.

— Почти, да не совсем, — раздаётся бас Хеймитча за нашими спинами. Я оборачиваюсь: ну, точно, сейчас нас с потрохами съест за то, что смотрели его запись! Но он только криво усмехается и прикладывается к бутылке с вином. Вот-те и конец воздержанию. Надо бы дать ему хорошего дрозда за то, что снова запил, но меня поглощает иное чувство.

Все последние недели я приложила массу усилий, чтобы получше узнать своих соперников. И ни разу у меня не возникло мысли: а кто же мои соратники? Теперь во мне рождается новое чувство уверенности, потому что я, как мне кажется, наконец, узнала Хеймитча. И даже начала узнавать самоё себя. В чём уверенность? Да в том, что двое таких дебоширов, как мы с Хеймитчем, причинившие Капитолию столько неприятностей, уж как-нибудь исхитрятся найти способ вернуть Пита домой живым.

15.

Поскольку я уже множество раз проходила через процедуру наведения красоты с Флавием, Венией и Октавией, пережить очередную чистку пёрышек должно бы стать делом привычным.

Но к чему я никак не готова, так это к той мучительной нервотрёпке, которую они мне устраивают. Каждый из них, работая над моей внешностью, разражается слезами по крайней мере дважды, а Октавия вообще всё утро беспрерывно хнычет. Оказывается, они искренне привязались ко мне, и мысль о моём возвращении на арену чрезвычайно печалит их. Прибавьте к этому, что потеряв меня, они теряют входной билет на всякие примечательные общественные мероприятия, в первую очередь, мою свадьбу — и можно понять всю глубину их отчаяния. Попробовать сдерживать свои эмоции, чтобы не ранить чувства других — такая идея никому из них никогда и в голову не приходила, так что неожиданно для себя самой я оказываюсь в роли утешительницы. А поскольку это именно мне предстоит погибнуть, то такое положение дел, мягко выражаясь, выводит меня из себя.

Что там Пит сказал насчёт того проводника — что ему якобы не по себе, оттого что победители вновь вынуждены меряться силами на арене? Что, дескать, публика в Капитолии вовсе не в восторге от этого? Я всё-таки думаю, что они обо всём позабудут, как только прозвучит гонг. Однако это что-то вроде откровения, что надменные капитолийцы могут испытывать какие-то чувства по отношению к нам. Они с удовольствием каждый год смотрят на погибающих детей, но, по-видимому, победители, особенно те, которые уже много лет ходят в знаменитостях, знакомы им слишком хорошо, чтобы продолжать не считать их за людей. Всё равно что смотреть на смерть твоих близких друзей. А ведь мы, люди из дистриктов, именно так и воспринимаем Голодные игры.

К приходу Цинны я уже совсем стервенею и вся на нервах после служения жилеткой-куда-поплакаться для всей моей команды, тем более их рыдания напоминают мне о тех слезах, что, без сомнения, льются сейчас дома. Стоя там в своём тонком халате, с истерзанной кожей и израненным сердцем, я знаю, что ещё одного покаянного взгляда попросту не выдержу. Так что в тот момент, когда он входит в комнату, я бросаю ему:

— Клянусь, если и ты сейчас начнёшь лить слёзы, я тебя укокошу тут же, на месте.

Цинна лишь ухмыляется:

— Что, утро выдалось дождливое?

— Хоть выжимай!

Цинна обнимает меня за плечи и ведёт на ланч.

— Не волнуйся, я все свои эмоции всегда направляю в работу. Таким образом я не нанесу вреда никому, кроме себя самого.

— Предупреждаю: я больше не вынесу их нытья!

— Конечно. Я с ними поговорю, — обещает Цинна.

За ланчем я чуть успокаиваюсь. На ланч у нас фазан в разноцветном желе, миниатюрные овощи, плавающие в масле, и картофельное пюре с петрушкой. На десерт мы объедаемся кусочками фруктов, обмакивая их в горшочек с расплавленным шоколадом, и вскоре Цинна заказывает ещё один горшочек, потому что я попросту начинаю есть шоколад ложкой.

— Ну, так во что мы будем одеты на церемонии открытия в этот раз? — наконец задаю я вопрос, выскребая последние остатки шоколада из второго горшочка. — Шахтёрские головные фонарики или огонь?

На прохождении колесниц мы обязательно должны носить что-то, имеющее отношение к добыче угля.

— Что-то в этом роде, — отвечает он.

Когда приходит время одеваться для церемонии открытия, появляются мои гримёры, но Цинна отсылает их прочь, уверяя, что утром они сделали такую великолепную работу, что больше попросту и делать-то нечего. Они рассыпаются в благодарностях и удаляются, чтобы на досуге прийти в себя. Я остаюсь в руках Цинны. Сначала он укладывает мои волосы в высокую прическу, заплетая их в косы на подобие того, как учила моя мать, затем принимается за макияж.

В прошлом году он применил самый минимум грима — чтобы публика узнала меня, когда увидит на арене. Но в этот раз всё моё лицо скрыто, как под маской: здесь и яркие пятна, и глубокие тени; брови выгнуты высоченной дугой, острота скул особо подчёркнута, глаза окрашены в огненные цвета, губы пылают пурпуром.

Сам костюм поначалу выглядит обманчиво простым: это всего лишь плотно облегающий сплошной комбинезон, покрывающий меня от самой шеи до пят. На голову мне Цинна надевает полувенок типа того, что я получила на церемонии чествования победителей, но только сделан он не из золота, а из какого-то тяжёлого чёрного металла. После чего он затеняет свет в комнате, чтобы было похоже на сумерки и нажимает на кнопку на внутренней поверхности моей манжеты. Я зачарованно оглядываю себя: мой костюм пробуждается к жизни. Сначала он сияет мягким золотым светом, но постепенно свечение становится оранжево-красным, под цвет горящего угля. Выгляжу, будто меня осыпали вынутыми из костра тлеющими угольями... нет, я сама и есть пылающий уголь! Краски переливаются, смешиваются, то усиливаются, то тускнеют — в точности, как настоящее пламя.

— Как тебе это удалось? — изумлённо спрашиваю я.

— Мы с Порцией провели немало часов, наблюдая за огнём, — отвечает Цинна. — И вот полюбуйся!

И он поворачивает меня лицом к зеркалу, чтобы окончательно сразить. Я вижу не девушку, и даже не женщину, но какое-то существо не из этого мира. Оно выглядит так, будто родилось в жерле вулкана, того самого, что забрал жизни многих соперников Хеймитча во вторых Триумфальных. Чёрный венок теперь докрасна раскалён и бросает резкие отсветы, заставляя моё драматически разрисованное лицо играть странными тенями. Кэтнисс больше не щеголяет блестящими огоньками, или расшитыми драгоценностями туалетами, или деликатными светленькими платьицами. Теперь она Пламенная Кэтнисс — сам огонь, сама смерть!

— Вот это да... — говорю. — Думаю, это как раз то, что надо! Пусть у них от одного моего вида поджилки затрясутся!

— Точно. Дни розовых губок и прелестных ленточек миновали, — говорит Цинна. Он снова прикасается к моему запястью, и костюм угасает. — Побережём-ка батарею. Когда ты в этот раз будешь на колеснице — никаких приветственных жестов, никаких улыбок. Я хочу, чтобы ты смотрела прямо перед собой, как будто вся эта публика не достойна твоего внимания.

— Наконец-то! Уж что-что, а убить презрением — это как раз по мне, — изрекаю я.

У Цинны есть ещё кое-какие дела, так что я решаю спуститься на первый этаж Центра преображения, где находится огромный зал — место сбора всех трибутов и их колесниц перед церемонией открытия. Хочу найти Пита или Хеймитча, но их пока ещё нет.

В отличие от прошлого года, когда все трибуты жались к своим колесницам, картина сейчас совсем другая — все общаются между собой. Победители — как трибуты, так и их наставники — стоят, собравшись тесными группками, и разговаривают. Само собой, они все друг друга знают, а я не знаю никого, к тому же я не из тех, кто бегает кругом и со всеми знакомится. Я стою в сторонке и поглаживаю шею одной из моих лошадей, надеясь не привлечь ничьего внимания. Как же, разбежалась!

Сначала у меня в ушах раздаётся хруст, и только потом я обнаруживаю, что около меня кто-то стоит. Поворачиваю голову — знаменитые аквамариновые глаза Дельфа Одейра сверкают всего в нескольких сантиметрах от моего лица. Он суёт кусочек сахара себе в рот и обнимает мою лошадку.

— Привет, Кэтнисс! — говорит он, как будто мы век знакомы, хотя мы, фактически, никогда не встречались раньше.

— Привет, Дельф, — отвечаю как ни в чём не бывало, хотя мне слегка не по себе от его близости, особенно если принять во внимание, что он, можно сказать, почти голый.

— Сахарку дать? — спрашивает он, протягивая руку с горкой белых кубиков. — Вообще-то он для лошадей, но кого это волнует? У них впереди годы и годы, чтобы есть сахар, а мы с тобой... Словом, если мы видим что-нибудь, от чего текут слюнки, то надо хватать, не задумываясь.

Дельф Одейр — это что-то вроде живой легенды Панема. Он выиграл Шестьдесят пятые Голодные игры, когда ему было только черырнадцать лет, так что он входит в число самых молодых победителей. Поскольку он из Четвёртого дистрикта, нетрудно догадаться, что он из профессионалов, так что у него изначально были высокие шансы на победу. Но у него есть ещё кое-что, чего ни один тренер не мог бы поставить себе в заслугу.

Дельф сногсшибательно красив. Высокий, атлетически сложённый, золотистая кожа, бронзовые волосы и эти невероятные глаза! Тогда как другим трибутам в тот год приходилось из кожи вон лезть, чтобы получить горстку зерна или несколько спичек для костра, у Дельфа было всего вдоволь: и еды, и лекарств, и оружия. Его соперникам понадобилась целая неделя, чтобы разобраться: вот кого надо бы прикончить в первую голову, — но было уже поздно. Дельф и так задал всем жару, прекрасно владея копьём и ножом, добытым из Рога Изобилия, но когда он получил серебряный парашютик с трезубцем — кстати, самый дорогой, как мне кажется, подарок, когда-либо кем-либо полученный на Играх — исход борьбы был предрешён.

Дистрикт 4 — это добыча и обработка рыбы и морепродуктов. Дельф, можно сказать, родился в рыбачьей лодке, трезубец — это продолжение его руки, столь же естественное, сколь и смертоносное. Он сплёл из лиан сеть, и всё — его соперники трепыхались в ней, а он приканчивал одного за другим своим трезубцем. В считаные дни венок победителя стал принадлежать ему.

Весь Капитолий был у его ног, капитолийцы с ума сходили от страсти по Дельфу.

Он тогда был ещё слишком молод, так что год или два они его не трогали, но как только он достиг шестнадцати, каждый раз, как он появлялся на Играх, ему прохода не давали изнывающие от любви поклонники. Однако он никого не удостаивал своей благосклонности более-менее долго. Обычно у него бывало четыре-пять подобных связей в течение одного визита. Старые и молодые, красивые или не очень, богатые или сверхбогатые — он составлял им компанию, принимал их роскошные подарки, но никому не отдавал предпочтения и, уйдя, никогда не возвращался обратно.

Я не спорю — Дельф, безусловно, один из самых поразительных, чувственно-притягательных мужчин на планете. Но, говоря по чести, меня он никогда не привлекал. Наверно, потому, что уж очень он красив, а может, потому, что его слишком легко заполучить, но скорее всего потому, что его ещё легче потерять.

— Нет, спасибо. — Это я от сахара отказываюсь. — Лучше дай мне как-нибудь поносить твой наряд!

Дело в том, что он одет в золотую сетку, которая предусмотрительно завязана узлом в паху, так что, с формальной точки зрения, совсем обнажённым его назвать нельзя, но он к этому весьма близок. Должно быть, его стилист считает, что чем больше тела Дельфа доступно взорам публики, тем лучше.

— А меня от твоего наряда в дрожь бросает. Куда девалась милая малышка в хорошеньком платьице?

Он кончиком языка слегка увлажняет свои губы. Подозреваю, от этого движения у большинства народа сносит крышу, а мне оно напоминает о старине Крее, пускающем слюнки при виде молодой, измученной голодом женщины.

— Малышка выросла, — отрезаю я.

Дельф теребит в пальцах ткань моего воротника.

— Да, не повезло тебе, юбилей этот... Не то ты могла бы сорвать отличный куш здесь, в Капитолии. Драгоценности, деньги — всё, что хочешь, к твоим ногам.

— На драгоценности мне начхать, а денег у меня и так больше, чем нужно. Ты, Дельф, к примеру, на что тратишь свои, а?

— О, я уже много лет не имею дела с такой грязью, как деньги, — отвечает Дельф.

— А чем же тогда тебе платят за удовольствие находиться в твоей компании? — любопытствую я.

— Тайнами, — вкрадчиво отвечает он и склоняет голову так, что чуть ли не касается своими губами моих. — А как насчёт тебя, Пламенная Кэтнисс? У тебя есть какие-нибудь тайны, стóящие моего драгоценного времени?

Непонятно почему, я краснею, как последняя дура, но беру себя в руки.

— Нет, я как открытая книга, — шепчу я ему в тон. — Похоже, что всяк знает мои тайны прежде, чем я сама узнаю о них.

Он улыбается:

— Какая жалость. Думаю, что так оно и есть. — Он сверкает глазами в сторону. — Вон идёт Питер. Жаль, что вам пришлось отменить свадьбу. Могу представить, ты, наверно, просто в отчаянии... — Он бросает в рот очередной кубик сахара и неспеша отваливает.

Пит одет в точно такой же костюм, что и я.

— Что надо было от тебя Дельфу Одейру? — спрашивает он.

Я поворачиваюсь, приближаю свои губы к его рту и приспускаю веки в лучших традициях Дельфа:

— Он предложил мне самую сладкую вешь в мире и хотел вызнать все мои тайны, — мурлычу я своим самым что ни на есть обольстительным тоном.

Пит смеётся.

— Ну да, заливаешь.

— Ничего не заливаю. Погоди, я тебе ещё не то расскажу, дай только мурашки перестанут бегать по коже.

— Как ты думаешь, — говорит Пит, оглядываясь по сторонам, — если бы только один из нас выиграл, неужели мы бы тоже кончили вот так, как все здесь — участниками этого нелепого сборища придурков?

— Само собой. Особенно ты.

— О? А почему особенно я? — улыбается Пит.

— Да потому, что ты питаешь слабость ко всяким красивым штучкам, а я — нет, — говорю я с оттенком превосходства. — Вот ты бы и попался на приманки Капитолия, как кур в ощип.

— Ну, знаешь, любить красивое — вовсе не слабость, — возражает Пит. — Если не считать тебя, конечно.

Играет музыка, и огромные двери распахиваются, выпуская первую колесницу. Я слышу рёв толпы зрителей.

— Ну что, отправляемся? — Пит поддерживает меня под руку, помогая взобраться наверх.

Я поднимаюсь в колесницу и втаскиваю его за собой.

— Постой, — говорю я и поправляю его венок. — Ты видел свой костюм включённым на полную катушку? Все снова обалдеют от нас.

— Ещё как обалдеют. А Порция сказала, что мы должны вести себя так, как будто мы выше всего этого. Никаких приветствий и прочего. Кстати, а где же наши друзья?

— Понятия не имею. — Я слежу глазами за процессией колесниц. — Давай-ка двигаться и включаем костюмы.

Так мы и поступаем. И по мере того, как наши комбинезоны накаляются, люди вокруг начинают указывают на нас друг другу и гул голосов усиливается. Ну вот, как я и предсказывала — наше выступление на церемонии открытия опять будет предметом разговоров. Мы уже почти у дверей, я вытягиваю шею, но ни Порции, ни Цинны нигде не видно. А ведь в прошлом году они были с нами до последней секунды.

— А в этот раз нам надо держаться за руки или как? — недоумеваю я.

— Я так полагаю, что они оставили это на наше усмотрение, — отвечает Пит.

Я всматриваюсь в эти ясные голубые глаза, которым никакой супердраматический грим не в состоянии придать выражение смертельной угрозы, и вспоминаю, как всего лишь год назад собиралась убить Пита. Ведь я тогда была убеждена, что он попытается убить меня. Как всё теперь по-другому! Я собираюсь сделать всё, что в моих силах, чтобы сохранить ему жизнь, зная, что ценой станет моя собственная. Но в глубине души не самая лучшая часть моей натуры радуется, что сейчас рядом со мной Пит, а не Хеймитч.

Наши руки находят друг друга без дальнейших обсуждений. Само собой, мы должны выступать как единое целое!

Толпа разражается оглушительным рёвом, когда мы выезжаем на улицу, в меркнущий свет дня, но мы с Питом и виду не подаём, что замечаем восторги зрителей. Я устремляю взгляд куда-то в неведомую даль, полностью игнорируя неистовствующую публику. И всё же ничего не могу поделать — украдкой бросаю взгляд на огромные экраны, установленные вдоль пути следования колесниц. Мы не просто прекрасны — мы полны скрытой, тёмной мощи. Да нет, пожалуй больше того: мы — злосчастные влюблённые из Двенадцатого дистрикта, так много выстрадавшие и так мало получившие взамен, несмотря на нашу победу; мы не ищем благосклонности фанатов, не одариваем их улыбками и нам безразличны посылаемые нам воздушные поцелуи. Мы непреклонны и безжалостны.

Я в восторге: наконец могу быть самой собой!

Когда наша колесница объезжает Большую Круглую площадь, я замечаю, что кое-кто из других стилистов попробовал украсть идею Цинны и Порции и тоже заставил своих трибутов светиться. По крайней мере, гирлянды электрических лампочек на костюмах участников из Третьего дистрикта, где производят всяческую электронику, ещё имеют какой-то смысл. А вот на что одетым коровами животноводам из Десятого горящие ярким огнём пояса? Дескать, гляньте, какие из нас поджаристые бифштексы, что ли? Жалкое зрелище...

Что же касается нас с Питом, то наши изменчивые пламенеющие костюмы так завораживают взгляд, что даже другие трибуты не в силах оторвать от нас глаз. Особенно большое впечатление мы, по-видимому, производим на пару из Шестого дистрикта, известную своей приверженностью морфлингу. Эти ходячие скелеты, облепленные дряблой, болезненно-жёлтой кожей, не могут отвести от нас восхищённых взоров, даже когда президент начинает вещать со своего балкона, приветствуя участников Триумфальных игр. Звучит гимн, колесницы завершают свой путь вокруг Большой Площади и... У меня что — галлюцинации? Или и вправду президент тоже приклеил ко мне свой змеиный взгляд?

И только когда двери Тренировочного центра захлопываются за нами, мы с Питом расслабляемся. Цинна и Порция тоже здесь, очень довольные нашим выступлением. Даже Хеймитч удостаивает нас своим появлением, правда, он находится поодаль, рядом с трибутами из Дистрикта 11, но я вижу, как он кивает в нашу сторону, и они все направляются к нашей колеснице, чтобы обменяться приветствиями.

Я знаю Чаффа чисто зрительно: в течение многих лет видела по телевидению, как они с Хеймитчем гоняли бултылку туда-сюда. Он темнокож, около двух метров ростом. Одна его рука заканчивается культёй — он потерял её в Играх, в которых победил тридцать лет назад. Наверняка ему предложили искусственный протез типа того, что получил Питер, когда ему вынуждены были ампутировать нижнюю часть ноги. Догадываюсь, что Чафф отказался.

Женщина, Сеяна, внешностью похожа на уроженку Шлака: оливковая кожа, гладкие чёрные волосы пронизаны серебряными прядями. Только золотисто-карие глаза выдают, что она из другого дистрикта. Ей, должно быть, около шестидесяти, но она выглядит полной сил, в ней не чувствуется приверженности ни к алкоголю, ни к морфлингу, ни к какой-либо ещё химической форме ухода от реальности. И прежде чем кто-либо из нас успевает открыть рот, она обнимает меня. Наверняка это из-за Руты и Цепа. Я не удерживаюсь и шепчу: «Что с их семьями?»

— Живы, — мягко говорит она, отпуская меня.

Чафф своей здоровой рукой резко притягивает меня к себе и впивается долгим поцелуем прямо мне в губы. Оторопев, я отшатываюсь, а они с Хеймитчем ржут, как кони.

Вот и подходит к концу отведённое нам время. Капитолийские служители твёрдой рукой направляют нас к лифтам. У меня возникает совершенно определённое ощущение, что товарищество между победителями вызывает у наших служителей-охранников чувство неловкости. Впрочем, кому из нас, победителей, есть дело до чувств каких-то лакеев?

Когда мы с Питом, по-прежнему не разъединяя рук, подходим к лифтам, рядом со мной вдруг раздаётся странный громкий шелест: какая-то девушка сдёргивает с головы пышный убор в виде увешанных листьями ветвей и швыряет его куда-то за спину, не потрудившись даже глянуть, в кого он попадёт.

Джоанна Мейсон из Дистрикта 7. Строевой лес и бумага — вот откуда древесный костюм. Она выиграла, искусно притворившись слабой и беспомощной, так что остальные не обращали на неё внимания. А уж потом она продемонстрировала, кто является настоящим безжалостным убийцей!

Она взъерошивает свои задорно торчащие во все стороны волосы и закатывает широко расставленные карие глаза:

— Ну разве мой костюм не верх уродства, а? Моя стилистка — самая большая дура во всём Капитолии. Наши трибуты под её началом изображают деревья уже сорок лет. Эх, нам бы вашего Цинну! Вы выглядите просто фантастически!

У, девчачьи разговоры. То самое, отчего у меня скулы всегда сводило. Тряпки, причёски, раскраска... Приходится изворачиваться.

— Да, он помог мне создать мою собственную коллекцию одежды. Ты бы видела, что он может сделать с... с... бархатом! — Бархат — единственная ткань, вот так сходу пришедшая мне на ум.

— Видела. На вашем Туре. Вот то, без бретелек, что было на тебе в Дистрикте 2? Глубокого синего цвета, расшитое бриллиантами? О, оно было так прекрасно, так великолепно, что если можно было бы, я бы проникла через экран и так бы прямо и сорвала его с тебя! — мечтательно восклицает Джоанна.

«Не сомневаюсь, — думаю я, — причём вместе с кожей и мясом».

Пока мы ожидаем лифта, Джоанна расстёгивает длинную молнию на своём «дереве», преспокойненько даёт костюму упасть на пол и с отвращением отшвыривает его ногой подальше. Теперь, кроме зелёного цвета тапочек, на ней нет ни единой нитки.

— Так-то лучше!

Нам везёт оказаться с нею в одном лифте. Всю дорогу до самого седьмого этажа она болтает с Питом о его картинах, тогда как отсветы его всё ещё тлеющего костюма играют на её голых грудях. Когда она, наконец, выходит, я стараюсь не смотреть на него, хотя прекрасно знаю, что он откровенно скалит зубы. Как только дверь лифта закрывается за Чаффом с Сеяной, оставляя нас вдвоём, я отбрасываю руку Пита. Он сгибается пополам от смеха.

— Какого ты?.. — набрасываюсь на него я, как только мы выходим на нашем этаже.

— Это всё ты, Кэтнисс! Ты разве сама не понимаешь?

— Чего «я»?

— Да то, почему они все так распоясались. Дельф с его сахаром, Чафф с поцелуями и вся эта комедия с Джоанной, раздевшейся догола! — Он пытается говорить серьёзно, но у него ничего не получается. — Они просто играют с тобой, потому что ты такая... ну, ты знаешь.

— Ничего я не знаю! — Действительно, не имею понятия, о чём он толкует.

— Это как тогда, кодгда ты не хотела смотреть на меня обнажённого там, на арене, хотя я был уже полутруп. Ты такая... целомудренная, — наконец находит он подходящее слово.

— И вовсе нет! — ору я. — Да я же, фактически, весь прошедший год чуть не срывала с тебя одежду, когда поблизости была какая-нибудь камера!

— Да-да, но... Для Капитолия ты просто образец целомудрия, — говорит он, явно стараясь задобрить меня. — Как по мне, так ты само совершенство. А они... они только дразнят тебя!

— Как бы не так! Они надо мной смеются, и ты тоже! — стервенею я.

— Да нет же! — Пит отрицательно трясёт головой, но я же вижу, что он едва сдерживает улыбку. Я серьёзно задумываюсь о том, кто из нас на самом деле заслуживает остаться в живых после этих Игр, когда подъезжает другой лифт и двери открываются, выпуская Хеймитча и Эффи.

Они присоединяются к нам, на лицах у них — удовлетворение, интересно, в чём причина? И вдруг лицо Хеймитча темнеет.

«Ну, и что я натворила на этот раз?» — чуть не брякаю я, но вовремя замечаю, что он смотрит мимо меня — на вход в нашу столовую.

Эффи смотрит туда же, смаргивает, и бодренько возвещает:

— Поглядите-ка, похоже, что в этом году вам подобрали служителей одного цвета — прямо комплект!

Я поворачиваюст и обнаруживаю ту самую рыжеволосую безгласую девушку, что прислуживала мне в прошлом году до начала Игр. Как здорово иметь здесь друга! Рядом с ней я замечаю молодого человека, ещё одного безгласого, у него тоже рыжие волосы. Ах, вот что Эффи имела в виду под полным комплектом!

А потом мороз подирает меня по коже. Потому что он мне также знаком. Не по Капитолию, а по тем годам, когда мы беспечно болтали в Котле, подтрунивали над супом Сальной Сэй... А последний раз я видела его лежащим без сознания на площади в тот вечер, когда Гейл насмерть истекал кровью.

Дарий. Наш новый безгласый — Дарий.

16.

Хеймитч хватает меня за запястье, как будто пытаясь удержать от неверного шага, но я так же потеряла способность говорить, как и изуродованный капитолийскими палачами Дарий. Хеймитч как-то рассказывал, что они что-то такое делают с языком безгласых, что речь у них пропадает навсегда. В голове у меня так и звучит голос Дария — весёлый, ясный, помню, как он звенел на весь Котёл, когда его обладатель подтрунивал надо мной. Да, мы шутили друг с другом, но совсем не так, как издеваются надо мной сейчас мои коллеги-победители, а так, как подшучивают люди, которые искренне нравятся друг другу. Видел бы его сейчас Гейл...

Знаю: стоит мне только сделать хоть какое-нибудь движение в сторону Дария, показать, что я его узнала — и его сурово накажут. Так что мы только стоим и смотрим друг другу в глаза: Дарий, безмолвный раб, и я, приговорённая к смерти. Да и что бы мы могли сказать? Выразить сочувствие тяжкому жребию другого? Сказать, что чувствуем боль друг друга как свою? Что мы рады тому, что были приятелями?

Нет, вряд ли Дарий рад тому, что мы были приятелями. Если бы я тогда вовремя остановила Треда, Дарию не пришлось бы заступаться за Гейла и не стал бы он тогда безгласым. Ещё точнее — моим безгласым служителем. Не сомневаюсь, что его определили ко мне по особому распоряжению самого президента Сноу.

Я выворачиваю своё запястье из хватки Хеймитча, направляюсь в свою прежнюю спальню и запираю за собой дверь. Сижу на краю кровати, уперев локти в колени и положив лоб на сжатые кулаки. Мой костюм ещё тлеет в темноте, я вперяю в него взгляд и воображаю себе, что сижу в своём старом доме в Дистрикте 12, съёжившись у гаснущего очага... И как очаг, костюм постепенно блекнет и темнеет — батарея села.

Когда, наконец, в дверь стучится Эффи — позвать меня на обед — я встаю, снимаю комбинезон, аккуратно сворачиваю его и кладу на стол рядом с венком. В ванной смываю с лица грим, потом натягиваю простые брюки и рубашку и иду в столовую.

Всё происходящее за обедом для меня — как в тумане, ясно я вижу только то, что нам прислуживают Дарий и рыжеволосая безгласая. Эффи, Хеймитч, Цинна, Порция и Пит — все в сборе, обсуждают церемонию открытия. По-моему. Единственный момент, когда я отдаю себе отчёт в том, что нахожусь здесь — это когда намеренно опрокидываю тарелку с горошком на пол и, прежде чем кто-нибудь успевает остановить меня, присаживаюсь на корточки, чтобы убрать за собой. Дарий опускается на колени прямо около меня, я передаю ему тарелку, и мы оба на коротое время оказываемся совсем рядом. Скрытые от взоров других, мы собираем горох, и наши руки на мгновение встречаются. Под слоем жирного соуса, накапавшего с тарелки, я ощущаю грубоватую кожу его руки. Тесное, отчаянное пожатие пальцев — вот и все наши слова, и их нам никогда не удастся произнести вслух. Затем сзади раздаётся кудахтанье Эффи: «Кэтнисс, это не твоя работа!», и он отпускает мою руку.

Когда мы собираемся перед телевизором, чтобы смотреть обзор церемонии открытия, я устраиваюсь на софе между Цинной и Хеймитчем — не хочу сидеть рядом с Питом. Эта ужасная история с Дарием касается меня и Гейла, ну, может, ещё отчасти и Хеймитча, но не Пита. Он, наверно, был знаком с Дарием чисто шапочно — всё же Питер не был таким завсегдатаем Котла, как мы, остальные. Кроме того, я всё ещё обижена на него за то, что он хихикал надо мной вместе с другими победителями, так что не нужно мне его сочувствие и утешение! Я не перерешила относительно того, чтобы спасти его на арене, но больше я ему ничем не обязана! Вот!

Глядя на процессию, следующую к Большой Круглой площади, я размышляю о том, что само по себе гадко, когда мы в обычные годы вынуждены одеваться в идиотские наряды и дефилировать в колесницах по улицам — дети, ряженые в нелепые костюмы выглядят по-дурацки, но пожилые победители в этой же роли попросту вызывают жалость. Ну, если те, кто помоложе, как Джоанна или Дельф, или те, у кого тела в приличном состоянии, как Сеяна и Брут, ещё могут сохранить какое-то достоинство, то большинство других, попавшиеся в ловушку наркотиков или алкоголя, или страдающие от болезней выглядят карикатурно-нелепо в своих костюмах, изображающих коров, деревья или буханки хлеба. В прошлом году мы прошлись на счёт каждого из участников, но сегодня мы немногословны — так, роняем временами пару слов... И вдруг случается маленькое чудо: появляемся мы с Питом и производим фурор. Толпа приходит в неистовство при виде нас — таких юных, сильных и прекрасных в наших потрясающих костюмах — ну, просто образчик истинных трибутов.

Как только программа заканчивается, я встаю, благодарю Цинну и Порцию за великолепную работу и отправляюсь в постель. Эффи напоминает, что неплохо бы прийти к завтраку пораньше — нам необходимо обсудить нашу тренировочную стратегию. Даже её звенящий голосок совсем потускнел. Бедная Эффи. Наконец, в кои-то веки раз ей выпала удача на Играх — со мной и Питом, а теперь всё рухнуло, и даже она не в силах увидеть хоть что-нибудь положительное в создавшейся ситуации. По меркам Капитолия, это истинная трагедия.

Вскоре после того, как я заваливаюсь спать, в мою дверь кто-то тихо стучит. Не дождёшься. Сегодня я не хочу тебя видеть, Пит. Особенно, если вспомнить, что тут Дарий. Это почти то же самое, как если бы Гейл был здесь. Гейл... Ну как я могу не вспоминать о нём, когда здесь по коридорам безмолвным призраком во плоти ходит Дарий!

В кошмарах меня преследуют языки. Сначала я, застыв от ужаса, беспомощно смотрю, как руки в перчатках орудуют в окровавленном рту Дария. Потом я оказываюсь на бале-маскараде, и меня преследует кто-то в маске, всё время быстро и коротко облизывающий губы мокрым языком. Почему-то я уверена, что это Дельф, но когда он хватает меня и сбрасывает свою маску, оказывается, что это президент Сноу. С его пухлых губ капает кровавая слюна. И наконец, я вновь на арене, мой собственный язык сух, как рашпиль. Я пытаюсь напиться из лужи, а она отступает всякий раз, как мои губы уже почти касаются воды.

Я просыпаюсь, бреду в ванную, открываю кран и заглатываю воду, пока она не начинает выливаться из ушей. Стаскиваю промокшую от пота одежду, падаю в постель как есть, голышом, и каким-то невероятным образом вновь засыпаю.

Наутро я тяну волынку так долго, как могу, не желая идти на завтрак. Не хочу я обсуждать нашу тренировочную стратегию! Что там обсуждать? Каждый победитель знает, на что способен другой участник Игр. Или, во всяком случае, был способен. Ах да, мы с Питом продолжаем ломать комедию любви — вот и вся стратегия. Что-то мне совсем не в дугу рассуждать на эту тему в присутствии молчаливого Дария.

Я долго и обстоятельно принимаю душ, медленно одеваюсь в тренировочный костюм — его тоже специально сконструировал Цинна — и заказываю еду прямо в комнату по внутренней связи. Через минуту появляются сосиски, яйца, картошка, хлеб, сок и горячий шоколад. Наедаюсь до отвала, пытаясь растянуть это удовольствие до десяти часов, когда нам надо будет спускаться в Тренировочный центр. Около девяти тридцати Хеймитч колотит в мою дверь, сытый по горло моими штучками, и приказывает мне отправляться в столовую НЕМЕДЛЕННО! Однако я ещё неторопливо чищу зубы и неспешно, прогулочным шагом, иду по коридору, убивая таким образом ещё пять минут.

В столовой я нахожу лишь Пита и Хеймитча. Физиономия Хеймитча пылает от бешенства и выпитого вина. Он нервно крутит надетый на запястье массивный золотой браслет с узором из языков пламени — должно быть, согласился-таки с планом Эффи насчёт общего для всей команды талисмана. Браслет очень красив, но то, как Хеймитч теребит и дёргает его, создаёт впечатление, что для него это вовсе не ювелирное украшение, а что-то вроде кандалов.

— Опаздываешь?! — ревёт он.

— Прошу прощения. Заснуть удалось только под утро, после того, как меня полночи мучили кошмары об изуродованных языках.

Собственно, мне хотелось сказать всё это с надменной враждебностью, и я так и начинаю фразу, но к её концу голос звучит почти жалобно.

Хеймитч злобно косится на меня, потом смягчается:

— Ладно, проехали. Сегодня на тренировке у вас две задачи. Первая — вы по-прежнему сохнете друг по другу.

— Само собой, — ворчу я.

— И вторая — завести друзей, — продолжает Хеймитч.

— Нет, — говорю, — я никому из них не доверяю, большинство из них терпеть не могу, и вообще, нам с Питом лучше иметь дело только друг с другом.

— Ну, я же так и говорил, но... — начинает Пит, но Хеймитч обрывает его:

— Этого недостаточно. В этот раз вам понадобится больше союзников.

— Это ещё почему? — спрашиваю я.

— Потому что вы в чрезвычайно невыгодном положении. Ваши соперники знают друг друга уже много лет. От кого, ты думаешь, они решат избавиться в первую очередь?

— От нас. И как бы мы ни лезли вон из кожи, старая дружба есть старая дружба, — говорю я. — Так какого напрягаться?

— А такого, что вы отличные бойцы. Вас обожает публика. Этого достаточно, чтобы вас многие пожелали иметь в союзниках. Но только если ты покажешь другим, что не прочь завязать с ними дружбу! — втолковывает Хеймитч.

— Ты что, хочешь, чтобы в этом году мы вступили в банду профи? — спрашиваю я, не в силах скрыть своего отвращения. Традиционно трибуты из Дистриктов 1, 2 и 4 образуют закрытую группу, время от времени принимая в свои ряды и выдающихся бойцов из других дистриктов, и все вместе они вырезают тех, кто слабее.

— А разве так не задумывалось с самого начала? Действовать как профи? — указывает Хеймитч. — Те, кто образовывает группу профи, в основном делает это до начала Игр. Питу с большим трудом удалось войти в их команду в прошлом году.

Вспоминаю, какое отвращение я почувствовала, обнаружив, что Пит примкнул к профи на прошлых Играх.

— Так что — нам нужно войти в группу Дельфа и Брута? Ты это хочешь сказать?

— Не обязательно. Каждый из вас — победитель. Соберите собственную команду, если вам так больше нравится. Включайте в неё, кого захотите. Я предлагаю Чаффа и Сеяну. Да и Дельфа привлечь было бы не плохо, — советует Хеймитч. — Найдите таких товарищей по команде, от кого бы вам была польза. Помните, вы будете драться не с боязливыми лопоухими детишками. Все эти люди — опытные убийцы, и неважно, в какой они сейчас физической форме.

Может, он и прав... Да только кому я могу доверять? Разве что Сеяне. Но стоит ли заключать с ней союз, только затем, чтобы позже убить её? Нет. Вообще-то, заключила же я союз с Рутой при похожих обстоятельствах! Эх-х... Я обещаю Хеймитчу попробовать, хотя подозреваю, что толку в этом деле от меня как с козла молока.

Эффи появляется чуть раньше положенного, чтобы поторопить нас вниз: дело в том, что в прошлом году, хоть мы и появились на тренировке вовремя, но оказались последними из всех трибутов. Однако Хеймитч говорит ей, чтобы она не ходила с нами: никто из победителей не приходит на тренировку с нянькой. Даже если мы и самые молодые, тем более нам надо показать, что мы — люди самостоятельные. Эффи приходится удовлетвориться тем, что она ведёт нас к лифту, суетится, пытаясь пригладить нам волосы, и нажимает на кнопку.

Спуск занимает такое короткое время, что и двумя словами некогда перекинуться, но когда Пит берёт меня за руку, я не отнимаю её. Пусть я и не пустила его на порог прошлой ночью, но на тренировке мы должны выступать как единая команда.

Напрасно Эффи волновалась, что мы придём последними. В зале — только Брут и женщина из Второго дистрикта, Энобария. На вид ей лет тридцать. Примечательный факт, врезавшийся мне в память: в рукопашной схватке с другим трибутом она убила его довольно оригинальным способом — перегрызла ему глотку зубами, тем самым покрыв себя неувядаемой славой. Поэтому, став победителем, она сделала себе косметическую операцию: теперь каждый её зуб оканчивается остриём наподобие клыка и покрыт золотом. В Капитолии поклонники пачками валятся к её ногам.

Пробило десять, но на месте лишь половина трибутов. Атала, женщина, под руководством которой будет проходить тренинг, начинает своё обращение, невзирая на скудное число присутствующих. Может, она этого заранее ожидала. Вздыхаю с облегчением: по крайней мере, дюжина тех, с кем я не желаю заводить дружбу, в зале отсутствует. Атала перечисляет секции, в которых обучают приёмам боя и выживания, и объявляет начало тренировки.

Я предлагаю Питу разделиться, так мы покроем пространство пообширней. Он отправляется метать копья с Брутом и Чаффом, а я иду в ту секцию, где учат вязать узлы. Эта секция особой популярностью не пользуется. Мне нравится тренер, да и он встречает меня приветливо — помнит ещё с прошлого года, что я приходила в его секцию. Его радует, что я до сих пор в состоянии расставить ловушку, попавшись в которую, враг зависнет на дереве вниз головой. Ясное дело, он заметил, как ловко я управлялась с силками в прошлом году на арене, и теперь рассматривает меня как продвинутую ученицу. Вот я и прошу его показать мне все те узлы, которые могут пригодиться, и пару-тройку тех, которыми я вряд ли когда-либо воспользуюсь — так, на всякий случай.

Я бы не прочь провести с ним всё утро, но примерно через полтора часа чьи-то чужие руки протягиваются сзади вокруг моих плеч, и чужие пальцы играючи завязывают узел, над которым я уже сто потов пролила. Ну конечно, это Дельф. Он, как я понимаю, вместо погремушки игрался трезубцем и всё детство только тем и занимался, что вязал всякие причудливые узлы да плёл сети. С минуту я наблюдаю, как он берёт кусок верёвки, делает на её конце петлю и для моего развлечения изображает удавленника.

Закатываю глаза и быстренько улепётываю в другую пустую секцию, где трибутов учат разводить костры. У меня и так это очень даже неплохо получается, но всё-таки я сильно завишу от спичек. Тренер натаскивает меня управляться с кремнем, огнивом и трутом. Работа эта гораздо тяжелее, чем кажется: при всём усердии я трачу целый час на то, чтобы разжечь огонь, и, наконец, мне это удаётся. С торжествующей улыбкой вскидываю голову, чтобы обнаружить, что у меня, оказывается, завелись компаньоны.

Оба трибута из Дистрикта 3 пыхтят около меня, пытаясь разжечь хоть сколько-нибудь приличный костёр с помощью спичек. Я подумываю о том, как бы улизнуть, но решаю на последок опять попробовать с огнивом, к тому же, если придётся отчитываться перед Хеймитчем в попытках завязать с кем-нибудь дружбу, то эти двое вроде бы ничего, подходят.

Оба невысокие, с мертвенно-бледной кожей и чёрными волосами. Женщина, Люси, примерно в возрасте моей матери, разговаривает в тихой, интеллигентной манере. Но очень скоро я замечаю, что у неё странная привычка останавливаться на середине фразы, как будто она погружается в свои мысли и забывает о собеседнике. Бити, второй трибут от Дистрикта 3, — он старше Люси, но не солиднее — какой-то нервно-вертлявый. Он носит очки, но частенько смотрит из-под них. Оба они слегка того, но, я уверена, ни одному из них не придёт в голову вогнать меня в краску, раздевшись догола. К тому же они из Третьего. А вдруг мои подозрения насчёт восстания в их дистрикте подтвердятся?

Я окидываю взглядом помещение. Вижу Пита в центре гогочущего, сквернословящего кружка метателей ножей. Наркоманы из Дистрикта 6 в секции камуфляжа развлекаются тем, что измазывают друг другу физиономии ярко-розовыми разводами. Мужчина-трибут из Пятого дистрикта с перепою блюёт прямо на фехтовальной площадке. Дельф и старуха из того же Четвёртого дистрикта упражняются в стрельбе из лука. Джоанна Мейсон, опять без нитки на теле, втирает себе в кожу масло — готовится к борцовскому поединку. Нет уж, лучше мне оставаться там, где я есть.

Люси и Бити мне нравятся, они — достойная компания. В меру дружелюбны и ненавязчивы. Мы разговариваем о наших талантах. Они рассказывают, что у них хорошо получаются всякие изобретения. М-да, по сравнению с этим мой фальшивый интерес к дизайну одежды имеет весьма бледный вид. Люси приносит какую-то штуку для прокладывания швов, над которой она в последнее время работает.

— Устройство определяет плотность ткани и само выбирает натяжение... — говорит было она и вдруг съезжает с рельсов и затихает.

— ...натяжение ниток, — заканчивает объяснение Бити. — Автоматически. Оно устраняет возможность человеческой ошибки.

И пускается в рассказы о своём недавнем успехе в создании музыкального чипа — миниатюрного, размером с блёстку на платье, но содержащего столько песен, что хватит проигрывать на несколько часов. Помнится, Октавия болтала что-то такое о них, когда мы делали фотосессию в свадебных платьях. Ага, вот мой шанс намекнуть насчёт восстания...

— О, кстати! Моя подготовительная команда была вне себя несколько месяцев назад, я думаю, потому что они нигде не могли раздобыть эти чипы, — как бы мимоходом замечаю я. — Мне кажется, довольно большое количество заказов из Дистрикта 3 не дошло до заказчика...

Бити вглядывается в меня из-под очков:

— Так и есть. А с вашей продукцией, с углем, ничего такого в этом году не случалось? — спрашивает он.

— Нет. Ну-у, мы потеряли пару недель, когда они назначили к нам нового главу миротворцев и пригнали ему на помошь чуть ли не целое войско, но ничего такого выдающегося не случилось... с продукцией, я имею в виду. Две недели сидения дома и вынужденного ничегонеделания для большинства наших людей означают две недели голодания, вот и всё.

Я думаю, они понимают, на что я намекаю. Что у нас не было никаких возмущений.

— О? Как жаль! — слегка разочарованно говорит Люси. — Мне всегда казалось, что ваш дистрикт очень... — и опять она уплывает, отвлекшись на какую-то пришедшую ей в голову мысль.

— ...интересный... — дополняет Бити. — Мы оба так думали.

Мне не по себе при мысли, что их дистрикт пострадал куда тяжелее нашего. Я чувствую, что мне необходимо вступиться за наших.

— Знаете ли, нас не очень-то много в нашем маленьком Двенадцатом, — молвлю я. — Нет, конечно, в эти дни вам бы так не показалось — такой у нас сейчас там корпус миротворцев! Так что, как мне кажется, наш дистрикт достаточно... интересен.

По дороге в секцию, где учат строить убежища, Люси останавливается и пристально смотрит на подиум, где расположились распорядители Игр: толкутся там, жрут, пьют и иногда даже обращают внимание на нас. «Смотри!» — говорит она, едва заметно кивая в их сторону. Я поднимаю взгляд и вижу Плутарха Хевенсби в величественной пурпурной мантии с меховым воротником — знак того, что он тут Самая Главная Шишка. Он кушает ножку индейки.

Не вижу ничего особо достопримечательного, но на всякий случай говорю:

— Ну да, его продвинули по службе, он теперь Главный Распорядитель.

— Нет-нет. Вон там, в углу стола. Ты можешь только... — Люси, как всегда, не договаривает.

За неё, как всегда, это делает Бити: — … едва-едва заметить это. Если приглядишься.

Я недоумённо пялюсь, куда они кивают. И, наконец, вижу ЭТО. Маленький квадратный участочек пространства, размером сантиметров пятнадцать, над углом стола, как бы чуть-чуть вибрирует, рябит, словно по воздуху там идут еле заметные волночки, искажая чёткие очертания края столешницы и поставленного там кем-то бокала с вином.

— Силовое поле. Они поставили силовое поле между нами и распорядителями. Интересно, с чего бы это, — морщит лоб Бити.

— Скорее всего, из-за меня, — признаюсь я. — В прошлом году на личном показе я послала в них стрелу.

Бити и Люси воззрились на меня с изумлённым любопытством.

— Меня спровоцировали. Так что — все силовые поля имеют такие вот пятна?

— Брешь?.. — неуверенно полуспрашивает Люси.

— Брешь в броне, как видно, — заканчивает Бити. — В идеале оно всё дожно бы быть невидимым, разве не так?

Эх, объявляют ланч, а мне бы так хотелось ещё о многом порасспросить их! Ищу Пита, но он болтается с группой из десятка других победителей, так что пойду-ка я на ланч вместе с Дистриктом 3. Может, мне удастся заполучить и Сеяну в нашу компанию.

В столовом зале ждёт сюрприз: кое-кому из группы новых приятелей Пита пришло в голову составить все столики вместе в один обширный стол — чтобы мы расположились за ним всем скопом. Это выбивает меня из колеи. Даже в школе я избегала есть за общим столом. Если честно, я бы вообще сидела одна, если бы не Мадж — она всегда подсаживалась ко мне. Наверно, я бы сидела за одним столом с Гейлом, вот только он был на два класса старше, так что ланч у нас по времени никогда не совпадал.

Обзавожусь подносом и пускаюсь в обход столов с кушаниями, расставленных вдоль стен вокруг всего зала. Пит догоняет меня у стола с жарким.

— Как дела?

— Хорошо. Отлично. Мне нравятся эти ребята из Дистрикта 3, Люси и Бити.

— Правда? — удивляется он. — А другие считают их слегка того... сдвинутыми.

— И почему это меня не удивляет? — язвительно говорю я. Вспоминаю, что Питер в школе всегда был окружён целой толпой друзей. Невероятно, как ему при этом удалось заметить меня, ну разве что ему бросилось в глаза, что у меня не все дома.

— Джоанна назвала их Шизик и Вольтик[6], — продолжает он. — Я думаю, что Шизик — это она, а Вольтик — он.

— А я тогда полная дура, если считаю что от них может быть польза. А всё из-за того, что сказала Джоанна Мейсон, натирая свои голые сиськи перед борцовским поединком, — ощетиниваюсь я.

— Вообще-то, я думаю, эти клички приклеились к ним уже давно. И у меня в мыслях не было тебя задеть, просто делился сведениями, — говорит он.

— Тогда усекай: у Люси и Бити мозги варят. Они изобретатели. Они даже углядели силовое поле, поставленное между нами и распорядителями. И если нам необходимы союзники, то я хочу чтобы ими стали они! — С этими словами я швыряю раздаточную ложку обратно в судок с жарким, забрызгивая соусом нас обоих.

— Да с чего ты так злишься? — спрашивает Пит, вытирая соус с рубашки. — Из-за того, что я поддразнил тебя тогда, в лифте? Ну, прости. Я думал, тебе тоже будет смешно — и всё!

Я трясу головой:

— Неважно. Всё так сразу навалилось.

— Дарий, — говорит Питер.

— Дарий. Игры. Хеймитч, заставляющий нас кучковаться с другими.

— Ты же знаешь — только вдвоём мы не справимся.

— Да знаю, знаю! Наверняка Хеймитч прав, — досадую я, — только не вздумай ему передать, что я так сказала. Всё-таки что касается Игр — тут он дока.

— Хорошо. В отношении наших союзников — за тобой последнее слово, — соглашается Пит. — Но как раз сейчас я склоняюсь в сторону Чаффа и Сеяны.

— Сеяна — это класс, но не Чафф! — говорю, — во всяком случае пока ещё нет.

— Пошли, сядем с ним за стол. Торжественно обещаю, что не позволю ему соваться к тебе с поцелуями!

За ланчем Чафф производит не такое уж плохое впечатление. Он трезв, и хотя он громогласно, на весь зал, отпускает грубые шутки, но почти все они — на свой собственный счёт. Теперь понятно, почему они с Хеймитчем так хорошо ладят друг с другом — тот слишком мрачен и угрюм. Но готова ли я объединиться с Чаффом — это ещё вопрос...

Я всё же пытаюсь быть более общительной — и не только с Чаффом, но и со всеми другими тоже. После ланча направляюсь в секцию съедобных насекомых. Там я встречаю трибутов из Восьмого дистрикта — Цецилию, ту, у которой дома осталось трое детей, и Вуфа, глубокого старика. Он туговат на ухо, да, кажется, и на голову тоже, поскольку пытается запихнуть в рот каких-то ядовитых тварей. Мне бы так хотелось упомянуть о встрече в лесу с Бонни и Сатин, но никак не получается ввернуть это в разговор.

Кашмир и Рубин, брат и сестра из Первого, приглашают меня в свою секцию, и некоторое время мы занимаемся плетением гамаков. Они вежливы, но сдержанны. Ничего не могу поделать — всё время думаю о том, как я убила обоих трибутов из их дистрикта, Диадему и Дивена, на прошлых Играх. А ведь наверняка они знали друг друга, а, может, даже были их наставниками. Так и получается, что как мои попытки завязать с ними отношения, так и мой гамак тянут на слабенький средний балл.

Иду упражняться в фехтовании мечом, сталкиваюсь там с Энобарией; мы даже обмениваемся парой фраз, но с самого начала ясно, что взаимной любви у нас не выйдет.

Когда я прихожу в рыбачью секцию — а вдруг услышу что полезное? — Дельф тут как тут, но в основном чтобы познакомить меня с Мэгс, той пожилой женщиной из Четвёртого. Она разговаривает на таком невразумительном диалекте, да к тому же ещё и едва шевеля языком — должно быть, перенесла удар, — что я могу понять только одно слово из произнесённых ею четырёх. Но вот что поразительно: она умеет сделать отличный рыболовный крючок из чего угодно — из колючки, серёжки, птичьей косточки.

Через некоторое время я вообще перестаю слушать тренера и вовсю обезьяню Мэгс. Когда мне удаётся сделать более-менее приличный крючок из кривого гвоздя и прицепить его на пряди собственных волос, она одаривает меня беззубой улыбкой и бормочет нечто невразумительное, однако звучащее как похвала. Внезапно я вспоминаю, как она заступила добровольцем вместо той истеричной молодой женщины. Не может быть, чтобы Мэгс считала, что имеет какие-то шансы на победу. Она попросту спасала девушку, как я спасала Прим. Я решаю, что не прочь иметь Мэгс в своей команде.

Славно. То-то Хеймитч обрадуется, когда я сообщу ему, что желаю иметь в своей группе восьмидесятилетнюю старуху и Шизика с Вольтиком.

Всё, хватит с меня друзей. Перехожу в секцию для стрельбы из лука — хоть мозги в порядок приведу. Как это здорово — перепробовать все эти великолепные луки и стрелы. Тренер, видя, что неподвижные мишени для меня — семечки, принимается подбрасывать высоко в воздух нелепых фальшивых птиц — стреляй, мол. Поначалу выглядит по-дурацки, но потом вхожу во вкус — забавно. Вроде как охотишься на живую дичь. Ну, а потому как я сбиваю всё, что он бросает, он посылает в полёт всё больше «птиц» одновременно. Забываю о существовании остального зала, всех прочих победителей, забываю обо всех своих несчастьях и знай себе стреляю, уйдя в это занятие с головой. Когда я умудряюсь за один заход сбить пять «птичек», до меня доходит, что царит такая тишина, что можно слышать, как моя «добыча» шлёпается на пол. Оглядываюсь и вижу: большинство присутствующих побросали то, чем занимались и уставились на меня. На лицах можно прочесть всё: от зависти и страха до полного восторга.

После окончания тренировки мы с Питом ждём, когда Хеймитч или Эффи позовут нас на обед. За столом Хеймитч сразу же набрасывается на меня:

— Надо же, половина участников как с цепи сорвались — дают инструкции своим наставникам заполучить тебя в качестве союзника! С чего бы это? Уж конечно, не из-за твоего неотразимого обаяния!

— Они увидели, как она стреляет, — с улыбкой говорит Пит. — Вообще-то, я тоже, фактически, по-настоящему видел это впервые. Вот думаю, а не сделать ли и мне формальный запрос?

— Ты что, в правду так хороша, — сомневается Хеймитч, — что даже сам Брут хочет тебя в союзники?

Я передёргиваю плечами.

— А я его не хочу. Хочу Мэгс и Третий дистрикт.

— Вечно тебя тянет ко всяким... — Хеймитч вздыхает и просит принести бутылку вина. — Я буду всем говорить, что тебя одолевают муки выбора.

После демонстрации моих стрелковых навыков надо мной ещё подтрунивают, но чувствую — по-дружески, не с издёвкой. Такое впечатление, что меня вроде как посвятили в высший круг — Лигу Победителей.

Следующие два дня все, кто в ближайшем будущем угодит на арену, ищут моей компании. Даже наркоши из Шестого — с помощью Пита они превращают меня в клумбочку с жёлтыми цветочками. Даже Дельф — он учит меня управляться с трезубцем в обмен на урок стрельбы из лука. И чем больше я узнаю этих людей, тем хуже мне делается. Потому что, в общем и целом, я не могу их ненавидеть! Некоторые мне даже нравятся. А многие из них настолько изнурены как физически, так и душевно, что во мне просыпается естественный инстинкт защитника. Но моя рука не дрогнет убить всех, если это понадобится для спасения Пита.

Последний день тренировок заканчивается традиционным личным показом. У каждого из нас пятнадцать минут, чтобы поразить распорядителей Игр своими способностями. Не знаю, что показать им такого, чего они ещё не видели. За ланчем все, как могут, изощряются в шутках на этот счёт: может, им сплясать? Спеть? Устроить стриптиз? Мэгс, которую я теперь понимаю получше, говорит, что она просто поклюёт... носом. Понятия не имею, что бы мне такое сотворить. Пострелять, что ли... Хеймитч советует преподнести им какой-нибудь сюрприз, но какой? Что-то моя кладовка свежих идей опустела.

Поскольку я девчонка из Двенадцатого дистрикта, я иду последней. В столовой становится всё тише и тише по мере того, как трибуты один за другим отправляются козырять перед распорядителями. Всё-таки легче сохранять небрежный, мне-всё-трын-трава тон, когда нас много. А сейчас, когда люди один за одним исчезают за дверью, у меня из головы не идёт мысль, что кое-кому жить осталось — считанные дни.

И вот мы с Питом остаемся вдвоём. Он наклоняется через стол и берёт мои руки в свои.

— Ну, решила, что покажешь этим деятелям?

Я трясу головой.

— Стрельнуть в них я в этом году не могу — силовое поле, чтоб его... Может, заделать им пару рыболовных крючков? А ты что будешь делать?

— А кто его знает... Торт им, что ли, испечь или ещё что в этом роде...

— Продемонстрируй им защитную раскраску! — предлагаю я.

— Если наркоши ещё не использовали эту возможность на полную катушку, — едко усмехается он. — Для них же с самого начала в этой секции было как мёдом намазано.

Какое-то время мы молчим, потом я, не в силах больше сдержаться, выпаливаю то, что занозой сидит у нас обоих в мозгах:

— И всех этих людей мы должны будем убить, а, Питер?

— Не спрашивай! — говорит он и кладёт голову на наши сплетённые руки.

— Я не хочу иметь союзников. Зачем Хеймитч заставляет нас узнать их получше? — говорю я. — Ведь тогда будет гораздо тяжелее, чем в прошлый раз! Вот разве что Рута... Но её я никогда не смогла бы убить. Она же совсем как Прим!

Питер поднимает на меня напряжённый взгляд:

— Её смерть была одной из самых отвратительных, так говорят...

— Да ни одна из них особой красотой не отличалась, — бормочу я, вспоминая кончину Диадемы и Катона.

Пита вызывают, и я остаюсь в одиночестве. Проходит пятнадцать минут. Потом ещё пятнадцать. Потом ещё десять, и, наконец, вызывают меня.

Войдя в зал, я ощущаю сильнейший запах моющего средства и замечаю, что один из матов перетащили в центр зала. Настроение совершенно не такое, как в прошлом году, когда распорядители, полупьяные, откровенно скучали и лениво ковырялись в деликатесах на своём столе. Сейчас они выглядят какими-то взбаламученными, перешёптываются и жестикулируют. Интересно, что за представление устроил им Пит? Что вывело их из себя?

Чувствую острый укол беспокойства. Ох, плохи дела. Совсем ни к чему Питу навлекать на себя гнев хозяев. Это моя работа — прикрывать собой Пита, пускай палят в меня. Но что он такого натворил? Я бы сделала то же самое и ещё от себя бы добавила, чтобы сбить спесь с этих самодовольных кретинов, изощряющих свои умы в том, как бы это похитроумнее нас прикончить. Дать бы им почувствовать, что жертвами зверств Капитолия можем пасть не только мы, но и они тоже.

«Вы хоть догадываетесь, как смертельно я вас ненавижу? — думаю я. — Вы, отдавшие свои таланты на служение Играм?»

Я пытаюсь перехватить взгляд Плутарха Хевенсби, но он, похоже, всячески избегает любого контакта со мной. Весь период тренировок он упорно меня игнорировал. Я же помню, как он просил меня на танец, как хвастался своей сойкой на циферблате часов... И куда же подевалось его дружелюбие? Здесь, значит, ему не место? Ну ещё бы, я же простой трибут, а он — Главный Распорядитель. Такой всесильный, неприступный, под надёжной защитой своего титула...

И вдруг меня осеняет. Сейчас я такое сотворю, что что бы ни сделал Пит, это будут только цветики!

Я направляюсь к секции вязания узлов и выбираю там подходящую по длине верёвку. Принимаюсь вертеть её и так, и этак — оказывается, трудновато, ведь я никогда сама этот узел не завязывала, только один раз видела, как это проделывал Дельф, а его ловкие пальцы двигались слишком быстро. Примерно минут через десять мне удаётся навертеть нечто подходящее. Вытаскиваю одно из тренировочных чучел-манекенов на середину зала и, нацепив ему на шею петлю, подвешиваю на верёвке к гимнастической перекладине. Эх, здорово было бы ещё и руки чучелу за спиной стянуть, да, боюсь, времени маловато. Несусь к секции камуфляжа, где другие трибуты, несомненно, те наркоши, устроили настоящую помойку. Ага, вот то, что мне надо — початая банка с кроваво-красным ягодным соком. Манекен изготовлен из искусственной кожи телесного цвета, которая служит отличным фоном для моих художеств. Аккуратно окунаю пальцы в сок и вывожу на чучеле кое-какие слова, спиной прикрывая написанное от постороннего взгляда. Затем отступаю в сторону и быстро поворачиваюсь, чтобы полюбоваться ошеломлением на физиономиях распорядителей, когда они прочитывают имя, написанное на чучеле:

17.

Вот это эффект! В одно мгновение все тридцать три удовольствия! Кое-кто издаёт придушенные крики. У других из пальцев выскальзывают бокалы и с мелодичным звоном разлетаются мелкими осколками по полу. Пара-тройка, похоже, сейчас грохнется в обморок. И на лицах у всех без исключения — застывшая маска ужаса.

Ну что, Плутарх Хевенсби, заслужила я теперь ваше внимание? Он смотрит на меня во все глаза, не замечая, как сок из раздавленного в судорожно сжатом кулаке персика течёт у него между пальцами. Наконец, он, прокашлявшись, выдавливает:

— Вы можете идти, мисс Эвердин.

Я почтительно кланяюсь и собираюсь уходить, но в последний момент не могу удержаться и бросаю банку с ягодным соком через плечо. Слышу, как банка ударяется о чучело. На нём растекается кроваво-красное пятно. Ещё пара бокалов падает на пол. И пока дверь лифта закрывается за мной, я вижу, что никто даже не дёргается с места.

«Вот это был сюрприз, так сюрприз!» — удовлетворённо думаю я. Опасный, безрассудный поступок, и я, без сомнений, ещё вдесятеро поплачусь за него. Но как раз в эти мгновения я чувствую себя на коне и наслаждаюсь вовсю.

Надо найти Хеймитча и всё ему рассказать о своём приватном показе, но кругом ни души. Должно быть, все отправились обедать. Пойду-ка я приму душ — вон, все руки заляпаны соком. Стоя под струями воды, я задумываюсь о том, а умно ли я поступила, отважившись на эту свою последнюю выходку? Ведь теперь основным вопросом, определяющим течение моей жизни, будет: «Поможет ли это Питу остаться в живых?»

Напрямую, конечно, нет. Всё, что происходит на приватном показе в высшей степени секретно, так что какой смысл устраивать надо мной расправу, если никто не будет знать, в чём я провинилась. Фактически, в прошлом году меня за дерзость наградили. Правда, в этот раз моя провинность куда тяжелее. Кто знает, если хозяева Игр взбешены моими выкрутасами и решат сурово наказать меня на арене, Питу тоже может прийтись несладко вместе со мной. Неужели я во вред делу действовала слишком импульсивно? И всё же... я ну нисколечко не сожалею о содеянном.

За обеденным столом мне бросается в глаза, что на ладонях у Пита кое-где остались едва заметные разноцветные пятна, хоть он изо всех сил старался смыть следы краски — вон, волосы еще не просохли после купания. Наверно, он всё же демонстрировал им своё умение маскироваться, как я и советовала.

Как только приносят суп, Хеймитч сразу же переходит к интересующему всех вопросу:

— Ну, что скажете, как прошёл личный показ?

Обмениваюсь взглядом с Питом. Почему-то мне не очень хочется так вот сразу выкладывать всё о своём выступлении — в уюте и покое нашей столовой это прозвучит как разрыв бомбы.

— Давай ты первый, — говорю ему. — Ты, должно быть, выдал им что-то эдакое... Мне пришлось ждать целых сорок минут!

Но странно — Питу, кажется, так же неохота распространяться на эту тему, как и мне.

— Ну, я... Я продемонстрировал камуфляж, как ты, Кэтнисс, предлагала. — Он немного медлит. — Нет, не совсем камуфляж... Можно сказать, я использовал краски...

— Чтобы сделать что? — спрашивает Порция.

Я вспоминаю, в каком смятении были распорядители Игр, когда я вошла в зал. Там сильно пахло моющим средством... И ещё этот мат, перекинутый в центр зала, как будто им хотели прикрыть какое-то пятно, которое не получилось смыть до конца...

— Ты что-то нарисовал, а? Картину, точно!

— Ты её видела? — спрашивает Пит.

— Нет. Но они умаялись, пытаясь от неё избавиться.

— Да это обычная процедура. Ни один трибут не должен знать, что сделал другой, — отмахивается Эффи. — Так что ты нарисовал, Питер? — От умиления взор её затуманивается слезами. — Неужели ты нарисовал Кэтнисс?

— Да с чего ему рисовать меня, Эффи? — немного раздосадованно спрашиваю я.

— Чтобы показать, что он сделает всё, чтобы защитить тебя. По крайней мере, все мы здесь, в Капитолии, этого ожидаем. Разве он не пошёл добровольцем, лишь бы быть рядом с тобой? — Эффи произносит свою тираду таким убеждённым тоном, словно это всё козе понятно.

— Вообще-то, я нарисовал Руту, — тихо говорит Пит. — Нарисовал такой, какая она стала после того, как Кэтнисс покрыла её тело цветами.

За столом воцаряется долгое молчание, пока все мы перевариваем услышанное.

— И чего же ты этим хотел добиться? — нарочито спокойным тоном интересуется Хеймитч.

— Я и сам не уверен... Наверно, хотелось, чтобы они почувствовали хотя бы самый слабый укол ответственности за случившееся, — бормочет Пит, — за то, что убили этого ребёнка...

— Это ужасно! — Похоже, что ещё чуть-чуть — и Эффи ударится в слёзы. — Питер, это запрещено! Нельзя даже думать о таком! На вас с Кэтнисс только навалится ещё больше неприятностей!

— Вот тут я с Эффи абсолютно согласен! — рявкает Хеймитч. Порция и Цинна хранят молчание, но их лица задумчивы и очень серьёзны. Конечно, они все правы. И хотя я тоже сильно встревожена, но то, что он сделал — изумительно!

— Думаю, что это не совсем подходящий момент для рассказа о том, что сотворила я, — говорю, — ну, да ладно. Я одному манекену затянула на шее верёвочную петлю, потом подвесила его на перекладине и написала на нём имя — Сенека Крейн.

Нужный эффект достигнут. После мгновения замешательства всё скопившееся в комнате негодование и осуждение лавиной обрушивается на меня.

— Ты... повесила... Сенеку Крейна? — запинается Цинна.

— Ну да. Демонстрировала им, как ловко я умею завязывать петли, а он просто под руку попался... в конце упражнения.

— О, Кэтнисс! — приглушённо вскрикивает Эффи. — Да откуда тебе вообще об этом известно?

— А что, это великая тайна? Судя по действиям президента, это вовсе не так. Даже наоборот, ему, кажется, не терпелось довести до меня этот факт, — говорю я. Эффи вылетает из-за стола, прижимая к лицу салфетку. — Ну вот, расстроила Эффи. Эх, надо было соврать и наплести, что, мол, пустила десяток-другой стрел.

— Можно подумать, мы с тобой сговорились! — замечает Пит, едва заметно улыбаясь мне.

— А что, это не так? — спрашивает Порция. Она опускает веки и пальцами крепко массирует их, как будто её глаза разболелись от яркого света.

— Нет, — мотаю я головой, глядя на Пита с непривычным чувством признательности. — Ни я, ни Пит даже не знали, что собираемся делать, до того как вошли в зал.

— И ещё, Хеймитч, — говорит Пит, — мы решили, что у нас достаточно союзников и других не надо.

— Вот и прекрасно. Тогда я не буду считать себя ответственным за то, что вы, по вашей непроходимой глупости, начнёте одного за другим гробить моих друзей, — отвечает Хеймитч.

— Мы тоже так подумали, — огрызаюсь я.

Обед заканчивается в молчании, но когда мы поднимаемся и идём в гостиную, Цинна кладёт руки мне на плечи и крепко пожимает их.

— Да ладно тебе злиться, пошли посмотрим, кто сколько получил за приватный показ, — говорит он.

Эффи с покрасневшими глазами присоединяется к нашей компании у телевизора. На экране появляются лица трибутов, дистрикт за дистриктом, под ними мигающими цифрами высвечивается количество полученных ими баллов. От одного до двенадцати. Как и следовало ожидать, Кашмир, Рубин, Брут, Энобария и Дельф получают высокие баллы. Остальные — от середины и ниже.

— Интересно, они кому-нибудь когда-нибудь влепили нуль? — спрашиваю я.

— Нет, но всё когда-нибудь случается в первый раз, — «утешает» меня Цинна.

И оказывается прав. Потому что когда мы с Питом каждый получаем по двенадцати, в истории Голодных игр это происходит впервые. Но праздновать столь выдающееся событие нам как-то неохота.

— Почему они так поступили? — недоумеваю я. — Зачем?

— Затем, чтобы другие сразу поняли, кого надо убирать первым, — отрезает Хеймитч. — Пошли вон по кроватям. Глаза б мои на вас не смотрели.

Пит молча провожает меня до двери в мою комнату, но как раз перед тем, как он собирается пожелать мне спокойной ночи, я обхватываю его руками и прячу лицо у него на груди. Он смыкает руки у меня за спиной и прижимается щекой к моим волосам.

— Прости, я, кажется, сделала всё только хуже, — шепчу я.

— После меня уже ничего не могло быть хуже. А кстати, почему ты это сделала?

— Не знаю. Чтобы показать им, что я — не просто пешка в их Играх?

Он издаёт короткий смешок: наверняка вспомнил вечер накануне начала прошлогодних Игр. Мы были на крыше — никто из нас не был в состоянии уснуть. Вот тогда Питер и сказал что-то вроде того, что только что произнесла я. Но в то время до меня смысл его слов не дошёл. Теперь я его понимаю.

— Я тоже! — отвечает он. — И я не говорю, что не попытаюсь... в смысле, вернуть тебя домой... но уж если быть до конца честным...

— Если быть до конца честным, ты думаешь, что президент дал им прямое распоряжение сделать всё, чтобы не выпустить нас с арены живыми, — заканчиваю я за него.

— Да, это приходило мне в голову, — признаётся Пит.

Мне тоже. Причём много раз. Но даже зная, что я никогда не выберусь с арены живой, я по-прежнему питаю надежду, что это удастся Питу. В конце концов, это же не он вытащил те ягоды, а я. Никто и никогда не сомневался в том, что Пит ослушался Капитолия из любви. Так что, может, президент Сноу всё-таки предпочтёт сохранить ему жизнь, зная, что она тогда станет непрекращающимся мучением для сломленного и израненного душой Пита? Так сказать, в назидание другим?

— Но даже если мы оба погибнем, все будут знать, что мы не сдались без боя, ведь так? — спрашивает Пит.

— Да, все будут знать, — эхом вторю я.

И в первый раз за всё время я перестаю думать о происходящем как о своей личной трагедии, осознание которой мучило меня с того момента, когда были объявлены Триумфальные игры. Вспоминаю убитого старика из Дистрикта 11, и Бонни с Сатин, и слухи о восстаниях... Да, все до последнего в каждом дистрикте затаят дыхание, следя за тем, как я буду действовать в условиях заранее вынесенного мне смертного приговора — этого последнего средства принуждения, оставшегося у президента Сноу. Люди будут искать признаки того, что их борьба была не напрасна. Если я смогу ясно дать понять, что не смирюсь никогда, буду бороться до самого конца, Капитолий уничтожит меня... но не мой дух. Да есть ли лучший способ подарить надежду восставшим?

Красота этой идеи в том, что моё решение ценой своей жизни спасти Пита — само по себе тоже акт неповиновения. Я отказываюсь играть по правилам Капитолия. Мои личные интересы в полном согласии с интересами масс. И если я смогу сделать так, чтобы Пит остался в живых, то в интересах революции это было бы то что надо. Потому что мёртвая я принесу больше пользы, чем живая. Повстанцы смогут сделать из меня что-то вроде мученицы за правое дело, будут рисовать моё лицо на плакатах... Это подстегнёт людей лучше, чем все мои усилия, останься я в живых. А вот Питер... Питер, наоборот, для революции гораздо ценнее живой. Живой и страдающий, потому что его муки помогут ему найти верные слова, чтобы зажечь пламя в сердцах людей.

Питер пришёл бы в ужас, если б узнал о таких моих мыслях, поэтому единственное, что я добавляю, это:

— У нас ещё есть пара дней. Чем займёмся?

— Я бы хотел каждую минуту оставшегося мне времени провести с тобой, — отвечает Пит.

— Тогда пойдём, — говорю я и широко открываю перед ним дверь своей комнаты.

Это такое невыразимое наслаждение — снова спать, прижавшись к Питу. До этой минуты я и не подозревала, как стосковалась по простой человеческой близости, по прерасному ощущению — вот он, рядом со мной в темноте. Как глупо было с моей стороны последнее время не пускать его к себе, сколько драгоценного времени я потеряла! Окутанная его теплом, я погружаюсь в сон, и когда вновь открываю глаза, через окна в комнату льётся день.

— Никаких кошмаров, — говорит он.

— Никаких кошмаров, — подтверждаю я. — А у тебя?

— Ни единого. Я и забыл, что значит крепко проспать ночь напролёт!

Мы нежимся ещё какое-то время — нам торопиться некуда. Завтра вечером будет интервью в прямом эфире, так что сегодня Эффи и Хеймитч будут нас усиленно дрессировать. «У-у, опять высокие каблуки и саркастические комментарии!» — думаю я. Но в этот момент входит рыжеволосая безгласая с запиской от Эффи. В ней сообщается, что, принимая во внимание наш недавний Тур Победы, как она, так и Хеймитч считают: в публичных выступлениях мы ведём себя на высоте. Поэтому дрессировка отменяется.

— В самом деле? — Пит берёт записку из моих рук и внимательно изучает её. — Ты понимаешь, что это значит? Мы можем весь день провести вместе!

— Жаль, мы никуда не можем выйти, — тоскливо протягиваю я.

— Кто говорит, что не можем?

Крыша! Мы набираем с собой кучу еды, захватываем несколько одеял и отправляемся на пикник на крышу. Целый день мы проводим там, в висячем саду, среди цветов, под нежное позванивание раскачивающихся на лёгком ветерке колокольчиков. Угощаемся, нежимся на солнышке... Я срываю несколько гибких лоз и совершенствую свои навыки в вязании узлов и плетении сетей, приобретённые на последних тренировках. Пит делает с меня наброски. Мы придумываем новую игру: один из нас бросает яблоко в силовое поле, окружающее крышу, а другой должен его поймать.

Ни одна живая душа не беспокоит нас. Ближе к вечеру я лежу, положив голову Питу на колени и плету из цветов венок, а он играет моими волосами, утверждая, что тоже практикуется в вязании узлов. Вдруг его руки замирают.

— Ты что? — спрашиваю я.

— Я бы хотел остановить это мгновение, здесь и сейчас, и жить в нём вечно, — говорит он.

Обычно подобные высказывания Пита, намекающие на его немеркнущую любовь ко мне, заставляют меня чувствовать себя ужасно, как будто я в чём-то виновата. Но сейчас мне так хорошо, так тепло и спокойно. Незачем волноваться о будущем, которого у меня всё равно нет. Так что мои губы легко роняют: «Ладно».

В его голосе слышна улыбка:

— Разрешаешь, значит?

— Так и быть.

Его пальцы вновь пускаются перебирать пряди моих волос, и я было задрёмываю, но Пит будит меня — полюбоваться закатом. Великолепное зрелище: небо над крышами Капитолия так и горит жёлтым и оранжевым.

— Думаю, ты пожалела бы потом, если бы не увидела этого, — говорит Пит.

— Спасибо! — Да, все оставшиеся мне закаты можно по пальцам перечесть, не хочется пропустить ни одного из них.

На обед мы не идём, и никто не утруждает себя тем, чтобы позвать нас.

— Ну и хорошо, я рад. Надоело делать окружающих несчастными. Вечно у всех глаза на мокром месте. А Хеймитч... — Питу не обязательно продолжать.

Мы остаёмся на крыше до ночи, и когда наступает время ложиться спать, потихоньку спускаемся в мою комнату, так никого и не встретив.

На следующее утро нас будит моя гримёрская братия. Увидев нас с Питом в одной постели, Октавия не выдерживает и разражается бурными рыданиями.

— Ты что, забыла, о чём нам Цинна толковал? — яростно шипит ей Вения. Октавия кивает и со всхлипываниями выметается за дверь.

Пит должен вернуться в свою комнату — ему тоже нужно привести себя в порядок. Я остаюсь одна с Венией и Флавием. Обычной беззаботной болтовни как не бывало. Фактически, можно сказать, царит тишина, прерываемая только комментариями насчёт чисто технических деталей наложения грима или командами типа «подними подбородок».

Ну вот, скоро время идти на ланч. И тут я вдруг чувствую, как на плечо мне что-то капает. Резко оборачиваюсь и что вижу? Флавий чикает ножницами, подравнивая мне волосы, а по лицу у него потоком катятся безмолвные слёзы. Вения бросает на него убийственный взгляд, и Флавий, аккуратно положив ножницы на стол, покидает комнату.

Остаётся одна Вения. Бедняга так бледна, что кажется, будто её татуировки стали объёмными и выпирают из кожи. Полная решимости довести дело до конца, Вения сооружает мне причёску, делает маникюр, накладывает грим, и всё это в бешеном темпе; её руки стремительно летают туда-сюда — коллеги покинули её, а с работой управиться надо. Всё это время она избегает встречаться со мной взглядом. И только когда появившийся Цинна одобряет проделанную работу и отпускает её, Вения берёт мои руки в свои, смотрит мне прямо в глаза и говорит:

— От имени всех хочу сказать тебе, что для нас было... огромной честью помогать тебе выглядеть наилучшим образом. — И с этими словами она вылетает за дверь.

Моя команда, мои недалёкие, поверхностные, привязчивые питомцы, с их одержимостью перьями и вечеринками... Их прощание оставляет кровоточащую рану в моём сердце. Из слов Вении становится ясно, что в моё благополучное возвращение никто не верит. Интересно, думаю я, неужто весь мир того же мнения? Кидаю взгляд на Цинну. Он тоже не верит, само собой. Но с его стороны наводнение мне не грозит — он твёрдо держит своё обещание.

— Ну, так что я надену сегодня вечером? — спрашиваю я, косясь на чехол с моим платьем.

— Президент Сноу собственноручно выбрал тебе наряд, — отвечает Цинна. Он расстёгивает молнию на чехле, и на свет появляется одно из тех свадебных платьев, в которых я проводила фотосессию. Тяжёлый белый шёлк, низкий вырез, талия в рюмочку и широченные рукава, складками падающие от запястий до самого пола. И жемчуг. Везде сплошь жемчуг. Им заткано всё платье, он пышным ожерельем обвивает мою шею, и венок для вуали тоже состоит из рядов жемчужин.

— Хотя о проведении Триумфальных игр и было объявлено в тот же вечер, когда показывали снимки с твоей фотосессии, публика всё равно голосовала за самое лучшее платье. Вот это стало победителем. Президент приказал, чтобы сегодня вечером ты надела его. Наших протестов никто даже не слушал.

Я тереблю блестящий шёлк и пытаюсь сообразить, что стоит за распоряжением президента. Думаю, расклад такой: поскольку я — самый большой возмутитель спокойствия, мне нужно причинить как можно больше боли, забрать у меня всё, чем дорожу, унизить до крайности и вот в таком жалком виде выставить на всеобщее обозрение, поставив меня в самый центр внимания. Он считает, что таким образом моё унижение ясно увидят все. Президент так грубо, по-варварски превратил моё свадебное платье в саван, что удар попадает мне прямо в сердце, и оставляет в нём тупую тягучую боль.

— Ну что ж, было бы жаль, если бы такое чудесное платье пропало почём зря. — Вот и всё, что мне удаётся выдавить из себя.

Цинна заботливо помогает мне надеть платье. Как только оно ложится на мои плечи, те невольно подаются под его тяжестью и начинают жалобно ныть.

— Оно что — всегда было таким тяжёлым? — недоумеваю я. Помнится, многие платья были довольно плотными, но это, судя по ощущениям, весит целую тонну.

— Мне пришлось внести кое-какие небольшие поправки в модель — там зажжётся... свет, — говорит Цинна. Я киваю, но не могу понять, какое отношение это имеет к тяжести на моих плечах. Цинна довершает мой туалет туфлями и украшениями из жемчуга, прикрепляет вуаль. Чуть подправляет макияж и заставляет походить.

— Ты неотразима! — говорит он. — Теперь вот что, Кэтнисс. Этот лиф такой тесный, что я тебе не рекомендую поднимать руки над головой. Во всяком случае, до того момента, когда ты начнёшь кружиться.

— Как, мне опять придётся кружиться? — изумляюсь я, вспомнив свою прошлогоднюю выходку.

— Я уверен, что Цезарь попросит тебя об этом. А если нет — предложи сама, только не сразу. Сохрани это для твоего gran finale[7], — наставляет Цинна.

— Подай-ка лучше сигнал, когда мне начинать, — говорю.

— Хорошо, ладно. У тебя есть какие-то заготовки для интервью? Я так понимаю, Хеймитч предоставил вас обоих самим себе.

— Нет, ничего у меня нет, пускаю всё на самотёк. Самое забавное, что я совсем не нервничаю. — Я действительно спокойна. Как бы там ни ненавидел меня президет Сноу, но капитолийская публика — моя.

Мы встречаемся с Эффи, Хеймитчем, Порцией и Питом у лифта. Пит в элегантном фраке и белых перчатках. Здесь, в Капитолии, так одеваются женихи в день свадьбы.

Дома у нас, в Дистрикте 12 всё гораздо проще. Женщина обычно берёт белое платье напрокат — до неё оно носилось сотни раз. Мужчина надевает что-то чистое, выходное, во всяком случае, не шахтёрский комбинезон. Они приходят в Дом правосудия, вместе заполняют несколько анкет, и им выделяют дом. Семья и друзья собираются за праздничным столом или хотя бы съедают по кусочку пирога, если, конечно, молодые могут позволить себе такой расход. Но с пирогом или без — мы поём традиционную песню в тот момент, когда молодожёны переступают порог своего дома. А дальше проходит наша особая маленькая церемония: молодые разводят в очаге свой первый огонь, поджаривают на нём кусочек хлеба и съедают его вместе. Наверно, немного старомодно, но без обряда поджаривания хлеба никто в Дистрикте 12 не почувствует себя по-настоящему вступившим в брак.

Другие трибуты уже собрались за кулисами и приглушённо разговаривают между собой, но когда появляемся мы с Питом, все разговоры затихают. Осознаю, что со всех сторон меня обстреливают хмурыми, неприязненными взглядами — собственно, не меня, а моё платье. Завидуют его красоте? Или тому влиянию, которое оно может оказать на публику?

Наконец, Дельф говорит:

— В голове не укладывается, как Цинна мог нацепить на тебя эту дрянь.

Я бросаюсь на защиту своего стилиста:

— У него не было выбора. Приказ президента! — Никому не позволю критиковать Цинну.

Кашмир встряхивает своими роскошными светлыми кудрями и бросает мне: «М-да, видок у тебя ещё тот!» Потом подхватывает своего брата под руку и тянет его в голову процессии: нам пора выходить на подиум. Другие трибуты выстраиваются в колонну за ними. Я растеряна, потому что хотя все они в ярости, кое-кто из них с сочувствием похлопывает нас по плечам, а Джоанна Мейсон подходит и поправляет жемчужное ожерелье на моей шее.

— Заставь его за это поплатиться, о-кей? — говорит она.

Киваю, но что она имеет в виду — не совсем понятно; по крайней мере до того, как мы все рассаживаемся на подиуме и Цезарь Фликкерман — его волосы и лицо раскрашены в этом году в цвет лаванды — заводит своё вступительное бла-бла-бла, после чего начинаются интервью. Вот только теперь я впервые осознаю, какими глубоко преданными чувствуют себя победители и какую страшную ярость вызывает в них это предательство. Но они изумительно остроумны, играют очень тонко и знают, как это всё подать так, что вся горечь и ярость пятном лягут на репутации правительства и в частности президента Сноу.

Так ведут себя не все, конечно. Есть и другие — дикари-хищники, вроде Брута и Энобарии, которые находятся здесь исключительно ради самих Игр. Или те, чьи мозги затуманены наркотиками, или сбитые с толку и не могущие собраться с мыслями, или те, что не в силах сопротивляться, когда другие тянут их за собой в атаку... Но много и таких трибутов, которые ощущают в себе достаточно духовных и физических сил, чтобы не сдаться без борьбы.

Процесс раскрутки публики начинает Кашмир, выступив с речью о том, как она не может не плакать, думая о жителях Капитолия: они ведь безмерно страдают оттого, что им придётся потерять нас.

Дальше игра идёт по нарастающей. Рубин вспоминает, с какой бесконечной добротой отнеслись здесь к нему и его сестре.

Бити в своей нервозной, дёрганой манере ставит под сомнение законность условий проведения нынешних Триумфальных игр и спрашивает, проводилась ли в последнее время полная юридическая экспертиза.

Дельф декламирует стихи, написанные в честь его единственной и неповторимой капитолийской любви — и добрая сотня человек падает в обморок: каждый посчитал себя этой самой единственной и неповторимой.

Джоанна Мейсон спрашивает, можно ли что-либо сделать со сложившейся ситуацией: ведь всем ясно, что те, кто планировал Триумфальные игры, не могли предвидеть той огромной любви, что существует между победителями и Капитолием. Никто не может быть настолько жестокосердным, чтобы разорвать такую тесную связь!

Сеяна тихо раздумывает вслух о том, что в Дистрикте 11 все считают президента Сноу всесильным. Если он действительно может всё, почему бы ему не изменить условия проведения Триумфальных?

Чафф, идя по её стопам, заявляет, что, конечно, всесильный президент мог бы это сделать, только, должно быть, ему и в голову не приходит, что это вообще кого-либо волнует...

К тому времени, как подходит моя очередь выступать, публика уже чуть ли не с ума сходит. Люди вопят, рыдают, бьются в истерике и даже начинают требовать перемен... Вид моего белого свадебного платья вызывает чуть ли не мятеж: как!.. Не будет больше Пламенной Кэтнисс?! Не будет родившихся под несчастливой звездой влюбленных, которым бы ещё жить-поживать и добра наживать?! И свадьбы тоже не будет?! По-моему, даже профессионализм Цезаря даёт трещину, когда он пытается утихомирить толпу, чтобы я могла сказать свои пару слов. Но мои три минуты быстро истекают...

Наконец, топот ног и крики слегка стихают. Цезарь пользуется относительной тишиной:

— Итак, Кэтнисс, по всей видимости, в этот вечер всех нас переполняют эмоции. Есть ли что-нибудь, чем ты бы хотела поделиться с нами?

Мой голос дрожит.

— Только одно: мне так жаль, что никто из вас не погуляет на моей свадьбе... Единственное утешение, что вы, по крайней мере, смогли увидеть меня в платье невесты. Разве оно не прекрасно? — Мне не нужно смотреть на Цинну в ожидании сигнала от него. Я знаю точно — вот оно, то мгновение. Я начинаю медленно кружиться, поднимая рукава своего тяжёлого платья над головой...

Когда до моих ушей доходят вопли толпы, я воображаю, что они вызваны моей несравненной красотой. И вдруг замечаю, что вокруг меня начинает что-то клубиться. Дым! Дым от огня. Не от того искусственного, призрачного пламени, охватившего нас в колеснице на открытии прошлогодних Игр, а от настоящего огня. Он пожирает моё платье! Я впадаю в панику, видя, что дым становится гуще и плотней. Обгорелые, чёрные лоскутья шёлка облаком вьются вокруг меня, жемчужины горохом раскатываются по подиуму. Однако я почему-то боюсь остановить вращение — потому, наверно, что моя плоть не чувствует никаких ожогов. К тому же я твёрдо убеждена, что за всем, что происходит, стоит Цинна. Поэтому я кружусь, кружусь, кружусь... На какую-то долю секунды у меня заходится дыхание: это странное пламя охватывает меня целиком, с головы до ног, и... в одно мгновение оно гаснет — огня как не бывало. Я медленно останавливаюсь, размышляя, не осталась ли я совсем обнажённой на публике и зачем Цинне понадобилось сжечь моё свадебное платье.

Но нет, я не обнажена. На мне платье — по покрою в точности как сгоревшее свадебное, только угольно-чёрного цвета и сделано оно из мелких пёрышек. В ошеломлении поднимаю вверх свои широкие, падающие складками рукава... И вдруг вижу себя на телеэкране: я одета во всё чёрное, и только на рукавах белые пятна. Или правильнее было бы сказать — на крыльях?

Потому что Цинна превратил меня в сойку-пересмешницу.

18.

От меня ещё поднимается дымок, так что Цезарь вытягивает руку как можно дальше, чтобы потрогать мой головной убор. Всё, что было на голове белого, сгорело, а на его месте осталась гладкая, облегающая голову накидка из чёрного материала, задрапированная на затылке и составляющая единое целое со спинкой платья.

— Перья... — бормочет Цезарь. — Ты похожа на птицу.

— Думаю, это сойка-пересмешница, — отвечаю я и слегка взмахиваю крыльями. — У меня есть талисман — золотая булавка, на ней изображена эта птица.

Тень узнавания скользит по лицу Цезаря, и, клянусь, он знает, что сойка-пересмешница — не только мой талисман. Она теперь символ куда более значимый! То, что в Капитолии будут рассматривать всего лишь как необычный, эффектный способ смены костюма, в дистриктах будет выглядеть по-другому и вызовет совершенно иную реакцию. Цезарь, однако, с блеском выходит из щекотливого положения:

— Ну что ж, шляпы долой перед твоим стилистом! Не думаю, что кто-нибудь станет спорить с тем, что твоя смена костюма — самое потрясяющее зрелище, которое когда-либо представало перед нашими глазами во время интервью. Цинна, я думаю, публика просит тебя! — Цезарь жестом призывает Цинну подняться. Тот так и делает и отвешивает аудитории маленький, изящный поклон. А меня охватывает внезапный страх за него. Что он натворил! Это же неимоверно опасно! Самый настоящий бунт! И он пошёл на это ради меня... Я помню его слова: «Не волнуйся, я все свои эмоции всегда направляю в работу. Таким образом я не нанесу вреда никому, кроме себя самого», — и боюсь, что он-таки нанёс себе непоправимый вред. Символический смысл, стоящий за моим огненным превращением, не останется тайной для президента Сноу.

Публика, до сих пор хранившая потрясённое молчание, разражается дикой овацией. Я едва слышу звонок, возвещающий, что мои три минуты истекли. Цезарь благодарит меня, и я возвращаюсь на своё место. Платье у меня теперь легче воздуха...

Прохожу мимо Пита, направляющегося на своё интервью, но он избегает моего взгляда. Осторожно опускаюсь в кресло, но никаких повреждений у меня нет, только крохотные облачка дыма там и сям ещё поднимаются от моей одежды. Моё внимание теперь обращено к Питу.

Цезарь и Питер ещё в прошлом году мгновенно и естественно нашли общий язык. Их лёгкая, непринуждённая болтовня, шутки и умение плавно перейти к захватывающим моментам сердечных излияний, типа того, когда Пит признался в любви ко мне, принесли им громадный успех у публики. Вот и на этот раз они без малейшего напряжения открывают беседу с нескольких шуток насчёт огня, перьев и недопережаренных цыплят. Но все, однако, видят, что у Пита душа не на месте, поэтому Цезарь прямо переходит к разговору о предмете, который заботит всех.

— Итак, Питер, что ты почувствовал, когда после всего того, через что вы прошли, вы узнали о Триумфальных играх?

— Я впал в шок. Ты понимаешь — в одно мгновение я вижу Кэтнисс, такую прекрасную во всех этих свадебных платьях, а в следующее... — голос Пита замирает.

— Ты вруг отдал себе отчёт в том, что свадьба так никогда и не состоится? — мягко спрашивает Цезарь.

Пит долго молчит, как бы колеблясь — сказать или не сказать. Он окидывает взглядом заворожённую публику, потом уставляется в настил подиума и наконец поднимает глаза на Цезаря.

— Цезарь, как ты думаешь, наши друзья, собравшиеся здесь, умеют хранить тайны?

Из публики посышался неловкий смешок. Что он имеет в виду? Хранить тайны? От кого? Ведь вся страна сейчас приникла к телевизорам.

— Я в этом уверен, — отвечает Цезарь.

— Мы уже женаты, — тихо говорит Пит. Публика впадает в столбняк, а я вынуждена спрятать лицо в складках юбки, чтобы никто не увидел на нём выражения озадаченности. Мама дорогая, к чему он клонит?!

— Но как же... — мямлит Цезарь. — Как это может быть?..

— О, нет, это не была официальная свадьба. Мы не ходили в Дом правосудия и всё такое. Но мы совершили наш традиционный свадебный ритуал, принятый в нашем дистрикте. Я не знаю, каковы обычаи в других дистриктах, а вот так это проходит у нас... — и Пит кратко описывает обряд поджаривания хлеба.

— Ваши семьи присутствовали при этом?

— Нет, мы никого не поставили в известность. Даже Хеймитч не знает. А мать Кэтнисс никогда бы не дала своего согласия. Но понимаешь, мы знали, что если свадьба состоится в Капитолии, то здесь не было бы места нашему домашнему обычаю. К тому же ни один из нас не хотел больше ждать. Так что в один прекрасный день мы взяли и сделали это. И для нас мы связаны узами брака прочнее, чем нас могли бы связать любая бумага или роскошный приём.

— Так всё это случилось ещё до объявления о Триумфальных играх? — задаёт вопрос Цезарь.

— Конечно, ещё до. Я уверен, что после мы бы никогда не решились на такой шаг, — молвит Пит, начиная потихоньку закипать. — Но кто мог предвидеть такой оборот событий? Никто. Мы прошли через Игры, мы победили. Все были в восторге, видя нас вместе, и вдруг ни с того ни с сего... Я имею в виду — кто мог знать, что так всё обернётся?

— Ты не мог, Питер, — Цезарь кладёт руки ему на плечи, — и никто не мог, как ты и сказал. Но, должен признаться, я рад, что у вас двоих, по крайней мере, было несколько счастливых месяцев, когда вы были вместе.

Публика неистово хлопает. Якобы расхрабрившись, я поднимаю лицо от своих перьев и обвожу зрителей благодарной улыбкой, исполненной глубокой печали. Время от времени ещё поднимающийся от моих перьев дымок лезет мне в глаза и вызывает слёзы, добавляющие ещё одну выразительную деталь в общую картину трагедии.

— А я не рад, — говорит Пит. — Я бы предпочёл подождать, чтобы всё было сделано официально.

Это заявление даже Цезаря сбивает с толку.

— Но как же так... Ведь даже короткое счастье всё же лучше, чем никакого?

— Наверно, я бы тоже так считал, Цезарь, — с горечью говорит Питер, — если бы не ребёнок.

Вот она. Очередная гениальная находка Пита. Он бросает бомбу, которая сводит на нет усилия всех трибутов, выступивших раньше него. А может быть и нет. Может, в этом году он лишь подпаливает фитиль бомбы, которую совместными усилиями соорудили другие трибуты, в надежде, что найдётся смельчак, который взорвёт её. Возможно, они рассчитывали, что это буду я в моём свадебном платье. Они не знают, насколько я завишу от таланта и отваги Цинны, тогда как Питу не нужно ничего, кроме собственного разума.

Бомба разрывается и рассылает по всем направлениям обвинения в несправедливости, варварстве и неслыханной жестокости. Даже самый закоренелый приверженец традиций Капитолия, охочий до смертельных Игр, кровожадный зверочеловек не может игнорировать, пусть и на краткий миг, весь ужас создавшейся ситуации.

Я беременна.

Новость не сразу доходит до сознания зрителей. Сначала она должна оглушить их, потом улечься в их головах. И только затем, услышав подтверждение от других голосов, что это не шутка и не обман слуха, публика начинает вести себя как стая загнанных, израненных животных: люди стонут, кричат, требуют помощи...

А я? Знаю: моё лицо сейчас крупным планом на всех экранах страны, но я даже не пытаюсь овладеть его выражением. Ни к чему, потому что в этот момент я тщательно перебираю в уме сказанные Питом слова. Разве это не то, чего я больше всего боялась в связи со свадьбой, вообще в связи с будущим — потерять своих детей, дать им погибнуть страшной смертью на Голодных играх? И так бы оно сейчас и могло произойти, если бы только я не потратила свою жизнь на сооружение такой мощной защитной стены вокруг своей души, что в конце концов отвергаю даже саму возможность выйти замуж, завести детей и жить нормальной семейной жизнью?

Цезарь полностью теряет контроль над толпой, не спасает и звонок, возвещающий о конце интервью. Пит кивает публике на прощание и не произнеся более ни звука, возвращается на своё место. Я вижу, как движутся губы Цезаря, но царит невероятный хаос, и мне не удаётся расслышать ни единого слова. И только грянувший гимн, врубленный на такую мощность, что у меня все косточки вибрируют, указывает, к какому пункту программы мы подошли. Я автоматически поднимаюсь, вижу, что Пит тянется ко мне, и беру его за руку. Его лицо залито слезами. Насколько эти слёзы искренни? Являются ли они подтверждением того, что его преследуют те же страхи, что и меня? И не только нас — всех победителей? И вообще — всех родителей в каждом дистрикте Панема?

Я вглядываюсь в толпу зрителей, но перед моими глазами стоят лица отца и матери Руты. Их скорбь. Их потеря. Не думая о том, что делаю, я поворачиваюсь к Чаффу и предлагаю ему свою руку. Мои пальцы сжимаются вокруг культи, которой заканчивается его рука, и крепко держатся за неё.

Вот тогда это и происходит. Вся шеренга победителей соединяет руки. Некоторые — не раздумывая, как наркоши или Люси и Бити. Другие колеблются, но починяются воле тех, кто вокруг них — как Брут и Энобария. К завершающим аккордам гимна все двадцать четыре трибута стоят единым, неразрывным фронтом. Должно быть, это первая публичная демонстрация единства всех дистриктов со времени Тёмных дней. Судя по тому, что экраны вокруг внезапно темнеют, до властей доходит понимание того же. Поздно! Во всей этой неразберихе они замешкались и не отключили нас вовремя. Так что вся страна видела, что произошло.

На подиуме сейчас тоже воцаряется суматоха: свет выключили и мы вынуждены возвращаться в Тренировочный центр, спотыкаясь в темноте. Я потеряла Чаффа, но Пит уверенно ведёт меня к лифту. Дельф и Джоанна спешат присоединиться к нам, но как из-под земли выросший миротворец преграждает им путь, и мы едем наверх одни.

В тот миг, когда мы выходим из лифта, Пит хватает меня за плечи:

— Времени мало, так что говори сразу. Есть что-нибудь, за что я должен перед тобой извиниться?

— Абсолютно ничего, — отвечаю я. Он, конечно, взял на себя слишком много, не спросив моего согласия, но я даже рада, что ничего не знала заранее; у меня не было возможности отговорить его, не было времени ощутить вину перед Гейлом, которая могла бы повлиять на моё суждение о поступке Пита. А ведь то, что он совершил, открывает дополнительные возможности!

Где-то далеко-далеко есть место, которое называется Дистрикт 12. Там моим маме, и сестре, и друзьям придётся заплатить высокую цену за то, что случилось сегодня вечером здесь. И совсем близко — всего в одном коротком перелёте — находится арена, куда завтра мы с Питом и другими трибутами отправимся, чтобы понести собственную несправедливую и незаслуженную кару. Но даже если все мы умрём страшной смертью, что-то сегодня вечером на этом подиуме случилось такое, про что никто уже не сможет сказать, что этого не было. Мы, победители, подняли свой собственный мятеж, и, может быть, — я говорю только «может быть» — всей власти Капитолия не хватит, чтобы подавить его.

Мы стоим и ждём появления остальных членов нашей команды, но когда двери лифта открываются, из кабины выходит один только Хеймитч.

— Вы бы видели, что за кавардак там сейчас творится. Дурдом на свободе. Никто и шагу не смог ступить — всех разослали по домам, и даже отменили телевизионный обзор сегодняшних интервью.

Мы с Питом летим к окну и пытаемся разобраться в сумятице, царящей на улицах глубоко внизу под нами.

— Что они там кричат? — спрашивает Пит. — Требуют от президента остановить игры?

— Я думаю, что они сами не знают, чего им требовать. Раньше ведь такого никогда не случалось. От одной только идеи о чём-то заесться с властями у здешнего народа шарики за ролики заезжают, — говорит Хеймитч. — Но Сноу ни за что не согласится отменить Игры, это вы, конечно, и сами прекрасно понимаете.

Ещё как понимаю. Само собой, президент на попятную не пойдёт. Для него теперь единственный выход — нанести ответный удар, причём сокрушительной силы.

— Остальные — они точно пошли домой? — переспрашиваю я.

— А куда им было деваться — приказ есть приказ. Не знаю, насколько им повезёт пробраться невредимыми сквозь всю эту расходившуюся чернь на улицах.

— Значит, мы больше никогда не увидим Эффи, — грустнеет Пит. В прошлом году в утро начала Игр она не появлялась. — Передай ей нашу благодарность.

— И не просто буркни пару слов, а скажи что-нибудь такое-эдакое, особенное. Это же Эффи, в конце концов, — вставляю я. — Скажи, что мы безмерно ценим её, что она — лучшая сопроводительница, какая вообще когда-либо рождалась на свет, скажи... скажи, что мы любим её и не забудем до конца наших дней.

Некоторое время мы стоим в молчании, оттягивая неизбежное. Наконец, Хеймитч решается произнести:

— Ну что ж... Думаю, пора и нам попрощаться друг с другом.

— Какие будут последние наставления? — спрашивает Пит.

— Постарайтесь выжить, — мрачно отвечает Хеймитч. Похоже, что это теперь у нас такая приватная шутка. С бородой. Он быстро обнимает каждого из нас, и сразу видно — это всё, на что у него хватает сил.

— Марш в постель. Вам надо как следует отдохнуть.

Мне бы так много всего хотелось сказать Хеймитчу, да только он и так всё это знает, что там ещё говорить... К тому же в горле такой ком засел, что я всё равно не смогу выдавить из себя ничего путного. Поэтому в который уже раз я взваливаю разговоры на Пита.

— Береги себя, Хеймитч, — говорит Пит.

Мы идём через комнату, но у самой двери нас останавливает голос Хеймитча:

— Кэтнисс, когда ты будешь на арене... — начинает он и останавливается. На лице у него появляется гримаса, которая наводит на мысль, что я уже успела его в чём-то разочаровать.

— То что? — насторожённо спрашиваю я.

— Помни, кто твой истинный враг, — заканчивает Хеймитч. — Вот и всё. Теперь проваливайте.

Мы идём по коридору. Пит хочет зайти к себе, чтобы принять душ, смыть грим. Потом, через несколько минут, он придёт ко мне. Но я его не отпускаю. Уверена, что стоит только двери между нами захлопнуться, она будет заперта, и тогда мне придётся провести эту ночь без Пита. В моей комнате тоже есть душ. Я накрепко вцепляюсь в его руку и наотрез отказываюсь ослабить хватку.

Спим ли мы? Не знаю... Мы проводим всю ночь в объятиях друг друга, на границе сна и бодрствования. Не разговариваем. Каждый из нас боится потревожить другого в надежде, что нам как-то удастся улучить хотя бы несколько драгоценных минут отдыха.

Цинна и Порция появляются ни свет ни заря. Знаю — Питу пора уходить. Трибуты вступают на арену в одиночестве. Он нежно целует меня.

— До скорого! — шепчет он.

— До скорого! — отвечаю я.

Цинна, который поможет мне одеться в костюм для Игр, провожает меня на крышу. Я уже почти ступаю на лестницу, свисающую с планолёта, когда вдруг вспоминаю, что не попрощалась с Порцией.

— Я попрощаюсь с ней за тебя, — заверяет Цинна.

Что-то вроде электрошока примораживает меня к лестнице и держит так до тех пор, пока врач не вводит мне следящий микрочип глубоко в левое предплечье. Теперь они всегда смогут отследить меня на арене. Планолёт взмывает в воздух, а я неотрывно смотрю в окна, пока они не закрываются заглушками. Цинна упорно старается меня накормить, но когда из этой затеи ничего не выходит, тогда он так же упорно старается меня напоить. Я потихонечку тяну воду маленькими глоточками, вспоминая страшные дни, когда чуть не отдала концы из-за обезвоживания. Знаю: мне понадобятся все мои силы, чтобы сохранить жизнь Питу.

В Стартовой комнате под ареной я принимаю душ. Цинна заплетает мне волосы в косу и помогает натянуть костюм поверх простенького белья. В этом году костюм трибута состоит из в облипочку сидящего синего комбинезона, сделанного из очень тонкого, почти прозрачного материала, с застёжкой-молнией спереди и набивного пояса пятнадцати сантиметров шириной, покрытого сияющим пурпурным пластиком. В комплект входит пара нейлоновых кед на резиновой подошве.

— Ну и что ты об этом думаешь? — спрашиваю я, протягивая участок ткани Цинне для оценки качества.

Потирая в пальцах тонкий материал, Цинна хмурится.

— Да что сказать. В плане защиты от холода или воды — качество равно нулю.

— А от солнца? — спрашиваю я, тут же ярко преставляя себе жгучий диск над голой пустыней.

— Возможно... если его специально чем-то пропитали, — с сомнением говорит он. — О, чуть не забыл!

Он достаёт из кармана мою золотую сойку-пересмешницу и пристёгивает её к комбинезону.

— Какое у меня вчера было потрясяющее платье... — говорю я. Потрясающее и безрассудное. Впрочем, Цинна и сам об этом знает.

Мы сидим, держась за руки, как сидели в прошлом году, пока голос свыше не даёт мне команду приготовиться к старту. Цинна подводит меня к круглому металлическому диску, я становлюсь на него, и мой стилист плотно застёгивает молнию моего комбинезона до самого горла.

— Помни, Пламенная Кэтнисс, — говорит он, — я по-прежнему делаю ставку на тебя!

Он целует меня в лоб и делает шаг назад — сверху опускается стеклянный цилиндр, отгораживая меня от окружающего мира.

— Спасибо тебе! — говорю я, хотя он, скорее всего, меня не слышит. Вздёргиваю подбородок и высоко держу голову — так, как Цинна всегда наказывал мне. Жду, когда мой диск начнёт подниматься. А он остаётся недвижим. Жду. Недвижим.

Бросаю взгляд на Цинну, в недоумении подняв бровь — мол, что происходит? Он лишь слегка покачивает головой — озадачен не меньше меня. Что это ещё за проволóчки такие?

Внезапно дверь за его спиной распахивается настежь, и в комнату влетают трое миротворцев. Двое заламывают Цинне руки за спину и наносят ему удар в лицо, а третий в это время бьёт его в висок с такой силой, что Цинна падает на колени. Они продолжают избивать его руками в перчатках, усеянных стальными шипами. Вся голова и тело Цинны покрываются глубокими кровоточащими ранами. Я ору во весь голос, колочу по непробиваемому стеклу, пытаясь прийти своему другу на помощь. Миротворцы не обращают на меня ни малейшего внимания и вытаскивают безжизненное тело Цинны из комнаты. Всё, что остаётся от этой сцены — это потёки крови на полу.

Я столбенею от ужаса. И тут диск начинает подниматься. Я по-прежнему прижимаюсь к стеклу, когда вдруг чувствую, как порыв лёгкого ветерка трогает мои волосы. Тогда я заставляю себя выпрямиться. И вовремя: стекло возвращается в землю, а я стою под небом арены. По-моему, у меня что-то не то со зрением. Почва под ногами слишком яркая, сверкающая и покачивается. Перевожу взгляд вниз, на свои ноги, и вижу, что металлический диск, на котором я стою, омывают голубые волны, перехлёстывая через мои ботинки. Медленно вновь поднимаю глаза и обнаруживаю, что везде, куда ни кинь взгляд — вода.

В голове у меня возникает одна-единственная ясная мысль: это совсем не подходящее место для Пламенной Кэтнисс.