IV Читатель

ВОСКРЕСЕНЬЕ, 6 ОКТЯБРЯ. Проснувшись рано утром, я знала, что сегодняшний день будет особенным в жизни нашей немецкой глубинки. Книги настолько важны для меня и я так горжусь тем, что мой внук уже издал одну и, похоже, заканчивает другую, что с особым интересом встречаю все написанное в нашей округе. Я радовалась успехам профессора Стрейберта из нашего колледжа, когда вышел его критический труд, и огорчилась, когда провалился его роман. Но особую радость последние пятнадцать лет мне доставлял успех, который встречали в стране, да и во всем мире, романы моего друга Лукаса Йодера.

Все, кто следил за его творчеством, знали, что завтра выходит его последний роман грензлерской серии «Каменные стены». А это означало, что сегодня в «Нью-Йорк таймс» должна появиться важная рецензия на него. Стыдно признаться, но я в свое время не обратила внимания на его первые три романа и даже не слышала о них, хотя действие в книгах разворачивается как раз там, где я живу. Однако в то время о нем не слышали миллионы американцев, так как тиражи его книг были мизерными.

В публичной библиотеке Дрездена работала милая и умная женщина, которая напоминала мне мою несчастную дочь тем, что тоже связала свою жизнь с конченым человеком. Но в отличие от моей Клары ей хватило ума избавиться от него, убедившись в том, что он не что иное, как сквернослов, пьяница и бабник. Ходили слухи, что свои отпуска она проводит вместе с женатым профессором филологии из Пенсильванского университета. В наших местах это вызывало пересуды, ноя считала, что если такой образ жизни устраивает ее, то другим до этого не должно быть дела.

Будучи профессиональным библиотекарем, она пятнадцать лет назад раскрыла мне глаза, сказав:

— Миссис Гарланд, вам надо обязательно прочесть новый роман Лукаса Йодера «Изгнанный». Он отличается классической простотой и глубоким трагизмом.

Меня всегда привлекали реалистические произведения с глубокими страстями, такие, как «Мадам Бовари» или «Анна Каренина». «Изгнанный» оказался как раз такой книгой, персонажи которой можно было встретить на рынках Ланкастера в начале столетия, и я рада, что по этому роману снимается кинофильм.

Но коммерческого успеха книга не имела. По крайней мере, в момент своего выхода — это теперь она издается по всей Европе. И сейчас мне не терпелось узнать, как будут встречены его «Каменные стены», так как хотелось, чтобы он закончил свою писательскую карьеру триумфом.

Спускаясь из своей спальни, я по привычке задержалась на лестничной площадке и обвела взглядом комнату, напоминавшую мне о моем муже Ларриморе и том оптимизме, с которым он смотрел на жизнь и ее проблемы, возглавляя сталелитейную компанию. Он сам проектировал этот дом, следил за его строительством и определял дизайн — американский «колониальный стиль», со вкусом дополненный элементами немецкой культуры. Именно он настоял на том, чтобы окна находились на южной стене, откуда открывался широкий вид на долину.

Когда посетители входили в эту комнату — мы называли ее «Большой», — перед ними оказывались два помещения поменьше: слева — столовая на двенадцать мест, справа — уютная библиотека, расстановка книг в которой не отличалась нарочито показной красивостью, потому что их постоянно читали и перечитывали. Эти три комнаты я особенно любила. Ларримор называл это место поющим, потому что сюда долетали звонкоголосые бризы, гуляющие над долиной. Местные называли дом дворцом. А для меня он был родным домом.

В нетерпении позвонив Оскару, я спросила:

— «Таймс» еще не приносили?

— Мадам, вы же знаете, что воскресный выпуск верстается в последнюю минуту и приходит поздно, — терпеливо разъяснил он.

— Да, да, я забыла. Не терпится поскорее прочесть.

— Если я пойду за ним прямо сейчас, мне придется просто сидеть и ждать, — рассмеялся он.

— Да, конечно. Но, пожалуйста, принесите его как можно скорее.

Когда через некоторое время он принес толстый воскресный выпуск, я быстро нашла в нем раздел «Книжное обозрение». Мне казалось, что о таком важном произведении, как роман Йодера, будет написано на первой странице, но, к моему разочарованию, там не было о нем ни строчки. Перелистывая газету со все возрастающим беспокойством, я добралась наконец до страницы 12, где и обнаружила дикую рецензию своего просвещенного друга Карла Стрейберта.

Сраженная его расправой над тем, что, по мнению многих, должно было стать лучшим романом грензлерской серии, я бросила «обозрение» на кофейный столик, перевернув пустую чашку, и пробормотала:

— Позор! Они же соседи! Почти коллеги!

Вновь взяв в руки газету, я перечитала каждое предложение так тщательно, как вчитывалась когда-то в учебные задания в Вассаре, но это лишь прибавило мне злости. Я всегда любила книги. Они повсюду в моем доме. И я не могла оставаться безучастной, когда моему автору наносили такое оскорбление.

Едва сдерживая ярость, я набрала первый из многочисленных номеров, по которому должна была позвонить в этот день. Это был номер Стрейберта, но его не оказалось в общежитии колледжа. Нетерпелива набрал телефон своего внука, я застала его еще в постели:

— Тимоти! Ты читал рецензию Стрейберта на роман Лукаса Йодера?

— Да. Сильный разнос, не так ли?

— Это бесчестно!

— Бабушка…

— Они же друзья, они чуть ли не вместе работали… над такими хорошими проектами в колледже.

— Вот что, бабушка! Стрейберт в своей рецензии затрагивает вопросы, которые имеют огромное значение для всех писателей…

— Но как можно опускаться до оскорблений в адрес Друга!

— Он не опускается до оскорблений. Он обозначает нравственную проблему и делает это, надо сказать, довольно аккуратно.

— Ты что, забыл, как мистер Йодер поддерживал тебя, когда ты написал свой «Калейдоскоп»? Ты такой же, как твой профессор Стрейберт! Нет, ты хуже! Ты неблагодарный! А среди джентльменов это непростительно!

— Стрейберт и я — мы не злодеи. Ты знаешь, что я хорошо отношусь к мистеру Йодеру и благодарен ему за поддержку. Просто среди тех, кто преподает настоящую литературу, Йодер уже давно считается вымершей птицей додо.[17] — После паузы в трубке послышался его смешок. — Какое название для моего собственного очерка — «Йодо — ДОДО».

— Только попробуй написать нечто подобное, и я отрекусь от тебя! Нет, я лишу тебя наследства!

— Не говори чепухи, дорогая допотопная старушенция.

Я — единственный опекун своего внука, и сама способствовала тому, чтобы он относился ко мне, не как к идиллической бабушке из сказок братьев Гримм, а чуть ли не как к ровне. И это нас вполне устраивало.

— Иди и почитай «Близнецов Боббси», — продолжал он, — а Йодера оставь нам.

— Почему вы оба такие бешеные?

— Потому что в условиях существующей в Америке системы такой человек, как Йодер, приносит очень много вреда. Его книги — вчерашний день. Маловнятные, не затрагивающие ни одной крупной проблемы. Их принимают за неимением лучшего и еще, наверное, потому, что без них не смогли бы выжить издательства.

— А что в этом бесчестного? Он помог «Кинетик» стать таким, каким оно понадобилось тебе.

— Бесчестного — ничего. Но и значительного тоже ничего.

— Тогда в чем же дело?

— Люди, подобные Йодеру, оккупируют пространство, необходимое настоящим писателям. Они наводняют рынок отбросами, которые вытесняют доброкачественную продукцию Стрейберта.

— Роман Стрейберта невозможно было читать, и ты знаешь это.

— Непосвященным — да. Профессионалы же находят его значительным. Отразившим будущее.

— Бедная Америка, если «Пустая цистерна» — это ее будущее! Там хоть две пары очков надевай, все равно ничего не увидишь.

— Я люблю тебя, бабушка, но у нас совершенно разные представления о том, что стоит читать.

— А деньги, которые Йодер приносит «Кинетик», помогают публиковаться тебе.

— Бабуля, ты прелесть! Я пришлю тебе экземпляр «Йодо — додо» с автографом.

Мой следующий звонок был президенту Росситеру в колледж:

— Вы видели разгромную рецензию вашего профессора Стрейберта на новый роман Лукаса Йодера?

— Да. Я был шокирован. — После того как мы обменялись мнениями по тем вопросам, которые поднимал критик, он сказал: — Джейн, это гораздо серьезнее, чем вы можете представить… Я хочу сказать, что вы не знаете деталей, которые за всем этим кроются.

Поскольку он был взволнован сильнее, чем я ожидала, мне пришлось сказать:

— Норман, вы лепечете что-го бессвязное. Поведайте мне эти подробности. Я все же член вашего Правления.

— Это должно, безусловно, остаться между нами. Какое-то время назад, как вы знаете, Лукас и Эмма предоставили мне миллион долларов на нужды колледжа. Без каких-либо публичных заявлений на этот счет, конечно.

— Это похоже на Йодера.

— Вы не знаете о том, что, вручая мне чек, они дали понять, что если дела пойдут так же хорошо и с их будущими книгами…

— То от них будут еще пожертвования? Они намекали на это?

— Больше чем намекали.

— Но ничего в письменном виде?

— Конечно, нет, мы ведь и от вас не получаем никаких письменных документов. Это нормально, я считаю. А сейчас мне нужен ваш совет. Как вы думаете, рецензия Стрейберта может настроить Йодера против — нас?

Поразмыслив какое-то время, я выдала свое мнение:

— Эмма будет в ярости. Она готова будет поджечь аудиторию Стрейберта. А вот Лукас, как мне кажется, не обратит на нее внимания.

— На рецензию, может быть, и не обратит. Но не лишит ли это нас дальнейших поступлений от Йодера?

Я снова задумалась.

— Йодеры не такие люди, — проговорила я.

— Как мне поступить?

— Как поступила бы я? Я бы устроила небольшой коктейль у себя в доме. Сама выступила бы в роли хозяйки, а гостей пригласили бы вы. Йодеров, их друга Цолликоффера… и вела бы себя так, как будто ничего не случилось. Важно показать Эмме, что вы по-прежнему дорожите ее мужем. Ведь последнее слово останется за ней, Норман.

— Что вы имеете в виду?

— Ну подумайте сами. У Йодеров точно такое же положение, как у меня. Даже хуже. У нас нет своих детей. У меня только внук Тимоти, а у них нет даже этого. Поэтому мы должны как-то распорядиться нашими средствами на случай смерти. Эмма понимает это так же хорошо и готова передать их любому, кто относится к ее мужу с уважением.

— Вы только что рекомендовали устроить коктейль?

— Конечно. Я бы пригласила еще местного библиотекаря — прекрасную женщину по фамилии Бенелли. Это придаст коктейлю характер литературного праздника по случаю выхода романа. И никто не увидит, что у вас страшное нервное напряжение.

— Договорились, но я действительно страшно нервничаю.

Потом я позвонила мисс Бенелли и Цолликофферам, которых я знала мало, но уважала за то, что они помогали Йодеру писать его книги. Все они с удовольствием согласились посетить мой дом в следующий вторник.

Покончив с этими приятными хлопотами, я приготовилась к долгожданной встрече с мисс Дженни Соркин, о которой много слышала от Тимоти, но встречаться с которой мне еще не довелось. Поскольку Тимоти виделся с ней довольно часто, я считала своим долгом получить представление об этой девушке. Это было что-то новенькое: высокое, хрупкое, неухоженное, с вызывающе озорными огоньками в глазах, готовой сорваться с губ улыбкой и в майке с надписью «ГДЕ ТЫ БЫЛ, КОГДА МНЕ НАДО БЫЛО ПРОШВЫРНУТЬСЯ?». Увидев это, я не сдержалась и захихикала: «Со мной творилось то же самое в двадцатилетнем возрасте. В Вассаре в те годы было несладко. Призыв на Вторую мировую войну начисто лишал нас мужчин, особенно если ты не была смазлива, а я таковой не была».

Когда молодые люди устроились подле огромных окон, за которыми мелькали огни автомобилей на объездной дороге, я подала бутерброды и «осеннее блюдо Фенштермахера», приготовленное так, что пальчики оближешь.

— Ну а теперь, — сказала я, — объясните мне, если можете, почему вы, юные янычары, считаете, что должны объявить войну Лукасу Йодеру?

— Подождите! — всполошилась мисс Соркин. — Я не в счет. Мне нравится Йодер и его книги. Если говорить прямо, то у меня с ним много общего. Мы оба пишем книги, которые доступны и понятны простым людям.

Я улыбнулась ей и сказала:

— Как только я увидела вашу майку, вы мне сразу понравились. — Затем я повернулась к Тимоти. — Таким образом, получается, что две женщины, предпочитающие книги, которые можно читать, выступают против тебя и Стрейберта, отстаивающих книги, которые читать невозможно.

— Ну, кто из нас бешеный? — с притворным ужасом воскликнул Тимоти. — О Йодере я не сказал ничего даже отдаленно напоминающего те обвинения, которые ты сейчас бросила в адрес Стрейберта, бабуля, — якобы его роман невозможно читать.

— Я говорила отвлеченно, — заметила я, — имея в виду, что обычный читатель не в силах постичь ни его роман «Пустая цистерна», ни твою захватывающую приключенческую повесть «Калейдоскоп». Такую мягкую формулировку ты принимаешь?

— Зарываешься, бабуля, — хмыкнул мой внук. — И мы со Стрейбертом будем продолжать делать свое черное дело.

— Нет! — выкрикнула я. — Если бы он был сейчас здесь, а не прятался в Филадельфии, я бы плюнула ему в глаза. Отведайте вот блюдо Фенштермахера. Оно так же по душе Грензлеру, как и романы Йодера.

— И оно так же губительно для пищеварения, — добавил Тимоти. — Во времена, когда в культурной сфере сгущаются сумерки, повсюду люди, подобные Стрейберту, начинают понимать, что призванием серьезной литературы должно стать поддержание возвышенного диалога между избранными — теми немногими, которые будут принимать решение, чтобы сохранить жизнь нашему обществу.

— Значит, из него будут исключены такие, как я, кому нравятся Джейн Остин и Уилла Кэсер?

— Нет, нет! Ты как раз относишься к избранным. — Он показал на два маленьких шкафа, приютившихся в большом зале. В них находилась впечатляющая подборка книг, должна заметить: серьезные романы, очерки о женщинах, научные трактаты и внешнеполитические исследования. Надо признаться, что я не без гордости считала все это отражением тех интересов, которые под стать неравнодушной женщине на седьмом десятке лет. И вот, когда меня распирало от нескромной гордости, Тимоти заговорил о поэте, который займет большое место в моей жизни:

— Думаю, что наш великий поэт Эзра Паунд выразил это лучше всего, когда находился в заточении в психиатрической больнице Святой Элизабет. Он обратился к своим соратникам по перу, которые не побоялись общественного осуждения и посетили его место заключения, со следующими словами: «Пишите только для равных себе. Игнорируйте толпу. Она всегда поклоняется ложным Божествам».

Мы с мужем приучили себя относиться с подозрением к подобным идеям, потому что считали, что они ведут к фашизму. И теперь я вынуждена была протестовать:

— Не думаю, что могу согласиться с идеями твоего мистера Паунда.

Но Тимоти продолжал свою тему:

— Профессор Стрейберт взял концепцию Паунда и выстроил на ней то, что он называет «Императивом: настоящего времени».

— И что бы это значило?

— Что в центре внимания художника должны оказаться те проблемы, которые возникают в современном ему обществе в конкретное время, и решать он их должен при том уровне понимания, который характерен для его времени.

Я уже собралась было сказать, что считаю это само собой разумеющимся, но тут в разговор вступила мисс Соркин:

— Знаете что, миссис Гарланд, если хотите понять, о чем говорит Тимоти, прочтите рукопись его нового романа. — И пояснила: — В название здесь вынесено любимое слово Стрейберта — «диалог». Он состоит из ста шестидесяти страниц непрерывного разговора между мужчиной и женщиной, которые никак не называются и никоим образом не персонифицируются, кроме как посредством своей нескончаемой беседы. Их споры, рассуждения и размышления начинаются с середины предложения на первой странице и тянутся нескончаемым потоком до страницы сто шестидесятой. Только через восемь или десять страниц обнаруживаешь, кто говорит, мужчина или женщина.

— Но образы все же возникают?

— Да, и вполне определенные. И становится еще интереснее, если удается их удержать.

— Похоже, что эта вещь еще труднее, чем твоя первая, Тимоти.

Он пожал плечами, очевидно, недовольный тем, что обсуждается его еще не изданная работа, но Дженни продолжала — Она написана так искусно, что еще лет десять будет оставаться непревзойденным образцом художественного повествования. Это блестящая книга, миссис Гарланд, такая, которой вы будете гордиться!

— Но смогу ли я одолеть ее?

— Если сможете продержаться пятьдесят страниц, то одолеете.

— Мне интересно знать суть. Мне нужно, чтобы действие начиналось в первом предложении. «Ночь была темная и тревожная» — вот как я представляю себе начало романа, — пошутила я.

Желая, очевидно, поддержать Тимоти в его смелом начинании, Дженни сказала:

— Как говорила моя бабушка: «Отведайте. Не пожалеете!»

— Ты позволишь взглянуть? — спросила я Тимоти, искренно заинтересованная в его успехах.

— Да. Здесь — все, кроме последней части, — объяснил он, вручая мне плоскую коробку из картона. — И, знаешь, бабуля, я очень ценю твое мнение и рассчитываю на него, особенно когда ты не улетаешь назад в XIX век.

— Ты читал когда-нибудь Джозефа Эндрюса? Его хулиганские проделки в XVIII веке могли бы удивить тебя. — Не став больше задерживаться на Эндрюсе, я поинтересовалась: — А о чем будете писать вы, мисс Соркин? После того как выйдет ваш роман про футболистов?

— Я пытаюсь написать вещь специально для вас — с сильным началом и неожиданным концом.

— Я прямо сгораю от любопытства. А тема?

— Так и быть, скажу! Если мне везет пока с футболистами и их похождениями, то почему бы не попробовать проделать то же самое с надменными профессорами и членами Правления какого-нибудь респектабельного колледжа, скажем, в Огайо, где таких воз и маленькая тележка? Или в Восточной Пенсильвании?

— Уберите эту диверсантку! — закричала я, и она послала мне воздушный поцелуй.

Провожая своих талантливых молодых гостей до двери, я задержалась, чтобы взять по пути на одной из полок роман Маргарет Дрэбл, и, когда мы стояли и смотрели на залитую лунным светом долину, я подняла руки с книгами:

— В левой руке — роман Тимоти для дешифровки, в правой — Дрэбл для удовольствия.

…Отъезжая от дома, они дружно показывали мне рожки.

* * *

СРЕДА, 9 ОКТЯБРЯ. В этот день я принимала в своем доме четверых милейших жителей Гревзлера — Цолликофферов и Йодеров. Это были типичные немецкие семьи Пенсильвании, каждая из которых уже разменяла свой седьмой десяток лет.

Лукас Йодер — невысокого роста мужчина, круглолицый и светловолосый — отличался спокойными и несколько неловкими манерами, которые немцы обычно демонстрировали в присутствии незнакомых людей. Его миниатюрная жена Эмма выглядела так, словно годами кормила целую свору работников фермы — такой она была тоненькой и подвижной.

Самым очаровательным из всей компании был их ближайший сосед Герман Цолликоффер — огромный толстый немец с всклокоченными волосами, сияющим лицом и повадками стареющего буйвола. Он выделялся тем, что носил одновременно подтяжки и ремень. Другой его чертой была молчаливость, однако слетающая с него, как только разговор касался вещей, по которым у него было твердое мнение. Тут же его прорывало, и он мог ораторствовать долго и назидательно, ибо никогда не вступал в разговор, не имея убедительных доводов. Замкнутым его назвать нельзя было, а вот благоразумным — можно.

Его жена Фрида, встречаться с которой мне еще не приходилось, была идеальным воплощением образа немецкой жены: веселая, но сдержанная в присутствии незнакомых людей, с крупным плоским лицом и чрезвычайно пышными формами, которые поддерживались в таком состоянии благодаря ее непомерному аппетиту, в чем мне вскоре пришлось убедиться. Фрида не могла не нравиться, особенно когда она открывала рот и начинала говорить на своем пенсильванско-германском наречии.

Когда она вошла в нашу большую комнату и уставилась на долину, тянувшуюся до Рениш-роуд, ее первыми словами были:

— Вот это красотища, да? — Затем она ткнула пальцем через плечо, указывая вниз по долине. — А вон там — ферма Фенштермахера, да? — И вопросительно посмотрела на меня, желая найти подтверждение своей догадке. Я согласно кивнула.

Я оказалась права, предсказывая реакцию Йодера на желчный выпад профессора Стрейберта. Когда пришла мисс Бенелли и собрались другие гости, один из них спросил:

— Как вы чувствовали себя, мистер Йодер, когда читали эту ужасную рецензию, вышедшую из-под пера вашего соседа?

— Такому профессионалу, как мой муж, — опередила с ответом Эмма, — не надо беспокоиться по поводу каких-то там рецензий, особенно если у него уже куплено полмиллиона экземпляров еще до публикации.

Я видела, как при этом поморщился Лукас, как бы говоря: «Я не хотел бы, чтобы она это говорила, но разве к мужу прислушиваются».

Но кто-то продолжал настаивать:

— А что предприняли лично вы?

— Я работал над раскраской своих магических знаков, — сказал он.

Здесь последовали многочисленные вопросы, потребовавшие от него объяснений, как он выискивает магические знаки на старых амбарах и превращает их, по мнению некоторых ценителей, «в оригинальные по замыслу и элегантные по исполнению коллажи». Но сам он отметал такую оценку:

— Я всего лишь пытаюсь сохранить крупицы прекрасных традиций нашего народа, слегка украсив их готическим орнаментом.

Это тоже вызвало интерес у присутствующих, но в конце своего объяснения он подвергся неожиданной критике со стороны Германа Цолликоффера, которому на этот раз было что сказать:

— Лукас, я никак не могу простить тебе твои проделки с этими магическими знаками. Я не раз предупреждал тебя, но ты не слушаешь. Немцы Пенсильвании никогда не верили в то, что такая мишура, как эти знаки, отвращает нечистую силу и навлекает проклятье на врагов. Это просто твоя выдумка. Даже название «магические знаки» придумал ты сам.

— А для чего же тогда нужны магические знаки, — спросила мисс Бенелли, — если не для отворота дурного глаза?

— Для украшения. Эта традиция пришла к нам из Германии, постройки получаются более привлекательными. Их вешают ради красоты, а не из-за нечисти. — Но затем его упреки сменили теплота и уважение, с которыми он всегда относился к Йодеру, ведь тот открыл миру этот уголок Германии, затерявшийся на окраине Пенсильвании: — В своих первых четырех книгах ты придерживался моих советов и с уважением относился к нашим традициям. Вот почему они оказались хорошими. А в «Нечистой силе» ты рассказываешь какие-то байки, и поэтому в ней нет ничего хорошего.

Йодеры дружно заулыбались, и Эмма заметила:

— Ты все перевернул с ног на голову, Герман. Когда он следовал твоим советам, его книги почти не раскупались, а как только стал жить своим умом, они стали идти нарасхват.

Началась другая долгая дискуссия о том, как автор должен использовать фактический материал. Здесь козыри оказались в руках мисс Бенелли, которая блеснула знанием конкретных примеров из известных произведений, демонстрировавших самые противоречивые подходы к решению проблемы. Один из участников дискуссии считал, что Герман Вук не побоялся заставить работать на себя целую мировую войну. Но другой возразил ему:

— Если бы я умел писать, я бы попробовал создать нечто подобное «Костру тщеславия» Тома Вулфа. Избрал бы один предмет и по-настоящему вгрызся в него — на небольшом полотне, проникая в суть вещей.

— Или одну ячейку общества — такую, как Грензлер, — вмешалась Эмма, вызвав улыбку своей готовностью защищать мужа в любых обстоятельствах.

— Я бы хотел извиниться, — спохватился Цолликоффер, — за свои несколько неуместные слова. Думаю, что Лукас был прав, когда прислушивался к тому, что я советовал ему, но поступал по-своему.

— А что вы скажете тем, кто считает, что лучшей из всех его книг является роман «Изгнанный»? — спросила мисс Бенелли.

— Ага! — стремительно вступила в разговор миссис Цолликоффер со своим сильным немецким акцентом. — Знаете, что сказал мой муж, когда прочитал книгу второй раз: «Наконец-то парень ухватил правду». И я тоже так считаю.

— Я хотел сказать, — возбужденно выкрикнул Цолликоффер, — что в ней есть хорошее сочетание правдивости, с которой я ему об этом рассказывал, и воображения, с которым он увидел эту правду. Что это за книга? История с мужскими подтяжками? Ничего подобного. Или о чем-то в этом роде? Или о чем-то другом? Я рассказал ему, а он — всему миру.

Единственный раз нотки раздражения по поводу разгромной рецензии Стрейберта на «Каменные стены» мелькнули у Йодера, когда он уже собирался уходить. Ожидая в дверях, пока Эмма распрощается с присутствующими, он случайно взял с полки один из романов о Джалне, который Стрейберт сравнивал с его грензлерской серией, желая уничтожить и то и другое.

— Что представляют собой эти книги? — спросил он. — Я вижу, их у вас шесть.

— Ничего особенного, — сказала я. — Но в свое время Мазо де ла Рош была сенсацией.

— Она из Канады, не так ли?

— Да. Канадцы высмеяли ее книги, называя их детскими сказками. Но англичанкам и американкам они доставляли огромное удовольствие. Я читала «Седые дубы Джалны» еще, наверное, в колледже и плакала, сочувствуя героине. А может быть, это была какая-то другая из ее книг… Они все перемешались у меня в памяти. — Тут я рассмеялась и погрозила ему пальцем. — И вы еще говорите, что никогда не читаете рецензий на ваши книги. Где же еще вы могли услышать о Джалне и заинтересоваться этой писательницей?

— Эмма прочла мне последние абзацы. Лучше бы она не делала этого. — Больше он ничего не сказал, но я видела, что характеристика, которую я дала этим книгам, не понравилась ему.

Когда гости собрались расходиться, я попросила мисс Бенелли остаться и поужинать со мной:

— Мне уже давно хочется задать вам один вопрос, касающийся литературы.

Мы устроились в удобных креслах у больших окон, за которыми над долиной сгущались вечерние сумерки. Но, прежде чем я успела задать свой вопрос, она спросила:

— Если Цолликоффер помогает Йодеру писать книги, то имеет ли он что-нибудь от этого?

— Совершенно случайно, но я знаю ответ на этот вопрос, — сказала я. — Мой дальний родственник посещает меннонитскую церковь в долине. Туда же ходят и Цолликофферы, и когда Йодер однажды предложил Герману деньги за его ценную помощь, тот сказал: «В былые времена мы все дружно помогали соседу строить его амбар. Сегодня мы помогаем ему создавать его книгу», — и отказался принять от него какие бы то ни было деньги.

Пока мисс Бенелли молча восторгалась таким великодушием, я с усмешкой продолжала:

— Но не стоит недооценивать этих пенсильванских немцев. Цолликоффер сказал Йодеру: «Мне лично — ни пенни. А вот церковь собирается делать пристройку. Ты можешь помочь в этом».

— И он помог? Я имею в виду Йодера?

— Конечно. Он согласился. Но, как только Цолликоффер получил его согласие, он тут же шепнул церковному совету: «Йодер заплатит», и архитектор просидел целую ночь, превращая пристройку в то, что сейчас называется Молитвенным залом. На следующий день Йодер посмотрел проект и сказал: «Отлично. Приступайте». Теперь церковь Цолликофферов хочет построить воскресную школу, и, поверьте, она внимательно следит за списком бестселлеров, прикидывая доходы Йодера.

Посмеявшись, я перешла к более серьезному предмету, который уже давно не давал мне покоя.

— Мисс Бенелли, что вам известно об американском поэте Эзре Паунде, который, похоже, оказывает нездоровое влияние на моего внука?

Она задержала дыхание и сосредоточенно нахмурилась:

— С чего начать? Эта проблема многогранна.

— Попытайтесь начать с начала.

Тщательно подбирая слова, она принялась рассказывать:

— В 30-х годах в Англии, в Кембриджском университете, существовала небольшая группа мужчин — а может быть, и не такая уж небольшая, — которые в своем интеллектуальном высокомерии дошли до того, что предали Англию, выдав государственные секреты этой страны Советскому Союзу. Эта дурная примета времени так повлияла на Паунда, что он предал Соединенные Штаты, став на сторону Муссолини и Гитлера. И он был не одинок в этом. Время было такое сумасшедшее, что многие писатели сбивались с пути истинного, так, Т. С. Элиот и его сторонники были ярыми антисемитами, а Э. М. Форстер заявил, что он «скорее предаст свой народ, чем изменит своему другу-любовнику».

— Странное заявление!

— Некоторые специалисты заявляют, что Форстер на самом деле не употреблял слово «любовник», но мы-то знаем, что он имел в виду именно это.

— И Стрейберт унаследовал идеи этих людей?

— В определенной степени. Он, конечно же, не антисемит. Его редактор — еврейка, так же как и та студентка, которую он проталкивает как писательницу, — Дженни Соркин. И я уверена, что он никогда не задумывался о предательстве. Но он развил эту сомнительную теорию о том, что писатель…

— Которую пытался объяснить мне Тимоти? — перебила я. — «Императив настоящего времени»?

— Да. Стрейберт заявляет, что о художнике должны судить по тому, как он относится к проблемам сегодняшнего дня. Он не обязательно должен найти их решение, как вы понимаете, достаточно того, чтобы определить их и последовательно ставить во главу угла в своем творчестве. Непременным условием этого должен быть его разрыв с прошлым, для того чтобы постичь настоящее. Он может изучать прошлое — и даже должен делать это, — чтобы видеть его ошибки и вносить соответствующие коррективы в настоящее.

— Очень уж нелегкое бремя взваливает он на плечи писателя, — заметила я.

— Стрейберт провозглашает это единственной достойной задачей писателя, — ответила она. — Игра красивыми словами и фразами была уделом прошлого века. А теперь призванием писателя становится постижение настоящего.

— Настоящего? Вы понимаете под ним такие вещи, как предательство Паунда?

— Да. Люди, которые превозносят Паунда за его действительно великолепную поэзию — а она по-настоящему прекрасна — и за ту огромную роль, которую он сыграл в формировании других поэтов, — он даже помог многим пересмотреть отношение к своему творчеству, сделав его более ярким… Он оказал влияние на творчество большинства замечательных поэтов своего времени. Так о чем я сейчас говорила?

— Что профессора, которые превозносят его…

— Чуть ли не насильно заставили интеллигенцию сделать его своим героем. Он стал лакмусовой бумажкой. «Если вы не поддерживаете Паунда, значит, вы расходитесь с нами и по всем остальным вопросам».

— Будь я одним из поэтов или интеллектуалов, я бы чувствовала то же самое. Как те пилоты авиалиний, которые участвовали в забастовке и которые потом отказываются даже разговаривать со штрейкбрехерами, сидящими рядом с ними в кабине. Расскажите-ка мне лучше о предательстве Паунда. Я об этом почти ничего не знаю. Слышала от Тимоти, что здесь фигурирует какой-то госпиталь.

— Факты здесь опять-таки противоречивые. Во время войны Паунд в своих выступлениях по радио из Италии призывал к поражению Англии и Соединенных Штатов. Может быть, не прямо, но все же выражая поддержку и симпатию врагу. Он также поддерживал истребление евреев или, по крайней мере, жестокое обращение с ними. В конце войны он был захвачен в Италии союзными войсками и какое-то время, как я понимаю, находился в концлагере. Когда Паунда возвратили в Штаты и привлекли к суду за предательство, его рьяные сторонники выступили с протестом, заявив, что человека нельзя судить за одни только слова, в которые он к тому же вкладывал другой смысл. Они даже выдвинули его на престижную премию Боллинджена, продемонстрировав тем самым, что он является выдающимся поэтом Америки. Фонд Боллинджена предоставил деньги, но премия была вручена от имени Библиотеки конгресса. Таким образом, все обвинения полетели к черту.

— А когда в его биографии появился госпиталь?

— Это печальная история. Не желая из-за протестов в среде интеллигенции предавать Паунда открытому суду как предателя, правительство смалодушничало и, объявив его сумасшедшим, потихоньку упрятало не в обычную тюрьму, а в филиал госпиталя Святой Элизабет в Вашингтоне для душевнобольных преступников, избежав таким образом общественного скандала.

— Это было ошибкой, — вставила я, и она согласилась со мной.

— Он находился там двенадцать лет. Его посещали другие поэты, и в литературе появилась целая тема «мученика Святой Элизабет». Этот эпизод был позорнее, чем то, что сделал Паунд в Италии. В этой тюрьме для умалишенных он написал свои лучшие стихи.

— Давайте перейдем ближе к делу. Какое, по вашему мнению, влияние взгляды Стрейберта на Паунда и роль писателя могут оказать на такого впечатлительного молодого человека, как мой внук, который так блестяще начал свой путь? Может ли это сбить его с правильной дороги?

Мисс Бенелли ответила не колеблясь, и по напору в ее голосе я поняла, что ей тоже хочется оградить Тимоти от дурного влияния:

— Это может привести к тому, что он станет членом узкого круга молодежи, убежденной в том, что они живут в особой атмосфере и все видят более отчетливо, по-иному, чем другие, и острее других воспринимают веления времени.

Я спрашивала ее об этом, потому что меня беспокоило будущее моего внука, но сейчас меня стал разбирать смех:

— Я очень рада, что Тимоти познакомился с молодой мисс Соркин, которая говорит, что пишет книги, понятные мне. Она представляется мне ответственным человеком и может стать его спасением;-А вот его увлечение Паундом и теми мошенниками, предавшими Англию, я не могу понять и буду весьма сожалеть, если он пойдет по их стопам.

— У вас есть видеомагнитофон? — В моем взгляде она прочла полное непонимание. — Ну, такой аппарат, с помощью которого можно смотреть фильмы на телевизионном экране.

— Был такой, но я так и не научилась пользоваться им и отдала кому-то.

— Не беда. Он есть у нас в библиотеке.

— Что вы хотите показать?

— В магазине видеопроката в Аллентауне есть чудесный фильм — двухчасовое телешоу, снятое в каком-то университете. В нем объясняется все, что вам нужно знать об Эзре Паунде.

— Для меня это очень важно.

— Назовите день, — сказала она, и мы договорились, что через два дня, если она найдет эту кассету, встретимся в библиотеке, чтобы посмотреть фильм «Узник Святой Элизабет».

* * *

ПЯТНИЦА, 11 ОКТЯБРЯ. Сегодня в пять часов дня в Дрезденской публичной библиотеке, разместившейся в небольшом, но аккуратном здании в центре города, я была посвящена в любопытную историю зарождения и развития предательства. Хотя библиотека была подарена городу в начале столетия шотландским филантропом Эндрю Карнеги, последующая ее модернизация оплачивалась с моей подачи моим мужем. И после его смерти библиотека оставалась главным объектом моей благотворительной деятельности, поэтому в ее просмотровом зале я чувствовала себя как дома. Мне нравилось это добротное старинное здание, пропитанное духом шотландской основательности. Найдется ли более достойный вклад состоятельного человека в общество, чем сотни библиотек Карнеги в городах, подобных Дрездену?

Добропорядочный Эндрю Карнеги был бы шокирован зрелищем, которое должно было развернуться сегодня в стенах его библиотеки. Мисс Бенелли без труда вставила кассету в видеомагнитофон, оказавшийся для меня в свое время непостижимым механизмом, и мы уселись смотреть горестную историю заблуждения, падения и триумфа Эзры Паунда.

Фильм состоял из двух взаимосвязанных частей. Первая строилась на документальных материалах, где высокомерный поэт представал в самых разных ситуациях, а вторая была игровой и воссоздавала самые важные моменты его жизни. В этих кадрах английский актер, играющий Паунда, с поразительным мастерством соединял реальное с воображаемым.

Мы видели Паунда то молодым бунтарем из Айдахо, который противопоставил себя своему поколению, то мятущимся преподавателем, то ссыльным в Италии, где он выступал в роли апологета Бенито Муссолини и поборника победы Италии и Германии в Европе и, в конечном итоге, во всем мире. В документальных кадрах, снятых во время триумфального появления Муссолини на фронтах, Паунд представал как человек, которому ненавистно все американское.

Кроме жалости, ничего больше не вызывали сцены, непосредственно следовавшие за поражением Муссолини и Гитлера, когда мстительные американские победители, разъяренные предательскими выступлениями Паунда по радио во время войны, арестовали и бросили его в тесную клетку из стальных прутьев. Как дикое животное, он был выставлен в этой клетке на обозрение толпе, которая плевала в него. Менее жестокими, но достойными еще большего осуждения были эпизоды, где американские чиновники, побоявшиеся открытого суда над ним из-за хрупкости предъявленного обвинения — ибо предательство его проявилось лишь на словах, а не в делах, — решают объявить его умалишенным. Отыскав подходящих врачей, они без суда упекают его на долгие годы в вашингтонский психиатрический госпиталь для преступников.

Я вынуждена была согласиться с создателем фильма, что клетка и незаконное заточение в психиатрическую лечебницу черными пятнами ложатся на американское правосудие. Но все равно высокомерие, предательство и откровенный антисемитизм Паунда не подлежат прощению.

Когда мисс Бенелли спросила меня после фильма, есть ли у меня вопросы, я отрицательно покачала головой. Слишком много чувств переполняли душу, чтобы об этом можно было говорить. Но позднее, оказавшись в своем одиноком доме и глядя, как вдали на Рениш-роуд мелькают огни автомобилей, я рассмеялась: «Глупые ослы! Ничтожные предатели, считавшие себя единственными, кто может правильно оценить современную историю, и уверенные в конечной победе коммунистической России, что бы сказали вы теперь, когда коммунизм рухнул повсеместно, продемонстрировав свою полную несостоятельность?!» Я задумалась о своем прозаическом муже, которого Паунд, наверное, презирал бы, потому что тот был простым американцем, старавшимся как можно лучше делать свое дело, управляя сталелитейной компанией. Насколько Ларримор был прав в своих представлениях об обществе, настолько же ошибался в них Паунд. И я не хотела, чтобы хоть одна из его ошибок вкралась в душу моего внука!

* * *

ЧЕТВЕРГ, 24 ОКТЯБРЯ. Сегодня я впервые ощутила себя в роли пожилого государственного деятеля. Роль просто пожилого человека была мне не в новинку, ибо я ощущала ее своими артритными суставами, а вот государственным деятелем я почувствовала себя только сегодня, когда за профессиональным советом ко мне обратились сразу две женщины, которые были гораздо моложе меня.

Первой попросила меня ответить на несколько ее вопросов миссис Мармелл, приехавшая в наш маленький, но богатый талантами уголок, чтобы поработать со своими авторами — а их насчитывалось четверо, — каждого из которых судьба случайно связала с другими. Предположив, что вопросы касаются моего внука, я согласилась.

Приехав в мой «поющий дом», она удивила меня прямотой своего подхода:

— Миссис Гарланд, я благодарна вам за протекцию, которую вы стараетесь составить вашему внуку. Теперь в ней нуждаюсь я. Вы знаете Дрезден лучше других. Откажется ли город принять одинокую женщину, желающую приобрести здесь дом?

— Конечно… Вас бы встретили здесь с распростертыми объятиями. Ведь вас уже многие знают в этом городе.

— Где я могла бы найти дом?

— У Адама Трокселя всегда найдется с десяток домов на продажу. На него можно положиться. Но зачем жительнице крупного центра, где у нее есть отличная работа, хоронить себя в маленьком провинциальном городишке?

— Последние события плохо повлияли на мою жизнь в Нью-Йорке: продажа нашей компании немцам, смерть последней моей тети — все это делает Нью-Йорк неприемлемым для меня. Я уже немолода — мне сорок семь. Так что если переезжать, то лучше сейчас.

— Но вы же не бросаете издательство?

— Пока нет, но мне хочется пустить корни где-нибудь за пределами бетонных джунглей. Нью-Йорк не совсем гостеприимное место для одинокой женщины.

Мне рассказывали, что Ивон в молодости была замужем за непростым человеком по фамилии Раттнер — очень талантливым и очень бесхарактерным — и что он был убит во время какого-то неприятного инцидента в Гринвич-Вилледж. Если так, то она достойно справлялась со своей вдовьей долей и очень тем нравилась мне. Это была остроумная и смелая женщина, овладевшая искусством выживания в мире мужчин. Кроме того, она помогла моему внуку начать писательскую карьеру, и уже за одно это я была ей признательна.

— Оставьте свою машину здесь. Поедем на моей, и Оскар покажет нам окрестности. Вас интересует место в городе или за его пределами?

— В городе. Я хочу, чтобы кто-нибудь жил по соседству. Соседи мне просто необходимы.

Когда мы проезжали мимо симпатичных домиков, выстроившихся вдоль дороги к колледжу, она отвергала каждый из тех, что я ей предлагала. Но, когда все по той же Колледж-роуд мы возвращались назад, приближаясь к городу с северо-востока, я почувствовала, как что-то привлекло ее внимание, и услышала ее слова, обращенные к Оскару:

— Здесь помедленнее, пожалуйста!

Слева от дороги, на самой окраине города, стоял старинный двухэтажный особнячок, само очарование. Он словно бы восклицал: «Остановись и посмотри, что я могу предложить».

— Вам хочется именно такой?

— Пожалуй. Оскар, вы не могли бы объехать вокруг, чтобы я рассмотрела его со всех сторон? — И, когда мы завершали объезд, она показала на вывеску: «На продажу — Троксель и Бинген». — Они достойные люди? — спросила она.

— Трокселя я знаю давно. Он прекрасный человек. А вот с молодым Бингеном не знакома.

— Мы не могли бы заехать в их офис? — Так было положено начало процессу, в результате которого она переселилась в нашу маленькую немецкую колонию. Еще более неожиданным стало для меня второе обращение за консультацией. После того как я помогла редактору своего внука найти дом, меня просили, чтобы я помогла его молодой подруге выйти из писательского тупика, в котором она вдруг оказалась. Это была Дженни Соркин, которая уже успела понравиться мне и на которой я увидела новую майку, когда Тимоти привез ее ко мне в дом: «ЕСЛИ ТЫ ЧУВСТВУЕШЬ ХОРОШЕЕ, ЗНАЧИТ, ТЫ ЧУВСТВУЕШЬ МЕНЯ».

Я не имела представления, о чем она хочет поговорить со мной, но Тимоти объяснил:

— Бабушка, Дженни закончила свой роман про футболистов, но в Нью-Йорке считают, что он нуждается в доработке, и каждый советует, как это сделать. Стрейберт советовал, будучи ее преподавателем. Я советовал, поскольку теперь я ее преподаватель. Миссис Мармелл засыпает ее советами.

— И что же после всего этого могу предложить вам я?

— Многое. И твой совет может оказаться решающим. Я хочу сказать, что ты единственная из нас, кто является просто читателем. Ты потребляешь книги, но ты их не пишешь. Дженни могло бы помочь твое мнение, особенно теперь, когда Стрейберт сбежал в Темпл.

— Так о чем эта книга? Мои познания в области футбола крайне ограничены, — предупредила я, но Дженни отвела этот довод с заискивающей улыбкой:

— Эта книга на самом деле о людях и о такой девятнадцатилетней девушке, которой, возможно, были вы в этом возрасте.

— Мне еще не приходилось читать роман, который бы находился в процессе своего рождения. Так что сочту за честь.

— Ты читала мой, — напомнил Тимоти.

— Я имела в виду такой, который можно читать, как книгу, — ответила я и обратилась к Дженни: — Приходите через пару дней. Я читаю быстро.

* * *

СУББОТА, 26 ОКТЯБРЯ. Редкие произведения доставляли мне такое удовольствие, какое я испытала, когда читала рукопись Дженни. Это было уморительное повествование о неотесанной, но смышленой девушке из провинции и ее злоключениях с шестеркой футболистов из шести университетов Запада. Причина, по которой оно доставило мне такое удовольствие, была неведома ни Дженни, ни Тимоти. Случилось так, что мой покойный муж был в свое время председателем комитета по спорту в колледже Мекленберга, главное место в деятельности которого отводилось футболу. Он сам был когда-то капитаном футбольной команды и бурно радовался вместе с командой, когда та разгромила Ла-Фейетт, и сокрушался ее поражению, нанесенному соседями из Лихая. Однажды он даже попал на страницы «Нью-Йорк Таймс» за то, что тайно выплачивал стипендии спортсменам в Мекленберге, чем наносил ущерб колледжу. В результате всего этого я тоже была отчасти знакома с университетским спортом, и книга мисс Соркин оживила во мне эти воспоминания, хотя я мало что знала о западных университетах, где происходило действие.

Однако от меня не укрылись сильные и слабые стороны рукописи, и, когда она снова приехала, у меня уже была готова страница замечаний и вопросов. Пока она устраивалась в кресле напротив меня в «Большой комнате», я не стала ходить вокруг да около:

— Совершенно бесподобно, мисс Соркин.

— Вы можете называть меня Дженни, Джейн.

— А вы можете называть меня миссис Гарланд, Дженни.

— Из этого можно сделать забавный водевиль, миссис Гарланд, и я признательна вам за лестный отзыв о моей работе.

— Я понимаю, почему миссис Мармелл взялась за нее. Но…

— Но… — Дженни не могла скрыть разочарования. — Я больше не могу придумать ничего, что можно было бы с ней еще сделать.

— А я могу. Это не давало мне покоя два последних дня, и сегодня, в четыре утра, я наконец сообразила, в чем промахи. Вы написали ее как остроумный комментарий современной жизни части нашей лучшей молодежи. Но вы не хотели, чтобы это была только комедия, не так ли? Вы пытались создать нечто более глубокое, более значительное — я права?

— В глубине души я рассчитывала на это.

— Хорошо. Только не надо больше извинений или уверток. Вашему роману явно недостает какой-то сцены, которая сгустила бы краски, может быть, даже привнесла бы в него некий оттенок трагедии. Ему просто необходимо это, иначе роман останется легкой комедией.

Я видела, как у Дженни пропадает решимость отстаивать свое детище, и, к моему удивлению, она пробормотала:

— Согласна, — удивив меня своим отказом защищаться.

— Давайте вместе подумаем над образом одного из футболистов или, может быть, поэта (хотя я не жду от него ничего особенного)… С ним могло бы произойти какое-то решающее… происшествие, и это было бы шоком для читателя. Давайте для начала подумаем, что это может быть за происшествие.

— Нет, — возразила Дженни неожиданно убежденно. — Сначала займемся игроком, потому что мне не хотелось бы, чтобы поэт появился в романе слишком рано и задавал бы общее настроение.

Мне понравилась ее агрессивность. Интуитивно я чувствовала, что направляю ее поиск оптимального решения по верному пути.

— Можно изменить порядок появления персонажей. — предложила я.

— Исключается. Он тщательно выстроен. Такого рода изменения… — она остановилась, — они перевернут всю шкалу ценностей.

— Я рада это слышать. Значит, мысль у вас работает… и есть внутреннее чутье.

— Итак, я думаю, что мы остановимся на пятом номере, — сказала Дженни. — Вы правы: поэт ничего нам не даст. К тому же я влюблена в гориллу из Небраски. «На выездные игры мы перевозим его в клетке».

— Мне нравится это. Ну, остановимся на пятом?

— Да.

Мы вместе пробежались по перечню печальных происшествий, которые обычно сопутствуют спортсменам, и я предложила:

— Может быть, его ловят на употреблении наркотиков или стероидов за две недели до того, как будет определяться лучший игрок, которому присуждается премия Хейсмана.

Но она отвергла это:

— Уже было. Бен Джонсон и Олимпийские игры.

— Он связывается с аферистами, они исчезают, а его разоблачают?

Она опять покачала головой:

— Нет, мелодрама Пита Роуза слишком долго смаковалась телевидением. — И, желая потрафить мне в расчете на дальнейшие подсказки, она сказала: — Вот уж чего не ожидала, миссис Гарланд, так это того, что вы так хорошо знаете спорт.

— А почему бы нет, — ответила я. — Мой муж был королем спорта здесь, в Мекленберге. «Таймс» бичевала его за то, что он тайно предоставлял футболистам стипендии. А не может быть такого, что у вашего парня больные родители, которые не могут позволить себе лечение по причине бедности? Хотя нет, это тоже было в одном из телеспектаклей на прошлой неделе.

— Черт, вы знаете и литературу, и спортивные передачи на теле видении. Вас надо опасаться втройне.

— Это как раз то, что поддерживает тебя, когда тебе перевалит за седьмой десяток.

В тихом отчаянии мы отметали один замысел за другим, пока я не предложила:

— Пойдем прогуляемся по лужайке.

Прохладный октябрьский воздух словно подстегнул ее:

— Черт, это же настоящая футбольная погода! — воскликнула она и, прищелкнув пальцами, добавила: — Ладно, не такие уж мы недотепы, чтобы не справиться с этим делом.

Но мои мысли были заняты в тот момент другим. Медленно подбирая слова, я проговорила:

— Больше всего меня раздражает в университетском спорте, каким я его видела, когда был жив мой муж, и вижу сейчас по новостям, отнюдь не то, что ловкие тренеры имеют миллионы долларов в год побочных доходов от телевидения, выездов в лагеря, протаскивания спортсменов в учебные заведения, в то время как их игроки не получают ничего. Меня убивает, что спортсмены повсеместно считают, будто можно безнаказанно насиловать студенток, с которыми они учатся. Причем это право представляется им чуть ли не как данное Богом. Посмотрите, что происходит в последнее время во всех концах станы. Трое футболистов насилуют первокурсницу. Четверо хоккеистов, двое баскетболистов… а сколько дел не попадает на страницы прессы! Тренеры, похоже, думают, что их звезды для подтверждения своей зрелости могут насиловать кого им захочется — Испугавшись резкости собственных слов, я осеклась: — Может быть, это слишком. Вообще-то сомнительно, что тренеры знают и поощряют это.

Повисла долгая тишина, и, когда я посмотрела на спускавшуюся по склону Дженни, мне стало ясно, что в этот момент она выбирает, как ей пройти по минному полю своих мыслей. Наконец она остановилась, показала на скамейку и, пригласив меня сесть рядам, не спеша изрекла:

— Итак, номер пятый — а это наиболее яркая, выдающаяся натура — насилует нашу героиню. Она вне себя от ярости и немедленно заявляет об этом, но — тут я заимствую вашу мысль — его выдвигают на премию Хейсмана. Если он получает ее, то университет выигрывает тоже. Он приобретает огромную популярность по всей стране, и в следующем году не будет отбоя от желающих поступить.

— Интересное начало!

Дженни пропустила мои слова мимо ушей. Голова ее была занята неожиданной развязкой, к которой она хотела подвести меня:

— Университетские адвокаты, кое-кто из профессуры, тренеры, и особенно главный, — все давят на нее, чтобы она сняла свое обвинение. И заставляют замолчать. Они, может быть, и не угрожают ей физической расправой, но она напугана до смерти. Во всем университете у нее не находится друзей, кроме одной-единствеиной чернокожей девушки, которая уже прошла через все передряги, связанные с посягательствами мужчин. Она советует нашей героине: «Не отступай!» Проходит неделя, и негритянка оказывается отчисленной из университета. Доводами администрации являются плохая успеваемость и нарушение правил поведения.

— Интересное добавление!

— Но это еще не все. Наш герой получает премию Хейсмана. Наш университет получает поздравления. Анаша героиня получает беременность. — Последовала еще одна долгая пауза, после чего она осторожно произнесла: — Когда беременность подтверждается, она идет к тем, кто затыкал ей рот, и спрашивает, что ей делать. Самым сообразительным оказывается главный тренер. Он дает ей деньги и находит врача, чтобы сделать аборт. Но наша героиня соглашается на это только при условии восстановления в университете своей чернокожей подружки. Ее восстанавливают, и они вместе идут в клинику.

После некоторых размышлений я призналась:

— Мне не приходило в голову ничего подобного! Но вам придется повесить эти события на Небраску. Использовать реальное место не совсем удобно.

— Нет! — неожиданно и твердо заявила Дженни. — Это было бы слишком явно. Небраску трогать нельзя. Мы придумаем другое заведение.

— Какое?

— Откуда я знаю? — И мне стало ясно, что в этом деле у Дженни гораздо больше личных мотивов, чем она хочет показать. Но было ясно и то, что сейчас не время исследовать эти темные закоулки ее прошлого.

Мы еще долго сидели в тишине под октябрьским солнцем. Посматривая искоса на ушедшую в себя Дженни, я была преисполнена чувством сопричастности к самой сути процесса создания книги. «Интересно, что пришлось пережить ей в тех студенческих городках Запада? — задала я себе вопрос и тут же остановила себя: — Не пытайся добиться от нее правды. Все писатели выдумщики, даже когда описывают пейзаж. Им приходится быть такими. Они дают нам свои интерпретации событий, и мы принимаем их».

Наконец Дженни заговорила:

— Уверена, что знаю, о чем вы думаете. Нет, я не была той девушкой, что забеременела и с которой так дурно обошлись. Я извратила факты. Та девушка была черной. Ее же подружка, наоборот, была белой. Ну-ка, догадайтесь, кто она.

* * *

ВТОРНИК, 29 ОКТЯБРЯ. Когда умер мой муж, я решила, что не стану той, кого называют «безутешной вдовой», имея в виду достойную женщину с приемлемой наружностью, которая посчитала свою жизнь законченной и заточила себя в доме, озабоченная лишь тем, что она оставит после себя своим детям и внукам. Ко мне это никак не относится.

Вскоре после похорон (может быть, даже раньше, чем это могло понравиться некоторым из моих друзей) я возобновила свою разнообразную общественную деятельность, которая всегда приносила мне удовлетворение. И, поскольку в моем распоряжении осталось очень много денег — целых тридцать миллионов, я могла заниматься тем, чем хотела.

Как и мой муж, я инвестировала городскую библиотеку и ежегодно выплачивала мисс Бенелли премию, о которой ее Правление не знало. Приплачивала колледжу. Потихоньку перечисляла деньги на счет Лиги юных бейсболистов Ньюмюнстера и, конечно же, щедро помогала нашему небольшому местному госпиталю, церквам Ларримора и так далее.

Но самое большое внимание я уделяла дружескому сотрудничеству с местными фермерами и торговцами, которые стояли на страже моего благосостояния. Поэтому, когда нашей новой жительнице Ивон Мармелл потребовалось познакомиться со своим теперешним окружением, в моем лице она нашла самого лучшего гида. Отправившись в путь в девять утра, я провезла ее по всей нашей округе, снабдив предварительно картами местности, как типографскими, так и изготовленными собственноручно.

— Вот здесь наша дорога Кат-офф пересекается с Рениш-роуд, а там, где буквально на днях был снесен старый амбар, — печально известная ферма Фенштермахера. Когда-то семья владела сотнями акров земли, но постепенно растеряла ее. Я пыталась помочь Отто и его жене, которую тоже обожаю, но их сыночек оказался невыносимым человеком. Мы с Ларримором предоставили ему своего рода стипендию, когда он учился в Ньюмюнстере, но он все равно ничего не добился. Думаю, вы тут будете часто бывать, потому что Фенштермахер готовит лучшее в округе мясо с кукурузой.

Когда она поинтересовалась, что это такое, я заметила:

— Вы еще не готовы к жизни в Дрездене. Это то, что Бог придумал сразу после яблочного пудинга. Неописуемая немецкая мясная вкуснятина, которую нарезают небольшими ломтиками и поджаривают до хрустящей корочки. Приходите сюда почаще, если любите блюда из свинины… Простите, а вы едите свинину?

— Дядя Юдах поднялся бы из своей могилы, если бы застал меня за этим занятием, но то же самое произошло бы, узнай он, что я работаю на немецкую фирму.

— Как обстоят дела в «Кинетик»?

— Все стабилизировалось довольно быстро. А дяде Юдаху я буквально обязана своей судьбой. Никогда не забуду тот день в публичной библиотеке Бронкса, когда он увел меня от полки с яркими детскими книгами и показал мне менее красочные, но предназначенные уже для подростков. Эта картина и сейчас у меня перед глазами: мне одиннадцать или двенадцать лет, правая рука в гипсе.

— А что случилось?

— Сломала ее во время игры. — И она, обрадовавшись возможности излить кому-то душу на своей новой родине, поведала: — Играла в мяч, но это не важно. Первый парень, в которого я влюбилась, — рыжеволосый мальчишка из ирландской семьи — оттолкнул меня с отвращением. Я ударилась о стену и сломала руку. Годы спустя второй мужчина, которого я любила, тоже оттолкнул меня с отвращением, и опять я сломала руку. — Она подняла ее и стала закатывать рукав, но затем остановилась. — Поверьте на слово, следы этих переломов до сих пор еще видны.

Тронутая этим невеселым рассказом, я продолжила свою экскурсию:

— В этом маленьком домике обитает миссис Дитрих — лучшая портниха Дрездена. Она доведет до ума ваш наряд за полчаса до праздника. Нуждается в деньгах, и я стараюсь дать ей заработать. Вам надо будет делать то же самое.

Мне особенно хотелось, чтобы она знала мастеров, которым можно доверять:

— Вот здесь находится самая надежная в городе автомастерская, которую содержат братья Мойеры. А вот другой Мойер — вскоре вы убедитесь, что половина населения в этом городе носит фамилию Мойер, — он столяр, которому Ларримор помог открыть свое дело, после того как тот закончил свои работы в нашем — «поющем доме». Большинство интерьеров, вызывающих восхищение людей, было предложено Мойером.

— Вы, похоже, знаете всех в этом городе.

— Да, мы с Ларримором познакомились со многими с тех пор, как обосновались здесь.

Когда я познакомила Ивон с директором нашей школы, тот сказал ей:

— Мы считаем миссис Гарланд почетным членом нашего коллектива — так много она делает, чтобы помочь нам.

Вгоняя меня в краску своей дотошностью, Ивон спросила:

— В каком смысле?

— В смысле музыкальных стипендий, новой химической лаборатории, премий для наших конкурсов чтецов. — Он упустил из виду то, чем особенно гордился Ларримор, — три стипендии для тех выпускников колледжа, которые не имеют собственных средств, — многие из них впоследствии стали чрезвычайно полезными для города людьми.

Последней остановкой на нашем пути была библиотека, где мы встретились с мисс Бенелли. Она показала все, чем сможет воспользоваться Ивон, когда станет жительницей города.

— И это только часть того, что мы имеем в своем распоряжении, ибо можем заказать по почте любую книгу, имеющуюся в библиотеке штата Пенсильвания, а через нее любую книгу в любой библиотеке страны. Кроме редких изданий, конечно. — Пока мы ходили по библиотеке, восхищаясь тем, как все здесь устроено, мисс Бенелли взяла свежий номер «Таймс»: — Миссис Мармелл, вы видели в сегодняшней газете статью о себе? — Мы нетерпеливо потянулись к газете.

В статье, которую я прочитала вслух, говорилось, что профессор Карл Стрейберт, преподающий литературное творчество в филадельфийском университете Темпл, решил покинуть своего нынешнего издателя «Кинетик пресс», а также своего давнего редактора Ивон Мармелл я перебраться в более мелкое издательство, которое больше отвечает его взглядам на то, какой должна быть литература.

До этого момента Ивон слушала, горестно покачивая головой и приговаривая:

— Я знала, что это случится.

Однако то, что я прочла дальше, поразило ее больше, чем можно было ожидать: «Профессор Стрейберт признался, что подписал большой контракт с Артуром Джеймсоном из „Пол Пэррот пресс“…» Когда я произнесла это, у Ивон перехватило дыхание, она поднесла руку к лицу и зашлась нервным смехом.

— Значит, это Пол Пэррот! — сквозь смех проговорила она, но, когда я попыталась узнать, что ее так удивило, она ничего не ответила, и мне оставалось только продолжить свое чтение: «Уход этого критика-авангардиста может грозить „Кинетик“ потерей его контрактов с молодыми писателями, однако под крылом Ивон Мармелл все еще остается такой потенциально плодовитый писатель, как Лукас Йодер, и ее новая многообещающая находка — Тимоти Талл».

Когда я закончила чтение, она тихо заметила:

— Неужели, черт возьми, нельзя было уйти по-джентльменски — без этих дурацких заявлений. Он как мальчик-неврастеник, который бьет свою мать за то, что та не разрешила ему покататься на санках.

Чувствуя, что внутри у нее все кипит от ярости, я попыталась отвлечь ее, указав на очередную местную достопримечательность:

— А здесь находится лучший в городе салон красоты Саймона. — И она рассмеялась.

Когда мы подъехали к гостинице, она стиснула мою руку:

— Я уже простила его. Спасибо, что отвлекли меня показом достопримечательностей моего нового места обитания.

Но я поправила ее:

— Вы еще не видели настоящих достопримечательностей. Я устраиваю обед в вашу честь в самом знаменитом из наших ресторанов, который называется «7+7». Он находится за городом, но мы ездим туда, потому что там подают семь знаменитых сладких и семь кислых блюд, которыми славится немецкая кухня Пенсильвании. Ожидаются и другие сюрпризы.

* * *

СРЕДА, 30 ОКТЯБРЯ. Сегодня Ивон надо было поработать с Йодерами, и я, зная, что там будут обсуждаться деловые подробности, изъявила желание остаться у себя дома, но Ивон была непреклонна:

— Вам пора посмотреть, как редактор зарабатывает себе на хлеб.

С Оскаром за рулем мы ехали по Грензлеру, на полях которого кипела работа.

В доме Йодеров, где была наша первая остановка, Эмма заканчивала говорить по телефону с коммерческим агентом Лукаса в Нью-Йорке. Положив трубку, она поспешила поделиться хорошими новостями:

— «Каменные стены» будут переводиться еще на три языка: на шведский, португальский и иврит. Итого на сегодняшний день одиннадцать, но это еще не конец.

Лукас смутился, прочтя ликование на наших лицах, и я попыталась разговорить его:

— Правда ли, что это ваш последний роман?

Вперед выступила Эмма и ответила за него:

— Похоже, что так. Он больше не пишет, только и делает, что занимается своими художествами.

В разговор вступила Ивон, которой явно пришлось не по душе это откровенное признание:

— Эмма, вы не должны заявлять публично, что «Каменные стены» — его последняя книга. — И, когда маленькая немка довольно задиристо спросила почему, Ивон дала, как мне показалось, довольно исчерпывающее объяснение: — Если мне придется уйти из «Кинетик», то я гораздо быстрее найду хорошее место, имея при себе Лукаса.

Это озадачило Эмму, и Ивон добавила:

— Если я уйду одна, ко мне не проявят большого интереса. Если вместе со мной на новое место пойдут Талл и Соркин, интерес будет большим. А если при мне будет ваш муж, я смогу заказывать музыку.

Эмма спросила:

— Вы собираетесь уходить из «Кинетик»?

— Не сейчас, — ответила Ивон, — но, если дела пойдут плохо, мне придется бороться за себя. И тогда ваш муж будет мне спасательным кругом. Так что берегите его, пожалуйста.

Откровенное признание тронуло Эмму, и она, расчувствовавшись, сказала:

— Вы обязательно должны быть завтра с нами возле Ланкастера, где будут снимать фильм по книге.

В ответ я пригласила Йодеров на обед, который давала вечером следующего дня.

— У меня много работы, — попытался было отказаться Лукас, но, когда я объявила, что он состоится в ресторане «7+7», Эмма воскликнула:

— Это будет чудесное пиршество! Мы приедем обязательно.

Когда Ивон призналась, что замышляет купить здесь дом, Йодеры сказали ей:

— Прежде чем подписывать какие бы то ни было бумаги, надо, чтобы дом посмотрел Герман Цолликоффер. Он — гений в этом деле. — Убедившись по телефону, что «большой немец» находится дома, Йодеры отправились с нами на его ферму, расположенную неподалеку и считавшуюся лучшей в округе.

Узнав, что Ивон интересуется старым домом Хертцлера, Цолликофферы не смогли скрыть своего возбуждения:

— Он построен на редкость искусно и добротно. Полы там не будут скрипеть.

Мы приехали туда, и Герман с Лукасом обследовали абсолютно все: крышу, канализацию, подвал, водопровод, электропроводку. При этом Эмма ходила за ними и фиксировала, что требовалось отремонтировать перед вселением. Наблюдая, как эти дотошные немцы суют нос в такие места, о существовании которых я даже не подозревала, я начинала понимать, каким образом их кропотливым предкам удалось создать столь приспособленный для жизни город, как Дрезден.

Убедившись, что все мелкие изъяны в доме могут быть легко устранены, мы уже вшестером приехали в офис фирмы по торговле недвижимостью «Траксель энд Бинген», где старший компаньон сообщил Ивон:

— Вы можете приобрести его за двести сорок тысяч.

И Цолликоффер тут же спросил:

— Это включает участок через улицу? — Когда Троксель кивнул, Герман прошептал: — Это грабеж. Предлагаем двести тысяч, но только при условии, что Хертцлеры возьмут на себя весь необходимый ремонт.

Троксель обещал, что обдумает это предложение и посмотрит, примут ли его Хертцлеры, но Герман предостерег:

— Будьте осторожны. Хертцлеры коварные и упрямые люди.

Когда же Троксель удивился:

— А откуда вы их знаете? — Герман объяснил:

— Моя тетка замужем за одним их них. — Когда среди нас раздались смешки, он сказал, сурово нахмурив брови: — Не смейтесь. Откуда, вы думаете, у Хертцлеров взялись деньги на постройку понравившегося вам дома? Им выплатили огромную страховку — вот откуда.

За этим последовала деревенская байка, которая показалась бы чистейшей выдумкой, если бы фигурировавшая в ней жена не была его теткой, вышедшей замуж за Хертцлера. Вот как об этом рассказывал Хертцдер: «Еду я со своей хозяйкой на своей колымаге по проселочной дороге, и вдруг сзади нас ударила огромная черная машина. Да так, что мы оба летим на землю. И, когда я увидел, что моя жена лежит без сознания, а богатеи в машине со своими огромными страховыми полисами не смотрят на нас, мне хватило ума взять и разбить ей лицо».

* * *

ЧЕТВЕРГ, 31 ОКТЯБРЯ. Этим утром Оскар подбросил меня до гостиницы «Дрезденский фарфор», где я встретилась с Ивон и Йодерами, и на их старой машине мы двинулись на юг. Мой автомобиль они отвергли, сказав, что на дорогах амишей большой «кадиллак» рядом с их колымагами будет выглядеть смешным.

С Эммой за рулем, Ивон на переднем сиденье, Лукасом и мной, занятыми разговором на заднем сиденье, мы направлялись к месту съемок на грунтовой дороге, что восточнее Ланкастера.

Над съемкой простой сцены в поте лица трудились больше восьмидесяти человек, каждый из которых вносил свою лепту в создание образа тихой фермы амишей в один из октябрьских дней 1880 года. В объективы камер должна была попадать только местность, находившаяся севернее проселочной дороги, где не мешали телефонные провода.

Основной дубль, как они называли это, был несложным — так, по крайней мере, казалось нам, зрителям, хотя никто из нас не мог привязать его к какому-то конкретному эпизоду из книги. Но помощник режиссера объяснил:

— Нам нужна сцена, олицетворяющая пуританство деревенской жизни амишей, и наши сценаристы написали ее. Она не только впечатляет, но и способствует развитию сюжета. Справа налево по дороге проследует традиционно черная коляска с холеной лошадью, правит которой молодой амиш в подтяжках. Рядом с ним сидит его жена. Вдали слева камера выхватит коляску поменьше. В ней сидит один ездок. Он мрачен и не носит подтяжек. Его коляска пройдет совсем рядом с камерой, чтобы мы могли разглядеть суровое выражение его лица.

Очевидно, что главным для всей сцены, особенно для прохода колясок, была синхронизация во времени, требовавшая, чтобы мрачный амиш оказался перед камерой в тот момент, когда мы могли бы наблюдать его реакцию на появление в кадре его врага на другой коляске, Чтобы добиться точного попадания во времени, понадобилось несколько пробных прогонов. Однако для придания этой сцене дополнительной эмоциональной наполненности постановщикам потребовалось, чтобы по дороге шли двое школьников — мальчик и девочка в характерных одеяниях, — не обращающих никакого внимания на две коляски, которые они видят каждый день.

Кроме того, камеры, повозки и дети должны были сработать по времени так, чтобы на заднем плане в кадре одновременно с ними оказался симпатичный амбар с красными и синими магическими знаками на стенах, выполненными художниками-оформителями. Ученый-консультант из Ланкастера предупреждал:

— Большинство амишей предпочитали не иметь магических знаков на стенах своих фермерских построек. И не потому, что они были лишены предрассудков, а потому, что изготовители знаков запрашивали за свою работу слишком дорогую цену. Как сказал нам один из амишей — «это было просто расточительством».

Но постановщики возразили:

— Миллионы людей читали другую книгу мистера Йодера — «Нечистая сила». Мы тоже прочли ее и захотели увидеть магические знаки, и вот они здесь.

Прошло несколько минут, прежде чем мистер Сайто и его партнер узнали о появлении на съемочной площадке автора экранизируемой ими книги. Прослышав об этом, они побросали свои дела и прибежали, чтобы поприветствовать его как своего старого друга.

— Вы приносите нам удачу, — говорил мистер Сайто, останавливая подготовку к съемке. Он хотел было представить Лукаса съемочной группе, но израильтянин оборвал его речи:

— Мы должны снять эту сцену в течение ближайшего часа. Иначе солнце станет слишком ярким.

Ивон зашептала мне на ухо:

— Теперь мне понятно, почему выпуск книги обходится «Кинетик» в несколько тысяч долларов, а съемка фильма киносъемочной компании — в несколько миллионов.

Когда актеры уже знали свои роли назубок, подкачали лошади и запачкали дорогу своими экскрементами. Это вызвало долгую дискуссию о том, следует убрать конские яблоки с дороги или нет, и, если следует, кто должен это сделать.

Вмешался консультант:

— Я хотел, чтобы они присутствовали с самого начала, но этот человек сказал, что такое оформление сцены будет стоить слишком дорого.

Тут израильтянин не выдержал и рявкнул:

— Пусть это лежит.

Когда люди и лошади уже играли идеально, один ребенок глянул в камеру и над величественно складывающейся картиной увидел самолет, следующий своим курсом из Питсбурга в Филадельфию, и дубль полетел коту под хвост.

Еще сорок пять минут ушло впустую. За все это время директор ни разу не произнес заветных слов: «Дубль снят», потому что ни один кадр не выдерживал критики. Тогда израильтянин схватил мегафон и прорычал:

— У нас осталось пятнадцать минут. Ради Бога, давайте сделаем наконец как надо.

К нему подошел раздраженный директор:

— Если не снимем сегодня, у нас есть еще завтра.

— У нас все есть, — огрызнулся израильтянин, — кроме денег.

После безупречного дубля на тринадцатой минуте директор крикнул:

— Дубль снят, давайте попробуем сделать еще три.

Мелкой рысью потрусили назад лошади, пошли опять надевать свои черные причудливые головные уборы дети: плоскую шляпу — мальчик, кружевной капор — девочка, и вторая попытка закончилась словами: «Дубль снят».

Третий резервный дубль с треском провалился. Лошади ржали, дети прыгали, актеры не справлялись с управлением. Зато четвертая попытка удалась на славу. Когда октябрьское солнце уже давало слишком много света, все элементы чудесным образом сложились в почти идеальную картину жизни амишей, отобразившую их поля, их детей и их старинные средства передвижения. Директор захлопал в ладоши, а израильтянин крикнул фермерам, предоставившим свои конные экипажи:

— Могу я поцеловать этих лошадей?

Амиши посмотрели на него как на сумасшедшего.

На обратном пути в Дрезден Лукас констатировал:

— Целое утро, восемьдесят человек и шесть лошадей — и все это ради одной минуты и двадцати секунд отснятого фильма.

— Если только это те восемьдесят секунд, то еще ничего, — заметила Ивон.

Когда я поинтересовалась у Йодеров, что они думают о съемке, Лукас сказал:

— Она на меня произвела огромное впечатление. Им приходится в поте лица создавать свои картины. А вот я недостаточно прилежно выстраивал свои образы, и Ивон приходилось много работать, чтобы привести все в порядок. Я уважаю профессионалов.

Оставшуюся часть пути мы ехали молча. Лишь однажды Эмма заметила:

— Как замечательно! Когда эти двое были здесь в прошлом году, они едва лопотали на ломаном английском. Сегодня они говорят бегло и выразительно. Я всегда восхищалась теми, кто умеет учиться, кто отлично справляется с поставленной перед ними задачей.

* * *

Немецкий ресторан к югу от Кутцтауна, широко известный под названием «7+7», славился немецкой деревенской кухней. Большие столы в нем ломились от окороков, говядины, кур, свинины с кукурузой и приправами и всевозможных колбас. Не было только рыбы, баранины и телятины. По немецкой традиции на каждом столе стояло по четырнадцать небольших горшков: семь — с ярко-красной пометкой «сладкое» и семь — с зеленой пометкой «кислое». В этом ресторане — единственном в округе, где были настоящие горшочки, — в качестве «сладкого» подавали запеченные яблоки, яблочный соус, сладкие пикули, три вида желе и другие сладкие смеси. В качестве «кислого» служили маринованные огурцы и другие овощи, а также по-особому приготовленная горчица и другие приправы.

На обеде нас было восемь человек: Йодеры, Цолликофферы, Ивон, Тимоти со своей подружкой Дженни Соркин и я. Владелец ресторана, польщенный присутствием таких важных гостей, выделил нам уютный зал с огромным столом в центре, на котором громоздилось четырнадцать цветных горшочков. Когда мои гости вошли туда, чтобы занять свои места, они обнаружили, что стульев было девять. Ивон, рассылавшая приглашения, тут же принялась допытываться:

— Для кого предназначен девятый стул? — Я помалкивала, надеясь устроить ей сюрприз. И вот сюрприз появился! В зал вошел Карл Стрейберт, впервые оказавшийся в наших краях после своего поспешного бегства в Темпл. Должна сказать, что резкая перемена в нем приятно удивила меня. Это был уже не тот неуверенный в себе молодой человек с понуро опущенными плечами. Теперь он выглядел даже возмужавшим, держался прямо и был одет в роскошный костюм в тонкую полоску, какие обычно предпочитают носить высокопоставленные чиновники и руководители кафедр в престижных университетах.

Не обращая на нас внимания, он прошел прямо к Ивон, взял ее за руку и тихо сказал:

— Я должен извиниться перед вами. Та статья в газете по поводу моего ухода от вас и из «Кинетик» была ужасной. Хуже того, это просто был дурной тон. Я вам очень обязан.

Ивон предпочла промолчать, но я не выдержала:

— Тогда зачем же вы сделали такое резкое заявление?

— Это было интервью по телефону, — объяснил он. — Я не видел человека, задававшего мне вопросы. Это был просто отвлеченный голос… Я был сбит с толку и наговорил всякого. Мне правда очень жаль.

В его голосе было такое раскаяние, что Ивон проговорила;

— Когда я прочла ее, я сказала миссис Гарланд, что вы просто мальчик-неврастеник, который бьет своих родителей. Это тоже было неучтиво с моей стороны, поэтому мне остается только принять ваши извинения.

Мир был восстановлен.

Когда Карл занял свое место рядом с Ивон, мне бросилась в глаза реакция Йодера на такое проявление чувств. Он поднял брови, словно говоря: «Не думаю, чтобы я мог сказать такое на людях». А я подумала: «Что мне действительно хотелось бы услышать, так это объяснение Карла по поводу его дикой рецензии на „Каменные стены“.»

Перед тем как подали закуски, Ивон произнесла трогательную речь:

— Как странно, что в Дрездене я нашла четверых своих главных писателей. — И она перечислила их, включая Стрейберта, которого она назвала последним, лукаво добавив: — Полагаю, что теперь надо говорить «троих», потому что недавно я, похоже, лишилась одного из них. — И, прежде чем кто-либо успел что-то вставить по этому поводу, она продолжила: — Кому-то может показаться преждевременным причисление Дженни Соркин к разряду главных писателей, поскольку публика еще не видела ее книги, но зато ее видели четверо сидящих в этом зале, и мы знаем, что победа будет за ней. Предлагаю выпить за прозаика, который вот-вот должен родиться. За Дженни Соркин!

Тогда Эмма спросила:

— Как вы можете говорить «вот-вот должен родиться», если у нее уже закончена книга?

— Для нас она не закончена до тех пор, пока не издана, — ответила Ивон.

— Интересный подход, — заметила Эмма. — Мы с Лукасом знаем профессора в Мекленберге, который может написать про немецкую Пенсильванию гораздо лучше Лукаса. Но он никогда не сможет сесть и довести книгу до конца — такой уж он непоседа, — и получается, что он никогда не станет писателем.

Я обратила внимание, что Ивон как-то странно отвела взгляд в сторону.

Три официанта принесли гору тарелок с мясом, и все приступили к трапезе, с особенно завидным аппетитом ела миссис Цолликоффер, да и муж ее не отставал. В разгар пиршества пришла официантка и сообщила, что миссис Мармелл просят к телефону. Уходя, Ивон подмигнула Цолликофферам и пожелала им удачи, незаметно подав им знак стиснутыми вместе руками.

Разговор по телефону длился так долго, что я почти забыла о существовании Ивон. Тем более что в это время меня занимала Дженни Соркин. Наклонившись ко мне, она шептала:

— Посмотрите на это изумительное квадратное лицо Цолликоффера. Оно так напоминает меннонитский амбар, что когда смотришь на него, кажется, что вот-вот увидишь магический знак у него на лбу. — Я с удовлетворением отметила, что мой внук нашел девушку не только остроумную, но и толковую.

Возвратившаяся раскрасневшейся Ивон не спешила присесть:

— Звонил мистер Троксель. Он сказал, что Хертцлеры приняли мое предложение о покупке их фамильного дома — подождите радоваться, — но они настаивают, чтобы я взяла на себя весь необходимый ремонт — подождите возмущаться, — потому что они возвращают мне полторы тысячи долларов на покрытие его стоимости.

Чтобы успокоиться, она потянулась за своим запотевшим стаканом и прижала его к разгоряченному лбу, затем провозгласила, поднимая его:

— За старых и новых друзей! Теперь я среди вас и не могу представить себе более подходящей возможности отпраздновать это событие.

Звучали поздравления, вперед вышли Стрейберт с Тимоти и стали обнимать ее. Йодер довольно кивал головой, а Эмма пожимала ей руку. Я постучала по стакану и предложила:

— Предлагаю выпить за нашего нового налогоплательщика. Салют!

— Прозит! — поправили меня Цолликоффер с Йоде-ром, и раздался звон стаканов.

Со стола убрали. Пока ожидали перемену блюд, поднялся Стрейберт, тихо откашлялся и сказал:

— Я удостоился чести быть принятым вновь в этот круг только благодаря отзывчивости моего давнего друга миссис Гарланд, за что я ей премного благодарен. В прошлом году было запланировано, что я буду председательствовать на симпозиуме, который состоится завтра вечером в Мекленберге, на тему, близкую моему сердцу, — «Место художника в обществе». Увы, я не смогу на нем присутствовать. Но всех вас я приглашаю посетить его в качестве моих доверенных лиц. Вечер обещает быть бурным.

Он сел, мы зааплодировали, и я спросила:

— А заметили ли вы, что, убирая со стола, официанты оставили один горшочек? С пометкой «сладкое», он символизирует самую сладкую из всех сладостей…

Прозвучал звонок, дверь кухни отворилась и вышли три официанта, все они вынесли на вытянутых руках пышные и ароматные пироги — яблочный, тыквенный и миндальный. Один за другим они были водружены перед женщинами, которым дали затем сервировочные ножи.

Пироги были встречены возгласами восхищения, и Эмма, взявшая на себя роль церемониймейстера, выкрикнула, размахивая ножом:

— Делайте свой выбор!

Наибольшей популярностью пользовался тыквенный пирог, но знатоки предпочитали миндальный, ибо это замечательнейший из немецких пирогов. Некоторые просили по маленькому ломтику двух разных пирогов, а миссис Цолликоффер захотела отведать все три, не указывая при этом размеры ломтиков.

Покончив с одним куском, многие просили второй. В это время Эмма, постучав по стакану, чтобы привлечь внимание, загадала загадку:

— Кто мне может сказать, что еще, кроме орехов, используется в качестве начинки миндального пирога?

Немцы почувствовали себя в своей стихии. Высказанные ими догадки были на редкость точными: «Яблоки, изюм, цукаты, смородина, пряности, жженый сахар». Но Эмма сказала:

— Очень хорошо, но вы не назвали самого главного.

Гости попробовали аппетитную начинку еще раз, но так и не смогли отгадать эту загадку.

— Мясо! Да, мелко нарезанные кусочки говядины со свининой. Именно это делает пирог таким вкусным и сытным.

Ивон осенило:

— Ломтики ветчины и окорока — вот чего не хватает моей лимонной меренге! Надо будет попробовать.

* * *

ПЯТНИЦА, 1 НОЯБРЯ. Сначала Ивон не собиралась задерживаться в Дрездене. Но теперь она решила остаться, чтобы совершить покупку дома. Это дало мне возможность обсудить с ней одну важную тему, которая давно волновала меня.

Ее, наверное, удивило, что чай, на который я пригласила ее, не напоминал старинную церемонию XVIII века, во время которой две светские дамы лениво обмениваются сплетнями. Это больше походило на допрос с пристрастием:

— Помогите мне разобраться в проблемах моего внука Тимоти.

— Мне кажется, что любая бабушка была бы только рада иметь такие проблемы, какие доставляет этот удивительный молодой человек.

Я подалась вперед:

— Скажите, он действительно одаренный?

Удивленная моим напором, она произнесла с большой осторожностью:

— Таких, как Тимоти, приходится один на десять тысяч. При правильном отношении к нему со стороны и вас, и Стрейберта, и «Кинетик» он может достичь небывалых вершин.

— Мне бы хотелось поговорить с вами начистоту, миссис Мармелл. Тимоти двадцать три года. Он уже практически завершил свой второй роман, отличающийся такой же новизной, как и первый. Как вы, наверное, слышали, мой муж — его дед — унаследовал значительное состояние, которое затем многократно увеличил, возглавляя сталелитейную компанию Бетлехема.

У нас с Ларримором был один ребенок — прелестная, но ужасно своенравная дочь, сбежавшая впоследствии с прожигателем жизни, который женился на ней из-за денег. Оба они погибли, когда Тимоти был еще совсем маленьким. Я взяла его под свою опеку и воспитывала как умела — иногда допуская ошибки, иногда находя на редкость правильные решения. Но это не важно. Главное то, что у меня нет других наследников, и, когда я умру, Тимоти станет очень богатым человеком, настолько богатым, что мне иногда становится страшно. Сможет ли он справиться с таким состоянием и продолжать карьеру писателя?

Раздумывая над ответом, Ивон отмела несколько резких подходов, каждый раз встряхивая головой:

— Я росла в благородной нищете еврейской семьи: не слишком много нарядов, но зато горы книг. Некоторые из моих подружек и друзей имели все. Но мне не казалось тогда, что они были намного счастливее меня. А вспоминая их теперь, я вижу, что достаток только навредил им. Но была еще одна девочка, которой я по-настоящему завидовала. Ее родители были богаты, по нашим меркам, и ничего не жалели для нее, но щедры они были и на любовь к ней. Она пошла учиться в Барнард, закончила его с отличием и сейчас замужем за ректором университета на Среднем Западе и имеет троих детей. Я по-прежнему завидую ей.

— Вы думаете, у Тимоти есть характер?

— Он не боится сражаться со мной. И то же самое я слышала от Стрейберта.

— А какого вы мнения о молодой мисс Дженни Соркин? — внезапно спросила я.

— Очень одаренная девушка. Основательная и крепко стоит на ногах. Я бы гордилась, если бы у меня была такая дочь.

— Я рада слышать это. Тимоти, как они говорят, «тащится от нее», и я вижу в ней его спасение. Она может стать тем якорем, который не даст ему оторваться от реальности.

— В моей книге жизни она мисс Реальность, и Тимоти повезло, что он встретил ее.

Я успокоилась, мы наскоро перекусили, и она отвезла меня в расположенный неподалеку колледж. Там мы увидели взволнованную толпу, собравшуюся на симпозиум. Председательствующий на симпозиуме профессор изящных искусств из университета штата Огайо пояснил нам:

— План проведения и, по сути дела, весь список выступающих были составлены еще год назад профессором Стрейбертом, который, к сожалению, не сможет быть здесь сегодня, но его блестящая концепция под названием «Императив настоящего времени» будет определять весь ход дискуссии.

Первым на симпозиуме выступил профессор Ноттингемского университета из Англии, который в своем блестящем обзоре показал, как интеллектуальная жизнь Европы 30-х годов, способствовавшая превращению таких впечатлительных людей, как Паунд и Элиот, в ярых антисемитов и подталкивавшая растерявшуюся молодежь из Кембриджского университета на путь предательства интересов союзников, в конечном итоге привела к тому, что кое-кто из них стал работать на коммунистическую Россию, выдавая ей секреты, главным образом Соединенных Штатов. После такого начала он бросился в самую гущу споров, которые все еще велись вокруг фигуры Паунда:

— Профессор Стрейберт ввел в обиход термин «Императив настоящего времени», с помощью которого ученые теперь все чаще характеризуют это явление, исподволь подводящее всякого молодого художника или интеллектуала к опасной пропасти предательства, не обязательно предательства своего народа, а предательства своей веры, своего образа жизни или, что особенно характерно для Англии, своего класса.


Посмотрите на интересные парадоксы. В Мехико нет памятников величайшему герою этой страны Кортесу, потому что как испанцы, так и индейцы считали его предателем их интересов. В Южной Африке вы не увидите мало-мальски заметных мемориалов, посвященных их благороднейшему сыну Яну Христиану Смэтсу,[18] потому что буры убеждены, что хотя во время Второй мировой войны он, возможно, и был одним из тех, кто спас Англию, но то, что предал их интересы, — это уж точно. А здесь, в Соединенных Штатах, кто ваш величайший человек века? Франклин Д. Рузвельт. Но вы не можете воздвигать ему памятники, потому что консерваторы, доминирующие при принятии решений в вашей стране, не позволят сделать это. Они знают, что Рузвельт, стремившийся помочь простому человеку, предавал тем самым интересы своего класса.


Художники подобны великим политическим лидерам. Они склонны отвергать свой класс и жить по велению времени, обращаясь к проблемам, которые являются императивом настоящего. Истеблишмент ненавидит их и определяет такое поведение как измену.

Аудитория с восторгом встретила его прекрасное и энергичное выступление.

Затем на трибуну вышел мой внук, и я с гордостью отметила при себя его выправку, спокойную уверенность в себе и оригинальность построения его выступления. Он начал с того, что просто и доходчиво изложил свою главную мысль:

— Сомневаюсь, что кто-либо из собравшихся здесь будет оспаривать тот факт, что Эзра Паунд, подчинявший себя «императиву своего времени», воплощал в себе три разных личности: одной из них была личность величайшего поэта Америки, другой — личность самого передового в мире наставника других поэтов и третьей — печально известная личность предателя времен войны. Но мне хотелось бы поговорить о четвертом аспекте, в котором он предстает перед нами как узник Святой Элизабет, и этот факт отнюдь не украшает нашу страну.

Затем он перешел к рвущему душу рассказу о двенадцати годах, проведенных Паундом в сумасшедшем доме, куда правительство заключило его без суда и следствия, просто объявив умалишенным.

— Тем самым правительство само сделало из этого великого поэта символ творческой личности, которая восстает против власти, задает неуместные вопросы и так или иначе приводит в бешенство истеблишмент. Паунд напоминает нам о том опасном канате, на котором художник балансирует между прошлым и будущим. Молодой человек, который стремится называться художником, но не желает подвергать себя риску, не имеет шансов остаться в памяти людей. Искусство — это конфронтация, а ставка в ней — жизнь самого художника.

Заключительные слова Тимоти вызвали такой шум одобрения, что я была вынуждена признать его выступление удачным, несмотря на несогласие с его выводами. Когда аплодисменты продолжали громыхать так, словно он открыл какую-то Божественную истину, я почувствовала, что кто-то другой, с более глубоким пониманием ценностей, должен напомнить аудитории о существовании более высоких идеалов Встав со своего места, я знаком попросила переносной микрофон, и, когда мне принесли его, председательствующий сказал с кафедры:

— Мы очень рады, что среди нас сегодня присутствует женщина, которая так много делает для поддержки искусства. Она предоставляет нам финансовую поддержку, чтобы мы могли заниматься им. Это миссис Гарланд, член нашего Правления.

— Сегодня мы много слышали о призвании художника и его праве поступать так, как ему хочется, — твердо начала я, взяв микрофон. — В этой аудитории находится человек, который, наверное, написал в своей жизни больше любого из здесь присутствующих и который ежедневно бился над практическим решением этих проблем в своем творчестве. Я имею в виду Лукаса Йодера, хорошо известного не только в наших краях, но и по всей стране. И мне хотелось бы, чтобы он вышел и поделился с нами своими взглядами.

Я могла видеть, что Йодер не намерен был участвовать в дискуссии, так как помнил ту свару, что вспыхнула в этом зале вслед за его выступлением в защиту Лонгфелло, и не хотел, чтобы подобное повторилось. Но Эмма подтолкнула его:

— Что ты теряешь? — И он уступил ей.

Первые слова Йодера прозвучали подобно взрыву бомбы:

— Мы много слышали сегодня о героизме и интеллектуальном величии Эзры Паунда, но все выступавшие обошли стороной один ужасный факт из его жизни, который, по моему мнению, заслоняет собой все остальные в его биографии. Сколько в этой аудитории присутствует евреев? Поднимите руки, пожалуйста, потому что вы являетесь свидетелями тому, что я хочу сказать.

Когда вверх поднялось значительное количество рук, включая Дженни Соркин, но не миссис Мармелл, Йодер мрачно сказал:

— Благодарю вас. Если бы Паунду дали волю, вас бы не было здесь сегодня. Вас бы не было вообще, поскольку ваших родителей постигла бы участь евреев Германии, Польши, Чехословакии… Они были бы просто истреблены физически.

Эти слова вызвали переполох, во время которого профессор филологии кричал:

— Это запрещенный прием!

Его коллега из Пенсильванского университета рвался к трибуне со словами:

— Я хочу возразить ему!

Часть студентов, возглавляемая моим внуком, улюлюкала, другая, включавшая Дженни Соркин, аплодировала и пыталась угомонить остальных. Президента Росситера все больше шокировал оборот, который принимала дискуссия; он остолбенело глядел в одну точку, пока жена не заставила его хоть что-то предпринять, чтобы спасти ситуацию. Без особой уверенности он двинулся к микрофону и пробормотал, пытаясь восстановить подобие порядка:

— Это университетская аудитория, и мы должны соблюдать правила приличия. Наш добрый сосед был приглашен к микрофону, а не завладел им по собственной воле. Так дайте же ему сказать, я вас умоляю.

Лукас во время этого взрыва эмоций не сказал ни слова и не сделал даже попытки защититься — перед тем как уйти на покой, он был переполнен идеями, которыми хотел поделиться с другими. Но когда тишина была восстановлена, он вдруг выпалил такое, что удивило даже Эмму:

— Я написал свою последнюю книгу. — Здесь последовали многочисленные выкрики «Нет! Нет!», но он не обратил на них внимания. — И сделал это в стиле явно старомодном и даже отжившем. — Опять послышались протесты. — Но, если бы сегодня я начинал все заново, я бы раздумывал, как мне поступать. Я бы экспериментировал. Использовал новые стили, новые формы, новые открытия в психологии, новые подходы к читателю — все новое. Я тоже считаю, что все течет и все изменяется.

По правде говоря, мне иногда кажется нелепостью приверженность моих амишей отжившим традициям. Но то, как они блюдут основы, доставляет мне большое удовлетворение. И в своих работах я старался подражать им.

Так что в этой дискуссии я всем сердцем на стороне тех молодых художников, кому хватает смелости освободиться от сковывающих их пут, но при этом считаю, что долг каждого из них перед обществом — помочь совместить несовместимое, поддерживать правительство в его благих начинаниях, проявлять заботу о несчастных и оказывать поддержку молодым талантам. Все это близко и понятно моему сердцу.

Но мое сердце не принимает тех, кто утверждает, что стремление к свободе творчества толкает людей на путь измены своему народу и оправдывает истребление людей, которые им не нравятся.

Когда он уходил с трибуны, аудитория задумалась, тишину нарушали только аплодисменты самых горячих сторонников. Тем не менее казалось, что все были тронуты его мнением о себе как писателе и его готовностью поделиться с ними непреходящими ценностями рода человеческого. Когда он добрался до своего места, Эмма сказала просто:

— Это надо было сделать. Впустить свежую струю воздуха в эту аудиторию.

Для меня лично симпозиум так ярко высветил предательство Паунда, что мне нестерпимо захотелось до конца разобраться в решающем вопросе, который я так и не смогла прямо поставить в нашей долгой беседе с Ивон, состоявшейся накануне. Поэтому, когда она подвезла меня домой на своей машине, взятой напрокат, мы еще какое-то время посидели с ней около дома. Я задала ей вопрос, который так мучил меня:

— С тех пор как Стрейберт бросил свою работу или был уволен — мне это трудно понять, — Тимоти несколько раз ездил к нему в Темпл. Говорит, что ему нужна помощь Стрейберта в его работе над «Диалогом». Как вы думаете, не может ли это вылиться во что-то, скажем, более запутанное?

— Вы хотите сказать, не оказывает ли он на него дурного влияния?

— Вы догадливы.

— Миссис Гарланд, сегодня днем я вам сказала с полной уверенностью: ваш внук совершенно самостоятельный человек. И никто не в состоянии оказать на него дурное влияние. — Она засмеялась и указала мне на то, о чем я никогда не задумывалась: — Миссис Гарланд, ваш внук работает также и со мной. И частенько приезжает для этого в Нью-Йорк. Вы никогда не задавались вопросом: а не может ли она сбить его с пути истинного?

— Значит, вы считаете, он достаточно прочно стоит на ногах, чтобы не быть в опасности?

Она уклонилась от ответа на мой вопрос, спросив:

— Кстати, а кто пригласил Стрейберта на обед вчера вечером?

— Я пригласила. Он мне нравится. И нравился всегда. Я считаю его прекрасным человеком. Кстати, кто подбежал вчера вечером, чтобы поцеловать его?

— Я всегда уважала его. И все еще уважаю, несмотря на его заявление в газетах. Надеюсь, что он образумится.

— А вот пожилая женщина, — продолжала я, — может получать удовольствие от общения с ним, но, тем не менее, опасаться его влияния на своего внука.

— Вы спросили, крепко ли Тимоти стоит на ногах. Да он просто бульдог! Не хотела бы я оказаться на его пути. — И добавила: — Я считаю, что более прекрасного парня его возраста не сыскать по всей Америке. Ему удается все без исключения, так что будьте спокойны.

Ее слова прозвучали столь убедительно и недвусмысленно, что я, отправляясь спать, говорила себе: «Иметь сына с ярко выраженным талантом, которому открыта дорога, — это то, о чем: мечтают все родители». И сон мой был безмятежен.

* * *

РАНО УТРОМ В ПОНЕДЕЛЬНИК, 4 НОЯБРЯ В этот день по причинам, которые откроются позднее, я оставила страницу незаполненной, но через несколько дней от миссис Мармелл потребовалось представить полиции объяснение, как она провела день 4 ноября, и я предпочла привести ее рассказ в дословной записи полицейского стенографиста, вместо того чтобы самой восстанавливать события того времени.

Комиссару полиции

Дрезден, Пенсильвания

Среда, 6 ноября 1991 года

Заявление миссис Ивон Мармелл

«Кинетик пресс», город Нью-Йорк

Ранним утром 4 ноября 1991 года из-за перегруженности автострады транспортом, возвращающимся в Нью-Йорк, я ехала на своем автомобиле проселочными дорогами штата Пенсильвания до пригородов Нью-Джерси. Рассвет только занимался. На въезде в тоннель Линкольна из моего автомобильного приемника послышалось сообщение, которое полностью завладело моим вниманием. Сразу вслед за новостями о встрече глав государств в Брюсселе диктор произнес: «Прошлой ночью один из самых талантливых писателей Америки погиб при загадочных…» В этот момент я уже въехала в тоннель и прием радиопередачи прекратился, так что дальше я ехала в тишине, лихорадочно соображая, кто этот погибший. Перебирая в памяти, о ком можно было сказать «один из самых талантливых писателей Америки», я заключила, что, если бы это был Йодер, диктор наверняка сказал бы «один из самых популярных писателей Америки», так как это была общепринятая формулировка. «Под такое определение мог бы подойти Стрейберт, — подумала я, — но ему вряд ли бы уделили такое место в новостях». После этого я стала перебирать имена других писателей и на выезде из тоннеля на Манхэттен меня осенило: «Наверное, это не мужчина. Диктор ничего не говорил на сей счет». И, прежде чем радиопередача возобновилась, я быстро пробежалась в памяти по именам писательниц и опять же не нашла, на ком остановиться.

Затем на открытом пространстве радио вдруг громыхнуло оглушающе, ведь я, проезжая в тоннеле, включила громкость до предела: «Президент твердо заявил, что, если законопроект будет представлен с такими оговорками, он наложит вето». Раздраженно вращая ручку настройки приемника, я ехала так медленно по Десятой авеню, что водители автомобилей сигналили мне. Я прослушала окончания нескольких утренних выпусков новостей, и вдруг из приемника прозвучало: «Многие писатели и критики, высказавшиеся в связи с гибелью, отмечали, что Тимоти Талл был одним из наиболее обещающих…» Раздался вой полицейской сирены, замелькали мигалки, и меня прижали к обочине.

Когда полицейский наклонился к окну моего автомобиля и стал кричать, я, должно быть, взглянула на него с явным ужасом на лице:

— Сэр, я редактор издательства и только что услышала, что один из моих авторов…

— А, да, тот парень из немецкой Пенсильвании, забит до смерти, самым ужасным образом… Леди! Леди! Эй, Макс! Она потеряла сознание!

Когда полицейские привели меня в чувство, с дрожью в голосе я пробормотала:

— Извините. Вы не могли бы уточнить имя убитого?

— Нет. Но несомненно, что это убийство и произошло оно в Пенсильвании. Вот почему мы проверяем выезды из Джерси.

— Не могли бы вы помочь мне? Я очень слаба. Мне надо позвонить…

— Леди, здесь нельзя стоять. Дорога переполнена транспортом.

— Погибший, возможно, мой автор.

— Эй, Макс! Присмотри за машиной. Одну минутку. — Он отвел меня к телефону, помог отыскать в сумке записную книжку и дал две монеты, пока я набирала номер репортера из «Таймс»:

— Иззи, это Ивон Мармелл. У тебя есть ночное сообщение об убийстве писателя в немецкой колонии Пенсильвании?

— Пришло после полуночи. В утренние газеты не попало, но два корреспондента работают над ним.

— Имя человека?

— Тимоти Талл. Написал тот самый перевернутый вверх дном роман. Говорили, что он гений, новый Трумэн Капоте.

— Зверски убит?

— По-моему, в первом сообщении от местного шерифа говорилось «страшно избит».

Испугавшись нового обморока, я попросила помощи у полицейского. Затем собралась с силами и дошла вместе с ним до машины.

— Все, как я и думала… Невероятно талантливый молодой человек…

— Вы куда едете?

— Гараж на Шестьдесят девятой Восточной.

— Вы уверены, что сможете доехать?

— Да, — прошептала я, но, взглянув в молодое лицо полицейского, увидела Тимоти Талла, который только начинал свою славную жизнь, и ноги у меня подкосились. Сдерживая рыдания, я не смогла удержаться на ногах и оказалась в объятиях полицейского.

— Помогите мне, пожалуйста, добраться до дома. Мне сейчас опасно сидеть за рулем.

Добравшись до квартиры и постояв под душем, я позвонила одному из литературных редакторов «Таймс», назвала себя и сказала взявшей трубку секретарше:

— Это чрезвычайно важно. Передайте, пожалуйста, Анжелике, чтобы она позвонила мне.

Моя подруга перезвонила мне неожиданно быстро и была готова ответить на мои вопросы.

— У нас есть полный отчет по этому жуткому факту, — говорила она — Но совершенно ничего о мотивах и убийце.

— Продолжай. — Я опустилась в кресло.

— Тимоти Талл, — быстро заговорила Анжелика, — двадцати трех лет, сын беспутных родителей, оба погибли, внук известного сталелитейного магната Ларримора Гарланда, ныне покойного, и его жены, Джейн, все еще здравствующей и известной своими пожертвованиями на цели искусства. Затем говорится немного о «Калейдоскопе» и его перевернутых страницах, упоминается твое имя как редактора, открывшего ему дорогу.

— Это было убийство?

— Мы дойдем до этого. Тело обнаружено в четыре утра, в понедельник, то есть сегодня. Шофером по имени Оскар. На лужайке семейного поместья, в девяноста ярдах[19] от дома. Увечья нанесены неизвестным предметом, тип его не установлен. Рядом находилась убитая собака по кличке Ксерксес. Никаких предполагаемых мотивов. Убийца неизвестен. На трупе и вокруг него — ничего, что изобличало бы преступление, за исключением того, что Талл и его собака пытались защищаться. Его правая рука сломана так, как будто он пытался отразить ею удар. Никаких свидетельств применения огнестрельного оружия. Самого оружия тоже не обнаружено. Будут ли у тебя какие-нибудь комментарии по поводу его смерти?

— Примерно часа в три, не раньше, — ответила я.

— Тогда я скажу Пауле, чтобы она позвонила тебе, — сказала Анжелика. — Мне кажется, она работает над статьей об этом событии.

И когда позвонила Паула — она стремилась узнать как можно больше подробностей, которые бы обострили реакцию публики на эту трагедию, — меня словно прорвало и я рассказала, как встретилась с ним, о его уме, его обходительности с бабушкой и что, несмотря на юный возраст, он не только написал свой поразительный «Калейдоскоп», но и стал преподавателем писательского мастерства в Мекленберге. Это оказалось итогом его молодой жизни.

Завершая разговор, Паула сказала;

— У него осталась какая-нибудь незавершенная работа?

Вспомнив об аккуратно отпечатанном и на три четверти завершенном романе, я почувствовала, что должна немедленно заявить о его существовании. Итак, даже не задумываясь о тех последствиях и конфликтах, которые могла привести в действие, я рассказала:

— В пятницу — это, мне кажется, было первое ноября — я увидела в доме его бабушки почти завершенный роман, готовый на три четверти. Мне было позволено прочесть значительную часть его, и я берусь утверждать, что он станет сенсацией.

— Вы сказали то же самое о его первой работе, увидев ее в рукописи?

— Да, и об этом есть запись.

— Название нового романа?

Я ответила без колебаний:

— «Диалог», и это будет более крупная вещь, чем «Калейдоскоп».

Важно отметить мой следующий шаг, и если кому-то это покажется бездушным после свалившейся страшной новости, то этот человек ошибается. Я — редактор, я сражаюсь за законность существования важного произведения искусства. В эти мгновения я могла думать только о двух вещах: о погибшем писателе и о его незавершенной работе.

Через минуту после разговора с Паулой я уже звонила в «поющий дом», где на телефонные звонки вместо миссис Гарланд отвечала Марта Бенелли. Я была настойчива:

— Это надо не только мне, а в первую очередь ей самой. Скажите, что в ее руках находится репутация ее внука. Скажите ей прямо…

Очевидно, что это были единственные слова, способные заставить подойти к телефону убитую горем женщину, и вскоре мисс Бенелли проговорила: «Она идет». Но прошло еще немало времени, прежде чем миссис Гарланд добралась до телефона, а когда она заговорила, ее голос был похож на загробный шепот:

— Ивон… — В трубке послышались рыдания. — Это не укладывается в голове, но спасибо, что позвонили. Лучше бы вам быть здесь… — Испугавшись, что она вот-вот уронит трубку, я торопливо и настойчиво заговорила:

— Миссис Гарланд, Джейн, мне нужна ваша помощь.

— Моя помощь? Да я едва дышу…

— Джейн! Послушайте! Нам с вами надо многое сделать — и немедленно, — чтобы Тимоти занял свое место в истории литературы — в мире книг.

Последовало долгое молчание, во время которого миссис Гарланд, должно быть, собирала оставшиеся у нее силы, ибо, когда она заговорила вновь, слова, произносимые ею, звучали четко, а в голосе чувствовалась воля к действию:

— Говорите, что я должна сделать.

— Мне кажется, Тимоти оставил рукопись у вас в тот день, когда я увидела ее.

— Да, оставил.

— И она все еще у вас?

— У меня.

— Хорошо. Миссис Гарланд, нам с вами придется побороться, чтобы утвердить законность вклада Тимоти. А теперь слушайте внимательно, что я скажу вам, так как каждое указание может иметь решающее значение. Найдите рукопись и отдайте ее мисс Бенелли. Пусть она немедленно отнесет ее в копировальное бюро Дрездена и снимет по три копии с каждого листа. Внизу каждой страницы должно быть указано сегодняшнее число, 4 ноября, и ее фамилия. Затем она должна отнести всю эту кипу в нотариальную контору, где ей упакуют один экземпляр в пачку, опечатают ее сургучной печатью и заверят сегодняшним числом, указав библиотекаршу в качестве свидетеля. После того как это будет сделано, она должна отнести опечатанный пакет в банк, арендовать депозитный сейф на свое имя, положить в него рукопись, закрыть сейф, а ключ оставить у себя. Затем она может вернуть оригинал и две копии вам. Вы оставите оригинал себе, а две ксерокопии вышлете мне.

— Вы хотите повторить эти указания мисс Бенелли? — спросила она.

— Да, и скажите ей, чтобы она взяла карандаш и бумагу.

Только тогда у меня появилась уверенность, что рукопись будет защищена, и я сказала миссис Гарланд:

— Это ужасно! Услышав о случившемся, я упала в обморок, и полиции пришлось отвезти меня домой.

— Я вряд ли перенесу это… Я так любила его, и он подавал такие надежды.

— Вот для того, чтобы защитить эти надежды, мы и должны нотариально засвидетельствовать все, что мы делаем, — говорила я. — Пройдут годы, и найдутся люди, которые станут заявлять, что он не писал своей второй книги. Что это мы сфабриковали ее после его смерти.

— Мы с вами не позволим этому случиться, — обещала миссис Гарланд.

Затем я сделала еще несколько коротких телефонных звонков. На работу я сообщила, что должна немедленно возвратиться в Пенсильванию, и попросила, чтобы один из наших сотрудников по имени Чак взял в гараже мой автомобиль и отвез меня в Дрезден, ибо я после обморока не рискую садиться за руль. Покончив с этим, я почувствовала, что не могу не сообщить о случившемся Карлу Стрейберту, так как он был близок с Тимоти в интеллектуальном плане, как никто из нас. Однако меня останавливало то, что после его публичного отречения от «Кинетик» и меня, несмотря на частичное восстановление наших отношений за обедом в ресторане «7+7», между нами остались кое-какие трения из-за его дикой рецензии на «Каменные стены». Теперь мне придется чуть ли не ежедневно контактировать с ним, обсуждая очень щепетильные вопросы, и я не была уверена, что мы выдержим с ним подобное напряжение. Однако я знала, что звонить ему все равно придется, но внутренний голос подсказал, что вначале следует позвонить Дженни Соркин:

— Дженни? Это Ивон Мармелл. Давайте не будем плакать, ни вы, ни я… Тимоти оставлял вам что-нибудь из своего нового романа? Ох, слава Богу! Лучшую часть главы? Три отдельные сцены, не связанные между собой? Я дам вам странные, но совершенно необходимые указания, и я хочу, чтобы вы выполнили их до мельчайших деталей. — Повторив то, что уже говорила библиотекарше, я добавила: — Если вам понадобятся для этого деньги, возьмите в долг. Я буду в гостинице сегодня после полудня. Никому об этом не говорите. Никому. Мы принимаем эти меры безопасности, чтобы защитить репутацию замечательного молодого человека, которого знали и вы, и я. Помогите мне в этом.

Стрейберту я звонила с замирающим сердцем, потому что совершенно не представляла, какой будет его реакция на мой звонок. Его долго искали, наконец он подошел, и в трубке прозвучало:

— Ивон, слава Богу, что вы позвонили. — И послышались рыдания. Но, взяв себя в руки, он продолжил: — Я пришел в аудиторию, еще ничего не зная, и тут один из студентов выпалил: «Профессор, вы знаете, что вчера вечером убит Тимоти Талл?» Мне пришлось прервать занятия и уйти в комнату отдыха, где я сейчас нахожусь.

— Карл, если мы забудем все, что случилось в последнее время…

— Ивон, я хочу объяснить, почему мне пришлось оставить вас и «Кинетик»…

— Карл, я повторяю, забудем это. Срочно нужна ваша помощь.

— Чем я могу вам помочь?

— Помогите мне защитить репутацию Тимоти. Его место в литературе. — Эти слова произвели на него такой же эффект, как и на миссис Гарланд.

— Что я должен сделать?

В следующие минуты выяснилось, что Тимоти оставил у него два значительных раздела своего романа, но опять-таки это были изолированные отрывки, никак не связанные с другими. Как и Дженни, он предполагал, что Тимоти собирался использовать их в заключительной части своего романа. Как только я принялась перечислять ему свои указания, он прервал меня:

— Я понимаю вашу озабоченность и разделяю ее. Мы должны добиться признания подлинности этого материала. Я немедленно сделаю ксерокопии с указанием даты.

— И заверите их у нотариуса.

— Безусловно, — обещал он.

— Не могли бы вы подъехать в Дрезден? И встретиться со мной в три часа в гостинице? Я сейчас отправляюсь туда.

— Увидимся там.

Наконец я позвонила новому президенту «Кинетик» и сказала ему:

— Во всей этой трагедии есть одно светлое пятно. Тимоти Талл оставил после себя великолепную рукопись, которую я прочла процентов на восемьдесят, но меня заверили, что всего написано процентов девяносто. Я хочу, чтобы вы дали мне устное обещание, которое я не буду предавать гласности до тех пор, пока мы с вами не оговорим все детали письменно, что, если я смогу опубликовать рукопись Талла в надлежащем виде и добьюсь успеха, который я предвижу, вы от лица «Кинетик» и во имя всего лучшего в американской художественной литературе пожертвуете часть прибыли отделению писательского искусства Мекленбергского колледжа, где Талл учился своей профессии, а затем преподавал. Договорились? Хорошо. Нет, я не приеду, потому что мне надо вернуться в Дрезден, чтобы помочь его бабушке с похоронами. Одобренное вами пожертвование вернется в «Кинетик» сторицей.

Когда с этим было покончено, с Чаком — в качестве шофера — я отправилась в Дрезден, но не успела еще машина въехать в тоннель Линкольна, как я уснула.

Конец заявления миссис Ивон Мармелл.

Свидетели: Вальтер Стампф

Леонард Дрейфус

Дрезден, Пенсильвания

Отпечатала: Фанни Трумбауэр.

* * *

СРЕДА, 6 НОЯБРЯ. Я привела полицейский отчет Ивон Мармелл, чтобы объяснить, почему не могла собственноручно описать предыдущие дни. Смерть Тимоти, оборвавшая жизнь, которую я пестовала, убийство такого многообещающего мальчика и таким варварским способом привели меня в состояние шока, который усиливался холодным осознанием того, что с его смертью исчезает всякая надежда на продолжение славного рода Гарландов. Я впала в такое болезненное смятение, что только забота мисс Бенелли, да спокойный голос Ивон Мармелл из Нью-Йорка помогли мне пережить этот день. К вечеру, когда Ивон и ее водитель добрались до Дрездена, я уже была на ногах. Она позвонила мне и спросила:

— Вы сможете увидеться с Карлом Стрейбертом сегодня в три часа? Я попросила его подъехать, чтобы обсудить положение с рукописью.

Впервые за день дело касалось живых людей, и я сказала:

— Пора вам опять начать работать вместе.

Прежде чем появиться кому-то из них, в мою дверь постучалась Дженни Соркин, которая могла бы стать женой моего внука.

Когда мы сели в глубокие кресла перед окнами, выходившими на место убийства, я сказала, пытаясь сдержать слезы:

— Мне бы очень хотелось, Дженни, чтобы это был случай, о котором я однажды читала в романе XVIII века. Мой внук убит в схватке с герцогом Фландрским, а вы его дама сердца, за которой он ухаживал. Вы пришли сказать мне, что беременны и что мы с вами будем растить его сына. О Боже, как мне хочется, чтобы это было наяву, Дженни. — У меня хлынули слезы, но, прежде чем она смогла что-то сказать, я добавила: — Вот что получается, когда вас, писателей, воспринимаешь всерьез.

В своей открытой манере, которая так импонировала мне, она произнесла:

— Боюсь, что я не ношу в себе его семя, миссис Гарланд, но у меня есть зародыш завершающей части его романа и указания миссис Мармелл, как сохранить его.

Вскоре к нам присоединился профессор Стрейберт, которого мы встретили как блудного сына. Мисс Бенелли сказала:

— Библиотека словно опустела с тех пор, как вы перестали бывать в ней.

— Нам с Тимоти не хватало вас. — Это вступила Дженни и обняла его. — Вы научили нас держать носы в нужном направлении.

Ему пришлось вытирать слезы.

Через несколько минут появилась миссис Мармелл, чьей первейшей задачей после того, как утешить меня, было навести мосты с профессором Стрейбертом, с которым она встречалась впервые после нашего обеда в «7+7». В глаза бросилось, что эта встреча доставляет ему больше волнений, чем ей.

— Здравствуйте, Карл. Я благодарна вам, что вы смогли приехать, чтобы помочь нам, — произнесла Ивон и поцеловала его в щеку.

У нее появились наполеоновские замашки, ее выдержка и напор восхищали меня.

— Можем ли мы в приватной беседе восстановить все передвижения Тимоти за последние дни? — И, когда мы стали вспоминать все, что происходило после ее звонка ранним утром знакомому редактору в «Таймс», она включила свой магнитофон, чтобы не упустить какую-нибудь важную деталь.

Первой начала Дженни:

— В субботу вечером у него было свидание со мной в «Нечистой силе» — это забегаловка в колледже, где мы встретились еще с двумя парами. Одна пара проводила Тимоти до общежития, другая отправилась со мной. Никаких сцен или чего-то подобного. Время было около часа ночи.

Потом Дженни рассказала, что в воскресенье Тимоти в компании четверых мужчин и двух женщин — все они из колледжа — ходил в поход вдоль берега Ванси. В конце двенадцатимильного перехода их с Дженни ждала его машина. На открытом воздухе, в котором уже чувствовалось первое дыхание ноябрьского мороза, они устроили пикник в студенческом городке. В конце его, примерно в семь вечера, Тимоти сказал: «Я ночую сегодня в „поющем доме“. Бабушка живет одна, и ей доставляет удовольствие видеть меня время от времени».

Теперь настала моя очередь, и, как ни тяжело это было, мне все же удалось, хотя и с частыми остановками для того, чтобы вытирать слезы, поведать все, что я знала:

— То, что мы услышали от Дженни, вполне вяжется с последующим. Он приехал один около семи тридцати вечера и сказал, что уже поел, но не откажется от порции ромового мороженого с изюмом, которое, как он знал, всегда стоит в моем холодильнике. Лакомясь мороженым, мы говорили о его рукописи, которую я нашла вполне профессиональной и остроумной. Я сказала, что беру на себя смелость заявить, что она удалась, за исключением одного места на странице девяносто. Он попросил показать ему это место и воскликнул: «Ничего удивительного! Машинистка пропустила целый кусок». Взяв ручку, он сделал пометку, что нужно будет вставить пропущенные абзацы. Мы посмотрели конец сериала Д. Б. Флетчер, в котором она раскрывала очередное преступление, и отправились спать. После этого никто не видел его живым, кроме убийцы.

Затем инициативу взяла Ивон, начавшая с извинения:

— Я могу показаться бессердечной, поднимая эти вопросы в скорбное время, но мы четверо несем ответственность за литературную репутацию талантливого молодого человека. Шаги, которые мы предпримем в ближайшие дни, определят, каким он запомнится людям. Прежде всего, миссис Гарланд, есть ли у вас какой-либо документ, дающий вам право на рукопись? Принадлежит ли она вам?

— Предвидя нечто подобное, мои адвокаты настояли на двух заявлениям: моем, по которому все переходит к Тимоти, и его, в соответствии с которым все, принадлежащее ему, становится моим, — ответила я спокойно.

— Хорошо. Мы можем двигаться дальше.

Следующий вопрос миссис Мармелл был адресован мисс Бенелли:

— Вы сняли копии с рукописи, все заверили и сдали одну на хранение в банк? Хорошо. Книга может стать чрезвычайно важной — если будет правильно преподнесена. Карл, я вижу ее как коллективный труд пяти авторов объемом в сто шестьдесят страниц, если удастся восстановить заключительные страницы, поэтому хочу, чтобы вы написали вступительный очерк за своей подписью, объемом в тридцать две страницы, о том, какой ее замышлял и видел Тимоти, об условиях, в которых она писалась, и, самое главное, о его привычке показывать вам с Дженни и своим коллегам готовые разделы по мере их появления. Вы должны заявить, что он обсуждал с вами свои планы завершения книги. — Она щелкнула пальцами. — Зачитывал ли он когда-нибудь свой текст студентам своего класса? Прекрасно! Дженни, я хочу, чтобы вы собрали с полдюжины заверенных заявлений студентов о том, что он рассказывал им о своей работе над книгой. Карл, постарайтесь припомнить самого способного из студентов, и я предложу ему написать одну-две странички воспоминаний. Надо только, чтобы он указал, что именно читал им Тимоти из своей книги.

Обращаясь к Карлу, она предупредила его:

— Вы должны быть самым что ни на есть скрупулезным летописцем, поскольку только так можно оправдать наши коллективные усилия по завершению рукописи. Поэтому писать вы будете под своим именем.

— Разумная стратегия, — сказал Стрейберт, и все согласились с этим.

— Давайте проясним один момент. — Ивон прервала свой инструктаж. — Я называла три разных показателя завершенности рукописи: семьдесят пять процентов, восемьдесят и девяносто. На каком из них мы остановимся?

Стрейберт и Дженни оба указали на восемьдесят, и Ивон продолжила:

— Теперь самое главное. У вас, Карл, два раздела, которые он давал вам почитать, а у вас, Дженни, три. — Стрейберт бросил быстрый взгляд на свою бывшую студентку. — А вот есть ли у вас страницы, над которыми он все еще продолжал работать — еще набело не отпечатанные?

Оба — и Стрейберт, и Дженни — достали из своих портфелей листы, на которых была видна правка, сделанная рукой Талла.

— Потрясающе, — вырвалось у Ивон. — Четыре фотокопии нужно будет воспроизвести в вашем очерке, Карл, чтобы исключить всякие сомнения в их подлинности. — Возвращая черновики, она спросила: — Располагаем ли мы чем-нибудь в подтверждение того, как он собирался закончить свою книгу? Какие-нибудь записки? Фрагменты?

Стрейберт молчал, а Дженни заговорила:

— Он рассказывал мне об этом. Я ясно представляю себе, что было у него на уме.

— Но это не документально. А есть какие-нибудь заметки?

— Нет, но если вы посмотрите на ксерокопии моих страниц, то в трех местах найдете мои заметки с соображениями о том, как эти страницы, которые он давал мне посмотреть, будут вписываться в его общий замысел.

— Где? Где? — И, когда Дженни показала эти страницы, мы убедились, что все это именно так. Там были ее пометы на полях, увязывающие отдельные наброски Талла в единую картину, а также ее оригинальное замечание — «Кайф!», выражавшее высшую степень качества.

— Этому нет цены! — воскликнула Ивон. — Рукопись может быть закончена, и тысячи людей будут читать ее, сотни тысяч. — Затем она дала ряд строгих указаний, не допускавших никаких отклонений: — Карл, вы можете приступить к работе над своим очеркам немедленно? Все подтверждайте документально. Давайте назовем его как-нибудь вроде «Талл в Мекленберге». Но, прежде всего, Карл, и вы, Дженни, давайте пообедаем в гостинице и попытаемся свести воедино пять ваших разделов. В опубликованной книге мы ясно покажем читателю, что роман включает часть, законченную и отредактированную Таллом; пять разделов, написанных, но не отредактированных и не отшлифованных автором, и те короткие связки, которые были предложены нами, но не были выверены им. Все должно быть честно и открыто. — Встав со своего кресла, она подошла ко мне: — Рукопись Тимоти должна предстать сенсационной книгой, которую будут изучать десятилетиями.

— Мне очень бы хотелось этого, — согласилась я. — Но важнее всего, что этого хотел он. Давая мне незавершенную рукопись, он заметил: «Эта книга будет гораздо лучше первой».

Тут Ивон повернулась и спросила:

— Это попало на пленку, Карл? — И, когда они уходили, я услышала, как она попросила его: — Ну а теперь расскажите мне о своем новом сказочном отделении в Темпле.

* * *

ЧЕТВЕРГ, 7 НОЯБРЯ. Последние четыре дня я поддерживала постоянные контакты с человеком, к которому прониклась большим уважением. Капитан Вальтер Стампф из нашей дрезденской полиции напоминает мне Германа Цолликоффера в молодости. Такой же плотный, с заостренной головой, мощной шеей, широкими плечами и короткими пружинистыми ногами, которые не знают усталости. Краснолицый и покрытый испариной даже в ноябре, он работает как заведенный. У него забавный немецкий акцент, из-за которого его речь иногда может показаться безграмотной, хотя он получил образование в университетах Франклина и Маршалла. Судя по тому, что я видела и слышала о нем, он просто бульдог, а не человек. Каждый раз, когда мы расстаемся, он говорит: «Миссис Гарланд, мы найдем, кто это сделал».

Первый раз я увидела его около четырех часов утра в день убийства. Мой шофер Оскар, услышав в два часа лай собаки, узнал голос Ксерксеса, но он не понял, почему в такое время тот находится на улице. Заснув вновь, он проснулся в четыре и, отправившись на поиски Ксерксеса, обнаружил тело. С громким криком он бросился в дом, разбудил меня, и я, выбежав на лужайку в ночной сорочке, увидела зрелище, от которого кровь стыла в венах. Это было так ужасно. Кругом кровь… И поза убитой собаки, показывающая, что она до конца защищала своего хозяина… Меня трясло. Оскар произнес: «Оставайтесь здесь. Я позвоню в полицию».

Он дал мне фонарик, но я выключила его, не в силах смотреть на кровавое месиво, и в холодной темноте чувствовала, что это — катастрофа.

Оцепеневшая, я охраняла тело, пока капитан Стампф не подъехал на своей полицейской машине с включенной сиреной и сверкающими мигалками. Осветив фонариком изувеченные тела Тима и Ксерксеса, он пробормотал: «Безумец!» — и начал свою работу.

Вызвав по радио помощников, он расставил их так, чтобы никто не мог потревожить тело и затоптать возможные следы на лужайке. Затем, отступив назад, чтобы видеть обезображенный труп, он поклялся перед своими сотрудниками найти того, кто это сделал.

Солнце еще не успело взойти, а он уже собрал все, что было известно о моем внуке, о его знакомых, о том, где он бывал в последние дни. Его сотрудники связывались с редакциями газет в Филадельфии и Нью-Йорке, а он в это время отправился (даже не позавтракав) в колледжи, чтобы взять показания у тех, с кем работал Тимоти, в том числе и у Дженни Соркин. Страшная новость, которую он принес, потрясла всех. Президент Росситер прибежал в пижаме, поверх которой был наброшен пиджак от вечернего костюма. Все говорили о прекрасном характере Тимоти, его блестящих способностях и о том, что у него не было врагов. В Мекленберге Стампфу не удалось найти ни одной зацепки.

Вернувшись назад, он провел два часа в Ньюмюнстере, где опрашивал каждого, кто мог иметь сведения о связях Тима или его передвижениях. Но, с кем бы он ни разговаривал, всюду слышал одно и то же:

— Прекрасный молодой человек! Учился в нашей школе только до седьмого класса, но никогда ни в чем замешан не был.

— Он встречался с кем-нибудь из местных девушек?

— Ему бы не позволили этого. После того как его родители погибли в автомобильной катастрофе, Тима взяла к себе бабушка, которая держала его в ежовых рукавицах. Она же и определила его в закрытую частную школу в Потстауне.

— Я считал, что отсюда он пошел учиться в Рединг?

— Да, это так. Думаю, там было неподходящее для него окружение. Во всяком случае, бабушка быстренько вырвала его оттуда и отправила в частную школу. Дисциплина там была получше.

Посещение школ в Рединге и Потстауне дали то же самое:

— Нельзя сказать, чтобы у Тима здесь были неприятности. Прохладное отношение к учебе, и не более того. Он водил компанию только с лучшими детьми. Девочки? Нет, об этом нам неизвестно.

В потстаунской школе Хилл об убийстве знали из сообщения, прозвучавшего по радио, поэтому там заранее приготовили личное дело, которое было безупречным: «Прекрасный ученик. Досрочно сдал экзамены в колледж. Хорошо играл в теннис. Превосходно писал сочинения и был удостоен премии Эдмунда Уилсона, выдающегося литературного критика, начинавшего свой путь в нашей школе. Неприятности? У Тимоти не было ничего подобного. Дурные компании? В нашей школе нет таких. Девочки? Нам ничего не известно об этом».

Поскольку наша усадьба находилась всего в десяти милях от центра Аллентауна, Стампф поспешил туда, но местной полиции не было известно даже имя погибшего. Не знали там и случаев хулиганства, связанных с нашей усадьбой: «Наши хулиганы считают, что она слишком хорошо охраняется полицией Дрездена, так что им даже в голову не приходит забраться туда».

Ничего здесь не добившись, он устремился по шоссе в Бетлехем, расположенный столь близко, что невозможно даже заметить, когда ты выехал из Аллентауна и когда въехал в этот промышленный центр. В офисе сталелитейной компании Стампф осторожно поинтересовался, не нажил ли Ларримор Гарланд себе врагов за время управления этим огромным комбинатом.

— Во время забастовок страсти, конечно, накалялись до предела, но Ларримору всегда удавалось сводить разногласия только к вопросам оплаты труда. Он никогда не доводил дело до того, чтобы кто-то обиделся на него лично.

— С профсоюзами, может быть, да. А как насчет обид в руководстве по поводу таких вещей, как, например, повышение в должности?

— Ничего подобного не было. Мы искренне горевали, когда Ларримор умер.

— А конкуренты?

— Им не на что было обижаться.

— Но кто-то яростно ненавидел его внука. Я убежден в этом.

— Капитан Стампф, в нашей отрасли обиды, связанные с делом, если таковые были вообще, не вымещаются на внуках.

— Кто-то все-таки выместил их на Тимоти Талле, и довольно зверским образом. Я был бы благодарен за любые догадки по этому делу, если они появятся у вас позднее.

Итак, в пять часов тридцать минут в понедельник, как раз в тот момент, когда заканчивалось наше совещание по поводу рукописи Тима, Стампф заехал ко мне, чтобы сообщить о ходе расследования. Увидев моих гостей, он припомнил, что Ивон обращалась к нему за консультацией в связи с покупкой дома:

— Как ваша сделка с Трокселем?

— Мы оба остались довольны ею.

— Поскольку вы все собрались здесь и каждый из вас заинтересован в этом деле, позвольте мне сообщить, как идет следствие. Коронер полагает, что смерть наступила примерно в два часа ночи. На полицейских снимках видно, что смерть могла наступить от любого из шести или семи ударов, так что некоторые из них наносились, когда он уже был мертв. Прошу прощения, мэм.

— Продолжайте, — сказала я.

— Я побывал в местной школе, в Потстауне, в колледже. Ни одной зацепки. Никаких дурных компаний, ни врагов, ни девиц, желающих поквитаться. Нет врагов у семьи и в сталелитейной компании, отсутствуют какие-либо зацепки в Аллентауне, а в наших дрезденских архивах нет даже сведений о том, что на него налагался штраф за нарушение правил дорожного движения.

— А что у вас есть? — спросила я, и он ответил:

— Ничего, кроме огромной решимости раскрыть это дело, которое пока напоминает загадку, но не может остаться таковой по причине количества пролитой крови и открытого характера местности. Кто-то должен был видеть что-нибудь.

В отличие от капитана Стампфа, лихорадочно гонявшего своих людей в поисках каких-то улик, Ивон спокойно и умело руководила подготовкой материала «Талл в Мекленберге», добиваясь, чтобы каждый был занят своим делом. Стрейберт немедленно приступил к очерку на тридцати двух страницах. Дженни писала воспоминания о Тимоти. Мисс Бенелли наводила справки, сама же Ивон сидела в гостинице и составляла подробную докладную записку. А я выверяла все полученные сведения.

Вечером Ивон убеждала меня:

— Мы делаем книгу, которую прочтет каждый, кто ценит литературу. Книгу, которой будут восхищаться, если хотите. — С этими словами она села в автобус и отправилась в Нью-Йорк.

А капитан Стампф по прошествии трех тяжелых дней смог лишь повторить свою прежнюю фразу:

— Мы найдем того, кто сделал это.

* * *

СРЕДА, 13 НОЯБРЯ. Наблюдая за энергичными, но тщетными усилиями капитана Стампфа, его подразделения и нескольких полицейских штата, взаимодействующих с ним, я обратила внимание, что этим делом особо озабочены два частных лица.

В колледже во время заседания по распределению средств, предоставленных Лукасом Йодером, тот бросился ко мне. Йодер очень волновался, выражая свои соболезнования:

— Каждый, кто знал Тимоти, разделяет вашу скорбь. Он был редкостным парнем, и мы найдем преступника, сделавшего это. Миссис Гарланд, мы найдем его. — Он показался мне таким расстроенным, что я, улучив момент, поинтересовалась у Эммы:

— У Лукаса что-нибудь стряслось? Он такой взвинченный.

— У него все валится из рук, — печально промолвила она. — Убийство для него оказалось очень сильным ударом. Он постоянно твердит: «Такое не должно было случиться в Грензлере», и проникся такой ненавистью к убийце, словно пострадал сам лично. В довершение ко всему, у него не ладится работа над очередным из магических знаков, и не дают покоя синяки, полученные в споре о Паунде.

— Следите за ним, Эмма. Хороших людей не так уж много на этом свете.

— Когда у него были подобные депрессии, он всегда находил утешение, посещая по вечерам Германа Цолликоффера. Он говорит: «Герман сам от земли и меня возвращает на землю». Но теперь даже это не помогает, потому что, когда Лукас приходит к нему, тот ни о чем не хочет говорить, кроме убийства. Они просто помешались на этом.

Услышав, что два моих земляка, Йодер и Цолликоффер, всячески пытаются выяснить, кто убийца, мне нестерпимо захотелось узнать, как далеко они продвинулись в своих поисках, и я спросила Эмму:

— Можно мне завтра заехать к вам поговорить?

Когда я приехала на их ферму, там меня ждали не только Эмма с Лукасом, но и Цолликоффер. Первым заговорил Лукас:

— Я души не чаял в Тимоти и с большим уважением относился к его творчеству. У нас были расхождения во мнениях, например, по вопросу о Паунде, когда он резко выступил против меня, но в его возрасте именно так и поступают.

Я одобрительно кивнула в ответ на его слова, и он продолжил:

— Два источника, из которых я пытаюсь почерпнуть сведения об убийстве, дают прямо противоположную информацию. На почте время от времени возникают слухи, часто не связанные друг с другом и больше похожие на ребусы. В лице Цолликоффера я нашел терпеливого и проницательного аналитика — он не раз за свою долгую жизнь в Дрездене наблюдал, как разгадывались неразрешимые на первый взгляд загадки, когда их тщательно анализировали или когда они оказывались в руках умных полицейских. В результате долгих наблюдений за подобными делами в нашей округе — от Бетлехема на севере и до Ланкастера на юге, — он открыл для себя одну непреложную истину: «Лукас, везде действует одно и то же правило: если это преступление не на сексуальной почве, значит, здесь замешаны деньги. Ты удивишься, как часто это правило срабатывало при выяснении мотивов, которые в конечном итоге приводили к преступнику».

Я не знала Цолликоффера близко, по сути дела, мы встречались лишь дважды — когда Йодеры приводили его с женой ко мне на коктейль и когда я устраивала обед в «7+7». Но то, что я услышала сейчас, заставило меня по достоинству оценить его аналитический ум.

— Замешана ли здесь какая-нибудь девушка? — спросил он.

— Нет, — ответил Йодер, — кроме серьезной молодой писательницы по имени Дженни Соркин… если только полиция говорит нам все, что знает.

— Она не обязана этого делать, но я не слышал ни о какой другой девушке, а вы?

— Ни словечка, — заметил Лукас, — а в колледже любят пошептаться по таким поводам.

— Значит, это деньги.

Догадка Цолликоффера показалась мне разумной, и я спросила:

— У вас есть что-нибудь еще? Даже такое, что может показаться совсем незначительным?

— Одна из газет в Филадельфии как-то опубликовала статью о вашем мальчике, — напомнил Цолликоффер. — Может быть…

Я прервала его:

— Лукас, можно воспользоваться вашим телефоном?

Когда Стампф взял трубку, я спросила:

— Вам известно, что несколько лет назад в «Филадельфия инкуайер» была статья о перевернутом романе Тимоти и в ней сообщалось, что мой внук — миллионер или что-то в этом роде? Не могла ли она навести на его след какого-нибудь маньяка?

По его реакции можно было определить, что он раздражен моим вмешательством:

— Миссис Гарланд, экземпляр этой газеты лежал у меня на столе в три часа дня в день убийства.

— Хорошо работаете, — сказала я, и он добавил:

— Статья действительно вышла с фотографией вашего мальчика и действительно намекала на то, что он очень богат. Так что предчувствие вас не обманывает. Мы найдем убийцу.

Когда я пересказала слова Стампфа, Цолликоффер кивнул:

— Он прав, вы знаете. Мы найдем его. — Мне оставалось только благодарить судьбу за то, что по следу шел такой упорный человек, как Цолликоффер.

* * *

СУББОТА, 16 НОЯБРЯ. Тот факт, что нам с Йодером приходилось часто встречаться в колледже по различным вопросам, имел две положительные стороны. Это отвлекало меня от мыслей об ужасной утрате и давало мне возможность получше узнать человека, которого так любили в Америке. А недавно открылась еще и третья сторона, когда я получила возможность наблюдать, как у писателя рождается замысел романа. Для такой закоренелой любительницы чтения, как я, это была новая привилегия.

Все вышло совершенно случайно. В конце одного из таких заседаний я спохватилась, что не сказала Оскару, когда ему следует заехать за мной. Оказавшись без машины, я вынужден был воспользоваться предложением Йодера и отправиться домой вместе с ним. Вместо того чтобы ехать прямо к моему дому, мы двинулись проселочными дорогами, петлявшими среди полей, которые в это время года были облачены в свои лучшие наряды.

— Если бы вернулись мои сорок лет, — грустно заметил Лукас, любуясь красотами родного края, — я бы смог оказать людям важную услугу.

Когда я поинтересовалась, в чем эта услуга могла бы состоять, он поведал об этом так, словно говорил с незнакомым человеком, а не с женщиной, которая только что пережила убийство собственного внука:

— Я бы взялся за роман об этой трагедии. Место действия — Грензлер. Привычные мне персонажи. Все дышит миром, и вдруг происходит это ужасное убийство. — Он помолчал, раздумывая над возможными подходами к нему: — Мне бы не хватило смелости показать то, что увидели вы, на лужайке. Слишком ужасно. А вот окружение, мысли, связанные с происшествием, и конечный смысл — я бы мог заставить их послужить великой цели. — Но тут он замолчал, словно отказался от своей идеи.

Однако через некоторое время, не в силах оставить захватившие его мысли, он стал перебирать в уме тех, кто мог бы написать такой роман:

— Стрейберт мог бы сделать это. Дженни Соркин тоже могла бы, но она слишком причастна ко всему этому-лично, и к тому же она новенькая в наших местах. Есть многообещающий парень в Рединге, он мог бы, если бы был постарше. Есть еще один преподаватель в Ла-Фейетте, к которому я отношусь с большим уважением, но он придерживается другой точки зрения на подобные вещи. — И тут ему в голову пришла совсем неожиданная мысль: — Человеком, способным сделать это, несомненно, был сам Тимоти Талл! Он бы продемонстрировал принципиально новый подход. Не знаю, какой именно, но тут были бы и вспышки озарения, и разрывы повествования, и многоликие персонажи. Он нашел бы такой ход, который как нельзя лучше отвечал бы действию романа. Результат мог превзойти все ожидания.

Невозместимость утраты, которую общество понесло со смертью моего любимого внука, и идея написания романа об убийстве подействовали на него так, что вместо прямого пути через Дрезден по автостраде он пустился в объезд по университетской дороге, огибавшей колледж, словно надеялся встретить на ней голосующего Тимоти, и едва сдерживал рыдания, пока мы колесили по ее пустынному и пыльному полотну. Мы почти заблудились, а когда разобрались, где находимся, выяснилось, что крутой поворот вправо ведет туда, где находится ферма Цолликофферов.

— Заедем и узнаем, нет ли у них новостей.

Когда мы вошли в кухню, Фрида с Германом готовили ужин. В воздухе носились соблазнительные запахи.

— Щас позовем Эмму и уже устроим праздник, — обрадованно выкрикнула Фрида на своем немецком наречии.

Герман отвел нас с Йодером в сторонку:

— Я все думаю о той статье про Тимоти и его миллионы. Кто в наших краях мог видеть газету, издающуюся в другом городе? Уж конечно, не обычные негодяи из Ньюмюнстера или Дрездена, о которых известно полиции. Скорее всего, кто-то из студентов колледжа, где эти газеты имеются в библиотеке. Сдается мне, что вы найдете убийцу среди его друзей из колледжа.

Но Лукаса интересовал другой подход к этому делу:

— Возвращаясь окольными путями домой, я думал — или, скорее, фантазировал — о том, как бы обошелся с этой историей сам Тимоти Талл — писатель, понимающий эти края и их людей. Если бы он был жив, я бы задал ему такой вопрос: «Хорошо зная нас, что ты можешь сказать, какого сорта мужчина или женщина из нас — а не из чужих — могли бы совершить подобное?» А теперь представь, что ты молодой Тимоти. Тотже самый вопрос: «Кто из немцев способен на такое, Герман?»

— Хороший вопрос, Лукас. — Цолликоффер откинулся на стуле, демонстрируя подтяжки с ремнем. — Предположим, что это был кто-то из нас. — И он медленно начал рисовать словесный портрет, состоявший из черт знакомых ему людей. — Не нашего возраста. Мы слишком старые, чтобы решиться на подобное. Слишком слабые, чтобы действовать с такой силой, даже в ярости. Крепкие кости не так-то легко сломать.

— Они были сломаны?

— Ты разве не читал заключение эксперта? Сломаны правая рука и левая скула. Это были удары страшной силы. — Меня передернуло, но Цолликоффер не стал обращать на это внимания. — Лукас, им был мужчина. Даже самой сильной женщине это не по плечу. Мужчина лет до сорока пяти, мне думается. Не способный контролировать себя, потому что он продолжал наносить удары даже тогда, когда все уже было кончено.

— У тебя получается какое-то чудовище.

— О, нет! И адвокаты, и священники способны выделывать кошмарные вещи, если они застигнуты врасплох, не так ли, миссис Гарланд? Или когда они напуганы до смерти. Кстати, на месте убийства ведь была собака?

— Да, — ответила я. — Симпатичный Лабрадор по кличке Ксерксес.

— Но ведь его держали в доме?

— Да. Когда Тимоти оставался у меня, Ксерксес спал на его кровати.

— Итак, человек, который скрывается среди нас, немцев, это мужчина в возрасте, скажем, от восемнадцати до сорока пяти лет. Достаточно сильный, чтобы нанести столь мощные удары, и достаточно свихнувшийся, чтобы пойти на такое. Скорее всего, фермер, раз у него такая сила. Наслышанный о миллионах Талла. Три года раздумывавший, прежде чем решиться. — Он остановился. — Предположим, что он прочел или услышал о богатстве, когда ему было девятнадцать или двадцать. Но тогда у него еще не было смелости. Теперь ему двадцать два-двадцать три. Надо двигаться в этом направлении. — Но сказав это, он тут же поправился: — Нет, я все же думаю, что такой тип не мог видеть этой газеты. Им должен быть кто-то из колледжа — может быть, даже какой-нибудь футболист. Эти стероиды, которыми они пользуются, могут придавать им огромную силу. Запомните, Лукас, убийца должен быть чуть ли не гориллой. Имейте это в виду.

— Кто бы ни был убийца, он не извлек никакой прибыли из смерти Тимоти, — заметила я, желая вернуть их на землю. — А что, если это была попытка похитить его с целью выкупа?

Вопрос показался Цолликофферу совершенно нелепым.

— Миссис Гарланд, — терпеливо разъяснил он. — Убийца вовсе не собирался убивать вашего внука. А похищение вообще исключается. Ведь Тим был взрослым и довольно крепким парнем. Убийцу застали врасплох. Тим с собакой столкнулись с ним, и он набросился на них от неожиданности. Машинально, можно сказать.

— Каковы были тогда его намерения?

— Ограбление. Замышлялось обычное ограбление. В руках у него было какое-то приспособление, чтобы проникнуть в ваш дом. Все, что он собирался сделать, так это украсть сколько-то денег, если они попадутся под руку, или, возможно, телевизор или видеомагнитофон. Кража, которая вылилась в убийство.

Прежде чем я успела сказать, как это ужасно сознавать, что Тимоти погиб из-за каких-то вещей, послышался звук подъезжающей машины и перед домом появилась Эмма. Войдя в кухню, она не удержалась от упрека в адрес мужа:

— Я давно приготовила ужин. Где ты был?

Он показал на меня:

— В колледже.

Она обняла меня и сказала:

— Вы правильно делаете, что не даете горю одолеть себя.

Я с завистью смотрела, как все четверо энергично принялись за знаменитую еду Фриды Цолликоффер.

— Вы едите, как птичка, — кудахтнула в мою сторону Фрида, а мне-то думалось, что я налегаю изо всех сил.

* * *

ПЯТНИЦА, 29 НОЯБРЯ. С тяжелой утратой мне помогали справиться две вещи. В трудные времена облегчение мне всегда приносили книги, поэтому я вновь обратилась к своим старым знакомым, которых открывала для себя в разные периоды жизни: «Зеленые особняки» — в детстве, «Сладкая отрава» — когда стала постарше, «Верная нимфа» — когда вышла замуж, «Анна Каренина» — в тяжелый период, последовавший за смертью дочери. Но все эти книги, если можно так выразиться, были в «одном ключе», написаны примерно в одной и той же манере повествования и традиционным языком. К тому же все они вышли из-под пера европейских писателей. Их я перемежала с последними романами молодых американских авторов, хорошо встреченных в читательских кругах. Некоторые из них оказались такими свежими, увлекательными и даже смелыми, что я вновь воспряла душой. Великие мысли и захватывающие приключения, изложенные прекрасным языком, всегда были мне бальзамом на раны.

Вторым фактором, который помог мне сохранить рассудок, было удивление. Я выросла в добропорядочной семье, вышла замуж за добропорядочного человека, который работал в добропорядочной корпорации, находившейся в таком же добропорядочном американском городе. Вы можете сказать, что я жила в изоляции, потому что круг моего общения не включал ни негров, ни евреев и совсем мало католиков. У моей семьи не было предубеждений против них, так же как и против славян — чехов, поляков, — работавших на комбинате. Родители просто учили меня не замечать их. В поле моего зрения не попадали даже забавные пенсильванские немцы, жившие особняком от нашего общества.

Но теперь, оставшись наедине со своими книгами, я оказалась в обществе двух еврейских женщин, ставших моими подругами, и двух немецких семейных пар, которые давали мне огромное утешение. В эти мрачные недели ноября я понята, что люблю Ивон Мармелл и Дженни Соркин за их смелое отношение к жизни и дорожу Йодерами и Цолликофферами, как людьми, бесконечно приверженными своей земле и древним правилам, по которым тысячелетия жили все добрые люди со времен второго пришествия. Эти шестеро стали мне прибежищем на неприветливом берегу, маяками в бушующем море.

В эти дни я все чаще оказывалась вовлеченной в орбиту бурной деятельности миссис Мармелл, которая неожиданно завладела моими мыслями и отвлекала от трагедии. Хотя я всегда любила книги, они для меня были загадочными вещами, которые я находила в законченном виде на библиотечных полках, появляющимися там как по волшебству и без участия человека. Но теперь, оказываясь свидетельницей ее телефонных звонков в офис, я ловила отдельные сведения о том, как делаются книги. Однажды я услышала, как Ивон говорит по телефону с Нью-Йорком:

— Я ведь просила, чтобы все вдовы были ликвидированы. — Поскольку я была одной из них, да и сама она тоже, это распоряжение показалось мне странным, если не бесчеловечным. Когда же я выразила недоумение, она объяснила: — Делая книгу, мы обращаем внимание на то, как конец предыдущей страницы стыкуется с началом следующей. И стараемся не допускать, чтобы в конце страницы оказывалась первая строка следующего абзаца. А уж когда страница начинается словами, оторванными от абзаца на предыдущей, мы просто рвем на себе волосы. Такие слова мы называем «вдовами».

Она приоткрывала мне тайны своей профессии, я же в свою очередь помогала ей обосноваться в новом доме. Мы вместе работали над подготовкой презентации незавершенного романа моего внука, и я не переставала радоваться ее редакторским успехам. Отношения с новыми немецкими боссами у нее складывались довольно удачно, что, впрочем, было неудивительно, поскольку роман Йодера возглавлял список бестселлеров, другая ее книга была выдвинута Гильдией литераторов на премию, а еще одну Голливуд избрал для телевизионной экранизации. На подходе был роман Дженни Соркин, который после переработки оказался не просто удачным, а совершенно изумительным и уже находился в производстве. Коллеги в издательстве говорили об Ивон: «Она на гребне успеха».

Но наибольшее удовлетворение ей приносило то, что в Дрездене ее признавали за свою. Умелому плотнику потребовалось всего две недели, чтобы устранить в новом доме все перечисленные Эммой недостатки. С помощью Стрейберта Ивон к концу ноября привела его в жилой вид и, наперекор ожиданиям, отпраздновала День Благодарения уже в нем вместе с Йодерами и Цолликофферами, которые натащили на праздник такое множество немецких блюд, что запаса еды в ее холодильнике теперь хватит, наверное, до следующего Рождества. Праздничное застолье на День Благодарения омрачали лишь непрекращающиеся споры двух немцев о том, кто мог быть убийцей Тимоти.

Радовало Ивон то, как на ее призыв о помощи откликнулся профессор Стрейберт.

— Ему было нелегко, — говорила она мне, — вернуться в Мекленберг после столь скандального ухода и вновь начать работать со мной, после того как он отрекся от меня.

— Я все еще не могу простить ему те неприятные вещи, которые он говорил о вас. Он обязан вам всем и должен помнить об этом.

— Когда честолюбивый человек пробивается наверх в своей профессии или встает на защиту того, во что верит, он зачастую наступает кому-нибудь на мозоль. — Но эти слова показались ей недостаточно убедительными, и она привела другой довод в оправдание его поведения: — Возможно, он был вынужден уйти из «Кинетик», поскольку посчитал неприемлемым для себя работать в издательстве, принадлежащем немцам. К тому же мы постоянно отходим от тех идей, которые он поддерживает в литературе. Это мешает ему высказывать те критические суждения, которые не высказать он не может.

— Но зачем ему надо было отказываться от вас?

— Возможно, он перерос и меня тоже.

— Вы защищаете его? После того как он публично оскорбил вас?

— Редакторам присуща одна черта. Мы всегда радуемся, когда у писателя, с которым мы работали, появляется по-настоящему хорошая книга, независимо от того, кто ее издал. Такой успех помогает нам верить в себя. К Карлу же я вынуждена обратиться, потому что нам нужна его помощь в работе над романом вашего внука. Его одобрение придаст роману больший вес. Кроме того, Стрейберт всегда нравился мне.

Должна признаться, что Стрейберт отлично справился с порученным ему очерком, в котором он сравнивал Тимоти с такими безвременно ушедшими из жизни литераторами, как поэт Сильвиа Плат и прозаик Натанаэл Уэст. Предисловие Карла должно было сослужить роману неплохую службу. Еще больше удовлетворения приносила мне работа по реконструкции романа, когда при моем участии Мармелл, Стрейберт и Соркин выстраивали в логической последовательности пять отдельных фрагментов романа и увязывали их в единое целое. При этом у меня было такое ощущение, что Тимоти обрел вторую жизнь и находится с нами. Мое сердце переполнялось благодарностью к возродившим его чародеям, и в первую очередь к Стрейберту — моему вновь обретенному другу.

Но пришло время, когда ему надо было возвращаться в Темпл. В последний день его пребывания с нами Ивон, я и он сидели перед большими окнами и говорили о его будущем.

— Карл, — начала я, — это просто нелепо с вашей стороны — рвать связи со своими земляками. Вы здесь родились, получили образование, сделали здесь главные шаги в жизни, здесь ваши друзья: Тимоти, Ивон, я — вы не найдете нигде лучших друзей.

Но это не задело его за живое.

— Вы не представляете, какое удовлетворение приносит мне новая работа. И Филадельфия вполне может стать привлекательной, когда у тебя там есть друзья.

— Но неужели вы не скучаете по Ванси и своим старым друзьям, которые у вас остались здесь?

— Скучаю… — после долгой паузы ответил он.

Ивон молчала, а я продолжила:

— Карл, Филадельфия не так уж далеко. Всего каких-то сорок миль. Многие люди преодолевают такое расстояние ежедневно.

— Я не могу.

— Я хотела сказать, что вы могли бы обосноваться здесь. Приезжать сюда на уик-энды. Поддерживать связи со своей родиной… и колледжем.

Подперев подбородок кулаками, он раздумывал целую минуту, что было слишком долго, когда две заинтересованные женщины ждут ответа. А затем сказал такое, чего ни Ивон, ни я не ожидали услышать:

— Я не могу преодолеть чувство, что Лукас Йодер украл у меня мою родину. У меня нет желания…

— Карл! — воскликнула Ивон. — Вас ждет блестящее будущее, я не сомневаюсь в этом. Оно может быть еще более светлым, если вы сохраните свои корни. Я знаю, Карл, потому что сама стремлюсь к тому, чтобы почувствовать под ногами твердую почву.

Теперь настала моя очередь:

— Вам никогда не приходило в голову, что со смертью моего мужа и внука этот дом стал слишком велик для меня одной? Часть его легко превратить в квартиру, которую вы могли бы иметь… или арендовать, по своему желанию.

— У меня тоже теперь просторный дом, — тут же добавила Ивон. — Можно прорезать отдельную дверь, которая вела бы в ваши собственные комнаты.

Услышав эти слова, Стрейберт вскочил и воскликнул чуть ли не с болью:

— Почему вы предлагаете мне это?

— Потому что мы любим вас, — ответила я. — Потому что вы часть нашей жизни. И немаловажная часть.

Мысль о том, что двое людей, никак не связанных с ним напрямую, могут быть так заинтересованы в его судьбе, оказалась для него настолько непривычной, что он не смог сразу переварить ее, и мы трое сидели и молчали. В вечерних сумерках на лужайке, где было найдено тело, появилась одинокая фигура капитана Стампфа. Уставившись в землю, он сосредоточенно пытался восстановить события той ночи.

* * *

ВТОРНИК, 3 ДЕКАБРЯ. В гуще событий этого дня я оказалась совершенно случайно. Все началось со звонка Эммы:

— Вы не могли бы приехать к нам и помочь мне образумить моего отупевшего супруга?

Я мечтала покинуть свой дом под любым предлогом и тут же попросила Оскара отвезти меня на ферму Йодеров. Эмма ждала меня на кухне, а ее муж находился в мастерской, откуда вместо стука пишущей машинки доносились звуки пилы.

— Чем он там занят? — поинтересовалась я.

— Возится с Цолликоффером над очередным магическим знаком, — сказала Эмма. — Вот, полюбуйтесь.

Заглянув в мастерскую, я увидела, что мужчины с головой ушли в работу. Цолликоффер распиливал доски и делал заготовки, а Йодер разукрашивал старый знак, снятый им с какого-то обреченного на снос амбара.

— Он создает настоящее произведение искусства, — с гордостью заметил Цолликоффер. — Находит знак на стене какого-нибудь старого сарая, — продолжал он, — укрепляет его древесину при помощи эпоксидного клея, находит для него подходящую подложку, украшает узорами в немецком стиле — и вещь готова.

Наклонившись, чтобы взглянуть на нарождавшееся произведение искусства, я увидела, что, несмотря на старания мужчин, на обработанной поверхности знака был какой-то недостаток, но, чувствуя себя дилетантом, я не стала указывать на него. Однако Йодер, всегда внимательный к реакции людей, заметил набежавшую на мое лицо тень и спросил в упор:

— Что вам не понравилось?

Его прямой вопрос потребовал от меня такого же прямого ответа:

— Вы оставили незаделанной вот эту царапину, которая проходит прямо посередине знака.

— Это не случайно, — разъяснил Лукас. — Я оставил ее специально, чтобы подчеркнуть возраст знака, а также то, что это подлинник, который реально находился на старом амбаре и является частью нашей истории.

Такое объяснение удовлетворило меня, но не Цолликоффера. Он склонился над знаком.

— Но это свежая царапина. Похоже, что ее оставил острый топор.

Бросив случайный взгляд на Йодера, я увидела, что он замер. В мастерской стало так тихо, как будто в ней объявился магический знак дьявола. Цолликоффер оторвал взгляд от изображения и заметил, что с Йодером что-то происходит:

— В чем дело, Лукас?

Побледневший Йодер спросил:

— Что ты сказал только что?

— Ничего.

Лукас показал на царапину:

— Об этом сколе на знаке?

— А, это! Я подумал, что тебе надо бы заделать его.

— А еще?

— Ты сказал, что он старый, этот скол, а я посчитал, что это не так. Посмотри сам. Похоже, что по знаку ударили топором.

Лукас быстро оглянулся на дверь, убедился, что она прикрыта, и прошептал:

— Ты прав, Герман. Разве я не говорил тебе, что в октябре прошлого года, когда я вез тебе законченную рукопись, я купил эти три знака у Отто Фенштермахера?

— Нет, не говорил.

— А я думал, что говорил. Но это не важно. Когда мы с Отто попытались сбить знаки с амбара, это оказалось не так-то просто, и он позвал своего сына — того здоровенного детину, которого прозвали Повидло. Парень заартачился. Сказал, что ему некогда. Но его отец стал настаивать, говоря, что мне надо помочь, а тот, обругав меня сквозь зубы, принялся яростно крушить стену огромным топором, пытаясь оторвать знак. Не контролируя себя, он рубанул топором прямо по знаку, как ты и говорил. Я закричал: «Эй, смотри, что ты делаешь!» — а он бросил в мою сторону такой взгляд, словно хотел огреть топором и меня. У меня до сих пор стоит перед глазами его перекошенное злобой лицо.

Я невольно подалась вперед, а Цолликоффер тихо попросил:

— Повтори-ка еще свой рассказ.

Но Йодер проговорил лишь:

— Здоровенный и неуравновешенный детина с огромным топором…

— Теперь он, наверное, стал еще здоровее и сильнее, — заметил Цолликоффер, и Йодер добавил:

— У меня, помнится, было такое чувство, что, если бы мы были вдвоем, он бы накинулся на меня с топором.

Но никогда не терявший головы Цолликоффер сказал:

— Мы знаем, что орудием убийства выступил не топор.

— Но он мог оказаться там с чем угодно, что попалось ему под руку.

Вместо ответа Цолликоффер наклонился над поврежденным знаком, внимательно разглядывая след удара:

— Говоришь, он рубанул топором? Не контролируя себя?

Когда Лукас утвердительно кивнул головой, Цолликоффера словно подстегнули.

— Нам надо встретиться со Стампфом! — Резко толкнув дверь мастерской, он пронесся по кухне, направляясь к своему пикапу. Мы с Йодером побежали следом.

— Куда это вы? — воскликнула Эмма.

— Скоро вернемся, — бросил через плечо Лукас.

Когда стало ясно, что всем троим придется взгромоздиться в двухместный пикап, я предложила:

— Давайте поедем на моей машине. Оскар довезет нас быстрее.

По дороге Цолликоффер сказал:

— Единственный раз я ехал в подобной машине на похоронах моей тетки.

Быстро добравшись до Дрездена, мы направились прямо в полицейский участок, где Цолликоффер вежливо объяснил, что хочет видеть капитана Стампфа.

— И остальные тоже? — спросил молодой полицейский, и Цолликоффер ответил:

— Мы все по одному делу.

Проходивший через приемную Стампф заметил меня и немедленно провел нас в свой кабинет, где Герман тут же объявил:

— То, что мы обнаружили, нельзя назвать уликой, но все же это заставило нас с Лукасом остолбенеть. — И он принялся пересказывать, как они отметали одну возможную версию за другой. Для Стампфа все они давно уже были пройденным этапом, и он поторопил их:

— Давайте ближе к делу.

Но Цолликоффера было нелегко сбить с избранного им пути, и он продолжал:

— Мы сказали, что убийцей должен быть молодой парень, очень сильный, которому знакомы эти места и, может быть, даже усадьба.

— Мы пришли к этому выводу еще месяц назад.

— Но вот что произошло сегодня. — И он стал рассказывать, как Йодер разрисовывает свои магические знаки и наносит орнамент по краям. Сбитый с толку Стампф смотрел на меня в замешательстве. Затем Цолликоффер с торжественным видом передал слово Йодеру, который быстро и коротко рассказал о том, как покупал знаки у Фенштермахера, как они срубали их со стены амбара и о том, как при этом вел себя парень, которого именуют Повидло. Лукас говорил так быстро и с такой неприязнью к этому парню, что Стампф попросил его повторить свой рассказ помедленнее.

— Я знаю, — сказал Йодер, — и все мы уверены, по крайней мере, я так считаю: это был Повидло.

— О Господи, — проворчал Стампф. — Ни один уважающий себя полицейский не скажет, что он сел на хвост парню, которого называют Повидло. Как его зовут на самом деле?

— Отто.

— Тоже не лучше. А теперь, господа, никому ни слова об этом, даже вашим женам. Отто не числился у нас среди подозреваемых, миссис Гарланд. Но теперь будет.

— Что вы собираетесь предпринять на этот счет? — не вытерпел Цолликоффер.

— Этого вам не нужно знать. Но мы искренне благодарны вам за помощь.

Прежде чем покинуть кабинет, Йодер попытался сказать:

— Когда вышла книга Талла, в «Инкуайер» появилась статья…

— Мистер Цолликоффер уже сообщал об этом — несколько недель назад. — И, когда я со своими доморощенными детективами уже была в дверях, он добавил: — Я внесу в журнал, что в этот день миссис Гарланд, Герман Цолликоффер и Лукас Йодер заходили, чтобы обсудить ход расследования убийства.

* * *

ВТОРНИК, 17 ДЕКАБРЯ. Все дни после нашего визита в полицию люди капитана Стампфа работали не покладая рук, пытаясь разобраться в том, что представляет собой Повидло. Сам Стампф время от времени заезжал ко мне, чтобы в общих чертах информировать меня о том, что происходит. От него я узнала, что молодой человек отличался несдержанным характером, вызывающим поведением и шалостями с автомобилями, как с родительскими, так и с теми, которые он заимствовал у соседей с согласия или без такового с их стороны. Футбольный тренер говорил о нем, что он один из лучших, а директор школы утверждал, что хуже не бывает. Полиции не удавалось раскопать о нем ничего существенного, кроме того, что он обладал дурными манерами и избыточным весом. Но они стали незаметно следить за ним, и четырнадцатого декабря, когда он проехал на красный свет да еще и оказался под градусом, у них появилось достаточно оснований, чтобы задержать его и посадить в камеру предварительного заключения. Пока он находился там, в полиции получили ордер на обыск и тщательно обшарили его дом, несмотря на дикие протесты его матери и угрозы отца. В среднем ящике комода в комнате парня среди массы хлама и книг, пропавших из школьной библиотеки, им удалось обнаружить копию статьи с фотографией Тимоти Талла, в которой говорилось о его возможных миллионах.

И тогда его взяли в оборот. А поскольку родители, наслышанные о правах своего сына, только на третий день сподобились нанять адвоката, чтобы подать исковое заявление в суд о законности его содержания под стражей, в ходе тщательных допросов стали один за другим всплывать подозрительные факты. Стампф, заверивший меня, что внимательно следит за допросами, но сам не участвует в них, постоянно предупреждал своих людей:

— Никто даже пальцем не должен трогать этого парня. Напоминайте ему его права на каждом допросе. Захочет пить — дайте воды. Время для сна — обязательно. И я хочу, Хикман, чтобы вы вели почасовые записи всего, что происходит.

На второй день, когда Повидло — полицейские называли его только так — дошел до кондиции, его спросили:

— Почему ты не воспользовался пистолетом?

И он совершил свою первую ошибку:

— Понятное дело — с пистолетом всегда нарываешься на неприятности.

— А почему же тогда не топор, с которым ты так ловко управляешься? Ребята говорят, что ты творишь с ним чудеса.

И он допустил вторую ошибку:

— Что я — ненормальный, чтобы разъезжать с топором в пикапе?

— А что же тогда у тебя было с собой, Повидло?

И тут вдруг лед тронулся:

— На меня налетела та собака. Надо же было чем-то отбиваться.

— И чем же?

— Стальным прутом.

— А зачем тебе нужен был стальной прут?

— Чтобы открыть окно, если бы я обнаружил, что все они закрыты изнутри.

— Ты собирался поискать в особняке деньги?

— Да. Но тут зажегся свет, и ко мне побежал мужчина, а собака чуть не схватила меня за горло. Я вынужден был защищаться, а что делать?

— Ты ударил собаку?

— Да. Я ударил, и она отскочила назад.

— Ты ударил мужчину?

— Нет. Но собака не унималась, и мне пришлось убить ее. Мужчина попытался защитить собаку и попал мне под руку. Я не хотел ударить его.

— Ему было нанесено много ударов, Повидло.

— Она продолжала лаять на меня, и я бил ее со всего размаха.

— Мужчине было нанесено множество ударов — наверное, с десяток.

— Я не хотел этого, я бил только собаку.

— Ты взял какие-нибудь деньги?

— В доме зажегся еще свет, и я побежал к пикапу.

— Что ты сделал со стальным прутом?

— Бросил в Ванси.

— Это совсем не по пути.

— Мне было страшно возвращаться прямой дорогой, и я поехал в объезд.

— Ты знал, что убил человека?

— Нет. Я знал только, что попал по нему несколько раз.

Когда в среду наконец появился адвокат, он страшно возмутился, узнав, сколько наговорил его клиент:

— Вы лишили его права презумпции невиновности.

Тогда Стампф показал ему протокол:

— Каждый раз в начале допроса, начиная с момента его задержания за управление автомобилем в нетрезвом состоянии, ему зачитывали его права. Это было общим счетом девять раз.

— У вас нет ни одной улики против него! — выкрикнул адвокат, на что Стампф ответил:

— Да, но прямо сейчас трое аквалангистов в зимнем снаряжении обследуют дно вдоль берега Ванси при помощи мощных металлоискателей.

* * *

ПЯТНИЦА, 20 ДЕКАБРЯ. На одиннадцать часов утра капитан Стампф назначил пресс-конференцию, но приказал Цолликофферу, Йодеру и мне находиться дома и никого не принимать в течение двух следующих дней.

Когда из трех немецких городов съехались репортеры, он объявил, тщательно выбирая слова, — мы слушали его по телевизору в «Большой комнате» моего дома, — что в результате интенсивных усилий полиции и помощи заинтересованных граждан найден убийца известного писателя Тимоти Талла. Молодой человек, тщательно предупрежденный о своих правах, признался в совершении убийства, и с трехметровой глубины Ванси извлечено орудие убийства. Когда репортеры потребовали назвать имя убийцы, Стампф членораздельно произнес:

— Отто Фенштермахер, девятнадцати лет, проживающий с родителями на ферме у перекрестка дорог Рениш-роуд и Кат-офф.

Через несколько минут после завершения пресс-конференции ферму Фенштермахеров наводнили фотокорреспонденты и репортеры. Одна особенно пронырливая корреспондентка из «Аллентаун кроникл» металась по Дрездену и наугад брала интервью у всех, кто подвернулся ей на пути. Она узнала, что прозвище убийцы — Повидло. Начинался всеобщий ажиотаж.

Прослушав свои записи и вспомнив, что капитан Стампф использовал в речи фразу «с помощью заинтересованных граждан», они одолели его вопросами о том, кто эти граждане и какую конкретно помощь они оказали. Предвидя эти вопросы, он заявил, что ввиду предстоящего суда не может раскрыть ход расследования, и наотрез отказался назвать своих осведомителей. Он понимал, что стоит ему только упомянуть имя Йодера, как пресса тут же заполонит всю его ферму, а если он назовет Цолликоффера, то разговорчивый немец не удержится от того, чтобы не приплести сюда Лукаса, который, собственно, и привел в действие машину правосудия.

* * *

ПОНЕДЕЛЬНИК, 23 ДЕКАБРЯ. Мы с Эммой скоро почувствовали, что арест Повидло и последовавшая шумиха в прессе странным образом повлияли на Лукаса. Эмма рассказывала мне по телефону:

— Он уезжает из дома на рассвете и медленно направляется проселочными дорогами в Ньюмюнстер, чтобы поглядеть на город, где Повидло учился в школе, а затем через тоннель продвигается к вашему поместью, чтобы вспомнить, как оно выглядит при различном освещении. Затем чуть ли не со скоростью пешехода он едет по Кат-офф к ферме Фенштермахера, где молча сидит в машине, отбирая себе детали: снесенный теперь амбар, новый навес, окружающие поля. Пытается представить себе, как выглядело крестьянское подворье в начале века, до того как его нынешние владельцы распродали лучшие земли. Затем едет на восток по Рениш-роуд, пытаясь понять, что связывает Фенштермахеров с Дрезденом. Ближе к полудню, — рассказывала она, — он возвращается тем же путем, чтобы рассмотреть местность под другим ракурсом в ярком свете морозного декабрьского дня. Поездка обычно заканчивалась у Цолликофферов, от которых он звонит мне, чтобы предупредить, что будет обедать с Германом. Потом он принимался обсуждать с Цолликофферами печальные факты убийства. Лукаса, похоже, страшно интересует, как Герман реагировал на различные аспекты этого преступления.

К двум часам Йодер возвращался домой, чтобы вздремнуть, затем вставал, садился в машину и повторял свой утренний маршрут, стараясь увидеть те же самые места в сумерках. После этого, дождавшись полной темноты, отправлялся туда, где Повидло выбросил в Ванси свой стальной прут. Когда за поздним ужином Эмма спрашивала его, что он делал, ответ у него всегда был одним и тем же:

— Рыскал по земле.

* * *

ВТОРНИК, 24 ДЕКАБРЯ. В этот день по давно сложившейся традиции я нагрузила машину тщательно упакованными подарками и, чтобы лично вручить их, отправилась объезжать округу с Оскаром за рулем. В новом доме Ивон Мармелл меня ждало известие, что рукопись моего внука скоро будет подготовлена к печати, а в мотеле, где остановился профессор Стрейберт, я получила окончательный вариант очерка, написанного им, который стал для меня настоящим подарком. В него было вложено столько чувства, что Тимоти представал как живой.

Заехав к Цолликофферам, чтобы выпить сидра и отведать рождественских угощений, я узнала, что Йодер бывает у них почти каждый день и задает бесконечные вопросы об убийстве и их реакции на него.

— Он не отступится до тех пор, пока все не разложит по полочкам в своей голове, — добавил Герман.

Поэтому к ферме Йодеров я подъезжала с неким предчувствием в душе. И только я вошла в их уютную кухню со множеством рождественских деликатесов, как тут же стало ясно, что дебаты по поводу убийства были как раз в разгаре, потому что Эмма встретила меня словами:

— Как хорошо, что вы приехали! Лукас собирается засесть за новый роман, а я пытаюсь отговорить его от этого.

Лукас, отдыхавший в своем любимом кресле, робко поднял глаза и сказал:

— Нет, нет! Я не собираюсь. Мне это уже не по возрасту.

— Но я знаю, как ты работаешь, Лукас, — говорила она, подавая угощения. — Ты изучаешь место действия, беседуешь с теми, кого собираешься использовать в качестве прототипов, с Цолликоффером, например.

— Мне просто не дает покоя смерть Тимоти… и та проницательность, с которой Цолликоффер разгадал, как все случилось. — Он адресовал эти слова мне, но вступила Эмма:

— Я предупреждаю тебя, Лукас. Ни ты, ни я не выдержим больше такой осады.

— Почему она все время твердит про осаду? — спросил он меня. — Это будет такая же работа, какую я делал всегда.

— Нет, это осада, Лукас. Для нас обоих. И я слишком устала, чтобы выдержать ее еще раз.

— Я заехала не только для того, чтобы вручить подарки, — постаралась я разрядить обстановку, — но и пригласить вас на вечернюю рождественскую службу в меннонитской церкви.

Они оба с готовностью приняли мое предложение.

К одиннадцати часам вечера Оскар привез меня назад, и мы, взяв Йодеров с Цолликофферами, отправились в расположенную неподалеку церковь, возвышающуюся над долиной, спускавшейся к Дрездену.

Многие из женщин, собравшихся на службу, надели белые кружевные меннонитские чепчики, тогда как их мужья красовались в своих лучших черных костюмах. Дети, которых здесь было великое множество, были одеты в такие яркие наряды, что у меня защемило сердце: в первое Рождество с того момента, когда Тимоти остался сиротой после ужасной гибели своих родителей, я решила порадовать его новой праздничной одеждой и накупила всякой яркой всячины, предназначенной для малышей, забыв, что ему уже шесть лет. Увидев все это разложенным на своей кровати, он поцеловал меня и сказал: «Ты же сама говорила мне, что теперь я должен быть большим мальчиком». И мы передали эту детскую одежду толстому мальчику Фенштермахеров, который позднее получил прозвище Повидло.

Боль постепенно отступила, и я стала ощущать радостную атмосферу рождественского ликования, которая наполняла эту простую, но добротно сработанную церковь. Окна увиты еловыми ветками. Торжественно красуется рождественское дерево. Вдоль одной из стен размещались около двух десятков старинных статуэток (многие из которых были привезены из Германии еще в XVII веке — они изображают сцены из жизни апостола Луки). Здесь и чернокожие принцы, пришедшие поклониться младенцу Иисусу, и эмиры в струящихся одеждах, и римские солдаты, устремившие угрожающие взгляды на Деву Марию с младенцем, и характерные для пенсильванской Германии стада домашних животных, выполненные мастером не в масштабе, и поэтому свинья здесь была размером с корову, а теленок — не больше упитанного цыпленка.

Для меня, справлявшей Рождество по Чарлзу Диккенсу, посещение меннонитской церкви служило напоминанием, что этот праздник пришел в Америку из Германии и что только пенсильванские немцы знают, как его следует отмечать.

В дальнем конце стояли два стола, уставленные местными деликатесами, пирожными, пирогами, печеньем и различными соленьями и вареньями. Они предназначались для бедных и немощных. Зазвучавшие незнакомые мне немецкие гимны несли в себе отзвуки далеких колониальных дней, но вскоре их сменило знакомое английское песнопение, закончившееся «Тихой ночью» на немецком языке, и впервые после смерти последнего члена моей семьи в моем сердце вновь поселилась любовь.

* * *

СРЕДА, 25 ДЕКАБРЯ. На Рождество я вместе с новыми соседями Ивон пришла поздравить ее и вручить подарки. В два часа дня, когда веселье было в разгаре, к ней заехал Стрейберт в сопровождении Дженни Соркин, которую мы не ждали, но которой были очень рады.

Пока мы, женщины, обсуждали со Стрейбертом рукопись, уже почти готовую к сдаче в набор, Йодер с Цолликоффером сидели в сторонке и толковали о разных сторонах преступления. Бросив случайный взгляд в их сторону, я обратила внимание, что лицо у Йодера было бледным, а нижняя губа тряслась.

— Мистер Йодер! — позвала я. — Вы нездоровы?

— Я подумал о том, каким недобрым должно быть это Рождество у Фенштермахеров, — произнес он с дрожью в голосе и, как он ни сдерживался, не справился со слезами, выступившими у него на глазах. Я отвела взгляд от его страдальческого лица, и мне показалось, что передо мной сидит сам Фенштермахер. Лукас был не с нами, он находился на той ферме с родителями убийцы и испытывал те же чувства, что и они. В этом заключался его секрет писателя: он становился тем, о ком писал, жил его жизнью, страдал и мучился вместе с ним. Все мы могли позволить себе забыть о Фенштермахерах в этот рождественский день, а он не мог. Вот почему он был писателем, а мы — нет.

Заминкой воспользовалась миссис Цолликоффер:

— Сами виноваты. Они ужасно распустили его и даже терпели его сквернословие. В первый же раз, когда наш сын раскрыл свой рот на меня, мой хозяин чуть не свернул ему шею.

— Этим ничего не добьешься, — проговорила Эмма, оставаясь все такой же решительно настроенной школьной учительницей.

— Зато он уже никогда больше не бранился, разве нет? — ответила Фрида.

Через несколько дней Эмма рассказала мне о том, как ее муж умеет перевоплощаться в других.

— Когда Лукас писал «Изгнанного», я обнаружила, что он носит подтяжки, чего раньше за ним никогда не замечалось. «Что это с тобой?» — поинтересовалась я. Он ответил: «Пытаюсь представить, что чувствовал твой дед». Через неделю на нем уже не было ни ремня, ни подтяжек, и я не удержалась, чтобы не пошутить: «Ну, теперь ты осваиваешь роль его брата?» И он ответил: «Ты, как всегда, права».

* * *

СУББОТА, 28 ДЕКАБРЯ. О том, что происходило у Йодеров в течение трех следующих дней, я узнала от Эммы, которая рассказывала об этом с нежным пониманием:

— На следующий день после Рождества Лукас исчез вообще и даже не заезжал к Цолликофферам на обед, а когда он появился поздним вечером, я взорвалась и заявила, что не буду смотреть безучастно, как он губит себя чрезмерной работой. Он не стал слушать, заметив лишь, что не работает над новой книгой. Однако добавил: «Но, если бы я попытался написать еще одну, она была бы совершенно иной. Не в той манере, в какой я писал раньше. Некоторые из идей Стрейберта вполне разумны. Нужны новые подходы, новые взгляды на вещи, новые средства выражения». Я спросила, уж не тронулся ли он умом. «Нет, — ответил он. — На днях Дженни Соркин — а она теперь преподает в колледже вместо Талла — попросила меня прочесть главу, которую недавно закончила. Сильная вещь. Белый футболист насилует свою однокурсницу, а затем заставляет ее сделать аборт. Она негритянка, и вся университетская администрация набрасывается на нее…» Я поинтересовалась почему, и он пояснил: «Чтобы спасти свою репутацию и дать парню возможность получить известность в стране, а заодно и подписать выгодный контракт». Я спросила, что представляет собой ее книга, и он ответил: «Она отличается исключительно сильной манерой изложения». Я сказала, что кесарю — кесарево и что он, к примеру, не обязан описывать неистовые сцены любви — это не его стихия, к тому же это потребует от него слишком сильного нервного напряжения, если он попытается. «Не в этом дело, Эмма, — ответил он, — она пишет о футболе по-настоящему. А я подумываю о том, чтобы описать Дрезден по-настоящему».

Здесь Эмма остановилась и прижала пальцы к глазам:

— Я была в ужасе от того, что он говорил, мне представилось, что он летит головой вниз с этого натуралистического обрыва. Но такова его участь, и мне приходится разделять ее. Поэтому я спросила, что у него на уме и как в этом возрасте он представляет себе новые пути. «Мне бы хотелось показать, — пояснил он, — как закостеневшая в своем привычном укладе жизни немецкая провинция могла воспитать убийцу. Никаких развернутых описаний, формальный введений. Как в пьесе. И, уж конечно, без нудных объяснений, растягивающихся на целые главы. Сцены должны стремительно сменять друг друга, а диалоги будут наполовину короче, чем это было у меня раньше».

— Что вы ему на это ответили? — спросила я, и она сказала:

— Хотя я предвижу, что такая резкая ломка стиля в его возрасте может закончиться лишь катастрофой, я знаю, что не останусь безучастной к его новому начинанию. Поэтому я подошла, обняла его и сказала, что он не обязан писать, как молодые. Он слушал, кивал, а затем добавил: «Но проблема здесь глубже. Когда я читаю их вещи, я нахожу их блестящими, но никто из них не знает, как надо строить рассказ, чтобы он жил и звал читателя за собой. Мне бы хотелось объединить их новые подходы со своими старыми. Это могло бы произвести фурор». И я отвела взгляд в сторону.

* * *

ВТОРНИК, 31 ДЕКАБРЯ, 1991 г. Во время прогулки с Йодерами по празднично украшенному городу, где на каждом шагу нас приветствовали друзья и знакомые, Лукас попросил нас: «Подождите минутку» — и бросился в магазин канцелярских товаров.

Вскоре он вышел оттуда с двумя небольшими записными книжками.

Увидев их, Эмма воскликнула:

— Лукас! Ты купил их для работы над романом! — И, повернувшись ко мне, объяснила: — Ему не терпится начать новый роман в новом стиле.

Не желая быть свидетельницей семейной перебранки, я отстала от них на входе в наш маленький гастроном с забавным названием «Суперетт» и, видя, как они схватили две тележки, для того чтобы сделать свои новогодние покупки, сказала себе: «Ты только посмотри на эту парочку! Судя по тому, что мне говорила Ивон, они заработали в этом году больше трех миллионов долларов. Но им не приходит в голову, что они могут позволить себе прислугу. Приходящую уборщицу раз в неделю — да. А вот повара, вторгающегося в царство Эммы на кухне, — никогда в жизни!»

Возвратившись домой, я помогла Оскару и горничным завершить приготовления к встрече гостей, которые вскоре нагрянули со своими соболезнованиями в связи со смертью моего внука. Я тепло приветствовала каждую пару, искренне радуясь нашей дружбе, но, когда некоторые из них стали говорить о том, как они возмущены тем, что совершил отпрыск Фенштермахеров, дала им понять, что этот неандерталец меня больше не интересует.

— Я делала все, чтобы помочь найти и разоблачить его, но мною никогда не двигала жажда мести. Скорее, это была потребность узнать, кто сделал это и почему. Сегодня я не жажду, чтобы его посадили на электрический стул, даже если это предусмотрено законодательством Пенсильвании.

К четырем часам гости разошлись. Я не спеша приняла ванну и с нетерпением стала ждать тех, кого я называла окружением Тима и с кем собиралась после скромного ужина встретить Новый год. Ивон Мармелл, Дженни Соркин и профессор Стрейберт были дороги мне, и, когда они пришли, я обняла каждого из них, особенно нежна была я с Дженни — словно она моя дочь или внучка.

В десять часов вечера в уютной обстановке тесной от книг библиотеки я предложила легкий французский ужин и извинилась:

— Это, конечно, ничто в сравнении с тем, что мы ели в «7+7», но в следующем году нам всем предстоит работа, а ужин, который был там, способен вывести человека из строя до самого марта. — Однако к концу ужина, чтобы повеселить гостей, я позвонила в звонок, и две официантки, которым помогал Оскар, внесли на десерт три огромных пирога, закупленных накануне в «7+7», — яблочный, тыквенный и миндальный, — и относительно скромный ужин получил истинно немецкое завершение.

Когда мы вернулись в «Большую комнату», разговор опять зашел о литературе.

— Я все раздумывала, — начала я, — о тех великих, которые рано ушли из жизни. О Чаттертоне, Китсе и своем любимом Кристофере Марло. Какой это был удивительно одаренный человек, он написал за свои двадцать девять лет очень мало, но осветил огнем гения все, к чему прикасалась его рука. Многими своими строчками он превзошел даже Шекспира.

— Что-то не верится, — засомневался Стрейберт.

Я послала горничную за тетрадкой, где у меня была выписана одна из бессмертных строчек Марло: «Так вот краса, что в путь суда подвигла и Трои башни гордые сожгла!»,[20] а ниже приводился неуклюжий перепев Шекспира: «Как, неужели это личико прелестное причиной стало поруганья Трои?»

— Я посрамлен вместе с Шекспиром, — сдался Стрейберт.

— Но одно из трехстрочий Марло, — продолжила я, — преследует меня со времен моей учебы в колледже. Мы ставили на сцене «Трагическую историю доктора Фауста», и все молодые женщины оплакивали его смерть:

Сломалась ветвь, пленявшая красою,

Сожжен отросток лавра Аполлона,

Что процветал в ученом этом муже.

— Последняя строка на самом деле звучала так: «…в мудрой душе человека», но я в эти дни ее видоизменила, чтобы было более созвучно моей душе…

Я представила, как Марло убивают в пьяной драке, и спросила:

— Кем он мог бы стать, если бы ветка не была срублена?

— Кто? — спросила Дженни. — Марле или Тимоти?

— Я не знаю точно, кого я сейчас… имела в виду.

— Вы можете быть уверены, миссис Гарланд, что Тимоти было уготовано судьбой сыграть великую роль в своей области….

— Вы искренне верите в это, Дженни?

— Да. Работа над заключительными страницами «Диалога» убедила меня в этом. Я знаю, что он был близок к тому, чтобы самым неожиданным образом отойти от обычной манеры повествования. — Сказав это, молодая писательница извинилась, что ей пора уходить: — Я обещала своим студентам, оставшимся в городке, присоединиться к их новогоднему пивному кутежу.

Вскоре мы услышали, как под колесами ее автомобиля зашуршал гравий. Когда звук затих, Ивон сказала:

— Вы не можете представить себе, Карл, каких успехов эта молодая женщина добилась в третьем варианте своей рукописи. Но больше всего меня заставляют верить в ее будущее та свобода и естественность, с которой она использует сравнения и метафоры.

В подтверждение этого она показала нам несколько страниц рукописи, на которых карандашом были легко помечены понравившиеся Ивон фразы и предложения: «Взбешенная, как мамаша, которая силится протиснуть троих малолеток сквозь вращающиеся двери», «Он был бы неоценимым помощником Ганнибалу, когда тот пытался перетащить своих слонов через Альпы» — это было описание второго тренера из Небраски; или: «Он все всегда откладывал до следующего понедельника» — так она пришпилила заносчивого полузащитника, который никогда не попадал по воротам.

— Боюсь, что я относился к ней с предубеждением, — признался Стрейберт. — Дженни представлялась мне лишь источником дурного влияния на Тимоти.

А я видела в ней его спасение. Но в этот вечер я не стала возражать против ее ухода, потому что хотела поговорить со Стрейбертом и Ивон о том, что касалось только нас:

— У нас так много общего. Все мы теряли тех, кого любили. Я трижды: моего мужа, мою дочь, моего внука. Вы, Карл, дважды — ирландца-профессора, с которым встречались в Греции, а теперь — Тимоти. Вы, Ивон, того одаренного молодого человека, который умел рассказывать, но не умел написать.

— Откуда вы все это знаете? — недоуменно воскликнула Ивон, и Карл отозвался ей в тон:

— Да. Вы просто Пинкертон.

— Приходилось быть внимательной к тем, кого мой внук избрал в качестве своих наставников. Его выбор был правильным — мне нравятся обожженные жизнью ветераны. — После паузы я продолжила: — Вначале я опасалась вас, Карл. Вы могли очень дурно повлиять на моего внука, но, к счастью, подвернулась Дженни, которая увлекла его на более безопасный путь. И вас я тоже побаивалась, Ивон. Вы представлялись мне слишком сухой, о таких студенты говорят: «Ловкая, но бездушная еврейская интеллектуалка». Но то, как вы пестовали своего друга-писателя, стало для меня одним из лучших любовных романов последнего времени. Так что по части душевных мук вы для меня как брат и сестра. Поэтому я предлагаю вспомнить тот разговор, который мы прервали несколько недель назад. Карл, собираетесь ли вы возвратиться в Дрезден? И если да, то на каких условиях? — Он сидел, задумавшись, а я за десять минут до полуночи включила телевизор и, когда истекали последние мгновения 1991 года, сказала:

— Хорошо, что этот год прошел! Кто сможет вынести еще один такой год? — Но затем несколько изменила свое суждение. — Были, конечно, и хорошие моменты, которыми судьба всегда вознаграждает за терпение.

Когда в Нью-Йорке истекли последние секунды старого года и ликование огромной толпы заполнило комнату, я встала, поцеловала Стрейберта и обняла Ивон, стараясь при этом, чтобы они оказались рядом и, поздравляя друг друга с Новым годом, не смогли уклониться от поцелуя.

Вскоре гости засобирались домой, и я достала из книжного шкафчика в большой комнате антологию, подаренную мне мужем несколько лет назад во время поездки по Англии. Мне нравилось сидеть такими зимними ночами, как эта, с книгой в руках, представляя себя заточенной в средневековом замке. Когда гости ушли, я устроилась в глубоком кресле под лампой с книгой на коленях. Горничная выключила верхний свет и оставила меня почти в полной темноте.

И тут со мной произошла странная вещь. Глядя на знакомые строчки «Святой Агнес», я всем своим существом ощутила, что они потеряли для меня свою прелесть и больше не волнуют меня. Пришедшие из другого века, они казались чуть ли не избитыми, пустыми и ничего не значащими. Все в них было предсказуемо, лишено свежести и смысла. Перелистывая длинную поэму, я видела фразы, отличавшиеся лишь формой от банальных рифм Лонгфелло, которые высмеивал мой внук. Наконец мне стало понятно, почему Карл Стрейберт, Эзра Паунд и Девлан выступали за диалог между интеллектуалами, исполненный высокого смысла и возвышенных чувств.

Раскрытая книга лежала на коленях, но не она занимала мои мысли. В голове у меня засели слова Ивон, которые я раньше осуждала, а теперь находила вполне справедливыми: «Сентиментальные романы Лукаса Йодера о немецкой Пенсильвании и забавные истории Дженни Соркин про футбол доступны и доставляют удовольствие всякому, кто умеет читать, тогда как Стрейберт, Паунд и Тимоти стремятся к общению на более высоком уровне».

Время приближалось к двум часам, а из головы у меня не выходила пугающая мысль: «Стрейберт был прав. Если популярный роман сегодня находится там, где была популярная поэзия в 1850 году, тогда наш роман наверняка постигнет участь нашей поэзии, когда все более и более блестящие романы будут находить все меньше и меньше читателей». Расстроенная этой безрадостной перспективой, я не могла уснуть и все сидела в кресле, не притрагиваясь к раскрытой книге стихов.

* * *

Новогодняя ночь не закончилась на этой печальной ноте. Когда я уже собиралась подняться в свою спальню, зазвонил телефон и в трубке послышалось:

— Миссис Гарланд? — Я не сразу сообразила, что это была Ивон.

— Вы откуда звоните, дорогая? — спросила я.

— Из своего дома, — ответила она. — Можно мне подъехать к вам?

— В такой час? Это может быть небезопасно. Хотя нам с вами есть о чем поговорить.

— Когда Карл подвозил меня, я очень надеялась, что он зайдет. Так и случилось. Мы вначале поговорили о его удачной работе над рукописью Тимоти. И хотя он всегда с подозрением относился к Дженни Соркин, но на этот раз с искренним удовольствием выслушал, что в «Книге месяца» мне шепнули: если мы подождем с публикацией «Большой шестерки» до открытия футбольного сезона, они берутся издать ее. Какой успех для начинающей писательницы!

— Но не из-за этого же вы позвонили мне?

— Нет. Я волновалась, как школьница перед первым поцелуем. Не знала, как начать, но в конце концов выпалила: «В словах миссис Гарланд есть здравый смысл: вы вполне могли бы переехать к ней — разница в возрасте у вас довольно значительная, поэтому сплетен не будет».

— И что он ответил? — спросила я.

— Ничего. Стоял и молчал. Мне даже показалось, что он не слышит меня. Наверное, вспомнил своего великого Девлана, потому что достал платок и вытер глаза. «Да высморкайтесь же вы как мужчина!» — вырвалось у меня. Это было гадко с моей стороны, но так уж получилось.

— Он, должно быть, как-то отреагировал на это!

— Нет. Он спросил совершенно упавшим голосом: «Вы тоже одиноки?» И я сказала: «Ужасно. Зачем же мне было тогда переезжать в Дрезден, как не для того, чтобы обрести таких людей, как Цолликоффер. Или миссис Гарланд. Или вы».

— И что же он?

— Он отступил назад и смотрел на меня изучающе. И когда я подняла глаза, то увидела перед собой совершенно другого человека. Не было больше того неуверенного интеллигента, сломленного смертью Девлана. Не было больше молодого профессора, травмированного убийством своего лучшего ученика. Он стал даже выше ростом, осанистее, а в голосе явно прибавилось силы.

— Что он сказал?

— Вы не поверите! Его пригласили в Оксфордский университет. В течение целого года он будет читать там курс американской литературы.

— Как чудесно! Я очень рада за него.

— А его отделению в Темпле выделены дополнительные финансы, и теперь он сможет иметь троих ассистентов из числа аспирантов.

— А как насчет возвращения в Мекленберг? Как он отреагировал на наши предложения?

— Он отклонил оба.

Почувствовав в моем голосе разочарование, она расхохоталась:

— Вы даже представить себе не можете, что он ответил.

— Наверное, что-то сенсационное, иначе вы не стали бы звонить в такой час.

— Он сказал — я точно передаю его слова: «Как сказала миссис Гарланд, нам с вами нужны корни, поэтому три дня назад я купил себе квартиру в том новом кондоминиуме на краю Дрездена».

Было четыре часа утра, и, взглянув на лежащую за окном долину, я не смогла скрыть своей печали:

— Именно в этот час мы нашли в ту ночь Тимоти на лужайке. Я просто задыхаюсь от горя, когда думаю о том, что мы с вами потеряли с его смертью. — Затем, прогнав от себя эти мысли, я спросила: — Как, вы думаете, поведет теперь себя воспрявший Карл?

— Оказавшись в Оксфорде и поплакав у могильного камня, поставленного им Девлану, он задумается: «Эти две умные женщины в Дрездене знали, что они говорили» — и начнет взвешивать сделанные нами предложения. Важнее было бы ответить на вопрос: что мне делать, если я полюбила мужчину? Нового мужчину, только что ставшего им в результате такого болезненного превращения?

Она вопрошала об этом с такой жаждой совета, что я тут же представила себе ее давнишнего любовника хныкающим хлюпиком и мне захотелось придать ей смелости на еще одну попытку в жизни:

— Ивон, подождите! Хорошее в жизни — это как рождение ребенка. На девяносто процентов состоит из ожидания.

* * *

СРЕДА, 15 ЯНВАРЯ, 1992 г. Вчера у меня открылись глаза. Как видно из моих последних записок, мне пришлось выдержать нелегкую борьбу с собственной совестью, чтобы честно сказать себе, что я думаю о писателях, которые приобрели для меня такое большое значение. Несколько лет назад я считала Лукаса Йодера патриархом прозаиков, но профессор Стрейберт со своей блестящей логикой заставил меня усомниться в этом. Мой внук показал мне, что может принести новая, более смелая творческая манера, а в дерзкой непочтительной Дженни Соркин мне привиделась свежая струя ветра, ломающего старые устои. Но основу всего этого составили профессиональные суждения Ивон Мармелл, задача которой заключалась в том, чтобы держать огромное издательство на правильном курсе. Она была моей путеводной звездой, предлагавшей готовые мнения и укреплявшей мои нарождающиеся. И я действительно поверила, что приоткрыла для себя секреты литературы и разложила их по полочкам. Но вчера, заехав поговорить с Эммой о наших с ней пожертвованиях колледжу, я спросила ее, когда мы уселись на кухне:

— Чем в эти дни занимается Лукас?

— Ты удивишься. В эти относительно спокойные дни после праздников он, по его словам, «несет свой крест».

— И что это за крест?

— Отвечает на письма. После каждой новой книги их накапливаются целые горы.

— Но уже прошло несколько месяцев, как вышли «Каменные стены».

— Да, но в разных странах издаются его более ранние книги. Для тех читателей они новые.

Она провела меня в заваленный бумагами кабинет, где Йодер сидел за своей пишущей машинкой и усердно строчил письма в разные концы света.

— Это часть профессии, — объяснил он, отрываясь от своего старомодного механического «Ройяла».

— Неужели вы отвечаете на каждое из них? — спросила я, показывая на ожидавшую его гору писем.

— Да. Ведь все эти люди, — ответил он, похлопав по письмам, — заставляли меня идти вперед.

— Могу я прочесть какие-нибудь из этих писем?

— Да хоть все, — рассмеялся он. — Я уже все их прочел.

Это стало началом моего знакомства с миром, о котором я не знала, — с миром сотен и тысяч людей, таких же, как я, и так же считавших чтение книг бесценным опытом. Я знала, что думаю так, но не подозревала, что такое множество людей думает со мной в унисон.

Вначале я лишь бегло пробегала письма глазами, а затем стала внимательно вчитываться и вскоре обнаружила, что они делятся на три категории. Среди них, безусловно, было много пустых: студенты просили поведать им «все о секретах писательского мастерства», люди в годах умоляли выслать фото с автографом для коллекции, тезки литературных героев Йодера задавались, например, таким вопросом: «А не мог ли мой дядя Исаак Шмандтц быть прототипом вашего лавочника? Фамилия у него довольно редкая». И подобных посланий было поразительно много. Но более серьезные письма несли в себе откровения.

Одна, не самая многочисленная группа, попросту сообщала, что за годы знакомства с произведениями Йодера читатель стал доверять ему как искреннему рассказчику реалистических историй о судьбах достойных людей, с которыми тот был бы рад познакомиться и которые живут в краях, где он хотел бы побывать. Авторы этих писем обычно говорили: «Вы мой любимый писатель, наверное, лучший из всех современных, и я с нетерпением жду вашу следующую книгу». При этом в меня закрадывалось подозрение, что некоторые из этих корреспондентов вряд ли читали произведения других авторов.

Вторая группа писем тронула меня больше, потому что каждое из них могло быть написано моим мужем, будь он жив:

«Мне приходится много работать, и на чтение, поверьте, совсем не остается времени. Моя жена попрекает меня этим и говорит, что я вырождаюсь. Несколько лет назад, когда вышел ваш известный роман „Нечистая сила“, она так долго уговаривала меня прочесть его, что я вынужден был согласиться. Ваша книга вывела меня из тупика. Она была настолько хороша, настолько правдива, что я не смог остановиться: „Что еще есть у этого писателя?“ И жена назвала мне роман „Изгнанный“, добавив, что он еще лучше, чем „Нечистая сила“. Она оказалась права, и я могу с гордостью заявить вам, господин Йодер, что читаю теперь все, что у вас выходит, а также и некоторых других авторов. Вы привели меня в мир идей, которые гораздо крупнее, чем мой бизнес, и за это я вам очень благодарен.»

Именно так было с Ларримором. Он почти ничего не читал, кроме отчетов о положении в сталелитейной промышленности, пока я не заставила его взять в руки «Нечистую силу». После этого он тоже прочел остальные книги Йодера и много других, кроме них.

Но больше всего меня поразила третья группа писем, многочисленные авторы которых использовали на удивление похожие выражения:

«Каждый раз, когда подходит к концу одна из ваших книг, я испытываю глубокое сожаление, оттого что мне предстоит расставание с героями, которых успел полюбить. Жаль также покидать тот уголок земли, где мне довелось провести незабываемые недели и даже месяцы, ибо читаю я медленно и внимательно. Когда убывают страницы, появляется такое чувство, будто меня обворовали, лишив чего-то драгоценного и невосполнимого.»

«Вас, наверное, рассмешит, но, когда я вижу, что до конца книги остается совсем немного страниц, я начинаю ограничивать себя, позволяя прочитывать только определенное количество страниц в день, а когда заканчивается последняя и я закрываю книгу, то еще долго рассматриваю приложенную в конце карту, чувствуя, что прикоснулся к чему-то бесценному в своей жизни.»

Отодвинув письма, которые нельзя было читать без волнения, я посмотрела на сидевшего за машинкой Лукаса. Он не был похож на человека, способного вызывать такие чувства.

— Вы всегда получаете подобную почту?

— Она стала приходить после «Изгнанного», и с тех пор поток уже не прекращается. — Смущенный этим признанием, он прикусил верхнюю губу и подтолкнул ко мне еще пачку писем, на которые, как он сказал, будет отвечать завтра. Я удивилась, увидев по их разноцветным маркам, что они были из самых разных концов земли, с разных континентов и из многих стран. Было интересно видеть, что их авторы открывали для себя его книги отнюдь не в хронологическом порядке, а в зависимости от того, когда тот или иной издатель в Германии, Бразилии или Швеции решил перевести и выпустить ту или иную книгу. О произведениях, вышедших из печати десятилетие назад, в них говорилось так, словно он написал их вчера.

Все его книги словно ожили на этой неделе, будто бы они только что сошли с печатного станка. Ведь книга начинает жить не тогда, когда она издана в Нью — Йорке, а в тот счастливый день, когда попадает в руки читателя где-нибудь в Йоханнесбурге, Буэнос-Айресе или Стамбуле. Письма именно из этих городов я держала в руках в этот момент.

Я была потрясена. Прикоснувшись к чувствам, которые наш тихий немец смог вызвать в разных частях страны и по всему миру, я увидела его в другом свете.

— Вы владеете мощным пером, Лукас.

— Мне повезло в том, что я появился в такое время, как наше. И особенно повезло, что нашлась такая женщина, как Ивон Мармелл, защитившая меня от невзгод.

— Эти письма, — я показала на конверты с зарубежными адресами, — много значат для вас?

Он отстранился от машинки, задумался на несколько мгновений и сказал с лукавой немецкой улыбкой:

— Когда в «Таймс» появилась резкая рецензия профессора Стрейберта — та, которую вы с Эммой восприняли довольно болезненно, вы спросили меня, как я отреагировал. Я сказал, что не читал ее и никак не отреагировал даже тогда, когда Эмма прочла ее мне. — Улыбка на его лице превратилась в хитрую усмешку. — Миссис Гарланд…

— Ради Бога, зовите меня Джейн. Мы же практически партнеры в колледже.

— Так вот, Джейн, когда человек почти каждый день получает такую почту, он может позволить себе не обращать на критику никакого внимания. Письма читателей зажигают в душе огонь, который греет его изнутри.

Я покидала его заваленный письмами кабинет человеком, перед которым приоткрылся новый мир литературы. Вернувшись к Эмме на кухню, я сказала:

— Наверное, человек, способный создавать прекрасные картины или писать хорошие книги, обязан продолжать делать свое дело до тех пор, пока внутри него не погас огонь.

— Вы думаете, Лукасу следует попробовать еще раз?

— Да.

— Похоже, что ваше пожелание сбудется, — проговорила она, снимая с плиты кипящий чайник, и, когда обернулась, я не могла не заметить, что вид у нее был довольно усталый. Присев рядом со мной с чашкой лимонного чая в руке, она призналась: — Только накануне Нового года мне стало окончательно ясно, что я не смогу больше удерживать его. Мне не хотелось, чтобы он в таком возрасте брался за новый большой роман, тем более после такого удачного завершения грензлерской серии. Но, после того как, встретив у Цолликофферов Новый год, мы вернулись домой, Лукас вместо спальни отправился прямо в свой кабинет. Последнее, что я слышала, засыпая в ту ночь, был стук пишущей машинки. Было, наверное, уже часа два ночи, когда меня что-то разбудило. Услышав, что он все еще стучит на своей машинке, я поднялась в его кабинет и раскричалась: «Лукас! Что ты делаешь?..» Вместо ответа он показал мне аккуратную карту, где собственноручно изобразил местность между фермой Фенштермахеров и вашей усадьбой, включая Ньюмюнстер, Дрезден и берег Ванси, где было найдено орудие убийства. Меня бросило в дрожь при виде этой карты, потому что она означала, что он решил писать роман в совершенно новой манере, смелость которой вызвала бы одобрение у таких критиков, как Стрейберт. Это означало также, что, несмотря на наш преклонный возраст и истощившуюся энергию, опять началась бешеная погоня за фактами, персонажами и осмысление всего этого. Меж тем время приближалось к трем часам, а я сидела и смотрела его наброски к роману. Он уже выбрал название — «Преступление» — и определил главное действующее лицо, чем-то напоминающее Германа Цолликоффера — хранителя старых традиций. Злодеем будет отталкивающий тип, похожий на Повидло, но с менее нелепым прозвищем. Лукас наметил для него два имени, известных среди амишей, — «Детина Якоб» и «Суетливый Амос», — но ни то, ни другое не вызывает у него восторга. В центре романа находится трагическая фигура такого человека, как Отто Фенштермахер, у которого всегда были благие намерения, но который сбился с пути, растерял свои земли и не смог удержать своего непослушного сына от наркотиков. Я видела, что это будет сильный роман, но в половине четвертого все же спросила: «Ты имеешь представление, сколько сейчас времени?» Когда он поднял глаза, было ясно, что он давно уже потерял счет времени, блуждая в мыслях по проселочным дорогам в окрестностях Дрездена. «Пора спать», — сказала я, и он обнял меня по пути в спальню. «Спасибо тебе. У меня с этой книгой связаны большие надежды. И знаешь почему? — спросил он и, как всегда, рассмеялся, облегчая мою участь. — Помнишь, как мы, бывало, отмахивались от Стрейберта с его помпезным „Императивом настоящего времени“, который никто не понимал? Так вот, он был прав. Мною движет как раз то, про что он говорил. Теперь я хочу писать не о том, какой была наша замечательная немецкая колония раньше, а о том, что она представляет собой сейчас. О том, как сочетание неправильного выбора и упрямства может привести к преступлению». Несмотря на то что мне не хотелось, чтобы он снова засел за очередной крупный роман, я была рада слышать в его голосе такую убежденность. Она звучала, когда он садился писать свои первые романы, так что это был хороший знак. И, несмотря на усталость, накопившуюся за все эти беспокойные дни перед Рождеством, я все же запомнила сказанные им слова: «Я должен писать — это моя жизнь».

Когда он забрался в кровать, я наклонилась над ним и поправила его одеяло.

Загрузка...