Рука Фатимы

XVII

Ахмад, закутавшись в теплый плащ и надвинув поглубже лисью шапку, ходил взад-вперед. Обледеневшая трава хрустела под мягкими, подбитыми мехом сапогами. Захотел бы, так и тут передвигался бы бесшумно. Но вокруг никого, можно не прятаться.

Где-то далеко, на городской стене, он различал сторожевые огни. Но здесь, по другую сторону городских ворот, не видно даже крохотного светильника. Будь небо затянуто облаками, не разглядел бы и собственную руку.

С тоской вспомнил он сады и оазисы своей родины. Теплыми ночами там трещат цикады, легкий, приятно освежающий ветерок шелестит верхушками пальм, в фонтанах бьет прохладная, чистая вода, сладкий аромат жасмина дурманит голову, а в прудах плавают сотни маленьких светильников…

Да, там, дома, остались настоящие сады; там, в этих садах, слуги в любой момент по одному его знаку готовы подать своему господину прохладительные напитки. А покидая сады, города и оазисы, ты оказываешься в бескрайней величественной пустыне. Ноги по щиколотку утопают в мелком желтом песке, а звезды так близко, что кажется – до них дотянешься рукой.

Здесь тоже кое-где попадаются ручьи, но вода с шумом расплескивается о камни. Нет здесь изящества, благородства… одна дикость, варварская, безотрадная пустота.

В чаще позади внезапно послышался какой-то шорох. Ахмад огляделся и нащупал кинжал. Кто там, в кустах, – лиса, мышь, дикая лошадь? А может, нечто совсем другое?..

Рассказывают, что в Китае обитают злые духи, жестокие феи и страшные демоны. Поговаривают даже об ужасных драконах: величиной с дом, силой превосходят тысячу воинов, тела их покрыты отливающей серебром чешуей, которая жестче самых лучших клинков. Изрыгают из пасти смрадный огонь, и от него нет спасения никому…

Незримая рука сковала ноги Ахмада, а какая-то высшая сила заставляет его бежать прочь… Бежать – нет, об этом не может быть и речи! Никогда он не был трусом! Но он должен спасти свою жизнь, пока не поздно, пока орда оголодавших демонов не набросилась на него и не вырвала у него из груди сердце…

В это мгновение из кустов показалась лошадь. В лунном свете ее белая, без единого пятна шкура сияла, словно звездная пыль. Лошадь тряхнула головой, и густая, длинная грива блеснула, подобно хвосту кометы. Животное тихонько пофыркивало, и в бледном свете Ахмад ясно видел, как из ноздрей лошади идет пар… Он облегченно вздохнул. Это не дух, хотя в эту минуту лошадь и можно принять за него. Протянув руку, погладил коня. Но тот, словно ничего не заметив, медленно переступил с ноги на ногу и зашагал дальше, не обращая никакого внимания на человека.

Ахмад смотрел вслед коню, пораженный его королевским достоинством. Может, россказни о том, что у монголов совсем особые лошади, умеющие говорить и наделенные колдовской силой, вовсе не вымысел? Некоторые утверждают, что монгольские лошади способны летать по воздуху, словно птицы. Даже китайцы, похоже, верят в эти истории, а ведь во всем остальном не питают к монголам никаких чувств – одно презрение.

Возможно, легенды о волшебных лошадях скрывают отчаянную попытку объяснить, как этому варварскому, невежественному народу удалось победить превосходящих их китайцев и подчинить их себе. А может, это и правда… Удивительная страна… Иногда ему начинает казаться – здесь, пожалуй, возможно все.

Снова в кустах послышался шорох, но на этот раз Ахмад не испугался: он четко различил шаги человека.

– Приветствую тебя, Ахмад, друг мой! – Пришедший обнял его, как долгожданного друга, поцеловал в щеку. – Рад тебя видеть.

– Ты припозднился, Марко. – Ахмад освободился из его объятий.

Они с Марко друзья – на данный момент. Но эта дружба может обернуться враждой быстрее, чем меняется погода в горах, – если только одному из них это пойдет на пользу. Вот в этом они похожи.

– Я жду тебя больше часа, Марко.

– Прости меня, друг мой! – Венецианец галантно поклонился, голос его звучал весело. – Надо было разделаться с неотложными делами, они не могли дольше ждать.

Ахмад воздержался от реплик – двусмысленная улыбка молодого человека выразительнее всяких слов. Это характерно для венецианца. Единственное, что могло бы помешать его карьере и даже свалить его, – это красивая женщина с прекрасным лицом и телом.

– Тебе удалось что-нибудь разузнать? – спросил Ахмад.

Нет у него времени на эмоции по поводу любовных приключений Марко. Его-то уж точно ждут дела поважнее. Улыбка на устах венецианца погасла:

– Да, кое-что. У дядюшки все хорошо, даже чересчур, – сообщил он мрачно. – Вместо того чтобы лежать глубоко под землей, как это принято на моей родине, Маффео наслаждается отменным здоровьем. Был болен, но не перестал вынюхивать все и всюду.

Ахмад заломил руки – этого-то он и боялся.

– И много он уже разузнал? И что успел рассказать Хубилаю?

– Понятия не имею, – пожал плечами Марко. – Дядюшка давно перестал доверять мне. – Он недовольно наморщил лоб. – Знаю одно: этот якобы безотказный яд не подействовал, план рухнул. Зенге нас обманул. И скажу тебе, Ахмад, попадись мне этот парень – я его…

– И что ты с ним сделаешь? – сиплый, низкий голос раздался из темноты прямо рядом с ними.

От черноты, только что пустой и непроницаемой, внезапно отделилась тень. Это Зенге… Ахмад почувствовал, как ледяная рука коснулась его затылка и мурашки поползли у него по спине. Монгола только что не было здесь – он может поклясться Аллахом. Как же он тут оказался? Как ему удалось незаметно подкрасться к ним, если не колдовством?!

Зенге подошел ближе. Движения его неслышны, только длинный черный плащ слегка шелестит, колыхаясь при каждом шаге вокруг его сухощавой фигуры, словно крылья ворона или летучей мыши. Может, в этом и заключается его секрет? Зенге, обернувшись вороном, прилетел сюда незамеченным, чтобы подслушивать разговоры Ахмада с венецианцем. Да, поистине все возможно в этой стране.

– И что ты сделаешь? – повторил Зенге свой вопрос. – Говори, Марко Поло, друг мой! Мне очень интересны твои планы.

Голос монгола звучал мягко и дружелюбно. Но Ахмада не обманет эта маска приветливости – он чувствовал скрывавшуюся за ней опасность. Зенге опаснее гадюки и скорпиона вместе взятых.

– Я хотел бы послушать сперва тебя, – ответил Марко, расправляя плечи.

Вид у него как у упрямого мальчишки, выгораживающего себя перед отцом. Только лицо стало мертвенно бледным, а на лбу и над верхней губой выступил пот.

Марко испытывает страх перед Зенге. Даже он понимает, что этот монгол опасен, отметил Ахмад, почувствовав некоторое облегчение – не он один боится этого демона, наводящего ужас.

– Послушать меня? – Зенге поднял густую черную бровь, глаза его насмешливо блестели. – О чем же ты хочешь меня спросить?

– Яд, который ты дал нам для Маффео, не подействовал, – быстро проговорил Марко. – Нужно реагировать быстро, если имеешь дело с Зенге, иначе потеряешь мужество и начнешь лепетать нечто невразумительное. – Он до сих пор жив-здоров и…

Что еще произнес Марко, никто так и не узнал: в этот момент Зенге, откинув голову, засмеялся. Этот жесткий беспощадный смех заглушил последние слова Марко.

«Аллах, будь к нам милостив! Это не человеческий смех, так смеется демон!» – подумал Ахмад. Волосы встали у него дыбом.

А смех Зенге перешел в свирепое урчание, достойное рыка ощерившегося Цербера.

– Ты осмелился усомниться во мне?! Усомниться в моих методах и моих талантах? Несчастный! – Голос Зенге громыхал над головой Марко. – Достаточно одного моего слова, чтобы ты извивался здесь передо мной, словно ничтожный червяк. Которым ты, впрочем, и являешься.

Теперь Зенге показал свое истинное лицо: темные глаза сверкали, как горящие угли, он метал громы и молнии. Лицо исказила злобная, демоническая гримаса. Ахмад невольно отступил на несколько шагов. Если Зенге и впрямь вздумает претворить свои слова в дело и с помощью безбожной черной магии обратит Марко в червя, ему совсем не хочется попасть под горячую руку. Он вовсе не желает разделить участь венецианца.

Зенге угрожающе поднял руку… Тонкие, длинные пальцы скрючились и в бледном свете луны походили на когти ворона или летучей мыши. Может, так оно и есть… Что если Зенге с помощью той же черной магии способен менять свой облик как ему вздумается?

Марко сгорбился, словно пытался сделаться как можно меньше и тем самым избежать чар разъяренного колдуна. Но ничего не произошло.

– Никогда больше так не делай! – молвил Зенге; голос звучал уже поспокойнее. – Никогда!

Марко кивнул. Он белее мела, пот катится у него по вискам, однако улыбается, словно не верит в свое счастье, – ему снова удалось уйти целым и невредимым.

Ахмад глубоко вздохнул и только теперь осознал, что все это время от волнения и страха задерживал дыхание. Ощущение такое, что вот сейчас над ними пронесся страшный ураган… Зенге сделал кувырок, а когда опять обернул к ним лицо – в мгновение ока снова стал простым монголом, с длинными, неухоженными усами и черными лохматыми волосами, торчавшими из-под меховой шапки. И нет никакого ужасного колдуна, никого, кто вызывает страх.

– Привет тебе, Ахмад! Привет тебе, Марко Поло! – проговорил Зенге.

И слова его звучали так, словно ничего не произошло, – он только что здесь появился и не слышал их разговора. Будто он никогда и не угрожал Марко превратить его в червя.

– Рад вас видеть. Ну, друзья мои, зачем вы назначили эту встречу?

Ахмад и Марко переглянулись: это что – игра, в которую Зенге вздумалось поиграть с ними? Или он и впрямь не знает, зачем они здесь? Он не слыхал их разговора или… Может, Зенге одержим демоном, который время от времени вылезает наружу из его тела? Ахмада бросало то в жар, то в холод. Если это так, то Зенге еще опаснее, чем казался только что, гораздо опаснее.

Марко откашлялся.

– Мы встретились, чтобы обсудить, как нам быть дальше. – Он бросил неуверенный взгляд на Ахмада – казалось, тоже не знал как расценить поведение Зенге. – Как ты знаешь, мой дядя Маффео все еще жив. Яд, который ты нам дал, либо слишком слаб, либо не оказал желаемого действия. Вместо того чтобы лежать в гробу, он копается в моих и Ахмадовых записях и сует свой нос в дела, которые его не касаются. А именно этому мы и хотели помешать.

Изменившееся поведение Зенге, казалось, вернуло Марко храбрость и острый язык. Да и Ахмад больше не чувствовал угрозы, исходящей от монгола. Напротив, даже удивлялся – с чего это он вдруг испугался Зенге. Ну да, монгол знает толк в ядах, но в остальном безобиден и столь же необразован, как все его соплеменники.

– Надеюсь, ты еще не забыл, что собирался быстро устранить нашу проблему? – В вопросе Ахмада звучала злоба, которой так боялись писари, слуги и даже партнеры по торговле. – Но этого не случилось. Наоборот, проблем стало еще больше.

Зенге с удивлением воззрился на Ахмада, словно ему не известно, как все обстоит на самом деле.

– Еще больше? Но почему?

Он что, в самом деле такой дурак – не понимает, что за яд им подсунул?! Ахмад от ярости заскрежетал зубами.

– Я объясню тебе, – ответил он.

Схватить бы его за шиворот и вырезать ему кинжалом на лбу знак своего Братства и знак Фидави… Но он постарался сохранять вежливость. Кто знает, когда демон исчезнет… А может, Зенге просто их разыгрывает и выставляет себя дурачком. С такого все станется.

– Маффео все вынюхивает. Да еще Джинким у нас на шее: следит за нами, ни на минуту не выпускает нас из вида! Щенок хочет расследовать «преступление». Да еще баба из Страны заходящего солнца. Этой ведьме, с ее ловкостью, удалось спасти Маффео. Неизвестно, на что она еще способна. А если своим колдовством она выведет их на наш след, что тогда?!

– А вы, я вижу, сильно разволновались, друзья! – с улыбкой отвечал Зенге, явно получая удовольствие от всей этой затеи. – Я что-нибудь придумаю.

– Но тебе надо поторопиться – времени в обрез! – коротко заявил Ахмад. – Когда-нибудь Маффео с Джинкимом набредут-таки на след и, если дойдет до Хубилая, нам не поздоровится.

– Я все предусмотрел, – перебил Зенге, прищурившись.

Снова на какой-то миг превратился в демона, к счастью, ненадолго. Но мурашки все еще бежали по спине у Ахмада.

– Но не забывайте, что Маффео на вашей совести – не на моей. Стоит мне захотеть и выйти из игры – придется вам самим расхлебывать кашу!

Ахмад и Марко с ужасом переглянулись: Зенге прав. Захочет – повернется и уйдет, никто не уличит его в пособничестве.

– Да вы не беспокойтесь, – продолжал Зенге, – я человек верный и всегда держу свое слово – почти всегда. – Снова на лице его блеснула та жуткая ухмылка, от которой человека даже с самыми крепкими нервами прошибал холодный пот. – У меня есть готовый план – настолько замечательный, что разом решит все проблемы. Послушайте, – что я вам скажу, друзья мои дорогие. Вы будете в восторге.

Зенге положил свои худые руки на плечи Марко и Ахмада и притянул обоих к себе поближе, словно паук, плетущий кокон вокруг своих жертв, чтобы потом их уничтожить. Он понизил голос до шепота, но каждое его слово звенело в ушах Ахмада, и кровь стыла в жилах. Когда Зенге закончил, внутри у Ахмада все тряслось. Предложение монгола жестокое, коварное, чуть ли не дьявольское, и в то же время гениальное.

– Потрясающе, Зенге! Так и сделаем! – кивнул Марко.

Венецианец старался произвести впечатление человека холодного и безжалостного. Но по его высоко поднятым плечам и бледному лицу Ахмад понял: только притворяется, а сам тоже объят ужасом.

– Ну и когда начнем?

Зенге встряхнулся, – прямо тигр перед прыжком. И Ахмад задался вопросом, кто же тут окажется жертвой – Маффео и Джинким или они с Марко.

– Полагаю, дело это спешное и не терпит отлагательства? Как насчет завтра?

– Завтра? – вместе воскликнули Ахмад и Марко. – Но сперва надо обдумать план, а…

– Об этом не беспокойтесь, – возразил Зенге, похлопав обоих по плечам, словно добрый дедушка, успокаивающий переволновавшихся внучат. Я уже обо всем позаботился, все готово. А теперь извините, я дам о себе знать, когда придет час.

Потрепав их еще раз по плечам, Зенге отступил. Марко с Ахмадом безмолвно смотрели монголу вслед, наблюдая, как он растворяется в темноте. Еще какое-то время можно было слышать звук его шагов.

План должен удаться – в этом нет никаких сомнений. И все же Ахмад предпочел бы иметь еще немного времени в запасе, чтобы подготовиться. А теперь приходится целиком полагаться на Зенге.

Ахмад всегда инстинктивно чувствовал, когда люди замышляли что-то недоброе. И это чутье – а оно его никогда не обманывало и не подводило – снова заставило насторожиться.

Зенге с самого начала точно все рассчитал. Знал, что Маффео не умрет с первой попытки, – они угодили в расставленные ловушки. И неважно, какие темные, злобные цели преследует монгол, – Ахмад и Марко навеки увязли в этом вместе с ним. И это не нравилось Ахмаду, совсем не нравилось.

Лучше бы он никогда не встречался с Зенге и не обращался к нему за помощью! Теперь-то поздно сожалеть – это ясно. Прошло несколько месяцев, как Ахмад впервые узнал: венецианец обладает маленьким священным сокровищем. А пристало его иметь лишь правоверным мусульманам.

Потихоньку сам он старится, становится медлительным и неловким. И опереться не на кого. Союзников поубивали много лет назад, когда Хюлегю[3] – будь прокляты его останки! – разбил их союз. Он остался один.

Но он справится – с помощью Аллаха завладеет камнем и отомстит наконец за такое кощунство. Правда, для этого требуется больше времени, но в конце концов достигнет своей цели. Но ни за что на свете не следовало связываться с монголом! А теперь раскаяние запоздало.

В это мгновение что-то прошумело над головами – словно пролетела крупная темная птица. Ахмад поднял голову к небу, и на мгновение ему показалось: видит там огромного черного зверя, не птицу, а какое жуткое чудище – мощные крылья, длинный хвост с шипами… Дракон или демон в своем истинном обличье?.. Или обман зрения и это все-таки Зенге?..

Дрожь охватила его. Внезапно осознал: готов поверить, что видел Зенге в его подлинном обличье – могучего колдуна, демона. Здесь, в этой непонятной стране, все возможно – он еще раз убедился в этом.

Лучи заходящего солнца окрасили небо во все оттенки – от ярко-оранжевого до карминно-красного и пламенного пурпурного. Словно художник в творческом порыве щедрой рукой выплеснул на небосклон несколько горшков краски – они расплылись и вылились в причудливые узоры.

Беатриче не могла налюбоваться игрой сочных цветов. Забыла о холоде, что пощипывал щеки и пронизывал все тело до костей. Эта завораживающая красота заставляла задуматься – как только матушка-природа создала такое совершенство. В подобные мгновения даже неверующий не сомневается в существовании всемогущего Творца.

– Это так… – начала Беатриче и смолкла, не находя слов, чтобы выразить свои чувства.

– Божественно, – подсказал Джинким.

– Да, именно божественно.

Они снова замолчали. Сидя на лошадях близко друг к другу, почти касаясь коленями, безмолвно наблюдали, как солнце медленно уходит за горизонт. Молчание им не тягостно – оно сближает их, словно заменяя физическое соприкосновение.

– Надо возвращаться, – опомнился Джинким, когда солнце скрылось за горизонтом, оставив в небе лишь красочные следы. – Если поспешим, успеем засветло добраться до Тайту.

– Жаль. А я могла бы провести здесь всю ночь.

Джинким улыбнулся:

– А завтра тебя нашли бы окоченевшей. Идем! Ночь обещает быть холодной.

Беатриче бросила на него быстрый взгляд. Свет сумерек освещал его смуглое лицо, словно отлитое из чугуна; глаза сверкали, как изумруды. Трудно поверить, что этот нежный голос принадлежит человеку, своей суровостью наводящему страх на окружающих. Неужели это красивое, открытое лицо с приветливой улыбкой бывает свирепым и мрачным?

Вспомнила, каким было это лицо, когда она увидела Джинкима впервые. В самом кошмарном сне не приснилось бы, что однажды почувствует влечение к этому человеку. Тогда, в тот день…

Собственно, она рассуждает так, будто провела здесь, во дворце Хубилая, много лет. А ведь с того дня прошло не больше восьми, максимум десяти недель. Слишком короткий срок, чтобы внести в жизнь радикальные перемены. Однако перемены все-таки произошли, и большие.

– Ты прав! – Она вздохнула.

Нет желания думать ни о чем: ни о камне Фатимы, ни о времени, ни о своем доме… по крайней мере сейчас. Расставаться с иллюзией, что Тайту – ее родной город и на этот раз ей не придется его покидать.

– Нас уже наверняка ждут, Джинким.

Они развернули лошадей и плечом к плечу в молчании поскакали назад. Поразительно, как мало надо слов, чтобы понять друг друга. Оставив лошадей в конюшне, он проводил ее прямо до дверей покоев.

– До завтра? – спросила она.

– До завтра, – улыбнулся он.

Закрыв за собой дверь, она прижалась к ней, счастливая. Разве важно, что они не признались в своих чувствах, что Джинким ни разу не поцеловал ее? Все равно оба знают, что принадлежат друг другу.

Беатриче неожиданно проснулась и уселась в постели. Темно, стоит глубокая ночь… Ей послышался какой-то шорох, он-то и разбудил ее… Раздался сильный стук, будто кто-то ломился в дверь.

– Беатриче! Беатриче! Просыпайся! Быстрее!

Голос Толуя… Она мгновенно сбросила с себя одеяло, выскочила из постели и босиком стремглав кинулась к двери.

Еще до того, как Толуй открыл рот, она поняла: случилось что-то ужасное.

– Быстрее, Беатриче! Идем сейчас же!

Толуй вне себя: густые черные волосы стоят дыбом, одежда помята, рубашка расстегнута, а поверх нее вместо жилетки накинут длинный плащ. Случившееся так его взбудоражило, что он даже не успел как следует одеться.

– Что такое, Толуй?! Что-нибудь с ханом? Он заболел?

Толуй покачал головой, слезы ручьем катились по его побледневщему лицу.

– Нет, это Джинким…

Беатриче стала белее полотна, ноги подкосились – вот-вот на нее обрушатся стены и потолок…

– Что… что ты сказал? – переспросила она.

Все монгольские имена чем-то похожи друг на друга. Хотя Беатриче на удивление быстро выучила этот язык, многие тонкости и диалекты оставались ей непонятны. Быть может, Толуй говорит не о Джинкиме – ее Джинкиме, – а называет другое имя? Да-да, конечно же, она ослышалась!

– Мой дядя! Джинким, брат моего отца! Погасла последняя надежда… – Юноша причитает, всхлипывает, плечи трясутся. – Мне кажется… боюсь… Беатриче, наставница, помоги же! Боюсь, он умирает!..

Она открыла глаза, в голове все закружилось… Этого не может быть! Боже милостивый, не допусти, чтобы это случилось! Нет, ей только померещилось, это злая шутка… А если нет и он так серьезно болен, что действительно умирает?

«Ты врач – должна действовать, а не тратить время на истерики и причитания!» Сделав глубокий вдох, она пыталась немного успокоиться. Сейчас, как никогда, нужна ясная голова.

– Вот что, Толуй… я быстро накину плащ – и веди меня к Джинкиму. Мы попробуем ему помочь!

Она метнулась обратно в комнату, схватила со стула плащ… В нем она вместе с Джинкимом была там, в степи, сидела на лошади, они смотрели на заход солнца. Прошло всего несколько часов… он чувствовал себя нормально… У нее так тряслись руки, что не получалось даже завязать пояс. После двух попыток решила не тратить время зря, а просто запахнула плащ. Толуй, похоже, не в лучшем состоянии.

К дому Джинкима они мчались. Ребенок у нее в животе неистово толкался, протестуя против такого поведения матери.

У Беатриче кололо в боку, во рту пересохло, но она не обращала на это никакого внимания. Лишь молилась, чтобы Толуй оказался не прав – Джинким жив! Она еще сумеет ему помочь, существует какое-то средство, дающее шанс спасти его…

«Господи, не дай мне опоздать», – молила Беатриче, еще прибавляя шаг, хотя ужасно запыхалась. Толуй не поспевал за ней.

– Джинким ранен?

– О нет… нет…

– Так что же все-таки случилось?

Они перебегали площадь. Стояла глубокая ночь, вокруг ни души. Только звезды сверкают на ясном черном небе, невинно и безучастно. Словно ничего не случилось, словно в этот момент Джинким не мучается в предсмертных судорогах, борясь за жизнь.

– Не знаю, – отвечал Толуй, тоже тяжело дыша: он второй раз проделывал этот путь. – Вечером, когда он вернулся домой, я видел его, говорил с ним. Мне казалось, чувствовал он себя хорошо, был в полном здравии. А сразу после полуночи меня позвал слуга. Джинкима скрутило, начались резкие боли в животе. Его рвало и продолжает рвать до сих пор.

«Инфекция, – думала она, – или снова яд? Но почему Джинким? Наверное, из-за того, что хотел выяснить, кто и по какой причине отравил Маффео. Видимо, он слишком близко подошел к истине. Но сейчас не время ломать голову. Не исключено, что это просто инфекция. Зачем сразу предполагать худшее? Хотя чаще всего именно так и бывает… Когда давно работаешь врачом, знаешь, как происходят такие вещи».

– Ты предупредил Ли Мубая или другого врача? – спросила Беатриче, когда они наконец добрались до дома Джинкима.

– Нет, никому ничего не говорил.

– Но почему?

– Думал, что важнее сообщить тебе…

– А ты не думал, что я здесь не у себя дома и поэтому есть болезни, которые мне неизвестны, и что я не знаю, как их лечить?! Какая глупость!

Ох, она несправедлива к Толую! Ведь он в таком же отчаянии, как она. Юноша хотел сделать как лучше. Однако в ней кипел страх – жуткий, непреодолимый…

Толуй открыл дверь, и они вошли в покои Джинкима. Кругом толпились слуги – лица у них испуганные, застывшие, как у загнанных в угол кроликов. Беатриче заметила: Толуй сразу исправил свою ошибку: послал одного из слуг за Ли Мубаем. Тот мгновенно сорвался с места, будто его выпустили из клетки на свободу.

Беатриче в первый раз оказалась в доме Джинкима. Совсем иначе ей представлялось, как она впервые появляется здесь: в красивом наряде, благоухающая, чинно ступая, идет ему навстречу… Сейчас ее глазам предстала совсем иная картина.

Комната выглядела как поле битвы после сражения. Устланная шкурами низкая кровать с накиданными на нее подушками пуста. На ней валяются скомканные одеяла и простыни, испачканные, как в полевом лазарете времен Первой мировой войны. Мебель перевернута, ковры сбиты в кучу. Весь этот беспорядок усугубляется резким, отвратительным запахом рвоты и испражнений.

По полу ползает слуга – пытается как-то все убрать. Джинким, скорчившись в позе эмбриона, лежит в дальнем углу совершенно раздетый. По-видимому, с него сняли всю одежду потому, что он испачкал не только пол, но и всего себя…

Беатриче бросилась к нему, присела на корточки, с трудом нащупала пульс: еле бьется. Если это инфекция, то отнюдь не банальная, а очень опасная для жизни.

Джинким открыл глаза… Узнав ее, попробовал улыбнуться, но усилие это сразу угасло.

– Не смотри на меня, Беатриче… Мне стыдно, что я перед тобой… в таком виде… – Прикрыл лицо рукой. – Какой… болван привел тебя сюда?!

– Толуй.

– Выкарабкаюсь, обязательно накажу его… Так ему и передай…

– Джинким, я врач. И Толуй вызвал меня только поэтому. Он очень испугался за тебя.

Рука Джинкима снова бессильно опустилась.

– И все-таки ты не должна… смотреть на меня… Я в таком омерзительном виде…

– Все это совершенно неважно.

Она пыталась скрыть ужас. Его лицо, такое живое и молодое всего несколько часов назад, посерело и осунулось, глаза глубоко провалились. За короткий срок из здорового, сильного мужчины он превратился в дряхлого, немощного старика.

Джинким вдруг схватил ее ледяными руками. Она невольно вздрогнула от их прикосновения.

– У меня осталось мало времени… – прошептал он еле слышно, – поэтому…

– Ерунда! – перебила его Беатриче, желая ободрить его, но ей не удалось скрыть дрожь в голосе. – Ты обязательно поправишься!

Джинким помотал головой.

– Нет… о нет… Сейчас-то… лиса пришла за мной… Я чувствую… знаю. И вот…

Умолк, закрыл глаза, видимо, чтобы собраться с силами. А когда снова открыл, они светились теплом и добротой.

– Хочу сказать тебе, Беатриче… пока не поздно и есть какие-то силы… Прости меня… Сначала… принял тебя за ведьму, за врага. Твоя красота и ум… казались мне подозрительными. Только потом понял… ты послана богами мне в подарок. Слишком поздно понял… Но благодарен… за каждый проведенный с тобою миг…

– Не говори так, Джинким! – Она убрала мокрую прядь волос с его лба. – Еще не поздно… у нас еще много времени друг для друга…

В глубине души Беатриче чувствовала, однако, Джинким прав. Он обречен – она видит на его лице печать смерти. Крепко сжав губы, повторяла себе: «Не плачь, не смей! Держи себя в руках! А вдруг удастся его спасти?»

– Сейчас ничего не говори… дай знак – чего ты хочешь. Тебе нельзя утомляться. У тебя что-нибудь болит?

Джинким кивнул, и ему все-таки удалось улыбнуться – очень слабо.

– Ты настоящий воин, Беатриче… Такие, как ты, не покидают поле битвы, когда все трусы разбежались… Ах, если б мы вместе… плечом к плечу… вот это сила… Я возвращаюсь… в Шангду…

– Прошу тебя, Джинким, не говори так.

Она еле сдерживала слезы, наворачивающиеся на глаза. Нельзя плакать у постели больного, особенно если его любишь.

– Где у тебя болит?

Джинким не успел ответить – лицо его исказилось от боли, он скорчился, и его вырвало прямо ей на колени. Одновременно брызнула водянистая жидкость из кишечника.

– Прости меня!.. – прошептал он, когда приступ кончился.

По щекам его лились слезы. От стыда он снова закрыл лицо руками, но его так трясло, что руки не слушались.

– Какой позор для воина!

– Никакого позора. – Беатриче вытерла пот у него со лба. – Я здесь, чтобы помочь тебе.

– Обещай не вспоминать… что видела меня таким…

– Джинким, я…

Он с трудом поднял голову и произнес что-то невнятное; наконец еле выговорил:

– Пожалуйста.

У Беатриче защемило сердце; глаза щипало – вот-вот потекут слезы…

– Да… обещаю.

Джинким закрыл глаза и, обессилев, рухнул на пол. Губы шевелились, он что-то бормотал, но слов уже нельзя разобрать… Наверное, они обращены к богам…

Сильная рвота, водянистый понос… Какой может быть диагноз? В голове у нее пронеслись десятки вариантов.

Холера? Да, возможно. Потом вспомнила, что эта смертельно опасная болезнь известна лишь с девятнадцатого века. К распространению ее привела мутация безобидной до того бактерии. Стало быть, холера исключается.

Другая форма гастроэнтерита, вызываемого бактерией? Но какой – паразитарной бактерией, которая ей неизвестна?

Или все-таки отравление?.. Ах, куда же запропастился Ли Мубай?! Сейчас надо во что бы то ни стало остановить катастрофическое обезвоживание организма и предотвратить кому! Судя по пульсу, Джинким очень близок к ней.

– Эй, кто-нибудь, – крикнула она слугам. – Быстро принесите воды! Соленой воды, в которой варился рис! Да побольше, желательно целый котел.

Слуга смотрел на нее, выпучив глаза.

– Но, госпожа… сейчас ночь. Откуда мне достать…

– Ах, боже мой! Нет отвара – сварите рис заново! Неужто в Китае не найдется риса, соли и воды?! Еще нужен большой котел…

– Конечно, госпожа… я сейчас…

– Так чего же ты ждешь?! Живее! Торопись!

Слуга подпрыгнул, как испуганная мышь, и выскочил из комнаты, будто за ним гнался черт.

– Что… что с дядей? – робко проговорил Толуй.

Беатриче вздохнула – пыталась сконцентрироваться.

– Пока не знаю, – честно призналась она и стала вытирать одной из разбросанных повсюду тряпок свое платье. Вот почему врачи скорой помощи пользуются пластиковыми фартуками, которые потом выбрасывают в мусор. – Сначала надо дать ему как можно больше жидкости. Жидкости и соли.

– Поэтому ты послала за соленой водой и рисом?

Кивнув, она подумала: «Конечно, лучше влить электролит и глюкозу – это намного эффективнее». Но она не представляла, как при такой сильной рвоте он сможет проглотить рисовый отвар.

– Толуй, пошли слугу – надо достать кусок древесного угля!

Осторожно повернула Джинкима на спину – необходимо прощупать его живот. Конечно, могла бы приказать слуге это сделать, но ее терпение на пределе.

– Угля? – удивленно переспросил Толуй. – Зачем угля?

Любопытство и любознательность – хорошие качества, но всему свое время. Она еле сдержалась.

– Толуй, если можешь, не задавай никаких вопросов. Делай что говорю. Потом все обсудим. Сейчас нет ни времени, ни сил.

Трудно сказать, понял ли Толуй, но он послушно наклонил голову и встал. В дверях столкнулся с Ли Мубаем. Старый монах поразил Беатриче своим видом: свежий, выспавшийся, не то что она. А Ли Мубай ведь вдвое старше. Может быть, его и поднимать с постели не пришлось. Ведь буддийские монахи начинают свой день очень рано.

Когда за ним пришли, он, вполне возможно, занимался медитацией.

– Как хорошо, что ты пришел, Ли Мубай.

Ей нравился старый монах – добрый, приветливый, симпатичный. Никогда еще она так не радовалась, увидев его худощавую фигуру в оранжевом одеянии, гладко выбритую голову, мудрую улыбку.

– Что случилось? – Он бросил на Джинкима привычный профессиональный взгляд.

– Около двух часов назад у него начались сильные спазмы и боли, рвота и понос. До этого чувствовал себя хорошо – никаких признаков болезни, так мне сказали. Я осмотрела его: нет следов ран или укусов. Как думаешь, что могло вызвать такие симптомы?

Ли Мубай задумался на несколько минут.

– Не знаю, – наконец проговорил он. – Я должен сначала осмотреть его, а потом сделать вывод.

– Да, конечно, – пробормотала Беатриче.

Медленно, с трудом поднялась с пола и отошла на несколько шагов, освобождая место для монаха. Видела, как он коснулся сначала левой кисти Джинкима, потом правой, приложив к пульсу три пальца. Это продолжалось довольно долго.

Наконец до нее дошло, что китайских врачей в отличие от западных интересовали не только частота и ритм пульса, но и другие его характеристики. А они требовали большого опыта и многословных описаний – в них Беатриче не сильна.

Несмотря на терпеливые объяснения Ли Мубая, она не чувствовала тонкостей в таких определениях пульса, как «ускользающий», «нитевидный», «тугой», «стучащий», считала их сугубо произвольными.

Однако выводы, которые китайские врачи делали на основании характеристик пульса, представлялись ей чрезвычайно интересными, подчас даже шокирующими. Она научилась считаться с ними, не понимая их истинного смысла.

Между тем Ли Мубай закончил исследование пульса и попросил угасающего Джинкима открыть рот и показать язык. И тут произошло нечто удивительное. В какой-то момент ей показалось, что Ли Мубай… принюхивается к Джинкиму – вроде желает выяснить, каким одеколоном тот пользуется. Этот метод диагностики она наблюдала впервые.

Ли Мубай еще раз прощупал пульс несчастного и по-юношески легко и бодро поднялся на ноги. Отойдя на несколько метров в сторону, кивком головы подозвал Беатриче.

– Что ты можешь сказать? – спросила она с бьющимся сердцем.

Вопреки всему она надеялась услышать от Ли Мубая что-то обнадеживающее. Однако доброе лицо монаха выглядело угрожающе серьезным.

– Боюсь, ничем не могу тебя порадовать, – тихо ответил он, сочувственно покачав головой. – Пульс нитевидный и очень слабый, с трудом прослушивается: сильное поражение центра, вызванное ослаблением чи селезенки и нарушением чи желудка. Я…

– Ты можешь говорить яснее, чтобы я тебя поняла? – нетерпеливо перебила она его.

Во время работы в лечебнице Ли Мубай пробовал рассказать ей об азах китайской медицины – обо всех этих меридианах и кругах, о чи, ян и инь, но она так и не смогла разобраться в этих мудреных понятиях. А кроме того, сейчас ее мозг вообще не способен к восприятию чего-либо серьезного.

– Что ты имеешь в виду под чи селезенки? И что такое чи желудка?

– Чи селезенки поднимает энергию вверх, – спокойно, терпеливо отвечал Ли Мубай, словно в нескольких метрах от него не умирает наследник ханского престола. – Когда ослабевает чи селезенки, положительная энергия угасает и человек теряет…

– Это то, что мы у себя на родине называем простым поносом, – вставила Беатриче. – А чи желудка связано с рвотой?

Ли Мубай кивнул.

– Да, оно отвечает за выработку желудочного сока.

Она вздохнула – старый монах хотел сказать, только другими словами, что у больного рвота и понос. Это она и без него знает.

– И что дальше?

– Все вместе взятое ведет к нарушению центра и обезвоживанию организма, а поднимающийся по этой причине жар действует на рассудок и учащает пульс…

– И что это нам дает? Откуда взялся понос? Может быть, это инфекция? А самое главное, что нам делать?

Ли Мубай озадаченно покачал головой.

– Не могу сказать. Я не увидел признаков того, что в тело проник ветер, жар или холод. Чем бы он ни страдал, причина болезни внутри, а не снаружи.

Беатриче потерла лоб, пытаясь вспомнить, что бы это могло означать. Если не ошибается, Ли Мубай имеет в виду, что причина болезни не внешний фактор, то есть не инфекция, как она предполагала.

Скользнув взглядом по комнате – как бы желая удостовериться, что их никто не подслушивает, монах тихо продолжал:

– Я нашел признаки ядовитых соков.

Беатриче строго уставилась на него:

– Ты говоришь о яде?

Ли Мубай утвердительно кивнул:

– Да, о ядовитой или о старой, испорченной пище.

– Ты уверен?

– Других вариантов нет.

Беатриче нервно ходила по комнате.

– Надо сейчас же выяснить, что Джинким пил и ел в последние часы. Попробуем тогда подобрать нужное противоядие.

Ли Мубай покачал головой.

– Боюсь, мы опоздали. Он умрет.

Беатриче взбеленилась:

– Как ты можешь утверждать это с такой уверенностью?! – крикнула она.

Чувствовала – монах прав, как прав был и Джинким… Но эта мысль ей невыносима, она не желает смириться с ней! «Пока живу – надеюсь». Сейчас нужен именно такой девиз.

– Разве ты не говорил то же самое о Маффео?

– У Маффео все было по-другому. У Джинкима в пульсе я слышал то, чего не было у Маффео.

Ли Мубай сложил руки на груди и тихо-тихо, чтобы, кроме Беатриче, никто не слышал, договорил:

– У Джинкима ян уже начало отделяться от инь. К тому же запах…

– Какой запах?

– Ты разве не уловила? Вокруг брата хана – облако едких и сладковатых запахов, напоминающих запах сырой свиной печени.

– Свиной печени? – Она чувствовала, как внутри у нее все сжалось; если это действительно так… – Я ничего не заметила. Может быть, ты ошибся?

«Боже, дай мне надежду! Сделай так, чтобы он ошибся!» – молила Беатриче.

Она снова опустилась на колени рядом с Джинкимом и принюхалась. Нет, Ли Мубай не ошибся, как бы ей этого ни хотелось. Это в самом деле землистый запах свежей сырой печени. Сразу не ощутила, вернее, не захотела ощутить. Беатриче закрыла глаза, судорожно пытаясь не упасть в обморок.

Вспомнился пациент, поступивший к ней в отделение некоторое время назад. У этого исхудавшего мужчины, с сильно вздутым животом, маленькими красными пятнами на лице, напоминающими пауков, красными распухшими губами и пожелтевшими глазными яблоками, оказался цирроз печени в последней стадии. Перевели его в отделение интенсивной терапии, и он спустя несколько дней скончался от бурно развившейся печеночной недостаточности. От него шел такой же запах…

Нет, нельзя этого допустить! Тому пациенту было семьдесят два года, законченный алкоголик, он неоднократно лечился, но не долечился у наркологов. Долго перед тем болел. А Джинким – мужчина в расцвете лет… А кроме того, ее любимый человек…

Но, как она ни старалась обмануть себя, этот запах, несомненно, свидетельствует о разрушении печени. Его невозможно спутать ни с каким другим. Он диагноз и одновременно смертный приговор. Если у Джинкима острый цирроз печени, спасти его могла бы только интенсивная терапия: вливания, капельницы, гемодиализ, аппарат искусственного дыхания. Но даже при таком лечении шансы выздороветь невелики.

– Все равно нельзя допустить, чтобы это случилось!

Плакать ей или вопить во все горло? Как врач, она всегда больше всего на свете боялась оказаться беспомощной у постели больного. Однако в такое безвыходное положение никогда еще не попадала. Даже в Бухаре, если не оставалось никаких шансов на выздоровление больного, что-то придумывала, чтобы по крайней мере облегчить его страдания. И вот судьба сыграла с ней злую шутку, и первый пациент, которому она бессильна помочь, – именно Джинким. Жестокий, подлый случай…

– Не занимайся самобичеванием, – тихо произнес Ли Мубай, положив ей руку на плечо. – Самый опытный врач бессилен, если жизненная энергия человека угасает. В этом и заключается круговорот вещей в природе, и вырваться из него можно только путем медитации. Твоей вины здесь нет.

Беатриче его не слушала. Она не буддистка и не желает так просто покоряться воле судьбы. Ее не устраивает такая перспектива – реинкарнация, которой Джинким достигнет с помощью спасительной нирваны. Нет, она привыкла бороться. Надо выяснить, чем он отравился. Может быть, все-таки существует средство, которого нет у китайцев, но оно завезено из Европы… Оно блокирует быстротекущий процесс распада печени или даже останавливает его. Ведь Маффео удалось спасти с помощью европейского снадобья. Почему с Джинкимом должно быть иначе? Даже если она хватается за соломинку – пусть!

Надо действовать, а не распускать нюни, чтобы потом могла себе сказать: «Я сделала все возможное!» Беатриче вытерла слезы и потянула Толуя за рукав.

– Кто из слуг готовит еду для Джинкима?

– Из слуг? – зашептал он. – Из каких слуг? Толуй словно оглох. Да понял ли он что-нибудь из ее разговора с Ли Мубаем? Видимо, догадывался, о чем речь: его растерянное бледное лицо красноречиво говорит об этом.

– Не хочу скрывать от тебя, Толуй, – она собрала всю волю в кулак – слезами не поможешь, и прежде всего Джинкиму, – твоему дяде очень-очень плохо. Ли Мубай уверен, что он умрет. Но…

Толуй залился слезами, сама она тоже, не удержавшись, всхлипнула.

Однако нужно сейчас взять себя в руки.

– Я не сдамся – буду бороться до конца! – И схватила Толуя за плечи. – Ты слышишь?! Посмотри на меня!

Подняв голову, он повернул к ней заплаканное лицо.

– Пока Джинким еще дышит – надежда, хоть и слабая, есть. Пока живу – надеюсь! Нам надо срочно выяснить, что он пил и ел вчера вечером. Возможно, есть способ ему помочь. – Обняла Толуя и крепко прижала к груди. – Так просто я не отдам Джинкима! Думаю, ты тоже. Готов помочь мне?

– Конечно, готов.

Голос Толуя дрожит, но взгляд тверд. Рукавом плаща Толуй вытер лицо.

– Это Тайджин. – И указал, на приземистого толстяка, чей рост равнялся его ширине. – Он единственный отвечает за еду Джинкима: сам закупает продукты и сам готовит. Если он не знает – никто не знает, что ел его хозяин в последние часы.

– Спроси его сам – с тобой он будет откровеннее. Откуда брал продукты, специи; как готовил пищу; есть ли у кого-нибудь еще доступ к кухне Джинкима. Важно все до мелочей. Ах да, непременно спроси, кто мыл посуду.

Толуй кивнул и поклонился.

– Все сделаю, наставница. А ты что будешь делать сейчас?

– Пока останусь с Джинкимом.

Накрыла его одеялом и села на пол рядом, взяв его безжизненную мозолистую руку в свою. Ничего другого не приходило в голову. Нельзя оставлять его одного. Он без сознания; если вырвет его сейчас, может задохнуться.

Каждую минуту она ждет слугу с рисовым отваром. Глубоко вздохнув, устроилась поудобнее. Времени в обрез, вот-вот Джинким впадет в кому – тогда счет пойдет на часы.

Наконец появился слуга, волоча огромный котел с дымящейся жидкостью молочного цвета и выкрикивая на ходу какие-то ругательства, – по-видимому, обварился кипятком.

– Поставь котел рядом со мной! – приказала она.

Почувствовала облегчение от того, что хоть как-то действует, а не сидит сложа руки. Однако надежды остается мало.

Налила отвар в миску, приподняла голову Джинкима и поднесла миску к его губам. Он не шевелится… Беатриче попыталась его растормошить, похлопав по щекам, – никакого результата. У нее сразу пересохло в горле.

«Нет, боже, заклинаю тебя: пожалуйста, не допусти!..»

Пошевелив пальцами, ущипнула кожу Джинкима в том месте, где находится грудина, потянула ее и сделала несколько круговых движений по часовой стрелке – реакции нет. Тогда она сжала носовую перегородку – опять ничего. Как в трансе, приподняла его ногу, стукнув ребром руки по сухожилию ниже коленной чашечки, – безрезультатно.

Закрыв глаза, зажала рот рукой – ей стало дурно. Пол закачался под ногами и поплыл… все вокруг почернело… Все же как-то держалась, чтобы не рухнуть в черную пропасть, над которой занесена страшной рукой чудовища, которое словно испытывало ее силы, насмехалось, хохотало… «Не засыпай! Смотри, как твой любимый человек впадает в кому и вот-вот отойдет в иной мир!..»

Подошел Толуй, прошептал:

– Что с ним? Отказывается пить?..

Беатриче попыталась ответить, но, не в силах произнести ни слова, лишь кивнула. Наконец выдавила:

– Нет… нет…

Рот словно набили ватой – сухой, пыльной – и она вот-вот подавится…

– Слишком поздно…

Взглянула на Толуя: лицо у него бледное, безжизненное.

– Джинким больше не реагирует даже на боль. А рефлексы… – ее душили слезы, – ты понимаешь, нет рефлексов… Джинким нас покидает… И я ничего не могу сделать… ничего…