Русские исторические рассказы

Глава I

умит дремучий лес, грозно шумит. И шум его прерывается иногда треском: то падают столетние сосны, еще более заваливая и без того непроходимый лес. Но кроме шуму наклонявшихся от ветра вершин, по лесу стали раздаваться голоса охотников. На лесной полянке разосланы были ковры и расставлены были рыбники, жареная дичь и рыба, а в бочонках стояла брага. На каменном блюде лежали вареные яйца. День был жаркий, августовский, но ветер дул с страшной силой.

— Не добрый день для охоты, — говорил старик, устанавливавший на ковры закуски и выбиравший посуду из телег.

— Ветер дует с Ильменя, — отвечал ему другой прислужник, Карп.

— Все равно, откуда бы ни дул, но только в такой ветер не дай Бог заблудиться, и голосу не услышишь, — отвечал старик, — а лешему-то и с руки — сейчас и заведет.

В это время на поляну стали въезжать охотники, сокольничьи и псари.

— Далеко ли князь? — спросил старик.

— За нами следом едет, — отвечали ему.

Действительно, на полянку выехал верхом на славном вороном коне князь Всеволод Мстиславович, внук Владимира Мономаха. Бодро соскочил он с коня, и направился к ковру. Князь был красивый мужчина средних лет. Большие серые глаза придавали приятное выражение его загорелому на охотах лицу с небольшой русой бородой.

Вслед за князем, соскочив с коня, к тому же ковру-направился его любимец, Георгий Мирославич, и за ним отрок Павел, постоянно находившийся при новгородском князе.

— Ну, Иваныч, — обратился князь к старику, — дай поскорее закусить. Проголодался. А потом и рассыпемся по лесу.

С князем приехало человек десять новгородских бояр, усевшихся у ковров и принявшихся за еду.

Охотники, наскоро закусив, встали, помолились Богу и, благословись, разошлись в разные стороны по лесу. Очевидно, места эти были им знакомы, а то бы они не пошли так смело.

С князем пошел Мирославич, и немного поодаль от них, положив себе на плечо небольшую рогатину, шел отрок Павел. Это был такой красивый юноша, что на него можно было заглядеться.

Князь, будучи сам еще юношей, нашел мальчика лет четырех при осаде какого-то города, и взял его к себе. Павел был привязан к князю всем сердцем, и, казалось, жил им одним.

Так шли они с полчаса, и шли осторожно и молча. Вдруг князь остановился и указал на след.

— Сейчас только что был тут, — прошептал князь.

Они прибавили шагу, и пошли по следу, который вывел их на полянку, и на берег маленькой речки. Выйдя на полянку, они сразу все остановились. На зеленом откосе, на спине лежала огромная медведица и играла с двумя медвежатами, влезавшими на нее, а неподалеку сидел насторожившись медвежонок, пестун.

Пестун первый заметил охотников и, издав какой-то особенный звук, бросился утекать в лес. Медведица, проворно вскочив на ноги, вероятно, тоже постаралась бы уйти, но один из ее медвежат жалобно завизжал, так как пущенной стрелой ему переломило ногу. Медведица встала на задние лапы и прямо направилась на охотников, стоявших от нее за несколько шагов.

Пущенные в нее стрелы казались ей булавочными уколами, и она со всего размаха навалилась на князя, и в один миг опрокинула его. Павел поднял ее рогатиной, и зверь, в бешенстве оплевывая кругом себя, сразу оставил князя, бросился на юношу, подмял его и стал рвать когтями и зубами. Георгий Мирославич несколько раз ударил медведицу ножом, но она не выпускала свою жертву, но когда вскочивший князь ударил ее ножом в шею, она покатилась, придавив Павла.

И князь и Георгий тотчас же бросились высвободить отрока из под зверя. В такие тяжелые минуты является страшная сила, и они осторожно сняли еще трепетавшую в предсмертных судорогах медведицу.

Павел лежал в глубоком обмороке, и очнулся только тогда, когда голову ему облили холодной водой.

— Ведь ты, родимый, спас меня, — сказал ему князь. — Что у тебя болит?

— Все болит… тяжело… — прошептал Павел.

— Надо кричать, чтобы пришел кто-нибудь, — проговорил князь.

Они с Георгием принялись кричать, но Иваныч был прав: в такой ветер в лесу нельзя было слышать голосов.

Князь спустился к речонке, и на другом берегу увидал какую-то груду. Груда эта оказалась из пней, приготовленных для выгонки смолы, и тут же была первобытного устройства яма.

Князь вернулся.

— Несем больного, — сказал он, — тут гонят деготь, и протоптана дорожка; значит, и жилье неподалеку.

Георгий снял с себя кафтан, выломал два шеста, и кушаком своим и Всеволодовым привязал его к шестам. Они уложили носилки выломанными мягкими еловыми ветвями, положили на них Павла, и тихо стали спускаться к реке.

Глава II

а версту от реки Волхова, на берегу небольшой речонки, быстро несущейся в Волхов, стояла целая маленькая усадьба. Хижинка была маленькая, но при ней был большой двор, огород и какие-то службы. За обнесенным изгородью двором целыми грудами были навалены бочки из под дегтя; тут же лежала вытащенная на берег лодка, с веслами.

На берегу стояла девочка, лет четырнадцати, с сильно загорелым лицом, руками и босыми ногами, которые она то и дело поднимала, чтобы согнать назойливых комаров, хотя по времени года их было уже мало. Она была в холщовой рубашке и в синем набивном сарафане, а светлые волосы ее так и разлетались по ветру.

Это была дочь дегтяника, Паша, и теперь она поджидала отца и брата, еще до свету уехавших в Новгород с дегтем. Она с тревогой смотрела вниз по реке, и ей становилось жутко, так как солнце было близко К закату. К вечеру ветер стих, и лесная тишина, как показалось девочке, нарушалась какими-то непривычными звуками. Девочка обернулась и, взглянув в верх по реке, так и замерла от испуга. К ней шли какие-то совсем незнакомые ей люди, и несли что-то на носилках. Лицо одного из бояр показалось ей неприятным, и она еще более испугалась, но, взглянув на другого, успокоилась.

— Отвори-ка нам, девочка, сени, — повелительно сказал князь.

Девочка с ужасом смотрела на него и не трогалась с места.

— Ну, чего рот-то разинула! — Крикнул человек с неприятным лицом, — отворяй добром и калитку и сени. Это Князь новгородский, он ослушников в Волхов швыряет.

— Нет, нет, — девочка, ничего я тебе дурного не сделаю. Боярин Георгий шутит. Отвори, милая; видишь, какое у нас случилось несчастие.

Паша взглянула на носилки и увидала бледное молодое лицо и большие карие глаза, с укором и с мольбой глядевшие на нее.

Она в один миг забыла всякий страх, распахнула калитку и, вбежав на крылечко, открыла дверь, и не успели еще князь и боярин пройти двор, как она вынесла скамью и, поставив ее посреди сеней, побежала за другой, чтобы поставить ее рядом.

— Умница, — проговорил князь.

— У нас есть и перина, — сказала она.

— Неси.

На лавки была положена широкая и довольно короткая перина, и раненого положили с пола на постель.

— Пить! — Проговорил он. — Воды!

Паша мигом принесла воды, и когда больной успокоился, то князь распорядился, чтобы больного раздеть и осмотреть, для чего он взял нож и разрезал на нем кафтан.

Плечи, грудь и руки были исцарапаны и искусаны.

— Да где же, девочка, твоя мать? — спросил князь, — ты бы прислала ее нам помочь. А где отец?

— Мать недавно умерла, а отец с братом увезли деготь в Новгород. С часу на час жду их, — отвечала Паша.

— Нет ли тряпок?

— Есть.

Паша открыла грубо сколоченный ящик и подала тряпок.

— Мать твоя была, видно, горожанка? — спросил князь.

— Монастырская была она. Все умела делать и меня научила.

Паша сердито взглянула на Мирославича, который с затаенной злобой сдернул с отрока рубашку, вследствие чего тот застонал. Простая девочка сразу почувствовала, что этот неприятный человек ненавидел юношу, и испугалась за него.

— Оставь, — сказала она, — я все сделаю одна.

Она обмыла раны, и приложила к ним мокрые тряпки, а затем сбегала куда-то во двор и принесла паутины, которой и стала закладывать окровавленные места.

Солнце, между тем, село, и та же Паша, вздув, огня зажгла лучину и всунула концом в стену.

— Что же нам делать? — Обратился князь за советом к Мирославичу.

— И ума не приложу. Не знаю ведь, где мы, — отвечал Георгий.

— Куда же идти ночью, — заметила Паша.

— Это правда, — отвечал князь, — лучше подождать до утра. А нет ли у тебя, девочка, лампадки?

— Как не быть? Есть.

— Так ты принеси-ка лучше сюда лампадку, а лучину потуши. Нельзя ли нам сенца охапочку, мы и ляжем, а дверь припри.

Князь и Георгий легли, а Паша села подле больного, громко бредившего о медведице.

Луна ярко осветила двор и берег, когда, наконец, приехал дегтяник с сыном. Не мало он удивился, увидав такого важного гостя, и, пройдя в избу, завалился спать.

Лишь только стало светать, как на дворе заиграл рожок, и Паша встрепенувшись выбежала из сеней и пошла доить коровушек.

Дегтяник был мужик зажиточный, и у него было скота довольно: были и овцы, и свиньи и коровы, как были и куры. Пастухом у него был парнишка-дурачок и выгонял скот на берег, неподалеку от поселка. Когда Паша вернулась, то князь уже проснулся, и она сообщила ему, что по лесу слышны крики.

— Видно тебя ищут, — прибавила она.

Действительно, князя в продолжение всей ночи искали охотники и нашли только утром. Дегтяник взялся привезти больного на лодке, в Новгород.

— Ну, прощай, дорогая хозяюшка, — сказал ей на прощанье князь, — к нам милости просим. Я сумею тебя угостить и поблагодарить за твое гостеприимство.

Паша стояла и кланялась. Она вышла за ворота и смотрела, как князь бережно укладывал раненого на лодку, и с какой завистью смотрел на это боярин Георгий.

— И не любит его, и завидует, — подумала Паша.

Наконец, лодка отъехала, князь и свита его вскочили на коней, и осталась Паша одна и долго прислушивалась к удалявшемуся топоту копыт.

Глава III

Опять, как накануне, стояла девочка на берегу и ждала отца и брата. Но теперь она ждала с новым чувством любопытства. Ей так хотелось знать, кто такой этот юноша.

— Может быть княжеский сын? — думала она, и сидя на берегу, она стала мечтать, что когда-нибудь он заедет к ним на коне, и она напоит его молоком или медом. Она умеет варить такой славный мед, и он скажет ей спасибо, как сказал сегодня, прощаясь.

Поздно ночью вернулся отец и брат, и привез Паше и гостинцев и подарков.

— Ну, Паша, родненькая моя, — сказал дегтяник, — видно придется нам с тобой расстаться. Я дал слово князю привезти тебя в город. Ко мне вышла сама княгиня, что пава, да и говорит: «Князь дивится уму твоей дочери. Привези ее непременно; пусть поживет здесь, и еще больше уму разуму научится».

— Что же! Я не прочь повидать людей, — отвечала Паша.

— А мы-то как без хозяйки останемся?

— Возьмешь тетку Агафью.

— Она давно просится, — прибавил брат.

В ближайшее воскресенье, Паша нарядилась в новый сарафан, увесилась бусами и поехала с отцом в город, где она бывала уже не раз.

Княжеские хоромы были обнесены высоким тыном, с тяжелыми дубовыми воротами и калиткой с кольцом. Лишь только Пашу ввели в сени, как к ней выбежали сенные девушки, или, говоря иначе, горничные Княгини и повели ее вверх по лестнице.

Княгиня, действительно, подошла к ней, что пава, такая белая, нарядная, и стала ее обо всем расспрашивать.

— Ну что же, Паша, хочешь у меня остаться жить, или погостить?

— А отец-то как же без меня?

— У нас рабыни есть. Пошлем ему работницу рабыню.

Пашу увели девушки, и стали ей хвалить житье в княжеском доме. Паше очень хотелось знать: кто такой юноша с карими глазами, что лежал у них в сенях, но она не смела спросить о нем ни у кого. Она не смела спросить этого даже у родного отца.

Вдруг через несколько дней девушки начали поговаривать, что князь куда-то уезжает. Все шептались, и никто ничего наверное не знал.

Раз вечерком Паша как-то выбежала вниз в сени, и там в дверях встретилась с тем, о ком спросить не смела. Павел хотя был еще бледен, но уже встал.

— Здравствуй, девочка, — сказал он ей, — как тебе нравится у нас в Новгороде?

И, не дожидаясь ответа, он прошел дальше.

— Нет, это не княжеский сын, — подумала она, — одет он просто.

И вот, придя раз к княгине играть с княжескими дочерьми, она услыхала, что князь со свитой и с дружиной собирается в Киев, где после смерти отца его, великого князя Мстислава Владимировича, на престол вступил брат покойного великого князя, Ярополк Владимирович.

Княгиня очень горевала, что Святки придется ей провести без мужа.

— Ну, что же делать, — отвечал ей князь, — мы князья подначальные, не ехать нельзя.

— А у меня что-то ноет душа, боюсь, что случится что-нибудь, — с плачем говорила ему княгиня.

— Бог милостив, ничего со мной не случится. Дружина у меня хорошая.

На приготовления к пути ушла целая неделя, и наконец обоз был нагружен, кони оседланы, и князь, собрав всех домашних в горницу, пришел с своими приближенными. Все сели кругом горницы на лавки, покрытые коврами, а посидев, встали, стали молиться Богу на иконы, висевшие в углу, и затем князь подошел, обнял княгиню, которая поклонилась ему в ноги, и громко заплакала, причитая о своей горькой доле.

Князь не перебивал ее, а продолжал прощаться с другими. Подойдя к Паше, он простился и с ней.

— Живи у нас, — сказал он ей, — у меня для тебя и жених припасен.

Паша вспыхнула, и невольно взглянула на Павла.

Все домашние высыпали за ворота и смотрели, как отряд двигался по только что выпавшему снегу.

Путь был неизвестен, тяжел и не близок. Более месяца ехали князь с дружиной до Киева, где зимы еще не было, но наступила уже осень.

Дядя князя, Ярополк Владимирович, радушно встретил племянника, принял от него привезенные подарки, и, усадив за стол, повел такую речь:

— Ты знаешь, князь Всеволод, что батюшка нам оставил завещание?

— Как же, великий князь, мне, внуку его, да этого не знать, — отвечал Всеволод.

— Ну, так вот по этому завещанию, и по уговору нашему с моим старшим братом и с твоим отцом, тебе, как старшему сыну и внуку, положено отдать Переяславль.

— Это уж воля твоя.

— Можешь отправляться туда, и княжить там, вместо дяди твоего Георгия Владимировича, которому я дам какой-нибудь другой город.

Погостив в Киеве, Всеволод естественно спешил в свой новый город, Переяславль, славившийся своими хорошими местами и плодородной землей.

Гордо въехал князь с дружиной в город, и проехал прямо на княжеский двор. На дворе на встречу к нему вышел дядя Георгий Владимирович.

— Ну, что же, племянник, это дело, что ты навестил дядю, сказал Всеволоду князь.

Князь Всеволод подал ему грамоту.

— Вот по этой грамоте, — сказал он, — ты увидишь, что великий князь дал мне Переяславль; так завещал отец ваш Владимир Мономах.

— Грамоту эту ты можешь оставить при себе, — отвечал ему дядя, — мне она не нужна, потому что города своего я не отдам, хотя бы мне приказал сам Мономах. Отдохни, покушай моего хлеба-соли, да и с Богом в дорогу.

Всеволод начал было убеждать дядю, но тот серьезно отвечал ему:

— Я говорю тебе честью, а если ты слов моих слушать не хочешь, то я выйду на красное крыльцо, кликну клич, и твою дружину народ в клочья разнесет, да и тебя застрелит.

Видит Всеволод, что с грамотой против силы не пойдешь; вышел от дяди, рассказал приближенным, что город ему не дают, и порешили они отдохнуть и ехать домой.

Народ, между тем, услыхав, зачем приехали новгородцы, стал стекаться на площадь, и кричать, что непрошеных гостей они сумеют выпроводить. Таким образом, Всеволод уехал домой.

Глава IV

Невесело прошли Святки в 1133 году в княжеских хоромах. Княгиня все плакала, да и было о чем. Из письма князя она уже знала, что муж поехал княжить в Переяславль, и она этим огорчалась.

— От добра добра не ищут, — повторяла она, жалуясь своей матери, вдове князя Святоши, жившей в доме зятя. — К Новгороду мы привыкли, здесь нам хорошо. Зачем хвататься за чужой город?

Скоро весть о том, что князь Всеволод поехал в Переяславль разнеслась и по городу, и новгородцы забегали, засуетились и вспыхнули как порох, Они подходили к самым княжеским хоромам и, поднимая кулаки, кричали:

— Так вот он каков!

— Променял нас на переяславльцев!

— Ничего, найдем князя и почище его!

Княгиня слыша эти крики тряслась от страха, и плакала ночи на пролет.

Наконец, после нового года, к концу февраля, в начале великого поста приехал гонец с письмом. Князь писал княгине, что в Переяславль его не пустили, и что он едет назад, в Новгород. Вся семья его ожила. Князь едет! Князь едет! Только и слышалось в доме. И вот в ясный славный день за городом показалась дружина с князем во главе. Вся дворня княжеская побежала на городскую стену, а княгиня осталась с детьми дома. Но не прошло и часу, как Паша опрометью прибежала в горницу.

— Матушка княгиня! — Закричала она, — беда! Беда!

— Что такое? — с ужасом вскричала княгиня. — Умер? Убит?

— Нет, нет! Но только не ладно. Из города к нему вышли посадники и именитые люди, и они с князем ссорятся.

Это было действительно так. Из города к князю вышли посадники и знатные горожане, и вместо всякого приветствия грубо сказали:

— Ни мы, новгородцы, ни ладожане, ни псковитяне не хотим более принимать тебя, и не пустим тебя в город. Верно ты забыл, что давал нам клятву умереть с нами? А вместо того, ты пошел искать другого княжения. Ну, так теперь и иди куда хочешь!

Всеволод Мстиславович сначала погорячился, начал кричать: «Как вы смеете, ослушники!» Но новгородцы всегда были своевольны и грубы, и даже теперь они слывут людьми грубыми, и, не слушая его, повернули и пошли, крикнув:

— Попробуй-ка! Попади в город!

В городе княгиня и все друзья ее стали молить и просить горожан смилостивиться над бедным князем, которому пришлось идти ночевать в ближайшую деревню. Мать княгини сейчас же поехала в Юрьевский монастырь, которому Мстислав подарил земли, а Всеволод подарил серебряное блюдо, и там подняла всех на ноги, рассказав, что случилось. Наконец всем сообща удалось кое-как уломать горожан, и они согласились пустить князя. Но с этого времени князь потерял свою власть, и городские бояре стали считать себя ему равными.

— Бунтуют мои новгородцы, — говорил князь своим приближенным, — надо занять их чем-нибудь.

— Чем же занять?

— Ну хоть войной. Удачная война на долго их успокоит.

Вскоре по городу разнеслась молва, что князь собирает рать на войну. Новгородцы встрепенулись. Кому хотелось отличиться, а кому и дела свои поправить. Не дожидаясь настоящего призыва, народ стал готовиться.

— Куда поведет? Куда? — спрашивали новгородцы друг у друга.

И вот стали почему-то поговаривать о Чуди. Там народ бунтует. Не мешало бы успокоить мятежников, и пощипать Юрьев, основанный великим князем Ярославом, за сто лет перед тем. На новгородской площади раздался вечевой колокол, и народ стал сбегаться. В сущности все знали, зачем их призывали, но все-таки все побежали.

Народ призывался быть готовым к войне. Князь вел его на мятежную Чудь.

Княгиня с семьей осталась в Новгороде, и хотя беспокоилась о своем муже, но зато в городе не слыхала более на него жалоб.

Паша же не теряла времени даром. В Новгороде давно уже была школа, но в ней учились только мальчики, а она достала себе азбуку, и, не разгибая спины, училась сама. Учиться ей было не трудно, потому что в это же время учились княжеские дети, которые были помоложе ее, и старший сын охотно помогал ей.

С наступлением войны, Пашу, как и в предыдущем году отпускали к отцу, но на этот раз она пришла домой с книгой, и не могла не похвастаться перед отцом, что теперь она может почитать им псалтирь, может и рубашку расшить каким угодно узором.

Тетка Агафья была тоже рада гостье и не знала уж, как усадить ее, как угостить.

Паша же с наслаждением вдыхала воздух, пропитанный дегтярным запахом. Она пошла с отцом на работу, помогла ему вывезти навоз, и прогостив неделю, поехала в Новгород.

К осени вернулся и князь. Он вернулся теперь со славою, победителем, так как успокоил мятежников, взял город Юрьев, и обложил его данью. Новгородцы приняли князя радушно: они знали, что ратники их вернулись не с пустыми руками.

В княжеских палатах все ожило, на кухне готовились обеды, и князь беспрестанно ездил на охоту.

С наступлением зимы к князю пожаловал гость, брат его Изяслав Мстиславович, с дружиной.

Пиры пошли на славу, но с первого же свидания причина посещения объяснилась.

— А ведь я к тебе за делом, брат, — сказал Изяслав.

— Рад служить, — отвечал князь.

— Все говорят о твоей храбрости, о твоих военных доблестях: помоги мне.

— Да говори, в чем дело?

— А в том, что завоюй мне область Суздальскую.

Князь задумался. Он знал и видел, что за беспокойный народ новгородцы, и понимал, что его постоянно нужно занимать чем-нибудь.

— Хорошо, сказал он, — я поговорю с кем следует.

Глава V

овгородцы, отдохнув зиму от войны, рады были с весны двинуться в поход. Жены проводили мужей, девушки отцов и братьев, и храбрый Всеволод отправился с братом. Но до Суздальской области они не дошли, а у реки Дубны, стали лагерем, и Всеволод стал размышлять, что войско у него не настолько велико, чтобы он твердо мог быть уверен в победе. День проходит, он не отдает приказания двигаться вперед, другой проходить — он стоит на месте, и третий и четвертый проходят, а лагерь все не снимается.

— Скоро ли же мы выйдем? — спросил, наконец, Изяслав.

— Выйдем-то мы скоро, — сказал князь, только не туда, куда ты думаешь. Я хочу вернуться. Зачем нам принимать в чужом пиру похмелье?

Изяслав так был поражен, что, слова сказать не мог, а Всеволод послал Павла отдать приказ, чтобы снимались с лагеря, так как он намерен идти обратно в Новгород.

— Так ты вот какой! — вскричал Изяслав: — так ты вот как держишь свое обещание! После этого ты клятвопреступник!

Но никакие увещевания не помогли, и потому Изяслав с дружиной вскочил на коня и прямо поскакал в Новгород. Новгородцев всегда легко было расстроить, и теперь Изяслав довел их до страшного раздражения. К прибытию Всеволода своевольство дошло до того, что народ без разрешения князя стал сменять посадников, и даже приговорил одного из чиновников к смертной казни и бросил с моста в Волхов. Вся площадь была полна людей, кричавших, что надо идти на Суздаль.

Князь ничего сделать не мог, и послал гонца в Киев. Из Киева приехал митрополит Михаил, и снова зазвонил вечевой колокол. Народ сбежался, и митрополит стал их усовещевать. Сначала все слушали его внимательно, но мало-помалу, слово за слово, и все заговорило в один голос.

— Да что же это мы разве не честные люди? Дали слово помочь…

— Как трусы бежали с полпути.

— Не выпустим и митрополита.

— Запрем его!..

— Куда же пойдем мы в такой холод? — проговорил князь.

— А мы заставим тебя идти, — кричали ему в ответ, — не умел сходить летом, так сходишь и зимою.

Новгородцы настояли на своем. Они не выпустили митрополита, а сами, не смотря на жестокий мороз, выступили 31 декабря. Холод был ужасный, но они терпеливо сносили его, и 26-го января дали кровопролитную битву на Ждановой горе. Битва была ужасная: новгородцы потеряли множество народа, и суздальцы тоже потеряли немало, но все-таки заставили новгородцев отступить.

Вернувшись в Новгород, им пришлось отпустить митрополита, который предсказывал им неудачный поход.

После этого в Новгороде уже не было ни часа покоя. Народ ежедневно собирался на площадь, и до княжеских хором доносились страшные угрозы. Два близких человека к князю, Павел и Мирославич, ненавидели друг друга, и говорили вещи совершенно противоположные. Мирославич только и твердил:

— В бараний рог их надо согнуть! — а сам, при каждом разборе, брал и с правого и с виноватого все, что мог.

Павел же выходил на площадь, вмешивался в толпу, и с ужасом слушал что говорилось.

Паша обыкновенно встречала его во дворе, и спрашивала:

— Ну, что узнал?

— Выгонят они князя. Непременно выгонят.

— Да чем же они недовольны?

— Да всем, даже тем, что он любит охоту.

Павел махнул рукой.

— А тут еще Мирославич подбивает его держать народ в ежовых рукавицах, — сказал он.

Паша побежала в дом, и передала княгине тревожные вести.

Долго ли, коротко ли жили все в таком напряженном состоянии. Но новгородцы не унимались; они призвали граждан ладожских, псковских и, уговорившись с ними, осудили Всеволода на изгнание. Они обвинили его торжественно:

1-е) что он не блюдет простого народа, то-есть не заботится о простом народе, и любит только одни забавы и охоты с ястребами, соколами и собаками.

2-е) что он хотел княжить в Переяславле.

3-е) что он ушел раньше всех с поля битвы на Ждановской горе.

4-е) что он не тверд характером, то держит сторону одних, то других.

Новгородцы, предъявив эти обвинения вошли в княжеские палаты и, взяв князя, увели его в епископский дом. В тот же день они увели туда же и княгиню, и детей ее, и ее мать, вдову князя Святоши. Из прислуги с ними, между прочим, добровольно пошли Паша и Павел. Ни князя, ни княгини, ни тещи из горниц не выпускали.

— Не может же быть, чтобы меня тут долго держали? — говорил князь на другой день. — Ведь заступятся же за меня и братья и дядья.

— Да вспомнят ли они о нас? — с сомнением говорила княгиня.

— А не вспомнят, так я пошлю к ним Павла, чтобы он рассказал, что с нами делают.

— Нет, князь, — смело возразил князю Павел, — меня от себя не отсылай, не будет меня, так никто о тебе и не позаботится. Ты посмотри, что делают теперь бояре. Так и забирают чужое добро, так и спешат.

— Это правда, князь, — подтвердила Паша, теперь уж взрослая девушка. — Если может кто помочь, так разве только игумен Юрьевского монастыря.

— Девушка правду говорит, — подтвердила княгиня.

— Пиши, князь, письмо, а мы доставим, — осмотрев за дверьми, не слушает ли кто из стражи, сказала Паша.

Они на всякий случай стали говорить шепотом. Результатом разговора было то, что на следующее утро Паша просила ее пропустить в ворота.

— Зачем тебе? — спросил начальник стражи, заслоняя калитку.

— Купить кое что надо, да потом хочу сходить к отцу, — спокойно отвечала Паша.

— Пропустить ее, — крикнул начальник, — только помни, что впредь мы пускать вас никого не будем.

— Я ведь не заключенная, — сказала Паша, — а добровольно пришла с княгиней и с детьми.

— Ну, это нам все равно, — отвечал ей начальник.

Паша прошла сначала на торговую площадь, а оттуда уже быстро вышла за городскую стену и чуть что не бегом пустилась бежать к отцу.

Путь был неблизкий и к дегтярному заводу она пришла уже после полудня.

Глава VI

— Где отец? — спросила она у тетки Агафьи.

— В лесу, у печки, — отвечала та.

Паша, не говоря ни слова, побежала по лесной тропинке. Отец, укладывавший пни в яму, издали заметил ее и по виду ее угадал, что что-нибудь случилось неладное.

Паша торопливо рассказала ему, как князя обвинили и как всех их посадили в епископский дом.

— Ведь его могут даже убить, — прибавила она.

— Могут, — серьезно отвечал старик.

— Мы так полагаем, что одно спасение и одна надежда на Юрьевского настоятеля, и я свезу туда письмо от князя. А ты мне должен помочь.

— Как?

— Завтра ночью приезжай на лодке в город, но стой не у берега, а я выйду и крикну филином. Ты подъедешь и возьмешь меня.

— Ладно.

— А на следующую ночь привезешь обратно. А теперь пойдем в избу, я поем чего-нибудь, и ты свези меня в город.

Тетка Агафья рада была угостить дорогую гостью и уставила весь стол.

— Ты, татка, приноси нам теперь почаще меду. Тебя, может быть, и будут к нам пропускать. Ты такой безобидный старичок.

— Можно, — односложно отвечал отец.

— А брат где?

— Брат в лесу, корчует пни с работником, а работницы жнут.

Поев наскоро, девушка сама стащила в воду лодку и, подождав отца, взялась за весла сама. Она страшно торопилась, но все-таки к епископскому дому пришла вечером.

Дом постоянно сторожило тридцать человек воинов. Начальник прямо заявил, что более никого выпускать не будет и что припасы князю будут доставляться на дом их людьми.

— Ну что? — спросил князь, встретив Пашу.

— Все готово, завтра ночью отец свезет меня в монастырь, — отвечала девушка.

— А ты знаешь, — продолжал князь, — что нам не позволено посылать в город своих людей?

— Как же мы сделаемся?

— Нужда и не тому научит, — заметил стоявший тут же Павел.

— А ты что придумал?

— А из окна мы спустимся в сад, а в саду в одном месте стена чуть держится, и я ее еще немного разберу, да и выпущу Пашу, если только она не побоится одна пройти по городу, а боится, так я ее проведу.

— Ничего я не боюсь, — отвечала Паша, — одной легче, убежать, чем вдвоем.

Письмо настоятелю было написано и на следующий день оно было тщательно зашито в сарафан девушки.

Паша пошла через двор с детьми в сад, куда ее свободно пропустили. Павел пошел туда же со старшим мальчиком. Пока дети бегали и играли, он указал полуразрушенную стену, заросшую кустарником, Паше и та, внимательно осмотрев, осталась довольна.

— Тут и старуха бы выбралась, — сказала она, — а переулочек, куда сад выходит, я знаю. От него легко выбраться на реку.

Весь этот день прошел очень тревожно. Спокойны и веселы были только дети, ничего не подозревавшие.

Ночи уже были темные и не лунные. Вечером начальник стражи расставил везде караул и воины, ходя вокруг дома, только иногда протяжно кричали: «Слушай»!

В доме и в горницах все огни были потушены и только лампадки теплились перед иконами. В саду сторожей не было, но в сенях и во дворе все выходы и входы были заняты.

К полуночи даже крики «слушай!» стали раздаваться как-то ленивее. Вдруг среди ночной тиши тихо отворилось окошко и из окна той комнаты, где не теплилось даже лампадки, показалась темная фигура и спустилась в сад. За нею показалась еще фигура и тоже спустилась в сад, а в окно стал смотреть князь и прислушиваться к малейшему звуку. Шагов слышно не было, так обе фигуры тихо ступали по мягкой тропинке. Они, крадучись, пробрались в крайний угол и Павел поднялся уже на верх стены и молча протянул Паше руку, как вдруг оба они замерли… Тут же около них послышался протяжный крик, только что пробудившегося человека: «Слушай»! и вслед за тем послышались тяжелые шаги поднимавшегося в гору сторожа. Очевидно, что сторож присел на уступ полуразвалившейся стены, и проснулся от легкого шороха, который произвели Павел и Паша.

Лишь только сторож отошел шагов на десять Павел быстро притянул к себе Пашу и шепнул ей.

— Скорее спускайся, он не скоро вернется.

Он с гигантскою силою перекинул девушку на другую сторону, так что она стала на уступ, затем, как тень скользнула вниз и так искусно скрылась, что Павел, не смотря на все свое внимание, ничего более не слыхал. Он дождался, когда вернувшийся сторож еще раз прокричал: «Слушай!», и опять зашагал в гору.

Павел перекрестился и тихо пошел к окну, где его ждал князь.

А Паша тем временем шла притаившись по переулку, а затем, спустившись к берегу, прибавила шагу и более чем скоро добежала до условленного места, где крикнула филином. Неподалеку послышался плеск воды от весел. Ночь была совершенно тихая и Паша ясно слышала, как к берегу подходила лодка.

— Паша, ты? — тихо проговорил старик.

— Я, я! Слава Богу!

Когда лодка отошла от берега, Паша несколько раз перекрестилась.

— Греби тише, — сказала она, — тут всего четыре версты.

Глава VII

Лодка подошла к Юрьевскому монастырю до рассвета и Паша, выйдя на берег, сняла с себя сарафан и выпорола письмо, которое завернула в платок.

Со светом зазвонили к заутрени и отец с дочерью, вытащив лодку на берег, пошли в монастырь. В церкви народу почти не было, кроме монахов.

Пашин отец подошел к одному монаху.

— Отец святой — сказал, он, — укажи мне отца настоятеля.

— А вон там у клироса-то стоит отец настоятель, — отвечал монах.

Отец и дочь тотчас же направились к клиросу.

— Отец настоятель, — прошептал ему старик, — дочь моя привезла тебе письмо от князя Всеволода Мстиславовича.

Высокий седой настоятель быстро обернулся и пристально посмотрел на отца и дочь.

— Когда кончится служба, я поговорю с вами, — отвечал он и, подозвав к себе послушника, отдал ему какой-то приказ.

Паша ушла в темный уголок церкви и, встав на колени, горячо молилась, но молилась не о себе, а о дорогом для нее княжеском семействе. Она еще продолжала стоять на коленях, когда послушник, дотронувшись до ее плеча, молча указал ей на дверь и пошел вперед.

Отца и дочь ввели в келью настоятеля, стены которой были увешаны иконами, перед которыми теплились лампадки. Настоятель сидел за столом.

Паша помолилась на иконы и потом поклонилась в ноги отцу настоятелю.

— Ну что, дочь моя, скажешь? — спросил ее настоятель.

— Отец настоятель, на тебя одного только и надежда. Спаси и князя, и спаси семейство его, и малых детушек и тещу его.

— Слышал я, слышал, какая беда над ними стряслась. Так правда, что его заперли? — спросил настоятель.

— Правда, правда, отец настоятель, — отвечала Паша, — заперли и тридцать воинов стерегут ночь и день. Я крадучись ушла и вот привезла тебе от князя письмо.

Она подала письмо настоятелю. Он долго и внимательно читал его и потом, сложив, сказал:

— Передай, девушка, князю, что я все сделаю, что могу, и прежде всего дам знать великому князю в Киев о том, что случилось с князем Всеволодом. Новгород платит дань великому князю Ярополку и потому великий князь может быть что-нибудь и сделает. На себя же я плохо надеюсь. Станут ли такие мятежники слушать наши увещевания…

— Отец святой! — вскричала Паша: — не говори так! Как не слушать слов твоих! Ты только начни говорить а увидишь, что будет!

— Да я не отказываюсь, — проговорил настоятель, благословив Пашу на прощанье.

Паша с отцом пробыла в монастыре до вечера, а в сумерках села с ним в лодку.

В полночь лодка тихо подошла к берегу и девушка осторожно стала подниматься на берег и вошла в переулок.

Долго пришлось ей стоять около их стены и ждать. Сторож, как на грех, ходил постоянно около сломанного места и то и дело кричал: «Слушай!» Раз только он отошел подальше и в стене Павел тотчас же слегка кашлянул, Паша в ту же минуту кашлянула в ответ и снова притаилась, так как сторож тотчас же повернулся и пошел назад. Ходил он ходил так с час, перекликался с другими сторожами и, наконец, встретившись на верхнем углу с другим сторожем, он остановился с ним перекинуться словом другим и разговор этот кончился тем, что оба они сели.

Паша подождала немного и, крадучись, подошла к стене, ощупала ее, поднялась на приступок и только подняла руки, чтобы уцепиться за верх, как встретила руку, потянувшую ее. Не прошло и пяти минут, как она была снята со стены и две темные тени стали пробираться по садовой тропинке.

— Паша тут? — прошептал князь.

— Тут! Тут!

Паша первая была поднята в окно, а потом по веревке влез и Павел. Затем веревку втянули в окно и окно тихонько заперли.

Князь, княгиня, теща и Павел с Пашею прошли в горницу, освещенную теплившимися перед иконами лампадами, и девушка вполголоса рассказала, как она отдала письмо настоятелю и что он отвечал.

— А как же теперь мы получим от настоятеля весточку? — проговорил князь.

— А вот как мы получим, — отвечала Паша, — я просила татку принести нам на днях меду. Если будут к нам допускать, так он все нам и оборудует, а не будут, так я старым путем могу и дня на три сходить.

— Верная ты моя девушка, — проговорила княгиня, обняв Пашу.

Дня через два князь Всеволод услыхал на дворе какой-то разговор, и выслал своего старшего сына Владимира узнать в чем дело.

Мальчик вскоре вернулся и говорит:

— Сходи, батюшка, сам, там старик с медом.

Князь тотчас же спустился вниз.

— Да почто вы меня не пускаете? — чуть не кричал старик.

— Нельзя! Никого не велено пускать! — отвечала стража.

— Ну полно, полно! — вмешался князь. — Это бояр ко мне пускать не следует, может быть, а простого старика, постоянно приносившего нам мед, отчего не пустить? Ну, сам посуди!

Войн согласился и старик прошел с своим медом.

Дно бурака все было уложено листьями, а под листьями лежало письмо от настоятеля. Письмо не было обращено к. князю, а в нем просто было написано, что в Киев скачет гонец, а монахи уговаривают народ. Письмо просили сжечь сейчас же, что князь и исполнил.

Хотя монахи действительно уговаривали, но только все это ни к чему не повело. Дни проходили за днями, недели за неделями, и хотя сидеть князю и ждать было очень скучно, но все таки время пролетело очень скоро. Через семь недель в Новгород приехал княжить выбранный народом Святослав Ольгович.

Новгородцы стали судить да рядить, что им с отставным князем делать. Вот тут-то монахи и помогли.

Но буйным новгородцам непременно хотелось сделать что-нибудь особенное и они послали сказать князю, что без залога не могут отпустить его. Заложником они требовали его сына Владимира.

Мальчик охотно соглашался остаться, но княгиня просто убивалась.

— Не убивайтесь, матушка княгиня, я охотно останусь с князем Владимиром, и сберегу его, — сказал Павел.

— Это правда, что он сбережет его, — заметил князь, — а когда все наши беды кончатся, мы выдадим за Павла Пашу замуж.

Так вопрос этот и был решен.

Глава VIII

Князь, оставив сына заложником, выехал с семьею за город и, оставив домочадцев в деревне, сам поехал искать защиты великого князя Ярополка.

Ярополк радушно принял племянника и, выслушав его рассказ о случившемся, сказал:

— Тебе племянник, я могу дать Вышгород, где ты и можешь жить спокойно. Место хорошее, перевези семью да и живи себе.

— Спасибо тебе, дядя, и на этом, — отвечал Всеволод, — но неужели тебе не обидно, что древняя столица Рюриковичей, всегдашнее достояние Киевских государей, не хочет более признавать их власти.

— Может быть мне и обидно, да ведь ничем я этого поправить не могу. Народ там своевольный и сильный. Ведь и теперь там, как говорят, страсти творятся.

Поехал Всеволод в Вышгород, куда приехала и семья его.

Так как княгиня жила около Новгорода, то, конечно, знала более или менее все новости и, приехав к мужу, передала ему, что ожесточение новгородцев против князя Всеволода так сильно, что они преследуют даже тех бояр, которые были преданы ему.

— А Георгий-то Мирославич, — продолжала она, — знаешь, что они с ним сделали?

— А что такое? — спросил князь.

— Да ведь они бросили его с моста в реку, а дом разграбили! И добра же, говорят, там было.

— Слава Богу, что они сына-то нашего отпустили, — проговорил князь.

Но и при новом князе мятежники не унимались и грозили даже застрелить Святослава. И, как всегда бывает, одни приняли одну сторону, а другие другую, и стали говорить, что при старом князе было лучше.

А лучше, так за чем же дело стало? Посадник и несколько знатных новгородцев и псковитян отправились к Всеволоду в Вышгород.

Легко себе представить, с какою радостью встретил их князь.

— Вернись к нам княжить, — говорили они, — все наши добрые сограждане желают твоего возвращения.

Что могло быть приятнее такого приглашения. Князь Всеволод воспитывался в Новгороде и любил его как родину, а новгородцев считал братьями. Он страшно тосковал по своем северном городе, с радостью собрал свою дружину и выехал в Новгород, в свою наследственную столицу.

На пути он встретился с дружиною полоцкого князя Василько Рогвольдовича.

— Ну, братцы, — сказал Всеволод своим воинам, — не пришлось бы нам здесь драться. Ведь этот самый князь Василько был сослан моим отцом в 29 году в Константинополь. Он наверное захочет отмстить сыну.

— Не бежать же нам от него, — сказал любимец князя Павел.

Всеволод послал к полоцкому князю несколько человек уполномоченных и вместе с ними Павла.

Князь принял их в шатре.

— Чьи вы люди? — спросил их князь.

— Князя Всеволода Мстиславовича, — отвечал ему Павел, — бывшего князя новгородского, несчастного…

— Сына моего злодея! — мрачно проговорил князь. — А отчего же бывшего? Отчего же несчастного?

— Бывшего оттого, что новгородцы выгнали его, а несчастного потому, что он скиталец. Может ли изгнанник быть счастливым?

— Значит сам Господь отмстил за меня сыну и дал ему изведать, что значит быть в изгнании?

— Да, если хочешь, то так. Князю Всеволоду досталась тяжкая доля. Он был и в заключении и в изгнании, а теперь едет в Новгород, но что его ждет — неизвестно.

— Позовите князя вашего сюда, — отвечал им Василько, — зову его как друга, как брата.

Князья встретились в палатке Василько.

— Грешно, конечно, радоваться несчастью ближнего, — сказал Василько, — но я радуюсь и радость эта послужит тебе, князь, на пользу. Я не только не стану мстить тебе, но провожу тебя через свою область, чтобы тебя никто не обидел.

Василько приказал своей дружине готовиться и с честью проводил Всеволода через всю свою область.

Подойдя ко Пскову, Всеволод нерешительно вошел в город, но был встречен с душевным гостеприимством. Именитые люди стали его уговаривать остаться у них и послать сначала узнать в Новгород, точно ли новгородцы желают его возвращения.

Все пережитые несчастья сделали Всеволода осторожным и он, действительно, отправил в Новгород гонца. Новгородцы, услыхав, что князь Всеволод во Пскове, так рассердились, так взволновались, что стали грабить дома его доброжелателей и всякого, мало-мальски расположенного к князю человека обкладывали пенями. Они, таким образом, собрали 1.500 гривен.

Святослав, услыхав, что Всеволод намерен снова появиться в Новгороде, призвал на помощь брата и половцев и двинулся на Псков.

— Нет, — говорили псковичи, — мы приняли князя и не должны выдавать его головою.

Псков в то время был окружен дремучими, непроходимыми лесами, по которым были проложены лесные дороги. Псковичи завалили эти дороги и так энергично приняли меры, что Святослав дошел только до Дубровны и, побившись, побившись тут, порешил, что ему лучше вернуться.

Таким образом, Псков сделался отдельным княжением. Всеволод, убедившись в верности псковичей, послал своего любимца Павла за своею женою и семьею.

Княгиня с детьми и прислугою благополучно добралась до Пскова, где князь уже начал строить себе хоромы.

Паша, выйдя замуж за Павла, по-прежнему осталась в доме князя, где считалась не прислугою, а близким родным человеком.

С этого времени Всеволод жил мирно и мудро управлял своим городом. Его народ чтил и уважал своего набожного благочестивого князя Всеволода-Гавриила, гробницу которого и древнее оружие до сих пор показывают во Пскове в соборной церкви.