Рыцарь Бодуэн и его семья. Книга 1

Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, перед паломничеством в далекую землю начинаю я покаянную книгу о своем отце — и о рыцаре Бодуэне.

Возлюбленная моя, единственная, таким образом я хочу рассказать тебе всю правду, которую не успел и уже не успею передать устами к устам. Ты спрашивала, почему я сделал то, что сделал; и о еретиках ты хотела знать, и о рыцаре Бодуэне, и о прочих родичах. Тогда я не мог тебе ответить, потому что не было времени. Сейчас оно появилось — хотя и немного.

Полагаю, следует начать с самого начала — с тех лет, когда я еще не знал тебя. Хотя теперь, оглядываясь назад, я думаю, что знал тебя всегда — а ранние годы не удерживаются в памяти, наполненные сплошной темнотой.

Детство мое, не устыдившись неблагодарности, я назову темным. Бри, север Шампани — веселое место для тех, у кого набитая мошна, а бедным рыцарям в этом краю богатых простолюдинов — сплошное невезенье и тоска. Наши местные ярмарки — святого Кириака в мае и святого Айюля в сентябре, конечно, немеряно расцвечивают жизнь — но только тем, кого на них берут. Меня же отец никогда не возил с собою — ни в Провен, ни в Труа, вообще никуда. Обычно он брал с собою только моего старшего брата, Эда, когда тот приезжал к нам на время из сеньории Куси, где проходил у графа службу пажа и оруженосца — на обучение его взяли не столько из сеньориального долга, сколько по родственной приязни. Службой же наш род испокон обязан не сеньорам Куси, но графам Шампани и Бри. Так что мы всегда считали себя шампанцами — и тем гордились.

Нужно же человеку, по греховной его сущности, чем-то гордиться. А отцу моему, мужу матери, небогатому арьер-вассалу, было гордиться особенно нечем. Жили мы не в городе, как подобает рыцарям в наши дни, и даже не в замке — наше имение, небольшой фьеф с укрепленным домом и приходом на две деревни, зависящим от Санского архиепископата, лежал — впрочем, и сейчас лежит — между городами Мо и Провен, до каждого — две дюжины миль. Это с день пути для конника, если нигде не останавливаться; а если не торопиться — то два долгих перехода. В общем, настоящая глушь.

Брату моему повезло чуть больше, чем мне: с детства отправленный в услужение в Куси, он вырос при блестящем дворе по-настоящему большого замка и часто бывал в городах. Я же отличался таким слабым здоровьем, что пристроить меня на воспитание не удалось — сеньоры Куси не захотели иметь дело со слабым и больным пажом, который может и не дожить до совершеннолетия. Родился я под Новый Год, который у нас празднуют на Благовещение, в марте; но даже соседство с великим праздником, отметившим мое рождение, не принесло крепости моему здоровью. Что я не доживу до отрочества, предсказывали почитай что с самого моего рождения все, кому не лень — от тетки-повитухи, принимавшей у матушки роды, до приходского священника. Не сказать, сколько раз я в детстве переносил кровопускание — бывали годы, когда с целью поправить мое здоровье меня подвергали оной процедуре раз шесть или восемь. Когда отца не было дома, для этой процедуры приглашали сведущего монаха из обители св. Мавра, но монах требовал платы, и при отце кровопускание бесплатно производил наш управляющий. Довольно неумелый доктор, признаться, и никогда он не мог сделать порез достаточной, и в то же время не чрезмерной глубины. Управляющему случалось и переборщить, так что я подолгу потом чувствовал слабость. Монах-врачеватель делал все куда лучше: он перед началом операции правильно перевязывал мне руку, приговаривал разные прибаутки, открывая надобную вену, а потом заставлял домашних дать мне много вина, чтобы восстановить кровь. Быть может, только благодаря этим операциям я и не умер; хотя порою после терзаний, причиненных мне управляющим господином Амеленом, мне казалось, что я скорее умру от кровопускания, чем без оного. Однако отец был против того, чтобы тратиться на мое лечение; потому многие свиньи нашего двора стали, если можно так сказать, моими кровными родичами: таз с моей кровью господин Амелен всегда отдавал выплеснуть им в кормушку.

Положение «камня, который отвергли строители», привело бы меня к великому смирению, будь я хоть немного получше. Так что отец с самого начала счел меня ни на что не годным и потому все свои силы и старания отдавал воспитанию старшего сына.

По крайней мере, так я старался думать. Потому что никто и никогда не занимал в моей жизни столько места, сколько отец в годы моего детства. Я ненавидел его и боялся до одури.

В больших походах отцу не приходилось участвовать почитай что никогда. В мелких — то и дело: честно говоря, он привык за деньги наниматься к любому более-менее крупному окрестному сеньору, кто поссорился с местными канониками, или с другим сеньором, или с кем угодно. Отец любил ссориться. Можно сказать, это было его ремесло.

С графом Осерским отец ходил на епископа Гуго Нуайе, громил приорства и самолично сжег один неверский монастырь — по поручению графа, щедро за то заплатившего. Потом вместе с нанимателем угодил под интердикт — но вскоре граф принес покаяние, а заодно, за небольшую плату, освободили от отлучения и всех его помощников. Чтобы добыть необходимые деньги, мой достойный родитель захватил в плен на Провенской ярмарке итальянского менялу, некоего Буонсиньори, и несколько месяцев держал его в плену в нашем собственном доме — под предлогом, что тот его подло обманул и как-то смухлевал с векселями. Ломбардец долго отпирался, но в конце концов товарищи из знаменитой фирмы «Главный Стол» заплатили за него выкуп, ругая отца грязным франкским разбойником, но все-таки выкладывая ему новенькие полновесные ливры; и отец надолго избавился от неприятностей. Я тогда был совсем мал, только ходить учился, так что подробностей истории не помню — помню только, как матушка запирала меня наверху и сама со мной сидела, не выходя из спальни, пока люди, приезжавшие увещевать отца, грубым голосами ругались в рыцарской зале.

Сеньора Анжеррана, владетеля Куси, отец поддерживал в размолвке с епископом Ланским. Какие-то сервы[1] там у кого-то сбежали, целыми деревнями, и сеньор с епископом, помимо королевского суда, и по-простому, по-нашему разбирались за право удерживать у себя чужих мужланов безо всякого договора.

И такая жизнь — каждый год. За неимением чужих, отцу хватало своих войн — сервы из его собственных деревень то и дело бежали на землю архиепископа, а бенедиктинцы из близлежащей обители святого Мавра только и норовили кусок земель оттяпать или отсудить под свое хозяйство. О соседних сеньорах я уж не говорю, и даже далекий граф Шампанский, покуда был жив, через своего управителя Ламбера Бушю, коего отец недвусмысленно называл «жирным вилланом» и «бастардом с толстой мошной», умудрялся ущемить бедного, но гордого арьер-вассала.

По этим ли причинам, по природной ли склонности своего характера мессир Эд, муж моей матери, отличался крайней вспыльчивостью. И огромной физической силой. Возможно, имей он фьеф покрупнее, мог бы стать недурным военным правителем. А так оставался тираном местного масштаба — если в мире и были люди, боявшиеся моего отца сильнее, чем я сам, так это наши вилланы и монахи окрестных монастырей. Мельницы у нас в деревне не было, и для помола зерно возили на монастырскую, за что приходилось дополнительно платить; так что отец не раз предпринимал на мельницу небольшие налеты, желая получить ее в собственность, или же грозился ее сжечь, если «долгополые» не перестанут так безбожно драть деньгу.

Он любил рассказывать, что раньше земли у него было больше, куда как больше нынешнего — даже в Куси нам завидовали, не говоря уж о графишках вроде нынешних владетелей Руси. И если бы проклятые евреи и ростовщики, продавшие самого Иисуса Христа, не прибрали к рукам все деньги графства, мы до сих пор бы принимали каждую неделю ванну с благовониями и ели бы на золоте и серебре. (Читай: из-за постоянной нехватки средств еще наш дед начал ради денег переводить свой наследственный аллод в ленный фьеф и так растранжирил немало земли, предназначавшейся для младшего сына. Да, отец мой, на свою беду, был в семье вторым. Как и я.) И если бы не приходилось делить половину власти с чертовым мужланом кюре, епископским прихвостнем, и все доходы с деревень поступали бы регулярно… Впрочем, от таких разговоров отец быстро приходил в дурное расположение духа, и у него начинали чесаться кулаки. С годами я научился различать смену его настроения заранее и вовремя скрываться, чтобы не подвернуться мессиру Эду под руку.

Собираю свои первые воспоминания о родителях — жалость и страх. Матушка мне еще в полубессознательном детстве казалась таким же ребенком, как и я сам — только немного побольше и посильнее; но столь же беспомощным перед грозной силой огромного человека, к которому я ни разу в свей жизни не обратился на «ты». Мой старший брат это часто делал — особенно когда подрос и стал из мальчика — высоким и веселым юношей; но и не зная никакой причины, я всегда чувствовал разницу меж его правом и своим. Он был настоящим, таким же, как отец, только поменьше; а я так и оставался «отвергнутым камнем», сыном матери, которому бы лучше родиться дочерью, то есть — не родиться вовсе.

Лет с пяти, научившись размышлять, я стал подолгу думать, почему же отец меня не любит.

Лет в десять я познакомился с двумя другими знатными детьми, поселившимися у нас в доме — и меня поразило откровение, что другие отцы иначе ведут себя со своими отпрысками. Даже со вторыми сыновьями.

Однажды, приехав ненадолго из замка Куси — на отдых к родичам — брат мой Эд, хорошо ко мне относившийся и любивший поговорить со мной, загадал мне загадку. Мы сидели тогда за домом, среди хозяйственных построек, и грелись на солнышке; брат учил меня очередной вывезенной из Куси науке молодых оруженосцев — пить крепкий аперитив и зажевывать мятными листьями, чтобы после изо рта не пахло. Я отпил глоточек, холодея при мысли, что было бы, увидь меня отец — и в то же время запретность наших действий вызывала у меня острое наслаждение, иллюзию свободы.

Я отпил — и закашлялся, и пролил прямо изо рта часть продирающего крепостью сладкого гипокраса себе на рубашку. Мне было тогда лет восемь, и дома мне не давали верхней одежды, кроме как для хождения в церковь — «зря марать», говорил отец, и матушка, как всегда, соглашалась. Я так и ходил в небеленой рубашке до колен, надеясь однажды дорасти до постоянного ношения штанов, как делают отроки. Почему-то мне казалось, что человека в штанах, тесных и шнурованных, куда труднее и хлопотней пороть — и возможно, отец станет делать это несколько реже.

А пока я облился из фляжки, очень испугался сладких желтых пятен на груди и постарался оттереть их теми же зелеными листочками, но в итоге только хуже замарал полотно. Охо-хо, не везет так не везет! Вряд ли удастся, горестно думал я, скрываться от встречи с отцом дольше, чем до ужина; чистую рубашку сейчас мне никто не даст, в общем, если брат меня как-нибудь не прикроет ради праздника, пропала моя головушка. Вернее говоря, задница.

— Слушай загадку, — решил отвлечь меня брат, вытягивая длинные крепкие ноги. — Это меня не кто-нибудь, а сам шатлен научил. Что такое: ни один человек того не хочет, но если все пойдет ладно, это получит?

Я долго думал, стараясь изо всех сил. Брат был старше меня на четыре года и примерно вчетверо умнее (жизнь в большом замке идет на пользу), и я не поспевал за его быстрой мыслью.

— Епитимия? — спросил я наконец, крайне неуверенно. В самом деле, кто же хочет суровую епитимью получить — штраф там большой, или трудное паломничество — а с другой стороны, все же лучше, чем когда тебе и такой не дают, живешь под отлучением…

Брат захохотал. Вот сморозил-то, сказал он, отсмеявшись, думай еще, дурень. Думай.

Я подумал еще.

— Жена?

Тут уж пришел черед брата таращить глаза.

— Почему ж вдруг жена? Откуда у тебя, малька такого, мысли о женах появляются?

Я объяснил, как мог — мол, жениться никому сперва не хочется, а надо — если хоть что-нибудь унаследуешь, надобно брать жену, как у всех, и наследников рожать. Брат на этом месте отпил сразу большой глоток аперитива — в свои двенадцать лет он пил, как взрослый мужчина! — и понурил голову. Выяснилось, что отец задумал его женить. И более того — скоро его невеста, нареченная, приедет из Куси — не куда-нибудь, а именно сюда, в наш уединенный дом, чтобы стать воспитанницей моей матушки.

То-то я испугался! Неизвестная невеста представилась мне огромной теткой с мясистыми руками, которая добавится в компанию отцу кричать на нашу бедную маму.

— Ох, Эд, братец, за что ж нам еще такое горе? Она хоть не особенно злая?

Любимая моя, единственная, если бы я тогда мог знать, что говорю о тебе!

Зачем же злая, поразился брат, самая обычная. Сам-то он ее не видел, она, дочка мелкого сеньора, в графском замке не жила; наверняка — обычная девчонка, мелкая совсем, вроде тебя, — объяснил брат, которому страх как не хотелось жениться, лучше уж стать крестоносцем и совершить множество подвигов. Несмотря на то, что отец решил завязать дружбу с сеньором Туротта и завладеть через брак парой его деревень и даже небольшим замком (ну, славным городским домом, не хуже нашего), составлявшими часть дочернего приданого.

Так я впервые узнал, что вскоре познакомлюсь с тобой.

Ответ на загадку — старость, сказал тогда брат. Старости никто не хочет, но это единственный способ долго прожить. А умереть молодым — большое горе и для близких, и для самой души, не успевшей искупить свои грехи на земле. Всякий знает, что муки чистилища в сто раз больше земных мучений!

Уж это-то я хорошо знал от нашего кюре, отца Фернанда. Он был человек высокий, сильный, с такими буйными светлыми волосами, что тонзурки на затылке у него почти что не было видно. Тем более что в обычное время, вне храма, он носил на затылке красивую шляпу с перьями, прикрывая «святую плешь», чтобы выглядеть краше. Отец Фернанд читал проповеди очень громко, просто-таки громыхая с амвона басовитым голосом, и все больше предпочитал любое евангельское чтение сводить к теме загробного воздаяния. Осанки он был скорее рыцарской, нежели священнической, и когда наш родитель злился на отца Фернанда, он частенько за глаза называл его «бастардом» — утверждая, что тот родился от сожительства сеньора Шато-Тьерри с гулящей пастушкой, после чего папаша и прикупил у епископа теплое местечко для сыночка, на беду — у нас под боком. У отца Фернанда был большой укрепленный дом рядом с церковью, почти такой же хороший и крепкий, как наш — с двумя этажами, с толстой трубой на крыше; кюре держал лошадей и иногда даже охотился с соколом, что его сан, в общем-то, запрещал, но не слишком строго. Мой отец жил с нашим кюре в состоянии некоего бдительного мира — то грозил поджечь со своими людьми его красивый дом, если тот продолжит требовать с его людей десятину ягнятами в пользу епископа; то, напротив, приглашал отца Фернанда в гости на Рождество, желая занять у него денег. Кроме того, кюре все-таки оставался в нашей округе единственным человеком, способным разделить с отцом зимние развлечения — винопитие до потери равновесия да долгие псовые охоты. Так что за неимением других достойных соседей для дружбы отцу приходилось довольствоваться священником и стараться с ним не ссориться.

Не отказывал себе наш кюре и в плотских радостях: в доме его жила священница[2] — так называемая «экономка», которая требовала к себе почтительного обращения «дама Бертрада». Она хорошо одевалась, в церкви занимала место рядом с моей матушкой — и, признаться, в своей красивой беличьей шубе, румяная, с холеным довольным личиком, куда более походила на здешнюю сеньору. От дамы Бертрады отец Фернанд имел двоих сынков, крепких рыжеватых бездельников, верховодивших деревенской молодежью и, по слухам, водивших по весне девиц и малолеток смотреть некое «дерево на лугу, где обитают феи».

Но несмотря на свое подобие светскому сеньору, отец Фернанд оставался хорошим, старательным священником. Он самолично отправлял службу — полностью и тщательно, не то что как прежний кюре, по словам отца, едва умевший пролепетать на латыни «Аве Мария». Поборами не пренебрегал, но и не особо злоупотреблял — разве что к Пасхе заставит отца пожертвовать на церковь две восковые свечи с руку толщиной. И то отец поворчит, пожадничает — и довольствуется одной. Сам крестил, сам хоронил, хотя и за деньги — но не за такие уж большие, требуя платы сообразно доходам каждого семейства, и ни разу не отказал в посещении больного. И проповеди он читал и составлял сам — хорошие проповеди, аж мороз по коже продирал, как отец Фернанд живописал адские мучения: обжорам, мол, в аду в отдельном покое подают блюда, кишащие червями, и заставляют съесть до дна, пока у них живот не лопается и не вываливаются кишки;

— а скупцам-то дьяволы открывают рты щипцами и заливают в самую глотку расплавленное золото. Золото вы возлюбили на земле больше благодати? Вот вам, получайте, жрите ваше золото, подавитесь им, берите его полной мерой! — И при этих словах сурово так взглядывал отец Фернанд в толпу, выглядывая в ней должников, не желавших доплачивать десятину приплодом скота;

— а лентяям-то, кто любил поздно вставать и нежиться в постели после рассвета, еще хуже приходится в аду: приковывают их несокрушимыми цепями к раскаленным ложам, залитым кипящим маслом, так что они и малой частички своего тела оторвать от кровати не могут, и кричат они великим криком, так что уши их лопаются от воплей друг друга, а рты покрываются кровавой пеной;

— но это все — ничто по сравнению с наипоследнейшей карой для гневливцев и прелюбодеев. Первых запирают в кипящем котле с их злейшими врагами, так что они тесно переплетаются членами и грызут, грызут друг другу плоть — но как только они отдирают куски мяса от своих ненавистных, те сей же миг снова вырастают, посему мучение их бесконечно. Прелюбодеев же уязвляют в их грешные места ядовитые змеи, а женщинам-прелюбодейкам в аду уготовано кормить грудью аспидов.

Вот такие проповеди читал наш кюре. А вспомни к тому же его грозный голос и сверкающий взгляд, когда поднимался он на кафедру перед тем, как начать исповедовать! Тут и самый равнодушный грешник побледнеет, даже собственная focaria[2] отца Фернанда неловко теребила край накидки и отворачивалась, даже мой грозный отец пару дней после проповеди вел себя тише, чем обычно. Кюре, наш единственный исповедник, знал все наши грехи, и когда его неистовый светлый взгляд останавливался на чьем-нибудь лице во время обличения, все сразу понимали — это неспроста. Архиепископ Санский Пьер был им доволен — несмотря на мирские привычки и пристрастие к игре в кости, за которой кюре с мессиром Эдом коротали вечера, оный священник умудрялся поддерживать в обширном приходе порядок и исправно поставлял налог. Так что смещать его, слава Богу, никто не собирался — несмотря на наличие дамы Бертрады; и хорошо, мы к нему привыкли, от него мы хотя бы знали, чего ждать. Единственные претензии, порой поступавшие к нему из епископского капитула — так это что по праздникам он позволяет превращать церковь Божию в балаган, допуская в ней песни и пляски, а также бесовские вилланские маскарады с переодеванием.

Но это разве грех? По мне так — достоинство. Не все ведь могут поехать на Вознесение или на Пасху в Труа или в Мо, чтобы повеселиться там как следует! Не говорю уж о Рождестве, когда лесные дороги умирают. Мы, сеньоровы дети, когда получали от отца позволение, вовсю веселились вместе с вилланами, с удовольствием ели их еду и пили их сидр, танцевали с их девицами, даже занимали у них деньги, ничуть не брезгуя такой компанией. Правда, со мной это случалось редко — только когда рядом оказывался брат.

К отцу Фернанду, за неимением другого священника на много миль, ходила на исповедь и семья сеньора. Взрослые — на Пасху и на Рождество, а нас, отроков, к тому принуждали каждый великий праздник. Отец хоть сам и недолюбливал церковные установления, но детей собирался воспитывать в подчинении. Особенно — меня. Потому-то в ответ на братову загадку о старости я сразу же подумал о епитимии. На них отец Фернанд был горазд, недаром всякий раз я так боялся исповедаться. Неискренне повествовать о грехах я не мог — отлично понимая, что ждет за гробом того, кто утаивает грехи от священника; а искренне — всякий раз приходилось сообщать, что я согрешил против пятой заповеди. А именно — я не люблю и не чту своего отца, хуже того — я его ненавижу и желаю ему скорой смерти.

Отец мой, муж матери, мессир Эд, был не столько высок ростом, сколько широк и крепок. Один из обычных детских кошмаров — отец входит ночью в нашу с братом спальню, в узкую, невысокую дверь, чуть пригибая голову и разворачиваясь боком, чтобы протиснуть плечи. Великан, не вмещающийся в двери, обычно приходил не с добром — всякий раз, как он проявлял внимание к моей персоне (в добром расположении духа он меня старался не замечать), он приходил с наказанием. Бил он меня всегда, сколько я себя помню — за провинности и без оных, просто со скуки; за излишнюю веселость и за неуместную мрачность, за то, что лезу не в свое дело, и за то, что не желаю делить заботы взрослых; за то, что плохо засыпаю и что плохо просыпаюсь… И розгами, и ремнем, и конскими вожжами, и ручкой от лопаты, от которой остаются длинные темные синяки, и просто кулаком — мог даже за столом ни с того ни с сего врезать мне по зубам, если отцу казалось, что я помолился без особого тщания или просто посмотрел на него без почтения и благодарности. Находиться рядом с ним, злым великаном, ужасом моего детства, для меня всегда было испытанием отваги — все равно как прохаживаться мимо опасной цепной собаки, которая ни с того ни с сего может броситься и укусить. Может, для кого-то слово «отец» и означало — надежность и защиту, сильные добрые руки, которые шутя подкидывают тебя в воздух. У меня до совсем недавнего времени на это слово память выдавала один ответ — страх, безнадежность, страх. Многие люди, даже из самых суровых, вспоминают о годах отрочества что-то неповторимо веселое: чехарду и жмурки, деревянных лошадок и кукол с двигающимися руками, яркие церковные праздники, такие удивительные для непривыкшего детского разума. То ли дело я.

Рядом с братом было немного спокойнее. Как будто находиться рядом со старшим сыном, отцовской надеждой и радостью, с крепким юношей, носящим то же самое имя — Эд — означало с самого краешка попадать в могучий ореол любви, которым отец постоянно его окружал. Сам я даже не пытался последовать совету отца Фернанда, отца двух сыновей; а именно — расположить к себе отца и ему понравиться. Страх мой перед мессиром Эдом был настолько силен, что сковывал любой готовый замысел, любую попытку его полюбить. Стоило мессиру Эду появиться в моем поле зрения — огромной фигуре с немного опущенными, сдвинутыми вперед плечами… С упрямой головой, поросшей жесткими волосами… С руками — Бог мой, великанскими руками, припушенными на запястьях рыжеватой шерсткой, с запястьями толщиной с мою щиколотку… И кости мои, к сожалению, тут же превращались в жидкое тесто.

Брат, наследник фьефа, на него был и похож, и не похож. Тоже угловатый фигурой, но выше ростом и стройнее — это он взял от матушкиной родни, состоявшей в родстве с сеньорами Куси. И нос у него казался потоньше, и глаза подлиннее — хотя зачатки квадратного подбородка уже ясно проступали на молодом, еще худом лице. Волосы брат унаследовал от мамы — мягкие, в знак доброго характера, и совсем светлые. Цвет волос — вот единственное, чем мы с братом были похожи. Я мог бы завидовать брату во многом — в старшинстве, которое он нипочем не продал бы, подобно Исаву, за миску чечевицы; и в рыцарской стати, проявлявшейся в нем с самого малолетства, в физической силе, в темных и широких бровях, чуть сросшихся на переносице и отличавшихся от моих настолько же, как перья настоящих птиц — от пуха птенцов. И, конечно же, в отцовской любви. Отец говорил с Эдом почти на равных. Отец однажды подарил ему на Пасху молодого коня. Отец позволял ему по вечерам задерживаться внизу и пить вино вместе с мужчинами. Отец, в конце концов, на моей памяти только дважды его ударил, а высек всего единожды, и то не слишком сильно!

Но я никак не мог завидовать своему брату, потому что кроме него, мне было некого любить в своей семье. Брат был добрый. Он никогда не обижал меня просто так, иногда даже защищал — по-своему, ненавязчиво и благородно прося за меня перед отцом. Он брал меня с собой на церковные гулянья, иногда на свои деньги делал подарки на праздники и никогда передо мною не заносился. Можно сказать, брат — на четыре года старше меня и на полторы головы выше к моим десяти годам — был моим добрым, хотя и несколько безалаберным великаном.

Постой, любимая, ты, конечно, спросишь: как так — некого любить? А как же госпожа моя матушка? Неужели я не любил ее, такую кроткую, просто агницу, юную и смиренную, так красиво певшую, самолично вскормившую меня грудью — из страха, что моему и без того слабому здоровью повредит молоко чужой женщины?

Знаешь, я слишком сильно жалел ее, чтобы любить. Отец разговаривал с ней почти таким же голосом, как со мной. Я только однажды видел, чтобы он ее ударил — но всякий раз, когда он обращался к ней, она чуть вздрагивала, сжималась и отвечала голосом ученицы, боящейся, что не знает правильный ответ.

«Жена, — скажет он, бывало, лениво и даже негромко — а на лице ее уже отражается такая открытая паника, что больно смотреть. — Супруга, как вы считаете, не пора ли вам оставить мужчин в покое и пойти к себе? Или, мол, не погнать ли плетью от ворот этих назойливых рождественских побирушек, что-то уж больно они разорались? Или — не приказать ли вам кухарю в следующий раз получше прожаривать куропатку? И передайте ему — если он еще раз загубит хорошую дичь, получит хороших плетей». Так он всегда обращался к матушке — «супруга», и она почти всегда отвечала — да, сударь, как скажете. Я даже почти забыл, что ее зовут Амисия — отец не называл ее по имени. А когда злился, говорил не «супруга», а «сударыня». Она никогда не спорила с ним. Никогда.

Только изредка — когда дело касалось меня. Особенно поначалу — матушка пыталась за меня вступаться, когда ей казалось, что супруг ее слишком жесток, что столько побоев многовато для ребенка, еще не вошедшего в отроческий возраст. Но потом заметила, что любое проявление любви ко мне вызывает у отца еще большую вспышку гнева, отливающуюся на моей же шкуре — и с тех пор проявляла свою нежность или жалость только тайком, когда отца не было поблизости.

Посуди сама, как трудно мне было ее любить. Ведь она сама-то, почитай, и не любила себя. Лет с десяти я уже перестал видеть в ней старшую и мучился несбыточным желанием ее опекать и защищать.

Оба мы разительно менялись, из несчастных и тихих мышек делаясь спокойными, даже веселыми — как и подобает дворянам Шампани — в те дни, когда наше общее пугало, мессир Эд, был в отлучке. А в отлучке он бывал часто — неспокойный нрав и желание подзаработать воинскими умениями не держали его на месте. Не пропускал он и ни одной шампанской ярмарки, без конца возясь с какими-то векселями, займами у менял, следя за ходом торговли собственных крестьян. Желание подзаработать, сравняться с другими, не чувствовать себя хуже и беднее остальных дворян порой толкало его на безрассудные поступки — отец чрезвычайно плохо разбирался в сложной ломбардской науке займов и продаж, так что частенько прогадывал и возвращался домой злее чертей, живо описанных отцом Фернандом в проповедях. Самое скверное, что он никогда не сообщал о точном времени своего возвращения, чтобы мы успели приготовиться. Мне казалось, он делает так нарочно. Как я узнал позже, так оно и было.

Моя хрупкая, нежная, поющая матушка, лет на двадцать младше своего супруга, с длинным узким лицом и аквитанскими тонкими чертами — она говорила, в дальней родне ее состояли пуатевинцы — в отсутствие супруга становилась даже красивой. У нее были замечательные волосы, похожие на твои, любимая моя — такие же медовые, тяжелые и блестящие, прямые, как дождь. Муж не слишком хорошо одевал ее — в нашей деревне даже женщина священника наряжалась лучше — но у матушки осталось из приданого шитое серебром красное платье и накидка синего сукна, отороченная белкой. Она наряжалась специально для меня, и я помню, как мы семенили в церковь, выходя до завтрака под светло-золотое зимнее солнце, и я держал матушку за руку, гордо выступая в теплом, от брата доставшемся великоватом плаще, и мне казалось, что вилланы и сервы завистливо и восхищенно выглядывают из окон, пока мы идем: «смотрите, смотрите! Идет сама сеньора с младшим сыном, идут наши господа, дай Бог им здоровья! Добрая госпожа наша, да подаст Господь вам всех благ, такая уж вы красавица, и сын ваш, молодой мессир, сразу видно — высокой крови человек…» На паперти к нам угодливо совали обернутые от холода тряпьем руки двое деревенских нищих — хромой Люсьен, которому бревном перешибло обе ноги на строительстве священнического дома, и Жак-Сплошная-Язва, уже лет двадцать болевший отеками, но упорно отказывающийся помирать. Матушка царственным жестом подавала мне мелкие монетки, я величаво опускал их в скрюченные ладони, стараясь не соприкоснуться с Жаком-Язвой пальцами и не перебирать ногами на месте — холодная земля леденила ступни сквозь тонкие подметки. Потом мы входили в тепло натопленную, ярко освещенную церковь, и гордо направлялись на передние места, по пути милостиво отвечая кивками на поклоны. Ведь госпожа моя матушка происходила — хотя и косвенно — все-таки из рода Куси, сеньоров Куси, графов Руси и Перша; она умела держаться величественно, как подобает ее положению, и была еще весьма молода и красива. Самая красивая женщина в округе, вот! Даже полненькая, разодетая священница не могла с ней сравниться.

И сидели мы на передних сиденьях, с холодным достоинством внемля устрашающей проповеди, первыми принимая Святое Причастие и одновременно, слаженно вставая, чтобы поцеловать расписной бревиарий, поднесенный служкою — старшим священниковым сынком, которого отец явственно прочил, вопреки всем каноническим правилам, себе в наследники. И когда я опускался обратно, на жесткую скамью, то если мессир Эд отсутствовал дома больше недели, мне было совершенно не больно сидеть!

В такие дни я был совершенно уверен, что люблю свою матушку.

А в остальные — после проповедей отца Фернанда — часто точил слезы в подушку, уверенный, что я последний грешник и за свое непочитание родителей непременно попаду в ад. И будут меня там бесы стегать по голове, лицу и всему прочему огненными бичами — потому что такова, по описанию нашего кюре, и была темница преисподней, предназначенная для непокорных и своевольных детей. И рассказывая об этом на пасхальной проповеди, отец Фернанд смотрел прямо на меня. На меня!..

Однажды отец Фернанд дал мне ужасную епитимью. Как раз под Благовещение было дело, под Новый Год. Грехи я преподнес исповеднику свои обычные — немного лени, сколько-то зависти приятелю Рено, который был со своим отцом на ярмарке в Бар-сюр-Обе и купил там себе красивый нож в ножнах, и на святого Кириака в Провен тоже хвалился поехать, и купить там настоящий меч. Не без чревоугодия — несмотря на постную пятницу, стащил в кухне корку от солонины, которую очень любил жевать, и в одиночку слопал ее целиком, спрятавшись за сараями. И, конечно же — горы горя, несмываемая смола ненависти.

Еще со днем исповеди не повезло — может, через пару суток я бы уже успокоился и поостыл. Но непосредственно вчера, перед сном, отец так отодрал меня ремнем за сущую безделицу, что я полночи провалялся без сна, ворочаясь от боли и боясь в то же время привлечь чье-нибудь внимание хоть сколько-нибудь громким звуком, а наутро слегка прихрамывал на обе ноги и в церкви вместо того, чтобы сидеть, только подгибал колени. Хорошо хоть, кулаками мне не досталось — хорош бы я был на вид, на праздничной службе-то — с распухшей физиономией! Но раны мои были еще довольно свежи, чтобы исповедь в ненависти к отцу приобрела особенную горячность.

Вот что, поразмыслив, сказал мне отец Фернанд. Вижу я, сыне, ты делаешься неисправимым и коснеешь в грехе. Который раз ты уже исповедуешься мне в непочтении к родителю? А? То-то, я и сам сосчитать не могу. Будь ты взрослым мужем, взял бы я с тебя денежный штраф, да такой, что в следующий раз ты бы трижды подумал, прежде чем отца осуждать — да, он рыцарь гневливый, но в общем-то великодушный, не хуже других, и по праздникам исправно жертвует на церковь. Что с того, что отец родной иногда сына посечет? Он это делает, отрок, ради твоей же пользы. Всех нас в детстве розга не миновала — а для чего? Правильно, чтобы умножить в нас сыновнее смирение и вывести нас в люди. Об этом еще царь Соломон сообщал в Святом Писании — кто жалеет розги для сына, тот не заботится о сыне, а напротив же — его ненавидит. Потому епитимия тебе будет следующая, сыне: пойди и признайся ради великого праздника, чудесного зачатия Господа нашего от Духа Святого, в грехе непочитания своему собственному отцу. Если же он тебя за то накажет — прими сие с кротостью и благодарностью, тогда и от греха своего полностью очистишься.

Я вышел из ризницы в холодном поту. Господи, как же мне было страшно! Я разрывался между страхом перед адом земным и адом посмертным: с одной стороны подстерегали демоны с огненными бичами, до жути натуралистичные, все похожие на отца, все широкоплечие, низколобые — но в общем-то пока лишь эфирные, во время моей плотской жизни не имевшие надо мной особой власти. С другой — был мессир Эд, всего один, и с бичом хотя и не огненным, но вполне материальным. По дороге от церкви до дома я успел семижды семь раз принять решение — и столько же раз от него отказаться. Когда же я поймал на себе мрачно-заинтересованный взгляд родителя — должно быть, ему не понравилось мое сведенное отчаянием лицо — я понял, что не могу. Прости меня, Господи наш, пожалуйста, Тебе же Самому от римлян досталось у столба, Ты знаешь, как мне страшно. Я понял, что покуда жив, не смогу сказать правды мессиру Эду. Разве что через десять лет, когда он совсем постареет и скрючится, а я стану сильным и высоким молодым рыцарем.

Но это я понимал умом, а сердце сообщало, что я никогда не перестану его бояться, что он никогда не постареет, что он и в сто лет останется по сравнению со мной огромным, жестоким, неодолимым. Великаном, который может схватить меня поперек туловища, как ребенок — провинившуюся куклу, и бросить через всю комнату, через весь мир, сломать одной рукой мой хрупкий хребет, отправить в преисподнюю, к своим младшим братьям, чертям. И разве только оттуда, когда нечего будет терять, я смогу крикнуть ему правду — что я ненавижу его, хочу, чтобы он умер, исчез, сгинул, и что я в этом не раскаиваюсь!!

Господи, милая моя, каким же я был жалким глупцом. Даже самому сейчас сделалось жалко убогого мальчика — прошлого себя, который мог бы стать еще хуже, если бы не узнал истинной родственной любви. Любви…

Я принял про себя решение — совершить когда-нибудь, если Бог даст дожить до зрелости, подвиг во имя веры и таковым искупить ужасную провинность, неисполненную епитимию. Я не знал, как в следующий раз буду исповедаться — потому что прибавить к уже совершенному греху еще и ложь на исповеди означало окончательную погибель. Всякий раз мне казалось, что я совершенно неисправим и точно предназначен для преисподней; входя в ризницу к отцу Фернанду, где он исповедовал мужчин и юношей, я старался сжаться, стать невидимым, исчезнуть — чтобы избежать нового греха… Но, к превеликому счастью, Господь позаботился обо мне лучше, чем я мог предположить. Хотя я и сомневался в Нем, горестно вертясь на своей постели рядом с непробуждаемым, похрапывающим Рено, хоть и молиться толком не получалось — все казалось, Господу незачем слушать такого отвратительного предателя, как я.

Но Он все равно слушал. И, похоже, устроил так, что кюре вскорости позабыл о своей епитимии и мне о ней не напоминал, поглощенный другими заботами; что же, довольно было и того, что о невыполненном долге помнил я сам.

Любимая, как я рад, что могу хоть кому-то поведать обо всем этом. Никому еще я не рассказывал о своих родителях так откровенно — и сейчас чувствую себя постыдно и легко, как бывает сразу после исповеди. Мое облегчение усугубляется тем, что мы с тобою, скорее всего, расстались уже навсегда. По меньшей мере, когда ты прочтешь мои записи, я буду уже далеко, так что суди меня и мою семью как хочешь — я не узнаю твоего суда. Я только знаю, что ты милосердна. Господь подарил тебе мягкое сердце, и суд твой будет милостив, я его не боюсь.

«Шатленом де Куси» меня дразнили уже позже. Это делал Рено, и он же подучил так дразниться моего брата. Рено появился в нашем доме как раз в тот год, как брата отправили в Куси — они были погодки, равно как и мы с тобой, и одновременно проходили пажеское обучение. Так что, можно сказать, за отсутствием брата я вырос вместе с Рено: он пришел к нам девятилетним, когда мне было не больше пяти, и все время жил у меня на виду, за исключением редких отъездов домой, к родителям. Эду, пожалуй, было веселее в Куси — там жило много пажей разных возрастов, от совсем малых крох до почти что юношей, подростков, оруженосцев. В их компании он научился общаться с людьми; иногда это казалось весело — брат познал науку бедокурить и развлекаться, иногда за счет других — обязательный предмет для будущего рыцаря — и обзавелся парочкой настоящих друзей, в случае чего выгораживавших его перед шатленом, его управителями, их помощниками — и так далее, вниз по должностной лестнице. Дурной опыт тоже пошел ему на пользу — брат научился хорошо драться, своего не уступать и сначала давать обидчику в зубы, а потом уж разбираться, что тот, собственно, имел в виду. Не совсем христианская наука — но весьма полезная, и отец, когда Эд приезжал домой на короткие «вакации», непременно его расспрашивал: верно ли, что он никому не дает спуску? Верно ли, что во всем Куси никто, кроме шатлена и прочих сеньоров, не может ударить его безнаказанно?

«Верно, верно», — кивал мрачно улыбающийся брат — в такие минуты они с отцом очень походили друг на друга. И отец, хохоча от удовольствия, отвешивал крепкому отроку шутливые удары, на которые тот с ухмылкою отвечал.

Зато вот воровать и подлизываться — еще одна пажеская дисциплина — брат так и не научился. И врать, сваливая вину на других, тоже не умел. Поэтому ложился под розги чаще своих товарищей — впрочем, это, похоже, не причиняло ему особых терзаний, Эд был парень крепкий (не то что я). И ни на краткий миг ему не казалось — я нарочно расспрашивал — что дядька либо сержант, в чьи обязанности входило ломать розги о зады отроков, его ненавидит и может забить до смерти. Поротая спина составляла, можно сказать, даже некий особый шик среди пажей, будучи подобна воинским ранам у рыцарей, и стоическое бесстрашие Эда завоевало ему уважение среди других мальчишек. Так что в целом его жизнь пажа, а после оруженосца, можно было назвать веселой и интересной.

Рено, сыну отцовского кузена, такого же бедного арьер-вассала, повезло меньше. Он попал на воспитание и обучение в уединенный рыцарский дом, в глушь шампанского леса, где единственную компанию ему составляла толпа вилланов в церкви, куда мы каждое воскресенье отправлялись натощак. Мальчишеского общества тоже не было — кроме нелюбимого сеньорского сына (меня), хлюпика на четыре года младше, с которым не во что играть в силу разницы в возрасте (расстояние между пятью и девятью годами столь же велико, как от Тулузы до Парижа! К счастью, оно с каждым годом все сокращается, и годам к двадцати почти полностью исчезает — но так долго наше знакомство с Рено не продлилось.) С ним мы делили комнату наверху и широкую кровать; с ним, за неимением другого общества, делили и досуг. Тоска Рено усугублялась тем, что вырос он в городе — в веселом, ярмарочном Бар-сюр-Обе, обнесенном крепкой стеной от вторжений из дикого леса. К дикому лесу Рено невольно относил наш дом и все наше семейство, в порывах раздражения порой обзывая меня и прочих домочадцев «деревенщинами» — за что неоднократно бывал бит господином Амеленом, нашим управляющим. Господин Амелен, желчный старец дворянского происхождения, но так и не обретший в силу бедности рыцарского достоинства, очень не любил детей и вообще молодежи — в особенности слишком разговорчивой. Ко мне он относился сносно, то есть почти не трогал, потому что я большей частию молчал. Шумного брата тронуть опасался — отец вряд ли одобрил бы это, да Эд и сам к двенадцати годам проникся понятиями рыцарской чести и не любил оставлять обиду не отомщенной. Ты скажешь — это ветхозаветная честь? Да, скорбно соглашусь я, вплетая свой слабый голос в мощный хор Жака де Витри, Пьера де Блуа, Фулька Нейского и прочих святых обличителей мирского рыцарства — да кто нас услышит? Я и сам себя не всегда слушаю…

В свободное от работы время — особенно много его появлялось, когда мессир Эд уезжал в свои разъезды, предпочитая это делать в одиночку — Рено в основном скучал. От скуки он учил меня гадостям и напропалую порочил наш деревянный («Даже не каменный!»), крытый деревянной же черепицей дом, казавшийся мне по молодости лет верхом совершенства и надежности. Разве же это рыцарское жилище, говорил Рено, поплевывая сквозь щербины во рту на утоптанную землю двора. В таких хижинах и вилланы могут ютиться; если влезть на крышу и хорошенько на ней попрыгать, она того и гляди проломится! А из такой жалкой темницы, как здешний подпол, любой дурак убежит, дай ему сроку два дня: только ломбардский тупица вроде Буонсиньори не догадается сделать хороший подкоп! Нет, говорил Рено и досадливо щелкал языком, вот у нас в Баре — в самом деле хороший городской дом, каменный, с красной крышей и такими толстыми стенами, что их даже сотней камнеметов не проломишь! Или тысячей, и все они будут метать камни величиной с твою глупую голову. И Рено шутливо стукал меня по лбу.

Я хмурился, краснел и злился, желая защитить свой родной дом — но не знал, как это сделать, потому что никогда еще не видел каменного городского особняка и не мог достойно возразить. Единственный ответ, какой у меня находился: «Ну и ехал бы отсюда в свой Бар, раз там такой уж земной рай.» И уехал бы, парень, сегодня и уехал бы, вздыхал Рено — да долг не велит, служба есть служба. Кто собирается стать рыцарем, должен с юных лет научиться служить.

Я сердито смотрел Рено в переносицу — ощупывал взглядом его длинные черты, мелкие прыщики на щеках, темные красивые брови — и прикидывал, что кузен все-таки намного меня выше и сильнее, так что врезать ему по зубам вряд ли получится.

— Ну тебя, болтун несчастный. У тебя зубов не хватает, и морда как кукушечье яйцо, вся в пятнах! А туда же, других дразнить! Рыцарь нашелся.

— Пятна у меня скоро пройдут, когда молодая кровь внутри на взрослую заменится. А ты как был, так и останешься младшим сыном и безземельным деревенщиной, вот!

Зубов у Рено в самом деле не хватало, зато волосы были красивые — темные и волнистые, что редкость в наших краях. Он стриг их коротко только спереди, а сзади отращивал до плеч, чем вызывал неприязненные взгляды моего отца; однако мессир Эд ему того не запрещал и вообще оставлял ему достаточно воли. Рено часто без спросу отлучался в деревню — особенно потом, когда начал превращаться из мальчишки в отрока и юношу. Сей достойный дамуазо на безделье не брезговал компанией наших вилланов и ходил со священниковыми сыновьями смотреть «дерево фей», под которым молодежь играла на дудках и плясала ради успеха в любви и для хорошего урожая. Рено даже хвастал, что у него в деревне есть настоящая подружка, и они ведут себя с нею «как мужчина с женщиной». Что это значило, я не знал, но испытывал инстинктивное смутное отвращение и легкую зависть. Меня-то никогда в деревню не отпускали.

— А ты сам-то веришь в фей, Рено?

— Нет, конечно. В фей верят одни мужики и такие дурачки, как ты, деревенщина. Но под фейным деревом девушки пьют сидр и пиво вместе с парнями и начинают думать на наш лад, понимаешь, о чем я?

— Не-ет…

— Ну вот, как есть деревенщина.

Так вот, или примерно так, выглядели наши разговоры с Рено. Я не очень любил его — за привычку храпеть во сне и из-за хвастовства, искушавшего меня завистью, и всякий раз с нетерпением ожидал приезда брата. С ним можно было играть по-настоящему, он не хвастал и рассказывал очень интересные истории. Например, о том, как в дни короля Ришара Английского рыцари выловили из моря водяного человека Николя Пайпу, которого держали в клетке и кормили сырой рыбой. Тот Николя мог месяцы и годы жить в морской пучине безо всякого воздуха, а когда его поймали крестоносцы, они его привязывали на цепь и спускали в воду перед кораблем, чтобы он указывал путь среди подводных скал. По виду своему и по пяти чувствам он был совсем человек, только вот без запаха моря и воды жить никак не мог, и когда его увозили от берега, начинал задыхаться и бежал назад. Но вот король Ришар решил подарить его Гильому, королю Сицилии, и повез его в замок Гильома, опутав крепкими цепями, чтобы Николя не сбежал. Николя жалобно плакал и сжимал в руках сырую рыбу, пока из нее не вышел весь сок, а потом так и умер на руках нормандских рыцарей.

Мне жалко было морского человека, право слово, жалко; у него же христианское имя, думал я, кто же его крестил? Я даже летом играл сам с собой, будто бы я Николя Пайпа и не могу жить вдали от реки. И я снова и снова входил в воду, хотя был уже весь замерзший, и брызгал водою на всякого, кто ко мне приближался — кроме отца, конечно.

Еще брат рассказывал о долине, где сокрыт король Артур, и прочие бретонские сказки про рыцарей и фей. Очень интересные истории и вовсе не страшные. Не говоря уж о всяких байках из замка Куси — про турниры и крестовые походы, и про то, как сеньоры Куси получили свое полосатое знамя. У них, оказывается, знамя испортилось в бою с сарацинами, и тогда сеньор взял свой беличий плащ и кусок красной ткани и приказал сделать новое — чередуя геральдикой одобренные беличий мех, vair, и красный цвет, gules.

А Шатленом де Куси меня прозвали вскоре после твоего приезда, любимая моя. Брату это понравилось — у них в Куси тоже знали и то и дело цитировали прегорестную балладу о рыцаре-шатлене, полюбившем даму де Файель. Так он полюбил эту даму, что отправляясь в Поход в Земли-за-Морем, завещал верному оруженосцу в случае смерти господина от сарацинского оружия вырезать у него из груди сердце и доставить обратно в Куси, возлюбленной госпоже. Он храбро сражался, но однажды его окружило сразу сто, нет, двести сарацин, и почти всем он снес поганые головы с плеч, так что весь забрызгался их черной кровью; но тут подоспело еще сто сарацин, братья первой сотни, и разрубили храброму шатлену голову, как спелую тыкву, напополам. Шатлен упал с седла на землю, залившись алой христианской кровью, но был еще жив, и успел препоручить себя Господу Христу, а также приказать оруженосцу не пренебрегать его планами насчет сердца. Потому что, видишь ли, милая моя, он так любил свою даму, что сердце его принадлежало ей и при жизни рыцаря, и по ее окончании. Оно ведь только для дамы и билось, а значит, перестав биться, должно было отправиться к милой в серебряном ларце — знаком преданного служения даже до самой смерти.

И оруженосец, обливаясь слезами — любой бы тут плакал, тяжело у господина сердце вырезать! — сделал по его приказу, похоронил шатлена по-христиански и повез его сердце в прекрасном дорогом ларце во французский лен. Но муж нашей дамы де Файель был большой злодей и давний враг поэта — шатлен ведь еще и в поэзии преуспевал! Так что люди завистника подстерегли на дороге верного оруженосца и отняли у него серебряный ларец, думая, что там лежат сокровища. Открыл ларчик злой сеньор де Файель — и сразу догадался, что за кровоточащее сердце там покоится, и что кровоточит оно из-за любви к его супруге. Любой хороший христианин не осквернил бы останков крестоносца, лучше отдал бы влюбленное сердце бедной даме; но не таков был наш злодей (представлявшийся мне в детстве похожим на отца: невысокий, широкоплечий, с рыжими волосатыми руками, яростно сжимающими бедное сердце в жесткой горсти, ревниво выжимающими из него кровь…) Он задумал огромное зло и бесчестье: отдал сердце своему повару, сказав, что оно бычачье, и велел приготовить из него кушанье для своей жены. Бедняжка баронесса, ничего не подозревая, отведала ужасного кушанья — и только тут супруг, усмехаясь, сообщил ей страшную истину: что влюбленный шатлен де Куси умер, а его любящее сердце она, изменница, только что съела собственными устами. Дама де Файель, видно, была покрепче моей матушки, скорее вроде тебя, любимая: она не умерла немедленно от горя, но гордо сказала тирану: что же, спасибо, супруг, за это самое сладкое кушанье на свете! такое уж сладкое, что после него никакого другого кушать не хочется. Так и заморила себя голодом дама де Файель, и на небесах вскоре соединилась со своим возлюбленным. И стали они оба как ангелы — на небесах ведь не женятся и не выходят замуж…

Эта история была одной из немногих, которые я не мог спокойно слушать — так и заливался слезами. Когда захожий жонглер (в нашей глуши их было немного, да и отец не жаловал бродячих певцов, считая, что они все нахлебники и воры) заводил эту препечальную балладу, я уже знал, когда дело дойдет до самого грустного, и заранее зажимал уши. Но напев, который я, на беду, помнил наизусть, сам собой продолжался у меня в голове, и я все равно плакал вовсю. Лучше уж заранее выйти из залы и вовсе не слушать — вернуться, когда запоют что-нибудь веселое. Жонглеры к нам все-таки иногда забредали — особенно на праздники; мы с матушкой их привечали, а отец, когда бывал в хорошем настроении, терпел их вечер-другой при условии, что они рассказывали непристойные истории или жесты о том, как кто-нибудь кого-нибудь зарубил, и хлынула кровища, а отважный пэр Франции развернулся — и одном ударом уложил еще пару дюжин врагов…

Жалобных баллад, вроде истории шатлена или Флуара с Бланшефлор, он не любил. И это единственное, в чем мы с мессиром Эдом сходились, хотя я не мог их слушать из жалости, а отца они почему-то гневили. Он называл такие повествования «похабными байками»; куда менее развращали, по его мнению, стишки про сводню Рише, бывшую монахиню, или простые анекдоты про хитрых крестьян, шлюх и воров. Возможно, он в чем-то был прав. Низкие книги подвергают нас лишь низким искушениям, которым куда легче противиться. Женщине менее лестно представить себя милашкой Рише, чем благородной страдалицей де Файель.

Меня на самом деле ужасно влекли стихи и песни. Даже их исполнители, а уж тем более слагатели представлялись мне существами почти ангелическими — тот, кто может запечатлевать чужие страдания и радости в таких музыкальных стихах, от которых люди то плачут, то смеются, является более чем человеком. Отец презирал певцов, почитая их ярмарочными шутами, но я твердо знал, что дворяне и рыцари тоже бывают поэтами — вот, например, взять хоть Конона Бетюнского или шатлена де Куси! Сарацинов этот шатлен рубил направо и налево, ничуть не хуже мессира Эда, и оруженосец у него был, и замок; однако же отнюдь не гнушался он тем, чтобы слагать рифмованные строчки! Мечта написать стихи с детства жила в моей душе — настоящие стихи, чтобы их запомнили другое люди, и выучили наизусть, и пели в ярко освещенных залах на великие праздники, а знатные сиры утирали бы слезы и говорили: ах, кто же сложил такую прекрасную ретроэнсу? Длинное лэ? Эстампиду? Ах, такой-то дворянин из Шампани? Передайте же ему, любезные певцы, кошель золота и боевого коня, пускай приезжает служить к королевскому двору, он в самом деле умеет благородно чувствовать! И никто тогда не сможет сказать, что я ни на что не годен. А пикардийских дурацких «фабло»[3] и стишков-анекдотов я ни за что не стал бы складывать! Ни за что!

К счастью, отец долго не знал о моих мечтаниях. Когда же узнал, осердился по-страшному — и я далеко не сразу узнал причину такой ярости.

Однако для написания настоящего стихотворения мне не хватало ума и памяти. Трудно складывать строчки, если не умеешь писать; а из сильных чувств я до некоторых пор испытывал только страх и жалость, которых недостаточно для ретроэнсы или эстампиды. Годится разве что для «плача» — и то, рассудив здраво, кому захочется слушать плач, посвященный тому, как поэта опять высекли ни за что ни про что? Сочинить стихи про какого-нибудь святого было бы более уместно — беда только, что большинство житий и без того доходило до меня в виде кантилен, так что переиначивать их по-своему не было резона. Мне казалось — даже побывай я в городе, со мной тут же произошло бы некое приключение, и я разом научился бы плести рифмы. Не писать же про деревенские пустяки вроде «дерева фей» или пасхального обжорства после поста! Оставалось только ждать, пока со мной случится что-нибудь, достойное настоящих стихов. Что-нибудь благородное.

Тогда, по великой милости своей, на девятом году моей жизни Господь пожалел меня и послал мне тебя.

«Мальчик, почему вы плачете?» — не без осуждения сказал у меня над ухом тонкий голосок. Совсем незнакомый, немножко сердитый. Я яростно поднял глаза: не затем я залез в самый дальний угол кухни, в щель между печью и стеной, чтобы меня оттуда доставали какие-то незнакомые голоски! А залез я туда, как уже было верно замечено, чтобы поплакать. Сразу после отъезда брата отец припомнил мне «осадную башню» — мы с братом построили ее, играя во взятие Константинополя, о котором тогда только и говорили — и я сполна получил за Эда, за себя и за то, что отца раздражало любое упоминание о покорителях Византии. По невнятным мне причинам (и к превеликой моей жалости!) он никогда не ходил в далекие походы, но весьма завидовал удачникам-крестоносцам, из которых даже самый последний оруженосец, по слухам, сказочно обогатился в этом предприятии — и деньгами, и святыми реликвиями, которые спасают лучше любой индульгенции.

Поэтому наша «константинопольская» игра — о которой я сейчас расскажу, как об образчике благородства моего брата — в итоге отлилась на моей шкуре. Башню мы строили вместе, под рассказы Эда о хитрости старого слепого «дожа» (дож — это значит, византийский граф), Анри Дандоло, который мстил грекам за то, что некогда они лишили его зрения. Байки из Куси — да что Куси, весь крещеный мир не переставал говорить о великой победе франков, об императоре Бодуэне Константинопольском и его удачливых приспешниках, о том, как подло и неблагочестиво обходятся друг с другом трусливые греки — владыки режут друг друга и ослепляют, продаются магометанам в войне против собственных братьев — нечего удивляться, что для их прекрасной державы Бог избрал других хозяев, истинных христиан! Брат обводил языком губы, не без зависти повествуя о сокровищах Востока («Горы дорогой посуды, горы высотой с нашу церковь! Ковры, тканые сплошным золотом! Один такой ковер стоит, как обе наши деревни, а если пропустить его через обручальное кольцо, легко пройдет — тонкий, как лебяжий пух! Оружие-то, братец, только подумай — чудесные мечи с рукоятями из кости и золота. С мощехранительницей, в которой — то волос самой Богородицы, то зуб самого крестителя Иоанна! И украшен мощевик алмазами величиной с ноготь моего большого пальца. Вот какое чудесное оружие дал Господь этим неблагочестивым людям, но против крепкой христианской стали, приправленной молитвой, ничего не поможет!») Все ведь знают, что в Константинополе собраны две трети всех сокровищ мира. И о реликвиях великой святости Эд говорил — о плащанице, в которую по смерти был запеленат Господь наш — ветхая ткань Иосифа Аримафейца, посмертные пелены Спасителя: полотно крестильной чистоты, на котором ясно запечатлелись следы Его страданий, полосы бичевания, рана в боку от Лонгинова копья. Терновый венец! Этот, правда, достался венецианцам — император заложил его купцам, чтобы оплатить расходы коронации. Но у франков остались два обломка истинного Креста, толстые, как человеческая нога, длиной в полсажени! И наконечник Лонгинова копья! Мощи апостолов! Два гвоздя из Распятия! Если бы нашим крестоносцам хоть шляпку от такого гвоздя даровали жадные греки, когда мы пришли освобождать Гроб Господен, вздыхал Эд, впечатывая увесистый кулак в мягкую землю садика — ни один простой паломник не пал бы в битвах, не то что знатный рыцарь! Я слушал, кивал и возгорался храбростью. Храбрость нуждалась в выходе наружу, и мы вдвоем с большим рвением соорудили из садовых лестниц и брусьев, приготовленных для изгороди, недурную осадную башню, с помощью которой неоднократно взяли штурмом садовый сарай. Садик у нас небольшой и не слишком богатый — отец не одобрял матушкиного увлечения цветами, предпочитая виноградники — но все же розы там росли пышно, вился по земле белый шиповник, и отдельной клумбой близ навозной кучи стояли белые и розовые лилии, как раз к Пасхе раскрывшие свои длинные узкие бутоны.

Мы вовсе не попортили цветов, и ни одного бруса не сломали, просто связывая их пенькой. Так что отец рассердился напрасно, осадную нашу башню было так же легко разобрать, как и выстроить. Брат как раз изображал узурпатора Мурзуфла и кичливо покрикивал с крыши сарая, чтобы «франкский свинья убираться живо прочь!», и еще что-то, выдаваемое им за греческие слова. Эд горстями бросал на меня сухие кленовые листья, густо покрывавшие плоскую крышу сарая. А я, изображая собою франкское воинство, хохоча во все горло, пристраивал снизу нашу некрепкую башню, выкрикивая: «За святую веру! За законного императора! За графа Фландрского! За короля Франции!» Не то что бы я, шампанец, любил парижского короля — но по сравнению с подлыми женственными греками кого хочешь полюбишь: так мне, по крайней мере, казалось по молодости лет. И моя отчаянная храбрость столкнулась с превосходящим противником — со стороны дома неожиданно подошел отец.

Эд заметил его первым и сделал мне отчаянную рожу с крыши сарая — но я, увлеченный осадой, не обратил внимания на братское предупреждение (показавшееся мне очередным проявлением византийского низкого коварства). Истину я понял, только когда меня сгребла за шиворот огромная рука.

С наслаждением встряхивая меня, мгновенно парализованного страхом (хотя рот еще по привычке смеялся), отец другою пятерней уже ломал ветки ближайшего куста, выкручивая зеленую, не желавшую ломаться лозу. Вот паршивец, приговаривал он, я научу тебя имущество поганить! Спасло меня вмешательство брата; тот бесстрашно спрыгнул с крыши сарая — а было там не меньше трех с половиной локтей высоты![4] — и умоляюще схватил отца за карающую руку. Сударь мой отец, сказал Эд учтиво, погодите драться, выслушайте, пожалуйста! Сейчас же пасхальная неделя, Господь велит в нее всех прощать, не надо, не наказывайте его. Пожалуйста, ради святого Причастия, которое мы только третьего дня все вместе вкусили в церкви! Мы же ничего не испортили; лестницы все целы, и веревки вовсе не запутались, если желаете, в один миг всё разберем и положим вещи по местам. И если уж на то пошло, так не младшего из нас двоих нужно наказывать, а старшего: ведь именно я, старший брат — просительно говорил Эд — придумал такую глупую, детскую забаву и подговорил на нее младенца. Вы правы, отец, это и в самом деле игра, недостойная отроческого возраста; накажите, по меньшей мере, обоих, но старший заслужил больше.

С такими благородными словами мой добрый брат собрался было снять рубашку и подставить спину — слишком привычным жестом, очевидно, частым для жизни оруженосца в Куси, — но мессир Эд, нахмурившись, отпустил меня. Видно, он так не желал наказывать своего любимого отпрыска, что заодно решил простить и нелюбимого, о чем тут же и сообщил: ладно, мол, Пасха есть Пасха, ступайте оба и больше не грешите. Только прежде извольте разобрать это… уродство, да не путайте хорошую веревку. Остаток дня, до самого ужина, мы с братом провели за печальной работой — уничтожая и разбирая по частям так долго изготовлявшуюся башню, почти настоящую, такую прочную и красивую. Мы больше не смеялись и не болтали — я чувствовал себя, как Иона, которого целиком заглотил, но вскорости отрыгнул левиафан. Под конец брат оживился и рассказал мне несколько военных историй — про то, как в нашей Шампани собрался веселый турнир, все окрестности Экри-сюр-Энь были вытоптаны и усыпаны шатрами, рыцари ломали копья, а дамы раздавали им награды, торговцы подносили дары и угощения, а жонглеры откалывали кульбиты — и тут появился бродячий кюре Фульк Нейский, весь в лохмотьях, борода клочьями, тонзура шириной с тарелку, истинно — святой человек. Тощий, как скелет, с голосом громче турнирных труб, и начал проповедовать поход к Святому Гробу — да так громко, и благочестиво, и яростно, что все рыцари повалились с седел и пали к его ногам, позабыв даже про дам и про выпивку; и сам граф Шампани и Бри, наш добрый Тибо — Царствие ему Небесное — немедленно принял крест, заливаясь слезами и разом отпустив без выкупа всех своих тогдашних пленников. Вот, парень, что святость-то людская делает! (Наш отец все равно бы никого не отпустил, думал я — ни единого турнирного пленника, с которого можно содрать хоть денье, хоть клочок поганой ткани. Явись ему сам архангел Михаил с проповедью — все равно бы не отпустил. Но это потому, что граф Шампанский во много раз богаче, потому и щедрее. Бедность да гордость, они щедрости не друзья.)

А наш добрый граф Тибо так и не доехал до Святой Земли. Горе-то какое! Ему пошел всего-то двадцать четвертый год, когда вернулось из Венеции посольство: маршал Шампани, убеждавший ломбардцев помочь Святой Земле, и его свита. Граф едва узнал, что дож Венеции согласился дать галеры для всей армии и пропитание на полный год, как вскочил на радостях с постели и приказал подать, несмотря на болезнь, коня и доспехи. Тут-то и разорвалась у него внутри важная жизненная жила, и пошла у графа горлом кровь, так он через несколько дней и скончался — от воинской радости. Вот по какой благородной причине нами теперь правит графиня, да малолетний граф Тибо Четвертый, а на самом-то деле — алчный французский король.

Мне жалко было молодого Тибо — я его никогда не видел, но по рассказам брата (бывшего на турнирах в Шампани с рыцарями из Куси) представлял его похожим на Эда, только постарше. Высоким, золотоволосым, с большим смеющимся ртом. Храбрый был наш граф, красивый — пошел в свою прабабку Альенор и бабку Мари, сестру короля Ришара — не чета французскому королю, который, по слухам, вернулся из похода за Море вовсе оплешивевшим, с лысой головою. И волосы так и не отросли — то ли из-за колдовства короля английского, отродья демоницы, то ли в наказание за скорое отбытие из Святой Земли… Жалко молодого графа, но еще жальче себя, так что трудно передать, как я был рад, что благородство моего брата спасло меня от отцовского гнева.

Но спасло, как выяснилось, ненадолго. Едва у мессира Эда испортилось настроение, он немедля припомнил мне старую вину. Это было в самом деле несправедливо и нечестно — наказывать за уже однажды прощенный проступок; горе мое усугублялось тем, что брат вскоре после Пасхи, проведенной с семейством, снова уехал в Куси. Мне предстояло жить без него все лето, а может, даже и осень. Без товарища, без заступника, с одним дурацким Рено под боком — с Рено, последняя забава которого состояла в том, чтобы научить меня новым страшным ругательствам (по его словам, так ругался сам король Ришар Английский, а уж тот богохульник был — редкостный! Недаром его семенем дьяволицы прозывали, недаром мать его, герцогиня Нормандская, никогда к причастию не ходила! Боже мой, это надо же — ругаться глоткой Господней, и зобом Его, и кишками, и… подумать страшно. Даже когда подобные богохульства произносил Рено, я сжимался от отвращения.) Итак, я сидел за печкой на корточках и старался плакать тихо, чтобы никто меня не нашел и не вытащил из укромного укрытия. Отец, выплеснув на меня свой гнев, несколько повеселел и успокоился, вследствие чего — как всегда в подобных случаях — ненадолго про меня забыл, к моему облегчению.

Нарушитель моего печального уединения, сначала так меня раздраживший, при ближайшем рассмотрении оказался девочкой. Существом столь небывалым в нашем доме, что я поначалу принял ее за случайно забежавшую дочку какой-нибудь деревенской служанки или прачки и попытался грубо изгнать. Из темного угла светлая фигурка с двумя веревочками косиц на плечах выглядела невнятно.

— Уходи-ка, девчонка, — окрысился я. — Это уж моя забота, что я тут делаю, я ведь сеньоров сын.

— Подумаешь, — фыркнула беленькая. — Тоже мне, сеньоров сын, сидит в углу и ревет, как женщина! Я-то, между прочим, еще поблагороднее тебя буду, так что не смей меня гнать, дурак.

— Я дурак?

— А кто ж еще! Его куртуазно и вежливо спрашивает дама, чего он плачет, а он засел в щели и лает, как собака из будки!

— Сама ты дура, — неуверенно сказал я. Я уже догадался, кто к нам пожаловал — ожидали со дня на день, думали даже, до отъезда брата успеет — легендарная девица де Туротт, Эдова невеста. За своим мелким горем я было забыл о приближении большой беды: к нам едет девчонка, призванная окончательно отнять у меня моего единственного брата.

Но ругаться я все равно не умел — отец, несмотря на жестокость обращения, хорошо воспитал меня, и всякий раз, говоря бранное слово, я тут же пугался скорого наказания. Так что и в суровом воспитателе есть свой толк, если подумать хорошенько.

Я сказал бранное слово — и тут же испугался. Сейчас она закричит на меня и побежит прочь, к отцу с доносом, в ужасе подумал я. И тогда конец мне пришел, вторых таких розог за день я просто не выдержу, умру — и все тут.

— Простите, девица, — быстро сказал я, делаясь очень красным с лица. — Бога ради… Я не хотел вас обидеть, не жалуйтесь на меня… мессиру Эду.

Но ты, любимая, ты по милости Божьей совершила маленькое чудо. Ты не только не обиделась. Ты меня поняла.

— Я никогда не жалуюсь, — кажется, именно так и ответила гордая девочка. — Что ж я, злодейка разве? Не хватало еще, чтобы из-за меня живого человека высекли, к тому же дворянина!

Она поглубже просунула голову в щель, и я разглядел ее лицо совсем близко от своего — удивительно красивое детское личико, уже вполне девическое, а не девчоночье — с длинными светлыми глазами, но притом с темными бровями и ресницами; вот только передние зубы чуть-чуть выступали, как у белочки.

— Подвинься, — приказала дама тоном, исключающим всякое возражение. — Я тоже туда залезу. Я только что приехала и теперь лазаю везде, дом смотрю — на всякий случай. Здесь, кажется, хорошо прятаться, да?

Я потеснился, хотя до сих пор мне казалось, что пространство за печкой тесновато даже для одного меня. Мы посидели рядом в темноте, часто дыша — я смущенно, моя благородная гостья — со смешком.

Пусть они нас поищут, хмыкнула она, то-то весело будет! А впрочем, — она наморщила маленький нос, — скажите-ка, мальчик, госпожа ваша матушка не очень злая? Мне не сильно попадет, если она меня потеряет?

Я объяснил ей, как смог — что матушка-то как раз добрая, а если кого и надо бояться, это мессира Эда. Она пытливо посмотрела на меня в темноте — и больше не спрашивала о причинах моих слез, ни тогда, ни когда-либо позже.

Ты того не помнишь — а я запомнил, как твоя толстая недлинная коса, перевязанная серебряным шнурком, противно щекотала мне шею, но я молчал, не желая тебя обидеть. Потому что с тобою, как ни странно, мне было лучше, чем без тебя. Такое чувство я доселе испытывал только к одному человеку на свете — к брату, да и то не всегда.

Дамуазель Мари, девица де Туротт, так церемонно представилась ты — любительница полазать по грязноватым дырам, сразу по приезде скинувшая дорогое, суконное верхнее платье и безо всякой жалости пустившаяся пачкать беленый шенс. А вы, мальчик, теперь будете моим другом — так же просто и бесспорно заявила ты, раз и навсегда обозначая мой драгоценный статус. Здесь ведь нет других детей, насколько я видела, а мне нужна благородная компания, потому что в доме в лесу жить очень скучно. Надеюсь, мальчик, вы знаете истории? Не только про святых, скукотищу, какую кюре рассказывают — а про разных зверей и птиц, какие живут на краю земли, и про чудеса, и про храбрых и куртуазных людей? И играть в Круглый Стол вы умеете? КАК, у вас в доме ни разу в него не играли, даже по праздникам?.. Вот ужас-то, придется вас всему научить.

Защищая честь дома, я рассказал про Николя Пайпу, морского человека — и весьма тебе угодил. Я попотчевал тебя историей про «преужасного Роберта-Дьявола, злодейского герцога, который милостью Божией раскаялся и стал праведником», как про него рассказывал отец Фернанд — и ты не заскучала, несмотря на нравоучительное содержание истории. Ты милостиво взяла меня за руку в тесном, паутиной заросшем углу, и подержала в своей. Невесть почему я жутко покраснел и заговорил про шатлена де Куси и даму Файель, вдохновленный первым своим успехом рассказчика.

Но оказалось, что у вас совсем иначе поют это лэ! Ты заспорила неожиданно горячо, утверждая, что сеньор вовсе не отпустил верного оруженосца шатлена, а напротив же, повесил его и силой забрал ларчик с сердцем. И вовсе не сеньоровы слуги оруженосца подстерегли, а сам сеньор. Я наизусть помнил эти строчки и начал яростно их зачитывать, на что у тебя нашелся совсем другой вариант — и тоже, к ужасу моему, отлично рифмованный! Мы так распалились ссорой, что даже вылезли из щели наружу и подрались; я, забыв про свежие раны, схватил тебя за косу, но ты оказалась более ловкой и здорово оцарапала мне руки и лоб. Я был еще слаб, потому что совсем недавно мне пускали кровь — по мнению монаха-доктора, к которому меня сводили в монастырь, у меня была слабая печень, и мне отворили потребную для излечения этого органа вену мизинца. Поэтому мне, не до конца еще восстановившему кровь после операции, оказалось нелегко справиться со здоровой и крепкой девочкой вроде тебя. За этим занятием нас и застал Рено, посланный найти приезжую девицу и немедля отвести ее на знакомство к госпоже моей матушке. После чего, удивленный обрывками нашего спора, долетевшего до его ушей, Рено и прозвал меня «шатленом де Куси».

Таков был единственный раз, как мы с тобой поссорились.

Изо всего долгого лэ негодный Рено помнил одну только строчку, первую: «Шатлен де Куси так сильно влюблен». Но этого было вполне достаточно, чтобы задразнить меня в свое удовольствие.

Единственную строчку Рено повторял то и дело — безо всякого повода, стоило только ему увидеть вместе нас с тобою. «Доброго вам утра, Мари, — неизменно сообщал он с шуточным поклоном, когда мы вместе встречались в нижней зале, чтобы отправиться на утреню. — А знаете ли вы — и вы, молодой сеньор де Куси, что так сильно влюблен — какого святого нынче день?» «Эй, шатлен де Куси! Ты что, так сильно влюблен, что не слышишь, когда тебя зовут?» — шутливо окликал он меня, смиренно возившегося — по отцовскому поручению — с чисткой колец его старой кольчуги. Отец вообще поручал мне много работы, обычно достающейся оруженосцам: Рено он гонял по делам гораздо реже, чем меня.

— Да не называй меня так! Какой я тебе шатлен Куси?

— Ничего, ничего, с домом Куси ты в родстве по матушке, может, вырастешь и шатленом станешь, главное не это — главное, что ты так сильно… на него похож.

Я весьма злился и обижался. Особенно обижала глупость дразнилки, усеченная строка, но драться с Рено я боялся, остро чувствуя разницу в силе между нами, кроме того, показывать свою ярость означало навеки подписать себе приговор. Клеймо «влюбленного» так и осталось бы со мною навсегда. Хорошо еще, у Рено хватало милосердия не дразнить меня при отце.

Новенький жонглер — такого еще не видели — появился у нас как раз в тот год, как было затмение. Тогда все подряд, взволнованные, искали в воздухе признаков грядущих катастроф — не умрет ли король? Не случится ли большой войны? А может, напротив же — христиане наконец вернут себе Гроб Господень? Или затмение предвещает закат византийского Солнца — окончательное падение Константиновой империи?

Помимо катастроф мировых, каждый ждал на свою голову мелких личных несчастий. Отец Фернанд весь адвент, и потом вплоть до Богоявления неумолчно громил грешников в каждой проповеди, сообщая по-овечьи толпящейся грустной пастве, что затемнение солнечного лика — Господень знак покаяться непосредственно нашему приходу. Сейчас я понимаю, что так оно и было — Господь посылает знаки не только всем, но и каждому, и покаяние наших бедных мужиков, да и нас с ними вместе, может послужить одной из причин, по которым солнце закрывает свое лицо от всего французского лена.

Новенький жонглер — звали его Жофруа — не слишком хорошо говорил, коверкая слова смешным бретонским акцентом, зато пел вполне сносно — мелодическая подача очищала произношение. Подыгрывал своему пению он на странном инструменте — вроде нашей гитары, только струн на ней было побольше. Маленький, остроносый — «воровская физиономия», сразу высказался мессир Эд и приказал Рено не спускать с певца глаз. Зимой хорошо слушать долгие-долгие лэ; даже отец зимой лучше относился к пению — прекрасноголосые парни из деревни на Рождество бывали у нас желанными гостями, в холодные месяца-то особо не повоюешь! Только и по дорогам зимой шататься мало кого тянет, так что бретонский оборванец, можно сказать, явился для нас Божьим подарком. Он сообщил, что добирается из Труа в Ланьи, желая поспеть к январской ярмарке; что же, желание понятное — к ярмаркам тянется не только знать и купечество, но все и вся, включая бедных певцов и профессиональных воришек. Зима выдалась довольно теплая, страннику в теплом плаще вряд ли грозила на дорогах гибель от мороза — особенно если спать у огня или находить на ночь приют под крышей. У нас парень — при ближайшем рассмотрении он оказался моложе, чем на первый взгляд, возрасту прибавляла только неряшливая рыжеватая борода — задержался дня на три, как раз в октаве Рождества. Он и сам был не прочь отдохнуть и малость отъесться при нашей кухне; а потом запас его песен иссяк, и мессир Эд недвусмысленно указал бретонцу на дверь. Но три дня жонглерского присутствия доставили всему нашему дому немало радости: греться у огня, слушая его козловатый голосок, выпевающий прекрасные истории, было чрезвычайно приятно. Так хорошо я Рождество еще никогда не отмечал.

Я выучил со слов жонглера, прося его повторять по несколько раз, две очень красивые рождественские песни — одну студенческую и одну явно деревенского происхождения, про «ослика и теленка над яслями»; одну недлинную песенку о том, что король Артур спит в пещере, в далеком долу, но настанет день, когда он выйдет наружу, чтобы победить злого антихриста; и много мелких отрывков из долгих баллад — про Тристана в лесу Моруа, про Елену Прекрасную, самую красивую женщину Трои, и про старого Иосифа Аримафейского, собравшего Кровь Христову в чудесную чашу Грааль. Но лучше всего была одна — под нее мессир Эд, к счастью, задремал у очага, и не удосужился прослушать слова хорошенько. Мне повезло: будь он настороже, немедля почуял бы исходящую от песни опасность и запретил бы ее петь еще в самом начале. А так мне удалось ее выслушать целиком два раза за три дня, и еще по разочку — отдельные места, которые сильнее всего хотелось запомнить. Я стремился набрать в себя этого лэ, чтобы потом втайне освещать им самые темные ночи. Слава Господу, подарившему мне на Свое Рождество большую удачу — никто не узнал моей тайны, ни спящий в кресле мессир Эд, ни Рено, задумчиво чинивший под жонглерское пение кольчужную перчатку. Даже матушка, глядя в огонь, думала, как видно, о своем и не замечала, как жадно я ловлю каждое слово. В лэ, подарившем мне такое утешение и спасение от мук грешной совести, повествовалось об Йонеке.

Йонек, так звали красивого и храброго юношу, сына милой дамы и злого тирана, которого в конце концов герой убил в честном поединке. Дело в том, что старый злой отец оказался Йонеку не настоящим родителем, лишь отчимом, мучителем бедной матушки и убийцей родного Йонекова отца. Родной же его отец, жертва предательства, был прекрасен, благороден и смел. Король волшебной страны, он наведывался в гости к своей возлюбленной через окно, оборачиваясь соколом.

Штука в том, что злой Йонеков отчим держал свою супругу в высокой башне и совсем не разрешал ей радоваться и веселиться. Вот рыцарь-птица и пришел ей на помощь: от него она и зачала Йонека, который в конце лэ наследовал его королевство — вечнолетнюю страну, лежащую в полых зеленых холмах в окрестностях замка. Не слишком-то благочестивая история, скажу тебе честно — в прелюбодеянии мало хорошего, я знаю это лучше, чем кто бы то ни было. Но все-таки рыцарь-птица был чрезвычайно обаятельным персонажем, он даже веровал в Господа нашего Иисуса и в доказательство своей праведности вкушал Святые Дары — хоть и по-фейному хитро, под чужим обликом… А главное — он так сильно отличался от Йонекова отчима. От коварного злодея, строившего влюбленным козни с помощью противной старухи сестры…

Моя игра в Йонека разительно отличалась от всех предыдущих игр. Бывало, что мы с тобой, милая моя, придумывали себе роли и разыгрывали сцены Артурова двора, притворяясь рыцарями и дамами Круглого Стола; но об Йонеке я не рассказал даже тебе, боясь, что допустив кого-то в свою тайную надежду, нечаянно ее погублю. Слишком уж она была хрупкая, даже ты могла бы разбить ее на части парой слов — «Что за чепуху ты придумал, друг мой! Так же не бывает!» Дело в том, что я надеялся на чудо — что мой отец мне не отец, а истинный мой родитель, прекрасный, милостивый и знатный, был оторван от меня только по вине кознодеев. А значит, мое непочтение и ненависть к мессиру Эду есть не такой уж страшный грех; так, повседневный, заслуживающий не ада, а чистилища. Ведь почитать мы обязаны только своих отцов, а он мне вовсе не родной!

Тоже мне надежда. Глупая. Грешная даже. Но как же я держался за нее, Боже мой, прости меня, как же я за нее держался…

«Я — Йонек», говорил я себе, стараясь не плакать громко, лежа ничком на своей постели. Рено, в подобных случаях подолгу не возвращавшийся, якобы пошел по нужде — а на самом деле сидел, небось, на кухне и грелся, пережидая страшные времена. В одиночку в постели было еще и ужасно холодно. «Я — Йонек, мой отец — рыцарь-птица, отец, отец мой, как я хочу быть с тобой, как я хочу в твою страну, я твой, я не отсюда родом…» Скрипнула дверь — это тихо, как кошка на мягких лапах, явилась матушка. Зимой у нас наверху дуло изо всех щелей, и матушка носила много платьев одно на другое, кисти рук ее делались очень холодными и влажноватыми, с узором голубых жилок на полупрозрачной коже.

— Что ж поделаешь, сынок… Ничего, не плачь, вот смотри — Господь наш, видишь, Он тоже весь в крови, за наши грехи страдает, сам-то безгрешный, Он, Солнце наше — бичами истерзанный, тернием коронованный… Чего же нам-то, бедным, ждать, кроме мучений во искупленье, так что лучше на земле свое отплакать, а потом сразу — на небо, отдыхать без мук чистилища! На небесах никто никогда не плачет, — и она совала мне в зареванное лицо настенное распятие — небольшое, с две ладони длиной, и я тыкался носом в кипарисовое перекрестье, пятная темными слезами деревянного Господа. Господа с горестно склоненной на грудь головой, с такими худыми ребрами… С натуралистично подкрашенными алым полосами из пронзенных ладоней, и одна — самая длинная — вниз, по впалому животу… Никто бы не любил Вас, как я, Искупитель мой, за Ваши худые ребра, замаранные кровью, за натянувшиеся веревками жилы рук, за страдания Ваши — как мы с мамой, бедные люди, у которых тоже так часто текла кровь. Не понимаю я про сотворение мира, и про Вашу единосущность Отцу пока не пойму, уж простите меня — но вот про бичевание я хорошо знаю, драгоценный мой Сеньор, и так-то Вас люблю через Ваши напасти… Сердце Ваше, Господи, даже до смерти послушное, пожалеет меня и на небе сделает настоящим Йонеком, а в Городе Вашем будут стены из изумруда и халкидона, и вечный день с Вами вместо Солнца, и Вы один будете моим отцом, а я Вас буду благословлять и чтить не хуже ангелов, только возьмите меня к Себе…

Утешаясь страданиями Господа — если забывать о себе значит утешиться — я болезненно дергался от прикосновений материнской неумелой руки, отиравшей мокрым полотном мою исхлестанную спину. Чтобы утешить меня, мама тихонько напевала — истории мучеников, кантилены обо всех, кто безвинно страдал, и мелодии их — одинаковые, ласковые, темно-безнадежные — остались в моем разуме самым четким и несмываемым воспоминанием о ней. Так что и сейчас, заслышав запевку старой кантилены, я почти вижу мамино лицо — белое пятно в сумраке масляного светильничка, светлую длинную прядь волос, щекочущую по моей спине, вздрагивающей от растревоженной боли. Жалость моя, острая, как та же самая боль — вот такую любовь к родительнице подарил мне Господь. И мелодия, выводимая почти что одними губами, с подпевом сквозь сомкнутые губы — едва ли не свирельным стоном. И можно почти полюбить ноющую боль, если через нее вместе с кровью из тела выходит постыдное облегчение: быть любимым матерью.

Мало кто из детей знал столько страшных житий мучеников, сколько я: они были для меня единственным приемлемым оправданием моих собственных мучений. И мучений как таковых, как позже объяснил мне один весьма образованный друг.

Святые апостолы дружной чередой, все с лицами, искаженными страданием — уже почти прекрасные в отсветах такой близкой, прорывающейся сквозь прежние черты новой жизни: распяленный, как кроличья шкурка, на Х-образном кресте Андрей с залитыми кровью членами, Фома, пронзенный стрелой, Варфоломей с лохмотьями содранной кожи; мученик Клавдий с отрубленными кистями рук, утыканная дротами девственница Урсула, Стефан Первомученик с обломками раздробленных камнями костей, выглядывающих из ран, как белые ломаные ветви… Куда мне до них, с моими жалкими полосками от розог, живехонькому, за пару дней все заживет, сытому, на мягком ложе лежащему, с целыми костями, с надеждой однажды стать взрослым и свободным!.. И с этим ужасным Распятием, на которое в обычные дни я избегал смотреть — так было страшно и больно за Господа, вынужденного вечно распинаться за мою нелюбовь к мессиру Эду — в каждой церкви, в каждой спальне над кроватью, на каждом придорожном кресте, все с теми же худыми ребрами, с потеками крови по желтоватому лбу… Все равно как если бы за мою неисправимость каждый раз мучили и били моего доброго брата.

Особенно четко я помню голос своей матушки — снова старую кантилену про святую Евлалию — после случая с твоими розами, милая Мари. Кажется, ты и не знаешь, что сталось с твоими розами? С теми, что ты подарила мне после посвящения в труворы. Помнишь посвящение?

Мне тогда было уже больше десяти лет; тебе, значит, столько же — мы родились в один и тот же год, только я — в начале весны, а ты — в конце лета, на Успение Богородицы (в честь чего тебя и крестили — Мари). Я помню, что был праздник — только теперь не соображу уже, какой именно, Вознесение или Троица, но праздник великий, с ночным бдением и шествием наутро, и в него нас освободили даже от наших отроческих обязанностей. Вместо оных нас сводили к утрене — а потом предоставили самим себе.

После крестного хода — красивого, с колокольным звоном и цветными свечами, с трубоголосым отцом Фернандом в цветных литургических одеждах — мы с тобою оба пребывали в состоянии радостного возбуждения. Я пел во все горло по дороге из церкви, проникнувшись красотой псалмов (хотя и знал латынь только в пределах молитв) — и вдруг заметил, что у меня получается свободно рифмовать. Не поделившись с тобой этим открытием, я глубоко задумался — как тебе показалось, чем-то огорчился — а на самом деле задумал великое дело. Первое мое стихотворение было готово, когда мы дошли до дома, или чуть позже — стараясь ничего не забыть, сохранить все строфы в целости, я сделал еще несколько кругов по саду, вокруг навозной кучи.

И я добился своего! О счастие, я устроил тебе праздничный сюрприз — спел свою первую песню. Посвященную даме Мари де Туротт, конечно. «Спел» — это, должно быть, громко сказано: голоса у меня никакого еще не было, я даже громко говорить не научился за годы очень тихой мышиной жизни в отцовском доме. Да и стихи, тогда показавшиеся мне великолепными, были, очевидно, так себе; из этого произведения я теперь не смог бы вспомнить ни строчки, но, кажется, там рифмовалось все, чему положено рифмоваться у Гаса Брюле или другого какого шампанца, умеющего недурно подражать южанам-трубадурам. Ритм, естественно, хромал. Постаравшись как следует, я вспомнил сейчас две рифмы — «Шампань» и «Бретань», и еще не менее жуткая парочка — «Руси» и «Куси». Постой-ка, постой, милая! Медленно вызывая из темной глубины памяти свет яркого утра Вознесения — светло-зеленую траву, серый дровяной сарай, на заднем плане грязноватое марево конюшенных построек — и вот оно, тонкий мальчишеский голосок, выстраивающий неуверенный речитатив: «У кого б вы ни спросили… В землях графов де Куси, вплоть до самого Руси, хоть пройди четыре мили, хоть пятнадцать, хоть все сто… Не найдете ни за что…»

Да, девицы столь учтивой, и веселой, и красивой, что живи она в Микенах, не было б нужды в Еленах! С рифмовкой там было как-то иначе, строфы получились неравномерные по длине и порою разного ритма; но ты все равно пришла в восторг. Одно дело — просто стихи, и совсем другое — стихи, которые написал твой друг, да еще и про тебя! Ты станешь великом трувором, я посвящу тебя в поэты, сказала ты с искренним восхищением, от которого у меня потеплело в животе и ноги стали страшновато мягкими. Ты смотрела на меня и смеялась, но не так, будто тебе весело, а как будто тебе больно и странно, и нужно что-то сказать, а не получается. Потом ты убежала, приказав ждать тебя на месте; я стоял, как дурень, в звоне придуманной славы, и думал, что стихи писать — большое счастье. Чувствуешь себя почти что волшебником, даже лучше, потому что тебя апостол не сбросил с небес, как несчастного того волхва Симона — волшебство твое законное, от него один почет и радость людская! От собственных стихов слезы на глаза наворачиваются — еще сильнее, чем от чужих; и так удивительно, что все в рифму складно сложилось! Будто и не ты придумывал, а сама составилась мозаика.

Слава моя увенчалась полным восторгом — ты вернулась со стороны сада с тремя крупными розами в руках; видно, спросила матушкиного разрешения сорвать цветы, чтобы подарить их мне! Наверно, Анри Анделис, за «Лэ об Аристотеле» якобы пожалованный замком, менее был счастлив и поражен своей наградой за труды. Я помню необычайно ярко, как взял шипастые жесткие стебли из твоих рук — влажноватых и почему-то холодных (хотя обычно ты превосходила меня теплом тела, даже зимой твои пальцы оставались горячими и не краснели от ветра.) Головки цветов были — две белые и красная, похожие для меня на прощение грехов, Рождество и Пасху одновременно, избавление от долгой болезни и неожиданный подарок от брата.

Я даже запомнил, как ты оделась тем утром — хотя обычно с трудом отслеживал одежду других людей. Синее платье поверх красного полотняного шенса, вышитое мелкими жемчужинками по вороту — церковный наряд богатой отроковицы — и блестящие ленты в косах. Не было на свете никого тебя красивее. Где только ты взяла этот полушутовской, полусвященнический обряд — прикосновение розой к плечу, «Посвящаю тебя в труворы» — а я, болван, так остолбенел, что даже не додумался преклонить колено. Слишком хорошая, слишком красивая — я почти не узнавал девочки, у которой однажды в драке вырвал прядку светлых волос, с которой виделся каждый день за обедом; мне казалось, я и прикоснуться-то к тебе не смогу, потому что ты — ангел, сплошной огонь, горящий серафим ростом выше нашей церкви, жуткий и прекрасный свыше человеческих сил. Потому я и убежал — мне стало страшно от самого себя, от таких своих мыслей; мне было всего десять лет, и я убежал, не вынеся собственной нежности к другому человеку. На бегу, перепрыгивая через помехи вроде садовой тележки, будто перелетая их на крыльях, я испускал невнятные кличи восторга — в которых сочетались обрывки моего безграмотного произведения и плотский радостный страх перед священным.

Не ты сама была тем священным, Мари — нет, не только ты, но нечто, вставшее передо мною прозрачным огнем, когда ты протянула мне цветы, и оглушительно крикнувшее мне — не бери, обожжешься! И собственное ослушание, похожее на настоящую свободу… Нет, не могу объяснить. Меньше нужно было увлекаться «Романом о Розе». До него ли нам теперь — видишь, куда мы пришли с тобою, двигаясь подобными путями, милая моя?..

Дома я хотел потихоньку подняться к себе и схоронить свое сокровище. Приспособить цветы — я сразу придумал, куда их дену: конечно же, украшу ими распятие над постелью! Это самое почетное место в комнате, перед ним по вечерам и по утрам мы подолгу молимся, стоя на коленях; кроме того, разве не правильно все самое лучшее, все свои трофеи немедленно посвящать Господу?

Но моим прекрасным планам не судьба была сбыться — путь мне преградил мессир Эд, поднимавшийся из погреба. Уж не знаю, что он там делал — то ли пил по случаю праздника, то ли пересчитывал запасы; он медленно вырос передо мной из пола, как выходящий из земли великан, и я, оцепенев под его взглядом, тщетно попытался спрятать розы за спиной. Вроде бы я ничего дурного не сделал, но отец так смотрел на меня, что сердце мое тут же обратилось в заячье, а горячая радость покрылась толстенным слоем льда.

«Что это у тебя, — спросил он самым нехорошим своим голосом, — никак, ты рвал в саду цветы? Почему прячешь? Кто тебе позволил?»

«Госпожа матушка разрешила Мари,» — почему я не мог лгать этому человеку? Не по праведности ведь, из страха! Хотя уже почуял, что соври я сейчас, обвини себя беспричинно — все получится лучше, чем так. «Мари подарила мне розы,» — не сочти меня подлецом, милая моя, выдавая тебя мессиру Эду, я знал уже достоверно, что тебя он не тронет. Ты оставалась воспитанницей матушки, именно она имела право тебя судить и наказывать, за целый год жизни под одной крышей мой отец ни разу не ударил тебя; так что я не подставлял тебя под удар — эдакий «Флуар наоборот», непривлекательный образ, не правда ли? — скорее боялся солгать. Потому что мессир Эд, по моему внутреннему убеждению, всегда чувствовал мистическим образом, когда я говорю неправду.

К тому же в моем оправдании не было ничего дурного, ведь верно? Сад принадлежал матушке; она иногда сама срезала в нем цветы, чтобы отнести в церковь или украсить дом к празднику. Она могла распоряжаться розами по своему усмотрению; розы в моих руках означали не самовольство — всего-навсего невинную праздничную игру. В которой никто, кроме меня самого, не мог бы усмотреть ничего особенного, постыдного или необыкновенного… «Мари подарила мне цветы, потому что я написал ей стихи, сударь.»

Мог ли я ожидать такой безумной вспышки ярости? Если поразмыслить здраво, вспомнив все, что я знаю теперь — конечно, мог.

Ты мне еще попишешь стихи, поганец, вот как говорил мессир Эд, трепля и сминая меня в руках, как игрушку, которую пора распороть и выпотрошить старую солому. Я болтался из стороны в сторону, махая, как та самая игрушка, ободранными руками — шипастые стебли отец вырвал у меня из ладоней первым же движением. Стишки, ты сказал, дерьмо такое? Я сейчас напишу тебе стишки! Такие дерьмовые стишки напишу на твоей шкуре, клянусь кишками всех святых, что тебя так и черти в аду не прижгут, стихоплетишка вонючий!

Я приоткрыл рот от страха, до последнего не понимая, что же такого сделал. Руки отца то впечатывались мне в лицо, в котором что-то прогибалось и трещало, то дергали, почти отрывая куски ткани, за праздничную чистую одежду.

Он убьет меня, Боже мой, защити, он же порвет меня на куски! Я уже почти видел, как широкие руки с давно не стриженными, зазубренными ногтями отрывают мои члены, как ветки у дерева, разбрасывают их, как ребенок — лепестки розы; безо всякого труда, почти что весело разламывают пополам грудную клетку… От страха не в силах даже зажмуриться, я в онемелом безмолвии болтался в отцовских руках, и мне казалось, что мир окончательно спятил. Я же ничего плохого не сделал! Совсем ничего! Мессир Эд совершенно сошел с ума, в него вселился демон, он просто-напросто хочет меня убить. Господи, Дева Мария, святая Евлалия и мученик Георгий, спасите ради праздника мою бедную душу, мою бедную шкуру, меня же сейчас убьют!

Хотя не знаю, может, я и издавал какие-то звуки. Тело совершенно отказалось мне подчиняться. Глаза у мессира Эда были как у выходца из ада — розоватые и узкие, как щелочки. У меня из плоти как будто пропали все кости; такого страха за собой я больше не припомню — хотя за двадцать с лишним лет, милая моя, мне разное приходилось встречать в своей жизни. Но все не страшнее той детской порки — вместо розог цветами, моими труворскими цветами — казавшейся такой дьявольской в своей бессмысленности. «Попишешь у меня стишки для девок», «дерьмо свое будешь жрать», издалека изрыгал проклятия инфернальный голос, но он не мог заглушить биения крови в ушах и грохота собственного моего дыхания, собравшегося в забитом слюною горле.

Мессир Эд даже не озаботился тем, чтобы отправить меня наверх; ярость его была так велика, что он прибил меня прямо в большой обеденной зале, на полу, измочалив о мою спину наши бедные розы — так что они намокли и поломались сразу во многих местах, а у самой большой оторвался цветок. Потом он ушел, так грохотнув дверью, что она едва не сорвалась с петель; хорошо знавшие сеньора люди, бывшие в то время дома — матушка, Рено или слуги — должно быть, содрогнулись и затаились (на их месте я сделал бы то же самое!) Со двора вскоре послышался отцовский голос — он рявкал на управителя, не в добрый час встреченного на пути, на своего любимого пса, на кого-то еще… Я повалялся сколько-то на полу, восстанавливая дыхание; потом поднялся на четвереньки, кривясь и беззвучно плача — и увидел, во что превратились наши розы.

Страшное было зрелище, милая моя — измятые розы на изломанных стеблях, с шипами в крови и кусочках кожи, с надломленными соцветиями, запачканными красной влагой… Красная — потемнела, белые сделались словно забрызганными грязью, должно быть, они выглядели так же жалко и жутко, как я сам — достойная награда трувору! Хотя целью моей было поскорей убраться, пока не вернулся отец или не вошел кто-нибудь еще, например — не дай Боже — ты, при виде роз все во мне перевернулось, и я опять упал ничком. Они так напомнили мне — должно быть, я пересмотрел сегодня на большое Распятие над алтарем — ветви тернового венца. Там тоже были шипы с кровью, так ярко и внятно раскрашенной, что я сказал бы — у меня видение, когда бы не испытывал к своим цветам безмерное отвращение вместо золотого чувства священного.

От себя спустилась матушка — заплаканная не хуже меня: должно быть, я все-таки кричал и ее разжалобил, а может, она плакала от какой-то своей причины, недоступного мне понимания произошедшего. Она прибрала загубленные цветы (но не смогла прибрать их из моих снов, и они еще несколько раз являлись мне — то венчавшими гротескные статуи моих домочадцев, то как элемент Креста Господня, то в твоих руках, любимая — страшноватым подарком, истинного ужаса которого не видели твои глаза.) Матушка увела меня в спальню, к счастью, пустую в этот час солнечного дня, и там долго сидела со мной, уговаривая и утешая, напевая мне о мученице Эвлали, о святом Лоране, зажаренном на решетке, о мудрой деве Катрине из Александрии, мучимой на колесе, и об убиенном диаконе Кирьясе, и о том, как плакала добрая жена Пилата, упрашивая не бичевать невиновного, помиловать Господа нашего… Мать и впрямь успокоила меня — главной болью моей была боль от несправедливости, и когда она утишилась мыслью, что земные раны избавляют от ран на том свете, я легко совладал с таким пустяком, как телесная скорбь. Но пару дней я все-таки проболел, и по большей части лежал у себя в спальне и пил жидкий суп — отец немного повредил мне челюсть, и жевать было больно, да еще одно веко распухло и не давало глазу видеть. Потом поправился, конечно. Мессир Эд со мной не разговаривал и ни разу за мою болезнь не поднялся меня навестить — чему я немало радовался. Рено жалел меня, хотя по-своему, слегка презрительно — и не ругался, когда я охал и ворочался на постели. Вы двое — ты и матушка — то и дело заходили ко мне, чтобы развлечь больного. Я не сказал тебе про розы, конечно. И едва ли не до сегодняшнего дня старался не вспоминать о них сам — потому что мне казалось, что в тот день я почти что видел нечистого. Иногда у людей бывают лица, как у врага рода человеческого; когда это незнакомые люди, такие дела принять куда легче.

Речка наша, маленький приток полноводной Марны, вообще-то не славится крутыми обрывами и порогами. Но для любителей доказать себе самим и народу свою отвагу и на ней нашлось местечко — песчаный косогор неподалеку от мелководья, где женщины в теплую погоду стирают одежду.

Там был обрыв — песчаный берег незаметно повышался, в начале подъема вздымаясь над водой не более чем на локоть, а в самой высокой точке — уже локтя на три! Деревенские отроки, выхваляясь перед девицами, часто показывали «красоту», с разбега ныряя оттуда головою вниз; было загодя известно, что дно там глубоко, не ушибешься, и никаких камней нет — песок и немного ила. Но все равно не каждый решался прыгнуть с самого крутого места — стоит только посмотреть вниз, на бегущую темную воду, на головокружительно уходящую из-под ног песчаную стену… А после прыжка кровь гулко билась в ушах и крепко перехватывало дыхание; это еще если умело прыгнешь и не ушибешься о воду, хлопнувшись о нее голым животом. Поэтому чаще хвастуны все-таки ныряли в реку с нижней части косогора. Тоже не всякому духу хватит.

Мы пришли сюда большой компанией, под предводительством Эда, моего брата; лето было жаркое, к реке ходили чаще, чем обычно. К тому же — вот везение — мессир Эд отбыл в Иль-де-Франс, где говорят, происходили какое-то невиданные дела, похоже, собирался новый крестовый поход — да не в далекую и опасную Палестину, куда только доплыть стоит целого состояния, а всего-то навсего в Лангедок, к южным горам. Там расплодились жуткие, наглые еретики, угрожающие христианской вере, вот Папа и переговаривался через легатов с французским королем, а мелкое рыцарство вроде нашего родителя сновало вокруг да около, стремясь не пропустить своей доли приключений и грядущей наживы. А лангедокский граф, сеньор Тулузена…

Но до всего этого тогда мне было еще мало дела. Одиннадцатилетний, здоровый и сытый, в отсутствие отца не битый добрых три недели, я чувствовал себя великолепно и с преогромной охотою всюду ходил за своим возлюбленным братом, приехавшим погостить — благо такового я не видел полгода — и млел от радости, когда он позволял мне участвовать в своих взрослых развлечениях.

Еще бы, пятнадцатилетний юноша! Для своих пятнадцати лет весьма развитый, высокий, вдвое более сильный, нежели мой постоянный обидчик Рено; с руками широкими в запястьях, как у взрослого мужчины, с веревками молодых мышц, перекатывающихся по спине — мой брат казался просто воплощением рыцарственности и мощи. Он очень загорел с лица, так что кожа стала темнее выцветших до белизны волос — постриженных по мочки ушей, по новой оруженосцевой моде. И голос у Эда был уже не подростковый — низкий, мужской, только когда он хохотал, там просверкивали высокие ноты. Вся наша компания — Рено и священниковы сынки — поглядывала на него с опаской и легкой завистью. Такие дамуазо уже в военные походы ходят, их уже и в рыцари посвящают! Рено же почему-то рос куда медленнее, только вверх вытянулся, и по сравнению с моим братом напоминал молодого голенастого петуха. Что мне было весьма приятно.

С нами увязались — под предлогом постирать кой-чего на речке — и девицы, не пропускающие безучастно такого события, как визит красивого оруженосца из Куси. Они держались своей стайкой, чуть поодаль, бродили босиком по блестящей солнечной отмели и бросали в нашу сторону яркие взгляды. Где-то среди деревенских девушек была и Аликс, подружка Рено — та самая, которой он так часто передо мной выхвалялся. Только одна девочка, куда ниже наших вилланских красоток, но пряменькая, как тростинка, оставалась в мальчишеской компании и общалась с нами почти на равных: ты, Мари. Одиннадцатилетняя, ты еще не обрела женственных форм вроде тех, которыми недвусмысленно щеголяли босоногие девицы на мелководье; такая же плоская и худенькая, как я сам — сквозь рубашку и шенс каждая косточка просвечивает — ты радостно смеялась вместе с юношами, поворачивая туда-сюда на тонкой шее голову, венчанную блестящими золотыми волосами. Они у тебя отрастали очень быстро, и теперь почти уже достигали пояса — слегка перепутанные от беготни на воздухе, но все равно очень красивые.

Эд, к превеликому моему удивлению, не обращал на свою нареченную невесту — на тебя — ни малейшего внимания. Будто тебя и не было. Он пару раз перемигивался с притворно-стеснительными вилланками, теми, что покруглее в бедрах и на груди (изображая из себя настоящего мужчину, даже отпустил пару дурацких шуточек, но первый же смутился, заскучал и перевел разговор на военные галеры византийцев и вообще на пиратов и морские сражения. Никогда не прижилась у моего брата привычка пошлить и болтать о женщинах — даже старательно прививаемая ему друзьями-отроками в Куси.) А вот на тебя он даже не взглянул — видно, для него ты казалась тогда совсем девчонышем, он не привык с такими общаться, да и присутствие твое его явно смущало. Брат больше разговаривал со мною — чему я был несказанно рад.

Я рассказал брату несколько невинных историй, почерпнутых в деревне; у него было куда больше новостей — и про жизнь в замке, и про двенадцать пэров Карла Великого, и даже про то, как на недавней «горячей» ярмарке в Труа оруженосец из их компании на спор одним ударом разбил нос противному меняле, за что, конечно, заплатил ломбардцу штраф из своего кармана, но от друзей за выигранное пари получил втрое больше.

Так весело беседуя — а младший священников сынок даже на свирели нам сыграл, он у пастухов научился — мы добрались наконец до желанного косогора, чисто «мужского» места купания. Деревенские девицы смотрели издалека, но подобное внимание к своим особам не только не возмущало юношей — скорее им льстило. Они живо поскидывали одежду и принялись, выхваляясь друг перед другом и перед красотками на мостках, с плеском нырять в реку, поднимая такие тучи брызг, что они долетали даже до моих щек.

В забаве не участвовали только мы с тобой: ты — по причине бытия девочкой (вряд ли матушка, хоть и не будучи строгой воспитательницей, одобрила бы такие забавы), а я… не знаю, почему. Я наблюдал за парнями сверху, с обрыва, и радостно махал брату рукой, когда тот выныривал на поверхность — но сам вовсе не желал разделить его судьбу. Эд, отплевываясь, боролся с течением и выбирался на берег, хохоча и хлопая себя по бедрам.

— Эй, братец! Давай, прыгай сюда! — звал он, и впрямь считая, что приятная для него забава будет и для меня достаточно хороша. Но я что-то сомневался: прыгать вниз головой я не умел, а бросаться в реку ногами вперед означало наверняка удариться о воду. Да и не очень-то жарко было наверху, в густой лиственной тени, возле старых ласковых ив, на чьих стволах мы с тобою примостились, как восхищенные зрители в амфитеатре.

— Что, трусишь? — хохотнул Рено, карабкаясь вверх по песчаному берегу. — Слабо тебе прыгнуть, да? Трусишка…

— Не трушу, — мгновенно вспыхнул я. Еще чего — воды бояться! Хватит с меня, что я до судорог боюсь мессира Эда! — Не трушу нисколько, не хочу просто! Дурацкая это забава — в воду прыгать.

Давай, мол, давай, отговаривайся, подзуживал меня Рено. Трусишь, и все тут; ну еще бы — маловат еще, младенец неосмысленный, даже не парень! Брат мой, поднявшись в очередной раз на берег и усевшись возле меня на корточки, присоединился к нему — правда, его мотивации были благороднее: он просто считал, что прыгать в воду — большое удовольствие, и хотел, чтобы я не остался без оного из глупого упрямства.

Ну же, братец, это вовсе не страшно, улыбался он; вот смотри, все прыгают — и мы с Рено, и Мартин, и Реми — всем нравится, никто не ушибается! Здесь же не самое крутое место, так, пару локтей пролетишь — и сразу в воду! А вот хочешь, вместе прыгнем? Я тебя за руку возьму! Или, чтобы тебе было не страшно, прыгну первым, а ты — сразу за мной…

Чем больше он уговаривал, тем больший страх высоты меня охватывал. Я никогда не знал такого за собой — а тут, гляди-ка, откуда что берется: мне уже не только прыгнуть — подумать об этом было неприятно. Тут еще Рено, рисуясь перед нами обоими, нарочно залез на самый гребешок обрыва, и прокричав что-то невнятно-героическое, плюхнулся в реку с оглушительным грохотом. Зрители-девицы восторженно завизжали с мелководья. Останется тебе верна, мессир Рено, твоя Аликс, вряд ли после таких подвигов будет заглядываться на моего брата!

Впрочем, Эд не оплошал — тут же бросив меня, он помчался на гребень и повторил подвиг товарища, только с меньшим плеском. Победный его вопль донесся уже снизу, вместе с отфыркиванием. А я все стоял на берегу, и не в силах ничего с собой поделать, смотрел вниз, на уходящую отвесную стену песка и темную, бело блестящую воду у ее подножия. Последней каплей стало, когда мимо меня пролетела белая тонкая фигурка с ярко горящим на солнце факелом волос; она замерла на обрыве — всего-то на мгновение, и снизу раздался «плюх». Только когда новый герой вынырнул, я узнал в нагой тонкой фигурке тебя. Тебя сносило течением, но ты стойко, хоть и медленно, плыла к берегу, вопя от триумфа собственной смелости — испуская визги, которых вряд ли кто-нибудь ждал бы от куртуазной дамы. Не далее, чем вчера, игравшей со мной в саду королеву Лодину, даму Фонтана.

Вот, и девица не боится, не упустил случая подколоть меня Рено. Он как раз выплыл и вскарабкался на берег рядом со мной, весь вывалявшись в песке, как индийский зверь обезьяна из бестиария, символ диавола, между прочим. Тут уж я не выдержал и скинул рубашонку, вышагнул из коротких штанов. Молодец, похвалил меня брат; священниковы сынки с интересом смотрели снизу. Ты уже доплыла до берега и ободряюще мне улыбалась, половину лица залепляли потемневшие от влаги волосы.

Но видит Бог — я не мог прыгнуть. Дыхание мое участилось, сердце подступило к самому горлу; вроде бы уже гол, всем готов к прыжку, я стоял на самом краю обрыва — осталось только оттолкнуться ногами; до меня это делало множество человек, разумом я был уверен в полной безопасности. Но — это одним разумом! А сердце мое прямо-таки вопило от ужаса, почти как при виде розоватых от ярости глаз мессира Эда. Стоило мне глубоко вдохнуть и напрячь мышцы ног для прыжка — все тело словно отказывало, размягчаясь от страха; усилие воли требовалось только для того, чтобы не убежать прочь. Вот нелепость: сдаться и уйти я не мог — иначе был бы навеки опозорен перед товарищами, перед тобой, и, что всего неприятнее, перед самим собою — но прыгнуть тоже не мог. Перекрещусь и прыгну, решал я, поднимал руку, осенял себя крестным знамением — но потом бросал взгляд вниз, на убегающую к воде песчаную отвесную стену… и оставался стоять. Просчитаю до трех, решал я заново, раз, два, три… И снова ничего.

Если бы еще не советчики — может, я и прыгнул бы тогда. Но каждый из моих товарищей считал своим долгом подбодрить или поддразнить меня возгласом. «Давай, не бойся», уговаривал добрый брат; «Что, трусишь? Раз — и прыгай, чего застрял?» — покрикивал снизу куда как менее добрый Рено. «Главное — не смотри вниз», — увещевал Мартин, старший сын кюре — крепкий полноватый юноша с белесыми бровями. Туповатый и нерасторопный, он был старше нас всех, но по уму нас не сильно-то опередил, почему и водился все больше с отроками, а не с парнями своих лет. «Не забудь зажать нос, если ногами вперед прыгаешь», — не отставал с советами его братец Реми… В общем, для меня происходящее вконец обратилось в кошмар. Я стоял в невнятном шуме чужих речей и советов, от ветерка в тени покрывшись мурашками, голый, как дурак, с подогнутыми коленками, со своим крохотным мужским достоинством, кажется, еще сжавшимся и уменьшившимся от страха… Щеки мои пылали от стыда, но я ничего не мог с собой поделать — и именно в тот день узнал, что такое настоящая трусость: это когда ты очень хочешь прыгнуть, но не можешь себя заставить. Тело оказывается сильнее твоей души.

Рено, решив подшутить, подкрался сзади и легонько толкнул меня в спину мокрой рукой. Я завопил и зашатался на самом краю, но удержался и не упал в воду, хотя едва не расплакался от страха. Сыновья отца Фернанда захохотали; однако мой брат, понимавший происходящее лучше, чем другие, не счел происходящее смешным и хорошенько смазал Рено в челюсть. Тот клацнул зубами от неожиданности и сердито заорал: «Ты чего? Чего дерешься? Я ж пошутил!» — но ответить ударом на удар не посмел, столь очевидна была разница в телосложении. «Не смешно, дубина», — процедил мой брат и подошел ко мне сам.

— Ладно, братец, пойдем отсюда. Не можешь — так не можешь, значит, завтра сиганешь, и я с тобой заодно. А сегодня я уже замерз чего-то.

С другой стороны подошла еще одна фигурка — тонкая и беленькая. В руку мою скользнула влажная ладошка.

— Хочешь, вместе прыгнем? Ну давай, на самом деле оно просто. Ты только закрой глаза, тогда совсем не страшно. Я, когда прыгала, тоже сначала не могла — а потом закрыла глаза, и сразу получилось.