Сабля атамана

САБЛЯ АТАМАНА

В те времена, о которых идет речь в этом рассказе, Козьмодемьянск окружали нетронутые дремучие леса. Они подступали к самым стенам городка, шли до Суры, до Цивильска, до Ядрина; редко-редко среди сплошного густого леса попадались клочки вспаханных полей и маленькие — в одну-две избы — марийские селения — илемы.

Илем Аштыва́я стоял на берегу Юнги, что впадает недалеко от Козьмодемьянска.

Аштывай жил в низенькой, черной от дыма и копоти курной избенке. Семья у него была немалая — семеро детей, мал мала меньше; старшему сыну Поранда́ю лишь тринадцатый год пошел.

Нелегко прокормить такую семью, и Аштывай трудился от зари до зари: в Юнге рыбу ловил, в лесу борти ставил, с раннего утра до ночи работал в поле.

Каждую весну, умываясь соленым потом, пахал он поле деревянной сохой из крепкого корня, потом полной горстью разбрасывал зерно, а осенью выходил на поле с серпом. Соберет Аштывай урожай, обмолотит — и грустно почешет в затылке: опять хлеба не хватит даже на ползимы.

Тогда отправляется Аштывай в лес за желудями. Намешает в муку толченых желудей, древесной коры — и, глядишь, переживут длинную зиму, дотянут до нового урожая.

Беден дом Аштывая, пуст амбар, но есть у него заветное сокровище — дареная золотая чаша.

Эту чашу в давние годы царь Иван Грозный пожаловал сотнику горно-марийской стороны Акпа́рсу за помощь марийцев в битвах против казанского хана. А теперь владел ею внук Акпарса Аштывай.

На ту заветную чашу давно уже зарился юнгинский старшина Воло́тка, да Аштывай готов лучше голодом сидеть, чем отдать чашу в чужие руки.

Волотка тоже из марийцев, только из другого рода; настоящее имя его Панге́лде, но, чтобы подладиться к русским властям, он крестился и принял новое имя — Володимер, которое марийцы переделали на свой лад. Так он стал Волоткой.

Волотка по приказу воеводы собирал ясак в окрестных илемах. Мужики боялись его пуще огня; один Аштывай не дрожал от страха, когда к нему жаловал марийский тора.

И денег обещал Волотка за царскую чашу, и воеводской тюрьмой пугал, но Аштывай уперся: «Не отдам — и все».

— Ну, погоди, ярыжка-голодранец! — пригрозил как-то раз обозленный Волотка. — Придет время, в ноги мне поклонишься, да поздно будет!..

— Не пугай, — ответил Аштывай, — я не пужливый. Острые зубы у волка, да не всякий раз до горла добираются.

— Не отдашь чашу добром, силой отберу, — в ярости прошипел Волотка.

Так и уехал Волотка из илема Аштывая ни с чем, но надежды завладеть царским подарком не оставил. Мысль о чаше червем точила его душу. А вскоре выпал удобный случай отомстить соседу за строптивость.

В один весенний день в город прибыл гонец с царской грамотой, в которой повелевалось поставить на горном берегу монастырь.

Козьмодемьянский воевода вызвал к себе Волотку и сказал:

— Ты, Володимерко, хорошо знаешь места меж Юнгой и Сурой. Скажи, где сподручнее ставить монастырь? Место надо выбрать доброе, чтобы были там пахотные земли, и рыбные угодья, и дубовые рощи.

Волотка раздумывал недолго.

— Есть такое место на Юнге, батюшка воевода, — вкрадчиво проговорил он, — очень доброе место: и пахотные земли, и рыбные угодья, и дубравы — всё рядом. Самое подходящее место для монастыря. А живут там поганые язычники, не желающие принимать святого крещения.

— Поганые язычники, говоришь?

— Язычники, — подтвердил Волотка.

— Ежели так, то самое место поставить там монастырь, — решил воевода, — авось святые отцы обратят этих басурман в православную веру.

На другой день воевода послал на Юнгу боярского сына Федора Дергалова со стрельцами и с Волоткой объявить тамошним марийцам, что их земли отныне отходят к новому монастырю.

— Перед нехристями держитесь смелее, — напутствовал он Дергалова и Волотку, — коли надо будет, силу свою покажите.

Радуясь и торжествуя, мчался Волотка к илему Аштывая.

А хозяин илема в то время, не ведая, что над его головой собираются черные тучи, перепахивал поле за дубравой.

Шагая за сохой, размечтался Аштывай: «Вспашу поле, засею добрым зерном, уродится рожь на славу: солома, что камыш, зерно, что яйцо…»

Он и не заметил, как подбежал к нему сын Порандай, потянул за рукав:

— Отец, к нам во двор люди приехали!

— Какие люди?

— Воеводские. Все верхами, у всех топоры на длинных палках. И Волотка с ними…

Услышал Аштывай про Волотку, встревожился.

— За тобой послали, — продолжал Порандай. — Сердятся. «Почему хозяина дома нет, когда мы приехали», говорят…

Аштывай выпряг мерина из сохи, сел на него сам, посадил сына и отправился к илему.

«Что им нужно? — раздумывал Аштывай по пути. — Что ищут? Ясак собирать еще не время. Может, Волотка оговорил меня перед воеводой? Да нет за мною никакой вины — ни большой, ни малой…»

С тревожным предчувствием въехал Аштывай в свой двор. Там его встретили сумрачные взгляды десятка стрельцов и боярского сына Федора Дергалова. Возле Дергалова вертелся Волотка в белом кафтане, подпоясанном красным кушаком.

Аштывай соскочил с лошади. Увидя его, Дергалов что-то сердито крикнул в толпу стрельцов. Из-за малиновых кафтанов, из-за грозных бердышей и сверкающих на поясах сабель вышел худой, в потертом черном кафтане, в потрескавшихся красных сапогах толмач Илья Долгополов.

Илье Долгополову по службе приходится частенько бывать в марийских илемах, и поэтому его повсюду хорошо знают: он и растолкует что надо и, бывает, советом поможет.

— Аштывай-родо[5],— поклонившись хозяину, сказал Долгополов, — царским указом пришли мы к тебе. Выслушай и смирись. Что поделаешь, все мы в царской воле…

Волотка оборвал толмача:

— Говори прямо, что тебе велено. Какой он тебе родо, этот нехристь?

Долгополов хмуро глянул на Волотку из-под бровей и продолжал:

— Повелел царь Элексей поставить на месте твоего илема монастырь и отдать монастырю все окрестные пахотные земли и рыбные угодья. А тебе, ежели ты перейдешь в христианскую веру, дадут землю за Юнгой; а коли не захочешь креститься, то вышлют тебя в Симбирск.

Аштывай повернулся к Дергалову и с горечью воскликнул:

— О, большой тора, будь справедлив и милостив, как бог! Ведь эта земля наша! С дедовских времен она наша! Нам ее пожаловал царь Иван!

— Царь дал, царь берет обратно, — сказал Волотка. — Крестись, не мешкай и перебирайся за Юнгу, а то не будет тебе никакой земли.

Сразу две беды свалились на голову Аштывая: первая беда — дедовские обработанные земли отбирают, а вторая — заставляют переходить в чужую, немилую веру. Боялись марийцы попасть в христианскую веру, а пуще всего не жаловали попов, которые, как разбойники, рыскали по деревням и за свои непонятные молитвы с каждого требовали денег. А марийский мужик и так годами денег в глаза не видел.

— Не хочу креститься, сказал Аштывай, — дармоедов на моей шее хватает…

— Кого ж ты честишь дармоедами? — закричал Волотка. — Хватайте его!

Рыжебородый стрелец протянул руки к Аштываю, но мариец быстро прыгнул к воротам, схватил тяжелый дубовый засов и поднял его над головой.

— Не пойду в вашу проклятую веру! Не отдам землю! Я ее корчевал, я ее вспахал!

Увидев в руках Аштывая увесистую дубину, вскочил на крыльцо боярский сын, метнулся за спины стрельцов Волотка.

— Не балуй!.. — закричал рыжебородый стрелец, стараясь поймать руку Аштывая.

Аштывай мог бы отшвырнуть стрельца, как котенка, но он вдруг бросил засов под ноги и, рыдая, крикнул:

— Не бойтесь, не разбойник я… Не себя мне жаль, а детей, с голоду они помрут без земли.

Рыжебородый стрелец опустил руки, но тут Дергалов, опомнившись от страха, закричал с крыльца:

— Взять его! Связать! И отправить на суд к воеводе!

Стрельцы набросились на марийца, повалили и связали. А потом связанного Аштывая под громкий плач жены и детей увели из родного илема.

Аштывай сидел в тюремном срубе уже вторую неделю; его не выводили даже во двор. К нему тоже никто не заходил. На исходе второй недели он услышал, как у дверей тюрьмы кто-то тихо шепчется со сторожевым стрельцом. Потом дверь отворилась, и в сруб вошел Илья Долгополов. Он оглянулся по сторонам и подошел к Аштываю, сидевшему в углу на куче соломы.

— Жив, Аштывай-родо? — с сочувствием проговорил он. — Попал ты в тюрьму ни за что ни про что, бедняга…

Аштывай слушал его недоверчиво и настороженно: хоть и хороший человек Долгополов, а всё на царской службе. В нынешнее-то время царским слугам лучше не доверяться. Толмач словно догадался, о чем подумал мариец, и тихо сказал:

— Не думай, Аштывай-родо, что я враг. Я тебе добра желаю…

Аштывай и верил Илье Долгополову и не верил, а толмач продолжал:

— Всем ведомо, что не виновен ты ни в чем. Но Волотка очень зол на тебя, чернит перед воеводой: мол, и вор ты, и бунтарь. А у воеводы есть указ, чтобы всех, кто не желает креститься, выслать в Симбирск, а землю их отдать монастырю.

— Вижу, уж очень понравилась им моя земля, — сказал Аштывай. — Что ж, у них сила… А Волотка зарится на царский подарок — золотую чашу, что есть у меня. Пусть и чашу возьмет, только бы жену с детьми не трогал…

— Семью твою тоже в Симбирск за тобой посылают, а старшего твоего сына воевода велел отдать в монастырь…

Аштывая будто обухом по голове ударили.

— Сынок… Порандай… — прошептал он. — Как же так? Оторвать от отца-матери, отдать в чужие руки. Он-то чем виноват?

А Долгополов нашептывает:

— Коли хочешь сына спасти, беги в вольные края, на Дон, к казакам… Я тебе помогу.

Слушает Аштывай возмутительные речи Ильи, слушает, как тот бояр, воеводу да Волотку ругает, и диву дается: он сам их не очень-то уважает, но таких слов сказать не решился бы.

«Неужели Волоткиному навету веру дадут? — думает Аштывай. — Нет, не может быть…»

Но напрасно надеялся Аштывай на справедливость да на доброту боярскую: на другой день его с толпой таких же, как он, бедняков марийцев стрельцы погнали прочь от родимых мест…

Симбирский воевода быстро определил ссыльных марийцев к делу: кого посадил на землю по Свияге, кого забрал на свой двор. Аштывай попал в рыбачью артель.

Симбирская сторона богаче приюнгинских мест: широко течет вольная Волга, на крутых берегах зеленеют ласковые кудрявые леса. Но все ж болело сердце по родной Юнге. Задумал Аштывай сбежать, да не успел: из Козьмодемьянска с обозом приехала жена с шестью детьми, а от детей куда побежишь?

Плача, рассказала жена, как Волотка разрушил их илем, какое было добро, все забрал себе и чашу золотую тоже забрал…

Так, наверное, и пришлось бы Аштываю доживать век на новом месте, да тут пошли в народе разговоры еще почище тех, что вел в тюрьме Илья Долгополов.

— На Волге казаки взбунтовались… Царевых бояр бьют, голытьбе да бедноте вольную жизнь обещают…

А им вослед летят новые вести:

— Стенька Разин по Волге к Симбирску движется…

Наступил день, когда Аштывай сунул за пазуху каравай хлеба и ушел из дому.

…Ранней осенью 1670 года вольное разинское войско подошло к Симбирску. Были в том войске и русские, и марийцы, и чуваши, и татары. Глухой ночью разинцы окружили город, а с рассветом пошли на приступ.

Сам Степан Разин бился в первых рядах, в гуще самых яростных схваток сверкала его булатная сабля. И там, где появлялся атаман, жарче закипал бой, выше поднимались мужицкие дубины и вилы.

Вон, рядом с ним, бьется высокий, широкоплечий, похожий на медведя мариец в белом холщовом кафтане. Его тяжелая дубина крушит врагов направо и налево.

«Молодец! — взглянув на него, подумал атаман. — Лихой из него выйдет казак!»

Но вдруг один стрелец, улучив момент, набросился на атамана сзади. Но мариец вовремя заметил вражескую саблю над головой атамана. Раз — и от могучего удара стрелец свалился на землю.

— Спасибо, друг! — крикнул Разин.

Симбирский воевода Милославский двинул против разинцев самые лучшие свои войска. Яростно бились стрельцы, гремели выстрелы, летели пули, сверкали железные шишаки и кольчуги боярских детей и служилых дворян, а на них серой тучей двигались мужики и всякая голытьба. Визжа, стреляли из луков татары; как белое облако, летели марийцы и чуваши в белых холщовых кафтанах; на низеньких лошадках скакали калмыки, — как-будто вышедшая из берегов бурная река хлынула на город.

Ни пули, ни сабли не могли остановить натиск народного войска, объятого гневом. К вечеру полгорода было в его руках, только в крепости еще отсиживался царский воевода Милославский.

В пылу сражения Разин потерял из виду могучего марийца, спасшего ему жизнь, но после боя вновь встретил.

Мариец поклонился и хотел пройти мимо, но атаман остановил его, положил на плечо сильную руку, сказал:

— Спасибо, друг добрый, избавил ты меня от нечаянной беды. Вовек не забуду твоей услуги. Проси что хочешь — ничего для тебя не пожалею.

— Ничего мне не надобно, — отвечает мариец, — только бы побить нам бояр-злыдней, тогда и добро у всех будет, и земля.

— Разумно говоришь, мо́лодец, — кивнул головой Разин. — Кто ты такой? Откуда родом? Как зовут тебя? Гляжу, ты, никак, татарин?

— Нет, не татарин. Родился я в марийском краю и сам мариец, а имя мое Аштывай.

— Слыхал про такой народ, — сказал атаман.

Так, беседуя, спустились они к Волге, где качались на волнах неисчислимые лодки. А большой атаманский струг с цветным шатром, уткнувшись носом в прибрежный песок, стоял у самого берега.

Атаман по легкому мостику взошел на струг и Аштывая позвал за собой:

— Проходи, друг, гостем будешь.

Аштывай вошел в шатер, у входа поставил свою дубинку. Глянул на нее Разин, улыбнулся: то ли вспомнилось ему, как крушил он этой палицей врагов в бою, то ли что другое.

Мигнул атаман — принесли серебряный чеканный кувшин-кумга́н с красным вином. Налил Разин вино в два кубка и один подал Аштываю.

Идет беседа, катится, как волны по Волге. Аштывай про свою горькую судьбу рассказывает, про сына Порандая, которого козьмодемьянский воевода оторвал от отца-матери и отдал в монастырь, рассказывает, а Разин говорит ему:

— В одиночку даже тебе, такому богатырю, не одолеть ни воеводу, ни его стрельцов. Весь народ поднимать против бояр надо. Тогда силен жар, когда углей много. А не хочешь ли ты на родину к себе вернуться?

— Как — не хочу?! Хоть бы краем глаза глянуть на Юнгу да сынка родного выручить!

— Увидишь родную землю и сына своего найдешь. Посылаю я тебя в марийский край и жалую званием атамана. Будь и в родных краях, атаман Аштывай, таким же отважным, каким был в сегодняшнем бою. Собери людей верных и жди моего скорого прихода в Козьмодемьянск и Нижний. — Взглянул Разин на дубинку Аштывая и сказал: — И дубина в сильных руках — грозное оружие. Если бы все марийцы взяли в руки по дубинке, наверно, ни одного боярина не осталось бы на Волге, но тебе, атаман, негоже ходить с таким шелепом.

Сказав так, взял Разин лежавшую по правую сторону от него на мягком ковре саблю и протянул Аштываю.

Это была прекрасная сабля с серебряной рукоятью, а сталь клинка блестела и струилась, как текучая вода.

Аштывай, оробев, нерешительно принял в руки атаманов подарок.

— Эту саблю я отбил в бою у персидского военачальника Менду́-хана. Такой другой сабли в мире больше нет. Думал я, что вовек с ней не расстанусь, а в могилу лягу, велю с собой положить. Но ты достоин этой сабли — так владей ею.

— Батюшка атаман, по мне хороша и простая.

— Нет, не отказывайся, Аштывай. Не только саблю дарю тебе, дарю с ней богатырскую силу. В сабле, отвоеванной в бою, — великая сила.

Так Аштывай стал обладателем атамановой сабли.

В ту же ночь тронулся он в дальний путь, к берегам Юнги.

Как прошел Аштывай царские заставы, кто ему помогал, кто укрывал о том доподлинно неведомо, но, видно, много друзей у того, кто подымается за народное дело.

А недели две спустя появился в юнгинских лесах отряд храбрецов. Они прогоняли из деревень сборщиков ясака, заваливали засеками дороги, по которым должны были двигаться царские войска к Симбирску.

Однажды нагрянули они в монастырь, сокрушили дубовые ворота, разогнали стрельцов и ворвались на монастырский двор.

Не взглянув на перепуганных монахов, Аштывай перебегал из кельи в келью, из дома в дом в поисках сына, но его нигде не было.

Аштывай схватил за грудь пузатого келаря[6]:

— А ну говори, толстое брюхо, куда дел моего сына?

— Какого сына? Кто ты? — заикаясь, бормотал монах.

— Я — Аштывай. Знаешь такого?

— О боже, как не знать! Ты же благодетель наш, свою землю монастырю отказал…

— Куда сына запрятал?

— Я не виноват… Ей-богу, не виноват… Все Володимерко, он теперь большой начальник — при́став всего горного берега. Он твоего сына взял из монастыря. «Нет у меня родного своего сына, говорит, так воспитаю чужого».

— Опять Волотка! — воскликнул Аштывай и, оттолкнув монаха, выбежал во двор.

Там Аштывая уже искали.

— Атаман, к тебе человек из Козьмодемьянска от Ильи Долгополова.

Аштывай подошел к гонцу. Ба! Да это же старый знакомый, тот рыжебородый стрелец, что вязал его на дворе собственного илема.

— Опять будешь руки крутить? — усмехнулся Аштывай.

Стрелец покраснел, опустил глаза вниз:

— Не гневайся, атаман. Что было, то было. Теперь я господам не слуга.

— Ну ладно. Сказывай, с чем послал тебя Илья.

Стрелец рассказал, что в Козьмодемьянске посадские люди и стрельцы давно готовы перекинуться на сторону Разина и что пусть только юнгинские марийцы с оружием подступят к городу, а там городские помогут.

— Ну, коли так, ждите нас, — ответил атаман.

С отрядами приюнгинских марийцев к Козьмодемьянску подошли марийцы и русские с Суры, пришли чуваши из-за Сундыря́ и Унги́. А едва лишь с городской стены заметили приближающиеся первые отряды разинцев, поднялся черный люд в городе. Вмиг гневная толпа разнесла приказную избу, убила воеводу и боярского сына Федора Дергалова.

Аштывай на белом коне промчался по улицам к дому Волотки.

Ворота Волоткиного дома были распахнуты настежь, а в доме уже хозяйничали посадские.

— Аштывай-родо! — бросился к нему человек в черном кафтане.

— Здравствуй, Илья-друг!

— Вот хотели твоего врага Волотку в его доме захватить, да он, проклятый, успел-таки сбежать. А сын твой здесь. Эй, Поранда, встречай отца!

Облилось кровью сердце Аштывая, как увидел он босоногого, исхудавшего парнишку в рваном кафтанишке.

— Эх, а еще говорил, заместо сына воспитаю!

Не сыном взял Волотка к себе в дом Порандая, а даровым безответным работником.

Обнял Аштывай сына, обронил невольную слезу…

А Илья Долгополов из-за пазухи вытащил золотую чашу:

— А вот твоя чаша. У Волотки в доме была.

Взял атаман чашу и сказал:

— Была дарована эта чаша на дружбу горного берега с русским народом, тем и дорога она.

Но недолго пировал храбрый разинский атаман Аштывай: пал он в бою с царским войском под Козьмодемьянском. На плахе в Москве сложил буйную голову Степан Разин, в Тотьме казнили Илью Долгополова, но память о них жива и поныне.

Монастырь, что стоял на месте илема Аштывая, в царских бумагах и указах именовали Спасо-Юнгинским, а в народе его всегда называли Аштывайныр, что значит «поле Аштывая».

И сабля — дар Степана Разина — тоже не пропала. Как погиб Аштывай, взял ее сын отважного атамана Порандай. Сражался он в последних разинских отрядах, а когда и они были разбиты, исчез. Искали его по всему горному берегу царские соглядатаи, чтобы казнить, да не нашли. Ни его, ни сабли.

Потом видали эту саблю в пугачевские времена…

А в одной избе в марийской деревушке на берегу Волги висит на стене старая фотография. На ней снят молодой красноармеец в прожженной походной шинели, в краснозвездном шлеме-буденовке, и в руке у него старинная, сверкающая серебряной чеканкой сабля.

Эту саблю нельзя не узнать — другой такой нет в целом мире.

♦