Глава шестая. Праздник жизни

-- Раб, соглашайся со мной!

-- Да, господин мой, да!

-- Женщину я полюблю!

-- Полюби, господин мой, полюби! Кто женщину любит, забудет печали и страхи!

-- Нет, раб, я женщину любить не желаю!

-- Не люби, господин мой, не люби! Женщина - яма, капкан, ловушка! Женщина - острый кинжал, пронзающий горло мужчины!

Диалог о благе.




Детства своего Энкиду не помнил. Все его воспоминания начинались с того дня, когда он появился в лесу. Он возник как-то сразу, вдруг - существо без прошлого, но с чётким осознанием своего места в этом мире. Он был хозяином леса и покровителем животных. Ему не пришлось завоёвывать это право, оно утвердилось за ним в тот момент, когда он обрёл память. Он не был похож на остальных зверей. Шерсть его не отличалась густотой, когти были короткие и ломкие, а хвоста и вовсе не было. Последнее обстоятельство причиняло ему большие неудобства и служило источником постоянного недоумения, в котором он с некоторых пор пребывал. Он чувствовал, что еда и сон не доставляют ему прежнего удовольствия. Тело его жаждало новых впечатлений. Будучи господином леса, он спасал зверей от безволосых, что приходили извне со смертоносными орудиями и приносили запах дыма и пищи; он лечил их от ран и болезней, разрешал их споры, водил их на водопой и предводительствовал на охоте. Но он был одинок. Чувство одиночества посетило его недавно, несколько дней назад. Оно пришло вместе с непонятной тревогой, поразив его смутными терзаниями, которые были тем сильнее, чем чаще он задумывался над их причиной. Во сне ему стали являться страшные призраки, которые окружали его, смеялись над ним и готовились сожрать. Просыпаясь в холодном поту, он с испугом озирался вокруг, боясь, что сон повторится наяву. Он стал мнителен. Ему казалось, что кто-то неотступно следует за ним, повторяя каждый его шаг. Он взял в привычку оглядываться на ходу, путать следы, менять место ночлега. Но страх не уходил. Напротив, он становился всё сильнее, занозой сидя в печени. Стремясь отогнать это противное чувство, Энкиду стал куролесить - валить деревья, менять русла рек, осушать болота, нападать почём зря на быков и львов. Но всё было тщетно. Кто-то невидимый словно потешался над ним, ввергая в исступление своей недосягаемостью. Энкиду озлобился. Он прогнал от себя всех зверей и стал в одиночестве бродить по лесу. Никто не осмеливался подойти к нему. Даже цикады затихли, боясь рассердить повелителя.

И тут он услышал пение. Это были не привычные его уху переливчатые трели лесных птах, а растянутые, грубые звуки, которые как будто гудели в пространстве, вливаясь в уши скрежещущим водопадом. Они завораживали своей безыскусностью и какой-то непостижимой красотой. Энкиду удивлённо прислушался. С тех пор, как он себя помнил, ему не доводилось слышать ничего подобного. Больше всего пение напомнило ему стон выпи и уханье совы, но звонкость, наполнявшая его, рождала какую-то поразительную, неведомую доселе притягательность. К своему изумлению Энкиду заметил, что понимает слова песни.

-- Близость супруга - женщине радость,

-- Облик его - медовая сладость.

-- Львиная сила - женщине радость,

-- Облик супруга - медовая сладость.


Гильгамеш был великолепен. Узорчатая юбка с бахромой, расшитая золотыми нитями и жемчугом, прикрывала его ноги до самых щиколоток. Кожаный пояс с массивной серебряной пряжкой и медными бляхами туго перетягивал талию, подчёркивая упругую покатость мышц. Волосы, завитые в аккуратные чёрные колечки, локонами рассыпались по плечам. На груди его висело несколько бронзовых оберегов, инкрустированных драгоценными камнями. Тело, тщательно вымытое и натёртое мирровым маслом, блистало на солнце тысячами весёлых бликов. В правой руке он держал ветви тамариска с восьмилепестковыми розетками[26], в левой сжимал поводья от колесницы, разукрашенные разноцветными лентами. Толпа, стоявшая вокруг, бесновалась в пляске, оглушительно славя Инанну и её божественного мужа - пастуха Думузи. Дорогу, по которой должен был проехать вождь, устилали цветы, с крыш домов сыпались спелые финики и ячмень. Стоявший позади вождя храмовый хор под звуки свирелей и литавр старательно выводил тожественный гимн небесной покровительнице Урука:

-- Сокровище богов, жемчужина восхода!

-- Прекрасен лик твой, избранная дочь!

-- Великая богиня, любимица народа,

-- Лишь ты из всех богов превозмогаешь ночь!

Гильгамеш тронул поводья, и колесница медленно поехала. Люди восторженно заревели, из толпы полетели пожелания и просьбы: "Принеси нам урожай, вождь", "Фиников, полбы побольше...", "Вода чтоб не уходила!", "И скоту приплод...", "Детишкам здоровье...". А хор всё не унимался:

-- Сильнейшая из сильных, юнейшая из юных!

-- Мы молимся тебе, да не оставишь нас!

-- Суровой непреклонностью ты усмиряешь буйных.

-- Все ходим мы под взглядом твоих неспящих глаз.

Звенели свирели, прыгали акробатки, четвёрка ослов в шерстяных попонах неспешно тянула колесницу. Гильгамеш горделиво поводил головой, красуясь своим неповторимым нарядом. Сегодня он был не просто вождём, но воплощением Думузи, возлюбленным мужем прекрасной и грозной Инанны. От его умения угодить ненасытной богине зависело благосостояние страны. Он, источник горя и вожделения могущественной Звезды Восхода, решал сегодня, поспеет ли в срок урожай, уродится ли скот и сколько будущих воинов принесут на свет урукские женщины. Ощущение это, знакомое ему по прошлым церемониям, ныне дополнялось каким-то новым чувством, обретённым после победы над Аккой. Это было чувство покоя, умиротворённое осознание собственного величия. Оно давало вождю убеждение, что на его стороне высшая правда, что боги благоволят ему, а значит всё, совершённое им прежде, произошло во исполнение их воли. Уверенность в этом наполняла Гильгамеша восторгом. Никто, ни один самый ужасный враг не был ему страшен, пока на его стороне был небесный совет богов. Пусть досадуют завистники из Ура и Киша, пусть строят свои козни и плетут заговоры, отныне он недосягаем для них, ибо его путь - это путь Творцов.


Энкиду во весь дух мчался через рощу, спеша увидеть ту, что своей песней вызвала в нём это странное, сладостное в своей неиспытанности, дрожание в теле и лёгкое кружение головы. Почему-то он знал наверняка, что это женщина, самка в самом расцвете сил и молодости. Он знал это так же точно, как и то, что если не овладеет ей, то умрёт. Умрёт от разочарования, от невозможности постичь неизведанное, от того, наконец, что лес со всей своей свободой и неколебимым покоем опостылел ему. Он хотел заново разжечь в себе угасающий огонь, хотел вновь ощутить дразнящее чувство постижения тайны. Внимая голосу незнакомки, он с восхищением думал, что огонь этот опять набирает силу, что он пылает всё ярче и ярче, и скоро вспыхнет ослепительным пламенем, столь же могучим и жарким, как в первые дни его существования. Перескочив через поваленный ствол дерева и смахнув ненароком двух спаривающихся ящериц, Энкиду выбежал на опушку. Именно здесь, на берегу журчащего ручейка, он встретил когда-то существо с равнины. Оно явилось в лес, чтобы ловить и убивать его братьев, но жестоко обманулось в своих ожиданиях. Энкиду завлёк его в самые дебри пущи, напугал и лишил сил. Ввергнутое в отчаяние, существо в страхе бежало от него. Здесь, возле тихого болотца, заросшего камышом и осокой, оно умывалось студёной водой, нерасчётливо оставив в стороне орудия убийства. Энкиду наблюдал за ним из зарослей тростника. Что-то заставило его подойти поближе к пришельцу. Он и сам не заметил, как оказался подле него. Существо чем-то заинтересовало хозяина леса. Он ощутил необоримую потребность коснуться его, потрогать странную безволосую шкуру, заглянуть в глаза. Но когда равнинный убийца заметил Энкиду, он вперил в него такой взгляд, что у повелителя зверей дыбом встала шерсть, а лапы заныли в пронзительной боли. Охваченный ужасом, Энкиду бросился наутёк. Он примчался в своё логово, забился в самую его глубь и пролежал там до самого вечера. Лишь ближе к ночи он осмелился вылезти наружу. С тех пор страх неотступно преследовал его. Засыпая, Энкиду вновь и вновь видел перед собой этот взгляд, и даже на охоте, сворачивая шеи быкам, он с содроганием думал о его парализующей силе, заставляющей даже самых бесстрашных замирать в оцепенении. Ныне, вновь оказавшись на месте роковой встречи, Энкиду застыл в страшном предчувствии. Он настороженно оглядел заросли куги, готовый при малейшей опасности скрыться в пальмах. Но заросли были тихи, лишь деловито шуршали водяные крысы да неумолчно стрекотали кузнечики. Это подбодрило Энкиду. Сопя от ужаса и вожделения, он раздвинул камыши и замер.


-- Брачное ложе, священное ложе,

-- Мы для вождя и богини разложим,

-- Чтобы Инанна на нём возлегла,

-- Семя Думузи в себя приняла.

Так пели девушки из храма Инанны, готовя постель для своей госпожи. Десять прекраснейших избранниц Больших домов бабочками порхали по комнате, взбивая подушки, окуривая помещение ароматным дымом и рассыпая повсюду лепестки цветов. За ними присматривала надзирательница - строгая черноволосая женщина с нарумяненным лицом и тонким серебряным обручем на шее. Талию её обтягивал широкий кожаный пояс, в волосах поблёскивала золотая пыль. То и дело она бросала проницательный взгляд в соседнюю комнату, где рабыни умащали маслами тело богини и шептали над ней заклинания. Сыпались весёлые шутки, звенел смех и радостные песни.

-- Траву нумун на ложе мы бросим,

-- Что побывала в кедровом куренье.

-- Дать людям благо богиню мы просим,

-- Да не отвергнет она приношенье!

Надсмотрщица подняла руки и громко хлопнула в ладоши.

-- Вы хорошо послужили богине, о девы Урука. Владычица довольна вами. - Она тонко улыбнулась, заговорщицки понизив голос. - А теперь бегите на кухню. Там вас ждёт угощение.

Девушки выбежали из комнаты. Надзирательница ещё раз окинула взглядом спальню, прошлась вдоль стен, проверяя наличие масла в светильниках, потом приблизилась к ложу. Постояла немного, отрешённо поводя ладонью по благоуханному покрывалу. Ей вспомнилось, как двадцать лет назад на этом самом месте лежал невысокий коренастый человек с изуродованным ухом и глубоким шрамом через бедро. Он лежал, приоткрыв слюнявый щербатый рот, и смотрел на неё жадным пронизывающим взором похотливого зверя. Жёлтые белки его глаз с красноватыми прожилками слезились, он часто моргал, силясь разглядеть её в неверном пламени светильников. Пальцы на его мощных дланях слегка подрагивали, обвислый живот поднимался и опускался в тяжёлом дыхании. Он был похож на постаревшего тигра - силы уже не те, да и шкура облезла, но тело полно страсти и желания. Таким предстал перед нею божественный пастух Думузи в образе воителя Лугальбанды. Глядя на этого краснолицего, немолодого уже и совсем некрасивого человека, она с горечью думала о своих повергнутых в прах надеждах, о растоптанной мечте, о том, что злая мачеха-судьба подсунула ей вместо прекрасного витязя гадкого вонючего старика, чей облик вызвал бы отвращение даже у непритязательной рыночной шлюхи. Разве могла несравненная Инанна обожать такого Думузи? Никогда! Она с гневом отвергла бы его, превратила в паука, в жука-навозника, обречённого до конца своих дней копаться в отходах и питаться падалью. Такие мысли охватили её, когда она увидела своего суженого. Он принял её колебания за робость. Раздвинув губы в сладострастной улыбке, произнёс:

-- Иди сюда, моя маленькая Инанна.

С колотящимся сердцем она легла рядом с ним. То, что было дальше, вспоминалось ей как один нескончаемый кошмар. Этот Думузи не любил свою Инанну, он презирал её. Он глумился над ней. Он хотел унизить её. Он творил с ней невообразимые вещи, и Инанна не выдержала. Слёзы горя и разочарования потекли по её щекам. Она плакала по утерянной чистоте, по растоптанной грёзе, по невозможности вернуть былое счастье, а вождь продолжал упиваться ею, марая тело богини слюнями и потом...

В коридоре послышался шум, и женщина обернулась. В спальню вступила богиня. Её сопровождали четыре невольницы.

-- Готовы ли мои покои для встречи супруга? - надменно осведомилась она, подняв накрашенные сажей брови.

-- Готовы, госпожа, - склонилась перед ней надзирательница.

Она взяла из блюда, стоявшего рядом с ложем, связку фиников, почтительно приблизилась к Инанне и надела эти бусы на её смуглую с медным отливом шею. Затем сделала шаг назад, воздела руки и торжественно пропела:

-- Маслом кедровым богиня натёрлась,

-- В ложе супруга она возлегла,

-- Над спящей землёю заря распростёрлась,

-- Рассвета звезда на небе взошла!

-- Пусть же Инанна радость познает,

-- Пусть вождь уста её лобызает!


Возле святилища ясноокого Энки приблудный кобель драл дворовую сучку. Гильгамеш спрыгнул с колесницы и пешком направился к воротам Дома неба. Служители храма несли перед ним дары богине: молоко, сикеру, масло, сливки, финики и воду. Позади шествовал хор, распевая гимны. Крыши домов облепили дети. Они шумели, толкались, спорили, хохотали. Когда вождь проходил мимо, они испуганно затихали, но стоило ему отдалиться, как они принимались галдеть пуще прежнего. Взрослые поднимали их на руки, показывали город. Женщины разбрасывали лепестки цветов, финики и зёрна ячменя. Мужчины громко прославляли вождя, оживлённо обсуждали недавнюю войну и грядущий урожай. Ликование затопило город. Все спешили внести посильный вклад в праздник зарождения новой жизни.

За воротами стало потише. Людской гул казался здесь глуховатым рокотом, похожим на отдалённый шум моря. Инанна ждала Гильгамеша в дверях храма. Это была невысокая черноволосая девушка в белой облегающей тунике, подвязанной тонким зелёным поясом. Она стояла, положив одну руку на бедро, а другой упираясь в косяк. Томными карими глазами богиня пристально смотрела на вождя. Лицо её сияло от радости, упругая грудь покачивалась в волнении, распираемая сладким предвкушением. На шее её висела связка фиников, они мелко перекатывались в такт дыханию, слегка отсвечивая на солнце. "Хороша!" - невольно восхитился Гильгамеш. Он приблизился к ней, и хор за его спиной грянул:

-- Приветствую тебя, спустившаяся с неба,

-- Приветствую тебя, владычица людей,

-- Приветствую тебя, дарительница хлеба!

-- Великая Инанна, лучи свои излей!

Девушка улыбнулась. Служители храма положили у её ног дары и неслышно отступили назад.

-- Я ждала тебя, любимый! - произнесла она. - Войди же в мой дом, долгожданный Думузи.


Да, она была хороша. Энкиду не сразу понял это. Поначалу она даже вызвала у него омерзение. Её внешность слишком напоминала ему облик тех существ, что приходили в лес убивать его подданных. Впрочем, скоро он убедился, что она совсем не похожа на них. Длинные и мягкие волосы её цвета соломы, водопадом ниспадавшие на плечи, резко отличались от густых ломких копен пришельцев с равнины. Они пахли свежестью и смешно щекотали шею. Энкиду нравилось зарываться в них, чувствуя себя окружённым пахучими травами. Тело её, тонкое и гибкое, легко отзывалось на каждое его движение, словно предугадывая желания хозяина леса. Оно приковывало к себе взор, вызывая странный жар в груди и частое биение сердца. Две большие выпуклости над животом, податливые на прикосновения его пальцев, пробуждали в Энкиду дивное ощущение удовольствия и восторга.

Но он боялся её. Пожалуй, это было единственное качество, которое сближало чаровницу с убийцами из внешнего мира. Впрочем, испуг этот был обоюдным. Она тоже задрожала от страха, увидев его. Когда он голодным хищником выпрыгнул из кустов и стал кружить, плотоядно обнажив клыки, глаза кудесницы расширись, а лик побледнел. Она сделала непроизвольное движение в сторону, порываясь убежать от него, но что-то заставило её остаться. Она внимательно рассматривала его, не отводя взора от горящих глаз лесного человека. Постепенно лицо её смягчилось, во взгляде проснулось любопытство. Обнадёженный этой переменой, Энкиду осмелился подойти поближе и дотронуться до её плеча. Оно было гладким и тёплым. В памяти всплыло приятное чувство от поглаживания нежной шерсти оленёнка. Энкиду задохнулся наслаждением, внутри него всё завибрировало, он подступил к ней вплотную, но она вдруг отстранилась и легла на спину. Озадаченный Энкиду наклонился над ней, повёл шершавыми ладонями по её бёдрам. Случайно задев за лоскут шкуры, который прикрывал верхнюю часть её ног, он вдруг к смятению своему оторвал его и обнаружил под ним нечто совершенно иное, настолько невероятное, что и вообразить себе не мог. Тело его при этом повело себя странно. Некоторые мышцы в нём расслабились, поддавшись необоримому соблазну, другие же напротив стали твёрдыми как камень. Красавица заливисто расхохоталась. Она схватила его за плечи и потянула к себе. Он упал, погрузившись в омут непередаваемого счастья, а чаровница зашептала:

-- Витязь! Дозволь полонённой тобою

-- Душу открыть. Желаний не скрою,

-- В спальню меня отведи, приласкай,

-- К телу прижми, уста лобызай.

-- Буйвол! Дозволь полонённой тобою

-- Душу открыть. Желаний не скрою...


Шамхат и впрямь была напугана. Зверочеловек, который явился её взору, был скорее зверем, чем человеком. В первое мгновение она горько пожалела, что откликнулась на странную просьбу людей из деревни. Воля богов, о которой они толковали, не слишком ободряла её. Здесь, среди скопища ядовитых змей и скорпионов, всё казалось ей враждебным и исполненным ненависти. Даже молитвы, которые она лихорадочно шептала, не приносили утешения, разбиваясь о стену непреодолимого страха.

Демон, впрочем, оказался не таким уж и злобным. Чем пристальнее она вглядывалась в него, тем больше замечала под звериной личиной человеческие черты. Его облик даже показался ей смутно знакомым, но она никак не могла взять в толк, откуда возникло в ней это ощущение. Лесной человек был невысок ростом, коренаст, очень космат и грязен. Лицо его терялось в длинной спутанной бороде и нечёсаных лохмах, сквозь которые проступали бледные потрескавшиеся губы, крупный мясистый нос и ровные скулы. Ногти его, длинные и жёлтые, походили на звериные когти, могучие мускулы шарами перекатывались под выдубленной кожей, в свалявшемся густом волосе на груди путались листья, мелкие ветки и кусочки древесной коры. При близком соприкосновении дикарь оказался боязлив и робок. Заметив это, Шамхат успокоилась. Теперь она знала, что ей надлежит делать.


-- О мой супруг, дай же мне насладиться

-- Каждым мгновеньем, что ты со мной рядом.

-- Пусть треволнения сыплются градом,

-- Счастьем любви позволь мне упиться!

-- Яростный лев, дай же мне насладиться

-- Каждым мгновеньем, что ты со мной рядом!

Вблизи вождь выглядел совсем иначе. Десятки раз она видела его на главной площади и в храме, но никогда не замечала прыщей вокруг носа. Телом он оказался не так крупен, как ей казалось, хотя довольно высок и строен. Поначалу он был довольно бесцеремонен с нею, но когда первый порыв иссяк, наступило время настоящей любви. К её удивлению, он оказался не слишком искушён в этой науке. Действия его отличались прямотой и грубостью. Как видно, он привык брать всё сразу, не обременяя себя изысками. Потребовалось терпение, чтобы навязать ему тонкую, будоражащую воображение, любовную игру. Но однажды добившись этого, она всё более подчиняла его себе. Звериная похоть в его глазах сменилась восхищением, когда он обнаружил, что имеет дело не с кроткой рабыней, но с опытной женщиной, способной заставить мужчину следовать своим желаниям. Тело его размякло, натянутые как струна мышцы потеряли упругость. Он отдался на волю её фантазии.


-- О моя госпожа, прекрасное Ана творенье!

-- Избранница бога, несущая в мир утешенье!

-- Кинешь лишь взгляд - и дождь изобилия хлынет,

-- Ради очей твоих дивных витязь отчизну покинет.

-- Ты мне и мать и отец, в объятьях твоих я купаюсь,

-- Соединяясь с тобой, к жизни я вновь возрождаюсь.

Шамхат хохотала. Удивительно и странно было для неё слышать речь зверочеловека. Хриплые, похожие на лай, звуки, исторгаемые его горлом, непостижимым образом складывались в слова, смысл которых ей, посвящённой, был понятен как никому другому. Энкиду и сам был поражён звуком своего голоса. Никогда ещё язык его не работал с такой изощрённостью, рождая одно за другим диковинные словосочетания. С опаской глядя на хохочущую красавицу, он продолжал извергать их из себя, не умея, не желая остановить этого всесокрушающего, охватившего его потока.

-- Сладкое имя твоё буду шептать упоённо.

-- Словно пшеница, ты сил придаёшь истомлённым,

-- Листьям подобно, спасаешь от знойного дня,

-- Руки твои - да укроют от пекла меня.

Чаровница смеялась всё громче и громче. Энкиду замолчал и понурился - совсем по-человечески. Шамхат перестала смеяться. Он погладила его по щеке.

-- Как зовут тебя, лесное создание?

-- Энкиду.

-- Откуда ты взялся в этой роще, Энкиду?

-- Я рождён, дабы охранять покой обитателей леса.

-- Кто же породил тебя?

-- Моя мать - антилопа, мой отец - кулан. Им обязан я жизнью.

-- А кто твой бог?

-- Мой бог? - повелитель зверей растерялся. - Лес. Он кормит меня и поит, он даёт мне приют, спасает от дождя и зноя.

Шамхат восхитил этот ответ. Она отвела его космы, заглянула в лицо. Маленькие глубоко посаженные глаза его крохотными звёздочками светились в чёрной бездне густых бровей. Коричневато-серый цвет их, пугающий своей неповторимостью, напомнил Шамхат прищур ночных хищников. Расплывчатые очертания зрачков, заполнивших собой почти всё пространство глазного яблока, переливались алчным блеском, не оставляя места осмысленности. Настороженным звериным взглядом смотрел Энкиду на волшебницу из Урука. Этот странный взгляд вновь пробудил в памяти Шамхат смутный образ какого-то человека, но впечатление это опять осталось незавершённым, и она досадливо отвела взор, упрекая себя в глупой мнительности.


-- Ты утолил своё вожделенье,

-- Пусть моя мать даст тебе угощенье,

-- Пусть мой отец даст тебе ценный дар,

-- Пламенный лев, не гаси свой пожар!

По прошествии часа Гильгамеш стал изнемогать. Тигрица так вымотала его, что временами он впадал в бредовое полузабытье. Откуда-то появлялись зыбкие призрачные образы, которые норовили уплотниться и принять осязаемые формы. Стены комнаты то и дело принимались дрожать, словно заволакиваемые туманом. Голова кружилась как в похмелье. Теряя силы, он мечтал лишь о том, чтобы эта неистовая забава поскорее закончилась. Но женщина совершенно завладела им. Она успела преподать ему столько уроков плотской любви, что он не в силах был вынырнуть из этого омута наслаждений. Перед ним была истинная Инанна - ненасытная и вдохновенная. Те, что ублажали его прежде, выглядели дешёвыми потаскухами рядом с ней.

-- Как зовут тебя? - прохрипел Гильгамеш.

-- Инанна, - смеясь, ответила она.

-- Как твоё имя в миру, неотразимая колдунья?

-- Зачем оно тебе, мой Думузи?

-- Я хочу опять прийти к тебе.

-- О, это будет непросто. Впрочем, ты можешь подождать до следующего года.

-- Нет! Я не желаю ждать. Ты нужна мне немедленно, сейчас.

Женщина улыбнулась.

-- Ищи меня в Белом храме, среди служительниц нашей богини.

Гильгамеш рассердился.

-- Берегись, женщина! Не советую тебе играть со мной.

Инанна опустила дивные ресницы и тихо замурлыкала, примирительно поглаживая его по плечу:

-- Всё для тебя, чтоб порадовать душу,

-- Спи, отдыхай, покой не нарушу.

-- Сердце моё навеки с тобой,

-- Спи, отдыхай, не нарушу покой...



Загрузка...