Самолет уходит в ночь

Теперь Шелудько каждый раз летал в качестве правого летчика. Настало время, когда его можно было допустить к самостоятельным полетам. А как это оформить?

Принимаю решение (теперь бы я этого не сделал) — Шелудько летит на боевое задание под моей фамилией.

На командном пункте полка было табло, и там, как всегда, высвечивалась фамилия — Молодчий. А на моем самолете с моим штатным экипажем выполняет полет Шелудько Я же ходил недалеко от землянки КП полка. И здесь мои нервы сдали, захотелось узнать, как дела в воздухе, и я решил незаметно приоткрыта дверь и посмотреть хотя бы одним глазом на табло. И тут я вдруг столкнулся с начальником штаба полка подполковником Алексеевым. Оба, конечно, некоторое время смотрели друг на друга, а потом... Дальше рассказывать не стоит.

В общем, Шелудько все же стал летчиком. За успешные действия был награжден орденами. После войны пошел на учебу, успешно служил и, конечно, летал на тяжелых реактивных бомбардировщиках. В воинском звании полковника с должности командира полка ушел на заслуженный отдых — в запас.

Вспоминая дни давно прошедшие и глубоко анализируя их, мы часто ругаем себя за опрометчивость, за мальчишество. И действительно, если бы Шелудько не возвратился с боевого задания — ведь могло такое случиться — чем бы все кончилось лично для меня? Но, как говорят, победителей не судят. И это меня выручило.

А историю с Шелудько я вспоминал здесь для того, чтобы показать, что такое — ждать. Я, безусловно, чаще был в полете вместе со своей эскадрильей Ждал на земле товарищей не часто, а вот наши техники ждали четыре года войны, и ждать тоже нужно уметь...

Мы совершили успешные налеты на военно-морские базы противника в Финском и Рижском заливах. И снова вылетаем в район Финского залива. У нас на борту — офицер штаба дивизии капитан Староверов. В общем, мог бы и не лететь. В его прямые обязанности это не входило. Но, как офицер штаба, он составлял проект донесения в высшие инстанции о работе полков и хотел видеть и знать все то, о чем он пишет в документах. К тому же высказал желание сходить в тыл врага на борту нашего самолета. И вот сегодня он летит с нами.

До цели полет проходил привычно. Все члены экипажа были заняты своим делом. А Староверов летел на боевое задание впервые. Естественно, для него многое было интересно и не все понятно. Поэтому он без конца спрашивал, что там да как. Но теперь на нашем Самолете два летчика. Кроме них есть еще третий — автопилот. «Вовремя придумали, — улыбнулся я про себя, имея в виду словоохотливого капитана. — Теперь есть возможность разговаривать с офицером штаба, отвечать на все его вопросы».

Не долетая до цели, я дал команду экипажу:

— Смотрите внимательно, в районе цели — «мессеры».

— Как вы это определили? — тут же спросил капитан Староверов.

— Очень просто, — ответил я невозмутимо. — Смотрите вперед: на земле пожары и взрывы — это рвутся бомбы, сброшенные нашими ранее улетевшими товарищами, — объяснял я авиатору из штаба. — В воздухе же снарядных разрывов нет, они только что прекратились. Значит, зенитчики перестали стрелять. А они прекращают огонь тогда, когда в небе появляются их истребители. Ясно?

— Очень даже ясно, — ответил Староверов, улыбаясь с такой непосредственностью, что даже расположил к себе.

В эту минуту мы увидели воздушный бой. Шла дуэль между «мессершмиттом» и советским бомбардировщиком. В небе появилось пламя. Сначала небольшое, круглое, затем вытянутое, как шлейф. Это огненный шар с хвостом резко пошел к земле. Кто же это — свой или фашист? Вскоре поняли — горел бомбардировщик. Из пылающей машины летели трассирующие пули бортового орудия. Советский самолет, падая, вел огонь из всех огневых точек. Экипаж героически сражался до последней секунды своей жизни.

Мы так и не узнали, чей это был самолет: в ту ночь не вернулись на свои базы несколько бомбардировщиков из разных полков.

За годы войны мне не раз приходилось видеть гибель своих товарищей по оружию. И самое обидное, что ты не можешь оказать им никакой помощи. Оставалось одно: мстить за смерть друзей.

— Выходим на цель, — доложил штурман Виктор Чуваев.

Сбросили бомбы. Сделали круг над пораженным нами объектом — это опять же для капитана Староверова. Он попросил еще раз пройти над целью, чтобы лучше рассмотреть, что там творится.

«Ладно уж, — думаю, — сделаю».

Это обошлось нам дорого. Внезапно на нас напал истребитель. Пока стрелки готовились для отражения атаки, фашист, выпустив по самолету длинную очередь, успел скрыться. Машина получила повреждение, но моторы работали исправно.

Не обращая внимание на штабное начальство, я выругал стрелков. Понятно, они не искали слов для оправдания. Чувствовали: виноваты. Немного успокоившись, я сказал им уже более миролюбиво:

— Ладно, проморгали фашиста, теперь смотрите как следует, атака может повториться.

И не ошибся. По самолету вновь ударили пушки. И снова стрелки упустили врага.

Летим на одном моторе.

— Все живы? — спрашиваю.

Стрелки отвечают подавленно, со вздохом:

— Живы.

А Староверов молчит.

— Товарищ капитан! — кричу в ларингофоны.

Ответа нет. Обращаюсь к правому летчику Шелудько:

— Петро, а ну посмотри, что с ним?

Оказалось, капитан Староверов был ранен и лежал на полу, а не отвечал потому, что при падении оборвал шнур ларингофонов.

Ранение было легким, и Староверов недолго пролежал в госпитале. Мы перед ним чувствовали себя как-то неловко: никого из членов экипажа не зацепило, а вот гостя нашего ранило.

Вскоре произошел другой случай. Мы возвращались с боевого задания. Моторы гудели ровно. Клонило ко сну. Вдруг самолет сильно затрясло. Дремоту как рукой сняло. Разрывы вражеских снарядов и огонь нашего бортового оружия смешались в единый грохот.

— Командир, «мессер» висит в зоне левого киля! — услышал я встревоженный голос Васильева.

В самолете есть зоны, когда бортовое оружие автоматически отключается, чтобы в азарте боя стрелки не поразили свою же машину. Так случилось и сейчас. Истребитель вошел в мертвую зону нашего оружия и безнаказанно вел огонь. Необходимо изменить положение корабля. Это удается не сразу, так как маневренность бомбардировщика значительно ниже, чем у истребителя. Немецкий летчик успел еще раз прицепиться, и выпущенная им очередь прошила самолет.

— Командир, — снова голос Васильева, — отверни немного, я не могу стрелять.

Резко убираю газ, выпускаю шасси. Бомбардировщик «тормозит» — неожиданно для фашиста теряет скорость. А тому что делать? Деваться некуда, он прет на нас и вот-вот врежется носом в хвост нашего самолета. Но ему, судя по всему, не нравится это, и, чтобы не столкнуться с нами, он резко переводит истребитель в набор высоты. Роковая ошибка! В подставленное брюхо «мессершмитта» Васильев мгновенно всаживает длинную очередь. Капут! Это был пятый гитлеровский истребитель, сбитый нашим экипажем в воздушном бою.

Но и наше положение неважное. Повреждены бензобаки. Пары горючего лезут в глаза. Надо принимать меры безопасности.

— Надеть всем кислородные маски, — отдаю распоряжение.

Вскоре замечаю, что Чуваев ведет себя как-то странно. Он стал допускать ошибки: дал два совершенно разных курса. Я спросил:

— Какому же верить, по какому курсу лететь? Штурман беззаботно ответил:

— Все равно...

Виктор Чуваев — грамотный, культурный офицер, прекрасный специалист, никто его никогда не подозревал в нерадивости, и вдруг...

— Ты что, нездоров? — строго спрашиваю его.

— Да нет, что вы, — отвечает с обидой. Подходим к аэродрому. Надо садиться. Снимаю кислородную маску. Через некоторое время слышу голос Чуваева:

— Командир, мы неправильно заходим на посадку — против старта.

Правый летчик тоже показывает, что неправильно заходим. С земли дают красные ракеты — запрет. Что за чертовщина? Ничего не понимаю. Штурман настойчиво требует:

— Наденьте маску! Кислородную маску наденьте! Надеваю. Вижу: действительно идем на посадку с обратной стороны. Захожу снова, не снимая кислородной маски, сажаю самолет. И только тогда начинаю догадываться, что причиной нашего «опьянения» — штурмана и моего — были пары бензина. Чуваев это сообразил еще в полете. Oшибочный курс он давал, когда снимал маску, а когда надевал ее — сам же находил свою ошибку. При заходе на посадку то же произошло и со мной. После полета нас тошнило, сильно болели головы. Вот бывают какие курьезы...

За время войны наш полк базировался на различных стационарных и полевых аэродромах Подмосковья, Смоленска, Воронежа, Ленинграда. Теперь мы на родной мне Украине.

Идет лето 1944 года. Мне еще не было и двадцати четырех лет, а за плечами целая война. В отделах кадров один ее год учитывали за три... Да разве это мерило? На фронте не год, а часто и день, даже час боя решали человеческую судьбу, всю жизнь...

За прошедших три боевых года я научился многому. Наверное, возмужал. Ну и, конечно, приобрел опыт всепогодного ночного летчика. И потом, даже через несколько десятков лет, приятно будет вспоминать, с какой уверенностью, особой легкостью, с радостными ощущениями выполнялись мною различные сложные элементы техники пилотирования. Я получал при этом особое наслаждение. А как гордился, когда прибывающее пополнение, молодые летчики, с моей легкой руки становились первоклассными мастерами техники пилотирования!

Дела в нашей эскадрилье были на высоком уровне. Мы имели два десятка самолетов и столько же боевых экипажей, а это двойная штатная норма. Крепкий, слетанный коллектив! И тут-то и получил я приказ: сдать эскадрилью заместителю майору Писарюку, а самому прибыть в штаб дивизии.

Жалко было расставаться с эскадрильей, но дисциплина есть дисциплина.

Меня назначили летчиком-инспектором дивизии.

Комдив, бывший мой командир полка генерал-майор авиации И. Ф. Балашов, предложил мне должность летчика-инспектора по технике пилотирования. Доводы, что это не по мне, что я ненавижу бумаги и вообще штабную работу не люблю и не знаю, генерал не принял во внимание. И тут же при мне подписал приказ о назначении.

Неужели на этом и кончится боевая хроника родного экипажа бомбардировщика АДД? Ушел в штаб — и все?.. Нет. Ведь в мои обязанности входил контроль за подготовкой летчиков. И, вступая в новую должность, я попросил, чтобы при мне оставили прежний экипаж и машину, на которой летал раньше. Командование удовлетворило просьбу. И я до конца войны совершал боевые вылеты...

Попав в новую обстановку, где все заняты непривычным для меня делом, где много пишут, громко и долго говорят по телефонам, где трещат пишущие машинки, непрерывно работают разные аппараты связи, я затосковал по аэродрому. И потому при первой возможности убывал в полки, где все для меня знакомо, где я чувствовал себя как рыба в воде. На самолете связи перелетал с одного аэродрома на другой. И везде хватало работы. Я часто поднимался в небо: одних просто-напросто учил, у других контролировал технику пилотирования. И находил время для того, чтобы на своем самолете в составе штатного экипажа летать на задания в боевых порядках полков.

В штаб дивизии меня не тянуло. Но там меня не забывали, и вот строгий звонок. На вопрос командира дивизии, чем я занимаюсь, я уверенно доложил:

— Проверяю технику пилотирования руководящего летного состава полков, эскадрилий. — Потом, чтобы не погрешить против истины, добавил: — Несколько раз летал на боевое задание.

— Хорошо, — сказал генерал, — завтра возвращайтесь в штаб.

И вот меня, как говорят, прижали к стенке. Командир дивизии отметил, что я работаю много. Но эта работа похожа на возню школьного летчика-инструктора, рядового члена экипажа. А присутствовавший при нашем разговоре начальник штаба дивизии полковник Набатов отметил, что я за два месяца в должности инспектора совсем не помогал штабу, не написал за это время ни одного слова, а работая в полках, не оставил ни малейшего следа ни в одном штабном документе.

— Настоящий летчик-инспектор должен умегь летать на всех типах самолетов, имеющихся в дивизии, быть лучшим или одним из лучших инструкторов, хорошим методистом, знать основы теории полета и уметь читать лекции по этому сложному вопросу, знать документы, регламентирующие летную работу. От этих знаний и умения зависит авторитет инспектора в войсках, — вот так сформулировал круг моих обязанностей и потребовал строгого их исполнения командир дивизии генерал-майор авиации Иван Филиппович Балашов.

Состоявшийся разговор с командиром дивизии и начальником штаба принес мне большую пользу. Вскоре я стал понимать, чем занимаются офицеры штаба. Мое ошибочное представление о штабной работе в корне изменилось. Впрочем, за всю свою многолетнюю службу в авиации я так и не стал заправским штабистом, мне не привилась любовь к бумагам, но штаб я стал ценить, понял, как важен этот орган управления войсками.

Каким я был инспектором — хорошим или плохим, судить не мне. Знаю одно — я старался в силу всех своих возможностей. И тем не менее, много летал со своим экипажем.

В августе 1944 года мы перебазировались в Белоруссию.

Тихой августовской ночью летим на Тильзит. Линию фронта проходим благополучно. Только в двух-трех местах рванулись было из темноты узкие лучи прожекторов, заметались по небу, отыскивая нас: заискрились разноцветные россыпи трассирующих пуль крупнокалиберных пулеметов — гитлеровцы, видимо, стреляли наугад.

Мой экипаж идет в конце боевого порядка одного из полков дивизии. Помимо бомбардировки заданной цели нам надо еще и проконтролировать результаты поражения объектов.

Впереди показываются красные зарева пожаров, Гитлеровцы не успели их погасить после вчерашнего налета советских бомбардировщиков. Тильзит горел.

Сбрасываем бомбы на цель и начинаем ходить невдалеке вокруг города, наблюдая, как бомбят другие, Вдруг замечаем в воздухе истребителей. Они пытаются подойти к нашим бомбардировщикам и нанести внезапный удар. Но советские летчики упреждают маневр гитлеровцев и успевают открыть огонь раньше противника.

Все же фашистам удается поджечь один наш самолет. Он сразу воспламеняется, но продолжает полет. Видно, что летчик изо всех сил борется за спасение машины и экипажа, пытается сбить пламя, уйти дальше от опасного места. Но тщетно. Бомбардировщик, словно огненный клубок, падает на землю. Кто же это? Узнать, чей самолет, кто его пилотировал до последней минуты, пока невозможно. Все стало известно, когда мы вернулись на базу, — домой не прилетел экипаж капитана Робуля. Володя Робуль — наш весельчак, замечательный летчик, его штурман Саша Бикмурзин, радист Володя Огарев, воздушный стрелок Алеша Хлуд-нев. Неужели они погибли?

В конце года в полку неожиданно появился заросший, оборванный человек.

— Что вам надо, папаша? — спросил его часовой у. контрольно-пропускного пункта.

— Доложи командиру, капитан Робуль прибыл, Часовой с подозрением оглядел незнакомца, но все же позвонил оперативному дежурному...

Что потом было, трудно рассказать! Никто не мог поверить, что перед нами Володя Робуль. Он рассказал, что с ним тогда случилось:

— Мы уже отходили от цели, когда на нас налетел «мессер». «Истреби...» — только и услышал я в наушниках голос, кажется, Хлуднева и сразу почувствовал, как самолет бросило в сторону. Одновременно прогремели наши пулеметы. «Стрелок! — зову. — Радист!» Наушники молчат. Посмотрел в штурманскую кабину. Вижу: Саша Бикмурзин как-то неестественно медленно поднимается, смотрит на меня, видимо, хочет что-то сказать и вдруг падает на пол... Самолет горит. Пламя уже охватило мою кабину. «Всём покинуть машину!» — кричу. Молчание. «Неужели ребята погибли?» — мелькнула страшная догадка. Пламя лижет сиденье, подбирается к моему лицу, стало припекать колени. Чувствую, что не могу удержать штурвал. Потом, очевидно, взорвались бензобаки, и меня выбросило из кабины взрывной волной. С трудом потянул кольцо парашюта... Приземлился во дворе какого-то особняка. Из последних сил выбрался в поле, но обожженное тело сковала сильная боль, и я потерял сознание. Очнулся, когда почувствовал, что на меня кто-то льет воду. Открыл глаза — фашисты. Нашли-таки, гады.

Полгода находился Робуль в фашистском плену в адских, нечеловеческих условиях. Как только немного зажили ожоги, попытался бежать. Его поймали. Снова лагерь. И снова побег. На этот раз удачный.

Когда после мытарств Володя прибыл в родной полк, он еле держался на ногах, был совершенно неузнаваем. И только глаза — красивые, черные, смеющиеся — остались прежними...

В марте 1945 года пришел приказ о назначении меня на новую должность — инспектором в корпус. Приступив к исполнению своих служебных обязанностей, я поспешил на аэродром, чтобы лично познакомиться и полетать с руководством полков и дивизий.

Перелетал чаще на самолете УТ-2. Это был красивый двухместный самолет. Мне он нравился, на нем можно было выполнять многие фигуры высшего пилотажа.

Однажды, возвратившись на базовый аэродром в хорошую, безоблачную погоду, я, как говорится, отвел душу. Выполнил фигуры высшего пилотажа и затем благополучно произвел посадку. А на стоянке техники обнаружили обрыв крепления стабилизатора. Оказалось, инженер корпуса полковник И. К. Гаткер был прав, когда предупреждал меня, что самолет уже старый, пилотаж на нем делать нельзя и пора его отправить в капитальный ремонт. Такое пренебрежение к рекомендации инженера корпуса могло стоить мне жизни. И это почти в самом конце войны, над своим аэродромом...

Будучи инспектором в корпусе, я не забывал и боевую работу. Мне уже не раз намекали, чтобы я не увлекался.

— Пусть, — говорили мне, — повоюет молодежь, прибывающая на пополнение, а «старикам» хватит. И наград у тебя больше, чем у других, и совесть чиста, никто тебя не упрекнет.

Но я думал иначе — решил воевать до конца. Главное — скорее разгромить врага. И если проанализировать мою личную боевую работу за всю войну, то количество вылетов, производимых моим экипажем в каждом году, было примерно равным. За десять месяцев, что я был летчиком-инспектором, мне удалось слетать на выполнение боевых заданий около семидесяти раз. Не для похвальбы, а для статистики отмечу: немногие экипажи наших полков сделали за этот период вылетов больше, чем мы. Наш экипаж громил различные объекты врага в боевых порядках разных полков и дивизий. Штурманами-бомбардирами со мной летали капитан Виктор Чуваев, майор Андрей Рудавин, подполковник Максим Бойко и другие. Не раз в составе нашего экипажа летал генерал И. Ф. Балашов. Воздушным радистом и воздушными стрелками были старшины Георгий Ткаченко, Алексей Васильев, Захар Криворучко. А последние наши бомбы мы сбросили, выпустили все патроны из бортового оружия нашего самолета в Берлинской операции.

Прошли уже не дни и не месяцы... Годы войны! Многое изменилось за это очень долгое военное время. Хотя на земле и в воздухе продолжается трудная битва, но война теперь не та, везде инициатива в наших руках. Теперь мы громим гитлеровцев, как тогда говорили, в их же собственном логове. Фашисты упорно сопротивлялись. Цеплялись за все возможное, чтобы задержать стремительное продвижение наших войск.

Вот и Кенигсберг. Он уже окружен, сопротивление бессмысленно. Однако немецкое командование утверждало, что город превращен в неприступную крепость. Здесь созданы позиции с долговременными сооружениями. Каждый дом — опорный пункт обороны. Уже в шести-восьми километрах от центра города начиналась сплошная линия обороны, состоявшая из минных полей, сплошных заграждений, дотов, фортов. Вторая позиция была оборудована на окраинах города, а третья — проходила по старой городской стене. Оборона, казалось фашистам, не имеет уязвимых мест. Это, трубили гитлеровцы, — неприступная крепость. Кенигсбергская группировка располагала крупными силами. Как на земле, так и в воздухе.

Кенигсберг. Вот теперь ты перед нами. Мы стоим у твоих стен. Еще в самом начале войны, когда нацистские лжеотцы города, упоенные созданной самим себе славой, предрекали нам гибель, мы бомбили тебя, Кенигсберг. Мы предупреждали о возмездии, о твоем крахе. Ты не верил. И вот теперь мы у твоих стен. Кенигсберг — оплот разбоя и грабежа, цитадель пруссачества.

Условия капитуляции немецкое командование отклонило.

Значит, штурм! Чтобы овладеть такой крепостью, нужна была сила — сила, превосходящая врага. В том числе и авиационная мощь. И она была организована и объединена. Руководил всей боевой работой в воздухе Главнокомандующий ВВС Советской Армии Главный маршал авиации А. А. Новиков. Оборонительные сооружения врага подвергались массированным ударам с воздуха. По аэродромам противника были нанесены упреждающие удары совместными усилиями штурмовиков, фронтовых бомбардировщиков и АДД. В воздухе непрерывно патрулировали наши истребители. Сотни наших тяжелых самолетов обрушили бомбы на фортификационные сооружения, опорные пункты крепости, на огневые позиции и морские суда. Зенитная артиллерия противника была подавлена. И это позволило снизить нам высоту с 3000 до 1000 метров, что обеспечило еще большую точность бомбометания.

Такого господства нашей авиации в воздухе еще не было. Только 9 апреля в массированном ударе авиации было задействовано около полутора тысяч самолетов. Над крепостью они находились непрерывно, с разных высот и направлений подходили большими группами. Ближние фронтовые бомбардировщики бомбами среднего веса поражали заданные им объекты, штурмовики уничтожали огневые точки, мы тяжелыми бомбами разрушали железобетонные укрепления — всем хватало работы.

При такой плотности удара, где все расписано строго по времени, нашему а-виационному корпусу выделялось пятнадцать минут. Мы подходили к цели в светлое время суток. Непривычная, прямо скажем, обстановка для экипажей АДД! С высоты полета картина штурма Кенигсберга была видна как на ладони. Вспоминалась битва под Москвой. Вражеская авиация хозяйничала в небе. Мы были слабее. И все же выполняли боевые задачи...

Теперь картина иная. Краснозвездные истребители летают группами на разных высотах, они прикрывают наши наземные войска от ударов с воздуха и охраняют боевые порядки бомбардировщиков. Истребителей много, нам, видевшим разное за годы войны, казалось, что они летают, как на прогулке, но это только казалось — у каждого свои задачи.

— Все идет организованно, — говорит штурман нашего корабля заместитель главного штурмана корпуса майор Рудавин.

В составе экипажа есть еще новичок — место правого летчика на борту занял техник нашего самолета Вася Овсеенко. Петр Шелудько теперь самостоятельно выполняет боевые задачи. И сегодня летит в составе эскадрильи — той, в которой был я командиром.

Все самолеты управлялись по радио. Командиры имели возможность вести радиообмен как с КП в районе цели, так и с любым самолетом. Зная позывные, я мог без труда вызвать на связь моего бывшего правого летчика, и я это сделал. Как приятно слышать бодрый голос Шелудько Он меня сразу узнал.

— Как дела?

— Порядок, командир! — последовал ответ. На душе радостно. К этому располагает обстановка в воздухе. Мы здесь полные хозяева. Все мы полны оптимизма. Скоро победа. Мы уже видим ее.

— Подходим к цели, — докладывает штурман Рудавин.

Кенигсберг от интенсивной бомбежки весь в дыму. По всей его обширной территории — мелкие и крупные пожары.

В дыму трудно отыскать заданный объект. Экипажи запрашивают разрешения для бомбометания с меньшей высоты. И оно вскоре получено. Теперь дела идут лучше, но дым поднимается все выше, и над целью становится темно, как в сумерках. Но мы ведь — ночники, нам не привыкать. Мы отыскали заданный объект, и наши бомбы внесли свою долю в штурм крепости.

Задача выполнена. Можно брать курс на восток — домой. Но нет, мы продолжаем полет невдалеке от города. В нашу задачу входит не только поражение цели, мы обязаны следить за боевой работой авиационных полков корпуса. И, если надо, — вмешиваться, корректировать. А возвратившись из полета, докладывать командованию корпуса о своих наблюдениях.

На этот раз такой доклад не потребовался. К нашему возвращению в штабе корпуса было все известно. Привлекаемая авиация успешно справилась со своей задачей. В результате совместных ударов, в том числе и с воздуха, оборонявшемуся противнику в Кенигсберге был нанесен сокрушительный удар. Важнейшие объекты: форты, доты и временные укрепления в жилых домах — были превращены в груды развалин, большинство огневых точек подавлено или полностью уничтожено, управление войсками парализовано.

Хорошая организация и четкое управление, богатый опыт, приобретенный в длительных сражениях, стремление людей скорее приблизить конец войны — все это позволило овладеть еще одной неприступной крепостью фашистских войск. 10 апреля 1945 года столица нашей Родины Москва салютовала доблести, отваге и мастерству героев штурма Кенигсберга 24 артиллерийскими залпами из 324 орудий.

Война, развязанная Гитлером и его кликой, давно переместилась на территорию Германии. В районе Кюстрина наши войска форсировали Одер и захватили плацдарм. На этом участке от переднего края наших войск всего семьдесят километров до логова фашистов.

Берлин был рядом. По теперешним представлениям — это час езды. А тогда? Тогда потребовалось полмесяца, чтобы подойти к центру фашистской столицы.

На берлинском направлении гитлеровцы сосредоточили миллионную армию. Прорвать глубоко эшелонированную оборону врага мы могли только совместными усилиями всех родов войск. Мы не ринулись сразу в бой, хотя заманчивая развязка войны — победа — была рядом. Тщательная подготовка войск, обеспечение их всем необходимым, умение принимать разумные решения командующими, а исполнителей — выполнять поставленные задачи, стремление к победе — вот то основное, что сопутствовало прорыву сложной обороны врага и разгрому его в собственном логове.

16 апреля 1945 года в назначенный час с аэродромов Белоруссии, Украины, Польши взлетели около 800 дальних бомбардировщиков, чтобы принять участие в прорыве обороны врага на кюстринском плацдарме.

Мне не раз доводилось быть очевидцем пылающего неба в различных условиях дня и ночи. Участвовал в битвах под Москвой, Сталинградом, на Курской дуге, в грандиозных сражениях под Ленинградом, в Белорусской и других операциях. То, что я вижу сегодня, уже где-то было, и вот вспомнил — на Курской дуге, но тогда прорыв глубоко эшелонированной обороны осуществляли немецкие войска, и чем это кончилось, нам известно. Прорыв обернулся для них непоправимым крахом.

Мы подлетаем к линии фронта, которая четко определялась по артиллерийскому огню.

Наша боевая задача была несложной, Мы легко отыскали заданный объект на Зееловских высотах и поразили его бомбами. Противовоздушная оборона противника была слабой. Наша авиация имела полное господство в ночном небе фашистской Германии и на подступах к Берлину.

Сегодня нам мешало другое — самолетов было как никогда много, летели в темноте, не видя друг друга. В заданное время сотни тяжелых бомбардировщиков вышли в один район. Опасаясь столкновения в воздухе, многие экипажи пытались обезопасить полет, включив бортовые огни и даже посадочные фары, непрерывно выпуская ракеты. Ночное небо выглядело праздничным.

В пять часов тридцать минут с земли взвились в Воздух сотни, а может и тысячи, разноцветных ракет. На участке прорыва, о чем нетрудно было догадаться, зажглись более сотни прожекторов, которые светили в сторону противника. Мы, ночные летчики, знаем, что значит попасть в лучи прожекторов. Можно себе представить положение фашистов. Ослепленные, корчились в агонии враги. Разрывы наших бомб вливались в эту победную канонаду.

Ночь кончалась. Наступал рассвет. Выполнив боевую задачу, мы развернулись и взяли курс на восток, домой, на свой аэродром. Вскоре стало совсем светло, и перед нами открылось новое зрелище.

К кюстринскому плацдарму летели большие группы ближних бомбардировщиков Пе-2. На малой высоте летели штурмовики, краснозвездные истребители.

Все выглядело мощно, внушительно, даже красиво. Была видна настоящая, хорошо продуманная организация, и от этого на душе становилось радостно.

К исходу первого дня операции воздушная разведка обнаружила выдвижение резервов войск противника из района Берлина. Они двигались к Зееловским высотам. И вот ночью мы опять в полете. Дальние бомбардировщики получили Задачу нанести удар по двигающимся резервам противника.

Чем ближе наши войска подходили к Берлину, тем ожесточеннее сопротивлялись гитлеровцы. С 23 по 26 апреля мы трижды наносили удары по различным объектам в самом Берлине. Последний удар был массированным, в нем принимали участие 600 дальних бомбардировщиков. Выполнить поставленную задачу было нелегко. В городе — сплошные пожары. В дыму, смешанном с пылью, точно отыскать заданный объект было непросто. Остались считанные дни и часы. 2 мая гарнизон Берлина прекратил сопротивление.

В составе нашего авиационного корпуса несколько боевых дивизий — большое хозяйство и по количеству самолетов и по количеству людей. И нам, инспекторам, везде приходилось бывать.

За несколько дней до конца войны по делам службы я был на одном из аэродромов. Располагался он невдалеке от города Бела Подляска. И вот здесь совершенно неожиданно встретился с капитаном Евгением Терехиным. Знакомы мы были давно, летали вместе еще в 1939 году, когда я служил в Курске. И после того не виделись ни разу. За все годы войны.

В разговоре выяснилось, что он служит в этом же полку, в который я прибыл по служебным делам. В плане моей работы (теперь такой план я составлял регулярно, убывая в части корпуса) значился и полет на боевое задание в составе проверяемого мною полка.

— Полетим вместе, — тут же принимаю решение.

Отправимся, значит, на боевое задание с моим довоенным штурманом капитаном Терехиным.

Командование полка выделило самолет Ил-4, определило экипаж. Все готово.

И вот 8 мая сидим в самолете, ждем команды на взлет. До него оставалось минут пятнадцать. Вдруг слышу:

— Отбой! Вылета не будет!

Утром 9 мая, нас разбудила сильная стрельба. Мы выскочили из полуземлянки с пистолетами в руках, думая, что на аэродром напали фашисты. Оказалось, стреляли наши техники, оружейники, связисты...

— Победа! — кричали они, выпуская в небо обойму за обоймой.

Победа!

Как долго мы шли к ней! Как дорого она нам досталась! Какое это выстраданное, героическое и нежное, святое слово.

По-бе-да!

Слово — к юным

Сколько лет прошло с того утра? Больше четырех десятилетий!

Дети выросли, внуки, правнуки наши бегают.

А мы, если верить документам, почти старики. Но такова сила наших воспоминаний, мощь сделанного нашим поколением, что в старость не веришь. И поэтому — дух наш молод. Прошедшие войну, победившие врага, фронтовики навсегда остались душой и сердцем молодыми.

И тем не менее — время идет. И, чувствуя его ход, оглядываясь на прошедшие годы, я ощущал все большую потребность рассказать о тревожной своей юности, о боевых товарищах, в первую очередь о тех, кто погиб.

Через много лет после войны трудно вспоминать все детали боевых эпизодов. Когда жизнь и смерть стояли рядом, нам было не до фронтовых записей. Боевая обстановка к этому не располагала.

Мемуаров написано много. Правда, в них авторы чаще излагали глобальные, стратегические вопросы, которые решали Верховное Главнокомандование, Генеральный штаб, командующие фронтами и армиями. Бесспорно, это очень нужно для истории. Такие воспоминания вызывают большой интерес у читателей. Но весьма полезно, думаю, знать и то, как оно было там, непосредственно в окопе, в танке, на корабле, в кабине самолета.

Радостно, что наши сыновья и внуки понимают, сколь нелегко было нам. Не так давно, например, у меня состоялась одна из многочисленных встреч с нашей боевой сменой. Нам посвятили стихи, думаю, они обращены к каждому из ветеранов авиации дальнего действия.

Знаем мы: в годину испытаний Вы врага громили наповал. Вылетали в час ночной и ранний, Чтоб на свете мир торжествовал. Путь к Победе был нелегкий, долгий. Много вынес русский исполин. Под Москвой бомбили вы, на Волге, С неба «распечатали» Берлин. Без Победы строить не смогли бы — Это знал отважный экипаж.

Всем, кто в небе воевал, — спасибо За бессмертный, вечный подвиг ваш. Пусть растут под мирным солнцем дети, А врагу мы скажем прямо — «Прочь!» Пусть с военным грузом на планете Не уходят самолеты в ночь!

Ради этого и боролись мы, не жалея ни крови, ни самой жизни, — так в воинской присяге записано.

Прошли годы. По-разному сложилась судьба моих друзей. Живет в Москве Иван Федорович Андреев. Там же, под Москвой, трудится и Александр Панфилов. Уже после войны уехал в Эстонию искать своих родных Алексей Васильев. И трагически погиб. Недолго прожил и мой боевой штурман и друг Сережа Куликов. В 1950 году его сломила-таки болезнь.

Я еще долгое время оставался в армии. Окончил Академию Генерального штаба, занимал командные должности в дальней авиации. До последнего дня своей службы летал на дальних и стратегических бомбардировщиках. Не раз пролетал над водами Тихого океана. Полеты были обычным делом. Летал и учил других. После многочасового полета без отдыха я еще мог заниматься земными делами, а их всегда много. Все шло хорошо. И вдруг медицина запретила браться за штурвал самолета...

Для молодого поколения авиаторов, юных покорителей неба, в первую очередь предназначена эта книга.

Бесспорно, современная боевая подготовка авиационных подразделений на реактивных самолетах с новым вооружением многим отличается от старой, времен Великой Отечественной войны, но грамотное использование любого оружия тем эффективнее, чем глубже изучены вопросы тактики и боевые возможности не только современные, но и глубоко проанализированные времен прошедших. В равной степени полезно знать эпизоды из боевой деятельности дальних бомбардировщиков, как удачные, так и приводившие к боевым потерям.

На войне все меняется так быстро, что порою вчерашний удачный боевой прием в очередном вылете приводит к поражению. Мои боевые товарищи не все были в этом убеждены, да и я не раз действовал по старинке, успокаивался на ранее достигнутом или переоценивал свои возможности. И это нередки кончалось неудачей.

В боевой обстановке, где опасность всегда стоит за спиной, некоторые из нас полагались на судьбу, рассуждали так: кому повезет, тот и выйдет из боя победителем, останется жив. Правильно ли что? Да, частично с этим можно согласиться, но только частично. Громадный боевой опыт, приобретенный нами за годы войны, доказал, что нужно в любой, самой сложной обстановке бороться за удачный исход боя, за победу над врагом. В любом, равном или неравном бою до конца драться за жизнь, а если и отдать ее, то только дорогой ценой.

Лично я в этом глубоко убежден, хотя в годы войны Мне тоже иногда просто везло.

Везло на жизнь.

Везло на борьбу.

На борьбу ради жизни и мира на Земле.

Во имя Родины.