Сборники стихотворений

Владимир Маяковский

Сборники стихотворений

Избранные стихотворения 1893-1930 годов Стихотворения 1912-1916 годов Стихотворения 1917-1919 годов "Окна сатиры Роста" 1919-1920 годов Стихотворения 1920-1925 годов Цикл стихотворений "Париж" (1925 год) Цикл "Стихи об Америке" (1925 год) Стихотворения 1926 года Стихотворения 1927 года Стихотворения 1929-1930 годов Лозунги 1929-1930 годов

Избранные стихотворения 1893-1930 годов

КО ВСЕМУ

Нет. Это неправда. Нет! И ты? Любимая, за что, за что же?! Хорошо я ходил, я дарил цветы, я ж из ящика не выкрал серебряных

ложек! Белый, сшатался с пятого этажа. Ветер щеки ожег. Улица клубилась, визжа и ржа. Похотливо взлазил рожок на рожок.

Вознес над суетой столичной одури строгое древних икон чело. На теле твоем - как на смертном одре сердце дни кончило.

В грубом убийстве не пачкала рук ты. Ты уронила только: "В мягкой постели он, фрукты, вино на ладони ночного столика".

Любовь! Только в моем воспаленном мозгу была ты! Глупой комедии остановите ход! Смотрите срываю игрушки-латы я, величайший Дон-Кихот!

Помните: под ношей креста Христос секунду усталый стал. Толпа орала: "Марала! Мааарррааала!"

Правильно! Каждого, кто об отдыхе взмолится, оплюй в его весеннем дне! Армии подвижников, обреченным добровольцам от человека пощады нет!

Довольно!

Теперь - моей языческой силою!дайте любую красивую, юную,души не растрачу, изнасилую и в сердце насмешку плюну ей!

Око за око!

Севы мести в тысячу крат жизни! В каждое ухо ввой: вся земля каторжник с наполовину выбритой солнцем головой!

Око за око!

Убьете, похороните выроюсь! Об камень обточатся зубов ножи еще! Собакой забьюсь под нары казарм! Буду, бешеный, вгрызаться в ножища, пахнущие потом и базаром.

Ночью вскочите! Я звал! Белым быком возрос над землей: Муууу! В ярмо замучена шея-язва, над язвой смерчи мух.

Лосем обернусь, в провода впутаю голову ветвистую с налитыми кровью глазами. Да! Затравленным зверем над миром выстою.

Не уйти человеку! Молитва у рта,лег на плиты просящ и грязен он. Я возьму намалюю на царские врата на божьем лике Разина.

Солнце! Лучей не кинь! Сохните, реки, жажду утолить не дав ему,чтоб тысячами рождались мои ученики трубить с площадей анафему! И когда, наконец, на веков верхи став, последний выйдет день им,в черных душах убийц и анархистов зажгусь кровавым видением!

Светает. Все шире разверзается неба рот. Ночь пьет за глотком глоток он. От окон зарево. От окон жар течет. От окон густое солнце льется на спящий

город.

Святая месть моя! Опять над уличной пылью ступенями строк ввысь поведи! До края полное сердце вылью в исповеди!

Грядущие люди! Кто вы? Вот - я, весь боль и ушиб. Вам завещаю я сад фруктовый моей великой души.

1916

ОТНОШЕНИЕ К БАРЫШНЕ

Этот вечер решал не в любовники выйти ль нам?темно, никто не увидит нас, Я наклонился действительно, и действительно я, наклонясь, сказал ей, как добрый родитель: "Страсти крут обрыв будьте добры, отойдите. Отойдите, будьте добры".

1920

РАЗГОВОР

С ТОВАРИЩЕМ ЛЕНИНЫМ

Грудой дел,

суматохой явлений день отошел,

постепенно стемнев. Двое в комнате.

Я

и Ленин фотографией

на белой стене. Рот открыт

в напряженной речи, усов

щетинка

вздернулась ввысь, в складках лба

зажата

человечья, в огромный лоб

огромная мысль. Должно быть,

под ним

проходят тысячи... Лес флагов...

рук трава... Я встал со стула,

радостью высвечен, хочется

идти,

приветствовать,

рапортовать! "Товарищ Ленин,

я вам докладываю

не по службе,

а по душе. Товарищ Ленин,

работа адовая будет

сделана

и делается уже. Освещаем, одеваем нищь и оголь,

ширится

добыча

угля и руды...

А рядом с этим,

конешно,

много, много

разной

дряни и ерунды. Устаешь

отбиваться и отгрызаться.

Многие

без вас

отбились от рук. Очень

много

разных мерзавцев ходят

по нашей земле

и вокруг. Нету

им

ни числа,

ни клички, целая

лента типов

тянется. Кулаки

и волокитчики, подхалимы,

сектанты

и пьяницы,ходят,

гордо

выпятив груди, в ручках сплошь

и в значках нагрудных... Мы их

всех,

конешно, скрутим, но всех

скрутить

ужасно трудно. Товарищ Ленин,

по фабрикам дымным. по землям,

покрытым

и снегом вашим,

товарищ,

сердцем

и именем думаем,

дышим,

боремся

и живем!.." Грудой дел,

суматохой явлений день отошел,

постепенно стемнев. Двое в комнате.

Я

и Ленин фотографией

на белой стене.

1929

СЕБЕ, ЛЮБИМОМУ, ПОСВЯЩАЕТ ЭТИ СТРОКИ АВТОР

Четыре. Тяжелые, как удар. "Кесарево кесарю - богу богово". А такому, как я, ткнуться куда? Где для меня уготовано логово?

Если б был я маленький, как Великий океан,на цыпочки б волн встал, приливом ласкался к луне бы. Где любимую найти мне, такую, как и я? Такая не уместилась бы в крохотное

небо! О, если б я нищ был! Как миллиардер! Что деньги душе? Ненасытный вор в ней. Моих желаний разнузданной орде не хватит золота всех Калифорний.

Если б быть мне косноязычным, как Дант или Петрарка! Душу к одной зажечь! Стихами велеть истлеть ей! И слова и любовь моя триумфальная арка: пышно, бесследно пройдут сквозь нее любовницы всех столетий.

О, если б был я тихий, как гром,ныл бы, дрожью объял бы земли одряхлевший

скит.

Я если всей его мощью выреву голос огромный кометы заломят горящие руки, бросятся вниз с тоски.

Я бы глаз лучами грыз ночи о, если б был я тусклый, как солнце! Очень мне надо Сияньем моим поить Земли отощавшее лонце!

Пройду, любовищу мою волоча. В какой ночи, бредовой, недужной, какими Голиафами я зачат такой большой и такой ненужный?

1916

* * * * *

Уже второй. Должно быть, ты легла. В ночи Млечпуть серебряной Окою. Я не спешу, и молниями телеграмм мне незачем тебя будить и беспокоить. Как говорят, инцидент исперчен. Любовная лодка разбилась о быт. С тобой мы в расчете. И не к чему перечень взаимных болей, бед и обид. Ты посмотри, какая в мире тишь. Ночь обложила небо звездной данью. В такие вот часы встаешь и говоришь векам, истории и мирозданью.

1930

Стихотворения 1912 - 1916 годов

НОЧЬ

Багровый и белый отброшен и скомкан, в зеленый бросали горстями дукаты, а черным ладоням сбежавшихся окон раздали горящие желтые карты.

Бульварам и площади было не странно увидеть на зданиях синие тоги. И раньше бегущим, как желтые раны, огни обручали браслетами ноги.

Толпа - пестрошерстая быстрая кошка плыла, изгибаясь, дверями влекома; каждый хотел протащить хоть немножко громаду из смеха отлитого кома.

Я, чувствуя платья зовущие лапы, в глаза им улыбку протиснул; пугая ударами в жесть, хохотали арапы, над лбом расцветивши крыло попугая.

1912

УТРО

Угрюмый дождь скосил глаза. А за решеткой четкой железной мысли проводов перина. И на нее встающих звезд легко оперлись ноги Но гибель фонарей, царей в короне газа, для глаза сделала больней враждующий букет бульварных проституток. И жуток шуток клюющий смех из желтых ядовитых роз возрос зигзагом. За гам и жуть взглянуть отрадно глазу: раба крестов страдающе-спокойно-безразличных, гроба домов публичных восток бросал в одну пылающую вазу.

1912

ПОРТ

Простыни вод под брюхом были. Их рвал на волны белый зуб. Был вой трубы - как будто лили любовь и похоть медью труб. Прижались лодки в люльках входов к сосцам железных матерей. В ушах оглохших пароходов горели серьги якорей.

1912

ИЗ УЛИЦЫ В УЛИЦУ

Улица. Лица у догов годов резче. Через железных коней с окон бегущих домов прыгнули первые кубы. Лебеди шей колокольных, гнитесь в силках проводов! В небе жирафий рисунок готов выпестрить ржавые чубы. Пестр, как форель, сын безузорной пашни. Фокусник рельсы тянет из пасти трамвая, скрыт циферблатами башни. Мы завоеваны! Ванны. Души. Лифт. Лиф души расстегнули. Тело жгут руки. Кричи, не кричи: "Я не хотела!" резок жгут муки. Ветер колючий трубе вырывает дымчатой шерсти клок. Лысый фонарь сладострастно снимает с улицы черный чулок.

1913

А ВЫ МОГЛИ БЫ?

Я сразу смазал карту будня, плеснувши краску из стакана; я показал на блюде студня косые скулы океана. На чешуе жестяной рыбы прочел я зовы новых губ. А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?

1913

ВЫВЕСКАМ

Читайте железные книги! Под флейту золоченой буквы полезут копченые сиги и золотокудрые брюквы.

А если веселостью песьей закружат созвездия "Магги" бюро похоронных процессий свои проведут саркофаги.

Когда же, хмур и плачевен, загасит фонарные знаки, влюбляйтесь под небом харчевен в фаянсовых чайников маки!

1913

Я

1

По мостовой моей души изъезженной шаги помешанных вьют жестких фраз пяты. Где города повешены и в петле облака застыли башен кривые выи иду один рыдать, что перекрестком распяты городовые.

2

Несколько слов о моей жене

Морей неведомых далеким пляжем идет луна жена моя. Моя любовница рыжеволосая. За экипажем крикливо тянется толпа созвездий пестрополосая. Венчается автомобильным гаражом, целуется газетными киосками, а шлейфа млечный путь моргающим пажем украшен мишурными блестками. А я? Несло же, палимому, бровей коромысло из глаз колодцев студеные ведра. В шелках озерных ты висла, янтарной скрипкой пели бедра? В края, где злоба крыш, не кинешь блесткой лесни. В бульварах я тону, тоской песков овеян: ведь это ж дочь твоя моя песня в чулке ажурном у кофеен!

3

Несколько слов о моей маме

У меня есть мама на васильковых обоях. А я гуляю в пестрых павах, вихрастые ромашки, шагом меряя, мучу. Заиграет вечер на гобоях ржавых, подхожу к окошку, веря, что увижу опять севшую на дом тучу. А у мамы больной пробегают народа шорохи от кровати до угла пустого. Мама знаетэто мысли сумасшедшей ворохи вылезают из-за крыш завода Шустова. И когда мой лоб, венчанный шляпой фетровой, окровавит гаснущая рама, я скажу, раздвинув басом ветра вой: "Мама. Если станет жалко мне вазы вашей муки, сбитой каблуками облачного танца,кто же изласкает золотые руки, вывеской заломленные у витрин Аванцо?.."

4

Несколько слов обо мне самом

Я люблю смотреть, как умирают дети. Вы прибоя смеха мглистый вал заметили за тоски хоботом? А я в читальне улиц так часто перелистывал гроба том. Полночь промокшими пальцами щупала меня и забитый забор, и с каплями ливня на лысине купола скакал сумасшедший собор. Я вижу, Христос из иконы бежал, хитона оветренный край целовала, плача, слякоть. Кричу кирпичу, слов исступленных вонзаю кинжал в неба распухшего мякоть: "Солнце! Отец мой! Сжалься хоть ты и не мучай! Это тобою пролитая кровь моя льется дорогою дольней. Это душа моя клочьями порванной тучи в выжженном небе на ржавом кресте колокольни! Время! Хоть ты, хромой богомаз, лик намалюй мой в божницу уродца века! Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека!"

1913

ОТ УСТАЛОСТИ

Земля! Дай исцелую твою лысеющую голову лохмотьями губ моих в пятнах чужих позолот. Дымом волос над пожарами глаз из олова дай обовью я впалые груди болот. Ты! Нас - двое, ораненных, загнанных ланями, вздыбилось ржанье оседланных смертью коней, Дым из-за дома догонит нас длинными дланями, мутью озлобив глаза догнивающих в ливнях огней. Сестра моя! В богадельнях идущих веков,

может быть, мать мне сыщется; бросил я ей окровавленный песнями рог. Квакая, скачет по полю канава, зеленая сыщица, нас заневолить веревками грязных дорог.

1913

АДИЩЕ ГОРОДА

Адище города окна разбили на крохотные, сосущие светами адки. Рыжие дьяволы, вздымались автомобили, над самым ухом взрывая гудки.

А там, под вывеской, где сельди из Керчи сбитый старикашка шарил очки и заплакал, когда в вечереющем смерче трамвай с разбега взметнул зрачки.

В дырах небоскребов, где горела руда и железо поездов громоздило лаз крикнул аэроплан и упал туда, где у раненого солнца вытекал глаз.

И тогда уже - скомкав фонарей одеяла ночь излюбилась, похабна и пьяна, а за солнцами улиц где-то ковыляла никому не нужная, дряблая луна.

1913

НАТЕ!

Через час отсюда в чистый переулок вытечет по человеку ваш обрюзгший жир, а я вам открыл столько стихов шкатулок, я - бесценных слов мот и транжир.

Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста где-то недокушанных, недоеденных щей; вот вы, женщина, на вас белила густо, вы смотрите устрицей из раковин вещей.

Все вы на бабочку поэтиного сердца взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош. Толпа озвереет, будет тереться, ощетинит ножки стоглавая вошь.

А если сегодня мне, грубому гунну, кривляться перед вами не захочется - и вот я захохочу и радостно плюну, плюну в лицо вам я - бесценных слов транжир и мот.

1913

НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЮТ

Вошел к парикмахеру, сказал - спокойный: "Будьте добры, причешите мне уши". Гладкий парикмахер сразу стал хвойный, лицо вытянулось, как у груши. "Сумасшедший! Рыжий!" запрыгали слова. Ругань металась от писка до писка, и до-о-о-о-лго хихикала чья-то голова, выдергиваясь из толпы, как старая редиска.

1913

КОФТА ФАТА

Я сошью себе черные штаны из бархата голоса моего. Желтую кофту из трех аршин заката. По Невскому мира, по лощеным волосам его, профланирую шагом Дон-Жуана и фата.

Пусть земля кричит, в покое обабившись: "Ты зеленые весны идешь насиловать!" Я брошу солнцу, нагло осклабившись: "На глади асфальта мне хорошо грассировать!"

Не потому ли, что небо голубо, а земля мне любовница в этой праздничной чистке, я дарю вам стихи, веселые, как би-ба-бо, и острые и нужные, как зубочистки!

Женщины, любящие мое мясо, и эта девушка, смотрящая на меня, как на брата, закидайте улыбками меня, поэта,я цветами нашью их мне на кофту фата!

1914

ПОСЛУШАЙТЕ!

Послушайте! Ведь, если звезды зажигают значит - это кому-нибудь нужно? Значит - кто-то хочет, чтобы они были? Значит - кто-то называет эти плевочки жемчужиной? И, надрываясь в метелях полуденной пыли, врывается к богу, боится, что опоздал, плачет, целует ему жилистую руку, просит чтоб обязательно была звезда! клянется не перенесет эту беззвездную муку! А после ходит тревожный, но спокойный наружно. Говорит кому-то: "Ведь теперь тебе ничего? Не страшно? Да?!" Послушайте! Ведь, если звезды зажигают значит - это кому-нибудь нужно? Значит - это необходимо, чтобы каждый Вечер над крышами загоралась хоть одна звезда?!

1914

А ВСЕ-ТАКИ

Улица провалилась, как нос сифилитика. Река - сладострастье, растекшееся в слюни. Отбросив белье до последнего листика, сады похабно развалились в июне.

Я вышел на площадь, выжженный квартал надел на голову, как рыжий парик. Людям страшно - у меня изо рта шевелит ногами непрожеванный крик.

Но меня не осудят, но меня не облают, как пророку, цветами устелят мне след. Все эти, провалившиеся носами, знают: я - ваш поэт.

Как трактир, мне страшен ваш страшный суд! Меня одного сквозь горящие здания проститутки, как святыню, на руках понесут и покажут богу в свое оправдание.

И бог заплачет над моею книжкой! Не слова - судороги, слипшиеся комом; и побежит по небу с моими стихами под мышкой и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.

1914

ВОЙНА ОБЪЯВЛЕНА

"Вечернюю! Вечернюю! Вечернюю! Италия! Германия! Австрия!" И на площадь, мрачно очерченную чернью, багровой крови пролилась струя!

Морду в кровь разбила кофейня, зверьим криком багрима: "Отравим кровью игры Рейна! Громами ядер на мрамор Рима!"

С неба, изодранного о штыков жала, слезы звезд просеивались, как мука в сите, и подошвами сжатая жалость визжала: "Ах, пустите, пустите, пустите!"

Бронзовые генералы на граненом цоколе молили: "Раскуйте, и мы поедем!" Прощающейся конницы поцелуи цокали, и пехоте хотелось к убийце - победе.

Громоздящемуся городу уродился во сне хохочущий голос пушечного баса, а с запада падает красный снег сочными клочьями человечьего мяса.

Вздувается у площади за ротон рота, у злящейся на лбу вздуваются вены. "Постойте, шашки о шелк кокоток вытрем, вытрем в бульварах Вены!"

Газетчики надрывались: "Купите вечернюю! Италия! Германия! Австрия!" А из ночи, мрачно очерченной чернью, багровой крови лилась и лилась струя.

20 июля 1914 г.

МАМА И УБИТЫЙ НЕМЦАМИ ВЕЧЕР

По черным улицам белые матери судорожно простерлись, как по гробу глазет. Вплакались в орущих о побитом неприятеле: "Ах, закройте, закройте глаза газет!"

Письмо.

Мама, громче! Дым. Дым. Дым еще! Что вы мямлите, мама, мне? Видите весь воздух вымощен громыхающим под ядрами камнем! Ма-а-а-ма! Сейчас притащили израненный вечер. Крепился долго, кургузый, шершавый, и вдруг,надломивши тучные плечи, расплакался, бедный, на шее Варшавы Звезды в платочках из синего ситца визжали: "Убит, дорогой, дорогой мой!" И глаз новолуния страшно косится на мертвый кулак с зажатой обоймой. Сбежались смотреть литовские села, как, поцелуем в обрубок вкована, слезя золотые глаза костелов, пальцы улиц ломала Ковна. А вечер кричит, безногий, безрукий: "Неправда, я еще могу-с хе! выбряцав шпоры в горящей мазурке, выкрутить русый ус!"

Звонок.

Что вы, мама? Белая, белая, как на гробе глазет. "Оставьте! О нем это, об убитом, телеграмма. Ах, закройте, закройте глаза газет!"

1914

СКРИПКА И НЕМНОЖКО НЕРВНО

Скрипка издергалась, упрашивая, и вдруг разревелась так по-детски, что барабан не выдержал: "Хорошо, хорошо, хорошо!" А сам устал, не дослушал скрипкиной речи, шмыгнул на горящий Кузнецкий и ушел. Оркестр чужо смотрел, как выплакивалась скрипка без слов, без такта, и только где-то глупая тарелка вылязгивала: "Что это?" "Как это?" А когда геликон меднорожий, потный, крикнул: "Дура, плакса, вытри!" я встал, шатаясь полез через ноты, сгибающиеся под ужасом пюпитры зачем-то крикнул: "Боже!", бросился на деревянную шею: "Знаете что, скрипка? Мы ужасно похожи: я вот тоже ору а доказать ничего не умею!" Музыканты смеются: "Влип как! Пришел к деревянной невесте! Голова!" А мне - наплевать! Я - хороший. "Знаете что, скрипка? Давайте будем жить вместе! А?"

1914

Я И НАПОЛЕОН

Я живу на Большой Пресне, 36, 24. Место спокойненькое. Тихонькое. Ну? Кажется - какое мне дело, что где-то в буре-мире взяли и выдумали войну?

Ночь пришла. Хорошая. Вкрадчивая. И чего это барышни некоторые дрожат, пугливо поворачивая глаза громадные, как прожекторы? Уличные толпы к небесной влаге припали горящими устами, а город, вытрепав ручонки-флаги, молится и мелится красными крестами. Простоволосая церковка бульварному изголовью припала,-набитый слезами куль,а у бульвара цветники истекают кровью, как сердце, изодранное пальцами пуль. Тревога жиреет и жиреет, жрет зачерствевший разум. Уже у Ноева оранжереи покрылись смертельно-бледным газом! Скажите Москве пускай удержится! Не надо! Пусть не трясется! Через секунду встречу я неб самодержца,возьму и убью солнце! Видите! Флаги по небу полощет. Вот он! Жирен и рыж. Красным копытом грохнув о площадь, въезжает по трупам крыш!

Тебе, орущему: "Разрушу, разрушу!", вырезавшему ночь из окровавленных карнизов, я, сохранивший бесстрашную душу, бросаю вызов!

Идите, изъеденные бессонницей, сложите в костер лица! Все равно! Это нам последнее солнце солнце Аустерлица!

Идите, сумасшедшие, из России, Польши. Сегодня я - Наполеон! Я полководец и больше. Сравните: я и - он!

Он раз чуме приблизился троном, смелостью смерть поправ,я каждый день иду к зачумленным по тысячам русских Яфф! Он раз, не дрогнув, стал под пули и славится столетий сто,а я прошел в одном лишь июле тысячу Аркольских мостов! Мой крик в граните времени выбит, и будет греметь и гремит, оттого, что в сердце, выжженном, как Египет, есть тысяча тысяч пирамид! За мной, изъеденные бессонницей! Выше! В костер лица! Здравствуй, мое предсмертное солнце, солнце Аустерлица!

Люди! Будет! На солнце! Прямо! Солнце съежится аж! Громче из сжатого горла храма хрипи, похоронный марш! Люди! Когда канонизируете имена погибших, меня известней.помните: еще одного убила война поэта с Большой Пресни!

1915

ВАМ!

Вам, проживающим за оргией оргию, имеющим ванную и теплый клозет! Как вам не стыдно о представленных к Георгию вычитывать из столбцов газет?!

Знаете ли вы, бездарные, многие, думающие, нажраться лучше как,может быть, сейчас бомбой ноги выдрало у Петрова поручика?..

Если б он, приведенный на убой, вдруг увидел, израненный, как вы измазанной в котлете губой похотливо напеваете Северянина!

Вам ли, любящим баб да блюда, жизнь отдавать в угоду?! Я лучше в баре блядям буду подавать ананасную воду!

1915

ГИМН СУДЬЕ

По Красному морю плывут каторжане, трудом выгребая галеру, рыком покрыв кандальное ржанье, орут о родине Перу.

О рае Перу орут перуанцы, где птицы, танцы, бабы и где над венцами цветов померанца были до небес баобабы.

Банан, ананасы! Радостей груда! Вино в запечатанной посуде... Но вот неизвестно зачем и откуда на Перу наперли судьи!

И птиц, и танцы, и их перуанок кругом обложили статьями. Глаза у судьи - пара жестянок мерцает в помойной яме.

Попал павлин оранжево-синий под глаз его строгий, как пост,и вылинял моментально павлиний великолепный хвост!

А возле Перу летали по прерии птички такие-колибри; судья поймал и пух и перья бедной колибри выбрил.

И нет ни в одной долине ныне гор, вулканом горящих. Судья написал на каждой долине: "Долина для некурящих".

В бедном Перу стихи мои даже в запрете под страхом пыток. Судья сказал: "Те, что в продаже, тоже спиртной напиток".

Экватор дрожит от кандальных звонов. А в Перу бесптичье, безлюдье... Лишь, злобно забившись под своды законов, живут унылые судьи.

А знаете, все-таки жаль перуанца. Зря ему дали галеру. Судьи мешают и птице, и танцу, и мне, и вам, и Перу.

1915

ГИМН УЧЕНОМУ

Народонаселение всей империи люди, птицы, сороконожки, ощетинив щетину, выперев перья, с отчаянным любопытством висят на окошке.

И солнце интересуется, и апрель еще, даже заинтересовало трубочиста черного удивительное, необыкновенное зрелище фигура знаменитого ученого.

Смотрят: и ни одного человеческого качества. Не человек, а двуногое бессилие, с головой, откусанной начисто трактатом "О бородавках в Бразилии".

Вгрызлись в букву едящие глаза,ах, как букву жалко! Так, должно быть, жевал вымирающий ихтиозавр случайно попавшую в челюсти фиалку.

Искривился позвоночник, как оглоблей ударенный, но ученому ли думать о пустяковом изъяне? Он знает отлично написанное у Дарвина, что мы - лишь потомки обезьяньи.

Просочится солнце в крохотную щелку, как маленькая гноящаяся ранка, и спрячется на пыльную полку, где громоздится на банке банка.

Сердце девушки, вываренное в иоде. Окаменелый обломок позапрошлого лета. И еще на булавке что-то вроде засушенного хвоста небольшой кометы.

Сидит все ночи. Солнце из-за домишки опять осклабилось на людские безобразия, и внизу по тротуарам опять приготовишки деятельно ходят в гимназии.

Проходят красноухие, а ему не нудно, что растет человек глуп и покорен; ведь зато он может ежесекундно извлекать квадратный корень.

1915

ВОЕННО-МОРСКАЯ ЛЮБОВЬ

По морям, играя, носится с миноносцем миноносица.

Льнет, как будто к меду осочка, к миноносцу миноносочка.

И конца б не довелось ему, благодушью миноиосьему.

Вдруг прожектор, вздев на нос очки, впился в спину миноносочки.

Как взревет медноголосина: "Р-р-р-астакая мидоносина!"

Прямо ль, влево ль, вправо ль бросится, а сбежала миноносица.

Но ударить удалось ему по ребру по миноносьему.

Плач и вой морями носится:

овдовела миноносица.

И чего это несносен нам мир в семействе миноносином?

1915

ГИМН ЗДОРОВЬЮ

Среди тонконогих, жидких кровью, трудом поворачивая шею бычью, на сытый праздник тучному здоровью людей из мяса я зычно кличу!

Чтоб бешеной пляской землю овить, скучную, как банка консервов, давайте весенних бабочек ловить сетью ненужных нервов!

И по камням острым, как глаза ораторов, красавцы-отцы здоровых томов, потащим мордами умных психиатров и бросим за решетки сумасшедших домов!

А сами сквозь город, иссохший как Онания, с толпой фонарей желтолицых, как скопцы, голодным самкам накормим желания, поросшие шерстью красавцы-самцы!

1915

ГИМН КРИТИКУ

От страсти извозчика и разговорчивой прачки невзрачный детеныш в результате вытек. Мальчик - не мусор, не вывезешь на тачке. Мать поплакала и назвала его: критик.

Отец, в разговорах вспоминая родословные, любил поспорить о правах материнства. Такое воспитание, светское и салонное, оберегало мальчика от уклона в свинство.

Как роется дворником к кухарке сапа, щебетала мамаша и кальсоны мыла; от мамаши мальчик унаследовал запах и способность вникать легко и без мыла.

Когда он вырос приблизительно с полено и веснушки рассыпались, как рыжики на блюде, его изящным ударом колена провели на улицу, чтобы вышел в люди.

Много ль человеку нужно? - Клочок небольшие штаны и что-нибудь из хлеба. Он носом, хорошеньким, как построчный пятачок, обнюхал приятное газетное небо.

И какой-то обладатель какого-то имени нежнейший в двери услыхал стук. И скоро критик из имениного вымени выдоил и брюки, и булку, и галстук.

Легко смотреть ему, обутому и одетому, молодых искателей изысканные игры и думать: хорошо-ну, хотя бы этому потрогать зубенками шальные икры.

Но если просочится в газетной сети о том, как велик был Пушкин или Дант, кажется, будто разлагается в газете громадный и жирный официант.

И когда вы, наконец, в столетний юбилей продерете глазки в кадильной гари, имя его первое, голубицы белей, чисто засияет на поднесенном портсигаре.

Писатели, нас много. Собирайте миллион. И богадельню критикам построим в Ницце. Вы думаете - легко им наше белье ежедневно прополаскивать в газетной странице!

1915

ГИМН ОБЕДУ

Слава вам, идущие обедать миллионы! И уже успевшие наесться тысячи! Выдумавшие каши, бифштексы, бульоны и тысячи блюдищ всяческой пищи.

Если ударами ядр тысячи Реймсов разбить удалось бы по-прежнему будут ножки у пулярд, и дышать по-прежнему будет ростбиф!

Желудок в панаме! Тебя ль заразят величием смерти для новой эры?! Желудку ничем болеть нельзя, кроме аппендицита и холеры!

Пусть в сале совсем потонут зрачки все равно их зря отец твой выделал; на слепую кишку хоть надень очки, кишка все равно ничего б не видела.

Ты так не хуже! Наоборот, если б рот один, без глаз, без затылка сразу могла б поместиться в рот целая фаршированная тыква.

Лежи спокойно, безглазый, безухий, с куском пирога в руке, а дети твои у тебя на брюхе будут играть в крокет.

Спи, не тревожась картиной крови и тем, что пожаром мир опоясан,молоком богаты силы коровьи, и безмерно богатство бычьего мяса.

Если взрежется последняя шея бычья и злак последний с камня серого, ты, верный раб твоего обычая, из звезд сфабрикуешь консервы.

А если умрешь от котлет и бульонов, на памятнике прикажем высечь: "Из стольких-то и стольких-то котлет миллионов твоих четыреста тысяч".

1915

ВОТ ТАК Я И СДЕЛАЛСЯ СОБАКОЙ

Ну, это совершенно невыносимо! Весь как есть искусан злобой. Злюсь не так, как могли бы вы: как собака лицо луны гололобой взял бы и все обвыл.

Нервы, должно быть... Выйду, погуляю. И на улице не успокоился ни на ком я. Какая-то прокричала про добрый вечер. Надо ответить: она - знакомая. Хочу. Чувствую не могу по-человечьи.

Что это за безобразие! Сплю я, что ли? Ощупал себя: такой же, как был, лицо такое же, к какому привык. Тронул губу, а у меня из-под губы клык.

Скорее закрыл лицо, как будто сморкаюсь. Бросился к дому, шаги удвоив. Бережно огибаю полицейский пост, вдруг оглушительное: "Городовой! Хвост!"

Провел рукой и - остолбенел! Этого-то, всяких клыков почище, я и не заметил в бешеном скаче: у меня из-под пиджака развеерился хвостище и вьется сзади, большой, собачий.

Что теперь? Один заорал, толпу растя. Второму прибавился третий, четвертый. Смяли старушонку. Она, крестясь, что-то кричала про черта.

И когда, ощетинив в лицо усища-веники, толпа навалилась, огромная, злая, я стал на четвереньки и залаял: Гав! гав! гав!

1915

ВЕЛИКОЛЕПНЫЕ НЕЛЕПОСТИ

Бросьте! Конечно, это не смерть. Чего ей ради ходить по крепости? Как вам не стыдно верить нелепости?!

Просто именинник устроил карнавал, выдумал для шума стрельбу и тир, а сам, по-жабьи присев на вал, вымаргивается, как из мортир. Ласков хозяина бас, просто - похож на пушечный. И не от газа маска, а ради шутки игрушечной. Смотрите! Небо мерить выбежала ракета. Разве так красиво смерть бежала б в небе паркета! Ах, не говорите: "Кровь из раны". Это-дико! Просто избранных из бранных одаривали гвоздикой. Как же иначе? Мозг не хочет понять и не может: у пушечных шей если не целоваться, то - для чего же обвиты руки траншей? Никто не убит! Просто - не выстоял. Лег от Сены до Рейна. Оттого что цветет, одуряет желтолистая на клумбах из убитых гангрена. Не убиты, нет же, нет! Все они встанут просто вот так, вернутся и, улыбаясь, расскажут жене, какой хозяин весельчак и чудак. Скажут: не было ни ядр, ни фугасов и, конечно же, не было крепости! Просто именинник выдумал массу каких-то великолепных нелепостей!

1915

ГИМН ВЗЯТКЕ

Пришли и славословим покорненько тебя, дорогая взятка, все здесь, от младшего дворника до того, кто в золото заткан.

Всех, кто за нашей десницей посмеет с укором глаза весть, мы так, как им и не снится, накажем мерзавцев за зависть.

Чтоб больше не смела вздыматься хула, наденем мундиры и медали и, выдвинув вперед убедительный кулак, спросим: "А это видали?"

Если сверху смотреть - разинешь рот. И взыграет от радости каждая мышца. Россия - сверху - прямо огород, вся наливается, цветет и пышится.

А разве видано где-нибудь, чтоб стояла коза и лезть в огород козе лень?.. Было бы время, я б доказал, которые - коза и зелень.

И нечего доказывать - идите и берите. Умолкнет газетная нечисть ведь. Как баранов, надо стричь и брить их. Чего стесняться в своем отечестве?

1915

ВНИМАТЕЛЬНОЕ ОТНОШЕНИЕ К ВЗЯТОЧНИКАМ

Неужели и о взятках писать поэтам! Дорогие, нам некогда. Нельзя так. Вы, которые взяточники, хотя бы поэтому, не надо, не берите взяток. Я, выколачивающий из строчек штаны,конечно, как начинающий, не очень часто, я-еще и российский гражданин, беззаветно чтущий и чиновника и участок. Прихожу и выплакиваю все мои просьбы, приникши щекою к светлому кителю. Думает чиновник: "Эх, удалось бы! Этак на двести птичку вытелю". Сколько раз под сень чиновник, приносил обиды им. "Эх, удалось бы,- думает чиновник,этак на триста бабочку выдоим". Я знаю, надо и двести и триста вам возьмут, все равно, не те, так эти; и руганью ни одного не обижу пристава: может быть, у пристава дети. Но лишний труд - доить поодиночно, вы и так ведете в работе года. Вот что я выдумал для вас нарочно Господа! Взломайте шкапы, сундуки и ларчики, берите деньги и драгоценности мамашины, чтоб последний мальчонка в потненьком кулачике зажал сбереженный рубль бумажный. Костюмы соберите. Чтоб не было рваных. Мамаша! Вытряхивайтесь из шубы беличьей! У старых брюк обшарьте карманы в карманах копеек на сорок мелочи. Все это узлами уложим и свяжем, а сами, без денег и платья, придем, поклонимся и скажем: Нате! Что нам деньги, транжирам и мотам! Мы даже не знаем, куда нам деть их. Берите, милые, берите, чего там! Вы наши отцы, а мы ваши дети. От холода не попадая зубом на зуб, станем голые под голые небеса. Берите, милые! Но только сразу, Чтоб об этом больше никогда не писать.

1915

ЧУДОВИЩНЫЕ ПОХОРОНЫ

Мрачные до черного вышли люди, тяжко и чинно выстроились в городе, будто сейчас набираться будет хмурых монахов черный орден.

Траур воронов, выкаймленный под окна, небо, в бурю крашеное,все было так подобрано и подогнано, что волей-неволей ждалось страшное.

Тогда разверзлась, кряхтя и нехотя, пыльного воздуха сухая охра, вылез из воздуха и начал ехать тихий катафалк чудовищных похорон.

Встревоженная ожила глаз масса, гору взоров в гроб бросили. Вдруг из гроба прыснула гримаса, после

крик: "Хоронят умерший смех!" из тысячегрудого меха гремел омиллионенный множеством эх за гробом, который ехал.

И тотчас же отчаяннейшего плача ножи врезались, заставив ничего не понимать. Вот за гробом, в плаче, старуха-жизнь,усопшего смеха седая мать.

К кому же, к кому вернуться назад ей? Смотрите: в лысине - тот это большой, носатый плачет армянский анекдот.

Еще не забылось, как выкривил рот он, а за ним ободранная, куцая, визжа, бежала острота. Куда - если умер - уткнуться ей?

Уже до неба плачей глыба. Но еще, еще откуда-то плачики это целые полчища улыбочек и улыбок ломали в горе хрупкие пальчики.

И вот сквозь строй их, смокших в один сплошной изрыдавшийся Гаршин, вышел ужас - вперед пойти весь в похоронном марше.

Размокло лицо, стало - кашица, смятая морщинками на выхмуренном лбу, а если кто смеется - кажется, что ему разодрали губу.

1915

ЭЙ!

Мокрая, будто ее облизали, толпа. Прокисший воздух плесенью веет. Эй! Россия, нельзя ли чего поновее?

Блажен, кто хоть раз смог, хотя бы закрыв глаза, забыть вас, ненужных, как насморк, и трезвых, как нарзан.

Вы все такие скучные, точно во всей вселенной нету Капри. А Капри есть. От сияний цветочных весь остров, как женщина в розовом капоре.

Помчим поезда к берегам, а берег забудем, качая тела в пароходах. Наоткрываем десятки Америк. В неведомых полюсах вынежим отдых.

Смотри, какой ты ловкий, а я вон у меня рука груба как. Быть может, в турнирах, быть может, в боях я был бы самый искусный рубака.

Как весело, сделав удачный удар, смотреть, растопырил ноги как. И вот врага, где предки, туда отправила шпаги логика.

А после в огне раззолоченных зал, забыв привычку спанья, всю ночь напролет провести, глаза уткнув в желтоглазый коньяк.

И, наконец, ощетинясь, как еж, с похмелья придя поутру, неверной любимой грозить, что убьешь и в море выбросишь труп.

Сорвем ерунду пиджаков и манжет, крахмальные груди раскрасим под панцирь, загнем рукоять на столовом ноже, и будем все хоть на день, да испанцы.

Чтоб все, забыв свой северный ум, любились, дрались, волновались. Эй! Человек, землю саму зови на вальс!

Возьми и небо заново вышей, новые звезды придумай и выставь, чтоб, исступленно царапая крыши, в небо карабкались души артистов.

1916

ДЕШЕВАЯ РАСПРОДАЖА

Женщину ль опутываю в трогательный роман, просто на прохожего гляжу ли каждый опасливо придерживает карман. Смешные! С нищих что с них сжулить?

Сколько лет пройдет, узнают пока кандидат на сажень городского морга я бесконечно больше богат, чем любой Пьерпонт Морган.

Через столько-то, столько-то лет - словом, не выживу с голода сдохну ль, стану ль под пистолет меня, сегодняшнего рыжего, профессора разучат до последних йот, как, когда, где явлен. Будет с кафедры лобастый идиот что-то молоть о богодьяволе.

Склонится толпа, лебезяща, суетна. Даже не узнаете я не я: облысевшую голову разрисует она в рога или в сияния.

Каждая курсистка, прежде чем лечь, она не забудет над стихами моими замлеть. Я - пессимист, знаю вечно будет курсистка жить на земле. Слушайте ж: все, чем владеет моя душа, - а ее богатства пойдите смерьте ей!великолепие, что в вечность украсит мой шаг, и самое мое бессмертие, которое, громыхая по всем векам, коленопреклоненных соберет мировое вече,все это - хотите? сейчас отдам за одно только слово ласковое, человечье. Люди! Пыля проспекты, топоча рожь, идите со всего земного лона. Сегодня в Петрограде на Надеждинской ни за грош продается драгоценнейшая корона. За человечье слово не правда ли, дешево? Пойди, попробуй,как же, найдешь его!

1916

НАДОЕЛО

Не высидел дома. Анненский, Тютчев, Фет. Опять, тоскою к людям ведомый, иду в кинематографы, в трактиры, в кафе.

За столиком. Сияние. Надежда сияет сердцу глупому. А если за неделю так изменился россиянин, что щеки сожгу огнями губ ему.

Осторожно поднимаю глаза, роюсь в пиджачной куче. "Назад, наз-зад, назад!" Страх орет из сердца. Мечется по лицу, безнадежен и скучен.

Не слушаюсь. Вижу, вправо немножко, неведомое ни на суше, ни в пучинах вод, старательно работает над телячьей ножкой загадочнейшее существо.

Глядишь и не знаешь: ест или не ест он. Глядишь и не знаешь: дышит или не дышит он. Два аршина безлицого розоватого теста! хоть бы метка была в уголочке вышита.

Только колышутся спадающие на плечи мягкие складки лоснящихся щек. Сердце в исступлении, рвет и мечет. "Назад же! Чего еще?"

Влево смотрю. Рот разинул. Обернулся к первому, и стало иначе: для увидевшего вторую образину первый воскресший Леонардо да Винчи.

Нет людей. Понимаете крик тысячедневных мук? Душа не хочет немая идти, а сказать кому?

Брошусь на землю, камня корою в кровь лицо изотру, слезами асфальт омывая. Истомившимися по ласке губами тысячью поцелуев покрою умную морду трамвая.

В дом уйду. Прилипну к обоям. Где роза есть нежнее и чайнее? Хочешь тебе рябое прочту "Простое как мычание"?

Для истории

Когда все расселятся в раю и в аду, земля итогами подведена будет помните: в 1916 году из Петрограда исчезли красивые люди.

1916

ХВОИ

Не надо. Не просите. Не будет елки. Как же в лес отпустите папу? К нему из-за леса ядер осколки протянут, чтоб взять его, хищную лапу. Нельзя. Сегодня горящие блестки не будут лежать под елкой в вате. Там миллион смертоносных осок, ужалят, а раненым ваты не хватит. Нет. Не зажгут. Свечей не будет. В море железные чудища лазят. А с этих чудищ злые люди ждут: не блеснет ли у окон в глазе. Не говорите. Глупые речь заводят: чтоб дед пришел, чтоб игрушек ворох. Деда нет. Дед на заводе. Завод? Это тот, кто делает порох. Не будет музыки. Рученек где взять ему? Не сядет, играя. Ваш брат теперь, безрукий мученик, идет, сияющий, в воротах рая. Не плачьте. Зачем? Не хмурьте личек. Не будет что же с того! Скоро все, в радостном кличе голоса сплетая,

встретят новое Рождество. Елка будет. Да какая не обхватишь ствол. Навесят на елку сиянья разного.

Будет стоять сплошное Рождество. Так что

даже надоест его праздновать.

1916

ПОСЛЕДНЯЯ ПЕТЕРБУРГСКАЯ СКАЗКА

Стоит император Петр Великий, думает: "Запирую на просторе я!"а рядом под пьяные клики строится гостиница "Астория".

Сияет гостиница, за обедом обед она дает. Завистью с гранита снят, слез император. Трое медных слазят тихо, чтоб не спугнуть Сенат.

Прохожие стремились войти и выйти. Швейцар в поклоне не уменьшил рост. Кто-то рассеянный бросил: "Извините", наступив нечаянно на змеин хвост.

Император, лошадь и змей неловко по карточке спросили гренадин. Шума язык не смолк, немея. Из пивших и евших не обернулся ни один.

И только когда над пачкой соломинок в коне заговорила привычка древняя, толпа сорвалась, криком сломана: - Жует! Не знает, зачем они. Деревня!

Стыдом овихрены шаги коня. Выбелена грива от уличного газа. Обратно по Набережной гонит гиканье последнюю из петербургских сказок.

И вновь император стоит без скипетра. Змей. Унынье у лошади на морде. И никто не поймет тоски Петра узника, закованного в собственном городе.

1916

РОССИИ

Вот иду я, заморский страус, в перьях строф, размеров и рифм. Спрятать голову, глупый, стараюсь, в оперенье звенящее врыв.

Я не твой, снеговая уродина. Глубже в перья, душа, уложись! И иная окажется родина, вижу выжжена южная жизнь.

Остров зноя. В пальмы овазился. "Эй, дорогу!" Выдумку мнут. И опять до другого оазиса вью следы песками минут.

Иные жмутся уйти б, не кусается ль?Иные изогнуты в низкую лесть. "Мама, а мама, несет он яйца?""Не знаю, душечка. Должен бы несть".

Ржут этажия. Улицы пялятся. Обдают водой холода. Весь истыканный в дымы и в пальцы, переваливаю года. Что ж, бери меня хваткой мерзкой! Бритвой ветра перья обрей. Пусть исчезну, чужой и заморский, под неистовства всех декабрей.

1916

ЛИЛИЧКА!

Вместо письма

Дым табачный воздух выел. Комната глава в крученыховском аде. Вспомни за этим окном впервые руки твои, исступленный, гладил. Сегодня сидишь вот, сердце в железе. День еще выгонишь, может быть, изругав. В мутной передней долго не влезет сломанная дрожью рука в рукав. Выбегу, тело в улицу брошу я. Дикий, обезумлюсь, отчаяньем иссечась. Не надо этого, дорогая, хорошая, дай простимся сейчас. Все равно любовь моя тяжкая гиря ведь висит на тебе, куда ни бежала б. Дай в последнем крике выреветь горечь обиженных жалоб. Если быка трудом уморят он уйдет, разляжется в холодных водах. Кроме любви твоей, мне нету моря, а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых. Захочет покоя уставший слон царственный ляжет в опожаренном песке. Кроме любви твоей, мне нету солнца, а я и не знаю, где ты и с кем. Если б так поэта измучила, он любимую на деньги б и славу выменял, а мне ни один не радостен звон, кроме звона твоего любимого имени. И в пролет не брошусь, и не выпью яда, и курок не смогу над виском нажать. Надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа. Завтра забудешь, что тебя короновал, что душу цветущую любовью выжег, и суетных дней взметенный карнавал растреплет страницы моих книжек... Слов моих сухие листья ли заставят остановиться, жадно дыша? Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг.

26 мая 1916 г. Петроград

Стихотворения 1917 - 1919 годов

БРАТЬЯ ПИСАТЕЛИ

Очевидно, не привыкну сидеть в "Бристоле", пить чаи, построчно врать я,опрокину стаканы, взлезу на столик. Слушайте, литературная братия!

Сидите, глазенки в чаишко канув. Вытерся от строчения локоть плюшевый. Подымите глаза от недопитых стаканов. От косм освободите уши вы.

Вас, прилипших к стене, к обоям, милые, что вас со словом свело? А знаете, если не писал, разбоем занимался Франсуа Виллон.

Вам, берущим с опаской и перочинные ножи, красота великолепнейшего века вверена вам! Из чего писать вам? Сегодня жизнь в сто крат интересней у любого помощника присяжного поверенного.

Господа поэты, неужели не наскучили пажи, дворцы, любовь, сирени куст вам? Если такие, как вы, творцы мне наплевать на всякое искусство.

Лучше лавочку открою. Пойду на биржу. Тугими бумажниками растопырю бока. Пьяной песней душу выржу в кабинете кабака.

Под копны волос проникнет ли удар? Мысль одна под волосища вложена: "Причесываться? Зачем же?! На время не стоит труда, а вечно причесанным быть невозможно".

1917

РЕВОЛЮЦИЯ

Поэтохроника

26 февраля. Пьяные, смешанные с полицией, солдаты стреляли в народ.

27-е.

Разлился по блескам дул и лезвий рассвет. Рдел багрян и долог. 8 промозглой казарме суровый трезвый молился Волынский полк.

Жестоким солдатским богом божились роты, бились об пол головой многолобой. Кровь разжигалась, висками жилясь. Руки в железо сжимались злобой.

Первому же, приказавшему "Стрелять за голод!"заткнули пулей орущий рот. Чье-то - "Смирно!" Не кончил. Заколот. Вырвалась городу буря рот.

9 часов.

На своем постоянном месте в Военной автомобильной школе стоим, зажатые казарм оградою. Рассвет растет, сомненьем колет, предчувствием страша и радуя.

Окну! Вижу оттуда, где режется небо дворцов иззубленной линией, взлетел, простерся орел самодержца, черней, чем раньше, злей, орлинее.

Сразу люди, лошади, фонари, дома и моя казарма толпами по сто ринулись на улицу. Шагами ломаемая, звенит мостовая. Уши крушит невероятная поступь.

И вот неведомо, из пенья толпы ль, из рвущейся меди ли труб гвардейцев нерукотворный, сияньем пробивая пыль, образ возрос. Горит. Рдеется.

Шире и шире крыл окружие. Хлеба нужней, воды изжажданней, вот она: "Граждане, за ружья! К оружию, граждане!"

На крыльях флагов стоглавой лавою из горла города ввысь взлетела. Штыков зубами вгрызлась в двуглавое орла императорского черное тело.

Граждане! Сегодня рушится тысячелетнее "Прежде". Сегодня пересматривается миров основа. Сегодня до последней пуговицы в одежде жизнь переделаем снова.

Граждане! Это первый день рабочего потопа. Идем запутавшемуся миру на выручу! Пусть толпы в небо вбивают топот! Пусть флоты ярость сиренами вырычут!

Горе двуглавому! Пенится пенье. Пьянит толпу. Площади плещут. На крохотном форде мчим, обгоняя погони пуль. Взрывом гудков продираемся в городе.

В тумане. Улиц река дымит. Как в бурю дюжина груженых барж, над баррикадами плывет, громыхая, марсельский марш.

Первого дня огневое ядро жужжа скатилось за купол Думы. Нового утра новую дрожь встречаем у новых сомнений в бреду мы.

Что будет? Их ли из окон выломим, или на нарах ждать, чтоб снова Россию могилами выгорбил монарх?!

Душу глушу об выстрел резкий. Дальше, в шинели орыт. Рассыпав дома в пулеметном треске, город грохочет. Город горит.

Везде языки. Взовьются и лягут. Вновь взвиваются, искры рассея. Это улицы, взяв по красному флагу, призывом зарев зовут Россию.

Еще! О, еще! О, ярче учи, красноязыкий оратор! Зажми и солнца и лун лучи мстящими пальцами тысячерукого Марата!

Смерть двуглавому! Каторгам в двери ломись, когтями ржавые выев. Пучками черных орлиных перьев Подбитые падают городовые.

Сдается столицы горящий остов. По чердакам раскинули поиск. Минута близко. На Троицкий мост вступают толпы войск.

Скрип содрогает устои и скрепы. Стиснулись. Бьемся. Секунда!и в лак заката с фортов Петропавловской крепости взвился огнем революции флаг.

Смерть двуглавому! Шеищи глав рубите наотмашь! Чтоб больше не ожил. Вот он! Падает! В последнего из-за угла!- вцепился. "Боже, четыре тысячи в лоно твое прими!"

Довольно! Радость трубите всеми голосами! Нам до бога дело какое? Сами со святыми своих упокоим.

Что ж не поете? Или души задушены Сибирей саваном? Мы победили! Слава нам! Сла-а-ав-в-ва нам!

Пока на оружии рук не разжали, повелевается воля иная. Новые несем земле скрижали с нашего серого Синая.

Нам, Поселянам Земли, каждый Земли Поселянин родной. Все по станкам, по конторам, по шахтам братья. Мы все на земле солдаты одной, жизнь созидающей рати.

Пробеги планет, держав бытие подвластны нашим волям. Наша земля. Воздух - наш. Наши звезд алмазные копи. И мы никогда, никогда! никому, никому не позволим! землю нашу ядрами рвать, воздух наш раздирать остриями отточенных копий.

Чья злоба надвое землю сломала? Кто вздыбил дымы над заревом боен? Или солнца одного на всех мало?! Или небо над нами мало голубое?!

Последние пушки грохочут в кровавых спорах, последний штык заводы гранят. Мы всех заставим рассыпать порох. Мы детям раздарим мячи гранат.

Не трусость вопит под шинелью серою, не крики тех, кому есть нечего; это народа огромного громовое: - Верую величию сердца человечьего!

Это над взбитой битвами пылью, над всеми, кто грызся, в любви изверясь, днесь небывалой сбывается былью социалистов великая ересь!

17 апреля 1917 года. Петроград

СКАЗКА О КРАСНОЙ ШАПОЧКЕ

Жил да был на свете кадет. В красную шапочку кадет был одет.

Кроме этой шапочки, доставшейся кадету, ни черта в нем красного не было и нету.

Услышит кадет-революция где-то, шапочка сейчас же на голове кадета.

Жили припеваючи за кадетом кадет, и отец кадета, и кадетов дед.

Поднялся однажды пребольшущий ветер, в клочья шапчонку изорвал на кадете.

И остался он черный. А видевшие это волки революции сцапали кадета.

Известно, какая у волков диета. Вместе с манжетами сожрали кадета.

Когда будете делать политику, дети, не забудьте сказочку об этом кадете.

1917

К ОТВЕТУ!

Гремит и гремит войны барабан. Зовет железо в живых втыкать. Из каждой страны за рабом раба бросают на сталь штыка. За что? Дрожит земля голодна, раздета. Выпарили человечество кровавой баней только для того, чтоб кто-то где-то разжился Албанией. Сцепилась злость человечьих свор, падает на мир за ударом удар только для того, чтоб бесплатно Босфор проходили чьи-то суда. Скоро у мира не останется неполоманного ребра. И душу вытащат. И растопчут там ее только для того, чтоб кто-то к рукам прибрал Месопотамию. Во имя чего сапог землю растаптывает скрипящ и груб? Кто над небом боев свобода? бог? Рубль! Когда же встанешь во весь свой рост, ты, отдающий жизнь свою им? Когда же в лицо им бросишь вопрос: за что воюем?

1917

НАШ МАРШ

Бейте в площади бунтов топот! Выше, гордых голов гряда! Мы разливом второго потопа перемоем миров города.

Дней бык пег. Медленна лет арба. Наш бог бег. Сердце наш барабан.

Есть ли наших золот небесней? Нас ли сжалит пули оса? Наше оружие - наши песни. Наше золото - звенящие голоса.

Зеленью ляг, луг, выстели дно дням. Радуга, дай дуг лет быстролетным коням.

Видите, скушно звезд небу! Без него наши песни вьем. Эй, Большая Медведица! требуй, чтоб на небо нас взяли живьем.

Радости пей! Пой! В жилах весна разлита. Сердце, бей бой! Грудь наша - медь литавр.

1917

ХОРОШЕЕ ОТНОШЕНИЕ К ЛОШАДЯМ

Били копыта. Пели будто: - Гриб. Грабь. Гроб. Груб.

Ветром опита, льдом обута, улица скользила. Лошадь на круп грохнулась, и сразу за зевакой зевака, штаны пришедшие Кузнецким клешить, сгрудились, смех зазвенел и зазвякал! - Лошадь упала! - Упала лошадь!Смеялся Кузнецкий. Лишь один я голос свой не вмешивал в вой ему. Подошел и вижу глаза лошадиные...

Улица опрокинулась, течет по-своему... Подошел и вижу за каплищей каплища по морде катится, прячется в шерсти...

И какая-то общая звериная тоска плеща вылилась из меня и расплылась в шелесте. "Лошадь, не надо. Лошадь, слушайте чего вы думаете, что вы их плоше? Деточка, все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь". Может быть, - старая и не нуждалась в няньке, может быть, и мысль ей моя казалась пошла, только лошадь рванулась, встала ни ноги, ржанула и пошла. Хвостом помахивала. Рыжий ребенок. Пришла веселая, стала в стойло. И все ей казалось она жеребенок, и стоило жить, и работать стоило.

1918

ОДА РЕВОЛЮЦИИ

Тебе, освистанная, осмеянная батареями, тебе, изъязвленная злословием штыков, восторженно возношу над руганью реемой оды торжественное "О"! О,звериная! О, детская! О, копеечная! О, великая! Каким названьем тебя еще звали? Как обернешься еще, двуликая? Стройной постройкой, грудой развалин? Машинисту, пылью угля овеянному, шахтеру, пробивающему толщи руд, кадишь, кадишь благоговейно, славишь человечий труд. А завтра Блаженный стропила соборовы тщетно возносит, пощаду моля,твоих шестидюймовок тупорылые боровы взрывают тысячелетия Кремля. "Слава". Хрипит в предсмертном рейсе. Визг сирен придушенно тонок. Ты шлешь моряков на тонущий крейсер, туда, где забытый мяукал котенок. А после! Пьяной толпой орала. Ус залихватский закручен в форсе. Прикладами гонишь седых адмиралов вниз головой с моста в Гельсингфорсе. Вчерашние раны лижет и лижет, и снова вижу вскрытые вены я. Тебе обывательское - о, будь ты проклята трижды!и мое, поэтово - о, четырежды славься, благословенная!

1918

ПРИКАЗ ПО АРМИИ ИСКУССТВА

Канителят стариков бригады канитель одну и ту ж. Товарищи! На баррикады!баррикады сердец и душ. Только тот коммунист истый, кто мосты к отступлению сжег. Довольно шагать, футуристы, в будущее прыжок! Паровоз построить мало накрутил колес и утек. Если песнь не громит вокзала, то к чему переменный ток? Громоздите за звуком звук вы и вперед, поя и свища. Есть еще хорошие буквы: Эр, Ша, Ща. Это мало - построить парами, распушить по штанине канты. Все совдепы не сдвинут армий, если марш не дадут музыканты. На улицу тащите рояли, барабан из окна багром! Барабан, рояль раскроя ли, но чтоб грохот был, чтоб гром. Это что - корпеть на заводах, перемазать рожу в копоть и на роскошь чужую в отдых осовелыми глазками хлопать. Довольно грошовых истин. Из сердца старое вытри. Улицы - наши кисти. Площади - наши палитры. Книгой времени тысячелистой революции дни не воспеты. На улицы, футуристы, барабанщики и поэты!

1918

ПОЭТ РАБОЧИЙ

Орут поэту: "Посмотреть бы тебя у токарного станка. А что стихи? Пустое это! Небось работать - кишка тонка". Может быть, нам труд всяких занятий роднее. Я тоже фабрика. А если без труб, то, может, мне без труб труднее. Знаю не любите праздных фраз вы. Рубите дуб - работать дабы. А мы не деревообделочники разве? Голов людских обделываем дубы. Конечно, почтенная вещь - рыбачить. Вытащить сеть. В сетях осетры б! Но труд поэтов - почтенный паче людей живых ловить, а не рыб. Огромный труд - гореть над горном, железа шипящие класть в закал. Но кто же в безделье бросит укор нам? Мозги шлифуем рашпилем языка. Кто выше - поэт или техник, который ведет людей к вещественной выгоде? Оба. Сердца - такие ж моторы. Душа - такой же хитрый двигатель. Мы равные. Товарищи в рабочей массе. Пролетарии тела и духа. Лишь вместе вселенную мы разукрасим и маршами пустим ухать. Отгородимся от бурь словесных молом. К делу! Работа жива и нова. А праздных ораторов на мельницу! К мукомолам! Водой речей вертеть жернова.

1918

ТОЙ СТОРОНЕ

Мы не вопль гениальничанья "все дозволено", мы не призыв к ножовой расправе, мы

просто не ждем фельдфебельского "вольно!", чтоб спину искусства размять, расправить.

Гарцуют скелеты всемирного Рима на спинах наших. В могилах мало им. Так что ж удивляться, что непримиримо мы мир обложили сплошным "долоем".

Характер различен. За целость Венеры вы готовы щадить веков камарилью. Вселенский пожар размочалил нервы. Орете: "Пожарных! Горит Мурильо!"

А мы не Корнеля с каким-то Расином отца,предложи на старье меняться,мы и его обольем керосином и в улицы пустим для иллюминаций. Бабушка с дедушкой. Папа да мама. Чинопочитанья проклятого тина. Лачуги рушим. Возносим дома мы. А вы нас - "ловить арканом картинок!?"

Мы не подносим "Готово! На блюде! Хлебайте сладкое с чайной ложицы!" Клич футуриста: были б люди искусство приложится.

В рядах футуристов пусто. Футуристов возраст - призыв. Изрубленные, как капуста, мы войн, революций призы. Но мы не зовем обывателей гроба. У пьяной, в кровавом пунше, земли смотрите! взбухает утроба. Рядами выходят юноши. Идите! Под ноги топчите ими мы бросим себя и свои творенья. Мы смерть зовем рожденья во имя. Во имя бега, паренья, реянья. Когда ж прорвемся сквозь заставы, и праздник будет за болью боя,мы все украшенья расставить заставим любите любое!

1918

ЛЕВЫЙ МАРШ

(Матросам)

Разворачивайтесь в марше! Словесной не место кляузе. Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ маузер. Довольно жить законом, данным Адамом и Евой. Клячу историю загоним. Левой! Левой! Левой!

Эй, синеблузые! Рейте! За океаны! Или у броненосцев на рейде ступлены острые кили?! Пусть, оскалясь короной, вздымает британский лев вой. Коммуне не быть покоренной. Левой! Левой! Левой!

Там за горами горя солнечный край непочатый. За голод, за мора море шаг миллионный печатай! Пусть бандой окружат нанятой, стальной изливаются леевой,России не быть под Антантой. Левой! Левой! Левой!

Глаз ли померкнет орлий? В старое ль станем пялиться? Крепи у мира на горле пролетариата пальцы! Грудью вперед бравой! Флагами небо оклеивай! Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой!

1918

ПОТРЯСАЮЩИЕ ФАКТЫ

Небывалей не было у истории в аннале факта: вчера, сквозь иней, звеня в "Интернационале", Смольный ринулся к рабочим в Берлине. И вдруг увидели деятели сыска, все эти завсегдатаи баров и опер, триэтажный призрак со стороны российской Поднялся. Шагает по Европе. Обедающие не успели окончить обед в место это грохнулся, и над Аллеей Побед знамя "Власть Советов". Напрасно пухлые руки взмолены,не остановить в его неслышном карьере. Раздавил и дальше ринулся Смольный, республик и царств беря барьеры. И уже из лоска тротуарного глянца Брюсселя, натягивая нерв, росла легенда про Летучего голландца голландца революционеров. А он по полям Бельгии, по рыжим от крови полям, туда, где гудит союзное ржанье, метнулся. Красный встал над Парижем. Смолкли парижане. Стоишь и сладостным маршем манишь. И вот, восстанию в лапы отдана, рухнула республика, а он - за Ла-Манш. На площадь выводит подвалы Лондона. А после пароходы низко-низко над океаном Атлантическим видели пронесся. К шахтерам калифорнийским. Говорят огонь из зева выделил. Сих фактов оценки различна мерка. Не верили многие, Ловчились в спорах. А в пятницу утром вспыхнула Америка, землей казавшаяся, оказалась порох. И если скулит обывательская моль нам: - не увлекайтесь Россией, восторженные дети,-" я указываю на эту историю со Смольным. А этому я, Маяковский, свидетель.

1919

МЫ ИДЕМ

Кто вы? Мы разносчики новой веры, красоте задающей железный тон. Чтоб природами хилыми не сквернили скверы, в небеса шарахаем железобетон. Победители, шествуем по свету сквозь рев стариков злючий. И всем, кто против, советуем следующий вспомнить случай. Раз на радугу кулаком замахнулся городовой: - чего, мол, меня нарядней и чище!а радуга вырвалась и давай опять сиять на полицейском кулачище. Коммунисту ль распластываться перед тем, кто старей? Беречь сохранность насиженных мест? Это революция и на Страстном монастыре начертила: "Не трудящийся не ест". Революция отшвырнула тех, кто рушащееся оплакивал тысячью родов, ибо знает: новый грядет архитектор это мы, иллюминаторы завтрашних городов. Мы идем нерушимо, бодро. Эй, двадцатилетние! Взываем к вам. Барабаня, тащите красок ведра. Заново обкрасимся. Сияй, Москва! И пускай с газеты какой-нибудь выродок сражается с нами (не на смерть, а на живот). Всех младенцев перебили по приказу Ирода; а молодость, ничего живет.

1919

СОВЕТСКАЯ АЗБУКА

А Антисемит Антанте мил. Антанта - сборище громил.

Б Большевики буржуев ищут. Буржуи мчатся верст за тыщу.

В Вильсон важнее прочей птицы. Воткнуть перо бы в ягодицы.

Г Гольц фон-дер прет на Ригу. Храбрый! Гуляй, пока не взят за жабры!

Д Деникин было взял Воронеж. Дяденька, брось, а то уронишь.

Е Европой правит Лига наций. Есть где воришкам разогнаться!

Ж Железо куй, пока горячее. Жалеть о прошлом - дело рачье.

3 Земля собой шарообразная, За Милюкова - сволочь разная.

И Интеллигент не любит риска. И красен в меру, как редиска.

К Корове трудно бегать быстро. Керенский был премьер-министром.

Л Лакеи подают на блюде. Ллойд-Джордж служил и вышел в люди.

М Меньшевики такие люди Мамашу могут проиудить.

Н На смену вам пора бы. Носке! Носки мараются от носки.

О Ох, спекулянту хоть повеситься! Октябрь идет. Не любит месяца.

П Попы занялись делом хлебным Погромщиков встречать молебном.

Р Рим - город и стоит на Тибре. Румыны смотрят, что бы стибрить.

С Сазонов послан вновь Деникиным. Сиди послом, пока не выкинем!

Т Тот свет - буржуям отдых сладкий Трамваем Б без пересадки!

У У "правых" лозунг "учредилка". Ужели жив еще курилка?!

Ф Фазан красив. Ума ни унции. Фиуме спьяну взял д'Аннунцио.

Х Хотят в Москву пробраться Шкуры. Хохочут утки, гуси, куры.

Ц Цветы благоухают к ночи. Царь Николай любил их очень.

Ч Чалдон на нас шел силой ратной. Чи не пойдете ли обратно?!!

Ш Шумел Колчак, что пароход. Шалишь, верховный! Задний ход!

Щ Щетина украшает борова. Щенки Антанты лают здорово.

Э Экватор мучает испарина. Эсера смой - увидишь барина.

Ю Юнцы охочи зря приврать. Юденич хочет Питер брать.

Я Японцы, всуе белых учите! Ярмо микадо нам не всучите.

1919

"Окна сатиры Роста" 1919-1920 годов

* * *

1. Рабочий!

Глупость беспартийную выкинь!

Если хочешь жить с другими вразброд

всех по очереди словит Деникин,

всех сожрет генеральский рот. 2. Если ж на зов партийной недели

придут миллионы с фабрик и с пашен

рабочий быстро докажет на деле,

что коммунистам никто не страшен.

1919, октябрь

ПЕСНЯ РЯЗАНСКОГО МУЖИКА

1. Не хочу я быть советскай.

Батюшки!

А хочу я жизни светскай.

Матушки!

Походил я в белы страны.

Батюшки!

Мужичков встречают странно.

Матушки! 2. Побывал у Дутова.

Батюшки!

Отпустили вздутого.

Матушки! 3. Я к Краснову, у Краснова

Батюшки!

Кулачище - сук сосновый.

Матушки! 4. Я к Деникину, а он

Батюшки!

Бьет крестьян, как фараон.

Матушки! 5. Мамонтов-то генерал

Батюшки!

Матершинно наорал.

Матушки!

Я ему: "Все люди братья".

Батюшки!

А он: "И братьев буду драть я".

Матушки! 6. Я поддался Колчаку.

Батюшки!

Своротил со скул щеку.

Матушки!

На Украину махнул.

Батюшки!

Думаю, теперь вздохну.

Матушки!

А Петлюра с Киева

Батюшки!

Уж орет: "Секи его!"

Матушки! 7. Видно, белый ананас

Батюшки!

Наработан не для нас.

Матушки!

Не пойду я ни к кому,

Батюшки!

Окромя родных Коммун.

Матушки!

1919, октябрь

* * *

1. Оружие Антанты - деньги. 2. Белогвардейцев оружие - ложь. 3. Меньшевиков оружие - в спину нож. 4. Правда, 5. глаза открытые 6. и ружья

вот коммунистов оружие.

1920, июль

* * *

1. Если жить вразброд,

как махновцы хотят, 2. буржуазия передушит нас, как котят. 3. Что единица?

Ерунда единица! 4. Надо

в партию коммунистическую объединиться. 5. И буржуи,

какими б ни были ярыми, 6. побегут

от мощи

миллионных армий.

1920, июль

ИСТОРИЯ ПРО БУБЛИКИ И ПРО БАБУ, НЕ ПРИЗНАЮЩУЮ РЕСПУБЛИКИ

1. Сья история была

в некоей республике.

Баба на базар плыла,

а у бабы бублики. 2. Слышит топот близ ее,

музыкою веется:

бить на фронте пановье

мчат красноармейцы. 3. Кушать хотца одному,

говорит ей: "Тетя,

бублик дай голодному!

Вы ж на фронт нейдете?! 4. Коль без дела будет рот,

буду слаб, как мощи. 5. Пан республику сожрет,

если будем тощи". 6. Баба молвила: "Ни в жисть

не отдам я бублики!

Прочь, служивый! Отвяжись!

Черта ль мне в республике?!" 7. Шел наш полк и худ и тощ,

паны ж все саженные.

Нас смела Панова мощь

в первом же сражении. 8. Мчится пан, и лют и яр,

смерть неся рабочим;

к глупой бабе на базар

влез он между прочим. 9. Видит пан - бела, жирна

баба между публики.

Миг - и съедена она.

И она и бублики. 10. Посмотри, на площадь выйдь

ни крестьян, ни ситника.

Надо вовремя кормить

красного защитника! 11. Так кормите ж красных рать!

Хлеб неси без вою,

чтобы хлеб не потерять

вместе с головою!

1920, август

КРАСНЫЙ ЕЖ

Голой рукою нас не возьмешь. Товарищи,- все под ружья! Красная Армия - Красный еж железная сила содружья. Рабочий на фабрике, куй, как куешь, Деникина день сосчитан! Красная Армия - Красный еж верная наша защита. Крестьяне, спокойно сейте рожь, час Колчака сосчитан! Красная Армия - Красный еж лучшая наша защита. Врангель занес на Коммуну нож, баронов срок сосчитан! Красная Армия - Красный еж не выдаст наша защита. Назад, генералы, нас не возьмешь! Наземь кидайте оружье. Красная Армия - Красный еж железная сила содружья.

1920

* * *

1. Каждый прогул 2. радость врагу. 3. А герой труда 4. для буржуев удар.

1921, январь

ЧАСТУШКИ

Милкой мне в подарок бурка и носки подарены. Мчит Юденич с Петербурга как наскипидаренный. Мчит Пилсудский, пыль столбом, стон идет от марша. Разобьется панским лбом об Коммуну маршал. В октябре с небес не пух снег с небес валится. Что-то наш Деникин вспух, стал он криволицый.

1919-1920

Стихотворения 1920-1925 годов

ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ!

Я знаю не герои низвергают революций лаву. Сказка о героях интеллигентская чушь! Но кто ж удержится, чтоб славу нашему не воспеть Ильичу? Ноги без мозга - вздорны. Без мозга рукам нет дела. Металось во все стороны мира безголовое тело. Нас продавали на вырез. Военный вздымался вой. Когда над миром вырос Ленин огромной головой. И земли сели на оси. Каждый вопрос - прост. И выявилось два в хаосе мира во весь рост. Один животище на животище. Другой непреклонно скалистый влил в миллионы тыщи. Встал горой мускулистой.

Теперь не промахнемся мимо. Мы знаем кого - мети! Ноги знают, чьими трупами им идти.

Нет места сомненьям и воям. Долой улитье -"подождем"! Руки знают, кого им крыть смертельным дождем. Пожарами землю дымя, везде, где народ испленен, взрывается бомбой имя: Ленин! Ленин! Ленин!

И это не стихов вееру обмахивать юбиляра уют.Я в Ленине мира веру славлю и веру мою.

Поэтом не быть мне бы, если б не это пел в звездах пятиконечных небо безмерного свода РКП.

1920

НЕОБЫЧАЙНОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ, БЫВШЕЕ С ВЛАДИМИРОМ МАЯКОВСКИМ

ЛЕТОМ НА ДАЧЕ

(Пушкино, Акулова гора, дача Румянцева, 27 верст по Ярославской жел. дор.)

В сто сорок солнц закат пылал, в июль катилось лето, была жара, жара плыла на даче было это. Пригорок Пушкино горбил Акуловой горою, а низ горы деревней был, кривился крыш корою. А за деревнею дыра, и в ту дыру, наверно, спускалось солнце каждый раз, медленно и верно. А завтра снова мир залить вставало солнце ало. И день за днем ужасно злить меня вот это стало. И так однажды разозлясь, что в страхе все поблекло, в упор я крикнул солнцу: "Слазь! довольно шляться в пекло!" Я крикнул солнцу: "Дармоед! занежен в облака ты, а тут - не знай ни зим, ни лет, сиди, рисуй плакаты!" Я крикнул солнцу: "Погоди! послушай, златолобо, чем так, без дела заходить, ко мне на чай зашло бы!" Что я наделал! Я погиб! Ко мне, по доброй воле, само, раскинув луч-шаги, шагает солнце в поле. Хочу испуг не показать и ретируюсь задом. Уже в саду его глаза. Уже проходит садом. В окошки, в двери, в щель войдя, валилась солнца масса, ввалилось; дух переведя, заговорило басом: "Гоню обратно я огни впервые с сотворенья. Ты звал меня? Чаи гони, гони, поэт, варенье!" Слеза из глаз у самого жара с ума сводила, но я ему на самовар: "Ну что ж, садись, светило!" Черт дернул дерзости мои орать ему,сконфужен, я сел на уголок скамьи, боюсь - не вышло б хуже! Но странная из солнца ясь струилась,и степенность забыв, сижу, разговорись с светилом постепенно. Про то, про это говорю, что-де заела Роста, а солнце: "Ладно, не горюй, смотри на вещи просто! А мне, ты думаешь, светить легко? - Поди, попробуй!А вот идешь взялось идти, идешь - и светишь в оба!" Болтали так до темноты до бывшей ночи то есть. Какая тьма уж тут? На "ты" мы с ним, совсем освоясь. И скоро, дружбы не тая, бью по плечу его я. А солнце тоже: "Ты да я, нас, товарищ, двое! Пойдем, поэт, взорим, вспоем у мира в сером хламе. Я буду солнце лить свое, а ты - свое, стихами". Стена теней, ночей тюрьма под солнц двустволкой пала. Стихов и света кутерьма сияй во что попало! Устанет то, и хочет ночь прилечь, тупая сонница. Вдруг - я во всю светаю мочь и снова день трезвонится. Светить всегда, светить везде, до дней последних донца, светить и никаких гвоздей! Вот лозунг мой и солнца!

1920

РАССКАЗ ПРО ТО, КАК КУМА О ВРАНГЕЛЕ ТОЛКОВАЛА ВЕЗ ВСЯКОГО УМА

Старая, но полезная история

Врангель прет. Отходим мы. Врангелю удача. На базаре две кумы, вставши в хвост, судачат! - Кум сказал,а в ем ума я-то куму верю,что барон-то, слышь, кума, меж Москвой и Тверью. Чуть не даром

все в Твери стало продаваться. Пуд крупчатки... - Ну,

не ври!пуд за рупь за двадцать. - А вина, скажу я вам! Дух над Тверью водочный. Пьяных лично по домам водит околоточный. Влюблены в барона власть левые и правые. Ну, не власть, а прямо сласть, просто - равноправие.

Встали, ртом ловя ворон. Скоро ли примчится? Скоро ль будет царь-барон и белая мучица?

Шел волшебник мимо их. - На,- сказал он бабе,скороходы-сапоги, к Врангелю зашла бы!Вмиг обувшись,

шага в три в Тверь кума на это. Кум сбрехнул ей: во Твери власть стоит Советов. Мчала баба суток пять, рвала юбки в ветре, чтоб баронский увидать флаг

на Ай-Петри. Разогнавшись с дальних стран, удержаться силясь, баба

прямо

в ресторан в Ялте опустилась. В "Гранд-отеле" семгу жрет Врангель толсторожий. Разевает баба рот на рыбешку тоже. Метрдотель желанья те зрит

и на подносе ей саженный метрдотель карточку подносит.

Все в копеечной цене. Съехал сдуру разум. Молвит баба:

- Дайте мне всю программу разом!

От лакеев мчится пыль. Прошибает пот их. Мчат котлеты и супы, вина и компоты. Уж из глаз еда течет у разбухшей бабы! Наконец-то

просит счет бабин голос слабый. Вся собралась публика. Стали щелкать счеты. Сто четыре рублика выведено в счете. Что такая сумма ей?! Даром! С неба манна. Двести вынула рублей баба из кармана.

Отскочил хозяин. - Нет!(Бледность мелом в роже.) Наш-то рупь не в той цене, наш в миллион дороже.

Завопил хозяин лют: - Знаешь разницу валют?! Беспортошных нету тут, генералы тута пьют!Возопил хозяин в яри: - Это, тетка, что же! Этак каждый пролетарий жрать захочет тоже. - Будешь знать, как есть и пить!все завыли в злости. Стал хозяин тетку бить, метрдотель и гости.

Околоточный на шум прибежал из части. Взвыла баба: - Ой, прошу, защитите, власти! Как подняла власть сия с шпорой сапожища... Как полезла мигом вся вспять из бабы пища.

- Много,- молвит,- благ в Крыму только для буржуя, а тебя, мою куму, в часть препровожу я.

Влезла тетка в скороход пред тюремной дверью, как задала тетка ход в Эрэсэфэсэрью.

Бабу видели мою, наши обыватели? Не хотите в том раю сами побывать ли?!

1920

ГЕЙНЕОБРАЗНОЕ

Молнию метнула глазами: "Я видела с тобой другая. Ты самый низкий, ты подлый самый..."И пошла, и пошла, и пошла, ругая. Я ученый малый, милая, громыханья оставьте ваши. Если молния меня не убила то гром мне, ей-богу, не страшен.

1920

* * *

Портсигар в траву ушел на треть. И как крышка блестит наклонились смотреть муравьишки всяческие и травишка. Обалдело дивились выкрутас монограмме, дивились сиявшему серебром полированным, не стоившие со своими морями и горами перед делом человечьим ничего ровно. Было в диковинку, слепило зрение им, ничего не видевшим этого рода. А портсигар блестел в окружающее с презрением: - Эх, ты, мол, природа!

1920

ПОСЛЕДНЯЯ СТРАНИЧКА ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ

Слава тебе, краснозвездный герой! Землю кровью вымыв, во славу коммуны, к горе за горой шедший твердынями Крыма. Они проползали танками рвы, выпятив пушек шеи,телами рвы заполняли вы, по трупам перейдя перешеек. Они за окопами взрыли окоп, хлестали свинцовой рекою,а вы отобрали у них Перекоп чуть не голой рукою. Не только тобой завоеван Крым и белых разбита орава,удар твой двойной: завоевано им трудиться великое право. И если в солнце жизнь суждена за этими днями хмурыми, мы знаем вашей отвагой она взята в перекопском штурме. В одну благодарность сливаем слова тебе, краснозвездная лава. Во веки веков, товарищи, вам слава, слава,слава!

1920 - 1921

О ДРЯНИ

Слава, Слава, Слава героям!!!

Впрочем, им довольно воздали дани. Теперь поговорим о дряни. Утихомирились бури революционных лон. Подернулась тиной советская мешанина. И вылезло из-за спины РСФСР мурло мещанина,

(Меня не поймаете на слове, я вовсе не против мещанского сословия. Мещанам без различия классов и сословий мое славословие.)

Со всех необъятных российских нив, с первого дня советского рождения стеклись они, наскоро оперенья переменив, и засели во все учреждения.

Намозолив от пятилетнего сидения зады, крепкие, как умывальники, живут и поныне тише воды. Свили уютные кабинеты и спаленки.

И вечером та или иная мразь, на жену, за пианином обучающуюся, глядя, говорит, от самовара разморясь: "Товарищ Надя!

К празднику прибавка 24 тыщи. Тариф. Эх, и заведу я себе тихоокеанские галифища, чтоб из штанов выглядывать, как коралловый риф!" А Надя: "И мне с эмблемами платья. Без серпа и молота не покажешься в свете! В чем сегодня буду фигурять я на балу в Реввоенсовете?!" На стенке Маркс. Рамочка ала. На "Известиях" лежа, котенок греется. А из-под потолочка верещала оголтелая канареица.

Маркс со стенки смотрел, смотрел... И вдруг разинул рот, да как заорет: "Опутали революцию обывательщины нита Страшнее Врангеля обывательский быт. Скорее головы канарейкам сверните чтоб коммунизм канарейками не был побит!"

1920 - 1921

ДВА НЕ СОВСЕМ ОБЫЧНЫХ СЛУЧАЯ

Ежедневно как вол жуя, стараясь за строчки драть,я не стану писать про Поволжье: про ЭТО страшно врать. Но я голодал, и тысяч лучше я знаю проклятое слово - "голодные!". Вот два, не совсем обычные, случая, на ненависть к голоду самые годные.

Первый Кто из петербуржцев забудет 18-й год?1 Над дохлым лошадьем вороны кружатся. Лошадь за лошадью падает на лед. Заколачиваются улицы ровные.

Хвостом виляя, ка перекрестках собаки дрессированные просили милостыню, визжа и лая. Газетам писать не хватало духу но это ж передавалось изустно: старик удушил жену-старуху и ел частями. Злился невкусно. Слухи такие и мрущим от голода, и сытым сумели глотки свесть. Из каждой поры огромного города росло ненасытное желание есть. От слухов и голода двигаясь еле, раз сам я, с голодной тоской, остановился у витрины Эйлерса цветочный магазин на углу Морской. Малы - аж не видно! - цветочные точки, нули ж у цен необъятны длиною! По булке, должно быть, в любом лепесточке, И вдруг, смотрю, меж витриной и мною фигурка человечья. Идет и валится. У фигурки конская голова. Идет. И в собственные ноздри пальцы воткнула. Три или два. Глаза открытые мухи обсели, а сбоку жила из шеи торчала Из жилы капли по улицам сеялись и стыли черно, кровенея сначала. Смотрел и смотрел на ползущую тень я, дрожа от сознанья невыносимого, что полуживотное это виденье! что это людей вымирающих символ. От этого ужаса я - на попятный. Ищу машинально чернеющий след. И к туше лошажьей приплелся по пятнам. Где ж голова? Головы и нет! А возле с каплями крови присохлой, блестел вершок перочинного ножичка должно быть, тот работал над дохлой и толстую шею кромсал понемножечко. Я понял: не символ, стихом позолоченный, людская реальная тень прошагала. Быть может, завтра вот так же точно я здесь заработаю, скалясь шакалом. Второй. Из мелочи выросло в это. Май стоял. Позапрошлое лето. Весною ширишь ноздри и рот, ловя бульваров дыханье липовое. Я голодал, и с другими в черед встал у бывшей кофейни Филиппова я. Лет пять, должно быть, не был там, а память шепчет еле: "Тогда в кафе журчал фонтан и плавали форели". Вздуваемый памятью рос аппетит; какой ни на есть, но по крайней мере обед. Как медленно время летит! И вот я втиснут в кафейные двери. Сидели с селедкой во рту и в посуде, в селедке рубахи, и воздух в селедке. На черта ж весна, если с улиц люди от лип сюда влипают все-таки! Едят, дрожа от голода голого, вдыхают радостью душище едкий, а нищие молят: подайте головы. Дерясь, получают селедок объедки.

Кто б вспомнил народа российского имя, когда б не бросали хребты им в горсточки?! Народ бы российский сегодня же вымер, когда б не нашлось у селедки косточки. От мысли от этой сквозь грызшихся кучку, громя кулаком по ораве зверьей, пробился, схватился, дернул за ручку и выбег, селедкой обмазан об двери.

Не знаю, душа пропахла, рубаха ли, какими водами дух этот смою? Полгода звезды селедкою пахли, лучи рассыпая гнилой чешуею). Пускай, полусытый, доволен я нынче: так, может, и кончусь, голод не видя,к нему я ненависть в сердце вынянчил, превыше всего его ненавидя. Подальше прочую чушь забрось, когда человека голодом сводит. Хлеб!вот это земная ось: на ней вертеться и нам и свободе. Пусть бабы баранки на Трубной нижут и ситный лари Смоленского ломит,я день и ночь Поволжье вижу, солому жующее, лежа в соломе.

Трубите ж о голоде в уши Европе! Делитесь и те, у кого немного! Крестьяне, ройте пашен окопы! Стреляйте в него мешками налога! Гоните стихом! Тесните пьесой! Вперед врачей целебных взводы! Давите его дымовою завесой! В атаку, фабрики! В ногу, заводы! А если воплю голодных не внемлешь,чужды чужие голод и жажда вам,он завтра нагрянет на наши земли ж и встанет здесь за спиною у каждого!

1921

СТИХОТВОРЕНИЕ О МЯСНИЦКОЙ, О БАБЕ И О ВСЕРОССИЙСКОМ МАСШТАБЕ

Сапоги почистить - 1 000 000. Состояние!

Раньше б дом купил и даже неплохой.

Привыкли к миллионам. Даже до луны расстояние советскому жителю кажется чепухой.

Дернул меня черт писать один отчет. "Что это такое?" спрашивает с тоскою машинистка. Ну, что отвечу ей?! Черт его знает, что это такое, если сзади у него тридцать семь нулей. Недавно уверяла одна дура, что у нее тридцать девять тысяч семь сотых температура. Так привыкли к этаким числам, что меньше сажени число и не мыслим. И нам, если мы на митинге ревем, рамки арифметики, разумеется, узки все разрешаем в масштабе мировом. В крайнем случае - масштаб общерусский. "Электрификация?!" - масштаб всероссийский. "Чистка!" - во всероссийском масштабе. Кто-то даже, чтоб избежать переписки, предлагал сквозь землю до Вашингтона кабель.

Иду. Мясницкая. Ночь глуха. Скачу трясогузкой с ухаба на ухаб. Сзади с тележкой баба. С вещами на Ярославский хлюпает по ухабам. Сбивают ставшие в хвост на галоши; то грузовик обдаст, то лошадь, Балансируя - четырехлетний навык! тащусь меж канавищ, канав, канавок. И то - на лету вспоминая маму с размаху у почтамта плюхаюсь в яму. На меня тележка. На тележку баба. В грязи ворочаемся с боку на бок. Что бабе масштаб грандиозный наш?! Бабе грязью обдало рыло, и баба, взбираясь с этажа на этаж, сверху и меня и власти крыла. Правдив и свободен мой вещий язык и с волей советскою дружен, но, натолкнувшись на эти низы, даже я запнулся, сконфужен. Я на сложных агитвопросах рос, а вот не могу объяснить бабе, почему это о грязи на Мясницкой вопрос никто не решает в общемясницком масштабе?!

1921

ПРИКАЗ No 2 АРМИИ ИСКУССТВ

Это вам упитанные баритоны от Адама до наших лет, потрясающие театрами именуемые притоны ариями Ромеов и Джульетт.

Это вам пентры, раздобревшие как кони, жрущая и ржущая России краса, прячущаяся мастерскими, по-старому драконя цветочки и телеса. Это вам прикрывшиеся листиками мистики, лбы морщинками изрыв футуристики, имажинистики, акмеистики, запутавшиеся в паутине рифм. Это вам на растрепанные сменившим гладкие прически, на лапти - лак, пролеткультцы, кладущие заплатки на вылинявший пушкинский фрак. Это вам пляшущие, в дуду дующие, и открыто предающиеся, и грешащие тайком, рисующие себе грядущее огромным академическим пайком. Вам говорю я гениален я или не гениален, бросивший безделушки и работающий в Росте, говорю вам пока вас прикладами не прогнали: Бросьте!

Бросьте! Забудьте, плюньте и на рифмы, и на арии, и на розовый куст, и на прочие мелехлюндии из арсеналов искусств. Кому это интересно, что - "Ах, вот бедненький! Как он любил и каким он был несчастным..."? Мастера, а не длинноволосые проповедники нужны сейчас нам. Слушайте! Паровозы стонут, дует в щели и в пол: "Дайте уголь с Дону! Слесарей, механиков в депо!"

У каждой реки на истоке, лежа с дырой в боку, пароходы провыли доки: "Дайте нефть из Баку!" Пока канителим, спорим, смысл сокровенный ища: "Дайте нам новые формы!"несется вопль по вещам.

Нет дураков, ждя, что выйдет из уст его, стоять перед "маэстрами" толпой разинь.

Товарищи, дайте новое искусство такое, чтобы выволочь республику из грязи.

1921

ПРОЗАСЕДАВШИЕСЯ

Чуть ночь превратится в рассвет, вижу каждый день я: кто в глав, кто в ком, кто в полит, кто в просвет, расходится народ в учрежденья. Обдают дождем дела бумажные, чуть войдешь в здание; отобрав с полсотни самые важные! служащие расходятся на заседания. Заявишься: "Не могут ли аудиенцию дать? Хожу со времени она"."Товарищ Иван Ваныч ушли заседать объединение Тео и Гукона".

Исколесишь сто лестниц. Свет не мил. Опять: "Через час велели прийти вам. Заседают: покупка склянки чернил Губкооперативом".

Через час: ни секретаря, ни секретарши нет голо! Все до 22-х лет на заседании комсомола.

Снова взбираюсь, глядя на ночь, на верхний этаж семиэтажного дома. "Пришел товарищ Иван Ваныч?" "На заседании А-бе-ве-ге-де-е-же-зе-кома".

Взъяренный, на заседание врываюсь лавиной, дикие проклятья дорогой изрыгая. И вижу: сидят людей половины. О дьявольщина! Где же половина другая? "Зарезали! Убили!" Мечусь, оря. От страшной картины свихнулся разум. И слышу спокойнейший голосок секретаря: "Оне на двух заседаниях сразу. В день заседаний на двадцать надо поспеть нам. Поневоле приходится раздвояться. До пояса здесь, а остальное там".

С волнения не уснешь. Утро раннее. Мечтой встречаю рассвет ранний: "О, хотя бы еще одно заседание относительно искоренения всех заседаний!"

1922

СВОЛОЧИ!

Гвоздимые строками, стойте немы! Слушайте этот волчий вой, еле прикидывающийся поэмой! Дайте сюда самого жирного, самого плешивого! За шиворот! Ткну в отчет Помгола. Смотри! Видишь за цифрой голой...

Ветер рванулся. Рванулся и тише... Снова снегами огреб тысяче миллионнокрыший волжских селений гроб. Трубы гробовые свечи. Даже вороны исчезают, чуя, что, дымясь, тянется слащавый, тошнотворный дух зажариваемых мяс. Сына? Отца? Матери? Дочери? Чья?! Чья в людоедчестве очередь?!.

Помощи не будет! Отрезаны снегами. Помощи не будет! Воздух пуст. Помощи не будет! Под ногами даже глина сожрана, даже куст.

Нет, не помогут! Надо сдаваться. В 10 губерний могилу вымеряйте! Двадцать миллионов! Двадцать! Ложитесь! Вымрите!..

Только одна, осипшим голосом, сумасшедшие проклятия метелями меля, рек, дорог снеговые волосы ветром рвя, рыдает земля.

Хлеба! Хлебушка! Хлебца!

Сам смотрящий смерть воочию, еле едящий, только б не сдох,тянет город руку рабочую горстью сухих крох.

"Хлеба! Хлебушка! Хлебца!" Радио ревет за все границы. И в ответ за нелепицей нелепица сыплется в газетные страницы.

"Лондон. Банкет. Присутствие короля и королевы. Жрущих - не вместишь в раззолоченные

хлевы".

Будьте прокляты! Пусть за вашей головою венчанной из колоний дикари придут, питаемые человечиной! Пусть горят над королевством бунтов зарева! Пусть столицы ваши будут выжжены дотла! Пусть из наследников, из наследниц варево варится в коронах - котлах!

"Париж. Собрались парламентарии. Доклад о голоде. Фритиоф Нансен. С улыбкой слушали. Будто соловьиные арии. Будто тенора слушали в модном романсе".

Будьте прокляты! Пусть вовеки вам не слышать речи человечьей! Пролетарий французский! Эй, стягивай петлею вместо речи толщь непроходимых шей!

"Вашингтон. Фермеры, доевшие, допившие до того, что лебедками подымают пузы, в океане пшеницу от излишества топившие,топят паровозы грузом кукурузы".

Будьте прокляты! Пусть ваши улицы бунтом будут запружены. Выбрав место, где более больно, пусть по Америке по Северной, по Южной гонят брюх ваших мячище футбольный!

"Берлин. Оживает эмиграция. Банды радуются: с голодными драться им. По Берлину, закручивая усики, ходят, хвастаются: - Патриот! Русский!"

Будьте прокляты! Вечное "вон!" им! Всех отвращая иудьим видом, французского золота преследуемые звоном, скитайтесь чужбинами Вечным жидом! Леса российские, соберитесь все! Выберите по самой большой осине, чтоб образ ихний вечно висел, под самым небом качался, синий.

"Москва. Жалоба сборщицы: в "Ампирах" морщатся или дадут тридцатирублевку, вышедшую из употребления в 1918 году".

Будьте прокляты! Пусть будет так, чтоб каждый проглоченный глоток желудок жег! Чтоб ножницами оборачивался бифштекс

сочный, вспарывая стенки кишок!

Вымрет. Вымрет 20 миллионов человек! Именем всех упокоенных тут проклятие отныне, проклятие вовек от Волги отвернувшим морд толстоту. Это слово не к жирному пузу, это слово не к царскому трону,в сердце таком слова ничего не тронут: трогают их революций штыком.

Вам, несметной армии частицам малым, порох мира, силой чьей, силой, брошенной по всем подвалам, будет взорван мир несметных богачей! Вам! Вам! Вам! Эти слова вот!

Цифрами верстовыми, вмещающимися едва, запишите Волгу буржуазии в счет!

Будет день! Пожар всехсветный, чистящий и чадный. Выворачивая богачей палаты, будьте так же, так же беспощадны в этот час расплаты!

1922

БЮРОКРАТИАДА

Прабабушка бюрократизма

Бульвар. Машина. Сунь пятак что-то повертится, пошипит гадко. Минуты через две, приблизительно так, из машины вылазит трехкопеечная шоколадка. Бараны! Чего разглазелись кучей?! В магазине и проще, и дешевле, и лучше.

Вчерашнее

Черт, сын его или евонный брат, расшутившийся сверх всяких мер, раздул машину в миллиарды крат и расставил по всей РСФСР. С ночи становятся людей тени. Тяжелая - подъемный мост! скрипит, глотает дверь учреждений извивающийся человечий хвост.

Дверь разгорожена. Еще не узка им! Через решетки канцелярских баррикад, вырвав пропуск, идет пропускаемый. Разлилась коридорами человечья река.

(Первый шип первый вой "С очереди сшиб!" "Осади без трудовой!")

- Ищите и обрящете,пойди и "рящь" ее!которая "входящая" и которая "исходящая"?! Обрящут через час - другой. На рупь бумаги - совсем мало! всовывают дрожащей рукой в пасть входящего журнала. Колесики завертелись. От дамы к даме пошла бумажка, украшаясь номерами.

От дам бумажка перекинулась к секретарше. Шесть секретарш от младшей до старшей! До старшей бумажка дошла в обед. Старшая разошлась. Потерялся след. Звезды считать? Сойдешь с ума! Инстанций не считаю - плавай сама! Бумажка плыла, шевелилась еле. Лениво ворочались машины валы. В карманы тыкалась, совалась в портфели, на полку ставилась, клалась в столы. Под грудой таких же столами коллегий ждала, когда подымут ввысь ее, и вновь под сукном в многомесячной неге дремала в тридцать третьей комиссии.

Бумажное тело сначала толстело. Потом прибавились клипсы - лапки. Затем бумага выросла в "дело" пошла в огромной синей папке. Зав ее исписал на славу, от зава к замзаву вернулась вспять, замзав подписал, и обратно к заву вернулась на подпись бумага опять. Без подписи места не сыщем под ней мы, но вновь механизм бумагу волок, с плеча рассыпая печати и клейма на каждый чистый еще уголок. И вот, через какой-нибудь год, отверз журнал исходящий рот. И, скрипнув перьями, выкинул вон бумаги негодной - на миллион.

Сегодняшнее

Высунув языки, разинув рты, носятся нэписты в рьяни, в яри... А посередине высятся недоступные форты, серые крепости советских канцелярий. С угрозой выдвинув пики - перья, закованные в бумажные латы, работали канцеляристы, когда в двери бумажка втиснулась: "Сокращай штаты!" Без всякого волнения, без всякой паники завертелись колеса канцелярской механики. Один берет. Другая берет. Бумага взад. Бумага вперед. По проторенному другими следу через замзава проплыла к преду. Пред в коллегию внес вопрос: "Обсудите! Аппарат оброс".

Все в коллегии спорили стойко. Решив вести работу рысью, немедленно избрали тройку. Тройка выделила комиссию и подкомиссию. Комиссию распирала работа.

Комиссия работала до четвертого пота. Начертили схему: кружки и линии, которые красные, которые синие. Расширив штат сверхштатной сотней, работали и в праздник и в день субботний. Согнулись над кипами, расселись в ряд, щеголяют выкладками, цифрами пещрят. Глотками хриплыми, ртами пенными вновь вопрос подымался в пленуме. Все предлагали умно и трезво: "Вдвое урезывать!" "Втрое урезывать!" Строчил секретарь от работы в мыле: постановили - слушали, слушали - постановили... Всю ночь, над машинкой склонившись низко, резолюции переписывала и переписывала машинистка. И... через неделю забредшие киски играли листиками из переписки.

Моя резолюция

По-моему, это - с другого бочка знаменитая сказка про белого бычка.

Конкретное предложение

Я, как известно, не делопроизводитель. Поэт. Канцелярских способностей у меня нет. Но, по-моему, надо без всякой хитрости взять за трубу канцелярию и вытрясти. Потом над вытряхнутыми посидеть в тиши, выбрать одного и велеть: "Пиши!" Только попросить его: "Ради бога, пиши, товарищ, не очень много!"

1922

МОЯ РЕЧЬ НА ГЕНУЭЗСКОЙ КОНФЕРЕНЦИИ

Не мне российская делегация вверена, Я самозванец на конференции Генуэзской. Дипломатическую вежливость товарища Чичерина дополню по-моему просто и резко. Слушай! Министерская компанийка! Нечего заплывшими глазками мерцать. Сквозь фраки спокойные вижу паника трясет лихорадкой ваши сердца. Неужели без смеха думать в силе, что вы на конференцию нас пригласили? В штыки бросаясь на Перекоп идти, мятежных склоняя под красное знамя, трудом сгибаясь в фабричной копоти,мы знали заставим разговаривать с нами. Не просьбой просителей язык замер, не нищие, жмурящиеся от господского света,мы ехали, осматривая хозяйскими глазами грядущую Мировую Федерацию Советов. Болтают язычишки газетных строк: "Испытать их сначала..." Хватили лишку! Не вы на испытание даете срок а мы на время даем передышку. Лишь первая фабрика взвила дым враждой к вам в рабочих вспыхнули души. Слюной ли речей пожары вражды на конференции нынче затушим?! Долги наши, каждый медный грош, считают "Матэны", считают "Таймсы". Считаться хотите? Давайте! Что ж! Посчитаемся! О вздернутых Врангелем, о расстрелянном, о заколотом память на каждой крымской горе. Какими пудами какого золота оплатите это, господин Пуанкаре? О вашем Колчаке - Урал спросите! Зверством - аж горы вгонялись в дрожь. Каким золотом хватит ли в Сити?!оплатите это, господин Ллойд-Джордж? Вонзите в Волгу ваше зрение: разве этот голодный ад, разве это мужицкое разорение не хвост от ваших войн и блокад? Пусть кладбищами голодной смерти каждый из вас протащится сам! На каком на железном, что ли, эксперте не встанут дыбом волоса? Не защититесь пунктами резолюций - плотин. Мировая ночи пальбой веселя революция будет и велит: "Плати и по этим российским векселям!" И розовые краснеют мало-помалу. Тише! Не дыша! Слышите из Берлина первый шаг трех Интернационалов? Растя единство при каждом ударе, идем. Прислушайтесь вздрагивает здание.

Я кончил. Милостивые государи, можете продолжать заседание.

1922

ГЕРМАНИЯ

Германия это тебе! Это не от Рапалло. Не наркомвнешторжьим я расчетам внял. Никогда, никогда язык мой не трепала комплиментщины официальной болтовня. Я не спрашивал, Вильгельму, Николаю прок ли,разбираться в дрязгах царственных не мне. Я от первых дней войнищу эту проклял, плюнул рифмами в лицо войне. Распустив демократические слюни, шел Керенский в орудийном гуле. С теми был я, кто в июне отстранял от вас нацеленные пули. И, когда стянув полков ободья, сжали горла вам французы и британцы, голос наш взвивался песней о свободе, руки фронта вытянул брататься. Сегодня хожу по твоей земле, Германия, и моя любовь к тебе расцветает романнее и романнее. Я видел цепенеют верфи на Одере, я видел фабрики сковывает тишь. Пусть,не верю, что на смертном одре

лежишь. Я давно с себя лохмотья наций скинул. Нищая Германия, позволь мне, как немцу, как собственному сыну, за тебя твою распеснить боль.

Рабочая песнь

Мы сеем, мы жнем, мы куем, мы прядем, рабы всемогущих Стиннесов. Но мы не мертвы. Мы еще придем. Мы еще наметим и кинемся. Обернулась шибером, улыбка на морде,история стала. Старая врет. Мы еще придем. Мы пройдем из Норденов сквозь Вильгельмов пролет Бранденбургских ворот. У них доллары. Победа дала. Из унтерденлиндских отелей ползут, вгрызают в горло доллар, пируют на нашем теле. Терпите, товарищи, расплаты во имя... За все за войну, за после, за раньше, со всеми, с ихними и со своими мы рассчитаемся в Красном реванше...

На глотке колено. Мы - зверьи рычим. Наш голос судорогой немится... Мы знаем, под кем, мы знаем, под чьим еще подымутся немцы. Мы еще извеселим берлинские улицы. Красный флаг,мы заждались вздымайся и рей! Красной песне из окон каждого Шульца откликайся, свободный с Запада Рейн.

Это тебе дарю, Германия! Это не долларов тыщи, этой песней счета с голодом не свесть. Что ж, и ты и я мы оба нищи, у меня это лучшее из всего, что есть.

1922 - 1923

О ПОЭТАХ

Стихотворение это одинаково полезно и для редактора

и для поэтов

Всем товарищам по ремеслу:

несколько идей

о "прожигании глаголами сердец

людей".

Что поэзия?! Пустяк. Шутка. А мне от этих шуточек жутко.

Мысленным оком окидывая Федерацию готов от боли визжать и драться я. Во всей округе тысяч двадцать поэтов изогнулися в дуги. От жизни сидячей высохли в жгут. Изголодались. С локтями голыми. Но денно и нощно жгут и жгут сердца неповинных людей "глаголами". Написал. Готово. Спрашивается - прожег? Прожег! И сердце и даже бок. Только поймут ли поэтические стада, что сердца сгорают исключительно со стыда. Посудите: сидит какой-нибудь верзила (мало ли слов в России есть?!). А он вытягивает, как булавку из ила, пустяк, который полегше зарифмоплесть. много ль в языке такой чуши, чтоб сама колокольчиком лезла в уши?!! Выберет... и опять отчесывает вычески, чтоб образ был "классический", "поэтический". Вычешут... и опять кряхтят они: любят ямбы редактора лающиеся. А попробуй в ямб пойди и запихни какое-нибудь слово, например, "млекопитающееся". Потеют как следует над большим листом. А только сбоку на узеньком клочочке коротенькие строчки растянулись глистом. А остальное одни запятые да точки. Хороший язык взял да и искрошил, зря только на обучение тратились гроши. В редакции поэтов банда такая, что у редактора хронический разлив желчи. Банду локтями, дверями толкают, курьер орет: "Набилось сволочи!" Не от мира сего стоят молча. Поэту в редкость удачи лучи. Разве что редактор заталмудится слишком, и врасплох удастся ему всучить какую-нибудь позапрошлогоднюю залежавшуюся "веснишку". И, наконец, выпускающий, над чушью фыркая, режет набранное мелким петитнком и затыкает стихами дырку за дыркой, на горе родителям и на радость критикам. И лезут за прибавками наборщик и наборщица. Оно понятно набирают и морщатся.

У меня решение одно отлежалось: помочь людям. А то жалость! (Особенно предложение пригодилось к весне б, когда стихом зачитывается весь нэп.) Я не против такой поэзии. Отнюдь. Весною тянет на меланхолическую нудь. Но долой рукоделие! Что может быть старей кустарей?! Как мастер этого дела (ко мне не прицепитесь) сообщу вам об универсальном рецепте-с. (Новость та, что моими мерами поэты заменяются редакционными курьерми.)

Рецепт

(Правила простые совсем:

всего - семь.) 1. Берутся классики,

свертываются в трубку

и пропускаются через мясорубку. 2. Что получится, то

откидывают на решето. 3. Откинутое выставляется на вольный дух.

(Смотри, чтоб на "образы" не насело мух!) 4. Просушиваемое перетряхивается еле

(чтоб мягкие знаки чересчур не затвердели). 5. Сушится (чтоб не успело перевечниться)

и сыпется в машину:

обыкновенная перечница. 6. Затем

раскладывается под машиной

липкая бумага

(для ловли мушиной). 7. Теперь просто;

верти ручку,

да смотри, чтоб рифмы не сбились в кучку!

(Чтоб "кровь" к "любовь",

"тень" ко "дню",

чтоб шли аккуратненько

одна через одну.)

Полученное вынь и...

готово к употреблению:

к чтению,

к декламированию,

к пению.

А чтоб поэтов от безработной меланхолии

вылечить,

чтоб их не тянуло портить бумажки,

отобрать их от добрейшего Анатолия

Васильича

и передать

товарищу Семашке.

1923

О "ФИАСКАХ", "АПОГЕЯХ"

И ДРУГИХ НЕВЕДОМЫХ ВЕЩАХ

На съезде печати у товарища Калинина великолепнейшая мысль в речь вклинена! "Газетчики, думайте о форме!" До сих пор мы не подумали об усовершенствовании статейной формы. Товарищи газетчики, СССР оглазейте,как понимается описываемое в газете.

Акуловкой получена газет связка. Читают. В буквы глаза втыкают. Прочли: - "Пуанкаре терпит фиаско".Задумались. Что это за "фиаска" за такая? Из-за этой "фиаски" грамотей Ванюха чуть не разодрался! - Слушай, Петь, с "фиаской" востро держи ухо; даже Пуанкаре приходится его терпеть. Пуанкаре не потерпит какой - нибудь клячи. Даже Стиннеса и то! прогнал из Рура. А этого терпит. Значит,богаче. Американец, должно. Понимаешь, дура?!

С тех пор, когда самогонщик, местный туз, проезжал по Акуловке, гремя коляской, в уважение к богатству, скидавая картуз, его называли Господином Фиаской.

Последние известия получили красноармейцы. Сели. Читают, газетиной вея. - О французском наступлении в Руре имеется? - Да, вот написано: "Дошли до своего апогея", - Товарищ Иванов! Ты ближе. Эй! На карту глянь! Что за место такое: А-п-о-г-е-й? Иванов ищет. Дело дрянь. У парня аж скулу от напряжения свело. Каждый город просмотрел, каждое село. "Эссен есть Апогея нету! Деревушка махонькая, должно быть, это. Верчусь аж дыру провертел в сапоге я не могу найти никакого Апогея!" Казарма малость посовещалась. Наконец товарищ Петров взял слово:

- Сказано: до своего дошли. Ведь не до чужого?! Пусть рассеется сомнений дым. Будь он селом или градом, своего "апогея" никому не отдадим, а чужих "апогеев"- нам не надо.

Чтоб мне не писать, впустую оря, мораль вывожу тоже: то, что годится для иностранного словаря, газете - не гоже.

1923

ПАРИЖ

(Разговорчики с Эйфелевой башней)

Обшаркан мильоном ног.

Исшелестен тыщей шин.

Я борозжу Париж

до жути одинок,

до жути ни лица,

до жути ни души.

Вокруг меня

авто фантастят танец,

вокруг меня

из зверорыбьих морд

еще с Людовиков

свистит вода, фонтанясь.

Я выхожу

на Рlасе dе lа Соnсоrdе.

Я жду,

пока,

подняв резную главку,

домовьей слежкою умаяна,

ко мне,

к большевику,

на явку

выходит Эйфелева из тумана.

- Т-ш-ш-ш,

башня,

тише шлепайте!

увидят!

луна - гильотинная жуть.

Я вот что скажу

(пришипился в шепоте,

ей

в радиоухо

шепчу,

жужжу);

- Я разагитировал вещи и здания.

Мы

только согласия вашего ждем.

Башня

хотите возглавить восстание?

Башня

мы

вас выбираем вождем!

Не вам

образцу машинного гения

здесь

таять от аполлинеровских вирш.

Для вас

не место - место гниения

Париж проституток,

поэтов,

бирж.

Метро согласились,

метро со мною

они

из своих облицованных нутр

публику выплюют

кровью смоют

со стен

плакаты духов и пудр.

Они убедились

не ими литься

вагонам богатых.

Они не рабы!

Они убедились

им

более к лицам

наши афиши,

плакаты борьбы.

Башня

улиц не бойтесь!

Если

метро не выпустит уличный грунт

грунт

исполосуют рельсы.

Я подымаю рельсовый бунт.

Боитесь?

Трактиры заступятся стаями?

Боитесь?

На помощь придет Рив-гош.

Не бойтесь!

Я уговорился с мостами.

Вплавь

реку

переплыть

не легко ж!

Мосты,

распалясь от движения злого,

подымутся враз с парижских боков.

Мосты забунтуют.

По первому зову

прохожих ссыпят на камень быков.

Все вещи вздыбятся.

Вещам невмоготу.

Пройдет

пятнадцать лет

иль двадцать,

обдрябнет сталь,

и сами

вещи

тут

пойдут

Монмартрами на ночи продаваться.

Идемте, башня!

К нам!

Вы

там,

у нас,

нужней!

Идемте к нам!

В блестенье стали,

в дымах

мы встретим вас,

Мы встретим вас нежней,

чем первые любимые любимых.

Идем в Москву!

У нас

в Москве

простор.

Вы

- каждый!

будете по улице иметь.

Мы

будем холить вас;

раз сто

за день

до солнц расчистим вашу сталь и медь.

Пусть

город ваш,

Париж франтих и дур,

Париж бульварных ротозеев,

кончается один, в сплошной складбищась Лувр,

в старье лесов Булонских и музеев.

Вперед!

Шагни четверкой мощных лап,

прибитых чертежами Эйфеля,

чтоб в нашем небе твой израдиило лоб,

чтоб наши звезды пред тобою сдрейфили!

Решайтесь, башня,

нынче же вставайте все,

разворотив Париж с верхушки и до низу!

Идемте!

К нам!

К нам, в СССР!

Идемте к нам

я

вам достану визу!

1923

ГАЗЕТНЫЙ ДЕНЬ

Рабочий утром глазеет в газету. Думает: "Нам бы работешку эту! Дело тихое, и нету чище. Не то что по кузницам отмахивать ручища. Сиди себе в редакции в беленькой сорочке и гони строчки. Нагнал, расставил запятые да точки, подписался, под подпись закорючку, и готово: строчки растут как цветочки. Ручки в брючки, в стол ручку, получил построчные и, ленивой ивой склоняясь над кружкой,

дуй пиво". В искоренение вредного убежденья вынужден описать газетный день я.

Как будто весь народ, который не поместился под башню Сухареву,пришел торговаться в редакционные коридоры. Тыщи! Во весь дух ревут. "Где объявления? Потеряла собачку я!" Голосит дамочка,слезками пачкаясь. "Караул!" Отчаянные вопли прореяли. "Миллиард? С покойничка? За строку нонпарели?" Завжилотдел. Не глаза - жжение. Каждому сует какие-то опровержения. Кто-то крестится. Клянется крещеным лбом: "Это я - настоящий Бим-Бом!" Все стены уставлены какими-то дядьями. Стоят кариатидами по стенкам голым. Это "начинающие". Помахивая статьями, по дороге к редактору стоят частоколом. Два. Редактор вплывает барином. В два с четвертью из барина, как из пристяжной, умученной выездом парным,паром вздымается испарина. Через минуту из кабинета редакторского рев: то ручкой по папке, то по столу бац ею. Это редактор, собрав бухгалтеров, потеет над самоокупацией. У редактора к передовице лежит сердце. Забудь! Про сальдо язычишкой треплет. У редактора аж волос вылазит от коммерции, лепечет редактор про "кредит и дебет". Пока редактор завхоза ест раз сто телефон вгрызается лаем. Это ставку учетверяет Мострест. И еще грозится: "Удесятерю в мае". Наконец, освободился. Минуточек лишка... Врывается начинающий. Попробуй - выставь! "Прочтите немедля! Замечательная статьишка", а в статьишке листов триста! Начинающего унимают диалектикой нечеловечьей. Хроникер врывается: "Там, в Замоскворечье,выловлен из Москвы-реки

живой гиппопотам!" Из РОСТА на редактора начинает литься сенсация за сенсацией, за небылицей небылица. Нет у РОСТА лучшей радости, чем всучить редактору невероятнейшей гадости. Извергая старательность, как Везувий и Этна, курьер врывается. "К редактору! Лично!" В пакете с надписью: - Совершенно секретно повестка на прошлогоднее заседание публичное. Затем курьер, красный, как малина, от НКИД. Кроет рьяно. Передовик президента Чжан Цзо-лина спутал с гаоляном. Наконец, библиограф! Что бешеный вол. Машет книжкой. Выражается резко. Получил на рецензию юрист хохол учебник гинекологии на древнееврейском! Вокруг за столами или перьев скрежет, или ножницы скрипят: писателей режут. Секретарь у фельетониста, пропотевшего до сорочки, делает из пятисот полторы строчки. Под утро стихает редакционный раж. Редактор в восторге, Уехал. Улажено. Но тут... Самогоном упился метранпаж, лишь свистят под ротационкой ноздри метранпажины. Спит редактор. Снится: Мострест так высоко взвинтил ставки что на колокольню Ивана Великого влез и хохочет с колокольной главки. Просыпается. До утра проспал без просыпа. Ручонки дрожат. Газету откроют. Ужас! Не газета, а оспа. Шрифт по статьям расплылся икрою. Из всей газеты, как из моря риф, выглядывает лишь

парочка чьих-то рифм. Вид у редактора... такой вид его, что видно сразу

нечему завидовать.

Если встретите человека белее мела, худющего, худей, чем газетный лист,умозаключайте смело: или редактор, или журналист.

1923

МЫ НЕ ВЕРИМ!

Тенью истемня весенний день, выклеен правительственный бюллетень.

Нет! Не надо! Разве молнии велишь

не литься? Нет!

не оковать язык грозы! Вечно будет

тысячестраницый грохотать

набатный

ленинский язык.

Разве гром бывает немотою болен?! Разве сдержишь смерч,

чтоб вихрем не кипел?! Нет!

не ослабеет ленинская воля в миллионосильной воле РКП.

Разве жар

такой

термометрами меряется?! Разве пульс

такой

секундами гудит?! Вечно будет ленинское сердце клокотать

у революции в груди.

Нет! Нет! Не-е-т... Не хотим,

не верим в белый бюллетень. С глаз весенних

сгинь, навязчивая тень!

1923

ТРЕСТЫ

В Москве редкое место без вывееки того или иного треста. Сто очков любому вперед дадут у кого семейное счастье худо. Тресты живут в любви, в ладу и супружески строятся друг против друга. Говорят: меж трестами неурядицы,Ложь! Треста с трестом водой не разольешь. На одной улице в Москве есть (а может нет) такое место: стоит себе тихо "хвостотрест", а напротив вывеска "копытотреста". Меж трестами через улицу, в служении лют, весь день суетится чиновный люд. Я теперь хозяйством обзавожусь немножко. (Купил уже вилки и ложки.) Только вот что: беспокоит всякая крошка. После обеда на клеенке сплошные крошки. Решил купить, так или иначе, для смахивания крошек хвост телячий. Я не спекулянт из поэтического теста. С достоинством влазю в дверь "хвостотреста". Народищу - уйма. Просто неописуемо. Стоят и сидят толпами и гущами. Хлопают и хлопают дверные створки. Коридор до того забит торгующими, что его не прочистишь цистерной касторки. Отчаявшись пробиться без указующих фраз, спрашиваю: - Где здесь на хвосты ордера?У вопрошаемого удивление на морде. - Хотите,- говорит,- на копыто ордер?Я к другому невозмутимо, как день вешний: - Где здесь хвостики? - Извините,- говорит,- я не здешний,Подхожу к третьему (интеллигентный быдто) а он и не слушает: - Угодно - с копыто? - Да ну вас с вашими копытами к маме, подать мне сюда заведующего хвостами!Врываюсь в канцелярию: пусто, как в пустыне, только чей-то чай на столике стынет. Под вывеской "без доклада не лезьте" читаю: "Заведующий принимает в "копытотресте".Взбесился. Выбежал. Во весь рот гаркнул: - Где из "хвостотреста" народ?Сразу завопило человек двести: - Не знает. Бедненький! Они посредничают в "копытотресте", а мы в "хвостотресте", по копыту посредники. Если вам по хвостам идите туда: они там. Перейдите напротив - тут мелко спросите заведующего и готово - сделка. Хвост через улицу перепрут рысыв только 100 процентов с хвоста за комиссию.Я способ прекрасный для борьбы им выискал: как-нибудь в единый мах с треста на трест перевесить вывески, и готово: все на своих местах. А чтоб те или иные мошенники с треста на трест не перелетели птичкой, посредников на цепочки, к цепочке ошейники, а на ошейнике фамилия и трестова кличка.

1923

17 АПРЕЛЯ

Мы

о царском плене

забыли за 5 лет.

Но тех,

за нас убитых на Лене,

никогда не забудем.

Нет!

Россия вздрогнула от гнева злобного,

когда

через тайгу

до нас

от ленского места лобного

донесся расстрела гул.

Легли,

легли Октября буревестники,

глядели Сибири снега:

их,

безоружных,

под пуль песенки

топтала жандарма нога.

И когда

фабрикантище ловкий

золотые

горстьми загребал,

липла

с каждой

с пятирублевки

кровь

упрятанных тундрам в гроба.

Но напрасно старался Терещенко

смыть

восставших

с лица рудника.

Эти

первые в троне трещинки

не залижет никто.

Никак.

Разгуделась весть о расстреле,

и до нынче

гудит заряд,

по российскому небу расстрелясь,

Октябрем разгорелась заря.

Нынче

с золота смыты пятна.

Наши

тыщи сияющих жил.

Наше золото.

Взяли обратно.

Приказали:

- Рабочим служи!

Мы

сомкнулись красными ротами.

Быстра шагов краснофлагих гряда.

Никакой не посмеет ротмистр

сыпать пули по нашим рядам.

Нынче

течем мы.

Красная лава.

Песня над лавой

свободная пенится.

Первая

наша

благодарная слава

вам, Ленцы!

1923

ВЕСЕННИЙ ВОПРОС

Страшное у меня горе. Вероятно

лишусь сна. Вы понимаете,

вскоре в РСФСР

придет весна. Сегодня

и завтра

и веков испокон шатается комната

солнца пропойца. Невозможно работать.

Определенно обеспокоен. А ведь откровенно говоря

совершенно не из-за чего беспокоиться Если подойти серьезно

так-то оно так. Солнце посветит

и пройдет мимо. А вот попробуй

от окна оттяни кота. А если и животное интересуется улицей,

то мне

это

просто необходимо. На улицу вышел

и встал в лени я, не в силах...

не сдвинуть с места тело. Нет совершенно

ни малейшего представления, что ж теперь, собственно говоря, делать? И за шиворот

и по носу каплет безбожно. Слушаешь.

Не смахиваешь.

Будто стих. Юридически

куда хочешь идти можно, но фактически

сдвинуться

никакой возможности. Я, например,

считаюсь хорошим поэтом. Ну, скажем,

могу

доказать:

"самогон - большое зло". А что про это?

Чем про это? Ну нет совершенно никаких слов. Например:

город советские служащие искрапили, приветствуй весну,

ответь салютно! Разучились

нечем ответить на капли. Ну, не могут сказать

ни слова.

Абсолютно! Стали вот так вот

смотрят рассеянно. Наблюдают

скалывают дворники лед. Под башмаками вода.

Бассейны. Сбоку брызжет.

Сверху льет. Надо принять какие-то меры. Ну, не знаю что,

например:

выбрать день

самый синий, и чтоб на улицах

улыбающиеся милиционеры всем

в этот день

раздавали апельсины. Если это дорого

можно выбрать дешевле,

проще. Например!

чтоб старики,

безработные,

неучащаяся детвора в 12 часов

ежедневно

собирались на Советской

площади, троекратно кричали б:

ура!

ура!

ура! Ведь все другие вопросы

более или менее ясны. И относительно хлеба ясно,

и относительно мира ведь. Но этот

кардинальный вопрос

относительно весны нужно

во что бы то ни стало

теперь же урегулировать.

1923

УНИВЕРСАЛЬНЫЙ ОТВЕТ

Мне

надоели ноты много больно пишут что-то. Предлагаю

без лишних фраз универсальный ответ

всем зараз. Если

нас

вояка тот или иной захочет

спровоцировать войной,наш ответ: нет! А если

даже в мордобойном вопросе руку протянут

на конференцию, мол, просим,всегда ответ:

да! Если

держава

та или другая ультиматумами пугает,наш ответ: нет! А если,

не пугая ультимативным видом, просят:

- Заплатим друг другу по обидам,всегда ответ:

да! Если

концессией

или чем прочим хотят

на шею насесть рабочим,наш ответ: нет! А если

взаимно,

вскрыв мошну тугую, предлагают:

- Давайте

честно поторгуем!всегда ответ:

да!

Если

хочется

сунуть рыло им в то,

кого судим,

кого милуем,наш ответ: нет! Если

просто

попросят

одолжения ради простите такого-то

дурак-дядя,всегда ответ:

да! Керзон,

Пуанкаре,

и еще кто там?! Каждый из вас

пусть не поленится и, прежде

чем испускать зряшние ноты, прочтет

мое стихотвореньице.

1923

ВОРОВСКИЙ

Сегодня,

пролетариат,

гром голосов раскуй, забудь

о всепрощенье и воске. Приконченный

фашистской шайкой воровской, в последний раз

Москвой

пройдет Воровский. Сколько не станет...

Сколько не стало... Скольких - в клочья...

Скольких - в дым... Где б ни сдали.

Чья б ни сдала. Мы не сдали,

мы не сдадим. Сегодня

гнев

скругли

в огромный

бомбы мяч. Сегодня

голоса

размолний штычьим блеском. В глазах

в капиталистовых маячь. Чертись

по королевским занавескам. Ответ

в мильон шагов

пошли

на наглость нот. Мильонную толпу

у стен кремлевских вызмей. Пусть

смерть товарища

сегодня

подчеркнет бессмертье

дела коммунизма.

1923

БАКУ

Баку.

Город ветра.

Песок плюет в глаза.

Баку.

Город пожаров.

Полыхание Балахан.

Баку.

Листья - копоть.

Ветки - провода.

Баку.

Ручьи

чернила нефти.

Баку.

Плосковерхие дома.

Горбоносые люди.

Баку.

Никто не селится для веселья.

Баку.

Жирное пятно в пиджаке мира.

Баку.

Резервуар грязи,

но к тебе

я тянусь

любовью

более

чем притягивает дервиша Тибет,

Мекка - правоверного,

Иерусалим

христиан

на богомолье.

По тебе

машинами вздыхают

миллиарды

поршней и колес.

Поцелуют

и опять

целуют, не стихая,

маслом,

нефтью,

тихо

и взасос.

Воле города

противостать не смея,

цепью оцепеневших тел

льнут

к Баку

покорно

даже змеи

извивающихся цистерн.

Если в будущее

крепко верится

это оттого,

что до краев