Red Hot Chili Peppers: линии шрамов

Глава 2 Паук и Сын

Покидая Мичиган в 1974-м, в двенадцатилетнем возрасте, я всем друзьям сообщил, что переезжаю в Калифорнию, чтобы стать кинозвездой. Но как только начал ездить с отцом в его синем Остин-Хили, подпевая попсе, звучавшей по радио (что у меня не особо-то получалось), я объявил:

– Я стану певцом! Вот что по-настоящему мое.

А потом забыл об этом обещании на долгие годы. Я был слишком занят своей любовью к Калифорнии. Впервые в жизни почувствовал – это то самое место, где я и должен быть. Здесь были пальмы и ветра святой Анны, люди, которых я любил разглядывать и с которыми любил разговаривать, время, которым я дорожил. Наша дружба с отцом крепла день ото дня. Ему нравилось, что меня обожали все его друзья и подружки. Я не беспокоил его по мелочам; если что-то случалось, я всегда его поддерживал. То есть, дружба была взаимовыгодной. А я стремительно набирался новых впечатлений.

В маленьком бунгало отца на Палм-авеню произошли некоторые из самых запомнившихся мне событий. Отец занимал половину дома, поделенного надвое. Там были старая кухня и обои, наверное, 30-х годов. Спален вообще не было предусмотрено, но отец переделал чулан в спальню для меня. Чтобы попасть туда, приходилось проходить через ванную. Спальней отцу служила каморка с тремя дверями – в гостиную, кухню и ванную.

В комнате были красивые черные обои с большими цветами и окно, выходящее на задний дворик, по-утреннему уютный. Однажды отец позвал меня на кухню. Он сидел за столом с хорошенькой восемнадцатилетней девушкой, с которой протусил всю неделю.

– Хочешь покурить косяк? – спросил он.

Будь мы в Мичигане, я бы сразу отказался. Но новая обстановка подпитывала мой дух авантюризма. Тогда отец вытащил большую черную коробку от Словаря американского наследия[3]. Она была доверху заполнена марихуаной. Он отсыпал на крышку немного травки, затем вынул бумагу и показал, как скрутить идеальный по форме косяк. Ритуал показался мне весьма увлекательным.

Он зажег косяк и передал мне.

– Будь осторожен, не вдыхай слишком много, а то легкие выплюнешь, – он был так заботлив.

Я сделал небольшую затяжку и вернул ему косяк, который прошел по кругу несколько раз, и скоро все мы улыбались, смеялись и чувствовали себя полностью расслабленными. Тогда я впервые понял, что я под кайфом. Мне понравилось это чувство. Это было как лекарство, которое умиротворяло душу и пробуждало чувства. Ничего неловкого или пугающего – я не чувствовал, будто теряю контроль. По правде говоря, казалось, что я наоборот его приобрел. Отец вручил мне фотоаппарат Instamatic и сказал:

– Кажется, она хочет, чтобы ты ее пофоткал.

Я как-то подсознательно понял, что некоторые участки тела она скрывать не будет, и потому сказал:

– А что если ты задерешь футболку и я тебя сфотографирую так?

– Хорошая идея, но думаю, что будет более художественно, если она покажет только одну грудь, – сказал отец. Мы все согласились, и я сделал несколько фотографий. И никто не чувствовал дискомфорта.

В общем, мое вступление в мир марихуаны было гладким, как шелк. В следующий раз я был уже почти профи и заправски крутил косяки. Но я не зацикливался на этом, хотя отец дул каждый день. Для меня это был лишь еще один уникальный калифорнийский опыт.

Моей главной задачей той осенью было поступить в хорошую среднюю школу. Предполагалось, что я пойду в «Бэнкрофт», но когда мы пошли посмотреть, что к чему, то увидели здание в криминальном районе, все раскрашенное бандитскими граффити. Это было совсем не то место, которое обещало веселые походы в школу. Поэтому отец повез меня в школу «Эмерсон» в Вествуде. Это было классическое калифорнийское средиземноморское здание с роскошными лужайками, цветущими деревьями и американским флагом, гордо развевающимся на ветру. А еще там везде разгуливали разгоряченные тринадцатилетки, снующие туда-сюда в облегающих джинсиках.

– Чего бы это ни стоило, я хочу учиться здесь.

Все, что потребовалось, это выдать бел-эйровский адрес Сонни Боно за мой домашний. Конни променяла моего отца на Сонни, который недавно разошелся с Шер. Но все остались в дружеских отношениях, а я познакомился с Сонни в свой предыдущий визит. Собственно, с адресом была его идея, так я и поступил.

Теперь было нужно понять, как добираться до школы. Если бы я пользовался городским автобусом, то получалась прямая линия – 4,2 мили по бульвару Санта-Моника, но проблема была в том, что RTA бастовали. Мой же отец определился со своим режимом: вставать поздно, ложиться поздно, быть под кайфом большую часть времени, круглосуточно развлекать женщин – он не собирался становиться мамочкой и отвозить и забирать меня. Зато каждый день он оставлял на кухонном столе пятидолларовую купюру на такси в одну сторону. Возвращение домой было уже моей задачей. Чтобы помочь с этим, он купил мне скейт Black Knight. Итак, я ездил на скейте или автостопом или шел четыре мили до дома, исследуя Вествуд, Беверли-Хиллз и Западный Голливуд.

Практически за весь первый день в «Эмерсон» я так ни с кем и не подружился и был серьезно обеспокоен этим. Все казалось новым и пугающим. Перейдя из маленькой школы на Среднем Западе, я не очень-то преуспевал в предметах. Но в конце дня был урок искусства, и там же обнаружился первый друг – Шон, чернокожий парнишка с ясными глазами и широкой улыбкой. Это был один из тех моментов, когда ты просто подходишь к кому-нибудь и говоришь: «Хочешь быть моим другом?». «Да, я буду твоим другом». Бум, и вы друзья.

Походы в гости к Шону стали приключением. Его отец был музыкантом, и это оказалось для меня в новинку – отец, который ходит в гараж, чтобы репетировать с друзьями.

Мама Шона была настолько заботливой и любящей, насколько можно себе представить. Она всегда приглашала меня зайти и угощала разной экзотической едой. Я же вышел из мира, где никто не интересовался кухней и не разбирался в ней. Мое кулинарное бытие состояло из белого хлеба, «Велвиты»[4] и говяжего фарша. А они ели йогурты и пили странную жидкость под названием кефир. Там, откуда я родом, пили «Танг» и «Кул-Эйд»[5].

Но дружба – это улица с двухсторонним движением. Я научил Шона новому воровскому методу, который изобрел в том семестре и назвал «столкновением». Я выбирал жертву, шел ей навстречу и сталкивался, стараясь силой удара прийтись на нужный мне предмет. Это могли быть бумажник или расческа, всякая всячина, обычно не дороже нескольких долларов, то, что было у большинства детей.

Мое недружелюбное поведение никуда не исчезло и в «Эмерсон». Любой, кто пытался мне противостоять любым способом, даже просто попросив уйти с дороги, в ту же секунду получал по морде. Я был некрупным парнем, но обладал хорошей реакцией, поэтому скоро стал известен как чувак, с которым лучше не связываться. К тому же у меня всегда имелась хорошая история, чтобы избежать исключения за драку.

Наверное, я так упорно не хотел исключения, чтобы не разочаровать человека, бывшего для меня тогда одним из немногих положительных примеров для подражания, – Сонни Боно. Сонни и Конни стали для меня вторыми родителями. «Шоу Сонни и Шер» было тогда самой популярной передачей на телеке, и Сонни был щедр на обещания того, что я получу любую подработку, какую только захочу. В его особняке на Холмбай-Хиллз всегда была готова комната для меня, а также был внимательный персонал, готовящий любые блюда, какие мне только взбредали в голову. Он заваливал меня подарками – например, подарил новомодные лыжи с ботинками, палками и костюмом, и той зимой я смог поехать кататься на лыжах с ним, Конни и Честити, дочкой Сонни и Шер. Мы могли сидеть в креслах-качалках, и он рассказывал о своих приоритетах в жизни, которые отличались от приоритетов моего отца и даже от приоритетов Конни. Он был за прямоту и равенство. Помню, он учил меня, что единственная неприемлемая вещь – вранье. И неважно, буду ли я совершать ошибки или капитально лажать на пути, – я всегда должен быть честен с ним.

Однажды я был в его особняке на Бел-Эйр во время голливудской звездной вечеринки. Мне не было никакого дела до Тони Кертиса, поэтому я начал ездить туда-обратно на старинном резном деревянном лифте. Вдруг я застрял между этажами, и мне пришлось воспользоваться гигантским пожарным топором, чтобы освободиться. Я знал, что влип по-крупному, но Сонни не кричал и не унижал меня перед всеми теми взрослыми, которые наблюдали за спасением. Он просто тихонько отчитал меня и потребовал, чтобы я уважал собственность других людей и не играл с вещами, которые для этого не предназначены.

Мне всегда не нравилось, что существуют какие-то нормы поведения, которые я должен соблюдать. Я был двенадцатилетним пацаном, созданным для непослушания и нарушения правил.

Позже в тот же год, пока мы бродили вокруг дома, Сонни и Конни попросили меня приготовить им кофе.

– А почему бы вам, ребята, самим не сделать себе кофе?

Я ответил немного дерзко, хотя для меня не составляло никакого труда приготовить им кофе. Однако мне стало казаться, что мной помыкают. Тогда Конни отвела меня в сторону.

– Это недопустимое поведение, – сказала она. – Каждый раз, когда что-то такое будет повторяться, я буду просто говорить «недопустимо», и это будет означать, что тебе нужно пойти и подумать над тем, что сделал.

Да пошла она. Там, откуда я пришел, я мог делать все, что захочу. Я и отец превосходно ладили именно потому, что не было никаких правил и инструкций. Он не просил меня делать ему кофе, и я его об этом не просил. Существовало только одно правило – заботься о себе сам.

Я взрослел быстро, и это определенно было не по душе Сонни. Все чаще и чаще я был под кайфом, тусовался с друзьями, катался на скейте и совершал мелкие преступления. Все, что мне запрещалось, моментально становилось целью номер один. Я стремился из всего получать выгоду, и это, как я уже сказал, крайне не нравилось Сонни. Поэтому мы отдалились друг от друга, но меня это устраивало.

А вот моя связь с отцом все крепла. Как только я переехал к нему, он стал для меня образцом подражания, моим героем, поэтому моей миссией было поддерживать нашу сплоченность. Как, впрочем, и его. Мы были командой. Естественно, в первую очередь нас связывала контрабанда марихуаны. Я стал его прикрытием для таких поездок.

Мы брали семь огромных чемоданов «Самсонайт» и заполняли травой. В аэропорту переходили от одной авиалинии к другой, регистрируя эти сумки, – в то время они даже не смотрели, летишь ли ты сам этим рейсом. Мы приземлялись в нужном аэропорту, собирали все сумки и ехали в места типа Кеноши, штат Висконсин.

В Кеноши мы селились в мотеле, потому что папина сделка требовала времени. Я настаивал на том, чтобы пойти на сходку с ним, но тогда он имел дело с опасными байкерами, поэтому вместо этого отправил меня в кино, где крутили новый фильм о Джеймсе Бонде – «Живи и дай умереть».

Один раз сделка заняла больше трех дней, так что я ходил на этот фильм каждый день, и меня это, надо сказать, устраивало.

Обратно в Лос-Анджелес мы возвращались с тридцатью тысячами наличными. Отец сказал, что деньги перевозить буду я, так как если они возьмут парня вроде него с такой суммой, то арестуют наверняка. Но это и было круто, я хотел участвовать в действии, а не вечно сидеть на скамейке запасных. В общем, мы взяли пояс, деньги и приклеили все это дело скотчем к моему животу. Папа инструктировал: «Если меня попытаются арестовать, просто исчезни. Сделай вид, что знать меня не знаешь и иди себе дальше».

Мы вернулись в Лос-Анджелес, а позже я узнал, что отец получил всего каких-то двести баксов за эту поездку, доставляя траву по поручению его друзей, Уивера и Башары. А еще я обнаружил, что он дополнял свой неубедительный доход куда более интересными суммами от растущего кокаинового бизнеса.

В 1974-м кокаин стал серьезным «игроком», особенно в Лос-Анджелесе. Папа наладил связи со старым американским экспортом, поставлявшим кокс из Мексики. Отец покупал кокаин, делил его и продавал клиентам. Он не торговал унциями или килограммами, только граммами и маленькими дозами по 500 и 250 мг. Но буквально за несколько дней бизнес начал разрастаться.

Вдобавок он начал толкать и кваалюд. Он наплел доктору слезливую историю о том, что ему никак не удается уснуть, и док, недолго думая, выписал ему рецепт на тысячу кваалюдов, которые обошлись в четвертак за штуку при рыночной цене в четыре или пять долларов. В общем, это был достаточно доходный бизнес.

Па никогда не пытался утаить от меня свою торговлю. Он ничего не рассказывал мне об этом, но я был его тенью и наблюдал за всеми его приготовлениями и сделками. В доме была маленькая, вроде моей спальни, комната за кухней. Из нее дверь вела на задний дворик, где папа и устроил свою лавочку.

Центральное место среди его наркотических атрибутов в задней комнате занимали тройные весы с чашками, которые приносили больше пользы в нашем хозяйстве, чем тостер или миксер. Рабочим блюдцем и подносом для наркотиков ему обычно служила зелено-голубая мексиканская кафельная плитка, идеально квадратная и плоская. Я видел, как он делит кокаин и фильтрует его, затем берет немного итальянского слабительного Mannitol и мельчит его через то же сито, что и кокаин, чтобы оно имело такую же консистенцию. Главным было убедиться, что кокс смешан со слабительным в правильной пропорции.

В лавочку постоянно заглядывали люди, но не так много, как вы можете подумать. Отец был довольно осторожен и знал, что с увеличением активности возрастет и риск. Малое количество клиентуры компенсировалось ее качеством. Среди нее было достаточно кинозвезд, телезвезд, писателей и рокеров, а главное – масса девочек. Однажды мы даже удостоились визита двух игроков из Oakland Raiders накануне Супербоула[6]. Они приперлись довольно рано, около восьми или девяти вечера, и выглядели куда проще многих из наших постоянных клиентов. Забавно так сидели на папкиной самодельной мебели, нервно поерзывая и пребывая в растерянности от факта присутствия ребенка, околачивающегося вокруг. Но все прошло нормально. Они получили наркоту и ушли. А на следующий день выиграли Супербоул.

Что вот во всем этом напрягало – так это ночной траффик. Именно в такие моменты я видел, до какого отчаяния могут довести наркотики. Я не осуждал это, скорее думал что-то вроде: «О, чуваку правда нужен этот чертов кокаин». Один парень, ненасытный мусоровоз для кокса, был братом известного актера. Он заходил каждый час вплоть до шести утра, трясся, пытался договориться или сжульничать и кормил обещаниями. Каждый раз, как он стучал в дверь, отец выбирался из кровати, и я слышал вздохи:

– О нет, только не ты опять.

Иногда отец даже не открывал дверь, а разговаривал с людьми через окошко. А я лежал в кровати и слышал:

– Слишком поздно! Пошел нахрен отсюда! Ты в любом случае торчишь мне слишком много. Где мои двести двадцать долларов?

Папа вел список тех, кто ему должен. Я просматривал его и слышал папины слова:

– Если бы я только мог заставить заплатить всех, кто мне должен, у меня была бы туча денег.

Было нелегко убедить меня, что мы жили хреново, особенно по выходным, когда отец брал меня потусоваться в ночном клубе, где он был известен как Лорд Сансет-стрип. (Также он был известен под прозвищем Паук, которое приклеилось к нему в конце 60-х, когда папа взобрался по стене здания, чтобы попасть в квартиру девчонки, на которую запал.)

В начале 70-х Сансет-стрип был жизненно важной артерией, проходящей через весь Западный Голливуд. Улица была постоянно заполнена людьми, болтающимися между лучшими клубами в городе. Там находились Whisky a Go Go и Filthy McNasty’s. В двух кварталах от Whisky был Roxy, еще один клуб с живой музыкой.

За стоянкой Roxy размещались Rainbow Bar и Grill. И вот Rainbow был территорией Паука. Каждый вечер около девяти он появлялся там и встречался со своим отрядом – Уивером, Конни, Башарой и другими, постоянно сменяющими друг друга персонажами.

Подготовка к ночному выходу составляла некий ритуал для отца, так как он очень дотошно относился к своему внешнему виду. Я сидел и смотрел, как он прихорашивается перед зеркалом. Волосок должен лежать к волоску, не переборщить с одеколоном. Затем он надевал облегающую футболку, вельветовый пиджак и платформы. Кончилось тем, что мы пошли к портному, чтобы сшить такую же одежду для меня. Настолько я подражал отцу.

Частью ритуала также было достижение нужных кондиций для хорошего начала вечера. Самую ударную дозу наркотического коктейля отец приберегал для поздней ночи, но на трезвую голову выходить из дома напрочь отказывался, заряжаясь таблетками и бухлом. У него были кваалюды и плэйсидил, которые замедляли реакцию. Когда смешиваешь их с алкоголем, все будто замедляет движение. Но любимыми таблетками были тьюнел.

Когда я выходил с ним, для начала он наливал мне небольшую кружку пива. Затем разламывал капсулу с тьюнелом. Порошок был просто отвратителен на вкус, поэтому он нарезал банан и разделял тьюнел на кусочки. Себе забирал часть, в которой было больше порошка, мне давал порцию поменьше. Вот мы и готовы к выходу.

Королевский прием начинался сразу, как мы подходили к двери Rainbow. Тони, метрдотель клуба, приветствовал папу так, будто он самая важная шишка Стрипа. Ну и конечно, стодолларовая купюра, которую отец вручал ему, когда мы заходили, приходилась ко двору. Тони провожал нас к столику отца – престижное место прямо напротив огромного камина. С этой выгодной позиции можно было увидеть любого, кто приходит в клуб или спускается из Over the Rainbow, ночной секции этого заведения. Папа был чудовищным собственником. Если человек, не прошедший его осмотр, присаживался за столик, Паук приставал к нему:

– Ну и какого хрена ты делаешь?

– Да я просто хотел присесть и расслабиться, – отвечал парень.

– Извини, приятель. Здесь не выйдет. Проваливай.

Но вот если заходил кто-нибудь, интересный отцу, он тут же вскакивал и организовывал места. Его патрулирование стола всегда причиняло мне дискомфорт. Я, конечно, не хотел, чтобы за столиком сидели все подряд, но все же считал, что папа мог быть подобрее и вежливее. Особенно когда забивались пьянчуги и неудачники, он становился настоящей задницей. Зато он отлично умел сводить вместе интересных людей. Если Кит Мун или ребята из Led Zeppelin или Элис Купер были в городе, они сидели с Пауком, потому что он был самым крутым парнем в клубе.

Мы тусовались в Rainbow почти всю ночь. Отец оставался за столиком только до тех пор, пока не приходили его дружки и не происходила смена караула. Ну а потом они наматывали круги вокруг барной стойки или уходили наверх. Мне нравился клуб наверху. Всякий раз, как одна из подружек отца хотела танцевать, она приглашала меня, так как Паук был плохим танцором.

Программа не была полной без кокаина. Наблюдать за тем, кто как исхитряется тайком нюхнуть, было отличным развлечением. Опытных любителей кокса было легко вычислить, у них всех длинный ноготь на правом мизинце. Его отращивали в среднем на полдюйма длиннее пальца, придавая идеальную форму. Он служил мерной ложечкой.

Отец ужасно гордился своим идеальным наманикюренным «кокаиновым» ногтем. Один из ногтей на его руке был явно короче остальных.

– А что с этим случилось? – спросил как-то я.

– Это чтобы не поранить дамочек, когда я использую палец для этого, – ответил он.

Черт, это просто застряло в моем мозгу. У него был специальный палец для «кисок»!

Само собой, я был единственным ребенком, знакомым со всем этим безумием. В основном, взрослые, которые не знали меня, просто меня игнорировали. Но Кит Мун, легендарный барабанщик The Who, всегда старался, чтобы я чувствовал себя непринужденно и комфортно. В хаотичной бурной атмосфере ночной вечеринки, где все кричали, шумели, нюхали, бухали и трахались, Мун всегда находил время, чтобы взять меня под руку и сказать: «Как поживаешь, пацан? Развлекаешься? А ты разве не должен быть в школе или что-то в этом роде? Но в любом случае я рад, что ты здесь». Это всегда поражало меня.

Обычно мы оставались до закрытия, до двух ночи. Потом наступало время сходки на автостоянке, переполненной девчонками и парнями в забавных глэм-рок прикидах. Тусовка на парковке сводилась к обмену телефонами, охоте на «пташек» и поиске места для продолжения вечеринки. Но иногда становилась и сценой для перебранок, в которые часто был втянут мой отец. Например, он начинал наезжать на банды байкеров, и я продирался в эпицентр событий, включая слезливого малолетку: «Это мой отец. Он совсем в дрова сейчас. Чтобы он вам ни сказал, не обращайте внимания и простите его. Он не имел это в виду. И, пожалуйста, не бейте его по лицу. Ребенку вроде меня очень больно смотреть, как его отца избивают». У меня правда было ужасное предчувствие, что отец в конце концов конкретно пострадает в драке или в автомобильной аварии.

Ночью он был под таким кайфом, что попытка пересечь комнату превращалась в водевильный номер, где парень спотыкается, падает и безуспешно пытается устоять на своих двоих. Он натыкался на все подряд, пытаясь удержаться за что-нибудь устойчивое, что-то мямлил, но все еще пытался забраться в машину и ехать тусить дальше. А я думал: «Вот дерьмо, он даже не может говорить. Это плохо».

Когда он слишком угашивался, я нес ответственность за его охрану, что давалось нелегко. Все это накладывало на меня эмоциональный отпечаток, который я даже сформулировать толком не могу. И хотя у меня были друзья в «Эмерсон», а по выходным я ходил с отцом в Rainbow как его кореш, мне часто бывало одиноко, и я стал создавать свой собственный мир. Я рано вставал, шел в школу и оставался парнем в своем коконе. Я не противился этому, так как у меня было пространство, где я мог притворяться, творить, думать и наблюдать. Однажды одна из соседских кошек родила котят, и я брал с собой кого-то из этих пушистых белых комков на крышу гаража за нашим домом, чтобы поиграть. Котенок был моим маленьким другом, но иногда я ругал его без особых причин, просто чтобы показать свою власть над ним.

Во время одной из таких тирад я стал тыкать пальцем в морду котенку. Это не было чем-то смертельным, но это был акт агрессии – странно, ведь я всегда любил животных. Как-то я ткнул малыша слишком сильно, и он зубом проколол сам себе губу, по ней скатилась капелька крови. Я заволновался. Почувствовал сильное отвращение к себе за то, что причинил вред этому крошечному существу, которое оставалось нежным ко мне даже после того случая. Я испугался, что такое поведение было знаком начинающегося психоза.

Но в целом я бы не променял мой стиль жизни на другой, особенно на светскую жизнь друзей из «Эмерсон». Я бывал в их домах и видел отцов, приходящих из своих офисов, у которых не оставалось ни времени, ни энергии, ни сострадания для детей. Они просто садились, пили виски, курили сигару, читали газету и шли спать. Прямо скажем, так себе альтернатива.

Пытаться хоть немного поспать перед уроками, в то время как люди трахаются на диване, нюхают кокаин и врубают музыку на полную, конечно, не было обычным для школьника. Но это была моя жизнь. В будние дни я оставался дома, а Паук всегда сидел за своим привилегированным столиком в Rainbow. Частенько вечеринка продолжалась у нас дома. Я просыпался от звука распахивающейся двери, которую сносил поток безумцев, наводняющих дом.

Потом – музыка, смех, дележка наркоты, а заканчивалось все погромом. Я пытался уснуть в своей дальней комнате, которая была соединена с единственной ванной, куда входили-выходили люди, писая, крича и принимая наркотики.

Слава Богу, у меня был радиобудильник. Каждое утро в 6:45 он будил меня попсой. Полумертвый, спотыкаясь, я пробирался к шкафу, надевал футболку, шел в ванную и собирался в школу. Потом осматривал комнаты, оценивая урон. Дом выглядел как поле битвы. Иногда на диване или стульях валялись люди. Дверь в комнату отца всегда была заперта. Обычно он спал с какой-нибудь девицей, но иногда все еще бодрствовал, заперевшись в своей комнатушке. Я лелеял свой будильник, потому что у меня был пунктик – ходить в школу каждый день. Мне нравились почти все уроки. Отец поддерживал меня на сто процентов во всех моих занятиях с таким же сумасшествием, полнотой и кайфом, с какими жил своей ночной жизнью. Он тоже получил образование и, думаю, осознавал всю важность учебы и готовности впитывать новые идеи, особенно для творческого человека. Каждый день в разговорах со мной он использовал какое-нибудь затейливое эзотерическое словцо, чтобы я расширял словарный запас.

Он также развивал мой литературный вкус – от Харди Бойз до Эрнеста Хемингуэя и других выдающихся авторов.

В школе я больше всего любил уроки английского. Вела их Джил Вернон, и из всех, с кем я пересекался, она впечатлила меня больше всего. Это была миниатюрная женщина с темными короткими волосами, лет пятидесяти. Она знала, как общаться с детьми, и все, о чем она говорила, что писала, читала, да что угодно, умела превратить во что-то интересное, увлекательное и забавное.

Каждый день первые пятнадцать минут урока мы писали дневник. Она записывала первое предложение на доске, а мы должны были развить это предложение в любую понравившуюся тему. Кто-то писал минут пять и останавливался, я же мог продолжать весь урок.

Миссис Вернон регулярно задерживала меня после занятий и рассказывала о писательском ремесле, потому что видела, как я изливаю душу в этих эссе.

«Я прочитала все эти дневники, и должна сказать, что у тебя особый дар к сочинительству. Думаю, ты должен об этом знать и попытаться что-нибудь сделать, – говорила она. – Ты должен продолжать писать».

Когда ты в седьмом классе и такая замечательная женщина тратит свое время, чтобы поделиться с тобой подобной идеей, – это колокольчик, который не перестанет звенеть в твоей голове до конца жизни.

Примерно в это же время прозвучал еще один звонок. Отец рассказал мне о своем первом сексуальном опыте, и он был не из приятных. Он поперся в бордель в центральной части Гранд-Рапидс, где все проститутки были чернокожими. Папу отправили в комнату, куда несколькими минутами позже вошла женщина средних лет с небольшим животом. Она спросила, готов ли он, но он был так напуган, что выпалил:

– Простите, но я не могу этого сделать.

А что сделал бы любой другой при таких обстоятельствах? Прийти в такое странное место и связаться с такой странной личностью, которая не имеет к тебе никакого отношения, да и еще и заплатить за это? Думаю, именно из-за этого опыта он хотел, чтобы мой первый раз оказался приятнее. Только не знаю, представлял ли он себе, что моей первой станет одна из его подружек.

Как только я переехал к отцу, мысли о сексе не покидали меня. Хотя предвкушение, желание, практически влюбленность в это неизбежное событие обитали в моей голове задолго до того, как я приехал в Калифорнию. Но теперь мне было одиннадцать, почти двенадцать, и пришло время действовать. Ровесницы из «Эмерсон» и близко не хотели иметь со мной ничего общего. Зато у отца постоянно бывали симпатичные девочки-подростки, о которых я не мог не мечтать, но и не мог решиться подойти к ним. А потом он стал встречаться с Кимберли.

Кимберли была красивой восемнадцатилетней девушкой с мягким голосом, рыжими волосами, белоснежной кожей и огромной, идеальной формы, грудью. Она была божественной, мечтательной личностью, которая категорически отказывалась носить очки, несмотря на ужасную близорукость. Однажды я спросил, может ли она видеть без них, и она сказала, что предметы очень нечеткие. Так и почему же она не носит очки? «Мне просто нравится видеть мир размытым», – сказала она.

Однажды, прямо перед моим двенадцатилетием, мы все были в Rainbow. От кваалюда я парил, словно маленький воздушный змей, и, набравшись смелости, написал отцу записку: «Знаю, что она твоя девушка, но я совершенно уверен, что она идеально подходит для моего первого раза, и, если у тебя нет возражений, можем мы как-то организовать ситуацию, итогом которой станет мой секс с Кимберли сегодня?»

Он все устроил в момент. Она была для него лишь игрушкой, поэтому мы пошли в дальнюю часть дома, и он сказал: «Хорошо, вот кровать, вот девушка, делай, что захочешь». Кровать отца была роскошным началом, потому что он нагромоздил четыре матраса друг на друга, что давало практически тронный эффект. На мой вкус это был слегка перебор, и я жутко нервничал, но Кимберли сделала все сама. Она направляла меня и была очень нежной и спокойной, все было так по-настоящему. Я не помню, продолжалось это пять минут или час. Это был поистине неясный, туманный, сексуальный момент.

Все это было очень весело, и я никогда не чувствовал себя травмированным или ущемленным после, но, кажется, подсознательно все это застряло в моем мозгу в каких-то странных формах. Я не проснулся на следующее утро с мыслью: «Боже, что это было?» Я проснулся с желанием пойти похвастаться перед друзьями и выяснить, как бы организовать все снова. Но это был первый и последний раз, когда отец позволил это сделать. Всякий раз, как у него появлялась новая девушка, я говорил: «Помнишь ту ночь с Кимберли? Что, если…» Он всегда прерывал меня: «Нет, нет, нет. Это была разовая сделка. И даже не поднимай этот вопрос. Этого больше не случится».

Летом 1975-го я впервые с тех пор, как переехал жить к отцу, поехал в Мичиган. Паук дал мне унцию чистейшего «колумбийского золота», которое в то время было на вершине пищевой цепи, когда дело касалось марихуаны, несколько «тайских палочек» и здоровенный кусок ливанского гашиша. Это были мои запасы на лето. Естественно, мои друзья Джо и Найт попробовали наркотики впервые. Мы пошли в Пластер-Крик, выкурили «толстяка» и принялись кувыркаться, ходить колесом и ржать.

Все лето я рассказывал всем подряд об удивительной жизни в Голливуде, о многих интересных людях, которых встречал, о музыке, которую слушал и которая составляла коллекцию отца, от Roxy Music до Led Zeppelin и Дэвида Боуи, Элиса Купера, The Who.

В июле того года мама вышла замуж за Стива. У них была чудесная свадьба под ивой во внутреннем дворике их деревенского дома в Ловелле. Я понял, что у мамы и Джули дела идут хорошо, и вернулся в Западный Голливуд в конце лета, желая побыстрее возобновить свой калифорнийский стиль жизни и вернуться к тому, кто станет моим лучшим другом и соучастником на следующую пару лет.

Впервые я встретил Джона Эм в конце седьмого класса. По соседству с «Эмерсон» находилась католическая школа для мальчиков, и мы подкалывали друг друга через забор.

Однажды я забрался туда и затеял драку с каким-то парнем, который утверждал, что владеет карате. Наверное, он учил только теорию и понятия не имел об уличных драках, так как я надрал ему задницу перед всей школой.

И вот где-то в этой стычке я познакомился с Джоном. Он жил выше по Роскомар-Роуд в Бел-Эйр.

Хотя район находился в городе, за его домом были горы и гигантский резервуар с огромным водопадом, который перетекал в другой резервуар. Это была идеальная площадка для игр. Отец Джона работал в аэрокосмической компании и был алкашом, поэтому в семье ничего не обсуждалось, о чувствах не говорили – просто делали вид, что все хорошо. Мама Джона была милашкой, а сестра прикована к инвалидному креслу.

В восьмом классе Джон стал моим лучшим другом. Нас объединили скейтборд и марихуана. Иногда мы могли достать травку, иногда нет. А вот кататься на скейтах могли всегда. С этой точки зрения мое катание было скорее практичным: я всегда использовал доску как средство передвижения из точки А в точку Б, с минимумом трюков, позволяя себе только прыжки с тротуаров.

В начале 70-х спорт начал стремительно развиваться, и люди стали кататься в канализационных трубах, вдоль набережных и в пустых бассейнах. Почти в это же время в Санта-Монике райдеры из Дог-Паунд подняли скейтбординг на новый, полупрофессиональный уровень. Мы же с Джоном занимались этим ради забавы и вызова самим себе.

Джон был настоящим американским парнем. Он обожал пиво, и мы часто околачивались около местного магазина, уговаривая взрослых купить нам его. Выпивка не была моим любимым способом достижения кайфа, но это был увлекательный способ выйти из-под контроля и не знать, что дальше произойдет.

Потом мы завязали с просьбами покупать нам упаковки пива и решили его воровать.

Однажды мы гуляли по Вествуду и увидели, как работники ресторана грузят ящики с пивом на склад на третьем этаже. Как только они отлучились на минутку, мы вскарабкались на мусороуборочную машину, схватили пожарную лестницу, взобрались наверх, открыли окно и взяли ящик «Хайнекен», который поил нас следующие несколько дней.

Затем от пива мы перешли к воровству виски из супермаркетов Вествуда. Заходили в магазин, засовывали бутылку в штанину, натягивая сверху носок, и, прихрамывая, выходили. Мы заставляли себя его проглатывать и, прежде чем успевали понять, насколько же он мерзкий на вкус, слетали к чертям с катушек. Потом катались по округе, снося все вокруг и затевая шуточные драки.

В какой-то момент Джон решил вырастить свой собственный марихуановый сад, что, по моему мнению, было отличной идеей. Но затем мы поняли, что куда проще разыскать сады чужих людей и воровать травку у них.

Однажды, после недельных безрезультатных поисков, мы нашли участок, охраняемый собаками. Я взял зверей на себя, Джон спер марихуану, и мы отнесли все эти громадные растения к нему домой. Мы знали, что сначала их нужно просушить в духовке, но Джон боялся, что мама вернется, поэтому я предложил, раз уж большинство людей в это время работает, использовать духовку кого-нибудь еще.

Мы прошли несколько жилищ, вломились в чей-то пустой дом, включили плиту и затолкали туда всю марихуану. Мы пробыли там около часа, и хотя марихуана так и не просохла, зато мы узнали, насколько легко вламываться в дома, чем и продолжили регулярно заниматься. Мы не воровали телевизоры или драгоценности; нам нужны были деньги, прикольные вещицы или наркотики. Мы шарили по аптечкам – к тому моменту я повидал множество таблеток и знал, что искать. Однажды мы нашли огромную упаковку перкодана. Я никогда их не принимал, но знал, что они содержат всем обезболивающим обезболивающее.

Поэтому я взял ее, и мы вернулись к Джону.

– Сколько примем? – спросил он.

– Давай начнем с трех и посмотрим, что будет, – предложил я.

Мы оба приняли по три таблетки и сидели без дела несколько минут, но ничего так и не произошло. Поэтому мы приняли еще по парочке. Следующее, что мы помним, – нас напрочь унесло, и нам это понравилось. Но это был разовый опыт. Мы никогда больше не принимали перкодан.

Наши маленькие успехи в кражах ободрили Джона. Он жил через улицу от своей старой начальной школы и знал, что вся дневная выручка от буфета хранилась в сейфе и ночью находилась в морозильной камере. Оказалось, что за месяц до окончания шестого класса Джон украл у вахтера связку школьных ключей.

Мы разработали план. Как-то ночью взяли маски, надели перчатки и дождались двенадцати. Ключи подошли. Мы пробрались в буфет, подошли к морозильнику, сейф был там. Мы схватили его и побежали через улицу прямо в дом Джона. В его спальне мы открыли сейф и насчитали 450 долларов. Это была наша самая успешная вылазка на тот момент. Что теперь?

– Давай купим фунт травы, перепродадим, а на разницу купим столько марихуаны, сколько сможем выкурить, – предложил я.

Меня бесило отсутствие травки и необходимость чистить трубки, чтобы отыскать немного смолы. Я знал, что у Алана Башары может быть фунт марихуаны, и он у него правла был. Но, к сожалению, это оказалась дерьмовая травка. У меня была идея продавать ее в своем школьном шкафчике в «Эмерсон», но это было слишком нервным и изматывающим процессом, поэтому, в конце концов, я принес марихуану домой и продавал ее в своей спальне, постоянно роясь в мешке и забивая себе лучшие куски. Даже попытался продать это дерьмо паре наркош, живущих через улицу, но и они ее забраковали. А вот когда увидели коробку с перкоданом, предложили пять долларов за таблетку. Я продал сразу всю коробку.

Кульминацией наших наркотических экспериментов в восьмом классе стали два кислотных трипа. Я не знал никого, кто бы принимал ЛСД; он казался наркотиком другого поколения и обещал самый безрассудный опыт, цель которого была не в кайфе и болтовне с девчонками, а в психоделическом путешествии в другой мир. Тогда я видел свою жизнь именно такой – путешествием в неизвестность, в такие закоулки мозга и физического мира, какие были недоступны другим людям. Мы спрашивали всех вокруг, но никто из опытных друзей не знал дозировку кислоты. Когда я пришел в дом Башары за марихуаной, так случилось, что у него было несколько лент с двадцатью маленькими желатиновыми пирамидками, десять ярко-зеленых и десять ярко-красных. Я взял по паре каждого цвета и побежал домой к Джону. Мы тут же спланировали два «путешествия». Первое должно было произойти на выходных. Второе – когда Джон и его семья поедут в свой дом на пляже в Энсенадо, в Мексике.

Мы начали с красной кислоты. Она была чистая и сильная, нас моментально унесло. Мы как будто увидели мир через новенькие очки. Все стало ярким и сверкающим, а мы превратились в паровые двигатели, пробегая сквозь леса, прыгая по деревьям, чувствуя себя неуязвимыми для любой опасности. Затем долбанула спиритуальная сторона кислоты, и мы решили наблюдать за семьями в их же домах, врываясь на задние дворики домов и шпионя через окно; насколько мы могли судить сами – мы были невидимы. Мы подползали к окну, наблюдали, как семьи обедают, слушали их разговоры.

Солнце садилось, и Джон вспомнил, что сегодня его отец возвращается из командировки и нужно быть на семейном обеде.

– Не думаю, что это хорошая идея. Они поймут, что мы под кислотой, – сказал я.

– Это мы знаем, что мы под кислотой. Не думаю, что они смогут это понять, – ответил Джон.

Я все еще опасался, но мы пошли к нему домой, сели за стол и отобедали с его подвыпившим отцом, милой мамой и сестрой в инвалидной коляске. Как только я взглянул на еду, у меня начались галлюцинации, и я не мог даже думать о том, чтобы что-то есть. Потом я стал зачарованно наблюдать, как открывается рот отца Джона и оттуда вылетают большие слова. К моменту, когда родители Джона стали превращаться в зверей, мы оба хохотали, не переставая.

Стоит ли говорить, что нам это очень понравилось. Все было настолько прекрасным, запоминающимся и щедрым на галлюцинации, насколько мы могли вообразить. У нас бывали небольшие глюки от марихуаны, когда мы могли видеть цвета, но ничего такого не было, когда мы могли путешествовать по далеким галактикам и постигать тайны жизни. Поэтому мы едва смогли дождаться следующего трипа в Мексику.

У предков Джона был замечательный дом на песчаном пляже, который простирался в бесконечность. Мы приняли зеленую кислоту утром, вышли на пляж и проторчали в океане семь часов, катаясь на солнечных бликах на воде, и на дельфинах, и на волнах. Те два трипа были лучшими в моей жизни. Наверное, хороший ЛСД просто перестали делать – кислота стала менее стойкой и более токсичной. Я по-прежнему безудержно галлюцинагировал, но никогда больше видения не были такими умиротворяющими и чистыми.

Джон не был моим единственным другом в «Эмерсон». Но большинство друзей были чужими в социальной схеме моей жизни. Иногда у меня ненароком возникало чувство «хуже, чем…». Я был хуже, потому что не был богат, как большинство других детей. Я чувствовал себя аутсайдером, когда дело касалось девчонок. Как и любой нормальный парень в период полового созревания, я застывал при виде каждой горячей красотки, попадающей в поле зрения. А «Эмерсон» кишел ими. Богатыми маленькими начинающими примадоннами с именами вроде Дженнифер или Мишель. Их облегающие джинсы марки Ditto были множества пастельных оттенков и творили что-то невообразимое с их юными подростковыми телами. Обрамляли, делали более стройными, придавали правильную форму, идеально упаковывали. Я не мог глаз от них оторвать.

Но когда бы я ни подошел к девчонке и ни попросил ее потусоваться со мной, она отвечала: «Ты шутишь, да?» Они были прелестными, они были сексуальными, но они были снобками.

Все те девчонки хотели парня на пару лет старше или парня с машиной. Для них я был уродом, которого следовало избегать. То чувство уверенности и надежности, с которым я жил в другой моей жизни, клубной и тусовочной, жизни друзей отца, где чувствовал себя свободно и мог общаться, просто исчезало при виде девочек из средней школы. Они не давали мне ни шанса, чтобы почувствовать себя увереннее. Все, за исключением Грейс.

Перед тем как рассказать об аномалии по имени Грейс, мне следует вернуться назад и продолжить нить моей сексуальной истории. После связи с Кимберли у меня не было контактов с женщинами где-то около года. Но почти одновременно с моим первым опытом (благодаря National Lampoon’s Photo Funnies) я открыл для себя искусство и удовольствие мастурбации. По каким-то причинам отец не касался вопросов мастурбации. Он знакомил меня с каждой самой маленькой частью женской анатомии, но никогда не говорил, что можно получить сексуальное удовлетворение самостоятельно, если мне таковое потребуется. National Lampoon вдохновил меня постичь эту тайну.

Эксперименты начались однажды днем в моей спальне. Я не запаздывал в физическом развитии, но и не был из ранних. За первый месяц, когда я уже стал способен получить оргазм или эякулировать, до меня дошло, что можно использовать фотографии. Удивительно, но я не пользовался огромной колекцией «Плейбоя» и «Пентхауса» отца. Меня привлекала натуральность девушек из Lampoon, сам факт, что девушки не позировали, чтобы казаться сексуальными. Они были просто настоящими голыми девушками. Вскоре после этого я начал задрачивать любой журнал, какой мог найти; особенно в средней школе, тогда это стало настоящим соревнованием – узнавать, сколько раз ты способен кончить в день, какой стимул тебе для этого нужен и какие приспособления ты привлекаешь к процессу. Но это было позже.

Когда мои гормоны взбесились, однажды ночью приключилась замечательная история. Я был в восьмом классе, время от времени тусовался с Сонни и Конни, и по какой-то причине им нужно было задержаться тогда, а Шер вызвалась присмотреть за мной. Мы расположились в ее спальне, несколько часов болтали по душам, и правда подружившись.

Пришло время ложиться спать. Дом был здоровый, и я мог бы испугаться, находясь в комнате один, поэтому Шер разрешила мне остаться в ее кровати, пока Сонни с Конни меня не заберут. Я немного напрягся – не то чтобы собирался предпринять что-нибудь, просто не давала покоя сама мысль, что я в одной постели с таким прекрасным созданием. Но я решил, что все нормально, раз уж мы друзья.

Шер пошла в ванную, чтобы приготовиться ко сну. Дверь в ванную оставила широко открытой. В спальне было темно, но в ванной горел свет, и я, притворившись, что засыпаю, наблюдал, как она снимает одежду. Женское обнаженное тело, вытянутое, стройное, особенное и возбуждающее. У меня не было особого повода хотеть физических отношений с ней, но в моей голове это был стимулирующий и практически невинный момент. Надев ночнушку, она вернулась в комнату и забралась в кровать. Я помню, как подумал: «Нет ничего плохого в том, что я лежу рядом с этой прекрасной женщиной».

Следующая женщина, которая повысила мое сексуальное образование, также была старше меня. Бекки – бывшая девушка Алана Башары. Ей было около двадцати четырех лет, миниатюрная и симпатичная, с восхитительными вьющимися волосами. Она тоже сидела на кваалюдах. Я приходил к ней с поручениями, она принимала несколько людов, мы вваливались в ее «Фиат» и ездили по городу. К концу дня всегда приходили домой под кайфом и валяли дурака. Наши встречи превратились в настоящий инструктаж для меня – она показывала, как именно удовлетворять женщин.

Однажды даже попросила помассировать ей ягодицы.

– Вау, я бы никогда до этого не додумался! – изумился я.

В восьмом классе я занимался сексом крайне редко. Но даже тогда я не знал ни одного подростка, который бы трахался. Все мои друзья были обречены оставаться девственниками еще несколько лет, поэтому я получал удовольствие, когда приходил на следующий день в школу и говорил друзьям: «Эй, я провел эту ночь с девчонкой». Их реакцией было – «ого, в это невозможно поверить!». И они восхитились еще больше после моей связи с Грейс в «Эмерсон».

Все началось, как и большинство моих сексуальных связей в то время, с кваалюда. Точнее, с половины люда. Я принес люд в школу и поделился с Джоном. Мы договорились встретиться во время ланча и обсудить, как это – быть под кайфом в школе. К четвертому уроку я был в полной отключке. Я сидел на уроке журналистики вместе с симпатичной девушкой по имени Грейс, которая была очень физически развита для девочки четырнадцати лет, особенно для японской девочки. Я знал, что ей нравился. И внезапно обезумел. Спросил учителя, могу ли я взять Грейс для задания и побродить вокруг, чтобы найти материал для статей в школьную газету. Я был настойчив, потому что был под кайфом и чувствовал, как животное воздействие кваалюда проходит через меня. Учитель сказал: «Хорошо, только вернитесь до конца урока».

Мы с Грейс вышли из класса и прошли по коридору прямо в мужской туалет, в старую превосходную большую уборную, построенную в 30-х годах, с большим количеством кабинок, высоким потолком и огромным окном. Я начал играть с ее грудью и целовать ее, и ей это нравилось. Я был под кайфом, а она нет, но она была также возбуждена, как и я, и тоже жаждала этой связи. Как только я начал ласкать ее пальцем, в уборную зашел маленький ребенок, увидел нас в кабинке, закричал и убежал. Вместо того чтобы запаниковать и все прекратить, я решил найти место поукромнее.

Мы побродили по кампусу и нашли коммунальное помещение за одним из строений. Немедля разделись и набросились друг на друга. К моему превеликому удивлению она абсолютно точно знала, что делает. Как только я кончил, я остановился, но поскольку был тинейджером, мой член все еще стоял. Она мгновенно опустилась на колени и начала делать мне минет, и я снова кончил. Я был потрясен – откуда она вообще знает, как это делается? Мы оделись и побежали в класс, все время хихикая. Как только пришло время ланча, я рассказал обо всем друзьям, они завидовали и с трудом могли говорить. Для меня же это был лишь «очередной день в офисе», я делал то, что хотел.

В июле я вернулся в Мичиган и провел там обыкновенное лето, гуляя в лесу, на озерах или в персиковых садах, стреляя из моего ВВ-пистолета[7], тусуясь с Джо и Найтом. Но когда лето закончилось, мы с мамой решили, что мне следует остаться в Мичигане на первый семестр девятого класса. Мама была беременна третьим ребенком и хотела видеть меня рядом, чтобы я мог почувствовать связь с малышом. Так как мама и Стив жили в Ловилле, в пригороде, мне пришлось ходить в школу в городе с населением около двух тысяч человек.