Сделано в Японии

Глава пятая

Отель «Аспен» расположен прямо за вокзалом, и у меня ушло всего три минуты на то, чтобы добраться до штаба революции, возглавляемого неуемным Ганиным и по дороге обрадовать Дзюнко, что ужинать они должны без меня. Я прошел через небольшое фойе к лифтам, поднялся на одиннадцатый этаж, отыскал четырнадцатый номер и вежливо, без настырности и нетерпения, постучал в дверь. Она распахнулась на моем третьем ударе, так что костяшка моего правого указательного пальца цели не достигла и зависла в воздухе где-то на уровне ганинского носа.

— Наконец-то, Такуя. — Ганин был весь взбудоражен, как будто сбылась его заветная мечта и завтра в Саппоро приезжает играть с местной «Консадоре» его любимый «Спартак».

— Что за пожар, Ганин? — Я прошел в стандартный одноместный номер, какие обычно наши университеты снимают для участников своих бесконечных и бессмысленных конференций, в которых за свою долгую сэнсэйскую карьеру мой папаша провел времени не меньше, чем со мной и мамой.

— Извините, Моримото-сан, что мы вас потревожили…

Навстречу мне с кресла у телевизора поднялся давешний специалист по Лескову.

— Минамото, — поправил я Плотникова.

— Простите, Минамото-сан! Просто господин Ганин сказал, что вы обязательно должны это услышать. — Он кивнул в сторону постели, на которой стояла початая голубая картонка с купленной сегодня у Накамуры видеокамерой.

— Давай, Такуя, присядь, и мы тебе все расскажем. — Ганин усадил меня в освободившееся кресло, сам сел на второе, а несуразный Плотников бедным родственником примостился на уголке массивной кровати по соседству с коробкой из — под камеры.

— Что «все», Ганин? — Как меня раздражает эта его уникальная способность тянуть кота за хвост до тех пор, пока этот самый кот не озвереет и не начнет голодным тигром кидаться на окружающих!

— Все, то есть все по порядку, — пояснил Ганин, и мне захотелось треснуть его чем-нибудь тяжелым по голове, чтобы из нее поскорее начало вылетать что — либо вразумительное.

— Понимаете, Минамото-сан… — заикнулся было Плотников, но Ганин тут же осадил гостя из самого Петербурга:

— Олег Михайлович, позвольте я начну? Хорошо? А если я что-то упущу вы тогда меня поправите и добавите, ладно?

Плотников покорно уронил голову на грудь, и Ганин, набрав в легкие побольше воздуха, спросил:

— Помнишь, Такуя, как мы сегодня расстались? В Отару?

— Помню, Ганин, помню!

— Так вот, ты, значит, в Саппоро поехал, а мы с Олегом Михайловичем поехали в автомагазин.

— Название у него смешное — «Ясуй — бухин», — встрял с непонятным для меня лингвистическим комментарием Плотников.

— Да, действительно смешное название, — без энтузиазма согласился с ним Ганин.

— И?.. — Я решил катализировать процесс пересказа событий, имевших место в Отару после того, как я его покинул.

— Вот. — Ганин опять запасся кислородом. — Перед тем как к магазину подъехать, Олег Михайлович попросил меня проехать через центр, чтобы поснимать немного достопримечательности…

— Камеру решил обновить, — опять влез с ненужным комментарием Плотников.

— Да, — продолжил Ганин. — Мы камеру распаковали, наладили, и Олег Михайлович поснимал канал, магазинчики музыкальных шкатулок, Венецианский музей.

— Отару все — таки на Саппоро совсем непохож, — вновь перебил Ганина Плотников. — В нем есть какой-то неяпонский шарм. Он мне немного Гамбург напоминает, я два года назад…

— Извините, Олег Михайлович, — теперь уже Ганин прервал начавшиеся было немецкие плотниковские мемуары. — Я продолжу, хорошо? Вот. Поснимали мы минут сорок, а потом поехали в этот самый «Ясуй — бухин». Камеру свою Олег Михайлович, естественно, в сумку которая к ней прилагается, положил.

Ганин и Плотников одновременно указали мне на черный кофрик, который стоял на туалетном столике, около большого зеркала.

— В магазине там система самообслуживания. Ты там не был никогда, Такуя?

— Нет, не был, Ганин. Меня запчасти, тем более дешевые, не очень интересуют.

— Понятно. Короче говоря, магазин этот специализируется на продаже запчастей для русских, то есть для тех, у кого в России машины японские. И как морячки с рыбачками в магазин самообслуживания попадают, у них глазки загораются и руки начинают чесаться.

— Аллергия, что ли, начинается?

— Смеешься? Сам же небось знаешь, сколько они всего в ваших магазинах крадут.

— Знаю, Ганин, знаю! Рассказывай!

— Рассказываю! У дверей там стеллаж для сумок — типа камеры хранения, с сумками в сам магазин входить нельзя. А чтобы оставленные сумки не украли, там два бойца дежурят. Причем, как оказалось, магазин этот на паях держат японец и русский, и сегодня у этой камеры хранения дежурили два здоровых русских парня. Понимаешь, Такуя?

— Про камеру хранения понимаю, про совместное предприятие — тоже. А еще, Ганин, я понимаю, что это не главное, так ведь?

— Это как сказать, Такуя… Короче, коробка от камеры у меня в машине осталась, а сумка с камерой у Олега Михайловича на плече была…

— Я, знаете, Минамото-сан, не рискнул ее в машине господина Ганина оставить, — заметил Плотников. — Там и около магазина, и в нем самом столько наших соотечественников, и они все такого вида непрезентабельного, что нам с господином Ганиным немножко боязно было камеру оставлять…

— Короче, мы с камерой в магазин вошли, — продолжил Ганин. — Эти двое амбалов нас увидели и вежливо так попросили сумку на полку стеллажа положить. Ну мы и положили. И в магазин пошли. Там Олег Михайлович поискал то, что ему надо…

— И то, что не надо, — снова влез Плотников с ехидной улыбкой на тонких губах, удивительно не сочетающихся с его здоровенным, типично восточнославянским носом. — Там столько для «мазды» всего!..

— Конечно, Олег Михайлович. — Ганин решил убить в зародыше его вдохновенный монолог увлеченного автомобилиста. — В общем, в самом магазине мы пробыли где-то полчаса. Олег Михайлович расплатился за фильтры, ремни, свечи — конечно, свечи в нашем возрасте, сам знаешь, Такуя, — это гиперважно… Вот. Мы взяли камеру с полки, сели в машину и поехали сюда. По дороге Олег Михайлович решил посмотреть, что у него получилось.

— У меня дома в Питере видеокамера-то есть, вы не подумайте. — Плотников опять подал голос. — Но обычная, вэ — ха — эсовская А ди-ви-дишная у меня первый раз. Ну и интересно было прокрутить на дисплее все, что я около порта наснимал.

— Да, интересно, — согласился Ганин. — Только вот когда Олег Михайлович камеру вытащил, я сразу краем глаза заметил, что она у него работает…

— Чем на дорогу смотреть, Ганин, ты, значит, глаза на всякие ди-ви-ди косишь, — решил я немного подколоть разважничавшегося сэнсэя.

— Вон, Такуя, видишь, там лампочка такая малюсенькая красная? Если она горит, значит, камера работает — или запись идет, или диск проигрывается.

— Мини — диск, — подсказал Плотников, которому его сегодняшняя покупка пришлась явно по душе.

— Мини — диск, да, — подтвердил техническую правоту своего питерского коллеги Ганин.

— И?.. — Мне опять пришлось подстегнуть ганинских лошадей.

— Вот тут-то и началось самое интересное. Камеру Олег Михайлович остановил, диск на начало поставил, и мы… вернее, он — я-то все — таки на дорогу посматривал — стали… стал его смотреть.

— Неплохо получилось, — сказал Плотников. — Все — таки когда на цифровую камеру пишешь, цвет и свет лучше прорабатываются, чем на аналогичной…

— Аналоговой, — брякнул любящий точность и порядок во всем пунктуальный Ганин.

— Что «аналоговой»? — Плотников даже привстал с постели.

— Формат стандартный, старый, Олег Михайлович, называется «аналоговый», а не «аналогичный».

— А, ну да… Конечно, — нетвердым голосом согласился с Ганиным Плотников.

— Так что, кино-то посмотрим? — Мне вся эта тягомотина уже порядком поднадоела.

— Вы правда хотите? — удивленно, но с надеждой в голосе поинтересовался Плотников.

— Ну если ничего больше не будет…

— Будет, Такуя, будет! Успокойся! — выразил недовольство моим недовольством обстоятельный Ганин.

— Так что будет-то, Ганин?

— А то: оказалось, что, после того как Олег Михайлович отснимал отарские виды, он как-то неудачно…

— Первый раз все — таки, — извинился начинающий оператор цифровой видеосъемки.

— То есть камера в сумке продолжала работать, понимаешь?

— Понимаю, Ганин, я понятливый. И?..

— Значит, получилось так, что, когда мы сумку на полку в магазине автомобильном положили, камера записывать продолжала.

— Там в сумке что, дырка есть? — Я указал рукой на сумку.

— Дырки нет — сумка новая, Такуя. Но не кожаная, а из довольно тонкого материала, то есть очень даже звукопроницаемая.

— И?..

— И пока мы с Олегом Михайловичем, извини за скабрезность, свечи покупали, она исправно вела запись.

— И что же она записала?

— А записала она, как ты понимаешь, не изображение, а только звук: разговоры или, точнее, базары тех двух мужиков, что на контроле в «Ясуй — бухин» сидят.

— И что они сказали?

— А вот это ты сейчас сам послушаешь. Тебя за этим сюда и выписали. Мы сначала с Олегом Михайловичем смеялись: мол, вот как получилось, прямо как в шпионском фильме…

— Знаете, когда секретно кого-нибудь подслушивают? — хихикнул Плотников.

— Знаю, Олег Михайлович, и извините, получше вас. — Я решил вернуть его в реальный мир. — Вам же господин Ганин сказал, где я работаю. Не забыли?

— Нет, Такуя, Олег Михайлович ничего не забыл. Мы тебя именно как эксперта по этому делу и пригласили. В общем, как мы вслушиваться начали в их разговор, так нам все меньше и меньше смеяться хотелось…

— И что же такого они там наговорили? — Я опять ткнул пальцем в черную сумку.

— А вот давай ты сам послушаешь. — Ганин протянул руку к сумке и вытянул из нее компактную серебристую камеру. — Послушаешь, а если чего понимать не будешь, мне говори: я буду на «паузу» нажимать и тебе объяснять, что непонятно.

— То есть заодно и помоемся, Ганин, да?

— В каком смысле «помоемся»? — удивился Плотников.

Мы с Ганиным синхронно перевели свои светлые взоры с очередного электронного шедевра компании «Сони» на очарованного этим шедевром гостя из далекого Петербурга, затем взглянули друг на друга, молча приняли совместное решение — ничего Плотникову не пояснять в плане «заодно и помоемся», и я, щелкнув пальцами правой руки, нажал малюсенькую кнопочку «play» на эфемерном корпусе камеры.

«— …Корзиночку брать не будете?

— Спасибо, возьмем!»

— Это первый спросил про корзинку, — пояснил Ганин. — А «спасибо» — это я сказал.

Я кивнул в знак полного понимания и солидарности с сэнсэем и повертел в воздухе указательным пальцем, чтобы подогнать Ганина с прогоном его замечательного саундтрека.

«— …Много сегодня наших.

— А их хлебом не корми — дай только чего-нибудь от «Тойоты» в руках подержать! Мудозвоны!..

— Эти мудозвоны, Илюха, тебе премии платят!

— Да пошел ты!»

Я попросил Ганина жестом остановить запись:

— Так это оба охранника теперь говорят, да?

— Да. Дальше в основном только их базар идет. Будут, правда, и входящие — выходящие покупатели, но их немного.

— А что, Ганин, есть «мудозвон»?

— Буквально?

— И так, и так.

— «И так» — это пустой человек.

— Придурок, что ли?

— Типа. Но это фактически мат: А придурок, сам знаешь, — детсадовская лексика.

— Понятно.

— А второе «и так», буквально, — это персонаж, издающий звон своими гениталиями.

— Ого, классно! Ты, Ганин, случайно сержанта Сому из Отару не знаешь?

— Я много Сом знаю, Такуя, сомов то есть. Конкретно отарского Сому не помню.

— Понятно. Скоро познакомлю тебя с ним — поработаешь на его корпусе, отучишь ото всех этих «звенящих гениталий» и «бряцающих первичных половых признаков». Давай дальше!

Ганин прицелился мизинцем — пальцем покрупнее в эти микроскопические кнопочки на нашей нынешней суперминиатюрной электронике не попасть, — и из динамика видеокамеры вновь раздался довольно чистый и внятный звук:

«— Не дергайся!

— Я не дергаюсь! Просто когда ты гнать начинаешь…

— Дергаешься — дергаешься! Я же вижу! Первый раз сегодня у тебя… Я два года назад тоже так же вот дергался…

— Да насрать мне на «первый раз»!

— Это ты сейчас такой борзый!.. Чек покажите, пожалуйста…»

— Там покупатели какие-то выходили, — прошептал Ганин.

«— …а это? Из «Хомака»? А, понятно! Хорошо, проходите — проходите! Вот, Серый, я тебе и говорю, что на «первый раз» с прибором никак не положишь! Первый — он всегда первый!

— Я у себя в Большом Камне столько этих «первых разов» имел, тебе мало не покажется. А «вторых разов» во Владике и не сосчитаешь!

— Лады — лады! Стакашек пропустишь — и все будет нормалек, Серый! Все еще впереди!

— Слушай, а чего вообще решили наехать на них, а?

— Не на них, а на него. Этому Накадзиме сегодня дышло простучим, ребра прорежем — они все угомонятся.

— Много их?

— А я знаю?! Бугор говорил, не больше десяти.

— А бугор-то откуда знает?

— Бугор все знает! У него с местными связи знаешь какие!

— Какие?

— Такие! Язык заглоти поглубже! Вопросов, Серый, много задаешь! Не люблю я этого! Со школы не люблю!

— Чего со школы?

— Да училки все с разными вопросами клеились, чувырвы недоделанные! То им скажи, то им ответь…

— А ты, Илюха, чего?

— Через плечо! В том году домой ездил — классную на улице встретил, у нас химоза класснухой была… Идет вся ободранная, обосранная, одета в тот же прикид, что носила, еще когда мы учились…

— Да, училки сейчас бедствуют!

— Так им и надо, сукам! Докапываться, падлы, не будут! Только бы вопросы задавать да пары ставить!

— Слушай, Илюх, а сегодня-то как там вообще все пойдет? Я же по-японски ни в зуб ногой, ни в десну локтем!

— Тебе разговаривать там не надо будет. Там твоя мышца потребуется — боле от тебя ничего сегодня не понадобится.

— А базар кто будет вести?

— Не знаю пока. Думаю, что косорылые сами договариваться будут. Наше дело сторона. Как свистнут — помесим этого Накадзиму. Не свистнут — месить не будем.

— А бугор-то будет?

— Чего он там забыл?

— Ну начальство все — таки…

— Нечего ему там делать. Я бы на его месте тоже ни в какое месиво не полез бы никогда.

— Руки марать не хочет, что ли?

— Ты, Серый, про распределение обязанностей слыхал когда-нибудь? В школе у тебя какие обязанности были?

— Какие, в жопу, обязанности! Я в школе всех в пинки гонял! У меня только права там были…

— Ну — да, конечно!..

— Чего?

— Да ничего! Баульчик сюда положите!

— У меня там документы. Можно с собой пронести?

— Нельзя, бля! Положите на полку — и все!

— Да бумаги меня там…

— Ничего с вашими бумагами не будет! Вот, блин, баран! Документы у него! В России враз бы ему башку отвернул, в жопу заправил — и делов! А здесь, блин!..

— До вечера потерпи, Серый! Оттянешься на косорылом!

— Не доживу до вечера, Илюха! Не доживу!

— Стрела-то у нас где?

— Да, кстати, со стрелкой вроде все переиграли!

— Ого, как это?! Я не в курсах!

— А чего тебе-то? Вместе же отсюда дернем.

— В девять, как раньше?

— Время то же. С местом немножко подызменилось все.

— Чего изменилось?

— Значит, помнишь, там напротив «Кентакки фрайд чикен» есть?

— Через дорогу?

— Ага.

— Помню. Мы же там столько с тобой проторчали.

— Ну вот. Значит, у этой кафешки стоянка рядом. На ней и собираемся. В десять должны быть. И оттуда сразу на двух тачках через дорогу перемахнем— к Накадзиме драному.

— А чего не у «Виктории»-то?

— Ливер передумал.

— А чего?

— Говорит, в «Виктории» до двенадцати народу полно. Студенты в основном — там же общага рядом…

— Ну да, а в «Виктории» стейки дешевые… Как раз для студентуры недоделанной.

— Да у них на мясо башлей нету ты чего! Они салатный бар заказывают и, пока его весь не выгребут, не успокоятся.

— А в «Кентакки» чего, народу не будет уже, что ли?

— Ну все поменьше… Это же семейная забегаловка. Да «Кентакки» еще и поближе будет. Она же прямо напротив, а «Виктория» — наискось, через перекресток.

— Понятно, блин.

— В общем, место встречи изменить можно!

— Но только в этой косорыловке! У нас дома хер чего изменишь!

— Ливер дело знает! Сначала разъяснительную беседу с этим фраером по-ихнему проведет, а уж потом мы…

— Так, а чего он сам будет, а бугор — нет?

— Я так тумкаю, он и сам бы не поехал. Но базары же вести кому-то надо. Если мы фраерку без слов шары перекоцаем, он же не поймет, за что его так.

— А Ливер объяснит, значит?

— Ну да, доходчиво, на словах.

— Ливер не только на словах объяснить может!

— Да уж! Сумочку свою не забудьте, граждане!

— Спасибо! Держите, Олег Михайлович! Так вот я говорю: если не одну запайку с четырьмя свечами брать, а сразу упаковку — на двадцать четыре штуки, то выходит дешевле.

— Да мне так много не…»

Ганин остановил камеру и повернулся ко мне:

— Все понял, Такуя?

— Почти.

— Что не дошло?

— Бугор — это кличка?

— Может, кличка, а может — просто они так босса называют.

— Да, в России так на сленге часто начальников называют, — поддакнул Ганину Плотников.

— А ливер?

— А вот Ливер, я думаю, кличка.

— Значит, Ливер — японец точно, а кто Бугор — неясно.

— Я, Такуя, так понял, что Бугор — русский.

— Почему?

— Там один, слышал, говорит про связи Бугра с местными? Это, значит, с японцами.

— А может, местные — это хоккайдцы? А Бугор с Хонсю.

— Может, но вряд ли.

— И последнее.

— Что?

— Что такое «косорыловка»?

— А это, милый мой, страна твоя родная.

— Как это?

— Так это! «Косорыловкой» Японию на Дальнем Востоке у нас называют. И стар, и млад, и кто старости не рад.

— Значит, «косорылый» — это просто японец?

— Значит, да. Тебе, Такуя, как, этимологию объяснить, или сам догадаешься?

— Догадался уже, Ганин, догадался.

— Тогда что ты мне на все это скажешь?

— Что я тебе скажу? Свиньи они неблагодарные, эти русские! Мы их тут приютили, накормили, приодели, а они нас «косорылыми» обзывают! Ты-то хоть меня за глаза «косорылым» не называешь, Ганин — сэнсэй, а? Ну-ка глянь мне в глаза!

— Не боись, Такуя, не называю! Только меня твое мнение не о «косорыловке» интересует, а обо всем разговоре.

— Разговор, безусловно, внимания заслуживает серьезного. Возможно, даже самого серьезного.

— Извините… — Плотников по-школьному приподнял над плечом руку — Минамото-сан, а вы у меня теперь этот диск изымете?

— В смысле?

— Ну вам же эта запись нужна теперь. Как улика, там, или как доказательство. Вещественное…

— Да, думаю, да, Олег Михайлович! А что?

— Да, понимаете, диски эти, ди-ви-ди…

— Мини — диски, — опять поправил Плотникова Ганин.

— Да, мини, они немножко дороже и у нас не продаются…

— Я вас понял, Олег Михайлович! Если диск у вас завтра придется изъять, то замену ему мы вам обязательно завтра же купим. Обещаю!

— Спасибо вам большое!

«А спасибо — некрасиво, надо пенсию платить!» — заиграла почему-то у меня в голове любимая, если фантазер Ганин, конечно, не врет, частушка пожилых россиян. Не знаю, дотяну ли я со своей работой до беспечной и обеспеченной пенсии, но сейчас времени на беспечность у меня явно не было. Часы на прикроватной тумбочке показывали без двадцати десять, что означало, что Серый с Илюхой, Ливером и прочей нечистью подтягивает свои силы к ресторанчику «Кентакки фрайд чикен» для того, чтобы разобраться с каким-то непокорным Накадзимой. И первых, и вторых у нас в Саппоро не сосчитать, и выставлять у каждого «Кентакки» по усиленному патрулю только на основе вот этой вот самодеятельной фонограммы казалось делом весьма безнадежным.

— Так что делать будем, Такуя? — Ганин попытался съесть меня своими бездонными серыми глазищами.

— А что ты предлагаешь, Ганин? — вздохнул я, пытаясь выиграть время в этом нелегком диалоге с явно входящим в раж сэнсэем.

— Я?

— Да, ты!

— Я думал, Такуя, у тебя что-нибудь в мозгах появится после прослушивания. Что-нибудь плодотворное…

— Плодотворное? Вот, пожалуйста, плодотворное: тебе, Ганин, я вообще рекомендую поехать домой. Тебя Саша ждет, дети, завтра — день рабочий, не библиотечный… Давай-ка езжай к ним, а я сейчас соберусь с мыслями и решу, что делать дальше.

— Ага, домой я поеду! Сейчас! А тебя, значит, одного на Сумикаву отпущу!

— На какую Сумикаву?

— Где стрелка у этих козлов.

— А почему ты решил, что это на Сумикаве?

— Я знаю, о каком месте они говорили, Такуя, понимаешь? Я сразу понял, где они встречаются! Доходит до тебя?

— Не совсем. В Саппоро «Кентакки» и «Виктории» на каждом шагу Я как раз сейчас думаю, как нам их все за оставшееся время охватить.

— Такуя, нельзя объять необъятное!

— Ну попробовать-то можно?

— Рубенс с Кустодиевым пробовали — не получилось ничего! Надорвались мужики — и все!

— При чем здесь Рубенс? Кустодиев какой-то…

— При том! Давай-ка поедем на Сумикаву, и по дороге я тебе объясню, какая магическая связь есть между необъятным и Кустодиевым.

— Спятил совсем, Ганин?! — Бесит меня вот эта его постоянная тяга к самодеятельности. — Олег Михайлович, урезоньте вы вашего коллегу. Нечего ему там делать!

— А мне бы, честно говоря, тоже хотелось поехать… — начал вдруг выдавливать из тугого тюбика своего пухлого сознания Плотников.

— Куда поехать?

— На Симикаву.

— На Сумикаву Олег Михайлович, — подкорректировал его Ганин. — Это район так называется.

— Нечего вам там обоим делать! — Я попытался сымитировать командно — приказной тон. — Вы оставайтесь здесь, Олег Михайлович, а ты, Ганин, езжай домой!

— Я, Такуя, свободный человек. Где хочу — там торчу! И ты меня домой не гони!

— Спорить с тобой все — таки, Ганин….

— Вот и не спорь!

— Ладно. Сначала про место объясни. Почему ты к этой Сумикаве так привязался?

— Все сходится.

— Что — все?

— «Кентакки фрайд чикен», наискось — «Виктория стейк», а в двух кварталах большое общежитие университета Саппоро. Я, Такуя, окрестности всех семи саппоровских университетов знаю, колымлю же во всех, дома семеро по лавкам — и все с ложками, сам знаешь. Короче, другого такого совпадения нет нигде: общага, забегаловка с жареной курицей и недорогой ресторан со стейками и салатным баром.

— Это мы сегодня с вами в таком же обедали? — спросил Плотников Ганина.

— Да, Олег Михайлович, в «Виктории» — она в Отару одна, а в Саппоро их десятки…

— А там, знаете, Минамото-сан, что хорошо: там к салатному бару количество подходов не ограничено. Это очень здорово, хотя у нас в Питере салатные бары в таких ресторанах побогаче. И тоже подходи сколько хочешь, не ругает никто…

— Приятно слышать, Олег Михайлович, что у вас в России в салатных барах ассортимент побогаче — не то что в нашей скромной «косорыловке», но меня сейчас салаты не интересуют.

— А что тебя интересует, Такуя?

— А интересует меня, любезный друг мой Ганин, кого это твои соотечественники с прямыми лицами — извини, рожами — пасти собираются. Где этот обреченный на сломанные ребра Накадзима живет или работает — вот что меня интересует.

— Жить там напротив негде, Такуя.

— Почему это?

— Потому что там через дорогу напротив «Кентакки» одна только заправка.

— Какая заправка?

— Автомобильная заправка. Бензин в машины наливают. За деньги.

— Заправка?

— Заправка!

— И все?

— И все. Только заправка. Довольно большая, с мойкой, магазинчиком, салоном…

— Название помнишь?

— Ракушка там. — Ганин начал чесать свой все еще лохматый, несмотря на его пятый десяток, затылок. — Желтая…

— Желтая?

— Желтая с красной каемочкой.

— «Шелл», стало быть?

— Стало быть, «Шелл».

— Машина твоя где, Ганин?

— Внизу; под гостиницей, на подземной парковке.

— Поедем туда, посмотрим что к чему.

— О, сменил — таки гнев на милость!

— Исключительно потому что оттуда тебе до дома пять минут, Ганин. Только потому; что это рядом с тобой.

— Рад стараться, ваш-скобродие! — Ганин вскочил с кресла, вытянулся по стойке «смирно» и приложил вытянутую ладонь к правому виску.

— К пустой голове руку не прикладывают, Ганин! Сам же учил! Забыл, что ли?

— Так точно, болван, ваш-скобродие! — Ганин отдернул руку вниз, моментально посерьезнел и зазвенел ключами от машины.

— Поехали, смейся — паяц! — Я любя ткнул Ганина в солнечное сплетение.

Он в ответ весь перегнулся, скорчился и застонал:

— Ты пистолет свой взял, Такуя?

— Нет у меня пистолета, Ганин! Я же отслужил уже сегодня.

— Я же тебе сказал по телефону; чтобы ты во всеоружии вторник встретил! Что ж ты?!

— Не поверил я тебе, Ганин… Думал, хохмишь, как всегда…

— Нехорошо на бандитскую разборку без «ню-намбу» ехать!

«Ню-намбу» — это наш стандартный полицейский револьвер. Вообще-то мы все предпочитаем американские наганы — все больше «смит — вессон». А родные наши японские «ню-намбу», скромные пятизарядные «пушки», нам положены по уставу «Ню» — это в смысле «новый»; был когда-то простой «намбу», который этот самый Намбу, которого никто никогда не видел, и изобрел — точнее, просто скопировал в уменьшенном размере, под наши небольшие кисти, с американских ковбойских револьверов. А после войны уже сделал нам новый, то есть «нью», «намбу». Ганин-то их хорошо знает: мне ребята говорили, что он частенько в полицейской академии напрашивается после занятий в тир пострелять. Стреляет он, как разведка докладывает, неважно, но, видимо, мнит себя при этом Клинтом Иствудом или Джоном Уэйном и тешит беспорядочной пальбой свое недоделанное сэнсэйское самолюбие.

— Чего тебе, Ганин, пистолеты покоя не дают?

— Нас с тобой приключения настоящие ждут, Такуя, а ты такие дурацкие вопросы задаешь!

Мы раскланялись с разочарованным и даже, как мне показалось, слегка обидевшимся Плотниковым и спустились вниз к ганинскому «галанту». Пока Ганин выруливал из мрачного «аспеновского» подземелья, я связался по сотовому с отделом. Нисио уже свалил домой, но Накагава все еще сидел за компьютером. Я не стал посвящать его в достоинства цифрового формата видео— и звукозаписи и в прелести последних наработок в этой области нашей любимой компании «Сони», но предупредил только, чтобы он сидел на телефоне и домой чтобы ни ногой. В случае с Накагавой, впрочем, последнее требование было излишним, так как он парень пока молодой, семьей не обременен и шарить что-нибудь непотребное в Интернете задарма с казенного компьютера в пустом офисе экономически выгоднее, чем делать то же самое в еще толком не прогревшейся после бесконечной зимы однокомнатной холостяцкой конуре за деньги.

Ганин вывел «галант» на центральную транспортную артерию центра Саппоро — относительно широкую магистраль, идущую вдоль дохлого ручья, который местные жители гордо называют «река Сосей», и взял курс на юг в район Сумикава. Мы миновали пустынные переулки развеселого квартала Сусукино, переехали по мосту через уже больше похожую на настоящую реку под названием Тойохира и помчались по пустынной набережной навстречу радостным приключениям.

— Ты, Ганин, не гони очень. — Я попытался урезонить своего лихого водителя, который, уразумев, что рядом с ним сидит блюститель порядка и что с таким пассажиром ему за превышение скорости ничего не будет, решил посильнее придавить педаль акселератора, чтобы стрелка спидометра качнулась далеко вправо за отметку «60».

— А вдруг не успеем?! — Притормаживать Ганин и не собирался. — Приедем, а там все уже наелись и ушли!

— Ты что, в «Кентакки» есть собираешься?

— Да я толком не ужинал, Такуя. Связался я с этим Плотниковым на свою шею! То ему поснимать, то свечи, а теперь вон видишь чего!

— Я тоже не ужинал, Ганин. Ни толком, ни без толка…

— Значит, в «Кентакки» и поужинаем.

— Нет, в «Кентакки» мы с тобой не поедем. — Я поспешил огорчить поклонника гиперкалорийных куриных ножек, грудок и крылышек в аппетитной золотистой холестероловой корочке.

— Почему это? — опечалился Ганин.

— Раз у них там на стоянке, как они говорят, «стрела»…

— Стрелка, — поправил теперь уже меня начитанный Ганин.

— Пускай будет «стрелка»… Так вот, нам их своим присутствием поблизости тревожить ни к чему. Я хоть и в штатском, но все — таки… Знаешь, Ганин, бывают в жизни такие…

— Заусенцы?

— Чего?

— Я говорю: бывают в жизни заусенцы…

— Заусенцы — это на пальцах, если маникюром пренебрегать! В жизни бывает так, что вот посадишь кого-нибудь лет на пять, он срок отсидит, выйдет — и вдруг тебе опять на глаза попадается. Причем в самой неподходящей обстановке.

— Бывает так, да?

— Бывает. Так что неизвестно, что там за команда соберется. И если этот Ливер вдруг окажется моим «крестником», то, Ганин, давать ему возможность лицезреть меня я не собираюсь.

— Значит, в «Викторию» пойдем?

— Не пойдем, Ганин, а поедем! Давай на дорогу смотри!

Мы оставили справа высокие арки Мюнхенского моста, свернули налево с набережной к Сумикаве и через три минуты выехали на тот самый перекресток, который мудрый Ганин безошибочно вычислил из страшного разговора русских охранников японского магазина «Ясуй — бухин». Три угла из четырех сверкали яркими огнями: стоящий у входа в «Кентакки фрайд чикен» пластиковый полковник Сандерс с дурацкой улыбкой на румяной муляжной физиономии зазывал всех припозднившихся гурманов отведать очередной куриный набор из крылышка, ножки и грудки всего за пятьсот восемьдесят иен, включая «средний» пакетик жареной картошки и «средний» стаканчик любого прохладительного «шампуня»; ресторация «Виктория стейк» никого на улицу не выставила, но вход ее был обильно обвешан рекламными плакатами, убеждающими всех, что вкуснее и дешевле их жареной вырезки не сыщешь не только в Саппоро, но и во всей Японии; а бензозаправка «Шелл» просто светилась бело — желто — красным неоном. И только четвертый угол, на котором возвышалась почерневшая к ночи махина Северо-Тихоокеанского банка, скромно поблескивал тремя дежурными фонарями.

Ганин заехал на почти пустую стоянку «Виктории», припарковал «талант» в ближайшем к дороге ряду и щелкнул замком зажигания, после чего в салоне стало гораздо тише.

— Пошли? — предложил мне Ганин, в привычку которого входит всегда и во всем торопиться.

— Осмотримся сначала, — урезонил я чересчур активного для понедельничного вечера сэнсэя.

— Из ресторана и осмотримся, Такуя! А то эти проглоты весь салатный бар сметут!

— Все бы тебе о плотском, Ганин! Вроде как гуманитарий — а туда же! О высоком подумал бы!

— В понедельник вечером о высоком думают только служители культа, у которых до ближайших выходных никакого прихода не предвидится! — отрезал перманентно голодный Ганин.

— Не суетись, тебе сказали! — Я вгляделся в ярко освещенные пятна за лобовым стеклом. В «Кентакки» было три посетителя — все женского пола, а на стоянке рядом стояли две небольшие машинки, на которых обычно разъезжают по магазинам не обремененные интеллектом и высшим образованием домохозяйки, — то ли «дайхацу», то ли «судзуки», отсюда было не разглядеть. На заправке машин не было совсем, колонки поблескивали красными пульсарами, в магазинчике тоже было пусто, в главном офисе горел жемчужный свет и происходило какое-то неспешное телесное шевеление, разобраться в котором отсюда было невозможно. Разглядывая заправку где, очевидно, должна сейчас находиться ни о чем не догадывающаяся жертва по фамилии Накадзима, я вдруг поймал себя на мысли, что на ней чего-то не хватает.

— Слушай, Ганин, а чего это у них не написано, сколько бензин стоит? — До меня наконец дошло, чего там нет.

— Так это же «Шелл», Такуя!

— И?..

— «Шелл» — это понты!

— Чего?

— Ну выпендреж такой, понимаешь!

— Не очень! Я на «Мицубиси» обычно заправляюсь — там все четко прописано: сколько стоит обычный, сколько — высокооктановый, сколько — солярка. А здесь ничего нет.

— Ну понимаешь, считается, что на «Шелл» приезжают заправляться люди состоятельные, те, для которых цена не имеет значения. Им главное — заправиться.

— Для богатых то есть заправка, да?

— Вроде того. Типа ресторанов, где в меню цены не указаны — только названия блюд.

— Да здесь, я гляжу и названий блюд нет.

— Да какие в Японии названия! Обычный, высокооктановый да дизельная, гадость — чего писать-то?

— Ладно, Ганин, бензин — это для машин, а нам с тобой мяса нужно поесть. Пошли в твою «Викторию»!

— Не в мою, Такуя, а в твою!

— Чего?

— Того! Я тебя в «Кентакки» звал. Там все дешево и сердито. А «Виктория» — это твоя инициатива.

— Да ладно тебе задираться-то, Ганин! Нам сегодня с тобой настоящая «Виктория» нужнее цыплячьего восторга. Давай ногами перебирай побыстрей, а то ты на машине гонишь, а пешком ходить разучился!

Мы зашли в «Викторию». Такие заведения американско-европейского стиля, которые стали появляться у нас, в Японии, какие-нибудь лет двадцать — двадцать пять назад, внесли кардинальные изменения не столько в наш рацион, сколько в визуальный образ японской ночи. Прежде у нас потребление пищи в вечернее время в общественном месте обязательно происходило в полутьме — при тусклом свете двух — трех затхлых лампочек, практически ничего не освещающих в походящих больше на внутренности больших деревянных сундуков, чем на интерьеры точек общепита, салонах ресторанчиков в японском стиле. Мерзкий запах подгнившей жареной трески, приторно — сиропная вонь, исходящая из фарфоровых бутылочек подогретого дешевого саке, шероховатая поверхность палочек для еды — посещение ресторанов моего детства оставляло в памяти именно эти ароматические воспоминания, не сохраняя при этом никаких зрительных образов. Их, этих зрительных образов, как я теперь понимаю, и быть просто не могло: ничего ни разглядеть, ни запомнить в кромешной темноте наших традиционных японских ресторанов невозможно. Другое дело — такие вот «Виктории» и прочие прозападные заведения: они обливают вас ярким синтетическим светом, едва вы ступаете в его чертоги из зловещего мрака хоккайдской ночи. Резкий контраст между беспроглядной тьмой ночи и ярким светом зала сразу создает в твоем сознании ощущение праздника и безопасности. Свет дарит тебе покой и уверенность в завтрашнем дне, благодаря чему паршивые салаты из хилого салатного бара, которые, приготовь их тебе дома жена, ты бы есть ни за что не стал и даже начал бы подумывать о разводе, кажутся здесь верхом кулинарного искусства, не говоря уже о, честно говоря, подошвообразных стейках, приправленных жизнетворным светом и якобы (как завтра ты будешь — обязательно будешь! — рассказывать сослуживцам в курилке) тающих у тебя во рту.

Неведомый мне пока русский охранник из «Ясуй — бухин» был прав: никого, кроме дюжины молодых парней и девиц, подозрительно смахивающих на студентов и студенток, в зале не было. Более того, измученная официантка, встретившая нас кислой улыбкой у входа и проводившая к свободному столику, явно тоже была из подрабатывающих студентов. Мы с Ганиным откровенно диссонировали всей этой толпе, и это меня несколько обеспокоило, поскольку мы были прекрасно освещены для всех, кто захотел бы на нас полюбоваться с улицы, но тот же яркий свет фактически застилал нам весь вид изнутри наружу. Ясновидящий Ганин тут же не преминул напомнить мне, что он не разучился еще читать чужие мысли:

— А я тебе говорил, Такуя, пойдем в «Кентакки»! Там не лампы дневного света, как здесь, а обычные светильники — желтые! Видно все, что снаружи делается!

— Ты давай меню читай, Ганин, и стейки заказывай! — Нечего с ним соглашаться по каждому поводу. — Если бы мыс тобой в «Кентакки» сели, нам бы части его стоянки не было бы видно!

— А так отсюда вообще всей стоянки не видать! — хладнокровно парировал ехидный Ганин, глядя не на меня и не в меню, а в потерявшее прозрачность из-за темноты высоченное оконное стекло ресторана.

— Сейчас чего-нибудь придумаем, Ганин! — Я повертел головой, чтобы изучить ход электропроводки на потолке, но никаких следов проводов у нас над головой не наблюдалось. — Давай-ка в угол пересядем, Ганин! Вон там столик свободный!

— Зачем это? Так же дальше от заправки! — буркнул Ганин из-за огромного меню, сулившего нам массу гастрономических удовольствий.

— Зато там угол другой!

— Какой угол?

— Мы сейчас отсюда на улицу под прямым углом смотрим, да?

— Ну..

— А оттуда, из угла, под углом будем.

— И что?

— Под углом окно не так отсвечивать будет, понял?

Мы пересели самовольно, не предупредив дежурную девицу, и, когда она через пять минут появилась, чтобы принять заказ, она не нашла нас на том месте, куда усадила, и ей пришлось напрячь свои куриные мозги и узкие глазки, чтобы в конце концов увидеть нас е Ганиным в дальнем углу ресторана прикрытыми шумным студенческим квартетом, пробавлявшимся пресловутым салатным баром и ядовито-зелеными напитками, в которых, я уверен, можно проявлять фотопленку.

Мы заказали по обычному стейку и по безалкогольному «бару», разрешавшему за двести иен до одурения накачиваться кока — колой, пепси — колой, швепси — колой и прочей дрянью, без которой ни мои, ни ганинские дети не могут прожить и дня. Как только официантка поскрипела на кухню передавать невидимым поварам наш королевский заказ, на входных дверях звякнул колокольчик, и в зале появились три новых посетителя. Один из них был молодым японцем в замусоленном желто — красном комбинезоне с ракушкой — нашивкой «Shell», двое других были иностранцами, но не соотечественниками Ганина, от которых я, признаться, за сегодняшний день изрядно устал. Оба были фактически на одно лицо, смуглые, курчавые, низкорослые и глазастые. Я перехватил пытливый взгляд Ганина, выстреливший в сторону вошедших, вспомнил вдруг информацию, которую мне удалось выдоить сегодня из Канеко, и спросил сэнсэя:

— Ты, Ганин, когда-нибудь пакистанцев в глаза видел?

— Пакистанцев?

— Пакистанцев.

— Нет, а что?

— Да мне интересно, как они выглядят.

— Тебе, Такуя, интересно, как выглядят пакистанцы, или же ты хочешь знать, пакистанцы ли те двое, что вон там сели?

— Второе, Ганин. Первое — только отчасти и когда совсем уже делать будет нечего.

— Понятно. Я пакистанцев никогда в глаза не видел, но эти двое, я думаю, не пакистанцы.

— Почему ты так думаешь, Ганин?

— Насколько я знаю, пакистанцы — они типа индусов. А индусы не такие хлипкие. Ты в «Тадж — Махале» здесь, в Нисиоке, был когда-нибудь?

— В Нисиоке не был, а в центре был.

— Без разницы! Так вот ты там обслугу видел? Или хозяина?

— Видел.

— Ну вот. Они же там все рослые довольно, а эти — коротышки, даже ниже их японского кореша, хотя он не самой внушительной комплекции. Не согласен со мной?

— Согласен, Ганин. Одолжение сделаешь?

— Смотря чего одолжить попросишь…

— Да так, немножко неприличного.

— Неприличного я, Такуя, могу много! Ты только поконкретней свою просьбу сформулируй!

— Сходи в туалет, Ганин!

— Да я как-то пока…

— А говоришь «всегда пожалуйста»!

— Не попрекай! Чего тебе надо?

— Мне надо, чтобы ты пошел в туалет и по пути прочитал бы на шевроне у этого японца его фамилию.

— А ты, значит, сам по-японски читать разучился?

— Ганин, ты же не первый год замужем! Если японец на именную нашивку на другом японце пялится, это предполагает, что он без труда все, что на ней написано, разберет. А когда на него таращится иностранец…

— Бака — гайдзин, что ли?

— Ну пускай будет «бака — гайдзин». — В общении с Ганиным меня всегда поражает его уникальная возможность одновременно проявлять и гипертрофированное чувство собственного достоинства, и самоуничижительную самокритику ведь «бака — гайздин» по нашему значит «дурак — инострашка» — определение оскорбительное, за которое на тебя какой-нибудь особо о себе мнящий америкашка из Техаса и в суд подать может. — Если ты на него будешь смотреть, он…

— Дергаться не будет, — завершил мое нехитрое страноведческое умозаключение проницательный Ганин. — Понял, Такуя, все — пошла писать губерния.

— Иди — иди, губерния! — Я якобы в шутку махнул рукой в его направлении, что позволило мне на несколько секунд задержать взгляд на зашедшей в ресторан троице. Говорили они о чем-то достаточно оживленно, на каком языке — слышно не было, но особой экзальтации не выказывали, так что со стороны все выглядело так, что холостые неприкаянные ребята просто зашли на поздний ужин в недорогое заведение и в ожидании своих стейков прикидывают, как им завтра срубить по-легкому пяток тысяч родимых для одного из них иен.

Ганин вернулся через две минуты и с размаху плюхнулся на диванчик напротив:

— Что, стейков нет еще?

— Я попросил официантку попридержать их пока.

— Да?

— Да, пока не доложишь все! Голодом тебя буду морить, пока не расколешься!

— Докладываю!

— Докладывай!

— Вот я и говорю: докладываю! Фамилия у японца этого простая, но в свете сегодняшних событий примечательная…

— Накадзима?

— Так точно, товарищ майор!

— Тот самый?

— А вот это, извините, спросить не догадался. Тот он самый, кому братки отарские ребра считать хотят, или не тот…

— На каком языке они говорят? — Я отмахнулся от извечного ганинского ерничества и хохмачества, потому как дело принимало оборот посерьезней, чем мне казалось полчаса назад.

— Говорят они по-японски. Оба гайдзина — с акцентом, естественно, но весьма бегло, как я смог услышать.

— Значит, не приезжие.

— Да, наверное, давно здесь тусуются.

— Чего делают?

— Тусуются, Такуя. Слово «тусовка» помнишь? Я же тебя учил!..

— Тусовку помню…

— Ну вот они эту самую тусовку делают, осуществляют то есть, здесь, в Японии. По-нашему, значит, тусуются.

Из-за ганинской спины выкатилась высокая двухэтажная тележка со шкварчащими сковородками на деревянных подносиках, и официантка — доходяга дрожащими дистрофическими ручонками выставила перед нами невнятные стейки, обложенные дохленькими соломинками жареной картошки и жалкими махровыми комочками цветной капусты.

— Пожалуйста, будьте осторожны! Сковородки очень горячие! — пропищала голосом впавшего в детство робота девица, надела на сковородки высокие кольца из оберточной бумаги, чтобы нас не забрызгало жиром, прогремела ножами и вилками, прошуршала счетом, который она свернула в неровную трубочку и запихнула в прозрачную пластмассовую подставку на нашем столе, и покатила шкварчащую тележку к столу; где сидел «заказанный» Накадзима с иностранцами.

— Чего делать будем, Такуя? — Ганин задумчиво рассматривал зазубренное лезвие ножа для стейка.

— Не решил еще, — сказал я, пробуя свой нож на гибкость. — Торопиться не люблю…

— Ты бы подмогу вызвал на всякий случай. — Ганин вонзил зубастый нож в темно — коричневую плоть жилистой австралийской вырезки.

— Пожалуй, ты прав, Ганин. — Я отложил нож, отодвинул подальше все еще плюющуюся жиром сковороду и набрал номер отдела. Накагава, слава богу был на месте, и я попросил его подослать к нам пару патрульных машин.

— Смотри! — вдруг сдавленным замогильным голосом произнес Ганин и кивнул головой за окно.

Я медленно повернул голову в направлении его кивка и увидел, что на ярко освещенной — еще минуту назад абсолютно пустой — площадке «шелловской» заправки стояли теперь два здоровенных «лэнд — крузера» — белый и черный. Когда они успели подъехать к «Кентакки» и как незаметно для нас с Ганиным переехать к «Шеллу», осталось для меня загадкой, единственным ответом на которую было излишнее внимание к горячему мясу и крашенной в ярко — рыжий цвет студенточке, выделявшейся гортанным смехом и внушительным бюстом из молодежной компании через два столика от нас. Хотя джипы стояли сейчас подле колонок, ни к одному из них заправочные шланги не тянулись. Зловещий стоп — кадр продолжался секунд тридцать, после чего задняя левая дверь белого «лэнд — крузера» не спеша открылась, и из темного салона на светящийся бетон выпрыгнул верзила двухметрового роста. Судя по контурным очертаниям его тела, он имел те же два метра и в плечах. Он вступил в ярко освещенную зону перед входом в главный заправочный офис, и теперь можно было разглядеть, что это японец, с широченным лицом, коротко остриженными волосами и могучей шеей. Я невольно вспомнил, что сегодня в Отару мне уже пришлось лицезреть такую комплекцию — да еще в двойном экземпляре.

Перед незнакомцем открылась автоматическая стеклянная дверь, и он утонул в слепящем неоне офиса. Из джипов больше никто не появился, что особого оптимизма не добавило. Мой стейк уже перестал плеваться огненным жиром, и я снял со сковородки изрешеченное жидкой шрапнелью расплавленного сала бумажное кольцо, но аппетит у меня пропал. Ганин вяло возил ножом по своему куску, но также особого рвения в его поглощении не проявлял. Зато мы с ним вдруг одновременно обнаружили, что в нас, вернее, в наши стейки вперились четыре пары голодных глаз сидящих через стол от нас студентиков, которым по незадачливости своей и несостоятельности родительской пришлось на четыре долгих года принять изнуряющее и плоть, и дух вегетарианство. Но мне сейчас было не до помощи голодающим студентам Сумикавы и окрестностей…

Безымянный пока бугай вышел из заправочного офиса минуты через полторы. Он не спеша, с чувством собственного достоинства, подошел к черному «крузеру» и нагнулся к левому переднему окну. Еще через две минуты он разогнулся, расправил свои сумоистские плечи и пристально посмотрел на нас с Ганиным. Не знаю, успел ли я одернуть свой косой взгляд до того, как он пересекся с его, но только когда следующим движением своих зорких глаз я проверил ганинскую диспозицию, я увидел кислое лицо уставшего от дел праведных сэнсэя, сверлящего очами и ножом не самый нежный стейк.

— Сюда смотрит, гад, — не поднимая глаз от стейка, прошептал Ганин. — Видишь, Такуя?

— Вижу Ганин, — процедил я сквозь зубы и сделал попытку разъять на части свой кусок стремительно холодеющей говядины.

— Когда твоя подмога будет, Такуя? — не без дрожи в голосе поинтересовался Ганин.

— Минут через десять, не раньше.

— Значит, нам только ночь простоять, а день держаться уже не надо будет, да?

— Что-то вроде этого…

— Смотри, пошли!

Я перевел взгляд с насупленных бровей Ганина, под которыми он прятал свой пронзительный взор, на заправку. От джипов наискось через пустынный перекресток двигалось пять не внушающих доверия силуэтов: четыре из них были точными копиями друг друга — огромного роста, плечистые, тяжеловесные, и только шедший немного сбоку пятый был на полголовы пониже и на полтела пожиже своих спутников. Через минуту все пятеро зашли в наш ресторан, и теперь из-за вихрастых головок студентов — вегетарианцев их можно было наконец-то рассмотреть. Двое здоровяков и третий, что поменьше, оказались японцами — все в черных джинсах, толстых черных кожаных куртках, с ежиками на головах; двое других были не японцами, и, судя по тому; как при их виде, в общем-то, не трусливый Ганин втянул голову в плечи и углубился в изучение своего стейка, мне стало понятно, что это та самая пара из «Ясуй — бухин», чьи голоса я имел удовольствие слышать сорок минут назад.

Вошедшая пятерка быстро отыскала в полупустом зале объекты своего интереса: завидев новых посетителей, Накадзима и два его смуглых собеседника разом замолкли, открыли рты и выкатили глаза. Навстречу новым гостям прошлепала наша знакомая официантка, раскрывшая было воробьиный ротик для приторного приветствия, но один из качков — японцев аккуратно взял ее за плечи и задвинул за стойку кассы. После этого все пятеро обступили накадзимовский стол, а один из них — тот, что первым вышел из белого «лэнд — крузера», — сел на свободное место рядом с Накадзимой.

— Смотри, Такуя. — Ганин стрельнул глазами за окно.

— Чего такое?

— Видишь в черном джипе слева?

Я на секунду оставил без внимания начавшиеся через четыре столиках от нас дипломатические переговоры явно не на высшем уровне и посмотрел за окно: за затемненным левым передним стеклом поблескивал красно — фиолетовый огонек.

— Курит? — высказал я мысль вслух.

— Думаю, нет. — Ганин тряхнул головой.

— А что же это тогда?

— Для сигареты слишком цвет фиолетовый. Когда сигарета горит, цвет красно — оранжевый.

— Что же это, по-твоему?

— Сотовый, наверное. В сотовых такие лампочки бывают, которые, когда разговариваешь…

Здесь рассуждения Ганина на предмет свечения контрольных лампочек в мобильниках при разговоре были прерваны тяжелым глухим стуком, и мыс Ганиным, и все шумные студенты синхронно повернулись в сторону того стола, за которым назревала интернациональная разборка. Здоровяк японец держал за затылок малозаметного теперь Накадзиму чьего лица не было видно никому из присутствующих, поскольку все оно утопало сейчас в чугунной сковородке со стейком.

— Надо же, не кричит! — удивился вслух Ганин.

— Как там у вас говорят, Ганин, про кошку про мясо…

Сам же знаешь, сам же меня учил. — Я обтер губы салфеткой, хрустнул пальцами обеих кистей, повел плечами и сосредоточился.

Что втолковывал сейчас на ухо лишенной лица голове Накадзимы суровый культурист, нам с Ганиным слышно не было, хотя неугомонные еще какую-нибудь минуту назад студенты затихли и стали медленно сползать под столы и в проходы. Стоящая над столом четверка с каменными лицами следила за каждым движением обоих чернявых гайдзинов, и те медленно, но верно столбенели. В воздухе пахло жареным — и уже не только мясом…

Я встал и направился к «проблемному» столу. В глазах чернявых иностранцев блеснул лучик надежды, четыре качка продолжали стоять без движения в телах и без эмоций на лицах, а пятый — как понятно теперь, старший — с удивлением поднял на меня глаза, но свою чугунную ладонь от всклокоченного затылка Накадзимы не оторвал, так что только Накадзима остался в визуальном неведении по поводу изменений в скромных интерьерах пропахшей прогорклым жиром «Виктории».

— Проблемы какие-то, ребята? — Я постарался звучать как можно более непосредственнее.

Старший продолжал молча, с тем же детским удивлением в широких черных глазах, меня разглядывать, а от стоящей четверки отделился крайний японец и двинулся мне навстречу.

— Я говорю, проблемы какие? — Я уперся в грудь вышедшего мне на перехват атланта.

— Проблем никаких нет, — замогильным голосом отозвался он.

Я заглянул ему за широкую спину, сконцентрировав свой взгляд на продолжавшем утопать в сковородке со стейком Накадзиме. Державший его силач вздернул брови и посмотрел на одного из своих русских подручных. «Интересно, это Серый или Илюха?» — подумал я, глядя на двинувшегося на подмогу своему японскому товарищу русского колосса. Он встал слева от первого товарища, и теперь бедного Накадзиму и испуганно хлопающих глазами курчавых гайдзинов от меня отделяла внушительная живая стена общим весом никак не меньше двух с половиной центнеров.

— Ты поел, дядя? — низким хриплым голосом поинтересовался стоящий передо мной японец.

— Нет еще. — Я старался не ускорять в себе процесс раздражения. Я прекрасно понимал, что мне нужно элементарно потянуть время, но, С другой стороны, сдерживать себя, чтобы не вмазать этому быдлу по широченной физиономии, становилось труднее с каждой секундой.

— Ну так иди доедай! А то приятель твой уже наелся и свалил! — прохрипел амбал, заглядывая мне через плечо.

Я инстинктивно оглянулся на наш столик: бугай не соврал — Ганина за ним действительно не было.

— У меня мясо еще горячее, — процедил я сквозь зубы.

— А вот мы тебе сейчас его охладим! — Он слегка повел правой рукой, и я вдруг ощутил себя снежинкой на декабрьском ветру Я пролетел над двумя столами и, слава богу успел сгруппироваться, чтобы не шарахнуться спиной об угол третьего.

Падение мое никаких дополнительных эмоций, кроме уже имеющихся, ни у кого из присутствующих не вызвало. Дохлая официантка стреляла обезумевшими глазами из-за кассы, поклонники салатного бара медленно расползались по залу под всеми столами, разбирающаяся между собой великолепная семерка (ослепленный стейком Накадзима — не в счет) безмолвно следила за тем, как я пытаюсь очухаться и встать на ноги после длительного перелета, а моего бестолкового и абсолютно недисциплинированного друга Ганина нигде не было видно.

Я выпрямился, пропустил сквозь кости и мышцы контрольный импульс, убедился, что все цело и все на месте, и понял, что подмоги ждать уже глупо. Прорубить окно в живой изгороди, стоящей теперь в пяти метрах от меня, особого труда не составило: я не спеша повернулся и взял с нашего стола обе чугунные овальные сковородки с початыми стейками, прикинул их вес и потенциальную траекторию и с обеих рук метнул их прямо в головы японца и русского. Обе руки у меня накачаны одинаково — специально слежу за этим в тренажерке, так что обе сковородки с одинаковой силой и на одинаковой высоте врезались в живые мишени. Расчет оказался верным: конечные точки траекторий полетов увесистых овальных дисков, измазанных уже начавшим белеть жиром и липким шоколадного цвета соусом, пришлись аккурат в широкие переносицы обоих бугаев. Они крякнули от неожиданности — каждый на своем языке, зашатались и плюхнулись под стоящий впереди стол.

Державший Накадзиму качок был вынужден отпустить наконец-то своего пленника, и тот оторвал от сковородки измазанное соусом тоскливое лицо, при этом благодаря новому гастрономическому окрасу он теперь мог вполне сойти за своих собеседников, сидевших напротив. Те несколько ожили и завертели головами так энергично, что стоявшему над ними русскому пришлось могучими руками схватить их за шеи, чтобы удержать на месте. Пятый японец, который из окна казался не таким крупным, как его спутники, а на деле вышел по комплекции намного массивнее меня, двинулся в моем направлении. Мы сошлись за один стол до Накадзимы с его пленителем. Японец попробовал поднырнуть под меня с подсечкой, но забыл, видно, что мы с ним не в чистом поле воюем: я даже не стал дергаться и уворачиваться — просто дернул за угол соседний стол, и вся сила его ног обрушилась на массивную перекладину, стягивающую боковые ножки — стенки.

Старший продолжал сидеть, прикрывшись Накадзимой. Он сверкнул глазами в сторону последнего русского, и тот, выпустив тоненькие шеи дрожащих иностранцев, пошел на меня.

— Бить будешь? — спросил я его по-русски.

Он замешкался лишь на секунду, а затем закинул правую руку за спину чем-то там, за спиной, щелкнул, и, когда я вновь увидел его руку в ней уже блестело широкое лезвие короткого охотничьего ножа. Я отпрыгнул вправо — к салатному бару.

— Порежу… — зашипел не то Серый, не то Илюха.

— Смотри нож не затупи!

Я нащупал левой рукой позади себя горячий бак с супом, выудил из него липкий, словно облитый клейстером, половник, из чего попутно я сделал заключение, что суп — обычный китайский, и выставил свое капающее горячей полупрозрачной жидкостью оружие перед собой.

— Ты Серый или Илюха? — Я решил выиграть еще пару секунд и не ошибся в расчетах.

— Э — э?.. — выдавил из себя качок и замер.

— Серега, давай! — на дурном русском рыкнул из-за стола его японский командир и еще раз изо всей силы ткнул безвольного Накадзиму в его сковородку.

— Значит, Серый… — подытожил я, правой рукой загреб из миски на барной стойке горсть сухариков и швырнул ему в то, что назвать лицом — тем более прямым — у меня сейчас язык не поворачивается.

Серый отмахнулся от налетевшего на него сухарного роя, и, пока он терял драгоценные сотые секунды на борьбу с крутонами, я предпринял радикальные меры по его разоружению: что было силы саданул половником по кулаку с ножом и, когда тот брякнулся об пол, ногой поддал по нему так, что он, проскользив десяток метров по гладкому полу скрылся из нашего общего с Серым — Серегой поля зрения. Пока, видимо, не самый сообразительный изо всей компании Серега пытался все — таки сообразить, как ему теперь быть, вырубленные мной на время двумя сковородками и одним столом трое его напарников стали проявлять явственные признаки чудесного воскресения и двигаться по направлению ко мне сразу с трех сторон. Я скосил глаза на салатный бар, и только теперь до меня дошла вся глубина и точность его оценки, сделанной питерским фанатом Николая Лескова и «мазды — эф — экс»: действительно, какой все — таки убогий салатный бар в этой самой «Виктории» — даже бросить в бандитов нечем, не говоря уж о поесть.

Четыре стеклянные миски с нарезанными овощами, миска с паршивым картофельным салатом, чаша с химическим фруктовым желе — вот и все, что полетело в этих троих дегенератов. Бреда, впрочем, в отличие от чудных сковородочек, от них не было практически никакого, если, конечно, не считать того, что их черные куртки и джинсы были теперь не совсем черными и не совсем сухими. Сколько было потом одновременно кулаков — два или три, — я так и не понял. Я понял только, что моя многострадальная спина проломила прозрачный пластмассовый задник барной стойки, а уже не барный, а мой собственный зад вдруг почувствовал жуткий холод. На то, чтобы осознать, что я просто — напросто приземлился в колотый лед, которым была усыпана поверхность бара и в котором только что стояли не спасшие меня миски, мне потребовалось не больше секунды. Столько же понадобилось всей троице, чтобы в шесть рук вытянуть меня из барного плена, бросить на пол и начать ногами совершать с моими ребрами то, что изначально, если верить отарской фонограмме, они планировали сделать с накадзимовскими. Я пропустил не меньше десяти ударов по бокам и бедрам, но все — таки моя натренированная способность мгновенно группироваться помогла остаться в сознании и даже сообразить, что нужно нырять под стол, где этим бугаям ногами меня — по крайней мере, моей головы — будет не достать. Я извернулся на левом боку, отбил правой ногой сразу два удара и перекатился под ближайший стол. Однако простоял он надо мной недолго: в четыре руки два японца подняли его над моей головой и отшвырнули куда-то, а два русских схватили меня за руки и ноги и бросили на пристольный диванчик.

— Только не убивать! — рявкнул по-японски все еще сидящий возле Накадзимы старший. — Пусть живет покалеченный!

Русские взяли меня за шиворот и за локти, притянули спиной к себе, а японцы накинулись спереди и принялись проверять на крепость мою грудную клетку и брюшной пресс. Я чувствовал жаркое дыхание обоих русских у себя за спиной, старался как можно спокойнее относиться к крушащим меня ударам, пытался повнимательнее вглядеться в главного бандита, сидевшего в окружении Накадзимы и двух зомбированных гайдзинов. До вопроса: «А где, собственно, прыгает мой собственный гайдзин?» — я не успел дойти, потому что этот самый гайдзин напомнил о себе значительно раньше.

Сначала был едва уловимый, легкий — легкий всплеск, затем подозрительно резкий запах жареного мяса, а затем — звериный вой в стереофоническом формате, потому как взревели одновременно и Серый, и Илюха — один в мое левое ухо, другой — в правое. Чем громче был их рев, тем слабее они держали меня за руки и за шею и тем скорее я смог безбоязненно и, главное, беспрепятственно выпрыгнуть вперед и обеими ногами посчитать зубы у моих фронтальных обидчиков. Через полсекунды орало уже четверо бандитов: русские сзади вертелись как ужи на сковородке, пытаясь заглянуть себе за спину, а японцы впереди держались обеими руками за подбородки, и сквозь их пальцы сочилась густая пурпурная паста.

— В лед ложитесь, идиоты! — услышал я за спиной беспечный голос Ганина.

Где-то вдалеке, снаружи, послышалось негромкое кошачье мяуканье полицейской сирены.

Я обернулся: оба русских бугая попятились к барной стойке и рухнули спинами в тот самый лед, в котором я только что охлаждал свой драгоценный зад. из-за раскуроченного задника сияла физиономия Ганина, демонстрировавшего мне огромную пустую сковороду, но мне сейчас одного того факта, что он жив, здоров и счастлив, было достаточно. Я повернул голову к накадзимовскому столу: за последние две секунды число едоков за ним несколько поуменьшилось. Вымазанный жиром — соусом Накадзима и буравившие меня черными жемчужинами выпуклых глаз иностранцы продолжали смирно сидеть на диванчиках, а вот не велевшего меня убивать, но приказавшего только покалечить бандита уже не было.

Внезапно вой сирены стал на мгновение в два раз громче, затем вновь ослабел, а потом опять на полсекунды стал громче. Я дернул голову вправо, в сторону выхода: дверь на улицу трепыхалась, то усиливая, то приглушая полицейскую пищалку. Я бросился к выходу и выскочил на крыльцо. Меня снова обдало резким холодом — теперь, правда, уже в лицо. Бой приближающейся сирены вдруг перекрыл турбинный рев обоих «лэнд — крузеров» на «шелловской» площадке. Подобно тяжелым реактивным самолетам, выруливающим на взлетную полосу, они неповоротливо друг за другом проехали зигзагами через серпантин заправочных колонок, выкатились на темный асфальт улицы Харигиси, выстрелили в морозный воздух белыми клубами вонючих выхлопов и стремительным черно — белым тандемом исчезли в южном направлении.

Я вернулся в ресторан. Там мало что изменилось: бандиты — японцы сидели рядом на полу и все так же держались окровавленными руками за выпадающие из их пустых черепов разреженные мной челюсти, а их русские коллеги толстенными антрацитовыми карпами вертелись на спинах по колотому льду и оскверняли окружающую их среду всеми мыслимыми и немыслимыми комбинациями из известных всем четырех лексем русского языка. Накадзима автоматически тер лицо мокрой салфеткой, а его подельники продолжали дрожать как осиновые листья и, по-моему мало что соображали от страха.

Из-за барной стойки с видом триумфатора выкатился Ганин.

— Как я их пожарил, а?

— Чем это ты их так? — Я взглянул на корчившихся в жутких судорогах русских бугаев.

— Маслом. — Ганин попытался сунуть мне в нос все ту же лоснящуюся от золотистого масла здоровенную сковородку.

— Чем?

— Знаешь, у нас такая поговорка есть: кашу маслом не испортишь. Вот я решил ее переделать.

— Как переделать?

— Теперь буду говорить: драку маслом не испортишь! Горячее оно, зараза!

— Ты сам-то не обжегся?

— Чуть — чуть, пока с кухни тащил. Поваренок, чудак такой, орет: оставьте, дяденька, масло, мне еще завтра в нем картошку жарить! Смешной парень…

Вой сирены раздвоился, и через несколько секунд за окном замерцали знакомые красные огни. В ресторан вбежали четыре патрульных с пистолетами в кобурах, за ними вошел Накагава.

— Что случилось, господин майор? — обратился он ко мне.

— Долго едешь, Накагава-сан.

— Да я-то не торопился особо — вы мне ничего толком по телефону не сказали.

— Я же тебя попросил подъехать!

— Да, но только «подъехать». Я же не думал, что у вас здесь такое. — Накагава развел руками в сторону многочисленных пострадавших. — Это уж по дороге я перехват сообщения господина Ганина получил и тогда только к патрульным в хвост пристроился.

— Ганина, говоришь? — Я строго посмотрел на сэнсэя.

— Я же не сразу за маслом на кухню полез, Такуя! Я сначала из сортира по сотовому наряд — парад заказал!

— Ладно, разберемся сейчас что к чему! Давайте, вызывайте уголовку, криминалистов — надо все оформлять.

Я был в полной растерянности: то ли мне на Ганина кидаться с объятиями за его очень своевременное масло, то ли начать потрошить Накадзиму на предмет того, что здесь, собственно, сейчас произошло, то ли навешать всем четверым своим обидчикам еще, потому как ни в КПЗ, ни во время допроса мне их метелить никто не разрешит. Поразмыслив немного над имеющимся у меня широким выбором, я повернулся ко все еще прячущейся за кассой официантке и попросил у нее заварить для меня кофе покрепче. Сон мне в течение ближайших часов явно не грозил.