Секрет Жавотты

II

Сколько Арман ни расспрашивал, сколько ни уговаривал Тристана, тот никак не пояснял брату странных слов, произнесенных им тотчас по возвращении. На другой же день Тристан объявил матери, что ему нужно побывать по своим делам в Париже, и отдал соответствующие распоряжения; он намеревался уехать в тот же вечер.

— Согласись, — говорил ему Арман, — что ты поступаешь со мной довольно бесцеремонно: ты открыл мне половину своей тайны, а остаток нежданно — негаданно увозишь с собой. Что мне подумать об этом внезапном отъезде?

— Все что захочешь, — ответил Тристан с таким равнодушным видом, что Арману его спокойствие могло показаться и не напускным. — Не ломай себе голову понапрасну. Что правда, то правда! Я вспылил из‑за пустяка, повздорил, потому что мое самолюбие было задето, разобиделся — называй это, как тебе угодно. Ла Бретоньер наводил на меня тоску, маркиза была в дурном расположении духа, гроза действовала на меня раздражающе; я поехал домой, сам не зная почему, и говорил с тобой, лтлавая себе отчета в своих словах. Если ты уж очень хо-'

11С» ^ / о О л чешь, я тебе признаюсь, что между мной и маркизои прооежал холодок, но при первом же случае ты увидишь, что мы по — преж- нему друзья.

Превосходно, — ответил Арман, — но вчера, когда ты сказал мне: «Она — последняя из женщин», ты не говорил загадками. Дурное расположение духа тут ни при чем. Случилось что‑то такое, о чем ты умалчиваешь.

— А что, по — твоему, могло со мной случиться? — спросил Т ристан.

Арман потупился и ни слова не проронил в ответ; он понял, что при подобных обстоятельствах, если брат упорно молчит, — любое предположение, даже высказанное в шутку, легко может показаться оскорбительным.

Около полудня к замку Клиньё подъехала открытая коляска, из которой выпрыгнул мужчина низенького роста, непривлекательной наружности, довольно неуклюжий, не в меру расфранченный; он сам опустил подножку и помог сойти рослой, красивой женщине, одетой просто и со вкусом. Это г — жа де Вернаж и г — н Аа Бретоньер приехали с визитом к баронессе. Пока они подымались по ступенькам крыльца, на котором их ждала г — жа де Бервиль, Арман внимательно и не без удивления следил за выражением лица Тристана. Но тот взглянул на него с улыбкой, как бы говорившей: «Ты видишь, все по — старому».

И в самом деле, оживленный тон беседы, завязавшейся между Тристаном и маркизой, их холодная, но непринужденная учтивость в обращении друг с другом — все, казалось, свидетельствовало о том, что накануне не произошло ничего необычайного. Маркиза подарила г — же де Бервиль, очень любившей птиц, гнездо с выводком малиновок; Ла Бретоньер привез его в своей шляпе. Все, хозяева и гости, пошли в сад полюбоваться вольером. Ла Бретоньер, разумеется, предложил руку г — же де Бервиль; ее сыновья шли рядом с г — жой де Вернаж. Она казалась более веселой, чем обычно, и, нимало не Щадя кустиков самшита, окаймлявших куртины, часто отходила то вправо, то влево от дорожки, чтобы рвать цветы. Связывая их в букет, она как бы невзначай спросила:

— Ну что, господа, когда поедем на охоту?

Арман так и знал, что в ответ на ее вопрос Т ристан объявит о своем отъезде. И действительно, он сообщил об этом самым спокойным тоном, но в то же время не отрывал от маркизы пронизывающего взгляда, в котором сквозили и враждебность и вызов. Она, казалось, не обратила на это никакого внимания и даже не спросила, когда он рассчитывает вернуться.

— Значит, — продолжала она, — вы, господин Арман, будете единственным представителем семьи де Бервиль, которого мы увидим в Ренонвале, — я полагаю, что вы приедете. Ла Бретоньер уверяет, что в подзорную трубу моего лесника он обна ружил какого‑то необыкновенного кабана, обросшего шерстью, как птица — перьями.

— И вовсе это не кабан, — возразил Ла Бретоньер, — а разновидность китайской свиньи: она совершенно черная, так называемой тонкинской породы. Когда эти животные убегают со скотного двора и привыкают к жизни в лесу…

— Тогда, — перебила его маркиза, — они дичают, и от питания желудями у них по обе стороны рыла вырастают клыки…

— Совершенно верно, — ответил Ла Бретоньер, — правда, это наблюдается не в первом и даже не во втором поколении. Но с меня достаточно того, что этот факт доказан, — прибавил он с самодовольным видом.

— Несомненно! — подхватила маркиза. — И если бы человек вздумал взять пример с особ тонкинской породы и поселиться в лесной чаще, то у его внуков на голове непременно выросли бы рога. А из этого следует, — закончила она, легонько хлопнув Тристана по руке своим букетом, — что корчить из себя дикаря — большая ошибка; это никому не идет на поль. зу.

— Верно, — поддакнул Ла Бретоньер. — Дикость — большой порок. ~—

— И все же дикость лучше, нежели известного рода прирученность, — ответил Тристан.

Ла Бретоньер таращил глаза: он не знал, злиться ли ему или нет.

— Да, — сказала г — жа де Бервиль маркизе, — вы совершенно правы. Пожурите, прошу вас, этого гадкого мальчика, который вечно скачет по большим дорогам, а нынче вечером опять хочет покинуть нас и отправиться в Париж. Запретите ему ехать!

Г — жа де Вернаж, несколько минут назад ни единым словом не попытавшаяся удержать Тристана от поездки, теперь, когда ее попросили, пустила в ход всю свою настойчивость, все свои чары. Бросая на Тристана обольстительные взгляды, она с неотразимой улыбкой доказывала ему, что его затея — всего лишь шутка, что в Париже ему нечего делать, что охота на Тонкинскую свинью занимательнее и важнее всего на свете, и, наконец, торжественно пригласила его приехать на другой день завтракать в Ренонваль. На каждый комплимент, который ему отпускала маркиза, Тристан отвечал ни к чему не обязывающим полупоклоном, спасительным для тех, кто не знает, что сказать; было ясно — его терпение подвергается тяжкому испытанию. Г — жа де Вернаж не стала дожидаться отказа, который могла предвидеть: сказав то, что считала нужным, она отошла от Тристана и занялась чем‑то другим, словно кончила читать свою роль на репетиции.

«Что все это означает? — продолжал спрашивать себя Арман. — Кто считает себя оскорбленным? Брат? Ла Бретоньер? ' И чего тут надо маркизе?»

И в самом деле, поведение г — жи де Вернаж трудно было понять. То она выказывала Тристану подчеркнутую холодность, полнейшее безразличие, то вдруг обходилась с ним более непринужденно и кокетливо, чем обычно.

Сорвите‑ка мне вот эту ветку, — говорила она ему, — поищите мне ландышей. Сегодня вечером у меня гости, я хочу быть вся в цветах, надеть платье во славу ботаники, а на голову водрузить целый сад.

Тристан повиновался — ничего другого ему не оставалось. Вскоре в руках у маркизы оказался сноп цветов, но ни один цветок ей не нравился.

— Вы, видно, не знаток в этом деле, — говорила она молодому человеку, — вы плохой садовник; вы всё ломаете и думаете, что отлично справляетесь, раз вы искололи себе пальцы; но это не так; вы не умеете выбирать.

При этих словах она безжалостно обрывала цветы и листья с принесенных им веток, а затем роняла их наземь и на ходу отбрасывала носком башмачка с тем равнодушным пренебрежением, которое зачастую без видимого намерения причиняет столько зла.

Посреди парка протекала речушка, через которую был пере-: брошен деревянный мостик, давно уже обветшавший; несколько досок, однако, еще уцелели. Ла Бретоньер по своему обыкновению заявил, что пройти по ним опасно, и предложил вернуться в замок другой дорогой. Маркиза все‑таки решила перебраться на ту сторону и, опередив всех, уже хотела было ступить на доски, но г — жа де Бервиль стала убеждать ее, что мостик действительно прогнил насквозь и что она рискует свалиться в воду.

— Да полно вам! — воскликнула г — жа де Вернаж. — Вы клевещете на эти доски, чтобы похвастать глубиной вашей речушки; а если я вздумаю поступить как Конде[2], — что тогда будет?

Маркиза рассчитывала вернуться домой верхом, поэтому в руке у нее был хлыст. Она с размаху швырнула его через речку, на островок.

— Вот, господа, я и бросила свой маршальский жезл неприятелю,'—продолжала маркиза. — Кто из вас сходит за ним?

— Вы поступили весьма опрометчиво, — изрек Ла Бре-* тоньер, — хлыст очень красив, ручка — превосходной резьбы.

— А будет ли хоть достойная награда? — спросил Арман.

— Фи, фи! — воскликнула маркиза. — Вы торгуетесь, когда речь идет о славе! А вы, господин гусар, — прибавила она, обращаясь к Тристану, — вы что скажете? Перейдете?

Тристан, видимо, колебался; его не страшили ни опасность, ни мысль показаться смешным; его возмущало, что из‑за такого пустяка ему бросают вызов, Он нахмурился и холодно ответил:

— Нет, сударыня.

Увы! — сказала г — жа де Вернаж, вздохнув. — Будь здесь бедняга Фанор, он давно уже вернул бы мне хлыст.

Стоя у мостика, Аа Бретоньер с глубокомысленным видом тыкал в доски своей тростью, а маркиза, слегка опершись на сломанную перекладину, заменявшую перила, забавлялась тем, что раскачивалась на этих досках над водой; вдруг она с чарующей живостью грациозно промчалась по мостику и начала резвиться на островке. Арман хотел было удержать ее, но Тристан взял брата под руку, размашисто шагая, увлек его в уединенную аллею и, удостоверившись, что поблизости никого нет, сказал ему:

— Мое терпение на исходе. Надеюсь, ты не считаешь меня глупцом, который способен рассердиться из‑за шутки; но эта шутка имеет свою подоплеку. Знаешь, зачем маркиза пожаловала сюда к нам? Она намерена дразнить меня, забавляться моим гневом, испытывать, до каких пределов я буду сносить ее дерзкие выходки; она знает, до чего может довести ее хладнокровное издевательство! Презренная дура! Презренная женщина! Вместо того чтобы уважать мое молчание и дать мне спокойно отдалиться от нее, она нарочно приезжает к нам потешить свое жалкое тщеславие и кичиться тем, что я свято храню тайну, которую вправе был бы разгласить!

— Объясни же, наконец, что случилось! — воскликнул Арман.

— Я скажу тебе все, ведь, в конце концов, это и тебя касается, раз ты мой брат. Помнишь — вчера вечером, когда мы беседовали в пути и ты мне наговорил столько дурного об этой женщине, я на минутку спешился у перекрестка Рош? Там на земле лежала веточка ивы, ты и не заметил, как я ее поднял. Эту веточку воткнула в песок госпожа де Вернаж. Только что она смеялась, когда заставляла меня ломать ветки на деревьях, но та веточка имела особое значение: она была оставлена мне в знак того, что дети маркизы отправились с гувернанткой к ее Дядюшке в Бомон, что Аа Бретоньер не приедет к обеду и что я могу оставить лошадь у фермера Элуа, чтобы слуги не проснулись, если я уеду из Ренонваля поздней ночью.

— Черт возьми! — сказал Арман. — И все это передал ивовый прутик!

— Да; и лучше бы я отшвырнул его ногой, как маркиза сейчас отшвыривала наши цветы; но я тебе говорил, да ты и сам видел, я был от нее без ума. Как странно! Еще вчера я ее обожал, был полон страсти, я жизнь отдал бы за нее, а сегодня…

— А сегодня что?

— Послушай: чтобы ты понял все, я должен сперва рассказать тебе маленькое приключение, которое случилось со мной в прошлом году. Так вот: на маскараде в Опере я познакомился с гризеткои или модисткой — толком не знаю. Произошло это довольно странным образом. Она сидела рядом со мной, и я не обращал на нее никакого внимания, как вдруг ко мне подошел поздороваться Сент — Обен — ты его знаешь. В ту же минуту моя соседка, словно в испуге, спрятала головку у меня за спиной и щепотом стала умолять меня вывести ее из затруднительного положения, а для этого — предложить ей руку и пройтись с ней по фойе: отказать ей было невозможно. Я вышел вместе с ней, и Сент — Обен остался один. Затем она рассказала мне, что Сент- Обен был ее любовником, что она его боится, так как он ревнив, и что она всячески избегает встреч с ним. Таким образом, я вдруг оказался в глазах Сент — Обена его удачливым соперником — ведь он узнал свою гризетку и с кислой миной пошел за нами следом. Что тебе сказать еще? Мне представилось забавным принять как бы всерьез ту роль, которую мне навязал случай. Я пригласил девицу ужинать. На другое утро Сент — Обен пришел ко мне и пытался затеять ссору. Я рассмеялся ему в лицо и без особого труда урезонил его. Он охотно согласился, что немыслимо драться на дуэли из‑за молодой особы, которая бегством на маскарад спасается от ревнивого любовника. Мы обратили всю эту историю в шутку и вскоре начисто забыли о ней; как видишь, большой беды тут не было.

— Разумеется, нет, я не вижу во всем этом ничего серьезного.

— Послушай, что произошло теперь. Ты знаешь, Сент — Обен иногда встречается с госпожой де Вернаж. Он гостил и у нас и в Реионвале. Так вот, сегодня ночью, когда маркиза, сидя возле меня, слушала со своим всегдашним царственным видом все те бредни, какие только приходили мне в голову, и, улыбаясь, примеряла это кольцо, которое — благодарение богу! — все еще у меня на пальце, знаешь, что ей вздумалось сказать мне? Что ей рассказывали об этом маскарадном приключении, что она знает о нем из достоверного источника, что Сент — Обен будто бы обожал эту гризетку и был в отчаянии, когда она его оставила, что, решив отомстить, он потребовал от меня удовлетворения, что я уклонился от дуэли и что тогда…

Голос Тристана прервался. В течение нескольких минут братья шли молча.

— Что же ты ответил? — спросил, наконец, Арман.

— Очень простую вещь. Я сказал ей следующее: «Маркиза, мужчину, который допускает, чтобы другой мужчина безнаказанно поднял на него руку, мы называем трусом, — вы прекрасно это знаете. А женщину, которая, зная об этом или думая, что это так, становится любовницей этого труса, мы тоже называем словом, которое не стоит произносить в вашем присутствии». После этого я взялся за шляпу.

— И она не стала тебя удерживать?

— Как лее! Сперва она хотела все это обратить в шутку и сказала, что я горячусь из‑за пустой болтовни. Затем она стала просить у меня прощенья в том, что нечаянно оскорбила меня, она даже как будто попыталась плакать. На все это я ответил ей только одно, — что не придаю никакого значения гнусным сплетням, которые не могут меня задеть, что она вольна думать и предполагать все, что ей угодно, и что я не приложу никаких стараний, чтобы ее разуверить. В заключение я сказал: «Я десять лет служу в армии, мои товарищи хорошо меня знают и вряд ли поверят вашей нелепой сказке; поэтому я уделю ей ровно столько внимания, сколько нужно, чтобы пренебречь ею», — Ты в самом деле так считаешь?

— Что ты! Если бы у меня возникло малейшее сомнение насчет того, как мне поступить, — я тотчас вспомнил бы, что я солдат и что у меня нет выбора. Неужели ты думаешь, что я позволю бездушной женщине шутить с моей честью, стерплю, чтобы она завтра рассказала эту грязную выдумку какой — ни^ будь кокетке ее же пошиба или кому‑нибудь из тех молокососов, которых она, по твоим же словам, сводит с ума? Неужели ты допускаешь мысль, что мое имя, твое имя, имя нашей матери станет предметом насмешек? О боже! Есть от чего содрогнуться.

— Да, — сказал Арман, — вот те невинные, изящные небылицы, которые наши дамы сочиняют для собственного удовольствия. Создать из пустяка скандальный роман, полный злодейств, — нет лучшего развлечения для их пустых голов. Но что же ты решил предпринять?

— Я решил сегодня же вечером ехать в Париж. Сент- Обен — тоже военный; он храбрец; я далек от мысли — избави бог! что он хоть единым словом дал повод к этой сплетне, которую, по всей вероятности, состряпала какая‑нибудь горничная; но я твердо решил привезти его сюда, и ему не труднее будет полным голосом сказать правду, нежели мне — выслушать ее. Бесспорно, мне предстоит щекотливый, малоприятный разговор. Невеселое это дело — прийти к товарищу и сказать ему: меня обвиняют в трусости. Но что поделаешь! В таких обстоятельствах все правильно и все должно быть дозволено: Повторяю— речь идет о том, чтобы защитить наше имя, и не будь я уверен, что оно выйдет из этой исторйи незапятнанным, я тут же сорвал бы с себя свой орден. Нужно, чтобы Сент — Обен заявил маркизе в моем присутствии, что ей передали нелепый слух и что люди, которые его пустили, — наглые лжецы. Но я хочу, чтобы вслед за этим объяснением маркиза выслушала и меня; хочу лицом к лицу с ней, без. всякой огласки, в самых вежливых выражениях преподать ей урок, которого она никогда уже не забудет; хочу доставить себе скромное удовольствие без стеснения высказать ей все, что я думаю о ее чванливости и лжедобродетели; я не стану соперничать с Бюсси д’Амбуазом[3], который сперва с опасностью для жизни отправился за букетом своей любовницы, а затем швырнул его ей в лицо, я поступлю более учтиво; но ведь неважно, как будет сказано веское слово, как бы оно подействовало, и я тебе ручаюсь, — спустя некоторое время маркиза, во всяком случае, станет мейее чванной, менее кокетливой и менее лицемерной.

— Пойдем, присоединимся к остальным, — сказал Арман, — сегодня вечером я поеду с тобой. Разумеется, я тебе предоставлю действовать по твоему усмотрению, но если ты согласен, я буду за кулисами.

Когда братья снова подошли к маркизе, она уже собиралась домой. По всей вероятности, она догадывалась, что, беседуя один на один, они коснулись ее особы, но ничем не дала этого почувствовать; напротив, вид у нее был еще более спокойный и самодовольный, чем когда‑либо. Как и предполагалось, она поехала верхом. По долгу хозяина дома, Тристан подошел, чтобы, подхватив ее ножку рукой, посадить маркизу в седло. Башмачок был влажен от ходьбы по мокрому песку и оставил след на перчатке. Не успела г — жа де Вернаж отъехать, как Тристан сорвал перчатку и бросил ее наземь.

— Вчера я бы ее поцеловал, — сказал он брату.

Вечером молодые люди вместе сели в дилижанс. Г — жа де

Бервиль, как настоящая мать, всегда тревожившаяся и всегда снисходительная, сделала вид, что верит в основательность причин, которыми они объясняли свой отъезд. К ночи они уже были в Париже. Как и следовало полагать, они наутро первым делом пошли справиться о драгунском капитане де Сент — Обене на улицу Нёв — Сент — Огюстен, в меблированные комнаты, где он обычно останавливался, когда приезжал в отпуск.

— Дай бог, чтобы мы его нашли! — сказал Арман. — Возможно, его полк стоит где‑нибудь далеко.

— Даже если он в Алжире, — заявил Тристан, — он должен сказать или хотя бы письмом сообщить все, что требуется; если нужно, я потеряю на это полгода, но я найду его.

Слуга в меблированных комнатах был англичанин; это, возможно, весьма кстати для подданных королевы Виктории, жаждущих ознакомиться с Парижем, но для французов довольно неудобно. На первые же слова Тристана он ответил самым что ни на есть британским междометием «Оу!»

— Превосходно! — воскликнул Арман, еще более взволнованный, чем его брат. — Но скажите толком — господин де Сент- Обен здесь?

— Оу! No![4]

— Разве он не здесь останавливается.

— Оу! Yes![5]

— Значит, он вышел?

— Оу! No!

— Да объяснитесь же наконец. Можно его видеть?

— Oy! No, сэр, никак нельзя.

— Почему нельзя?

— Потому что он… Как это по — вашему называется?

— Болен?

— Oy! No! Он умер!