4. ДЕТАЛИ

Я очень люблю сосать член. Искусству вводить пенис в верхнее отверстие я научилась практически в то же время, когда овладела навыками, необходимыми для успешного водворения заголенной головки в положенное природой место несколькими этажами ниже. Моя наивность в ту пору была безгранична, и я считала минет совершенно девиантным видом сексуальных отношений. Я прекрасно помню, как, изображая высшую степень внешнего равнодушия и бесстрастности, но в глубине души чрезвычайно гордая собой, своим открытием и проявленными мной способностями встретить трудности, так сказать, лицом к лицу, я рассказывала подробности дела подруге, внимавшей со смешанным выражением недоверия и легкого отвращения на лице. Точное происхождение этих способностей и их классификация представляются затруднительными вследствие сложной многоуровневой структуры: помимо остатков «оральной стадии» и некоторого молодечества при совершении акта, считаемого субъектом анормальным, необходимо отметить присутствие смутной, неопределимой идентификации с завладеваемым членом. Одновременное исследование объекта посредством языка, губ и пальцев дает доступ к колоссальному объему информации о малейших деталях рельефа и тончайших модуляциях реакций, который, возможно, значительно превышает совокупные знания самого владельца данного члена. Итогом является появление неподдающегося описанию чувства контроля: неуловимое движение кончиком языка вызывает неадекватных размеров реакцию. К этому следует добавить, что при заглатывании члена возникающее ощущение заполненности значительно сильнее, чем при вагинальном проникновении. От набитой под завязку вагины по телу матово расходятся волнообразные центростремительные ощущения, и кажется, что забравшийся туда постоялец медленно плавится где-то в неуловимом центре, в то время как можно отчетливо прочувствовать нежное скольжение уздечки по губам и проследить каждый миллиметр пути ласково пробирающейся по нёбу в горло головки. Не говоря уж о том, что на финише ждет вкус спермы. Короче говоря, минет предполагает совершенно комплиментарные отношения. Остается проблема трансмиссии от верхнего отверстия к нижнему. Для меня это тайна. Какой таинственный привод делает возможным процесс, вследствие которого сосание на одном конце тела отдается эхом на другом, а сжимающееся вокруг члена кольцо губ проецируется вниз в виде стального мышечного браслета, защелкивающего вход во влагалище? При условии комфортабельной фелляции в спокойной обстановке и с приличным запасом времени, позволяющим менять положение, ритм и скорость, через некоторое время я начинаю ощущать, как меня заливает растущая волна нетерпения, приходящая из некой точки, находящейся далеко за пределами моего тела; она заполняет собой все и в конце концов обращается в невероятно концентрированный сгусток мускульной энергии, располагающийся там, внизу, в сумеречной зоне, о которой я имею самое смутное представление, над пропастью, распахивающей меня в бесконечность. Обруч, набиваемый на зев бочки. Нет ничего удивительного, когда кольцо куется в топке влагалища, разогретого тягой возбуждения от томящегося неподалеку клитора. Но когда приказ поступает прямиком из ротовой полости! Вне всякого сомнения, объяснение следует искать в области психосоматических соответствий. Несмотря на то что обыкновенно большую часть времени я сосу, прикрыв веки, объект моих прилежных забот находится настолько близко от глаз, что я вижу все свои действия, и получаемое изображение является сильнейшим катализатором желания. К тому же в дело вступает механизм эротических грез, питающихся фантасмагорическими образами: мозг, находящийся в непосредственной близости от шурующего члена, имеет возможность получать информацию об объекте, так сказать, напрямую! Прежде всего я вижу в деле свой собственный технический арсенал, определяющий ритм моего дыхания: гибкий приемник руки, поджатые губы, образующие защитный валик на зубах, язык, выстреливающий навстречу приближающейся головке. Рука слаженно сопровождает ход губ, иногда привнося элементы вихревого, циркулярного движения, и на финальной стадии, приблизившись к венчающему утолщению, увеличивает давление. Затем, неожиданно, кулак раскрывается, распадается, и вот уже только два пальца, сжимающие член в ласковом кольце, прилежно дрочат подрагивающую ось, окуная шелковистую головку в податливую мягкую подушку сложенных в поцелуе губ. На этой стадии Жак неминуемо испускает «Ах!» человека, приятно пораженного умопомрачительным сюрпризом (несмотря на то, что процедура знакома ему во всех деталях), тем самым стремительно увеличивая степень моего собственного возбуждения, и тогда моя рука разжимается и я заглатываю фаллос целиком. Он проникает далеко в горло, и я стараюсь удержать его там несколько мгновений и даже пощекотать гортанью закругленный край, пока у меня на глазах не выступают слезы и я не начинаю задыхаться. Или — это возможно, однако, лишь при условии, что тело расположено строго перпендикулярно поверхности, на которой находится, — я привожу членную ось в неподвижное положение, и моя голова начинает обращение вокруг головки, я касаюсь щеками, глажу лбом, ласкаю подбородком, по которому стекают слюни, осыпаю волосами и даже пускаю в дело кончик носа. Жадный язык пробирается повсюду, лижет головку и ствол, спускается до яиц, которые я по-рыбьи захватываю губами. Периоды такого хаотического кружения сменяются более спокойными интервалами, когда язык подолгу задерживается на головке, описывая круг за кругом, или забавляется, играя с крайней плотью. А потом — оп! — я заглатываю все целиком без предупреждения и слышу крик, прокатывающийся вибрацией по всему моему телу и резонирующий в стальном кольце, замкнувшемся на входе во влагалище.

Если бы я искала легких путей в литературе, то могла бы заполнять страницу за страницей подобными описаниями, тем более что простой ментальной реконструкции моих старательных минетов вполне достаточно для того, чтобы вызвать к жизни первые симптомы возбуждения. Я даже не исключаю возможности наличия тонких эфирных соответствий между свойственной мне манерой прилежно трудиться над членом и кропотливой тщательностью, с которой я оттачиваю всякое описание в создаваемых мной текстах. Я, однако, предпочитаю поставить на этом точку, ограничась лишь одним небольшим дополнением: я никогда не прочь отказаться от активной роли. Я люблю, когда меня просто имеют в рот, крепко зажимая голову в тисках рук. Как правило, я испытываю необходимость брать в рот в первые же минуты — немного погонять заполняющую член кровь. Если мы стоим, я стекаю по мужскому телу вниз, если мы лежим, я ныряю в темноту — под простыни. Можно сказать, это такая специальная игра: найти объект ясного желания в темной комнате. В подтверждение теории игры скажу, что в такие моменты я, как бы нелепо это ни звучало, пользуюсь почти исключительно словарным запасом ребенка, падкого на сладости. Я радостно кричу, чтобы мне подали «мою большую конфету». А когда я задираю голову — необходимый жест: нужно же время от времени давать роздых усталым мышцам щек, — то никогда не упускаю случая причмокнуть губами — как объедающийся вареньем малыш, который хочет показать окружающим, что ему не только сладко, но и вкусно, — покачать головой и испустить сладострастное «М-м-м, как вку-усно!». Следуя все этой же тенденции соскальзывания в детство, я обожаю похвалы и принимаю их, как школьница, получившая от директора по итогам года приз-книгу за хорошую учебу и примерное поведение. Вряд ли отыщется что-то, что могло бы мотивировать меня лучше, чем заявление о том, что я «лучшая соска в мире». Более того, когда эта книга была еще на стадии проекта и я, беседуя о ней со старым приятелем, всякие сексуальные отношения с которым полностью прекратились никак не менее чем двадцать пять лет назад, услышала из его уст, что он «с тех пор не встречал никого, кто бы так замечательно делал минет», я опустила глаза отчасти из скромности, но также и для того, чтобы лучше насладиться заполнившим меня чувством гордости. Это происходило вовсе не оттого, что в моей профессиональной и личной жизни я была обойдена вниманием или же мне недоставало похвал. Мне кажется, что в жизни чрезвычайно важно поддерживать что-то вроде равновесия между приобретением моральных и интеллектуальных качеств, заслуживающих уважение окружающих, и пропорциональным достижением определенных высот в деятельности, которая отрицает, отметает, в упор не замечает эти качества и плевать хотела на уважение окружающих. Это ценная способность, и она нередко в свою очередь вызывает восхищение, и иногда это восхищение переворачивается и превращается в обидную насмешку, что в конце концов может лишь укрепить нас в мысли о ее непреходящей ценности. Так случилось в один прекрасный вечер в клубе «Клеопатра», когда Эрик чуть было не набил морду какому-то глупому буржуа, которому недостало такта, ума и деликатности, чтобы в должной степени оценить мой пыл, и который, после того как я попросила стакан воды, вместо того, чтобы просто передать требуемый предмет, сделал комментарий в том смысле, что мне давно пора прополоснуть горло, а то, как он выразился, «тормоза горят».

ТЕЛО ПО ЧАСТЯМ

Думается, что, если бы нам всем взбрела в голову мысль нарисовать свое тело, руководствуясь исключительно указаниями мысленного взора, мы бы получили в результате леденящую кровь галерею монструозных портретов! Я, к примеру, предстала бы в виде «гидроцефала каллипига»: головной и ягодичный протуберанцы, связанные аморфной структурой (я испытываю определенные сложности с ментальной проекцией собственной груди, она попросту отказывается быть…), и все это сооружение покоилось бы на двух чурбачках, совершенно не справляющихся с возложенными на них двигательными функциями и служащими основательной помехой при ходьбе (я длительное время страшно комплексовала из-за своих ног, по поводу которых Робер как-то — впрочем, в высшей степени добродушно — заметил, что они здорово смахивают на ножки девочки с обертки шоколадки Менье). Нельзя также исключить возможности того, что повышенным вниманием, уделяемым мною частям рельефа собственной головы — глазам, рту, — я обязана церебральностремительной организации моего сознания. Между глазами и ртом, возможно, даже существовала некая компенсаторная связь. Когда я была маленькой, взрослые часто делали мне комплименты относительно моих больших глаз: глаза к тому же были темно-карие и выделялись на лице. Шло время, менялась география лица, перераспределялись пропорции, и мало-помалу глаза перестали играть заметную роль, а окружающие перестали обращать на них особенное внимание, в результате чего в подростковом возрасте я пережила настоящий кризис нарциссического разочарования. В поисках выхода я спроектировала гипотетическую силу обольщения, ранее таящуюся в глазах, на рот, который казался мне довольно красиво очерченным, и научилась широко его разевать, одновременно закрывая глаза (но крайней мере, в определенных обстоятельствах). Параллельно полным ходом шло фантастическое развитие задницы, идеально круглой задницы, полная и абсолютная шарообразность которой подчеркивалась узкой талией и которую я неустанно тяну, протягиваю, отставляю по направлению к безымянной загадочной безвестности outback’а (так австралийцы называют пустыню, находящуюся у них за спиной), что со всей очевидностью доказывает, что у меня нет никакой — никакой — возможности реально ее увидеть. Как-то раз Жак преподнес мне открытку с репродукцией эскиза к «Авиньонским девушкам» Пикассо, на которой была изображена женская фигура со спины: туловище в виде равностороннего треугольника, две округлые ягодицы и подпирающие их окорочка. Жак уверял, что это вылитая я.

Моя задница. Мое второе лицо. Двуликий анус. Клод говаривал, что «личико тебе лучше прикрывать полотенчиком, но — что за чудесная задница!». Мне нравится, когда Жак в пылу сражения обозначает термином «задница» всю казенную часть насаживаемого им на член тела, признается ей в любви и подкрепляет излияния увесистыми оплеухами. Я же в свою очередь никогда не упускаю возможности его приободрить и, если требуется, бросить клич. Одна из моих самых частых просьб звучит так: «Займись моей задницей». Удовлетворяя запрос, он, как правило, крепко ухватывает обозначенный предмет и начинает энергично сотрясать колышащуюся упругую массу ягодиц, словно желая взбить два ведра крема. Если после окончания этой операции он складывает пальцы уточкой, запускает созданное таким образом существо в разрез между ягодиц и, спустившись поглубже в узкий каньон, ведущий к устью влагалища, разжимает там пальцы, мне становится совсем невмоготу, и думать о чем-либо, кроме члена в вагине, становится в высшей степени затруднительно.

Когда член бывает помещен наконец, куда следует, я редко остаюсь безучастной пассивной статисткой, и мне вполне по силам развить лихорадочную деятельность. Конкретная позиция не играет определяющей роли — я могу стоять раком или лежать на боку — и не мешает мне энергично работать «суставом талии»; мощные регулярные толчки моих чресел гулко отдаются в ментальном пространстве моих фантазий и порождают виртуальную коллизию между ртом и влагалищем.

Я интересуюсь у партнера, хорошо ли я «сосу» ему член своей вагиной. «Я высосу тебя до дна». Самый незамысловатый ответ вполне способен приободрить меня и придать мне духу, если только он отвечает одному нехитрому условию: мое имя в нем должно быть обязательно прикреплено к термину, обозначающему эту часть моего тела, в которой в такие моменты концентрируется все мое «я»: «О Катрин, что за задница, что за задница…» Следует также отметить такой весьма тонизирующий факт: я остро осознаю, что трахающий созерцает заповедную зону меня самой, недоступную моему собственному взгляду. Я предпочитаю узконаправленный пучок света — исходящий, к примеру, от небольшой, закрепленной на шарнире лампочки на ночном столике, — яркому рассеянному освещению. Мне даже случалось вносить предложения об использовании фонарика. Быстро обернувшись и бросив беглый взгляд назад, я перехватываю сосредоточенный взгляд мужчины, направленный вниз и напряженно всматривающийся в расщелину, где исчезает его драгоценный отросток. Для меня также очень важно его описание происходящего, каким бы лапидарным и схематичным оно ни было. «Ну, как тебе моя задница?» — «О да — это полный абзац и красота. Эта прожорливая шлюха буквально жует мне член…» Когда в пределах досягаемости оказывается зеркало, я не упускаю возможности, устроившись так, чтобы видеть себя в профиль, понаблюдать, как погружается и вновь появляется на поверхности эта штука, похожая на прыгающий на волнах кусок дерева. Ракообразное положение долгое время оставалось моим любимым и доставляло наибольшее удовольствие, несомненно, из-за особенного пристрастия к сильным ощущениям в области крупа, но со временем мне пришлось признаться самой себе — рано или поздно наступает момент, когда неизбежно приходится быть сексуально честной самой с собой, хотя, конечно, наступления такого момента можно прождать довольно долго, — что, несмотря на то что такая позиция позволяла члену проникать глубже и бить тверже, она не являлась наиболее подходящим для меня трахательным методом. Иными словами, всласть покрутивши задом, изо всех сил насаживаясь на член и сполна вкусив радость быть напяленной, распяленной и вздутой, словно кусок кожи в руках у кожемяки, я люблю, чтобы меня уложили в традиционную позу и дотрахали классическим стилем.

Чувство удовольствия от выставления собственной задницы на обозрение родилось во мне не вчера. Я обнаружила его в возрасте шести или семи лет — в то время оно явилось как составная часть игры, организованной мной и примкнувшим ко мне братом, в процессе которой были задействованы некоторые мои тогдашние мастурбационные методы. Я задирала юбку, плотно подтягивала смятые и скрученные в тугой жгут трусики и усаживалась на низенькую скамеечку, максимально свесив ягодицы. В таком положении я подстерегала братишку, который должен был подкрасться ко мне с тыла. Веселый смысл игры состоял в том, что я делала вид, будто застигнута врасплох, а он делал вид, что прикоснулся к моим свешенным ягодицам совершенно случайно.

Желай ближнему своему того, чего сам себе желаешь… Я всегда была готова откликнуться на призыв мужчины с чувствительным анусом. Я уже рассказывала о знакомом, который, едва завидя меня, становился раком и которого я трахала в задницу пальцами до тех пор, пока боль в плечевом суставе начисто не парализовывала руку. Другой приятель в один прекрасный день безо всякого предупреждения приставил мне к носу свои ягодицы. Это случилось на заре наших отношений, он был робок и стеснителен, и мне пришлось изрядно потрудиться, прежде чем я сумела сломать его сопротивление и взять в рот. Однако не успели мои губы охватить ствол, как, к моему вящему удивлению, он, напрягшись на мгновение, резко повернулся вокруг своей оси, и перед моими глазами предстали две ягодицы, имевшие весьма целеустремленный и решительный вид. Нет ничего удивительного в том, что в такой позиции было легче добраться языком до ануса, чем до члена. Однако, когда я поднялась с колен, передо мной предстало, как мне показалось, все то же суровое лицо, с которого так же осуждающе-неодобрительно, как в первые минуты моей настоятельной фелляции, глядели строгие глаза. Впоследствии, по мере развития наших отношений, мне пришлось привыкнуть к долгим, тщательным исследовательским экспедициям в самые укромные уголки тела моего любовника; никогда, ни до ни после, мне не приходилось так долго целовать, так продолжительно покусывать и бесконечно лизать мужское тело: начиная с мочки уха, я неторопливо пробиралась вперед, заглядывала в деликатные впадины подмышек, задерживалась на сгибе локтя, медлила в складках паха, соскальзывала к нежному, деликатному, непрочному креплению тестикул. Я медленно и неумолимо оккупировала пространство плоти, метя свою территорию капельками слюны, рассыпаемыми с высоты нескольких сантиметров, — для того, чтобы они успевали превратиться в тягучие дождевые нити: кристально прозрачные грязевые потоки.

Уместно задаться вопросом — на который, сразу оговорюсь, у меня нет однозначного ответа — о том, явилась ли флегматическая природа моей груди причиной отсутствия к ней повышенного мужского интереса, а также о том, не оттого ли, что я не прикладываю никаких усилий для выставления ее напоказ и никогда не жду немедленной ласки в этом направлении, возбуждение мужских сосков кажется мне таким томительным занятием? Многие мужчины просят — требуют, — чтобы им «покрутили соски» и нередко — в качестве ласки — даже домогаются покусываний и пощипываний этих чувствительных ареалов. Мне нередко приходилось слышать в свой адрес упреки в том, что я жму, щиплю и скручиваю недостаточно сильно, в то время как я перекатывала соски между пальцами, давя изо всех сил, до боли в руке. Помимо того, что в инвентарном списке моих влечений и желаний садистские тенденции занимают самое незначительное место, мне чрезвычайно сложно уловить в себе самой эхо доставляемого таким образом удовольствия. Сама я предпочитаю широкое, раскидистое движение ладони, забирающее — едва касаясь — всю грудь целиком; наслаждение от такого жеста становится еще острее в период месячных, когда груди наливаются, тяжелеют и я чувствую их легкое подрагивание. Я не люблю, когда их мнут, и я не люблю, когда их щиплют. Право на раздражение своих сосков я оставляю за собой — ощутить их жесткую шершавость на гладких ладонях. Однако только оставшись в одиночестве, я позволяю себе насладиться ощущением еще большего контраста: свернувшись калачиком, я трусь сосками о бедра — изумительное, поразительное ощущение; мне кажется, что бедра не мои, чьи-то чужие, что ласкающая нежность течет ко мне откуда-то извне, и я, сраженная силой этой ласки, таю, всякий раз заново поражаясь их шелковистой мягкости.

Раз уж разговор зашел о контрастном дуализме «жесткое-мягкое», уместно будет привести здесь воспоминание о моем первом эротическом — в полном смысле — переживании. В детстве меня и брата часто отправляли на каникулы к друзьям отца, и их многочисленные внуки и внучки были нашими товарищами по играм. Однажды дедушка занемог и провел несколько дней не поднимаясь с кровати. В один из этих дней я пришла его навестить. Во время визита я сидела на краешке кровати, а он в это время внимательно изучал мое лицо. Проведя пальцем мне по щеке, он отметил, что мой челюстной угол отличается тонкостью и изяществом, но спустившись ниже и дотронувшись до шеи, констатировал, что в будущем мне, возможно, угрожает появление зоба. Такие противоречивые замечания меня основательно смутили. Его рука тем временем продолжала нисходящее движение и, проникнув под рубашку, прикоснулась к едва наметившимся грудям. Я сидела неподвижно, боясь пошевелиться, и он объявил, что позже, когда девушка превратится в женщину, мне будет очень приятно, когда мне вот так будут гладить «титьки». Я по-прежнему находилась в полной неподвижности, за исключением, может быть, легкого наклона головы, которую я повернула в направлении стены, и, вперившись туда взглядом, делала вид, что ничего не слышу. Мозолистые шероховатости широкой ладони царапали мне кожу. Первый раз в жизни я поняла, что такое твердеющий сосок. Я слушала пророчество. Неожиданно я оказалась на пороге взрослой, женской жизни, и это наполняло меня гордостью. Власть и сила ребенка кроются в тайне будущего. Поэтому, несмотря на то что я была сконфужена жестом, на который у меня пока не было заготовлено полностью удовлетворительного ответа, я повернула голову и взглянула на лежащего старика. Он мне нравился. Мне было жалко его из-за жены — грузной, немощной женщины, с ногами, покрытыми гноящимися ранами, — которой он каждый день с безграничным терпением и неослабным тщанием менял повязки. В то же время его серая кожа и испещренный трещинами нос были мне смешны. Я тихонько высвободилась.

Вечером, лежа в кровати, которую я делила с одной из его внучек, я рассказала о том, что произошло. Оказалось, что с ней происходило то же самое. Мы обсуждали проблему, внимательно глядя друг другу в глаза, стараясь обнаружить в зрачках истинное значение сделанного открытия. Мы, несомненно, подозревали, что дедушка делал что-то такое, чего делать было нельзя, однако секрет, в который мы обе были им посвящены, был много ценнее, чем мораль, чей смысл и назначение оставались для нас окутаны тайной. Однажды я решила — с гордостью, граничившей с бравадой, — поведать священнику на исповеди о моих мастурбационных практиках. Его реакция разочаровала меня до такой степени — он воздержался от комментариев и попросту влепил мне, как обычно, пару «Аве» и тройку «Патер», — что я навсегда и окончательно потеряла к этому служителю культа всяческое уважение. Как после этого я могла рассказать ему о том, что пожилой мужчина прикоснулся к моим грудям и этим чрезвычайно меня смутил!

Как только я ловлю мужской взгляд, задерживающийся хотя бы на долю секунды там, где — делаю я заключение методом дедукции — мой бюстгальтер зацепился за пуговицу блузки, или, шире, если мой собеседник, не отрывая от меня застывшего взгляда, очевидно, занят мыслью, совершенно отличной от той, что я пытаюсь ему втолковать, я немедленно баррикадируюсь и ищу спасения все в той же кротости и том же смирении, как и тогда, во время первой очной ставки с дедушкой. Именно по этой причине вы не отыщете в моем гардеробе ни облегающих платьев, ни платьев с глубоким декольте. Моя стыдливость в данной области не ограничивается моим собственным телом и распространяется также на окружающих. Так, сидя на диване в какой-нибудь светской гостиной бок о бок с непристойно (полу!)одетой женщиной, я рефлекторно поправляю юбку и стараюсь сделать собственную грудь как можно менее заметной. В подобной ситуации мое смущение имеет двоякую причину: во-первых, посредством таинственного процесса сдвига, перепроектирования и экстраполяции, я прихожу к мысли, что своим поведением она разоблачает меня и обнажает мою наготу, во-вторых, проявляется свойственная мне тенденция к радикализации сексуальных контактов — другими словами, поправляя собственное платье, мне удается занять руки и воспрепятствовать им немедленно залезть в декольте соседки и полностью обнажить полуобнаженные груди. При этом необходимо сказать, что я сама долгое время не носила белья. По какой именно причине я решила отказаться от использования этих аксессуаров, я уже не помню, однако могу с определенностью заявить, что этот отказ не имел ничего общего с лозунгами феминизма (я никогда не была адептом движения), призывавшими забросить куда подальше все лифчики и кружевные трусики, хотя, вполне возможно, конгениально следовал сходной логике — обходиться без инструментов соблазнения. Результат, естественно, мог оказаться совершенно противоположным желаемому, так как совершенно очевидно, что обнаженная грудь, очертания которой угадываются под одеждой, может быть столь же эротически привлекательна, как и оборудованная специальными приспособлениями, призванными выставить ее в максимально благоприятном свете. Обнаженная грудь, по крайней мере, «естественна», и это позволяло мне тешиться мыслью о том, что никто и никогда на белом свете не сможет заподозрить меня в том, что я прибегаю к сексуально-эротическим ухищрениям и занята выработкой специальной стратегии соблазнения. Трусики пали жертвой того же течения мыслей. Годами каждый вечер я делала над собой неимоверное гигиеническое усилие и шла стирать брюки, тогда как просто снять трусики и бросить их в стиральную машину было бы гораздо проще. Надевать на голое тело любую другую одежду не составляло никакого труда. Очевидно, такое поведение было продиктовано своеобразным минимализмом, почти функционализмом: принцип, согласно которому свободному телу ни к чему обременять себя украшениями, такое тело готово действовать и жить, не испытывая нужды прибегать к эротическим играм, меандрам кружев и застежкам бюстгальтеров.

Контрастны пути субъективного взгляда и похожи на горную дорогу, мчась по которой машина то ныряет в темные туннели, то выскакивает на яркий свет… На предыдущих страницах я объясняла, что предпочитаю прикрывать то, что большинство моих современников считают совершенно естественным выставлять напоказ, одновременно раскрывая самые сокровенные интимные детали, о которых мало кто решится говорить вслух. Очевидно, что написать книгу — не поле перейти, а процесс письма от первого лица — подобно психоанализу, который, таща вас по крутым тернистым путям, помогает сбросить и оставить на обочине лохмотья вашего «я», — исподволь трансформирует первое лицо в третье. Чем больше и детальнее я описываю собственное тело и совершаемые мной действия, тем более удаляюсь от себя самой — каждый знает, как сложно бывает узнать себя в кривом зеркале, превращающем нос и щеки в изрезанный трещинами и усыпанный кратерами лунный пейзаж. Бывает, что похожий тип дистанции устанавливается посредством оргазма — говорят ведь, что волна наслаждения выносит оргазмирующего за пределы тела. Возможно даже, что отношения между дистанцией и оргазмом являются структурными — по крайней мере, это верно для той категории людей, к которой я принадлежу, — и первая управляет вторым в той же степени, в которой второй распоряжается первой. Так как это как раз и есть то, о чем я хотела бы сказать, та, которую я описывала выше, та, которую любой пристальный взгляд мог вогнать в краску, та, что не отваживалась носить мало-мальски эротические наряды, все та же, впрочем, что бросалась очертя голову в сексуальные авантюры, в которых безликие партнеры безостановочно сменяли друг друга, находит неизъяснимое наслаждение в эксгибиционистических откровениях, ограниченных, однако, одним необходимым условием — разоблачение должно происходить на некотором отдалении, быть объектом зеркальной операции, сюжетом рассказа.

В данном случае язык и образ взаимодополняемы. Именно тот факт, что образ очень часто просит вербального комментария, делает наблюдения за отражением в зеркале собственной плоти, жадно поглощающей кусок чужого тела, столь возбуждающими. «Ух! Идет как по маслу, долбит самую матку!» — «Погоди, погоди, а вот я прогуляюсь тут по краешку, чтоб тебе было видно…» Стилистически привычные нам с Жаком в подобных обстоятельствах диалоги представляют собой сухое констатирование фактов, при этом лапидарность обеденной лексики играет скорее не роль катализатора лавинообразной волны скабрезностей, а гасителя вербальных помех и резца, отсекающего все лишнее и позволяющего достигнуть максимально возможного в данных обстоятельствах уровня точности описания. «Потекла! Аж по бедрам течет… И клитор раздуло…» — «Верти, верти жопой, сейчас я тебя выебу как Сидорову козу… Но для начала надо тебе потрепать клитор хорошенько… А потом мы тебя выебем в жопу…» — «Ему хорошо? Твоему хую хорошо… Там?..» — «Да, эта жопа отлично доит хуй…» Обмен репликами продолжается в очень выдержанном, спокойном тоне, даже когда дело близится к финалу. Так как мы очевидно асинхронны и не можем видеть одни и те же образы и испытывать одни и те же ощущения одновременно, диалог превращается некоторым образом в инструмент сглаживания различий и заполнения лакун, мы снабжаем друг друга недостающей информацией. Мне также нравится сравнение с двумя артистами, которые, сидя в студии, дублируют порнографический фильм и внимательно следят за малейшими перипетиями персонажей — Пизда и Жопа, Хуй и Яйца, — говорящих отныне их голосами.

Повествование растаскивает тело на части, удовлетворяя потребность овеществления и инструментализации получившихся таким образом кусков. Знаменитая сцена в годаровском «Презрении», в которой Пикколи перемывает по словечкам тело Бардо, на мой взгляд, является прекрасной проекцией такого виртуального челнока, неустанно снующего между образом и словом, где последнее неустанно направляет и пришпоривает сознание, заставляя его фокусировать все имеющееся в наличии внимание на части тела. В процессе совокупления трахающиеся часто восклицают «Смотри!», и они совершенно правы, потому что посмотреть действительно есть на что, особенно же интересны — и доступны — крупные планы. Однако иногда, для того чтобы заприметить главное и для того чтобы смотреть и видеть, необходим отступ, дистанция — в точности так же, как это происходит в музейных залах. Я, например, очень люблю во время процесса сбрасывания одежд наблюдать — издалека — за членом, этим предвестником многих сладостных утех. По теории школы Гестальта он кажется мне огромным, по сравнению с телом, к которому принадлежит, хрупким и деликатным — иногда комичным — в своей полунаготе, неуклюже и ненужно помещенным зачем-то посреди слишком просторной для него комнаты, — и уж точно значительно больших размеров, чем если бы он находился у меня прямо перед носом. Мне также очень нравится в самый разгар веселья без предупреждения высвободиться, встать, сделать несколько шагов, повернуться спиной и, на расстоянии примерно двух метров, изо всех сил раздвинуть ягодицы руками, открыть взору в створе охристый кратер ануса и алую лощину влагалища и сказать, трансформируя приглашение в приказание — так говорят «Вы должны отведать этих фруктов»: «Посмотри на мою задницу». А так как сложно придумать лучший способ разукрасить статику, чем придать ей немного динамики, я легонько встряхиваю плоть ягодиц. Показывать задницу и смотреть на лицо. Не много наберется на свете ощущений, могущих сравниться по интенсивности с удовольствием, образующимся между этими двумя полюсами. Ванная комната — идеальное место: раковина представляет собой образцовую опору, позволяющую амортизировать толчки и удары, сотрясающие заднюю оконечность тела, а в расположенном прямо над раковиной и ярко освещенном безжалостным светом зеркале я время от времени замечаю отражение собственного лица, которое, в отличие от исключительно сконцентрированной и собранной задницы, полностью дезинтегрируется. Впалые щеки по бокам разверстого рта наводят на мысль о механических игрушках, у которых внезапно кончился завод или прекратил действие элемент питания. Можно было бы подумать, что передо мной — лицо трупа, если бы не взгляд, изредка попадающий в поле зрения и ужасающий своей невыносимой безвольной дряблостью. Я пытаюсь укрыть его — укрыться от него, — прикрывая веки, и в то же время, повинуясь непреодолимому желанию, я ищу его вновь и вновь. Это мой якорь, мне нужно поймать его отражение, чтобы понять — я кончаю. Это сливная труба, по которой устремляется в никуда все мое существо: я не узнаю саму себя в состоянии подобного распада, и, более того, со стыдом, я отказываюсь признавать, что это я, отвергая малейшую возможность такого развития событий. Таким образом, удовольствие балансирует на тонкой грани и, точно так же как минус, помноженный на минус, производит плюс, является результатом не затухания сознания и отпадения от самой себя, как нередко говорят, но сочленения такого обморочного состояния, отраженного в зеркале, и ужаса, который оно вызывает в пробудившемся на краткое мгновение и взглянувшем в зеркало сознании. Бывает, что я сама добираюсь до этих вершин сладострастия, задержавшись в ванной комнате. Оперевшись одной рукой на край раковины, я мастурбирую второй и уголком глаза внимательно наблюдаю за собственным отражением. Один порнографический фильм произвел на меня неизгладимое впечатление. Мужчина имел ее раком. Камера располагалась прямо напротив ее лица, взятого крупным планом. Время от времени, под действием сотрясавших все тело толчков, ее лицо вплотную приближалось к камере и, как это обычно бывает, когда предметы находятся слишком близко к объективу, деформировалось. Зритель слышал приказания мужчины: «Смотри в камеру! Смотри в камеру!» — и глядел женщине прямо в глаза. Я не помню точно, тянул он или нет ее за волосы, чтобы получше задрать голову, но это вполне возможно. Я неоднократно вдохновлялась этой сценой, сочиняя свои мастурбационные сценарии. В реальности только один мужчина, с которым я с тех пор больше никогда не встречалась, доставил мне редкое по интенсивности удовольствие, воспоминание о котором осталось навсегда запечатленным в моей памяти, — с каждым ударом члена он настойчиво требовал: «Смотри мне в глаза». Я смотрела, твердо зная, что он глядит на то, как разваливается на части мое лицо.

СПОСОБНОСТЬ К АБСОРБЦИИ

Одним из недостатков порнографического видео является шаблонное изображение стереотипного оргазма. Из фильма в фильм герои и героини кончают в результате резкого роста усилий со стороны партнеров, закрыв глаза, открыв рот и испуская громкие крики. Однако существуют оргазмы, рождающиеся в неподвижности, начинающиеся в тишине и возникновение, развитие и развязка которых видны невооруженным взглядом. Как правило, к использованию клише прибегают те, кто хочет дополнительно возбудить партнера или стимулировать желание. С теми или иными вариациями из всех уст звучат все те же — иногда вульгарные, иногда нет — слова. Очень часто мужчинам бывает необходима востребованность, и они настаивают на том, чтобы они сами и их члены вызывались на бис («Ты его хочешь? Хочешь большой хуй?», «Скажи мне, позови меня…»), в то время как женщины, даже те из них, что обладают в особенности независимым складом ума, более склонны к подчиненному положению и к тому, чтобы призывать на свою голову страшные мучения («Проткни меня насквозь!», «Разъеби меня на куски!»). Глядя на то, как я, запечатленная на видеокассете, размазываю себе по груди широкими неторопливыми жестами сперму, только что выплеснувшуюся из подрагивающего члена, я задаюсь вопросом: а не повторяю ли я просто-напросто жесты, десятки раз виденные на экранах? Выплеск не был столь сногсшибательным, как это обычно бывает в порнокино, но тем не менее вполне впечатляющим — намазанная спермой кожа блестела на свету. Интересно было бы знать, какие эротические жесты и сексуальная риторика использовались нашими предшественниками до изобретения кинематографа? Однако чем сильнее и естественнее чувства, тем меньше «кино». Я знаю это на собственном опыте. Пока удовольствие находится на восходящей части кривой, я не жалею сил. Я не щажу не только живота своего, я, как умалишенная, работаю ногами и руками; лежа на спине, я пришпориваю мужчину и колочу его пятками по ягодицам и бедрам. Затем наступает более спокойная фаза, спадает напряжение, исчезает нервозность. Мой визави трудится в такие моменты над куском инертной плоти. Голос меняется. Забыты сценарии, заброшены истории, реплики становятся все отрывистее и короче. Я повторяю «да, да, да, да», иногда сопровождая речитатив быстрым движением головы справа налево, или твержу «продолжай, продолжай». А потом, внезапно, голос становится звучным, чистым, ясным, как у актера, знающего, как придать ему силу и свежесть, паузы между словами становятся длиннее, а каждый слог — ударным: «про-дол-жай». Иногда «да» превращается в «нет», и на некоторых записях я вижу, как прячу лицо в ладони.

Мне было бы чрезвычайно непросто заниматься делом, которым я занимаюсь, и практически невозможно собрать воедино свои разрозненные записи, если бы я не была наделена некоторым даром наблюдательности вкупе с солидной долей «суперэго», немало поспособствовавшим развитию и укреплению вышеозначенного дара. Увлечь меня крайне непросто, и в моменты, когда, как говорят, не думает никто, я думаю. И наблюдаю. Из вышесказанного вытекает, что я всегда была чрезвычайно внимательна по отношению ко всем своим партнерам — естественно, к тем, кого могла опознать, — вне зависимости от качества и характера нашего общения, будь то мимолетная связь или прочные узы любви и дружбы. Такая внимательность, вероятно, является составной частью той же перцептивной структуры, что и способность к сосредоточению перед картиной или умение буквально погрузиться в созерцание соседей в метро, ресторане или зале ожидания. Опасная способность. Я — настоящий ас и стала таковым потому, что всегда здраво оценивала результаты своих действий. В начале главы я вскользь упоминала о том, что мне свойственно было почти в буквальном смысле влезать в чужую шкуру, только для того, чтобы попытаться прочувствовать испытываемые посторонними ощущения. Это не совсем метафора — я прекрасно помню, как, на удивление самой себе, обнаруживала, что вследствие некоего мимикрического процесса имитировала даже тики и расхожие словечки, свойственные тому или иному персонажу. Такие трансформации, как несложно догадаться, приводили к тому, что мое собственное удовольствие нередко отступало на второй план. Прошло много — очень много — времени, прежде чем я отыскала ласки, прикосновения, позиции, которые мне действительно нравились. Рискну выдвинуть следующее предположение: природа не одарила меня восприимчивым к удовольствию телом, и мне пришлось броситься очертя голову в бурный омут лихорадочной сексуальной активности, утонуть в нем, полностью забыть и отринуть себя, слиться, смешаться с другим, с другими, для того, чтобы, сбросив старую кожу и избавившись от механического тела, данного мне при рождении, приобрести новое, способное, на этот раз, отдавать и получать в равной мере. Но это был длинный путь, и я потеряла счет телам и лицам, в напряженном созерцании которых я так долго забывала себя.

За несколькими исключениями я относительно хорошо помню мельчайшие детали тел моих основных партнеров, и даже более того — я помню выражение, застывавшее на их лицах, когда душа их возносилась к небесам. За этими образами тянутся воспоминания об уникальной для каждого манере конвульсивно вздрагивать, о неповторимых оборотах речи. Наблюдать не означает автоматически судить, но скрупулезное наблюдение обладает свойством поддерживать определенный уровень объективности сознания. Чары физической красоты были бессильны и разбивались о холодную объективность, безжалостно отыскивающую недостатки. Я помню одно лицо — совершенный овал, миндалевидные глаза… Оно, к сожалению, было прикреплено к странным образом приплюснутому сзади черепу, глядя на который в профиль мне всегда приходила в голову мысль о воздушном шарике, смятом тяжелым сапогом. Небольшое смещение фокуса, и вот уже лицо, словно сошедшее с портрета эпохи Ренессанса, превращалось почти в плоскость, в доску, в холст… в картину, увиденную сбоку. Перебирая в памяти портреты знакомых мужчин, я неожиданно натыкаюсь на пустое полотно, белое пятно, ошибку в памяти, осечку наблюдательности, парадокс: мужчина, чья красота произвела на меня в особенности сильное впечатление, единственный из моих знакомцев, который был моложе меня, не оставил мне ни одного сексуального воспоминания. Мне приходят на ум многочисленные выражения его лица, позы, слова, но из того, что происходило во время совокуплений, не осталось ничего. Пустота.

Природа в своей бесконечной милости, очевидно, решила охранить мужчин от риска рассыпаться на мелкие части в момент, когда все мышцы их тела предельно напряжены, и в качестве компенсации на их лицах разливается в такие минуты выражение безмятежности и покоя. Не правда ли, возникает ощущение, что, пересекая финишную точку невозврата, они запрокидывают разгоряченные бешеной скачкой лица, словно для того, чтобы омыть их прохладной струей невидимого благодатного источника? Я нередко наблюдала на мужских лицах эту умиротворенность, но мне ни разу не пришлось заметить даже тени ее на лице с ренессансного портрета. Множество спокойных лиц хранятся в моей памяти: вот мужчина, кругло открывавший рот, над которым топорщились усы, — это придавало ему нелепый комический вид ребенка на маскараде, запутавшегося в своем костюме; вот мужчина со слегка намеченной, почти незаметной глазу улыбкой — так улыбаются стыдливые люди, обозначая одновременно стеснение и извинения, будучи застигнутыми в неприличной ситуации, — но лицо с портрета, в обыденной жизни практически лишенное какого бы то ни было выражения, неизменно предстает перед моим внутренним взглядом, искаженное маской потаенного страдания, которая могла бы внушить мне искреннее сострадание, если бы к рутинному вскрику «Я кончаю! Я кончаю!» он весьма неожиданным образом не добавлял «О, мой бог!», каковая забавная молитва придавала всей сцене карнавально-шутовской характер и не могла не привлечь моего пристального внимания.

Нередко бывает непросто провести четкую границу между покоем и безразличием. Я была знакома с мужчиной, способным достигать такой степени внутреннего сосредоточения, что иногда он, казалось, полностью покидал свою физическую оболочку, на которой в такие минуты не оставалось более никаких отпечатков присутствия одухотворенного разума. Его тяжелое тело наваливалось на меня, без сомнения, живое, по инертное и пустое, словно бы временно оставленное мне на хранение, а позади его застывшего, ничего не выражающего лица, находившегося в нескольких сантиметрах от моих глаз, я, казалось, могла различить его прозрачный призрак, выдернутый оргазмом из тела и, как в фантастическом фильме, витающий под потолком. Я хорошо помню это тяжелое, мощное тело в процессе мастурбации, которой его хозяин предавался, нимало не смущаясь моим присутствием и используя никогда мной ни до ни после не виданную технику. Он ложился на живот, плотно прижимал согнутые в локтях руки к бокам и, едва заметно сокращая мышцы своих богатырских ляжек, приводил в движение член, который в свою очередь терся о бедра. Крепко сбитый, лежа в таком положении, заставлявшем его еще больше напрягать мускулы, он казался еще более могучим. Я, будучи опытным экспертом и давним сторонником онанизма, не могла не любоваться сосредоточенным вниманием, с которым он делал свое дело, и упрямым, жестоковыйным стремлением, с которым он защищал созданный им кокон ментальной изоляции — необходимое условие достижения такой концентрации.

Переспав с мужчиной несколько раз, можно с уверенностью указать на точный момент, в который он собирается кончить, даже если он и не принадлежит к тому типу, что, как правило, громко заявляет о наступающей развязке. Возможно даже, близость конца становится вам ясна прежде, чем это осознает сам виновник торжества. Предвестниками могут служить мельчайшие признаки: это может быть факт, что он перевернул вас в положение, которое, как вам известно, действует на него как мощный катализатор; это может быть внезапное молчание и ставшее неожиданно слышным дыхание — мерное дыхание, как это бывает за несколько секунд до конца. Один мой приятель, любитель веселого траха, болтун и изобретательнейший развратник, который может часами рассказывать вам самые сумасшедшие порнонебылицы, склонять к попыткам принять самые невозможные позы из арсенала профессиональных акробатов и провести самые сумасбродные испытания разнообразных фаллообразных предметов (огурец, бутылка «Перрье», палка колбасы, светящаяся палка регулировщика…), за несколько мгновений до эякуляции успокаивался совершенно. Какова бы ни была позиция, в которой его заставал этот момент, он неминуемо подминал меня под себя, сбавлял темп и заменял слова тихими, сдавленными постанываниями. Я была убеждена, что и эта заключительная сцена была спланирована и отрепетирована, и не была бы ничуть удивлена, если бы он вдруг заявил: «Довольно глупостей, пора заняться серьезными делами!» Затем, кончив, он еще некоторое время лежал на мне, щекоча ухо своим «хи-хы-хи», которое можно было бы принять за вымученный смех, но которое, думается, было скорее его методом вернуть нас на твердую землю реальности, бросить якорь. Это был смех того, кто нарочно смеется первым, чтобы таким образом извиниться и заслужить прощение за то, что втянул вас в неожиданную авантюру. И словно для того, чтобы быть абсолютно уверенным в том, что я точно вернусь с облаков на землю, он, не успев открыть глаза, нежно поскребывал мне череп.

Мне не претит созерцание низменной гнусности и подлой скверны человеческой деградации, я не боюсь их смрадного дыхания, оно — прекрасное удобрение для моих порнографических фантазий, я охотно дразню языком сморщенную звездочку ануса («М-м-м, — слышу я свой собственный голос, — пахнет говном, но до чего же вкусно»), я с удовольствием играю роль «ненасытной бляди», и у меня нет никаких предубеждений против лицезрения человеческих тел, находящихся на той или иной стадии процесса дезинтеграции. Мне, несомненно, приятно сжимать в руках мускулистое тело, твердое с головы до пят, словно на славу отдроченный член, но мне, несомненно, в такой же степени приятно подлезть под свисающим чревом толстяка, стоящего в женственной позе — раком, — и выдоить его жадными губами. Я, несомненно, высоко ценю манеры того, кто деликатно и бережно, как хирург, разводит осторожными пальцами губы влагалища, несколько мгновений как знаток любуется открывшимся перед ним зрелищем, прежде чем приступить к дрочению, характеризующемуся настолько скрупулезной тщательностью и точностью, что оно легко может превратиться в невыносимую пытку. Но тот, что вцепляется вам в бедра, как в поручни на палубе в семибалльный шторм, также, несомненно, желанный гость. А также тот, что покрывает вас, как самец самку, и точно так же при этом глядит куда-то в пустоту невидящим взглядом! А также тот, что буквально забирается вам на спину, судорожно ухватившись за ваши ягодицы, на которых вы обнаружите на следующий день здоровенный синяк, нимало не заботясь о том, что вы удерживаете равновесие и тяжесть двух тел лишь ценой нестерпимой судороги в бедрах! Потом — расслабиться, превратиться в апатичную массу, разложенную на кровати и нещадно разминаемую, скручиваемую и сплющиваемую, лишенную нервных окончаний и полностью инертную, как кусок теста. Аморфное вместилище лихорадочной активности. Забыть, что эта материя когда-то имела определенные формы, глядеть, как расплываются, растекаются и бесформенно плещутся, словно вода на дне дырявой лодки, груди, следуя широким движениям чужих рук, а валики ягодиц податливо мнутся под сильными пальцами. В такие моменты на поверхности протоплазменной лужи, которая когда-то была мною, плавают только глаза, и мне необходимо, мне очень важно поймать взглядом голову того трудяги, что, забыв обо всем на свете, корпит не покладая рук над сырой материей. Этой голове незнакомы экстатический — идиотический — восторг и радость наслаждения. Эта голова могла бы страшно меня напугать, если бы я — распутная птица — не была бы влюблена в это пугало. Один глаз частично скрыт сведенным судорогой веком — судорога, поразившая только половину лица, я уже видела такое на лицах людей, перенесших удар, — соответствующий угол рта искажен гримасой, приоткрывающей десна. Я не боюсь этой гримасы, потому что она не признак боли, но свидетельство всесокрушающего усилия, страшного напряжения, и я испытываю гордость оттого, что эта сила обрушивается именно на меня.

ТЕРПЕЛИВАЯ

Значительную часть жизни я протрахалась в высшей степени простодушно. Я хочу сказать, что потребность спать с мужчинами для меня являлась чем-то совершенно естественным и много меня не занимала. Я, конечно, время от времени сталкивалась с сопутствующими психологическими сложностями (ложь, ревность, оскорбленное самолюбие), но: лес рубят — щепки летят. Я не была сентиментальна. Я получала нежность и внимание, в которых нуждалась, но мне и в голову не приходило строить здание любви на фундаменте сексуальных отношений. Мне кажется, что даже когда я действительно западала на кого-то, то всегда прекрасно осознавала, что нахожусь под действием силы обаяния, под влиянием ухищрений соблазнения или, скажем, под впечатлением от многогранной красоты любовной геометрической фигуры (можно привести в пример одновременное развитие отношений с двумя мужчинами соответственно старше и младше меня и удовольствие, получаемое мной от резкой смены ролей в игре в «дочки-матери»: я была поочередно то дочкой, то защитницей и покровительницей). Это меня ни к чему не обязывало. Когда мне становилось невмоготу и я принималась жаловаться на сложности одновременного ведения боевых действий на четыре или пять фронтов, всегда находился добрый друг и мудрый советчик, который нашептывал мне, что проблема заключалась не в количестве любовников, а в гармоничном распределении сдержек и противовесов, и советовал немедля завести шестого. В итоге я сделалась фаталисткой. Нужно сказать, что и качество сексуальных отношений меня интересовало мало. Они могли доставлять мне много удовольствия, мало удовольствия или не доставлять вообще, мужчина мог увлекать меня в сексуальные сферы, которые мне были близки, не очень близки или совсем не близки, я никогда не ставила под сомнение право нашей связи на существование. В большинстве случаев дружба была важнее, хотя то, что она могла запросто привести друзей в кровать, было для меня совершенно естественным и даже придавало уверенности — признание всей меня целиком всегда было чрезвычайно существенно, а немедленное удовлетворение чувственных потребностей отходило на второй план. Лес рубят — щепки летят. Не будет преувеличением сказать, что приблизительно до тридцати пяти лет мысль о том, что мое собственное удовольствие может являться конечной целью сексуальных отношений, не приходила мне в голову. Я не понимала.

Моя неромантичность не мешала мне прудить пруды из «я тебя люблю» исключительно в моменты, когда было необходимо смазать лебедочный механизм моего очередного партнера. Другой вариант: я принималась во весь голос произносить его имя. Неизвестно, как идея, заключающаяся в том, что такое заклинание может подбодрить и послужить подспорьем в деле достижения максимального наслаждения, попала мне в голову. Я раздавала направо и налево свои оппортунистические признания в любви с тем большей щедростью, что они почти не имели никакого реального значения, их произнесение не требовало почти никаких эмоциональных затрат, и они даже не являлись плодом экстатического взрыва, на секунду пришпорившего чувства. Я полагала, что это не более чем технический прием, и применяла его совершенно бесстрастно. Со временем все эти ухищрения становятся не нужны.

Под маскулинными чертами вечного холостяка и кожаной курткой, небрежно наброшенной на неглаженую футболку Романа, скрывался кроткий молодой человек, можно сказать, флегматически-безжизненный в своей тишайшей кротости. Он был одним из моих многочисленных знакомцев, обитавших в Сен-Жермен-де-Пре в маленьких студиях, с тем только отличием, что в его студии было меньше всего мебели. Я никогда не видела настолько по-спартански меблированной комнаты. В центре, прямо на ковре, находился матрас, над которым горела лампочка, свисавшая с потолка. Мы трахались на матрасе, и свет слепил мне глаза. В первый раз я не сводила глаз с лампочки и прозевала момент эякуляции. Я не поняла, что он кончил. Его грудь едва касалась моего тела, голова была слегка повернута, и единственной казавшейся живой частью тела был локон его длинных волос, щекотавший мне губы и подбородок. Я едва почувствовала, как он вошел в меня, и смутно ощутила несколько робких толчков. Он не двигался, я тоже оставалась неподвижной и была в большом замешательстве. «Если он еще не кончил, — думала я, — то не стоит его приводить в смущение… Но если он действительно не кончил, то не моя ли это роль и обязанность проявить инициативу и подбодрить его? Но с другой стороны, — продолжала я обдумывать сложившуюся ситуацию, — если я начну проявлять инициативу, в то время как он уже кончил, я буду поставлена в неловкое положение и у меня будет глупый вид, ведь как-никак я должна замечать такие ключевые моменты…» В конце концов проблема разрешилась сама собой: я почувствовала, как по бедру стекает струйка спермы. Роман обладал членом вполне кондиционных размеров, он не испытывал никаких трудностей с эрекцией, проблема заключалась в исключительной вялости и чрезвычайной апатичности этого члена. Если бы мне пришлось персонифицировать этот инструмент, я бы скорее всего остановилась на образе неофита, который остается сидеть, когда церемония уже закончена и все поднялись со своих мест. И точно так же, как невозможно злиться на такого вот запуганного новичка, было невозможно держать зло на Романа. Укладываясь под этого юношу, я испытывала не лишенное приятности чувство, порождаемое отсутствием всяческих — положительных, равно как и отрицательных — ощущений.

В определенных обстоятельствах я способна проявлять редкое терпение. У меня достаточно душевных резервов, и мне вполне по силам жить своей внутренней жизнью, предоставляя окружающим возможность действовать как им заблагорассудится. Такая способность позволяет мне, свернувшись в психологический клубок, чрезвычайно долго выдерживать осаду мелкого домашнего террора, раздражающих маний и фронтальных атак. Я — мнимая подкаблучница. Я со всем соглашаюсь, пропускаю все мимо ушей и делаю по-своему. Глядя с ретроспективной точки зрения, теперь я понимаю, до какой степени была терпелива в сфере сексуальных отношений. Не испытывать ни малейшего удовольствия, не испытывать вообще ничего, не обращать на это внимания и доводить до конца предписанный ритуал… Не разделять вкусов партнера, не злиться, не скандалить, не огорчаться — подчиняться… Безразличная, безучастная, равнодушная — я была настолько сконцентрирована на внутреннем мире, что обретала удивительную власть над внешним телом и становилась способна управлять им, как кукловод руководит своими куклами. Короче говоря, я продолжала приходить к Роману. Благодаря имиджу нежного бандита он имел успех у женщин, и мне доставляло большое удовольствие воображать удивление и разочарование очарованных дам, уверенных, что имеют дело с мачо. Я помню эти ошарашенные глаза, принадлежавшие одной из обманутых воздыхательниц, настойчиво ищущие в моих вспоможения и опоры, которые может дать единственно разделенный горький опыт: «Но… Роман… Он… Он просто не двигается!» Я выслушивала смятенную исповедь несчастной с невозмутимостью посвященного.

Я уж говорила о тоске и скуке, охватывавших меня иногда посреди посиделок с друзьями, и о методе, который я изобрела для отвращения хандры, — незаметно исчезнуть с одним из приятелей и потрахаться. Но и трахающиеся могут заскучать! Я, однако, легче переношу этот второй тип скуки. Я способна набраться терпения и покорно снести куннилингус, от которого мне ни жарко ни холодно, отказаться от мысли переориентировать палец, выбивающийся из сил, растирая мне совсем не клитор, а участок кожи по соседству, от растирания которого мне не только не приятно, но даже и больно, и, наконец, вздохнуть с облегчением, когда мой визави кончит: все же от постоянного тыкания пальцем не туда и лизания языком не там может утомиться кто угодно — не получив, разумеется, при этом никакого барыша, — так вот, я могу перетерпеть все это сравнительно безболезненно, при условии что мне будет гарантирована оживленная и интересная беседа до или после, что меня отвезут обедать к необычным людям или я окажусь в необычно обставленной квартире, которая мне нравится и где я могу гулять сама по себе и воображать, что веду совсем другую жизнь… Моя мысль течет где хочет, и ее течение настолько свободно от повседневных условностей, что тело над ним не властно, даже если это тело находится в объятиях другого тела. Более того, мысль оказывается тем более свободной при условии, что потенциальный собеседник прекращает беседу и обращает все свое внимание на тело; по крайней мере, при таком положении дел мысль не сможет обвинить его в том, что он использует оказавшийся в его распоряжении набор мышц и костей в качестве эротического аксессуара.

Ловеласы и волокиты вовсе не обязательно являются лучшими любовниками. Я даже не исключаю возможности того, что некоторые из них — не все — порхают от одной женщины к другой исключительно для того, чтобы получить возможность вновь и вновь повторять прелюдию и избежать развязки. (Точно так же дело обстоит, впрочем, и с некоторыми «блудницами»…) Один из первых встреченных мной представителей этого братства был художник много старше меня, вследствие чего одна из подруг поспешила порадовать меня тем, что «мужчины в возрасте — это подарок судьбы! Опыт решает все, и нам ничего и делать не надо, только раздвинуть ноги!». Мне потребовалось сделать над собой заметное усилие для того, чтобы удержаться от язвительной отповеди. В одной из комнат его мастерской, оборудованной для приема посетителей, находился стол, заваленный самыми разнообразными вещами и напоминавший пещеру Али-Бабы, где любопытствующий мог обнаружить лампы, вазы, бутылки необычной формы, пепельницы-китч, странные объекты, не поддающиеся немедленной идентификации, а также макеты и наброски произведений самого хозяина. Часто мы не утомляли себя походом в спальню, и я направлялась прямиком к столу. Я могу вспомнить в мельчайших деталях — возможно, такая удивительная ясность и избирательность памяти объясняется тем, что он был немного ниже меня ростом, — его полуприкрытые веки, круги под глазами, как тени век, капризно-требовательную детскую гримасу на лице. Лобки находились примерно на одном уровне, и как только я замечала первые признаки зарождающейся выпуклости с его стороны, так немедленно приводила в действие мой «моторчик», по его выражению, то есть принималась осуществлять, по своему обыкновению, нервные движения тазом. Он подстраивался под ритм, и так мы могли тереться лобками довольно долгое время. По каким запутанным тропинкам устремлялась тогда моя мысль, освобожденная от слабеющих пут тающего возбуждения? Направлялась ли она к новой картинке, пришпиленной к стене? Или уносилась к статье, которую мне предстояло написать? Или я просто, ни о чем не думая, глядела на бугорки коричневой кожи на его веках? Или размышляла о том, что у нас еще будет время повторить операцию и, возможно, тогда его член доберется-таки до влагалища? Он запрокидывал голову, сильнее прижимал меня к столу, край которого впивался в ягодицы, и испускал два или три негромких, похожих на легкое ржание, стона. Нередко этим дело и заканчивалось.

По крайней мере, он был человеком чрезвычайно внимательным, и, в то время как я глядела на него и на все, что его окружало, широко раскрытыми наивными глазами, он, не отрывая от меня пронзительного взгляда своих невыносимо проницательных глаз, изучал меня самым тщательным образом, как, впрочем, он поступал со всеми своими знакомыми. Я никогда не встречала человека более беспристрастного в комментариях, касающихся вашей внешности; эти комментарии строились на базе холодной объективности и произносились без всякой задней мысли, с пугающей точностью профессионала, оттачивающего остроту глаза. При этом становилось понятно, что потенциальные недостатки никак не влияют на вашу сексапильность и не в состоянии заглушить, так сказать, зов плоти. К тому же острый глаз дополнялся удивительной ловкостью проворных рук, которые, блуждая по моему телу, доставляли мне массу удовольствия. Прочие, если можно так выразиться, не утруждают себя заботой о врученном им в дар теле, если при удачном стечении обстоятельств им удалось добиться от вас желаемого экспресс-результата. Так, например, поступил один мой приятель, завлекший меня однажды в маленькую комнатенку под самой крышей, служившую ему кабинетом и располагавшуюся на авеню Поль-Думер. Вот он начинает меня лапать, мять и щупать. Я пришла не за этим, но мне все равно. Следуя заведенным правилам, после этого он должен увлечь меня на диван и уложить там на спину. Но не тут-то было! На диван — на спину — укладывается он сам — объятый сладким предвкушением — и, вытянув руку, осуществляет типично мужской, приглашающий и неизбежно патетический жест — ухватывает, не глядя, свой член и приводит его в вертикальное положение. Мне ничего не остается, как взять в рот, что я и делаю, и вот, не успев вздрочить как следует, я уже слышу его голос: «Я сейчас кончу! Мы с тобой приятели, так что без обид — я тебя отымею попозже». Мне все равно, и я всегда рада отсосать, однако мне достает ясности мыслей и присутствия духа для того, чтобы хладнокровно оценить ситуацию и признаться самой себе, что мужчина ведет себя по-хамски. В тот день я так и не была оттрахана.

Моя покорность вызвана не желанием подчиняться — я никогда не искала возможностей испытать мазохистическое удовлетворение, — а глубинным равнодушием ко всему, что происходит с моим телом, да и с телами вообще. Для меня, конечно, было бы немыслимо принять участие в крайних формах сексуальной деятельности, к примеру наносить — получать — телесные повреждения, но по отношению к остальной части — неизмеримо богатого — спектра всякого рода странностей и даже маний я всегда действовала без малейшего предубеждения и в любых обстоятельствах была доступна и открыта телом и душой. Единственный возможный упрек в мой адрес заключается в том, что, при условии отсутствия в мире моих эротических фантазий живого отклика на то, что происходит в реальности, я могу выказывать недостаточно пыла. Некоторое — весьма продолжительное — время я навещала мужчину, который время от времени испытывал потребность помочиться на меня. Когда он выдергивал меня из кровати и ставил на пол для минета, я уже знала, к чему следует готовиться. Как только его член достигал определенного уровня напряженности, он отнимал его у меня, отстранялся и нацеливал мне в рот, который я открывала пошире. В таком положении я должна была походить на причащающуюся. После завершения приготовлений неизбежно наступала непродолжительная пауза, в течение которой он, казалось, ментально проецировал траекторию движения струи. Удивительно, но такое сосредоточение никак не отражалось на качестве эрекции. Ну а затем на меня обрушивался шквальный, густой, плотный, горячий поток. Горький. Мне никогда в жизни не приходилось отведывать ничего более горького, горечь этой мочи заставляла сокращаться мышцы языка, скручивающегося в горле в тугой комок. Он манипулировал фонтанирующим членом, как садовник управляется с поливальным шлангом, жидкости было так много и поливание длилось так долго, что я нередко в конце концов принималась отбрыкиваться, как мы отбиваемся от злодея, подстерегшего нас со шлангом в руке и принимающегося поливать из-за угла почем зря. Однажды, обессиленная, я улеглась под этим золотым дождем на пол, и он, опустошив мочевой пузырь, присоединился ко мне и принялся обеими руками размазывать мне по всему телу мочу, сопровождая действо поцелуями. Здесь необходимо сделать небольшое отступление и заметить, что я не терплю, я ненавижу, когда у меня мокрые волосы в области шеи. Распростертая на полу в луже мочи, покрытая с ног до головы поцелуями, я ничего не могла с этим поделать и в результате разразилась гомерическим хохотом. Он обиделся, рассердился и прекратил всякое проявление нежных чувств. Спустя годы он не переставал припоминать мне этот эпизод: «Ты прекрасна, спору нет, но совершенно не умеешь стоять под струей!» Не умею и охотно в этом признаюсь. Могу сказать в свою защиту, что я расхохоталась вовсе не для того, чтобы скрыть смущение (он орошал меня подобным образом и раньше), и уж точно не для того, чтобы посмеяться над ним или над нами обоими (любое более или менее оригинальное секс-упражнение никак не может ни в каком смысле меня принизить, но, напротив, всегда служит источником гордости как еще одна веха на пути к Сексуальному Граалю). Я смеялась оттого, что, будучи неспособной обрести мазохистское счастье в ситуации, которую не считала унизительной, я, по крайней мере, могла ликовать от осознания того, что валяюсь в луже отвратительной жидкости.

Той, что испытывает истинное наслаждение, вцепившись губами во внушительных размеров соску, идеально подходят далеко не все позиции, и она запросто может быть поставлена в деликатное положение. Я, мягко говоря, не «госпожа» и никогда не «доминировала» — ни в обычной (мне никогда не случалось обводить мужчину вокруг пальца), ни в сексуальной жизни (ни в одной из множества распутных импровизированных миниатюр, в которых мне довелось принять участие, я никогда не брала в руки плетку). Так что легко можно представить себе мои затруднения, когда я была поставлена перед необходимостью награждать мужчину пощечинами! Один из моих любовников, тот, что назначал мне свидания в неурочные часы в районе Восточного вокзала, не ограничивался прилежным вылизыванием влагалища — периодически он отрывался от обсасываемого клитора и, сложив губы сердечком, просил влепить ему пощечину. Моя память не сохранила точных реплик, которые он произносил в эти минуты, но я отчетливо помню, что он принимался неожиданно называть меня «королевой», каковое обращение я, даже стараясь изо всех сил, не могла воспринимать иначе как смехотворное. Я глядела, как он вытягивал шею, и думала, что в этом лице, черты которого начинали расплываться и как бы таять, в этих влажных губах, наводивших на мысль о пьянчуге, который ненадолго оторвался от стакана, оставившего на его верхней губе сырой усообразный отпечаток, было что-то неопределимо-отталкивающее. Такие злые мысли, однако, не помогали мне лупить с требуемой силой. Иногда я пыталась бить по обеим щекам двойным движением — открытой и тыльной стороной ладони, — но опасение, что я могу поранить его одним из колец, удерживало руку. Иногда я пробовала бить с обеих рук по очереди, надеясь, что в каждое движение по отдельности мне удастся вложить побольше сил и отваги, но такая техника требовала надежной точки опоры, тогда как мое положение было весьма неустойчивым: когда ваши ягодицы балансируют на краешке дивана или кресла, давать пощечины с двух рук голове, торчащей у вас между бедер, несподручно. Ну и, в конце концов, для меня все это было крайне неубедительно. Как ни парадоксально это может показаться, я убеждена, что, если бы он прикинулся, что и сам не принимает всю эту мизансцену целиком всерьез, если бы он сдобрил свои мазохистские требования небольшой порцией юмора или развил бы их до гротескных пределов, так что они смахивали бы на фарс, мне было бы гораздо легче принять правила игры, я принялась бы играть и била бы гораздо сильнее.

Без сомнения, понимая, что я была мало расположена принимать участие в такого рода забавах, он не слишком настаивал, и мне не известно, насколько далеко могли заходить его развлечения с другими женщинами. Что касается меня, то сеансы раздачи оплеух были составной частью наших бесконечно изменяющихся отношений, нанизанных на нерегулярные, редкие, вечно откладываемые и переносимые свидания. Пощечины были еще одной дополнительной преградой между мной и членом, на преодоление которой требовалось добавочное время. У меня уже была возможность рассказать, что, переступая порог комнаты, я изнывала от желания. Это желание становилось неописуемым после нескольких жарких поцелуев, а после того, как его руки пробирались мне под одежду, делалось абсолютно безудержным. Ненасытное сосание подливало масла в огонь и доводило желание до невиданной степени интенсивности, при которой оно было практически невыносимым. Но когда дело доходило наконец до введения члена, во мне обрывалась какая-то потаенная струна — ожидание было слишком долгим. Возможно, мне следовало бы пересмотреть весь цикл и сместить стадии, переместив оральное удовлетворение на место, обычно отводимое тому, что называется эротическими играми, отказаться от собственно совокупления, согласиться на очередной интервал между свиданиями, рассматривая его как способ ощутить всю прелесть тончайших отзвуков ласк, рожденных во влагалище его языком, и, взглянув правде в глаза, честно признаться самой себе, что кульминационной точкой наших встреч всегда был момент, когда, открыв мне дверь, он, все еще закутанный в пальто, как и я, не здороваясь и не ожидая приветствий, резко прижимал меня к себе. Если бы мне это удалось, то я, с моей перфекционистской натурой, лепила бы пощечину за пощечиной, не теряя времени даром на нудные уроки пощечного искусства, рассматривая их как продолжение прелюдии, разновидность предварительных ласк, подобие эскизных поцелуев, которым мы предаемся, сами того не замечая.

Если непременно необходимо отыскать во мне подчинительную жилку, то вот: я люблю скакать верхом на мужчине, лежащем на спине. Такая позиция никого ни к чему не обязывает и не имеет далеко идущих последствий в распределении амплуа в ролевых играх. Давным-давно, когда я была очень молода, я называла ее «позицией Эйфелевой башни». Между опор башни, перешагивающей реку, течет поток, баюкающий ее на своих волнах. Поршневые движения вверх-вниз; ягодицы, с негромким хлопанием падающие на финальной стадии нисходящего движения на мужские бедра; волнистые изгибы живота — эскиз медленного танца, релаксирующее движение, чистый отдых, искренняя забава; резкие движения взад-вперед — самое быстрое и — для меня, по крайней мере — самое упоительное движение, — все это я знаю и умею почти так же хорошо, как минет. Сходства очевидны — в обоих случаях женщина контролирует продолжительность и ритм, но «позиция Эйфелевой башни» имеет два явных преимущества: во-первых, член орудует прямо во влагалище, во-вторых, женское тело предстает перед мужскими глазами под симпатичным углом снизу вверх. Ну и, конечно, слышать время от времени: «Ты ебешь меня… как хорошо ты ебешь меня…» — также ласкает самолюбие. Поршень ходит внутри хорошо смазанного кожуха. Легкость движения и полный контроль над ситуацией позволяют мне, закрыв глаза, представить себе этот раздвинувшийся до огромных размеров мощный, твердый поршень, целиком заполняющий полость, которая мне также кажется растянутой, расширенной так, что стенки совпадают с границами моего тела, из которого вытянули весь воздух и превратили в огромную присоску, плотно облегающую член. Это также одна из немногих позиций, в которых можно обхватывать покрепче поршень-член, сокращая вагинальные мышцы. Это — сигналы, которые мы посылаем свысока тому, чьим телом беззастенчиво, безудержно, бесцеременно, эгоистично пользуемся, чтобы дать ему понять, что иногда думаем о нем.

Все вышеописанные маневры не представляются возможными, когда женщина насажена на один член, а ее задница, разинув анус, готовится принять в себя второй. Каждый из двух приятелей, которые одно время часто трахали меня таким образом, утверждал, что чувствовал сквозь тонкие стенки моих внутренних органов движение соседнего члена и что это ощущение было крайне возбуждающим. Я никогда не могла полностью в это поверить. Для меня в той или иной степени акробатические положения, позиции, затрудняющие движения, как вышеописанная, например, или вовсе обездвиживающие тело, имеют скорее эстетически-пластическую ценность. Участникам приятно создавать различные группы, подобно моделям какой-нибудь академии, и удовольствие является скорее результатом созерцания гармонично сцепленных тел — что твой конструктор, — чем физического контакта. Но когда вас трахают бутербродом, поле зрения сильно ограничено и возможности созерцания сведены к минимуму.

Пришпоривая мужское тело сегодня, я слежу за собой и стараюсь как можно реже опускать голову. Нет, время не произвело на моем лице разрушительного действия, и все же мне кажется, что кожа теряет понемногу былую упругость, и мне бы не хотелось, чтобы перед глазами открывшего на секунду глаза мужчины предстали обвисшие щеки. Другая сложность, касающаяся этой позиции, заключается в том, что я не в силах осуществлять одно и то же движение достаточно долго. При движении вверх-вниз быстро устают рычаги-бедра, по преимуществу если они обхватывают в особенности широкий таз. Движение взад-вперед дается мне легче, и я могу поддерживать ритм дольше, однако из-за того, что ощущения локализованы по большей части в передней части живота, а горизонтальный ход в точности повторяет движения мужского таза, я очень скоро, под действием некоей зеркальной проекции ощущений, начинаю испытывать с каждой секундой растущую потребность быть заполненной, так что в конце концов глушу мотор, прижимаюсь к распростертому подо мной телу и шепчу: «Потрахай меня легонечко». Нескольких легких движений членом, постукивающим по стенкам влагалища, достаточно, чтобы доставить мне немало наслаждения.

Способность мужчин долбить мне влагалище, в течение долгих минут не меняя позиции и нисколько не страдая от такого положения дел, вызывает во мне искреннее восхищение. Как им это удается? Вот вопрос, который я неустанно задаю сама себе. Откуда берутся у них силы поддерживать торс, опираясь только на руки? Как они умудряются осуществлять эти бесконечные вращательные и поступательные движения тазом? А колени? Как они решают проблему коленей? Когда я занимаю положение «женщина наверху», которому я посвятила предыдущие страницы, и единение тел происходит на полу, то через некоторое — очень короткое — время моим коленям становится больно. Точно такая же проблема возникает при фелляции стоящему мужчине, осуществляемой из позиции на коленях. Нужно сказать, что худшие мучения, которые мне пришлось изведать во время половых актов, приключались именно тогда, когда мне приходило в голову сосать марафонский минет. Иногда я убираю одну руку — иногда две, — чтобы существенно ускорить движение или, как это делают эквилибристы, чтобы показать, что рот держит ситуацию под контролем и прекрасно сам справляется с направлением движения. Однако стоит только лишиться опоры рук, как начинает неметь, а скоро и болеть затылок. Цепенеет нижняя челюсть, застывают мышцы щек и губ — такое случается, когда вы сидите в кресле у неторопливого зубного врача, — особенно если значительный диаметр вставленного вам в рот члена требует максимального напряжения раскрытых челюстей. Так как я во время минета поджимаю губы, то на внутренней стороне, на слизистой оболочке, там, куда упираются зубы, как правило, образуется воспаленный валик. Я люблю эти ранки. Горячие, сочные рубцы. Когда мой рот обретает независимость, а язык право лизать что вздумается, я с прилежанием зверя, зализывающего раны, лижу эти ссадины. Устав, отдав все, я тону в восхитительной боли, волны которой вызываю вновь и вновь, проводя по содранной коже языком.

Так я, крепясь, терпеливо сношу любые неожиданности, нередко возникающие при совокуплении, переношу эксцентричные выходки одних и физиологические несовершенства других. Ключ к тайне лежит в возможности запрограммировать тело на функционирование отдельно от духа. Если такое программирование проходит удачно, то тело и дух, будучи неразрывно связаны в пространственном континууме, разрывают континуум временной и сосуществуют в разных временных измерениях, и их реакции на одни и те же внешние раздражители могут существенно расходиться во времени. Это — новая драматургия, и ей надо учиться: учиться продолжать плакать, когда очевидно, что было сделано все, чтобы вас утешить. Если я запускаю внутренний конвейер удовольствия, то, даже если тело снаружи испытывает какое-то неудовольствие, этой беды будет недостаточно, чтобы прервать мое ментальное производство радости. Другими словами, сигналы неудовольствия достигнут сознания только после того, как мне покажется, что я достигла удовольствия, а после того, как мы получили удовольствие, неудовольствие не так уж много значит и скоро бывает забыто. Все должно происходить именно так, иначе как объяснить тот факт, что годами одни и те же мужчины причиняли мне одни и те же неприятности и я не пошевелила пальцем, чтобы избежать неприятных встреч или хотя бы попытаться исправить ситуацию? Я, к примеру, не терплю прикосновения влаги к коже, и единственное место, где я в состоянии вынести процедуру увлажнения, — это душ. Тем не менее я в течение длительного времени регулярно, упорно, настойчиво навещала мужчину, который потел так, что я буквально купалась в потоках пота. Я никогда не видела, чтобы кто-нибудь так обильно потел. Капли падали на меня дождем, я даже чувствовала легкие удары, когда они разбивались о мою кожу. Сам потевший, казалось, не испытывал никаких неудобств от навалившейся на него жары, но по моей залитой чужим потом груди бежал холодок. Очень возможно, что я компенсировала это неудовольствие, вслушиваясь во влажные, чавкающие звуки — результат соприкосновения наших бедер… Я легко возбуждаюсь звуками. Я могла бы время от времени тактично просить его вытереть пот, я не сделала этого ни разу. Точно таким же образом мне никогда не приходило в голову искать спасения от аллергии на лице, вызываемой трением одной очень аллергенной щеки. Напасть была перманентной, и я, наученная опытом, могла бы перед свиданием с обладателем страшной щеки — который, нужно отдать ему должное, всегда был тщательно выбрит — прибегнуть к помощи смягчающего крема… Но нет — всякий раз, покидая моего любовника, я страдала: пол-лица горело огнем. Полного исчезновения последних следов раздражения необходимо было ждать несколько часов. Отнюдь не исключено, что — возвращаясь к вопросу о несовпадении траекторий души и тела — чувство вины, которое я испытывала, тайком навещая моего приятеля, в той или иной степени способствовало моему интенсивному покраснению. В такие моменты дух таки настигает тело к крайнему неудовольствию последнего.

РАЗЛИЧНЫЕ ПРОЯВЛЕНИЯ УДОВОЛЬСТВИЯ

Описывать неудовольствия тем более просто, что они, кажется, обладают способностью растягивать ткань времени, а чем больше времени, тем подробнее описание. Они совершенно необязательно мгновенно проникают в сознание, но прогрызают в вас что-то вроде протяженной во времени борозды. Ни короткие сеансы битья пощечин, ни недолгие периоды плавания в поту ни в коем случае не могут характеризовать основу моих отношений с соответствующими мужчинами, однако и в одном и в другом случае я — одновременно активная и пассивная — ждала (наблюдала). Описание удовольствия, в особенности удовольствия высшего уровня интенсивности, представляет собой куда более деликатную задачу. Впрочем, случайно ли этот сложный предмет описания нередко уподобляется чарующему переносу за границы «я», дивному перемещению за пределы мира, а значит, и времени? И не сталкивается ли описатель в данном случае с дополнительной трудностью, возможно ли истинно распознать и идентифицировать то, что доселе было скрыто и детали чего никогда — за исключением редких, мимолетных исключений — не были ему открыты?

Выше я уже упоминала о моем очаровании — в первом, древнем значении слова — первым физическим, плотским контактом; я также вскользь коснулась истории обретения продолжительного оргазма, вызываемого фаллоимитатором, и попыталась, в меру способностей, описать поле напряжения, возникающее в районе влагалища, поле, принимающее в моменты наивысшего возбуждения форму раскаленного кольца, плотно обхватывающего вагину. Это все довольно поздние открытия. Большую часть жизни я протрахалась, будучи совершенно неспособна определить и квалифицировать удовольствие. Первое признание, которое я должна сделать, заключается в том, что, несмотря на множество сексуальных партнеров, выражение «сам себе не поможешь — никто тебе не поможет» мне полностью подходит. Предаваясь поискам наслаждения в одиночестве, я обретаю полный контроль нарастающего чувства собственного удовольствия и в состоянии производить замеры каждые четверть секунды, что совершенно исключено в случае совместного пути к блаженству: необходимо следить за скоростью и качеством продвижения партнера, от жестов которого — не от моих — зависит к тому же, достигну я или нет долгожданной вершины. Я делаю набросок моей истории. Положим, я — порнозвезда и передо мной стоит задача выбрать партнера из пары десятков выстроившихся в ряд претендентов. Пока виртуальная я, что твой генерал на смотру, обходит войско и поочередно мнет члены, реальная я средним пальцем потирает клитор, который скоро набухает, намокает и становится скользким. Я внимательно слежу за тем, как он увеличивается в размерах. Поначалу мне кажется, что он поднимается над лобком, острый и одинокий, как молодой колос, однако это впечатление обманчиво, и вскоре я чувствую, как бухнет вся вульва, так что я могу на мгновение прекратить круговые движения пальца и охватить ее ладонью, которая заполняет ее целиком, словно зрелый плод. Я продолжаю свой рассказ. Выбрав юношу, я беру его за член и увлекаю в сторону некоего подобия массажного стола, на который незамедлительно укладываюсь так, чтобы влагалище находилось вровень с краем. К этому моменту (прелюдия, однако, уже длится относительно долгое время: шесть, восемь минут, может быть, больше) возбуждение может достигнуть очень высокого уровня интенсивности. Это возбуждение очень ясно локализовано — это концентрированная тяжесть, тянущая влагалище вниз и стремящаяся захлопнуть его, подобно диафрагме объектива. Несмотря на это, мне очевидно (откуда во мне это знание? Оттого ли, что мне по силам с безошибочной точностью мерить степень собственного возбуждения? Или оттого, что оно — в некотором смысле переспев — перерастает в исступление и обречено бежать по кругу, вместо того чтобы подниматься по спирали? Или, может быть, оттого, что я понимаю, что в этом положении, с этим конкретным — виртуальным — партнером мне не достичь иллюзии удовлетворения?), что если я продолжу сейчас, то никогда не дождусь оргазма, а если мне и удастся вызвать его к жизни, то он будет блеклым и слабым. Так что я прекращаю движение рук и отматываю историю назад. Полизав хорошенько несколько напряженных членов, я заново выбираю себе инструмент. Назад, к массажному столу. (Я могу сновать туда-сюда несколько раз, привнося легкие изменения.)

Вернее, несколько инструментов — на этот раз они должны будут работать посменно. Палец трет все сильнее, клитор катается по чему-то твердому, кость? Я представляю, как один из юношей порывисто трахает меня. Палец лихорадочно теребит клитор. Иногда я бормочу — достаточно отчетливо — примитивный подбадривающий диалог: «Давай, сучка…» — «Еби…» Оргазм опустошает ум. Входят пятнадцать молодцов. Силясь сосредоточиться, я кривлю губы, делаю злую гримасу. Паралич ноги. Но: странная асимметрия: иногда, рефлекторно, незанятая рука тихонько гладит грудь. Оргазм — результат моего решения. Или так: я наблюдаю его появление. Впрочем, я часто действительно встречаю оргазм с широко открытыми глазами, но вижу не стену или потолок напротив, а некое подобие феерического рентгеновского снимка. Если все сделано правильно и процесс сложился удачно, то томительное наслаждение приходит издалека, начинает маячить в самой глубине длинного туннеля, образованного кишкой с серыми, шишковатыми стенками, и постепенно добирается до выхода, то сжимающегося, то раскрывающегося, словно рыбий рот. Все остальные мышцы отключены. Волн может быть шесть или семь. Идеальная мастурбация заканчивается тем, что я еще некоторое время вожу по половым губам сжатыми пальцами, а затем подношу их к носу, чтобы насладиться сладковатым запахом. Я никогда не мою руки.

Я мастурбирую регулярно, пунктуально — так чиновники ходят на работу. Всегда утром — днем, прислонясь к стене, раздвинув полусогнутые ноги, никогда вечером. Также большое удовольствие делать это с влагалищем, в которое вбит самый что ни на есть реальный, большой, пульсирующий член. В этом случае процесс замедляется, так как мне сложнее сконцентрироваться на моем сценарии, ведь член в моем влагалище и член в моем воображении не являются взаимоисключающими. Настоящий временно неподвижен, но стоит наготове и, налитый до краев, терпеливо ждет сигнала. Это может быть утвердительное «Ах» или запрокинутая голова, и тогда я наконец открываю шлюзы долгое время сдерживаемым спазмам, которые встречают финальный залп спрятанного во мне орудия. Возможно ли, что в этот момент во мне сливаются два столь различных типа наслаждения: один ясный и до такой степени легко идентифицируемый, что я, кажется, чувствую, как постепенно раздвигается моя полость — так можно наблюдать, как прилив постепенно заливает песчаный пляж, и другой — неуловимый, расплывчатый, рассеянный, наполняющий мое тело — которое, как при острой непереносимой боли, временно покинуто духом — вибрирующим отзвуком далекого гонга?

Во время занятий любовью я никогда не придавала значения влагалищным спазмам. Эта часть сексуальной жизни оставалась полностью неисследованной. Не знаю почему. Может быть, потому, что я не была способна испытывать такой тип оргазма в этих условиях? Или, может быть, потому, что влагалище, заполненное членом, теряет изрядную долю эластичности? Я, слава богу, по крайней мере с течением времени, осознала, что речь идет о проявлении наслаждения. Мне было уже за тридцать, когда состоялась та памятная интимная беседа, одна из очень немногих в моей жизни. Моего приятеля особенно интересовали внешние признаки женского оргазма: «Это когда судороги, это когда спазмы? Это и есть знак?» Я колебалась, не зная в точности, что сказать, но, хорошенько поразмыслив и не желая прослыть дурой, в конце концов ответила утвердительно, а про себя пробормотала: «Ага, вот, значит, в чем дело…» До этого разговора я не придавала большого значения этим сигналам, посылаемым телом, и никак их не идентифицировала, даже во время мастурбации, которая, как читателю уже понятно, в моем случае является высокоточным процессом. Никогда сознательно не ища того, что могли означать такие сигналы, у меня не было никакой возможности идентифицировать их как знаки, как признаки. Были приятные ласки и менее приятные ласки, были подходящие и не очень подходящие позиции, вот и все. Сегодня я понимаю, что тот мимолетный разговор (имевший место, и это не случайно, с мужчиной, с которым у меня не было сексуальных контактов) вполне мог заронить в мою душу зерно сомнения, которое медленно — годы, долгие годы — прорастало, превратившись в конце концов в общее состояние неудовлетворенности, о котором шла речь в конце первой главы.

Я также упоминала о том, что моя онанистическая практика долгое время исключала прямое воздействие на клитор и ограничивалась трением половых губ друг о друга. Нельзя сказать, что я не подозревала о его существовании, просто для получения удовольствия задействование клитора не было необходимым. Я представительница того поколения женщин, на которое феминистические произведения обрушили всю мощь своей аргументации с целью указать путь к изучению собственного тела. Я провела немало времени, сидя на корточках над зеркалом, изучая собственные половые органы, в результате чего у меня в голове сложился весьма смутный образ. Возможно, не в меру наукообразные объяснения оказались для меня слишком сложными. Возможно, у меня было предубеждение против феминистического подхода, который, как мне казалось, ориентировался преимущественно на фрустрированных, зажатых и испытывающих затруднения в сексуальной жизни женщин. Меня это не касалось, потому что я трахалась как дышала. Сношение была синонимом простоты, и, возможно, я не желала ни при каких обстоятельствах ставить эту простоту под угрозу: я, вне всякого сомнения, трахалась для удовольствия, но не трахалась ли я также и для того, чтобы трахаться не было для меня проблемой? В те дни, возможно, я бессознательно сдвинула ноги — так мы закрываем медицинскую энциклопедию, опасаясь немедленно обнаружить у себя все описанные недуги, стать больными и лишиться возможности наслаждаться милыми сердцу дурными привычками…

Я была права. Много позже, когда я открыла, так сказать, энциклопедию расхожих идей, в душу мне закрался червь сомнения. В объятиях одного, затем другого любовника я принялась искать тех же спазматических ощущений, что доставлял мне мой палец в минуты одиночества. Достаточно ли хорошо я знала устройство собственных половых органов для того, чтобы достичь поставленной цели? И тогда, как если бы вся моя сексуальная жизнь начала крутиться назад, словно бы прожив ее и забыв, я начала спотыкаться о самые наивные дилеммы, я стала очень подозрительной в отношении моего клиторецептора. Я принялась задаваться вопросами. А был ли рецептор? Находились ли в моем распоряжении достаточно неопровержимые доказательства того, что именно он являлся реципиентом неистовых усилий лихорадочно снующего пальца? Был момент, когда я была уверена в том, что он у меня попросту отсутствует. А если и присутствует, то в полностью атрофированном виде. Движимый самыми лучшими намерениями, но от этого ничуть не менее неуклюжий палец неловкого, нерасторопного любовника, все время тыкающий не туда, куда следует тыкать, делу не помогал. В конце концов мне пришлось смириться: клитор не был легко идентифицируемым торчком, вроде гвоздя на стене, колокольни в чистом поле или, скажем, носа на лице. Клитор был чем-то вроде запутанного сложного бесформенного узла, хаоса в миниатюре, рожденного у слияния двух языков плоти, разбивающихся друг о друга, как две соперничающие волны.

Наслаждения одиночества легко поддаются описанию, любовь вдвоем сложно ухватить на кончик пера. Полной противоположностью тому, что бывает во время мастурбации, когда я сама хозяйка своего оргазма, оставшись вдвоем, я ни разу не была способна отчетливо идентифицировать ключевой момент, сказать: «Поехали!», воскликнуть: «Эврика!» — или насладиться внезапно снизошедшим на меня озарением. Ничего такого не происходит. Вместо этого: медленное тягучее ввинчивание в нежно-шелковое состояние абсолютного ощущения. При этом создается ситуация-антипод местной анестезии: вместо того чтобы заморозить чувственность, сохранив бодрствующим сознание, все тело превращается в окровавленную бахрому гигантской раскрытой раны, а сознание впадает в летаргическое оцепенение. Я еще могу двигаться, но это — автоматические, рефлекторные движения, хотя я иногда бываю в состоянии спросить — в припадке агонизирующей вежливости: «Это ничего, если я совсем перестану двигаться?» Бурлящая полнота жизни и сладкий избыток ощущений? Скорее состояние, разительно напоминающее расположение духа, непосредственно предшествующее обмороку и характеризующееся ощущением полного опустошения тела. Тело занято пустотой. Мне почти холодно, как при большой потере крови. Кровь стремится вниз. Внизу открыт клапан, сквозь который утекает все то, на чем была основана относительная твердость, прочность моего тела. И до моих ушей доносится звук убегающей компактности. Всякий раз, когда член вдавливается в этот карман мягкой плоти, который еще недавно был мной, он гонит перед собой массу воздуха, издающую при этом ясный, явственный звук. Я не кричу уже целую вечность, точнее, с того самого момента, когда разбудила соседского ребенка. Соседи принялись барабанить в стену. Мой приятель, в квартире которого произошел досадный инцидент, был очень недоволен и спустя несколько дней позвонил, чтобы сообщить о том, что проконсультировался «с одним знакомым доктором», который вынес приговор: «Подобные крики ясно свидетельствуют об истерическом состоянии кричащей». Я и сама не заметила, как перестала кричать, и впоследствии крики других женщин всегда наводили меня на мысль о вскриках — редко непреднамеренных, чаще рассчитанных — проносящихся мимо трибун вольтижеров, подбадривающих своих скакунов. Я теперь могу только пердеть. Первый выхлоп вырывает меня из дремоты. За ним следуют остальные, воистину неисчерпаемы скрытые богатства.

Возможно, знакомый доктор внес бы в свой диагноз некоторые коррективы, если бы узнал, что в течение довольно длительного времени мои многочисленные сексуальные партнеры, насладившись, оставляли на кровати, на полу или на столе бездыханное закоченевшее тело, полутруп. Хорошо, что это приключалось со мной не всякий раз, а только тогда — согласно моим воспоминаниям, — когда возбуждение достигало критического уровня. Это были кризисы спазмофилии. Они меня не пугали. Они быстро проходили. Схожие симптомы появились, когда я делала мой единственный в жизни аборт, и гинеколог сказал, что причиной является недостаток кальция. Мне даже не было больно. Приступы словно бы служили доказательством, подтверждением того, что в моем теле происходит нечто необъяснимое, что оно мне больше не принадлежит. Паралич перенимал эстафету у летаргии. Естественно, я не могла удовлетвориться объяснением врача и стала задаваться вопросом о том, не сопрягается ли с недостатком минеральных солей какой-нибудь бессознательный мотив. В какой момент я набрасывала узду на собственное тело? До или после оргазма? Для того, чтобы его избежать, или для того, чтобы его продлить? Кризисы прекратились, я забыла ответить на вопросы, и тогда все перевернулось с ног на голову, и я начала испытывать зеркальные симптомы: теперь, вместо того чтобы корчиться на краю пропасти, я тону в море слез. Я растворяю напряжение в полновесных искренних рыданиях. Я плачу так, как плачут дети: сердце мое полно тоской. Напряжение должно быть очень сильным; мой путь к экстазу долог и тернист, и оттого мой плач — ближайший родственник слезам изнеможенного спортсмена, которому на шею вешают его первую медаль. У некоторых любовников эти горючие слезы вызывали страх: они думали, что причинили мне боль. Но это слезы безнадежной радости. Все было отдано, но что это было? В дуновение ветра обратилось дарованное мной тело, и миллионы световых лет пролегли между ним и телом, которого касались мои губы. Как же мне не плакать, ведь ничего не осталось?

Яростное совокупление — не самый подходящий метод для того, чтобы я покачнулась и упала в небо. Бьющий как отбойный молоток член необходимо амортизировать, а когда вас пришпиливают к матрасу, о вознесении думать не приходится. При условии хорошей предварительной подготовки моим спасением могут быть незаметные глазу перемещения, предполагающие что я, напротив, невесома. Однажды я была застигнута врасплох божественным ощущением, спровоцированным неуловимым движением одного из моих партнеров, — такое невозможно забыть. Мужчина был гораздо крупнее меня, он протягивал руку мне за спину и тихонько похлопывал по пояснице. Он настолько хорошо знал, что делает, что рука двигалась практически машинально — так хозяйка стирает пыль. Три-четыре похлопывания поднимали меня в воздух, словно лист бумаги на сквозняке. Я скользила влагалищем по члену — несколько миллиметров вверх. Этого было достаточно.

ПРОСМОТРЫ

У меня средний рост и гибкое тело, меня можно мять и растягивать во все стороны сколько душе угодно. Эта податливость, эта плавкость поражает меня более всего, когда я гляжу на собственное изображение на экране. В обыденной жизни я ощущаю себя неловкой, мешковатой недотепой (последний раз я танцевала будучи подростком и не в состоянии проплыть больше трех метров), и мне стоит больших трудов распознать себя в этой — безопасной — рептилии, которая извивается, тянется и съеживается, с ошеломляющей скоростью реагируя на малейшие внешние раздражители. Полулежа на боку в позе одалиски, слегка согнув ноги и выставив на первый план полушария ягодиц, взгляд, направленный вослед ягодицам, полураскрытые пальцы касаются губ в ожидающем жесте. Затем: все еще на боку, немного сильнее поджав ноги, обеспечивая безопасный подход в глубокую гавань, талия повернута назад на четверть оборота — видна грудь; шея напряжена — быстрый взгляд на раскрытую щель: все ли в порядке. В таком положении я лишена инициативы. Зверь притаился. Притворился объектом неживой природы. Мужчина сильнее давит на согнутые бедра, силясь просунуть ногу в образовавшийся треугольник; такое впечатление, что он подбирает концы большого мешка, чтобы, поудобнее ухватив, взвалить на плечи. Одной рукой он придерживает согнутые ноги, другой — потрясает членом, щелкающим его по животу. Мне нравится мое инерционное состояние, несмотря на то, что нанизанное таким образом влагалище не отличается повышенной чувствительностью (равно как и в случае, когда мужчина в свою очередь укладывается на бок, образуя горизонталь буквы «Т», в то время как я, лежа на спине и закинув одну ногу ему на талию, а вторую — поверх бедер, образую вертикаль). Я вновь превращаюсь в зверя, дивное сочетание лягушки и жука, месящее воздух коротенькими лапками. Однако я уже говорила, что предпочитаю, когда меня имеют спереди. Я лучше чувствую член и к тому же вновь обретаю способность оценивать происходящее. Поднимая голову — и подхватывая в случае надобности лодыжки или икры, — я могу следить за развитием событий сквозь амбразуру задранных ног. Я также имею возможность поучаствовать: например, выгнуть спину и поработать тазом. В таком случае я переворачиваю соотношение стихий: отныне не фаллос вонзается в сыру землю, но матушка-земля, содрогаясь, поглощает фаллос. Затем покой. На спине. Меня тащат мертвым грузом. Снова вещь. Позже, продолжая наблюдать за сценами, проходящими перед моими глазами на экране, я замечаю себя в виде перевернутой вазы, основание которой образуют голова и прижатые к голове колени, стиснутые, придавленные к туловищу бедра рисуют конус корпуса, который расширяется до уровня ягодиц и снова сдавливается после двойной припухлости — тазовые кости? — едва оставляя достаточно пространства погружающемуся члену.

Я испытываю вечно ускользающее удовольствие, и в этом нет ничего удивительного, ведь тело, в котором оно прячется, мое тысячу раз смятое, согнутое и перевернутое тело распадается на постепенно исчезающие части. Оргазм впитался и растворился в отдельных кусках тела, спрятанных и недоступных ему самому, в потаенных уголках; так тело пианиста перетекает в пальцы. Но давят ли на клавиши пальцы пианиста? Иногда кажется, что нет. Просматривая со мной видеозапись, на которой я дрочу воздушной, невесомой рукой, мой приятель заявляет, что у меня пальцы гитариста, Они расслаблены. Они покачиваются в черном облаке с регулярностью маятника, но их действие характеризуется высокой точностью. Когда я не одна и знаю, что скоро мои пальцы заменит более объемный инструмент, я никогда не жму сильно. Я наслаждаюсь нежностью. Я никогда не погружаю ладонь, я ограничиваюсь быстрой вертушкой безымянного пальца, который выныривает, не успев утонуть, и направляется выше — смазывать и увлажнять. Если движение становится хоть немного более настойчивым, по нежной коже внутренней стороны бедер пробегает волна. Я обращаю внимание на то, что нежные прикосновения не являются уделом единственно моего собственного влагалища — я точно так же обращаюсь с членом. Делая минет, я обхватываю яйца и основание члена точно таким же мягким движением, каким я могла бы взять в ладонь птенца или ящерицу. Вот крупный план: полный рот и широко открытые глаза. Это контролирующий взгляд. Вот другой крупный план: здесь, напротив, прикрытые веки и сомкнутые губы, по которым скользит головка члена. У зрителя может создаться впечатление, что я сплю глубоким сном. Это не так. Я знаю, что сосредоточена и стараюсь не потерять ось. Следующий кадр: я готовлюсь принять член и осторожно — я прекрасно отдаю себе отчет, какой хрупкий предмет мне предстоит поглотить, — разглаживаю и приоткрываю складки половых губ.

В другом фильме представлено все мое тело целиком, так, как его не дано видеть никому, — под одеждой, в процессе тривиальных бытовых движений. Жак, которому не дают покоя лавры великих режиссеров, одевает меня в черное прозрачное льняное платье и заставляет по меньшей мере двадцать раз подниматься и спускаться по ступенькам лестницы какого-то здания, практически пустынного в это время дня. Можно подумать, что на мне обычное, непрозрачное платье, а Жак вооружен камерой, излучающей рентгеновские лучи: когда я поворачиваюсь спиной и ставлю ногу на ступеньку, заметно пневматическое подрагивание ягодиц, а когда я обращаюсь к камере лицом, можно видеть, как колеблются груди. Всякий раз, когда лобковая поросль входит в соприкосновение с материей платья, она исчезает в некоей сумеречной зоне. Несмотря на то что зритель ясно различает компактность плоти, общий силуэт вырисовывается неясно. В следующей сцене я, по просьбе Жака, внедряюсь в будку консьержа и принимаю там различные позы, свойственные представителям этой профессии, сначала с обнаженной грудью, а затем и вовсе без платья. Ах, если бы так можно было ходить на работу! Сбросив одежды, мы избавились бы не только от тягот ненужной ткани. Ставшая бесполезной материя унесла бы с собой в небытие также и силу притяжения наших собственных тел. Приходится признаться: роль, придуманная для меня Жаком, настолько совпадает с моими сексуальными фантазиями, что я — вещь для меня в высшей степени непривычная — смущена и испытываю настоящее замешательство в своей наготе, обнажающей наготу. Мы возвращаемся в квартиру, где, в противоположность тому, что происходило на улице, мое тело вписывает четкий силуэт в белизну дивана. В центре рука, отягощенная перстнем, неторопливо совершает регулярные движения. Время от времени перстень вспыхивает отраженным светом, и этот свет — единственное, что нарушает идеальную резкость и отчетливость деталей. Широко раскрытые бедра и раскинутые ноги вписаны в почти идеальный квадрат. Я вижу все это сегодня, но тогда я знала, что именно видит мужчина, глядя в объектив. Когда, не опуская камеру, он заменил своим инструментом мою руку, член погрузился в небывало набухшее влагалище. Таким напитанным оно не было никогда. Причина стала ясна мгновенно: я была уже полна наложением на мое реальное тело сонма его тонких, неуловимых образов.

ПОЧЕМУ И КАК

Эта мысль посетила меня однажды утром, и, кажется, я точно помню, где именно стояла — лоскут пространства, квадратный метр, ограниченный углом кровати, стенкой шкафа и входной дверью нашей маленькой квартиры, — когда она пришла мне в голову. Тотчас перед моим внутренним взором возникло название: «Сексуальная жизнь Катрин М.». Такая картина приходит на ум всякий раз, когда мне задают этот (самый популярный) вопрос: «Почему вы написали эту книгу?» В поисках удовлетворительных, достаточно разнообразных и в меру правдоподобных ответов мне неминуемо приходится выбираться за пределы этого квадратного метра, покидать навеки замерший утренний миг. Ну кто мне поверит, если я ограничусь сухим геометрическим описанием этой неощутимо узкой сторожевой башни, в которой стояла в то утро, и скажу, что все как-то само собой решилось за несколько мгновений? Можно только позавидовать мореплавателям, которым для обозначения своего местонахождения достаточно назвать градусы широты и долготы. Мне было бы легко и радостно просто сказать: «Я написала эту книгу потому, что в один прекрасный день, стоя на пороге в рассеянном утреннем свете, сама себя рассмешила, представив синтагму из трех слов и одной буквы». Разве можно отыскать какую-нибудь иную причину, по которой я (почему именно я?) взялась за описание моей сексуальной жизни, кроме той, что в один прекрасный день буквально наткнулась на самое очевидное название для такого рассказа?

Однако же предположим, что все — включая название — не так-то просто, а мореплаватель, вглядываясь в неподвижную поверхность океана, видит свое отражение в перевернутом небосводе. Я не случайно уточнила, что мне «кажется», будто я помню: воспоминания всегда требуют некоторой коррекции. Теперь, по здравом размышлении, мне уже кажется, что все было не совсем так. Мысль о книге родилась, когда я лежала в кровати и смотрела на тот самый кусочек пространства, описанный мною вначале, а необходимым условием появления мысли в моей голове было ее проникновение в вертикальную проекцию меня самой, смотрящей на собственное тело на кровати. Читатели, поражающиеся «отстраненности», присущей этому повествованию, вызывают у меня недоумение. Всякий разумный человек, пишущий или размышляющий о себе самом, не может делать это иначе, как глядя на собственное отражение с той стороны зеркального стекла. И стоило ли ожидать, даже если речь идет о сексе, что я потеряю над собой контроль, как это бывает в моменты экстаза, и откажусь от осознания собственного «я»? Сделаем допущение и предположим на секунду, что в условиях подобной потери контроля вообще возможно писать: кто поручится, что созданный таким образом текст не вызовет у читателя сочувствие? Во всяком случае, моей целью было поведать об отдельно взятой сексуальности Катрин М., а не о чьей-то еще.

Сегодня мое отношение к автору «Сексуальной жизни Катрин М.» приблизительно эквивалентно его отношению к сюжету данной книги, и я не идентифицирую себя ни с тем ни с другим. Я внимательно и с интересом выслушиваю адресованные мне вопросы, читаю критику и продолжаю тщательно фиксировать малейшие изменения в жизни собственной личности. Я не в силах больше отвечать на заботливые расспросы о докучливости нападок на книгу или на автора лично — у меня сложилось впечатление, что наши хулители втыкают смертоносные шпильки в собственноручно ими изготовленный фетиш. Что же касается расточаемых похвал за «легкость и непринужденность», демонстрируемые за микрофоном в радиостудии или перед телекамерой, то единственное приходящее на ум объяснение заключается в том, что я не чувствую себя обязанной «играть роль», как это происходит, например, когда я выступаю в качестве арт-критика. Сама я вовсе не нахожу себя «естественной»: мне все время кажется, что я переигрываю. Мое детство и отрочество пришлось на пятидесятые годы, когда только начали появляться первые телевизоры. Течение нашей жизни тогда преломилось, пройдя через маленький мерцающий экран: мы узнали, что такое «зрелище». Писателем для меня был, естественно, тот, кто пишет книги, но в равной степени и тот, кто приходит в студию отвечать на вопросы Пьера Дюмайе.[30] В то время я уже писала. Перечитывая написанное и находя, что все это никуда не годится, я усаживалась перед зеркалом платяного шкафа и, дабы обрести ясность мыслей, отвечала на вопросы воображаемого интервьюера. Нужно сказать, что я устраивала эти интервью задолго до того момента, когда мне в голову впервые пришла мысль устроиться перед тем же самым зеркалом, но на этот раз для того, чтобы внимательно изучить складки между ног.

Почему я написала эту книгу? Мне хотелось писать, к тому же есть вещи, о которых я не могу говорить. Желание писать — это смутная непреодолимая энергия, проявляющаяся раньше, чем отыскивается объект, к которому ее можно направить, и ее, вследствие этого, приходится удовлетворять, как придется. Соединяя эту силу и мою природную наблюдательность, я бы даже сказала, дар сверхконцентрированного сосредоточения, я пишу критические тексты. Однако для меня всегда было очевидным, что желание писать само по себе практически непреодолимо, чтобы в один прекрасный день с полным правом потребовать полного и мощного приложения всех моих сил, высшего удовлетворения раз и навсегда в едином творческом жесте, абсолютно любом, отвечающем, однако, одному условию: он должен быть завершенным (для себя самого, естественно), что, несомненно, слишком идеалистический, я бы даже сказала, взгляд человека, страдающего манией величия, способный тем не менее удовлетворить здоровое стремление к экономии. Мне нравится Эд Рейнхардт[31] и его «Ultimate painting» (хотя я прекрасно отдаю себе отчет в том, что Рейнхардт не был идиотом-авангардистом и писал свои «Ultimate paintings» по меньшей мере десять лет кряду). Я сама себя поставила в такие условия, где могла в полную силу использовать свой дар наблюдательности и, твердо решив идти по этой дороге до конца, выбрала наиболее доступную и от этого наиболее ослепительно-очевидную область — секс (как критик, я долгое время писала о другом типе ослепительно-очевидного — монохромной живописи). Таким образом, я написала свою «Ultimo Book». Поживем — увидим!

Во время одной из встреч с читателями кто-то задал мне вопрос о том, кому именно адресована книга. К счастью, процесс написания книги не включает в себя воображение будущей аудитории, а буде такое желание и явится порой откуда ни возьмись (так жандарм выскакивает под носом у Гиньоля[32]), то автор по ходу дела успешно его нейтрализует. Но вопрос был задан уже после того, как я поставила последнюю точку, и неожиданно для себя самой я ответила: «Женщинам». Спонтанно возникла идея воспроизвести все эти разговоры «между нами девочками», которые я никогда в жизни не вела и которые мне так хотелось бы вести. Я сторонилась исповедальческих бесед и всегда оставалась один на один с невыносимо банальными вопросами и проблемами, касающимися сексуальной жизни, тем самым лишь подтверждая и усиливая сложившееся (совершенно неправильное) мнение, что мне — особенно учитывая жизнь, которую я веду, — известно об этом больше остальных. Я избегала таких разговоров по двум причинам. Во-первых, в абсолютном большинстве случаев они завернуты в отвратительно-липкую обертку сентиментальности, а во-вторых, вне зависимости от степени близости с собеседником (или собеседницей), используемые для обсуждения проблемы слова и выражения неизбежно бывают неверны, смутны или вульгарны. В такой ситуации возможны только два варианта: либо вы погрязаете в недосказанности и остаетесь топтаться на одном месте, либо с головой погружаетесь в скабрезность, скрывая таким образом смущение и робость, то есть выстраиваете стену самоцензуры как раз тогда, когда вам кажется, что вы предельно откровенны. У меня была возможность убедиться в этом не раз, читая критические статьи о моей книге. Авторы этих статей охотно прибегали к площадным выражениям, желая показать насколько они свободны от всяческих комплексов. К этому стоит добавить, что вульгарность есть элемент, смешивающий индивидуальности в неразличимую массу. Несмотря на то что я принимала участие в том, что принято называть «групповым сексом», как только я оказываюсь в ситуации обмена вербальной информацией, не желая при этом устанавливать специфические эротические отношения, я избегаю прикосновения к тому, что есть глубинная сущность сексуальности моего собеседника — а именно это и происходит всякий раз, когда бывает задействована скабрезная лексика. С ней следует обращаться с величайшей осторожностью, в противном случае она действует почти с такой же силой, как и непосредственный физический контакт. Некоторые недоброжелательно настроенные критики, используя вульгарную, скабрезную терминологию, совершили по отношению ко мне действия. В таких случаях меня беспокоит то, что они могли дать своим читателям неверное представление о книге и заставить их поверить, что я взяла на вооружение точно такой же стиль. Авторам этих статей очень бы этого хотелось, но в мои планы вовсе не входит смешиваться с ними. Выбор верных и точных терминов применительно к сексуальной сфере — это кропотливый труд, относящийся более к сфере письменного выражения, чем разговорного языка (за исключением тех случаев, когда вы ведете речь в присутствии внимательного психиатра, непрерывно подвергающего кропотливому анализу каждое произнесенное вами слово).

В основе такого умственного усилия лежат глубоко скрытые личные, интимные мотивы и побуждения, которые поднимаются на поверхность сознания и становятся видимыми лишь по прошествии некоторого времени. В моем случае этот процесс продолжается по сей день. В интервью я не задерживаюсь на деталях и, экономя время, сразу начинаю говорить о зрелости, о прожитом, о понятом и т. п. Но если быть более точной, то я взялась за написание «Сексуальной жизни Катрин М.» вскоре после того, как впервые в жизни оказалась в ситуации, когда мне пришлось задать себе некоторые вопросы, касающиеся собственной сексуальной жизни. Вплоть до этого момента меня надежно защищал непробиваемый панцирь наивной невинности, но однажды, неожиданно обернувшись, я увидела себя, распростертую на кровати, и себя, стоящую рядом с кроватью, и в этом скользящем между двух «меня» взгляде почувствовала свою уязвимость. Поиск удовольствия постепенно изменил направление. Прошлое может очень быстро оказаться задвинутым глубоко в самые потаенные уголки подсознательного, а у меня не было тогда ни способа, ни инструмента для того, чтобы размышлять над произошедшей переменой, и постепенно я стала задумываться о том, что не беспокоило меня раньше: хорошо ли, плохо ли я поступала? Такое положение вещей привело к появлению некоторых признаков настоящего раздвоения личности, я металась между моей былой невинностью и искушением морализаторства (но ведь на пути к святости испытание искушением неизбежно, и лишь его преодоление позволяет двинуться дальше!). До этого в области сексуального я никогда и ни с кого не брала пример, не следовала установленным другими правилам, но теперь неожиданно начала осознавать нависшую надо мной опасность незаметно усвоить чужие модели. Книга явилась способом заявить и утвердить неповторимость и уникальность моей собственной схемы и одновременно помогла сгладить острые углы поначалу казавшихся непримиримыми противоречий, которые я пустила плыть по воле волн небыстрого течения моего текста, неумолимо прокладывающего себе русло и громоздившего собственные берега и перекаты. Эффект получился самый неожиданный и весьма противоречивый: дистанция, существовавшая между книгой и автором, растворилась без следа, и это позволило им сосуществовать в полной гармонии.

Многие современные произведения искусства строятся как сочетания разного рода образов и тем более поражают наше воображение, если речь идет о фотографиях (обычных или цифровых), и особенно если эти фотографии — портреты. Вот пример: автор наложил одни на другие множество фотографических изображений одного и того же человека, сделанных в разные годы его жизни. Зритель отдает себе отчет в том, что произведение состоит из множества разных элементов, но не способен, однако, определенно сказать, где именно проходит граница между различными составными частями. Очевидно, что произведение пластического искусства воспринимается одномоментно и цельно и по этой причине обладает способностью сгущать и конденсировать время. Очевидно также, что гораздо более зависимым от линейного понимания времени видам искусства, в особенности литературе и кинематографу, несравненно тяжелее вырваться из объятий принципа «повествовательности», и происходит это крайне редко. Я все же попыталась. Если бы я предприняла попытку написать эту сексуальную биографию, повинуясь хронологическому принципу, то как автор, вне зависимости от моего желания, очень быстро очутилась бы вытесненной за рамки повествования и была бы вынуждена глядеть со стороны на перспективу, в которой для меня не было бы места, подобно классическому живописцу, который почти всегда самоустраняется из создаваемого им пейзажа или даже иногда витает где-то над ним. Но создающий перспективу не только неизбежно интерпретирует, он к тому же находится в идеальном положении для того, чтобы выносить суждение. Эту власть дает ему отстранение. Принимая во внимание изложенные мной выше глубоко личные обстоятельства, подтолкнувшие меня к написанию этой книги, мне было необходимо избежать подобной опасности. В мою задачу не входило ни судить, ни объяснять, а менее всего — оправдывать. Нет и быть не может никакого «процесса» (во всех смыслах этого слова), так как наличествует только строгое изложение фактов — и ничего более. Автопортреты, сделанные в разные периоды моей жизни смешиваются и накладываются один на другой, создавая единый сложный образ. Время сгущается и конденсируется на одной поверхности all over, и в точности так же, как Поллок[33] писал картину и существовал внутри нее, я писала книгу и была целиком внутри.

Я набросала темы, послужившие основой конструкции книги, — именно так, как вы их видите в названиях глав, — на странице… записной книжки. Пять или шесть слов расположились в четыре линии на одном-единственном чистом листе — самое лапидарное резюме себя самой, какое мне было доступно, издевательски выуженное из запутанных недр неразборчивых записей. Определение этих тем — того единственного общего, что связывает все мои автопортреты разных эпох, — стало моим первым творческим жестом и единственным моментом, когда мне все-таки пришлось отступить и обозреть будущий текст с некоторого отдаления. Затем я принялась за кропотливую работу поиска точных слов. Такие изыскания требуют глубокого и тщательного исследования воспоминаний и чувств — собственная честность и беспристрастность познается в процессе правки текста. Именно поэтому (даже когда работа над книгой продвинулась уже достаточно далеко) я ни на секунду не могла бы вообразить, какими будут последние страницы (описание положений тела, запечатленных на мгновенных фотографиях «Полароида» и фотограммах, и, наконец, развоплощение в смутных образах видеоизображения), хотя ретроспективно они кажутся мне вполне логичными. Эти страницы проясняют важность отношения к своему собственному «я» как к персонажу, находящемуся по ту сторону зеркального стекла, а также, несомненно, давая толчок спиралевидному движению мысли, ведут к пониманию психических и методологических источников книги. Необходимо сказать, что некоторая потаенная, сокровенная хронология, рожденная интроспективной работой мысли, которую в свою очередь повлекла за собой работа собственно над текстом, в моей книге все же присутствует. Я никогда не вела дневников, но у меня хорошая — в особенности зрительная — память.

Обычно я не в состоянии начать писать, прежде чем невообразимое количество заметок, примечаний и наблюдений набирает критическую массу, неизбежно превращающуюся в невыносимый груз, под тяжестью которого я начинаю задыхаться, и тогда работа над текстом становится моим единственным спасением. Работа над «Сексуальной жизнью Катрин М.» не составила исключения — я заполняла страницу за страницей, выгребала все, что возможно, из моих собственных воспоминаний, затем дополняла их и подвергала тщательному анализу, проводя очные ставки с тем, что сохранила память других. Со многими бывшими партнерами я сохранила дружеские отношения, и мне не составило большого труда набрать несколько телефонных номеров, назначить пару встреч в баре или ресторане и расспросить поподробнее. Все находили затею с книгой забавной и интересной и были готовы помочь. Кто-то снабдил меня видеокассетами, которые я с интересом просмотрела, а один знакомый доверил личный дневник. А когда тянуть было более невозможно и пришла пора задаваться конкретными вопросами о том, как именно писать эту книгу, Жак посоветовал воспользоваться теми же приемами, которые служат мне при написании критических статей. Что и было сделано.

Мне иногда говорят, что «уж смелости вам не занимать». Смелости у меня ровно столько, сколько нужно, чтобы выполнить работу, требующую времени, усердия и внутренней честности. Но мне совершенно ясно, что речь идет скорее о «смелости по отношению к окружающим, общественному мнению и т. п.». А вот на это самое мнение мне всегда было глубоко наплевать. Я безумно нуждаюсь в собственном отраженном образе, когда речь идет о поисках удовольствия, однако, как только поиски перемещаются в сферу интеллектуальной деятельности, я слепо иду прямо к цели, и ничто не способно меня остановить. Я глубоко убеждена, что качество выполненной работы в значительной степени делает значимость как самого автора, так и коллажа образов (выдуманных, вымечтанных, спроецированных), создаваемых им самим или другими, весьма относительной. Последняя инстанция — это инстанция самого текста и, уж конечно, не общественности и не мнения. Можно сколь угодно посмеиваться над моим нарциссизмом, но что с того, если он помог мне написать книгу? Можно называть меня (как случалось) «шлюхой», «нимфоманкой» или «безумной девственницей» — все это пройдет и все это неважно, потому что в книге этого нет. Нельзя не согласиться и с утверждением, что, не будучи членом какого-либо синдиката, цеха или любой другой иерархически структурированной социальной группы, гораздо легче распоряжаться как заблагорассудится собственным телом; таким образом, сохраняя финансовую независимость «Арт-Пресс», мы обеспечиваем себе не только свободу выражения, но и личную свободу в более широком понимании этого термина. Однако общественное давление может осуществляться и через другие социальные ткани — матримониальный союз, например. Читателю, конечно, уже понятно, что я и Жак избежали этой опасности. Для того чтобы я смогла написать эту книгу, будучи рядом с Жаком, а он, по ее окончании, смог бы ее прочитать, нам необходимо было выкарабкаться из капкана механистичной рутинности совместной жизни.

«Сексуальная жизнь Катрин М.» мыслится прежде всего как свидетельство, как текст, первостепенная цель которого — утвердить истинность существования отдельного, уникального человеческого существа. Все время, пока я писала книгу, у меня из головы не выходила знаменитая фраза Сезанна: «Я должен вам правду в живописи, и вы ее получите». Эта фраза была написана художником в том же письме Эмилю Бернару,[34] в котором он объясняет, что «основной тезис, который следует развить, заключается в том, чтобы — независимо от нашего темперамента или способа, которым мы преображаем окружающий мир, — передать наблюдаемый нами образ, начисто забыв все, что было до нас». Перефразируя мастера, я могу сказать так: «Черт подери, все эти классические живописцы, все эти Пуссены и прочие остальные, конечно, подали нам пример и многому научили, но разве мы можем сказать наверняка, что наши ревнивые учителя не утаили при этом краеугольный камень вселенной?» Сезанн роет до сердца земли, перелопачивает тонны породы и, нимало не желая играть в загадочного мэтра, ревниво хранящего свои тайны, повинуется чувству долга и отдает без остатка все, что находит.

Я забыла то, что было до меня. Дени Рош[35] посоветовала мне прочитать «My secret life» и была уверена что и мне, подобно анонимному английскому автору, следует ограничиться изложением голых фактов. Поначалу я придерживалась схожего мнения, однако очень скоро мне стало ясно, что понятие «факты» включает в себя не только события реальные, но также и факты вымышленные и связанные с ними плоды сексуальной фантазии, а описание непременно должно содержать в себе изображение внутренних образов тела, ответственных за рождение ощущений. К тому же я решила придерживаться иной композиционной структуры, связанной с темами, о которых я писала выше, и не могла позволить себе ограничиться последовательным описанием отдельных эпизодов. Гораздо более сильное влияние на окончательную форму моего текста оказала другая книга. Параллельно с работой над «Сексуальной жизнью Катрин М.» я читала Мелвилла и в один прекрасный день поняла, что его манера вести рассказ и направлять сюжет настолько мне подходит, что я мало-помалу вживаюсь в его ритм. Мелвилл нередко весьма неспешно приближается к сути дела и, прежде чем подступиться к основному сюжету, начиняет очередную главу бесконечными обобщениями, набором непреложных истин, аксиомами и размашистыми метафорами: «Как лоза, вьющаяся по стенам Эренбрейтштейна среди пушечных жерл, цветет и наливается пурпурным соком, так самые упоительные радости бытия зреют в ощерившейся пасти смертельной опасности…» И так далее в течение нескончаемой страницы и только для того, чтобы показать наконец читателю отца, умирающего на глазах у сына, но призывающего в предсмертном бреду к изголовью незаконнорожденную дочь. Вот еще несколько примеров таких вступлений в «Пьер, или Двусмысленности»: «Да славится во веки веков благородная память о том, кто впервые вымолвил: „Час перед зарей — самый темный час“», «Унесенный Мальстримом, покорись власти потока!» Мне импонирует такой иронический подход, рождающий впечатление, что сюжет с трудом протискивается сквозь смерч бушующих мыслей, как если бы поначалу он был едва заметен где-то вдалеке тому, кто напряженно вглядывается с противоположного берега реки повседневных банальностей, удела большинства простых смертных. К сожалению, мне далеко до вдохновенной прозы Мелвилла, но и я вслед за ним принялась вводить некоторые важные темы весьма отдаленно относящимися к делу ремарками. Я широко использовала безличные обороты типа «говорят…», для того чтобы ввести некоторые общие положения, не гнушалась комментировать устойчивые сочетания, за которыми следовали отступления (на темы критики, например), наконец, я не раз прибегала к тому, что я «слышала о себе». Это один из наиболее эффективных способов гарантированно добиться эффекта «отстраненности». Рассказанная история остается крайне личной и по-своему уникальной, но при этом крепко зажатой во льдах общих мест. Такая конструкция позволяет провести достаточно точные аналогии с эпизодами, описанными в книге и имевшими место во время ночных развлечений в Булонском лесу: я была помещена в центр внимания нашей группы, и ничто не мешало мне воображать себя — тень среди множества теней — сочлененной с миллионами и миллионами участников. Впрочем, весьма вероятно, что в выборе названия для первой главы сыграло роль другое художественное произведение — еще одно свидетельство того, как некоторые где-то мельком ухваченные строчки западают в душу и остаются там навсегда, выгравированные глубже, чем четверостишия, зазубренные в школе. Для меня это цитата из Боссюэ[36]: «Меня прислали только для того, чтобы было побольше народу». Перечитывая сегодня «Проповедь о смерти» целиком, я нахожу, что: «Нет смысла искать во всей протяженности взмаха нашей жизни то, что вызывает нас из небытия» и «Если мы сумеем проникнуть в глубину нашей сущности, то обнаружим, что где-то в сердце этой протяженности, пронзая тьму наших смутных познаний, покоится некий принцип, который, силой присущей ему поразительной прочности, указывает на свое небесное происхождение. Этот принцип не страшится тления». Можно сказать, что я, проникнув в глубину моей сущности, обнаружила там не принцип небесной природы, а книгу (которая также не страшится тления).

С тех пор как «Сексуальная жизнь Катрин М.» вышла в свет, я, можно сказать, ежедневно отвечаю на вопросы журналистов разных стран. Эти интервью бесконечно мучительны. Настолько же утомительны, если не больше, фотосеансы, которые устраивают фотографы до, после или во время интервью с журналистами. (К этому следует добавить мои усилия отвечать на все приходящие письма, а также то, что — особенно после телепередач с моим участием — на улице и в метро ко мне нередко подходят всегда благожелательно настроенные, но совершенно незнакомые люди, чтобы задать несколько вопросов или — бывает и такое — вдруг поведать о сокровенном.) На страницах «Сексуальной жизни Катрин М.» я упоминаю о том, что беспокойство, предшествующее сексуальным контактам, вполне сравнимо с нервозностью, охватывающей меня, когда я вхожу в заполненный зал для того, чтобы прочитать лекцию: перед тем как вручить свое тело в безраздельное пользование сексуальным партнерам, у меня всегда появляется предчувствие неизбежно последующей вслед за этим безграничной усталости; точно так же я ощущаю, как неудержимо всасывает все мое существо текст, связывающий меня с аудиторией. То, что я испытываю в течение последних шести месяцев после появления «Сексуальной жизни Катрин М.» — методичное, систематическое, тщательное расчленение моей личности в средствах массовой информации, — сродни этим ощущениям. Мне кажется, что я продолжаю полностью и безраздельно отдавать себя, но мое крайнее истощение является не плодом вампиризма окружающих, выпивающих меня до капли, а, напротив, результатом моих постоянных усилий, предпринимаемых с максимально возможным градусом честности, возродиться в их глазах. Можно сказать, что я вынуждена тащить на плечах груз внезапно размножившихся Катрин М. и Катрин Милле одновременно и при этом оставаться верной самой себе. Остается лишь предположить, что такая пластичность является следствием моего крайне экономичного либидо…

Долгое время персонажи Бернаноса[37] буквально завораживали меня, и я мечтала, что когда-нибудь наступит день, когда и я смогу достичь подобной степени самоотверженности и бескорыстия, несмотря на то, что всегда прекрасно отдавала себе отчет в том, что большинство этих персонажей скорее подпадают под влияние зла, чем творят добро, и что святым весьма нечасто удается творить настоящие чудеса. Короче говоря, тем, кто приходит ко мне в надежде выведать некую, одной мне известную тайну секса, я могу ответить словами Шанталь[38] из «Радости»: «Я тут надуваюсь, и вроде всем кажется, что я крепко стою на ногах, но я уж и гроша ломаного не стою… И боже упаси, я в жизни не произнес ни слова неправды… Вся беда только в том, что я навожу тень на плетень, сам того не желая… (…) Вам просто кажется, что мне об этом известно побольше вашего… Так ведь нет-с…»

Я бесконечно благодарна Шанталь Тома за написанную ею сразу после появления на прилавках «Сексуальной жизни Катрин М.» фразу: «В этой книге притягивает не возможность пересечь запретные границы, но отсутствие самих границ». И я не слишком удивилась, когда в адрес моей книги зазвучала нелицеприятная злая критика из уст тех, о ком с большой долей уверенности можно сказать, что их собственная сексуальная жизнь существенно шире общепринятых пределов. Весьма вероятно, что их утехи и радости надежно запрятаны за преградами, преодоление которых и приносит долгожданное удовольствие, вследствие чего сохранение и укрепление любого вида табу, особенно в вербальной сфере, для них жизненно необходимо для того, чтобы продолжать наслаждаться — тайком. Секс для меня никогда не был субстанцией мистической или священной, и я не испытывала необходимости запереть его на ключ на веки вечные в некоем храме, как это делают (необходимо это признать) те, кто упрекает меня в десакрализации и развенчании чуда.

Один из весьма обнадеживающих результатов успеха книги заключается в том, что предложенная мной читателям безграничность счастливым образом оказалась востребованной их личной свободой от предрассудков, позволяющей им без страха заходить в книжный магазин и покупать «Сексуальную жизнь Катрин М.», а потом еще и обсуждать ее с друзьями. Рискуя еще больше расстроить тех, кто считает, что я украла у них маркиза де Сада, считаю своим долгом заметить, что мне приходилось неоднократно беседовать с матерями, обсуждавшими книгу с дочерьми, и с дочерьми, диспутировавшими на тему «Сексуальной жизни Катрин М.» со своими мамами. Листая книгу, читатель найдет страницу, где я предаюсь фантастическим мечтаниям об обществе открытости и свободы и воображаю, к примеру, поезд, в котором незнакомые друг с другом соседи по купе, коротая время путешествия, без смущения обмениваются порнографическими журналами. В другом месте мои мечтания приводят меня на воображаемый вокзал, где можно совокупляться у всех на виду и при этом прибывающие и встречающие не стесняются, не возмущаются и не кричат «караул!». С того момента, как книга была отпущена на волю волн публичной жизни, вокруг нее завертелись многочисленные водовороты жаркой критики. И невероятно было бы не заметить в этом сумбурном движении первые вехи пути, который — в пределах возможного, разумеется, — способен в один прекрасный день привести к новому качеству человеческих отношений (абсолютно фантасмагорические примеры которых можно отыскать на страницах этой книги), пути терпимости, понимания и открытого признания сексуального желания. И как не радоваться появлению таких вех?

Загрузка...