Село Городище

Мечты

Проходили дни, неудержимые, яркие летние дни: солнечные, залитые жарой, полные движения и работы, и тихие, пасмурные, когда отдыхали руки, но осаждали заботы о намокшем сене, о созревающем урожае. А урожай уже стоял у ворот, могучий, веселый и грозный. Хватит ли рук убрать рожь, успеют ли за погоду ухватить яровые, не застигнет ли мороз картошку в поле?

Рук мало, лошадей мало, машин нет – ни жатки, ни веялки.

Но глаза страшат, а руки делают. Хоть и охал от дум по ночам Грунин отец, однако дела шли своим чередом. Побелела рожь – весь колхоз ушел на жниво. Что дороже хлеба в крестьянском хозяйстве!

А сено оставили на ребятишек. Уж не маленькие, грабли в руках держать умеют – уберут, насколько сил хватит!

И ребятишки убирали. Даже небольшие стожки сами складывали. Рано узнали они, как болят руки и плечи после тяжелых охапок, как от граблей больно вздуваются и лопаются пузыри на ладонях… И ссорились они на работе, и мирились, и пели, и радовались… А иногда и плакали от какой-нибудь беды. Напорет кто-нибудь ногу на вилы, или неустойчивый стог ветром опрокинет, или на пчелу наступит какой-нибудь человек – вот и беда!

А главное – крепко дружили. И ни ссоры, ни драки не вредили этой бесхитростной ребячьей дружбе.

Виктора проводили. Он уехал на девятый день – хотя отпустили его на четырнадцать. Мать плакала, не пускала его:

– Куда ты! Ведь начальники велели тебе отдохнуть – ну и отдохни!

– Я уж отдохнул, мама! – отвечал Виктор. – Отдохнул. Все! Не могу больше. Люди воюют, а я, здоровый бугай, буду дома сидеть?

Дед Мирон утешал тетку Анну:

– Чем скорей фашиста прикончат, тем скорее домой вернется!

– Вернется ли? – плакала тетка Анна.

– Вернусь, мама, вернусь! – отвечал Виктор. – И чего ты плачешь? Что ж, по-твоему, мне за горном в кузне схорониться да сидеть, пока мои товарищи немца бьют?

– Да я не говорю! Кто ж это говорит – схорониться!

Виктор много не разговаривал. Собрал свою котомку, обнял мать, простился с колхозниками и пошел. В этот день он был не такой румяный, как всегда, и улыбки не было на пухлых губах. Уходя, он в последний раз оглянулся на свою мать. Она, обливаясь неудержимыми слезами, неподвижно глядела ему вслед. Он понимал: мать не может не плакать, когда сын уходит из дому, может быть, навсегда.

Ребятишки провожали Виктора до самого шоссе, до того места, где когда-то весной, в грязь и холод, сгружали картошку с машины. Всем было грустно.

– Вы там поскорее с немцем-то! – говорил Женька. – Разбивайте его дотла!

– Разобьем, конечно, – отвечал Виктор. – Вы посмотрите, что делается, ребята! На Брянском фронте наши наступают. Слышали? Упорные наступательные бои! Отборные части немецкой армии разгромлены! Орел взят… Белгород взят… А вы говорите! Уж теперь погнали, так назад не пустим!

– Напиши нам письмо, – попросила Груня.

– Обязательно напиши! – твердо сказал Ромашка.

– Обязательно напишу, ребята! Ну, давайте прощаться. Машина!

По шоссе шла грузовая машина. Виктор поднял руку, машина остановилась. Он живо влез в кузов, помахал рукой:

– До будущего года!

И умчался.

Ребята стояли и глядели вслед до тех пор, пока не улеглась пыль на шоссе. А потом, примолкшие, пошли домой.

Раиса плакала. Груне тоже очень хотелось заплакать, в серых глазах ее так и бегали слезинки.

– Давайте, будто мы танкисты, – сказал тогда Женька, – и будто мы едем в танках на фронт! Р-р-р… Смирно!.. Внимание! Враг перед нами!

И все зашумели, будто танки. Палили по врагу из пушек, строчили из пулеметов. И не заметили, как снова смех и веселье вернулись к ним.

День за днем проходил август, красивый, богатый месяц. Кое-где на березах замелькала желтизна, будто солнечные брызги застряли в темной зелени. Уже подрывали понемногу молодую картошку на огородах, уже приносила мать к завтраку и к обеду пучки зеленого лука с грядки и выкладывала из фартука на стол только что собранные, еще мокрые от росы огурцы…

В полях, тихих и жарких, больше не пели жаворонки. Только ходил ветерок по яровым и озимым хлебам да солнце старательно пригревало и золотило колосья. Овес был еще зеленый, почти синий к корню, но кудрявые головки его уже посветлели и начали желтеть… А рожь стояла вся светлая, вся желтая и клонилась книзу и шуршала сухим жестким колосом…

На десятый день августа Груня сказала своей бригаде:

– Ребята! Сегодня сено – последочки. Уберем – и все! А завтра – в поле, снопы подтаскивать.

Сено пышным серо-зеленым лоскутом лежало на лужайке. Груня первая шла в ряду – подхватывала граблями легкие клоки и перебрасывала на другую сторону. За ней шла Стенька. За Стенькой – Раиса. А уж дальше начинался мальчишеский ряд. Ромашка шел последним и ворчал, что ему с граблями повернуться негде, что ему просто ходу не дают.

Зато, когда поворачивали обратно, первым оказывался Ромашка. И тут уже он, раскрасневшись, как клюква, из сил выбивался, чтобы обогнать ребят, и уходил от них вперед шагов на пять.

– Я вас попарю! – бурчал он. – Работать так работать!

Пока сохло поворошенное сено, ребята уселись и улеглись отдыхать в холодке, под большой старой березой, которая одиноко стояла на краю лужайки. Тянуло ветерком, чуть-чуть играли над головой мелкие березовые листья. Груня сидела, прислонившись к стволу, и глядела на светло-желтую дранковую крышу тетки Дарьиной избы, которая уже поднялась над палисадником.

Вот и строится Городище… Вот и не надо разбредаться в разные стороны. И новая изба с малиновыми наличниками не приснилась ей – нет, крепкий сруб из чистых округлых бревен венец за венцом растет на пепелище.

В ту же сторону глядел и Ромашка. Он тоже видел Городище, он видел даже стены своего нового дома. Но мысли его были о другом…

– Вот был бы я председатель, – вдруг сказал он, – я бы…

Все дружно рассмеялись:

– Ох, уж и председатель! Ну и председатель!

– А что ж? Я бы…

– Ты бы сразу весь колхоз и разогнал! – сказал Женька. – Тому – стукушку, тому – колотушку!.. Живо управился бы!..

– Дураки! – беззлобно сказал Ромашка. И, закинув руки за голову, стал глядеть в небо.

Но, помолчав, продолжал:

– Я бы таких лошадей завел! Я бы таких лошадей! Они бы у меня из упряжки рвались. Эх, видел я жеребца в совхозе – Бронзовый зовут. Темный, карий такой, блестит, будто маслом смазанный!.. Голову поднял – не достанешь! А глаза так и сверкают, как молния. А как запрягли – эх, буря мглою небо кроет! Как подхватил с места, только сиди! Вот такого жеребца я завел бы, а рабочих лошадей полный двор наставил бы. Они бы у меня сытые были, крепкие. Никакого воза не боялись бы!

Женька живо приподнялся и сел на старую кротовую кочку.

– А я бы… я бы нет! Я бы сразу всякие машины завел. Я бы сейчас, как весна, на пашню трактора двинул бы, каждый по шесть лемехов, да две бороны сзади… В одну сторону прошел – шесть борозд, в другую – еще шесть борозд. Пошли, загудели – только лемеха посверкивают!

– Тракторам-то бензин нужен!

– А лошадям-то овес! Не все равно? У меня бы дня три-четыре – и все в поле зачернело бы. Сей! Ну уж, а сеять, конечно, тоже не с лукошком бы вышел. Сейчас бы у меня сеялки пошли, они бы у меня семена-то по полю по зернышку разложили бы… Ну, а уж осенью – пустил бы я комбайны по полю, как корабли по морю! Уж душа не дрожала бы, что рожь осыплется, – только мешки подставляй.

– Понимаешь ты! Лошадь – живое существо! Ведь она все соображает, всякую дорогу помнит… Ведь с ней разговаривать можно. Поглядит на тебя глазом – ну, только слова не вымолвит! А машины что? Железо да дерево!

– А ты много понимаешь! А машина разве не соображает? Побольше, чем твоя лошадь, соображает. А еще и побольше, чем человек, и нигде не ошибется. Вот попробуй-ка сделай, что машина сделает!

– Но ведь лошадь ласку чувствует!

– А машина не чувствует? Вот не смажь ее да не походи за ней – она и работать не будет. Эту, брат, тоже не обманешь. Нет, был бы я председатель – у меня все хозяйство на машинах ходило бы, даже воду из колодца у меня ведра сами доставали бы.

Груня сорвала цветок журавельника, который ютился у самого ствола березы.

– А если бы я была председатель, – сказала Груня, разглядывая желтые тычинки в голубом венчике, – я бы и машины завела и лошадей. Пускай бы все работали. Косилка косит, а лошадь ее тащит…

– Может и трактор тащить!

– Нет, не может трактор. – Груня отбросила голубой цветок. – Он своими шипастыми колесами все луга покорежит. И сено из лесу – на чем повезешь? На лошади. А хлеб сдавать на чем везти? Опять на лошади…

– У меня бы хлеб на грузовиках возили.

– На грузовиках-то хорошо, пока сухо. А как грязь – так все твои грузовики на дорогах станут. Нет, была бы я председатель – у меня бы полный сарай всяких машин был и полный двор лошадей.

– И коров, – добавила Стенька.

– Да, и коров. Чтобы молока, сметаны всем сколько хочешь! Полные бидоны, полные бочки!

Стенька оживилась:

– А коров-то не простых надо, надо ярославок, черных с белым – они молочные!

– И потом, – Груня провела рукой вдоль горизонта, – по всей деревне насажала бы всяких цветов, больших цветов, садовых. Чтобы как начиналась весна, так вся наша улица зацветала бы – и голубым, и белым, и красным, и розовым… И до самой осени цвели бы у нас в палисадниках алые цветы – мальвы! Ах, было бы красиво у нас!

– А я бы – нет! – прервала Стенька. – Я бы лучше везде, везде яблонь насажала. Как началась весна, так все белым цветом покрыто. А подошла осень – тут ранеты поспевают, там белый налив, тут коричневые, там антоновка… И даже под ноги падают! Ешь сколько хочешь!

Стенька даже причмокнула, будто яблоки уж у нее в подоле были.

– А что, ребята, – задумчиво сказал Женька, – если бы взяться! Если бы как взяться!

– Да ничего страшного, – своим твердым, спокойным голосом сказал Ромашка. – Ну, скажем, лошадей и машины заводить мы пока еще не доросли, а вот яблони – почему бы нет?

Груня привстала на колени. Мечта вдруг откуда-то из-под облаков спустилась на землю и от этого стала еще пленительнее.

– Ребята! Ромашка! Женька! И правда, давайте подумаем! Давайте, давайте подумаем!

– Цветов насажаете, а колхоз разоренный, – неожиданно сказала Раиса скучным голосом. – Еще сколько домов строить, и скотного двора нет – скотина зимой на улице померзнет…

– Дома построят. И новый двор будет, – ответила Груня.

Она глядела куда-то вдаль – ей вспомнился весенний день, розовый кусочек разбитого блюдца, скворец над пожарищем и незнакомый человек в кителе, важный, спокойный человек с усталыми глазами… Груня снова услышала сказанные тогда слова:

«…Избы будут новенькие… желтые, со смолкой. Засверкают окнами. И стадо пойдет по деревне… И петухи запоют. И скотный двор новый поставим, со стойлами… Только очень крепко работать надо!»

– И новый двор поставим, – повторила Груня вслух, – со стойлами. И школа будет. К осени.

– Говорит, будто она знает! – засмеялась Стенька. – Тебе-то откуда знать?

– Да уж я знаю! – загадочно улыбнулась Груня, – я все знаю.

Протекло несколько светлых, задумчивых минут. Налетел ветерок, зашуршали, зашумели березовые листья над головой…

Груня вскочила, взяла грабли, подняла клок сена, помяла в руках:

– Думается – поспело. Наверно, убирать пора. Ромашка, погляди, ты лучше понимаешь!

Ромашка важно пощупал сено – почти невесомые стебельки ломались в руках.

– Пора, – сказал он.

И взялся за грабли.

1947