Семнадцать "или" и другие эссе

Татьяна Кузнецова Памяти Лешека Колаковского

17 июля 2009 года в Оксфорде скончался философ и прозаик Лешек Колаковский. Он родился в 1927 году в Польше, в семье педагога и публициста. Рано осиротел: его отец был расстрелян гестапо в 1943 году. В 1945 Лешек поступил в университет и вступил в Польскую рабочую партию; еще в 1950-м он вместе с другими студентами-активистами написал ректору открытое письмо с осуждением философа Владислава Татаркевича за нападки на «социалистическое строительство в Польше» и «деморализацию» студентов. Сотрудник Института подготовки научных кадров при ЦК ПОРП в 195154 годах, Колаковский стал известным критиком режима в период «польского октября» 1956 г[4]. - так, ему принадлежит текст под названием «Что такое социализм», написанный для еженедельника «По просту» и распространявшийся впоследствии в польском самиздате. Текст этот (с некоторыми отличиями) был напечатан в Чехословакии во время Пражской весны 1968 года; перевод с этого перевода циркулировал также и в советском самиздате. Приведем некоторые выдержки из него[5]:

Я скажу вам, что представляет собой социализм. Но прежде я должен сказать, что НЕ является социализмом. Ведь социализм - это вещь, о которой мы когда-то имели совсем иное представление, нежели теперь.

Итак, социализмом НЕ является:

Общество, в котором не совершивший никакого преступления сидит дома и ждет прихода полиции-

общество, в котором лучше всего живется тому, кто вообще не имеет своего мнения-

Общество, армия которого оккупирует другую страну прежде, чем другая армия-

Общество, где гражданин может быть осужден без судебного разбирательства.

Общество, где руководители назначают сами себя-

Государство, где больше шпиков, чем санитарок, и больше людей находится в тюрьмах, чем в больницах.

Государство, где государственные и партийные работники множатся быстрее, чем трудящиеся...

Государство, соседи которого проклинают свое географическое положение...

Государство, в котором защитник и прокурор имеют, как правило, одинаковое мнение.

Правительство, против которого настроено большинство подвластных ему людей.

Государство, желающее, чтобы его министерство иностранных дел определяло политические взгляды всего человечества.

Государство, в котором трудно отличить порабощение от освобождения.

Государство, в котором распространители расовой ненависти пользуются полной свободой...

Государство, которое затрудняется провести различие между социальной революцией и вооруженным нападением...

Государство, которое знает, чего хочет его народ, еще до того, как он с этим к государству обратился.

Государство, где философы и писатели говорят то же, что генералы и министры, но всегда после них.

Государство, в котором туристские планы городов являются государственной тайной.

Государство, где всегда можно предсказать результаты выборов.

Государство, в котором историки слушаются политиков.

Государство, которое определяет, кто смеет его критиковать и как его можно критиковать...

Это была первая часть. Теперь прошу внимания! - я скажу вам, что представляет собой социализм. Знайте, что социализм - это хорошая вещь.

В 1959-м Колаковский возглавил кафедру истории современной философии в Варшавском университете - вместе с партийным билетом он лишился ее в 1966-м после лекции, в которой подвел итоги десятилетия, прошедшего с октября 1956 года.

После марта 1968 года[7] философу было запрещено читать лекции и публиковаться (этот запрет действовал в Польше вплоть до 1988 года). В том же году он эмигрировал; проработав какое-то время в Америке, в 1970-м он стал профессором в Оксфорде, где отныне проводил основную часть времени.

К 1971 году относится создание «Тезисов о надежде и безнадежности» - текста, который стал своего рода идеологической платформой польского оппозиционного движения. С 1977 по 1980 год Колаковский был официальным представителем польского Комитета общественной самозащиты «Комитет по защите рабочих»[8] за рубежом.

В эти годы он написал и краткую «автобиографию», выдержки из которой мы приводим ниже:

Моя жизнь с преимущественным акцентом на безумном успехе у женщин

Рожденный в семье дворянско-сионистскобуржуазной (мое подлинное имя - Лейба Ксаверий Кс. Гриншпан-Чарторыйский), я с детства питал злобную ненависть к народным массам, Польше, Советскому Союзу и прогрессу. ... Когда в 1918 году наш край, благодаря геройским усилиям Ленина и Дзержинского, наконец обрел независимость, я с позиций диверсанта боролся против справедливого лозунга включения Польши в состав Советского Союза. И в то же время, будучи евреем-кулаком, оторванным от масс, я поддерживал несправедливый на том этапе лозунг включения

Польши в состав Советского Союза. ... Незачем добавлять, что в годы войны, по указанию сионистской группировки масонов, я стал майором СС, поскольку это и так всем известно. До самого рассвета 21 июня 1941 года [так в тексте], к негодованию народных масс, я стоял на стороне англо-французских империалистов, поджигателей войны, которые саботировали мирную политику канцлера Гитлера, а с рассветом 21 июня 1941 года я начал противостоять боевым усилиям объединенных сил прогресса и демократии в борьбе с гитлеровскими убийцами. Будучи деятелем злобного карлика реакции АК, я сложил оружие и не желал бороться с захватчиками, хотя при этом я также обескровливал народ, принимая участие в провокационном Варшавском восстании. Когда в то самое время 6 миллионов евреев сами себя погубили, я говорил об этом во всеуслышание, а о преступлениях, совершенных над польским народом, я хранил злостное молчание (см. в «Энциклопедии» статьи «Освенцим», «Катынь» и «злостный»).

В первые годы после освобождения я упорно вредил с позиций реакционного подполья осуществлению сельскохозяйственной реформы, а также принимал участие - вместе с Рот- баумом и Файбергом- в искажениях сталинской системы безопасности, которой руководил президент Берут, великий поляк и борец за справедливость. К тому же я вредил правильной линии партии, проводимой тов.

Берутом, и осуждал справедливое заключение в тюрьму бывшего генерального секретаря партии Гомулки. Более того, создавая культ личности, я сыграл решающую роль в несправедливом заключении в тюрьму генерального секретаря партии Гомулки. Вплоть до сентября 1956 года я нападал на справедливую линию партии и стремился вернуть во власть разоблаченного, обанкротившегося политикана, некоего В. Гомулку. Новые злостные ошибки я совершил после октября 1956 года, когда боролся с достойнейшим, всенародно избранным генеральным секретарем партии Веславом Гомулкой, и потом, когда я поддерживал ошибочную экономическую политику тов. Владислава Гомулки. Надо ли добавлять, что с этой целью, а также затем, чтобы подчеркнуть свою ненависть к народным массам и к свободе, я женился на дочери раввина и реакционного духовенства?...

Все это время я, разумеется, братался с западнонемецкими реваншистами и эпигонами гитлеризма, выезжая на сборища эсэсовцев и тому подобные мероприятия, организованные парижской «Культурой»и другими антипольскими центрами. Недавно те самые эсэсовцы отплатили мне за это «наградой», которую уже раньше получили такие «личности», как некий Альберт Швейцер (вероятно, еврей), Мартин Бубер (явный сионист), «кардинал» Беа (фамилия говорит сама за себя), Януш Корчак (настоящая фамилия Гринбаум или что-то похожее; из ненависти к прогрессу и Польше сам себя сжег в 1942 году), Эрнст Блох (бежал из ГДР из ненависти к свободе и поселился среди неогитлеровцев в ФРГ), Герман Гессе (так!), Габриэль Марсель (и говорить не о чем), Макс Фриш (деятель швейцарского империализма) и прочая теплая компания.

На международном уровне я продолжаю всевозможными способами выслуживаться перед кровавым палачом чилийского народа Пиночетом и борюсь с прогрессивным демократическим режимом маршала (возможно, уже генералиссимуса) Амина.

Ныне, лживо утаивая свои преступления, я в то же время цинично ими бахвалюсь.

(1978)

Лешек Колаковский в 1982 году стал одним из создателей «Фонда помощи независимой польской литературе и науки» в Париже (Fundusz Ротосу Niezaleznej Literaturze і №исе

Polskiej). Вернувшись на родину, когда это стало возможно - в 1988 году, он вошел в состав Гражданского комитета при председателе Независимого самоуправляемого профсоюза «Солидарность».

Премия немецких книготорговцев, упомянутая в тексте «автобиографии», была одной из первых, но далеко не последней международной наградой Колаковского; так, в 1983 году он получил Премию Эразма, в 1997 - орден Белого Орла (высший почетный знак в Польше), в 2003 году стал первым лауреатом премии Джона Клуге: она присваивается Библиотекой Конгресса за достижения в гуманитарных областях, которые не могут быть номинированы на Нобелевскую премию; в 2007 философ удостоился литературной Иерусалимской премии.

Можно сказать, что в философском творчестве Колаковского постоянно присутствовали - впрочем, не в качестве ориентиров, задающих направление и рамки мышления, а в качестве, скорее, объектов критического анализа - две темы, два интеллектуальных феномена: марксизм и христианство. Здесь уместно перечислить хотя бы несколько наиболее известных его книг: «Ключ от небес, или поучительные рассказы, заимствованные из священной истории для научения и предостережения» (1957); «Разговоры с дьяволом» (1963), «Основные направления и течения марксизма» (1976-78), «Может ли дьявол спастись и 27 других проповедей» (1982), «Религия: Если Бога нет» (1982), «Бог нам ничего не должен: Краткая заметка о религии Паскаля и духе янсенизма» (1995). Если постоянное возвращение Колаковского к марксизму было предопределено хронологически, то его обращение к христианской мысли обусловлено, пожалуй, в большей мере географически - в традиционно католической Польше церковь сохранила свою роль и в советский период. Интересно отметить, за какой именно проступок Лешека в свое время выгнали из школы: на вопрос учительницы, какого он вероисповедания (тогда, в довоенных школах Лодзи, среди учеников были не только католики, но и иудеи, и лютеране), он ответил, что у него нет исповедания. «Посмотрите-ка на него, - возмутилась учительница, - у всех людей есть своя религия, даже у евреев, а тут нашелся этакий философ, говорит, что у него нет исповедания ».

Понятие «вероисповедания», как и понятие «справедливости» в смысле «политкорректности», «правильности», верности доминирующей политической линии - два постоянно встречающихся у Колаковского концепта. Одно из эссе философа (ответ на критику известного представителя «новых левых» в Великобритании Э.П. Томпсона), которое дало название его сборнику, вышедшему в 1999 году (по-английски - в 2005), носит название “Moje sluszne pogl^dy na wszystko”, по-английски - “My correct views on everything”; в советском самиздате этот текст в версии 1974 года распространялся под заглавием «Мои верные взгляды по всем вопросам». Если же вернуться к теме христианства - прозаик и публицист Збигнев Мен- цель[14] спросил у Колаковского, как он относится к религии теперь, спустя много лет: «Когда в 1978 году ты прочел в Женеве свою знаменитую лекцию “Отмщение sacrum в секуляризованной культуре”, ты сказал, что человек, чье сознание высвобождено из-под власти sacrum, достоин только презрения, поскольку его жизнь лишена смысла». На что философ, неоднократно участвовавший в дискуссиях в папской резиденции Кастельгандольфо, ответил: «Признавать sacrum - это совсем не то, что верить в Господа Бога».

Как отмечает писатель-диссидент Яцек Бо- хеньский в своей рецензии на книгу, подготовленную Менцелем[15], в этих беседах марксизм играет только второстепенную роль. Кола- ковский здесь отзывается о Марксе так: «У меня уже нет ощущения, что мне было бы интересно, как бы он ответил на тот или иной вопрос, поднятый в его работах, и сами эти вопросы я сегодня нахожу малоинтересными». Тем не менее, Маркс продолжает оставаться фактом его биографии - взаимоотношения философа с западными марксистами в свое время были весьма напряженными. Его осуждали как антикоммуниста, реакционера и фашиста, и Кола- ковский в беседе вспоминает, как услышал от студентов в Америке, что «нет никакой, даже наималейшей разницы между условиями жизни в калифорнийском университетском кампусе и в гитлеровском или сталинском концлагере». Когда он вернулся в Европу, ему предложили занять - после Теодора Адорно - кафедру философии во Франкфурте. «Но Боже упаси.

Франкфурт тогда представлял собой змеиное гнездо. В немецких университетах тоже происходил марксистский бунт». «Сартр, что касается идеологической слепоты, являл собой далеко не крайний случай». «В Америке Маркузе писал страшные вещи». «Но что думать о ком-нибудь вроде Ноама Хомского, который дошел до прославления Пол Пота? Как это возможно для человека, который все-таки не идиот? Я не знаю».

Критицизм Колаковского абсолютен; в его скептическом отношении к теоретикам-фило- софам, к устоявшимся школам можно различить пренебрежение общественного активиста, практика - к тем, кто, по его мнению, так и не вышел за рамки университетской философии; хотя нижеследующий текст можно, разумеется, прочесть и просто как осуждение любой человеческой бездеятельности, и как насмешку над любой идеологией:

Всеобщая теория не-возделывания сада

Тем, кто не выносит садоводства, необходима теория. Не возделывать сад без теории - это легкомысленный и недостойный образ жизни.

Теория должна быть убедительной и научной. Однако для разных людей убедительны и научны разные теории. Поэтому нам нужно много теорий.

Альтернатива не-возделыванию сада без теории есть возделывание сада. Однако намного легче найти подходящую теорию, нежели действительно возделывать сад.

Марксистская теория

Капиталисты стремятся растлить сознание трудящихся масс и затмить его своими реакционными «ценностями». Они хотят «убедить» рабочих, что возделывание сада - это огромное «удовольствие», тем самым добиваясь того, чтобы трудящимся было чем заняться в свободное от работы время, и таким образом делая невозможным осуществление пролетарской революции. Кроме того, они хотят внушить рабочим, что когда у них есть свой скудный участочек земли, они тем самым становятся «собственниками», а уже не наемными работниками, и так стремятся перетянуть их в классовой борьбе на сторону имущих. Тем самым, возделывать сад - означает участвовать в мировом заговоре, цель которого - идеологический обман масс. Не возделывай сад! Q.E.D..

Психоаналитическая теория

Любовь к садоводству - типично английская черта. Нетрудно понять почему. Англия стала первой страной, где состоялась промышленная революция. Промышленная революция уничтожила природную среду. Природа - символ Матери. Убивая Природу, англичане совершили матереубийство. Их преследует подсознательное ощущение вины, поэтому они стремятся искупить свое преступление путем возделывания своего маленького псевдоприродного садика и окружения его почестями. Возделывать сад означает принимать участие в гигантском самообмане, который лишь упрочняет инфантильный миф. Ты не должен возделывать сад! Q.E.D.

Экзистенциальная теория

Люди занимаются садоводством, чтобы очеловечить, цивилизовать природу. Но это лишь отчаянная и никчемная попытка превратить бытие-в-себе в бытие-для-себя. Это не только онтологически невозможно. Это самоослепляющее, нравственно недопустимое бегство от действительности, поскольку различие между бытием-в-себе и бы- тием-для-себя не может быть уничтожено. Возделывать сад, или считать, что Природу можно «очеловечить» - это попытка стереть данное различие и вступить в безнадежную борьбу с собственным, нередуцируемо человеческим онтологическим статусом. Садоводство есть ложь! Q.E.D.

<...>

Аналитическая философия

Несмотря на множество усилий, удовлетворительного определения сада и садоводства предложить не удалось; все существующие дефиниции оставляют обширное поле неопределенности относительно того, какие явления подпадают под какую категорию. Мы просто не знаем, что на самом деле представляют собой сад и садоводство. Поэтому использование этих понятий является интеллектуально безответственным, и в еще большей степени таковым оказывается фактическое возделывание сада. Да не возделаешь сад! Q.E.D.

(1985)

Когда в Польше в 1989 году сменилось государственное устройство, Колаковский стал видной общественной фигурой и внутри страны: он вел передачи на радио, выступал на телевидении, активно публиковался - в частности, в «Газете выборчей» Адама Михника, созданной как самиздатский листок перед выборами 1989 года и превратившейся в настоящее время в самое успешное периодическое издание в Польше. С ее страниц взяты и воспоминания троих людей, лично знавших философа.

Социолог Ежи Шацкий: «Его критика марксизма все заострялась, пока наконец - первый среди марксистов - он не заявил публично, что марксизм стоит немного. Так он стал первым диссидентом ПНР, еретиком. Конечно, критиков того режима было много, но Колаковский первым перешел от марксизма к критике марксизма. В 1968 году он был авторитетом взбунтовавшейся молодежи, хотя сам и не призывал к борьбе. Студентам он повторял: “Будьте осторожны”. Все яснее становилось, что в Польше нет для него места... Величие Колаковского? Конечно, он был на голову выше прочих, и это ощущалось с первой минуты. Он обладал невообразимыми для большинства из нас познаниями в самых различных областях. Он мог назвать всю генеалогию Иисуса, не забыв ни одного поколения, знал, что кто из пап в какой энциклике написал. Ему были присущи быстрота и оригинальность ассоциаций - в отличие от многих людей, наделенных огромными знаниями, но неспособных их применить. И еще одно - язык, которым он пользовался. Без клише и схем, очень личный. Прочтя несколько предложений его текста, можно безошибочно определить, что это Колаковский»[18].

Збигнев Бжезинский: «Как ученый, Колаковский был выдающимся аналитиком и критиком марксистской теории, он дал главный интеллектуальный импульс для ревизии марксизма, которая в конечном счете и подорвала могущество коммунизма. Он обеспечил интеллектуальную легитимацию демократическому импульсу антикоммунистической коалиции. Как патриот он сыграл видную роль в оживлении интеллектуальной жизни в Польше»[19].

Тимоти Гартон Эш - о Брониславе Геремеке, Ральфе Дарендорфе и Лешеке Колаковском: «В один год скончалось три необычных европейских мыслителя, глубоко вовлеченных в общественную жизнь своих родных стран. Их исторические, философские, социологические и политические тексты заполнили бы целую библиотеку. В критические годы 1956, 1968, 1989 они сотворили политическую историю Европы. Каждый из них обладал не только интеллектом, взаимодействие с которым приносило наслаждение, но и глубокой, живой индивидуально

стью. И теперь я испытываю не только болезненное чувство утраты, но вижу в их уходе важную примету времени. Ведь с ними уходит последнее поколение европейцев, сформированных ужасами Второй мировой войны и их центральноевропейскими итогами. Они интуитивно понимали, для чего нам нужна в Европе свобода под властью закона, поскольку в молодости пережили ее противоположность. Мы, дети счастливой эпохи, сегодня должны поддерживать ее существования без помощи той подсознательной интуиции, которая рождается только из опыта... Лешек Колаковский не скрывал скептицизма по отношению к гомогенизирующим, по его мнению, тенденциям европейского проекта. Он ценил очевидные преимущества ЕС, но беспокоился о судьбе идентичности разных народов и многообразия культур. На наших вечерних посиделках в Оксфорде он дружески посмеивался над моим евроэнтузиазмом... Но при этом страстно верил в то, что травмированная железным занавесом Центральная Европа должна вернуться в лоно свободных европейских народов»[20].

Когда польский Сейм получил известие о смерти Лешека Колаковского, депутаты почтили его память минутой молчания. Тело философа было захоронено 29 июля в Аллее Славы на кладбище Повонзки под Варшавой.

На русском языке существует не так уж и много текстов Колаковского (в основном в последнее время они выходили в журнале «Новая Польша» - так, в 1999 году в 3-м номере журнала был опубликован перевод ответа философа известному политологу Алену Безансону, уравнивающему между собой нацизм и коммунизм[21]). Хочется надеяться, что этот пробел хотя бы в какой-то мере будет восполнен - поскольку вопросы, поднятые Колаковским, по- видимому, нескоро утратят для нас интерес. Крайне актуальной сегодня - как в странах Центральной Европы, так и в России - проблематике памяти посвящен фрагмент из прошлогодней беседы[22] Лешека Колаковского и Адама Михника:

А. Михник: Как нам быть сегодня с памятью о том, что было, с этим наследием?

Л. Колаковский: Анри Бергсон говорит, что сознание - это память. Сознание наше - это то, что мы запомнили, сознательно, а часто и бессознательно получили из нашего опыта. И то же самое можно сказать о коллективном сознании, коллективной памяти.

Что такое народ? Это та самая коллективная память, которая так или иначе достигает всех, через школу, а также через непосредственную традицию разного рода - памятники, песни, музыку, литературу. Все это и делает нас единым народом. Память - это все то, благодаря чему мы существуем как отдельное от других единство.

Именно по этой причине конфликты идеологий очень часто реализуются через манипулирование памятью. Ведь у каждого народа в истории есть разные не слишком славные страницы, у каждого европейского народа. Мы стараемся как-то приуменьшить значение этих страниц или просто забыть о них, и для этого применяются разнообразные манипулятивные приемы.

А то, что мы все знаем, что принадлежим к этому народу, так это во многом благодаря тому, что существуют эти точки, в которых работает память. Дети, вероятно, мало знают о том, кто такой был король Зигмунт, но колонна Зигмунта - это один из символов, вокруг которых сформировалось национальное сознание. Есть колонна в Варшаве, есть несколько таких символов - Вавель, Ясна Гура[23], некоторые монументы, названия улиц, ну и литература. Все это вошло в нашу кровь. <...>

А. Михник: Для моего поколения общая точка отсчета - октябрь [1956 года]: что можно и в рамках этого режима строить другие сценарии жизни, другое мышление. Но 1968 год перечеркнул 56-й. Если в 1956-м коммунисты пытались укорениться в обществе, обратившись к демократическим ценностям, традициям, то в 68-м они попытались укорениться, обратившись к традициям и ценностям черносотенцев.

Л. Колаковский: Но и то и другое было подлинным, в том смысле, что и то и другое опиралось на подлинную силу традиции... Почему в Польше было столько евреев? Именно потому, что в Польше для них в определенной степени была создана ситуация, где они могли чувствовать себя как дома. А что случилось потом, мы знаем. Это был длительный процесс, но тоже как-то укорененный в силе традиции, поскольку в конечном счете это было одно из, не единственное, а одно из проявлений просто национальной ненависти. Мы ненавидели и немцев, и русских, и евреев, и отчасти даже чехов, хотя и в меньшей степени. Это вышло из польской литературы. Существовала ностальгия по прежним временам, которые тогда уже безвозвратно ушли.

Память творит нас как личностей и память творит нас как отдельные сообщества. Что же тут можно поделать? Мы - жертвы того факта, что существует такая штука, как время.