Сердца первое волнение

Дела литературные

Школа! — Целый мир в одном просторном, светлом здании, мир красивый, мир сложный, как жизнь, что кипит и звенит вокруг нее…

Тысячей нитей связана она со всем, что ее окружает, — со всею жизнью Родины. Построит Родина новые дворцы и заводы, перекроет русла рек исполинскими плотинами, соберет обильный урожай — обо всем расскажет учитель в классе, и ярче разгорятся детские улыбки, веселей зазвенит ребячья песня. Забросит советский человек во Вселенную новую звезду, даст Земле быстролетного спутника — и сердце школьника наполнится гордостью за Родину и, глядишь, один-другой, который посмышленее да посмелее, да наделен горячим сердцем, уж склонился над своим чертежом, трудится над моделью межпланетного корабля… Дайте срок — и на самом деле полетит, полетит обязательно.

Встревожится Родина, увидев, как на границе соберутся зловещие тучи, — словно тень упадет на школу, насторожится она, и у юноши-школьника наливается тревогой сердце.

И вся она, школа — особенная, полная очарования ребячьих, юношеских волнений, неповторимая и незабываемая. Нет человека, который не любил бы ее, не был бы ей благодарен.

В этом солнечном здании мудрое, ясное слово учителя воскресило перед нами прошлое земли, народов, зажгло в нас гордое чувство — чувство любви к Родине.

Могучее, волшебное слово! Слушаешь его — и исчезают стены, и ты видишь близкие и дальние страны, проникаешь в тайны атома и Вселенной, постигаешь законы жизни и смысл сложнейших формул, начинаешь понимать, почему и как действуют умные машины, станки — и те, за которыми ты работаешь в школьной мастерской, и те, за которыми работают твои родители на заводе, родители, что вместе со школой годами волнений, забот, а порой и лишений, выводят тебя в большую жизнь.

А какая благоговейная тишина наступает, когда звучит оно — могучее слово учителя! Даже самые беспечные сорванцы, какой-нибудь Митька-шалопай или Дуся-хохотушка, стихнут и словно замрут: у того рот останется полуоткрытым, у этой лицо вытянется от изумления, — так и сидят, так и слушают.

Тут мы научились понимать красоту и меткость родного слова, узнали о жизни великих людей и полюбили их бессмертные творения. Тут нам дали в руки молотки, рубанки, напильники, и мы сделали первые вещи своими руками. Тут мы шалили, порой доводили до слез своих учителей и от них же в трудные минуты слышали ободряющее, душевное слово. Здесь мы узнали, что это такое — сила воли, и испытали ни с чем не сравнимую радость победы над своими слабостями.

Тут, в школе, нам на грудь прикрепили комсомольские значки, и мы поклялись быть настоящими ленинцами.

Тут мы нашли своих первых друзей — самых надежных и верных. Тут и сердца первое волнение испытали мы, тут пришла к нам первая любовь.

Отсюда нас, когда мы подросли, когда о нас уважительно говорили: вот — молодежь, мужающие характеры!.. — отсюда верная рука учителя вывела нас на широкую, трудную дорогу жизни.

Да разве можно забыть ее, родную школу?

Никогда!

Кипит школьная жизнь, шумит и несется, как горный поток. И чем ближе к великой годовщине, тем больше напряжения и увлеченности. Ребята окружают учителей, просят спросить их еще и еще, и в классные журналы заносятся новые четверки и пятерки. Там готовят пьесу, здесь разучивают песню, а в пионерской комнате седоусый ветеран гражданской войны рассказывает, как они, лихие буденновцы, завоевывали Советскую власть, как ставили ее на ноги. В десятом классе, согласно решению комитета комсомола и учкома, Степан Холмогоров, человек с философским складом ума, выступает с обзором последних событий. Ну, ясное дело: наибольшее внимание он уделяет отзывам наших друзей и врагов о спутнике…

— «90 процентов разговоров об искусственных спутниках Земли приходилось на долю США, — без тени улыбки приводит Степан слова корреспондента Юнайтед Пресс, а в тенорке его — яд иронии. — Как оказалось, 100 процентов дела пришлось на долю России». А читали ль вы, — спрашивает Степан, — что сказал о нашем спутнике Беннет, американский контр-адмирал? «Это, говорит, всего лишь кусок железа, который может запустить каждый». Ловко? А вот возражение мистеру Беннету — из бельгийской газеты: «На подобную нелепость можно ответить в том же духе, заявив, что кусок мяса и костей всегда может быть украшен звездами и превращен в контр-адмирала».

Ребята дружно хохочут. И тут неожиданно берет слово Лорианна Грацианская.

— Девочки!.. Это же умора! Вы слышали по радио? В штате Мичиган на днях был съезд парикмахеров. Мастера кисточки и бритвы дали проекты новых причесок. Вы знаете, кому присудили первую премию? Одному цирюльнику, который предложил высотное сооружение из вздыбленных над головой волос с шаричком наверху, то есть с моделью Луны-малютки. Такая прическа, — заканчивает она под общий хохот (Клара Зондеева и та смеется!), — называется «Спутник».

Анатолий Черемисин настолько увлекся наблюдением за спутником, что совсем забыл о своих редакторских обязанностях. Клара, как член учкома, поручила ему ежедневно вывешивать сводки о движении спутника и вырезки статей о нем, что он и делал охотно. А дома он то ловил своим приемником сигналы, посылаемые спутником, то читал книги по астрономии, то писал повесть. Впрочем, после того порыва вдохновения, который охватил его в первые дни после запуска спутника, он, сказать по правде, писал не так уж много, отдавая больше времени мечтам о полете в космос.

Он даже редколлегию не собирал, дескать, незачем: материала подано маловато… Надя доказывала, что материал сам не придет, его надо искать и находить, ребят нужно подталкивать. Нет, возражал Анатолий, художественные произведения — это не грибы и не ягоды, искать их нечего; если ребята голосовали за журнал, значит — напишут.

— Значит, будем сидеть у моря, ждать погоды?

Надя Грудцева не хотела ждать погоды. Она стала ходить по классам, узнавала, кто из ребят пишет, просила, требовала, чтобы писали. Дело подвигалось, но туго.

Тогда Надя отправилась к Маргарите Михайловне. Она нашла ее в библиотеке и сейчас же рассказала о своем недовольстве редактором и о том, что ребята мало пишут.

И тут Надя вдруг вспомнила слышанный ею недавно разговор двух мальчиков-пятиклассников, разговор, которому она тогда не придала никакого значения, теперь он словно повернулся к ней самой полезной стороной.

— Маргарита Михайловна! Знаете что?..

И совсем тихо, как великую тайну, рассказала суть дела.

Долго вполголоса они разговаривали о дальнейших действиях.

Надя увидела на столе книгу стихов.

— Вы читаете стихи? — удивилась она. — Стихи… Я когда-то пробовала читать. Скука страшная.

— Нет, нет, что вы, Надя! — горячо заговорила Маргарита Михайловна. — Стихи — это душевные откровения. Читаешь — и точно беседуешь с близким человеком о самом дорогом и сокровенном. Вот послушайте — Лермонтов…

Маргарита Михайловна словно не стихи читала, а говорила — просто, сердечно. Надя почувствовала, как ее охватило волнение.

И тут неожиданно для себя она сказала то, что и не думала говорить:

— Маргарита Михайловна! Я хочу написать, уже пишу… Об одной девушке, которая… ну, такая… любит цветы… и все такое… и мечтает стать учительницей. Она подружилась с одноклассником; он хороший, умный, но иногда какой то… не знаю какой… недеятельный… а в общем — замечательный! На их пути встречаются препятствия. Боязливые родители, насмешливые товарищи. Потом он становится мужественным, непреклонным. Они вместе борются за счастье.

Надя посмотрела, теребя передник, на учительницу, вздохнула и спросила:

— Вот такое… Подойдет?

— А почему бы нет? Конечно!

— А что главное — когда пишешь?

— Главное… — улыбнувшись, положила ей руку на плечо учительница. — Главное, Надя, — это правда жизни. Пиши, — ты задумала хорошее. Да, вот что: я думаю поручить Холмогорову сделать доклад на литкружке — о языке рассказов Чехова; получится у него?

— А как же! Конечно, он… серьезный!

Надя попросила у библиотекарши Лермонтова. И после, дома, читала целый вечер. Печальный и гордый Демон, мятежный Мцыри, тоскующий и негодующий герой лирических стихов великого поэта надолго овладели ею.

Через несколько дней после этого разговора в школе появилось объявление:

Ребята! Пишите!

Мы не писатели, но мы можем приблизиться к ним, ярким звездам.

Тот, кто напишет хороший рассказ, очерк, статью, стихотворение и подаст его до праздника, получит одну из следующих наград:

а) благодарность в приказе директора по школе;

б) дорогую, интересную книгу;

в) футбольный мяч;

г) коньки (по выбору лауреата);

д) шахматы (сделанные в нашей мастерской);

е) пару белых голубей;

ж) пару серых кроликов;

з) пару пирожных;

и) одну важную, прекрасную, преинтересную штуковину.

Пишите, ребята! Выше к звездам!

У этого объявления творилось что-то невероятное. Читали, смеялись, чесали затылки, морщили лбы, отходили, снова приходили. Анатолия Черемисина, Клару Зондееву и Надю Грудцеву брали в окружение и требовали разъяснить, что это такое и, в частности, что это за «важная, прекрасная, преинтересная штуковина». Анатолий, бил себя в грудь, уверял, что он ничего не знает. Клара возмущалась:

— Это кощунство, это безобразие!

Надя сначала беспомощно разводила руками и клялась:

— Но знаю. Не знаю и не знаю. Хоть убейте!

Потом, завидя, что к ней идут за расспросами, убегала и пряталась. Наконец, она стала отвечать ясно и определенно:

— Знаю. Не скажу. Секрет. Пишите — узнаете.

Точно ветер по лесу, по школе пронесся «литературный шум». Писали девочки, мальчики, старшие, младшие; писали дома, в школе, в читальном зале; кое-кто умудрялся строчить даже на уроках, и учителя уходили из класса, унося тетради с оборванными на полуслове творениями юных поэтов и прозаиков.

Главный редактор получил письмо, перевязанное розовой ленточкой, а в нем — рисуночек: он. Анчер, спит, Муза овевает его тетрадью с надписью: «Полет на Луну. Глава 2-я»; ему снится, будто он сидит верхом на спутнике и устремляется в космос… После получения письма Анчер до полночи писал главу третью. В школе к нему подошли два мальчика: приземистый, крутоплечий крепыш со смуглым лицом и высокий вихрастый юнец с карими глазами. Крепыш представился:

— Я из 5-го «В». Рассказы начал писать. Земляков Пантелей.

— Прозаик он, — пояснил его товарищ. А я поэму пишу про школьную мастерскую; поэт; понял? Сергей Городков.

Поэт и прозаик оказались весьма напористыми. Они потребовали помочь им. Прозаик начал писать о девяти маленьких негритятах из городка Литл-Рок, что в Америке, в штате Арканзас, которых звери-империалисты не пускают учиться вместе с белыми в школу; так вот, как бы получше изобразить негритят?

— Эх, ребята, ничего у вас не получится, — с сожалением ответил Анатолий, наскоро пробежав рукописи.

— Ну, уж прямо! — обиделся поэт. — Это почему же?

— Да откуда вы знаете, как живут негры в Литл-Рок?

— Из «Пионерской правды»… И вообразили; понял?

— «Вообразили» вы… слишком много! И техника стихосложения слабовата.

— Получится, — уверенно сказал Пантелей Земляков, — ты только окажи помощь. Да… А все ж таки… что это за одна «преинтересная, прекрасная штука», а?

…Надя, приготовив уроки, садилась за свой рассказ.

Пока она набрасывала одну картину, перед глазами вставали другие образы. Перо ее неслось по бумаге с таким скрипом, что мама просыпалась. Надя перечитывала написанное: все не так, все бледно и непонятно! Вот если бы все это рассказать устно — это у нее получилось бы куда лучше! Чего не сумела бы сказать словами, сказала бы жестом, улыбкой, глазами, тоном голоса… И все-таки она писала, писала с волнением, старательно.

Иногда ей казалось, что ее герой стоит под окном. Однажды, когда она так трудилась, в дверь кто-то постучал.

— Это Анатолий! — испугалась и обрадовалась она.

В одну минуту накинула другое платье — получше, быстренько прибрала на столе и побежала открывать. Вошла соседка, попросила дрожжей.

Нет! He было его под окном… И не придет он. С какой стати он придет? Он никогда о ней не думает, не грустит. А почему она о нем думает так часто? Почему, читая книги, она всех героев представляет себе такими, как он? Почему ей без него грустно, а при нем хочется быть красивой, хорошей, лучше всех? А вчера, разговаривая со Степаном Холмогоровым, она два раза назвала его Анатолием…

Все это интересно и непонятно. Не поговорить ли с Кларой?

С Кларой? Нет… Начнет приводить свои «целесообразно» да «точки зрения». Нет, лучше потом, потом…

В школе к ней и Анатолию Черемисину все чаще подходили ребята и подавали тетрадочки со своими произведениями.

— Маргарита Михайловна, члены редколлегии все налицо, кроме Холмогорова, болеющего гриппом. Разрешите открыть заседание?

— Да, пожалуйста.

— Товарищи, материалов много. Мы должны прочитать их и решить, что поместить в первый номер «Счастливой юности».

Анатолий говорил не спеша, стараясь, для важности, придать басовое звучание своему голосу.

Особенно много было стихов — о дружбе, о школе, о 40-летии Октября, о спутнике, о борьбе за мир во всем мире. Были и рассказы, и повести. Читал главный редактор.

Когда попадалось хорошее стихотворение или рассказ, или даже отдельные удачные строчки, лицо Маргариты Михайловны светлело, каждая черточка выступала ярче, оживала.

Надя смотрела на нее неотрывно. Лицо Маргариты Михайловны, лицо чистой матовой белизны, освещенное темно-серыми печальными глазами, каштановые волосы, прямой лоб с еле заметной бороздочкой посередине, маленький рот, вся ее тонкая фигура, и платье, и кружевной воротничок — все нравилось Наде в Маргарите Михайловне. «Ах, если бы я была такой! — думала Надя. — Если бы я умела так интересно преподавать литературу! Если бы мой рассказ понравился ей! Ей и… Анчеру!»

Свой рассказ она прочитала сама. Волновалась, не хватало дыхания.

Рассказ ее тронул Маргариту Михайловну своей простотой и искренностью.

— Хороший рассказ написали вы, Надя, — сказала она. У вас острый глаз и чуткое ухо; и характеры получились. Но еще немало нужно посидеть над ним: убрать лишние сцены, поработать над языком. А ваше мнение, Толя?

— Мне понравился, — живо отозвался Анатолий, — только очень длинный и кое-где слезливый.

— Да, это верно, — согласилась Маргарита Михайловна, — местами сентиментально. Вам нужно, Надя, глубже всматриваться в жизнь. Ну, хорошо. Что ж, Черемисин, читайте свою повесть…

— Видите ли, товарищи, — почесал затылок Анатолий, — я написал только три главы. Что-то не получается… то есть получается… Да все как-то так… Думаю, что вслед за спутником ученые пошлют на Луну космический корабль; тогда яснее будет, и я…

Тут на Анатолия Черемисина накинулись все члены редколлегии. Что это за безобразие? Сам предложил выпускать журнал, говорил, обещал. Надя требовала дать ему выговор.

Анчер дал клятву:

— Напишу. Вот увидите — через две недели принесу.

Клара Зондеева прочитала свою статью «О мерах улучшения работы учкома». Статья получилась обширная, серьезная, но слушать ее было скучно.

— А почему скучно? — спрашивал Анатолий. — Потому, что написана сухим языком: «Учком обязан проявлять инициативу в развертывании соревнования на лучший по чистоте и порядку класс.» Ну, что это, Клара?

— Это статья, Черемисин, а не сентиментальное повествование, какое, например, представила Надя Грудцева. У ее героев, учеников десятого класса, отношения скорее не дружеские, а — извините — любовные. С точки зрения задач, стоящих перед школьным журналом, это не должно печататься.

— Я не заметила в отношениях ее героев ничего предосудительного, — возразила Маргарита Михайловна. — Они хорошие друзья, любят друг друга открытой, человеческой любовью. Что ж тут плохого?

— Вы — учительница, и так говорите? — сверкнула очками Клара. — Удивительно!

— Ну, хорошо, не будем об этом… — сказала Маргарита Михайловна. — Ваша статья, Клара, мне понравилась. Но язык, действительно, суховат. Давайте так: вы зайдете ко мне, и мы поработаем над языком вместе; хорошо?

— Пожалуйста, приду, — обиженно поджала губы Клара.

«Почему она такая… как бы это выразиться? Слишком… правильная, но бездушная? — подумала учительница. — И чем-то недовольна она. Как я еще мало знаю их!»

Чтение и обсуждение продолжалось до позднего вечера. Отобрано было несколько стихотворений, два рассказа, в том числе рассказ «В Литл-Рок» Пантелея Землякова; редколлегия вынесла пожелание поработать над своими вещами еще, например, автору поэмы о школьной мастерской — Сергею Городкову.

— На этом заседание редколлегии считаю закрытым, — объявил главный редактор. — А что, Маргарита Михайловна, ведь хорошо у нас пошло дело с журналом? — обратился он к учительнице.

— Да, начало положено хорошее, — ответила Маргарита Михайловна. — И знаете, что самое хорошее во всем этом? Это то, что мы пробудили у ребят желание писать. Смотрите, сколько обнаружилось желающих… А вот выйдет первый номер, почитают ребята — еще больше будут писать.

— И все будут писателями? — спросила Клара с явным недоверием.

— Конечно, нет. Но смотрите, как много здесь полезной для вас работы — стилистической; все время: язык, стиль… Очень хорошо!

— А премии — кролики, голуби, мячи и прочее — будут? — копируя важничающих детей, спросил Анатолий, — Это шутка или серьезно?

— Это? Серьезная шутка… Будут! А ваш рассказ, Надя, будет хороший, работайте.

— Точно! — подтвердил Анатолий. — Все пирожные будут твои. Я думал, ты только танцевать мастерица!

Маргарита Михайловна на уроке литературы объявила:

Мы заканчиваем изучение романа «Мать». На двадцать четвертое октября я наметила классное сочинение. Готовьтесь…

Лорианна Грацианская в этот момент передавала пачку фотооткрыток соседке. Из груди ее вырвалось: «Ох!», и, как подрубленная, она плюхнулась на парту. Нежно-алое лицо ее стало белесым. Руки разжались, и киноартисты посыпались на пол. Классное сочинение… Пораженная сообщением, она потеряла способность видеть и слышать. Она не слышала, например, как Степан Холмогоров, сокрушенно покачав головой, произнес с мефистофельской улыбкой:

— Эх, Горе Иванна! Вот уж истинно — радикальные потребны тут лекарства!

Между тем Лорианнино «ох» катилось по классу и превращалось в общий тяжкий гул:

— Стилистика!.. Пропадем!

— Нет! — поняв характер этой реакции, успокаивала заволновавшихся выпускников Маргарита Михайловна. — Я надеюсь, теперь у вас будет лучше. Вы немало потрудились в области стилистики; это скажется положительно… Вот я принесла вам прошлогодние сочинения, я просмотрела их. Поразбирайтесь в них, подумайте, как бы надо было выразить мысли.

И — началось…

Читались и перечитывались сочинения, принесенные Маргаритой Михайловной. В каждую фразу, в каждое словосочетание десятиклассники всматривались, вдумывались, вникали; каждую фразу перекраивали, переделывали, преобразовывали десятки раз; писали, зачеркивали, восстанавливали зачеркнутое, и вновь зачеркивали, и вновь писали. Твердили про себя, произносили вслух, как будто брали на зуб, испытывая: крепко ли сделано? Случалось, что ученик, рассказывая о каком-либо видном историческом деятеле, вдруг говорил о нем: «…а после смерти отца он пошел по его пути, купил рубашку с накрахмаленной грудью, гармошку, научился танцевать кадриль и польку…», не иначе, как, неверно, представив себе сего деятеля в образе подростка Павла Власова.

А сколько было горячих споров! — и все по одному, в сущности, вопросу: можно так выразить мысль или нельзя? Спорили в школе, дома, в трамвае, в кино; друзья расходились врагами, враги, объединенные общностью взглядов, становились друзьями.

Лорианна Грацианская, упавшая духом, бледная, тыкалась туда и сюда и повторяла без конца:

— Девочки, чувствую — погибаю! Девочки, милые! Пропаду я… Ой, опять забыла… как это? «В изображении образа Весовщикова изображается символ стихийного роста…» Так?

В эти страшные дни она забыла про своих артистов. За три дня до сочинения ее осенила изумительная мысль: написать и выучить сочинение. И эту идею она тут же начала воплощать в жизнь: в первую ночь она, по ее словам, написала сочинение, утром дала подругам подправить, во вторую ночь вызубрила наизусть все написанное, исправленное и дополненное. А потом ходила как шальная, и по секрету — всем и каждому — нашептывала:

— Все! Готово! Сама написала, сама наизусть выучила! Теперь я спокойна. Между нами, девочками, говоря, — это самый надежный способ овладеть стилистикой, уверяю вас.

Двадцать четвертого октября Маргарита Михайловна вошла в класс, написала на доске темы сочинений и сказала:

— Ну, что ж, приступайте к сочинению…