Шагая по пустыне…

Песчаная пустыня

Самые обширные площади пустынь занимают пески. И самые разные — светло-желтые и красноватые, темные и светлые, бугристые, иногда, как горы, и слабо всхолмленные, поросшие растениями и остановленные ими от развеивания ветрами, и почти голые, подвижные, сыпучие.

Днем песок сильно нагревается от солнца и жжет ноги через подошвы обуви, а ночью быстро охлаждается и становится даже чуть влажным. Под сухими поверхностными слоями песка обычно располагаются влажные слои, и, быть может, благодаря им песчаная пустыня так богата разнообразными растениями.

Песчаные холмы — барханы — переплетены длинными корнями белого саксаула, чудесной маленькой акации, приземистого джузгуна. Весной она покрывается злаком селимом, миниатюрной песчаной осочкой, белыми тюльпанами, астрагалами и многими другими растениями.

В песчаной пустыне живет множество ящериц, змей, немало и разнообразных насекомых. Здесь с бархана на бархан стремительно бегает светлый, как песок, песчаный муравей, распевает свои тихие песни песчаная кобылочка, с наступлением ночи из нор выползают многочисленные жуки-чернотелки, живут в ней саксаульный воробей, саксауловая сойка, каменка-плясунья. По ней бродят грациозные газели-джейраны, от куста к кусту перебегают зайцы-песчаники, многочисленными колониями грызунов-песчанок изрешечены барханы.

В песчаной пустыне дольше всех живут растения и лишь немногие из них замирают к наступлению лета, зноя и сухости.

В рыхлой почве песчаной пустыни легко рыть норки. Поэтому здесь масса животных прячется на жаркий день в укромные и прохладные подземные убежища. А выходит из них ночью. И как только знойное солнце скрывается за горизонт, песчаная пустыня становится самой оживленной из всех пустынь.

О Поющей горе можно писать бесконечно много. Вот уже двенадцать лет, как я посещаю этот изумительный и глухой уголок песчаной пустыни юго-востока Казахстана и каждый раз испытываю ощущение соприкосновения с необыкновенным и ни на что не похожим миром.

В последнюю поездку нам не посчастливилось. В долине между двумя скалистыми горами Большим и Малым Калканами местность оказалась неузнаваемо преображенной. Узкую полоску тугая из разнолистного тополя, джиды и тамариска безжалостно вырубили. Ручей, единственный источник воды в этом диком и безлюдном месте, почти исчез, заилился, его забросали различным хламом. А когда-то сюда с Большого Калкана приходили ночью на водопой осторожные архары. Теперь они почти полностью истреблены, и от многочисленных стад диких животных остались только тропинки, пробитые в камне копытами в течение тысячелетий. Следы на камнях — немой укор человеку, столь беспечно относящемуся к природе. Теперь исчез тенистый уголок для стоянки, и пришлось двинуться дальше к Поющей горе или, как ее еще называют, к Песчаному Калкану. Самая правая, едва приметная и опасная дорога заманила нас в непроходимые пески. Отсюда были видны и сиреневые горы Чулак, и обширные пустыни с далеким хребтом Заилийского Алатау, и сами суровые Калканы с Поющей горой. Здесь, подальше от изувеченного ручейка, захотелось устроить бивак. Но вместо отдыха после долгого и длинного пути пришлось несколько часов напряженно трудиться, чтобы вызволить из плена застрявшую в песках машину.

На следующий день рано утром мы уже вышагиваем по чистому прохладному песку к вершине Поющей горы мимо стройного белого саксаула, длинных, по десятку метров, корней растений, обнаженных ветром. Чистый, бархатистый, без единой соринки, с мелкой ажурной рябью песок еще не тронут ветром. Он весь истоптан многочисленными ночными жителями пустыни. Следы всюду, всякие: маленькие нежные узоры — строчки жуков-чернотелок, причудливые зигзаги перебежек тушканчиков, ровные цепочки осторожной поступи лисицы, отпечатки копытец джейранов, беспорядочные поскоки зайца, еще следы, разные, непонятные, загадочные.

По чистому песку хочется пройтись босиком, и мы сбрасываем обувь. На солнечной стороне ноги ощущают ласковое тепло, на теневой — приятный холодок.

Из-под куста джузгуна выскакивает песчаная круглоголовка, отбегает вперед, останавливается, внимательно рассматривает нас, презабавно скручивая и развертывая свой длинный тонкий сигнальный хвостик.

Какие-то две крупные черно-желтые осы вьются над нами, ни на секунду не отлучаются, не отстают. Что им надо? Да это бембексы, известные истребители слепней! Они отправились в путь с нами в надежде добыть поживу. Но слепней нет, и бедные осы попусту и так щедро тратят свои силы.

Начинается подъем на самую высокую часть Калкана. Балансируя руками и стараясь не оступиться, мы идем вереницей след в след по вершине горы, острой, как хребет навеки замершего гигантского ящера. Чем выше, тем шире горизонт и ясней синие дали гор со снежными пиками над жаркой и сухой коричневой пустыней, прорезанной узкой полоской реки Или.

На нашем пути, по самому коньку горы, тянутся следы тушканчика, ящерицы и лисы. Животные, быть может, так же, как и мы, пришли пробежаться по самому верху гигантской туши горы.

Чистый ровный песок, необъятные дали и чувство простора, будто полета над землей — странное ощущение! Песок течет из-под ног вниз струйками, слегка завывая и вибрируя. Наш спаниель Зорька не в меру резва, носится по горе. Наверное, журчащий песок ей чудится чем-то похожим на воду, и она хватает его полный рот, пробует на вкус. Вот чудачка!

Впереди и, как мы сразу не заметили, по острому хребту горы перебежками все время мчится наша знакомая — песчаная круглоголовка. Остановится и настороженно глядит на нас из-за гребня бархана внимательным немигающим глазом, будто силится понять, кто мы такие, невиданные посетители голого песка, дневного зноя и ночной прохлады. Я крадусь к ящерице с киноаппаратом. Животное быстро понимает мои намерения по-своему, пугается и, метнувшись вниз молнией, исчезает, тонет в песке, оставляя четкий и предательский след погружения. Мы трогаем концом сачка песок в том месте, где кончается след, он взрывается облачком, из облачка выскакивает ящерица и, напуганная, несется вниз в сопровождении возбужденной преследованием собаки.

Царство голого песка — край погибели для многих насекомых-путешественников. Вот странные извилистые валики — следы подземных ходов. Нетрудно проследить их путь. В одном из концов извилистой полоски в песке блестящая белая личинка жука-чернотелки. Для него эта ночь была последней в жизни. В бесконечном бархане нигде нет поживы — корней растений — и обессиленное насекомое погибло, истощив силы. Лежит на песке мертвый со скрюченными ногами фиолетово-коричневый жук-навозник. Валяются жужелица, клоп-черепашка, синяя муха, крохотная цикадка. Многие попали сюда на крыльях и, упав на раскаленный песок, погибли от нестерпимого жара, другие — пешком, и тоже не нашли сил выбраться из этого мира голодной песчаной пустыни.

За нами по прежнему неотступно летят две осы-бембексы в надежде добыть слепней, и мне жалко их, неудачников. Легко перелетают через Калканы желтый махаон, бабочка-белянка, какой-то большой и стремительный жук. Светлая, как песок, почти белая, оса летает над поверхностью горы и что-то ищет. Скачет маленькая кобылочка-песчаночка, но, завидев нас, закапывается, выглядывая наружу только одной головой и спинкой. Откуда-то снизу прилетает черная, как смоль, большая муха и пытается назойливо усесться на брови. Она заметила сверкающие капельки пота и, страдая от жажды, намерена их выпить. Как ей не жарко в такой темной одежде!

А солнце уже высоко поднялось над Калканами, и синяя дымка испарений затянула далекие горы. С каждой минутой горячей песок. Уже нельзя идти по самому гребню, так как на солнечной стороне он жжет ступни ног.

Вот и главная вершина. Пора начинать спуск. Мы садимся и катимся вниз вместе с лавиной поющего песка. Гора начинает реветь и содрогаться мелкой дрожью. Мне с киноаппаратом нельзя присоединиться ко всем из-за боязни засорить механизм песком. Песок обжигает ноги, он нестерпимо горяч, а ботинки мои уже внизу у товарища. Несколько минут мучительных прыжков под аккомпанемент ревущей горы, и я с облегчением падаю в спасительную тень кустика саксаула. Здесь уже лежит наша Зорька. Ей тоже досталось.

А внизу царит тишина и покой. Пустыня полыхает жаром. Во рту сухо. Хочется пить. Скорее бы забраться в тень. По-прежнему крутятся осы-бембексы, продолжают путешествие с нами. Наконец, одна счастливая схватила слепня, упала на мгновение с ним и, быстро поднявшись, взмыла в воздух. От куста к кусту перелетают какие-то странные черно-белые бабочки, не спеша и деловито порхают муравьиные львы, носятся черные мухи, подобно молнии мелькают необыкновенно быстрые, желтые, как песок, муравьи-бегунки. Появилась на мгновение и скрылась в кустах джузгуна змея-стрелка. По горячему песку не спеша вышагивает гусеница пяденицы, а на полыни греется на неумолимо жарком солнце жук-нарывник.

Скорее бы к машине! Путь к ней кажется бесконечно долгим. Собака, падая под кустик, присматривается к очередному кусочку тени и, отдохнув, стремительно мчится к нему.

Еще несколько десятков минут пути — и мы под растянутым тентом, жадно пьем воду, молчим, вспоминаем поход на Поющую гору и посматриваем на ее вершину, похожую на раскаленный добела металл.

Еще жарче и суше воздух и ослепительней солнце.

Чтобы сократить тяготы знойного дня пустыни, я ищу какую-нибудь работу и сажусь писать. Как долог этот сверкающий день!

Надоел нудный звон комаров. Нет, уж лучше выбраться из тугаев, пойти на высокие барханы и там привести в порядок записи и коллекции.

Чудесна весенняя песчаная пустыня! На светло-зеленой песчаной акации конолии темнеют фиолетовые, почти черные цветы. Зеленый джузгун разукрасился киноварно-красными и лимонно-желтыми вычурными плодами. Синеют астрагалы, желтые заразихи издали светятся яркими пятнами. Солнце склоняется к горизонту, ветер затих, застыли барханы.

Из-под куста тамариска выползает большая чернотелка с мохнатыми ногами, хватает листочек, грызет его, бросает, находит другой. Моей собаке Зорьке скучно лежать у ног хозяина. Вытянулась стрункой, потянулась за жуком, прикоснулась к нему влажным носом, отпрянула назад, затрясла головой: жук, видимо, плохо пахнет, вонючий.

Я хватаю жука, осторожно нюхаю. Нет никакого запаха, ничем не пахнет! Быть может, у него особый запах против ежей, волков и лис да заодно, по родству, и против собак. Наш мир запахов значительно беднее, чем у собаки.

Замолкли жаворонки. Тихо. Лишь из тугаев доносятся крики фазанов да пение соловьев. Громкий хор завели лягушки. А когда на землю опустились сумерки, а неугомонные охотники за насекомыми — быстрые ящерицы забрались на ночь в норки, раздалось едва слышимое жужжание, и между кустами замелькали небольшие светлые насекомые. Вот будто загудел самолет, одно из них пролетело мимо, повернуло обратно, спикировало, вцепилось в голову, запуталось в волосах.

Я осторожно освобождаю «пилота» и рассматриваю с любопытством. Это совсем маленький, около полусантиметра, светлый, светлее песка, хрущик. Как и все настоящие жители песчаной пустыни, он вооружен длинными и крепкими щетинками на ногах. Они помогают ходить по зыбучему песку. Никогда не встречались мне такие маленькие светлые хрущики. Интересно бы узнать, кто они такие.

Хрущиков все больше и больше. Они взлетают легко и свободно, как мухи, хотя в полете часто наталкиваются на веточки растений и падают возле них.

За одним хрущиком в воздухе гонится муха (откуда она взялась в сумерках!), быстро настигает его. Мгновенное прикосновение — коварная преследовательница откладывает на тело жука яичко и также быстро исчезает. Участь хрущика печальна. Он погибнет от личинки мухи.

Темнеет. Хрущики в светлой одежде с почти белыми крыльями хорошо заметны и, наверное, легко различают друг друга.

Давно замолкли кукушки. Лягушки раскричались, заставили замолчать соловьев. Легкий гул крыльев хрущиков тоже затих. Одни за другим жуки зарываются в песок до следующего вечера. Иначе нельзя. Ночью на охоту выходят чуткие ежи и барсуки.

В следующий вечер хрущики, точно по команде, выбираются из песка и снова принимаются за легкий воздушный танец. Но как они там в песке узнают, что зашло солнце, что угомонились их враги ящерицы и наступила пора покидать дневное убежище?

Прошел год. Мы остановились на ночлег на песчаных холмах. Весна закончилась, травы пожелтели. Едва я вышел из машины, как заметил крупных насекомых. Они метались в быстром полете над самой землей, сверкая светлыми телами и прозрачными крыльями в лучах заходящего солнца. Этот одновременный полет был не случаен: так легче встретить друг друга.

Мой маленький походный сачок — плохой помощник. Я никак не могу им изловить неутомимых «пилотов».

Еще летают крошечные, размером с домашнюю муху, светлые и кругленькие хрущики. Те медлительны, неторопливы, изловить их нетрудно.

Я жду удобного случая. Мои незнакомцы продолжают носиться без устали. Иногда один из них на секунду присядет на землю. Бросишься к нему, а он уже в полете.

Придется вытаскивать из-под вороха вещей в кузове машины большой сачок.

Но посчастливилось. Один умерил полет, у самых ног стал приземляться и — попал в плен. Тогда я вижу крупного хруща, светлого песочного цвета с темными продольными полосками на надкрыльях. Никогда не встречал я в жизни таких виртуозных пилотов среди хрущей! Наверное, эти полосатые — рекордсмены среди них.

Вскоре и большие, и маленькие хрущи прекращают полет, исчезают. Время полетов у них тоже закончилось.

В последние годы ученые доказали, что насекомые обладают хорошо развитым чувством времени, своеобразными «внутренними часами». Наверное, и у наших песчаных хрущиков есть такие же таинственные внутренние часы. Не просто часы, а еще и с особым будильником, который точно подсказывает время, когда садится солнце, ложатся спать ящерицы, наступает пора пробуждаться от долгого дневного сна и выбираться наверх.

Неудачный сегодня день. Небо в серых тучах, хлещет дождь, стеклоочиститель, беспрерывно поскрипывая, стирает с лобового стекла машины капли влаги, от мимо проходящих машин летят брызги грязи. Может быть, дальше в пустыне будет хорошая погода? Вот город и горы остались далеко позади, мы в песчаной пустыне, но и здесь непогода. Потом чуть посветлело, прекратился дождь.

Миновали последний населенный пункт — Илийск. Машина ползет на подъем. У вершины подъема вдруг раздается скрежет, машина кренится набок, руль сильно тянет вправо, еще немного — и валяться бы нам в кювете дороги. Нехороший сегодня день: лопнули обе стремянки, задняя рессора лежит на земле, колесо уперлось в крыло машины. Ехать нельзя.

Кто-то утешает: «Хорошо, что авария произошла на небольшой скорости, на подъеме, не в городе. Да и поселок недалеко». Теперь быстрее туда, заказывать новые стремянки и болты к ним… Мои помощники ушли, я остался один.

В небе появились голубые окошечки. В них иногда проглянет солнце. Без конца с запада дует холодный ветер и несет тучи. С вершины холма видны дали: спереди — небольшой пологий хребет Малай-Сары, слева — каньоны ущелья Капчагай, справа — далекий хребтик Архарлы. Места все знакомые, изъезженные. По одну сторону дороги, внизу по ложбинке, медленно движется отара овец. Пустыня зазеленела, после долгой бескормной зимы овцы блаженствуют.

Когда выглядывает солнце, сразу становится тепло, запевают каменки, повторяя голоса разных птиц пустыни, из-под кустов выбираются чернотелки, а над самой дорогой в воздухе появляются большие жуки. Одни из них летят почти над самой дорогой, друг к другу навстречу, и потом неожиданно, будто заколдованные, не долетая до меня, заворачивают прямо против ветра на запад. Другие несутся издалека, прямо на запад из-за горизонта холма. Что у них здесь, особенная и чем-то обозначенная воздушная дорога? И кто они такие? Придется выбраться из машины на прохладный ветер.

Таинственные незнакомцы оказываются самыми обыкновенными навозниками, священными скарабеями, и мне смешно: как я сразу их не узнал. Дела жуков становятся сразу понятными. Те, что летят наперерез ветру, путешествуют в поисках добычи, обнюхивают воздух чутьистыми усиками и потом, зачуяв беду, прямо сворачивают к отаре овен. Неплохой прием обследования местности, если только дует ветер! До отары же не так близко, около двух километров, и если я не чувствую никакого запаха, то уж жуки умеют его различать, обоняние у них острое. Но как улавливают этот запах скарабеи, летящие издалека прямо к овцам с востока на запад против ветра из-за горизонта холма?

Когда проглядывает солнце, масса скарабеев спешит к отаре овец, и они мелькают один за другим над землей. Но стоит солнцу спрятаться, как лёт прекращается. В прохладе чувства жуков тупеют.

Жаль, что я не могу последовать за жуками, полюбоваться их чудесными навозными шарами, раздорами из-за них, всей неуемной их работой и вынужден торчать здесь около поломанной машины неизвестно сколько времени.

Через несколько часов поломка устранена, день разгулялся, мы свернули с дороги и стали на бивак. С высокого бархана я вижу, как мой помощник размахивает руками и что-то мне кричит.

А я только что присел возле песчаной осы: она начала рыть норку, должна сейчас принести свою добычу. Придется расстаться с осой, спуститься книзу.

Сергей оказывается в большом недоумении. Возле дороги лежит скарабей без брюшка и медленно-медленно, будто жестикулируя, размахивает своими могучими лапами. Возле него собралась изрядная кучка муравьев-бегунков. Они теребят добычу, выгрызают из груди мышцы и, видно, давно заняты этим делом. Но куда делось брюшко и что случилось с навозником?

Через час я натыкаюсь на такую же самую картину. Скарабея без брюшка тоже терзают муравьи. Только не бегунки — любители падали, а чистые вегетарианцы — муравьи-жнецы. И так же, как и тот мученик, скарабей слегка поводит ногами, шевелит усиками, будто в недоумении разводя в стороны лапы, силится сказать: вот видели, случилось же такое! А потом еще две такие же находки.

Странные истории со скарабеями! Как их объяснить?

Не может быть такого, чтобы птица, откусив брюшко, бросила жука. Да и невкусен навозник, его покровы жестки, а если уж его есть, то, конечно, прежде всего грудь, а не брюшко, заполненное кишками с навозом. Нет, тут что-то другое.

А другое, как ни рассуждай, остается одно. На ослабевшего умирающего жука нападают муравьи и быстро свежуют добычу. Сперва растаскивают брюшко, потом открывают путь к мышцам груди, прикрытым очень прочной броней. Пока тело терзают многочисленные хищники, несчастный жук все еще продолжает шевелиться, ноги, привыкшие к движению, продолжают работать.

Я отнимаю добычу у муравьев и прячу ее в пробирку. На следующий день ноги еще шевелятся. Еще на следующий они слегка вздрагивают. Только на третий день жук недвижим, мертв. Медленно, очень медленно оставляет жизнь тело этого неутомимого труженика.

Многие почему-то считают, что ядовитый паук каракурт родится в песчаной пустыне. Наверное, потому, что с горячими непроходимыми и безводными песками связывается все живое, враждебное человеку. Очень давно в газете «Правда» даже было напечатано такое стихотворение про каракурта, автора которого я, к сожалению, забыл.

В действительности же, каракурт не водится в песках, не живет в них, и, сколько я ни искал его, никогда там не находил. А на изучение паука этого было потрачено мною несколько лет и о нем написана толстая книга.

«Почему каракурт не может жить в песчаной пустыне?» — спрашивал я себя. И не мог найти ответа.

А недавно нашлась отгадка. И настолько простая, что мне до сих пор непонятно, как я не смог сразу до нее додуматься.

Каракурт делает тенета из крепких паутиновых нитей, которые беспорядочно плетет над самой землей, прикрепляя их к почве и окружающим растениям. Многие нити идут сверху вниз к земле и как бы натягивают продольные нити. Кроме того, эти вертикальные нити липкие. К ним цепляется добыча. На тенетах паук еще подвешивает своеобразные резонаторы — кусочки глины, мелкие камешки. Насекомые — добыча паука, задевая за паутину, раскачивают эти резонаторы, и до хозяина ловушки доходит ощутимое сотрясение.

В песчаной пустыне каракурт не смог бы плести свою сеть. К чему бы он прикреплял нити? К песку их не прикрепишь. Ведь он рыхлый и песчинки так легко отделяются друг от друга. Вот почему каракурт, попавший в песчаную пустыню, обречен на голод. Без ловушки из паутиновых нитей он совершенно беспомощен.

Расцвели тамариски, и узкая полоска тугаев вдоль реки Курты стала совсем розовой. Лишь кое-где в эту яркую цветистую ленту вплетается сочная, зеленая, нет, даже не зеленая, а изумрудная листва лоха. За полоской тугаев видны оранжевые пески. Я перебираюсь к ним через речку, собираясь побродить по песчаным барханам.

Весна в разгаре, и птицы славят ее, наполняя песнями воздух. Звенят жаворонки, неумолчно распевают удоды, послышалось первое кукование. Но весна сухая, травы стоят хилые, почти без цветов. Песчаные бугры тоже без цветов. Впрочем, набухли бутончики песчаной акации, скоро украсятся цветами и джузгуны. Им сухость нипочем. Длинные корни растений проникают глубоко за живительной влагой.

А жизнь кипит, будто не чувствует невзгоду, постигшую землю. Всюду носятся ящерицы, степенно вышагивают палочники. Теперь они изменили поведение, стали осторожнее, боятся человека, самые умелые ползают в сумерки да ночью.

На песке масса следов зайцев, песчанок, тушканчиков, ежей, лис. Снуют светло-желтые муравьи-песчаники, ползают жуки-чернотелки, скачут кобылки. Из-под ног выпархивает жаворонок, ковыляет в сторону, хохлится, припадает набок, притворяется: под кустиком в глубоком гнездышке — пять крапчатых яичек. Солнце накаляет песок, жжет ноги через подошвы ботинок, синее небо мутнеет в дымке испарений. Барханы, похожие один на другой, бесконечны и однообразны. Но вот глубокое понижение между ними, и на самой его середине весь в цвету фиолетовый кустик астрагала, нарядный, яркий. Растение источает нежный аромат, и не простой, а какой-то особенный, приятный, необыкновенный. Быть может, мне так кажется в этой жаркой раскаленной пустыне.

Участь кустика печальна. Его обсели со всех сторон прожорливые жуки-нарывники, гложут венчики цветков, торопятся, будто соревнуются в уничтожении прекрасного. Для них кустик — находка: весна ведь так бедна цветами.

Еще жужжат разные пчелы, мухи. Крутятся желтые бабочки-толстоголовки, грациозные голубянки. Им всем не хватает места, они мешают друг другу.

Я присматриваюсь к пчелам. Какие они разные. Вот серые с ярким серебристым лбом. Он светится, как зеркальце, сверкает отблесками. А вот черные в белых полосках. Самые большие пчелы — желтые, как песок. В тени примостился черный с красными полосами паук. Он очень занят, поймал серую пчелку и жадно ее высасывает. Этот заядлый хищник подкарауливает добычу только на цветах. В общество насекомых шумно влетает оса-аммофила. В своем глубоко черном одеянии она кажется такой яркой в мире сверкающего солнца и света.

Но вот у кустика повисает будто раскаленный оранжево-красный уголек. Никогда в пустыне не встречалась такая яркая пчела. У нее среди ровных, как палочки, усиков торчит длинный хоботок. Надо ее изловить. Но взмах сачком неудачен, и раскаленный уголек исчезает так же внезапно за желтыми барханами.

Теперь покой потерян. Как забыть такую пчелку? Глаза ищут только ее, и больше, кажется, нет ничего интересного в этой пустыне. Но на кустике астрагала крутятся все те же самые нарывники, бабочки, мухи да разные пчелы.

«Если встретился один кустик астрагала, то должны быть и другие», — думаю я, брожу с холма на холм и не нахожу себе покоя. А солнце все выше и жарче барханы. Долго ли мне мучить себя в поисках неизвестного, не лучше ли все бросить и поспешить к биваку.

Но в струйках ветра почудился знакомый аромат. У меня теперь есть ориентир. Я иду против ветра, забрался на вершину бархан и вижу то, что искал: весь склон бархана фиолетовый, в цветущем астрагале. Многие цветы уже опали, засохли, ветер собрал их в ямки темно-синими пятнами. А какое здесь ликование насекомых, какой гул крыльев и пиршество многоликой компании, опьяневшей от запаха сладкого нектара и вкусной пыльцы!

Наверное, здесь я найду мою оранжевую пчелку! И уже вижу раскаленный уголек среди фиолетовых цветов, а мгновение спустя он жалобно плачет в сачке. А в морилке я вижу не пчелу, а муху-тахину в жестких черных длинных волосках, хотя такую же сверкающую, яркую.

Не беда, что вместо пчелы попалась муха. Она тоже интересна, наверное, не случайно наряжена в такой костюм, желает походить на того, кто вооружен жалом. Надо дальше продолжать поиски. Но красная пчелка очень редка. Нет ее среди массы беснующихся насекомых. Как будто мелькнула — сердце екнуло в груди — и исчезла. Может быть, показалось?

Но вот, наконец, яркий комочек жужжит над синим цветком, застыл в воздухе, переместился в сторону, примчался прямо ко мне и повис перед глазами.

Как бы не оплошать, не промахнуться!

Мгновение — и в сачке трепещет красный уголек, недовольно жужжит, бунтует, требует выпустить на волю. Я же тороплюсь насладиться поимкой, нацеливаюсь на пленника лупой и… не верю своим глазам. В морилке опять не пчела и не тахина, а муха-неместринида. Ее грудь увенчана сверкающими золотом волосками, на оранжево-красном брюшке ярко-белые пятнышки. Она элегантна в своем наряде, всем хороша красавица, но только не пчела!

Быть может, она тоже, как и тахина, подражательница редкой обладательнице кинжала и яда!

Я и радуюсь находке и огорчаюсь. Поиски надо продолжать во что бы то ни стало. А солнце клонится к западу. Жара быстро спадает. Замолкают жаворонки. Тише гул крыльев насекомых. На барханы ложатся синие тени. Исчезли бабочки, пчелы и мухи, замерли ленивые жуки-нарывники, повисли гроздьями. Им, таким ядовитым, некого бояться, можно ночевать на виду. Длинноусые пчелы с серебряными зеркальцами на лбу сбились комочками на кустиках, приготовились ко сну.

Солнце коснулось горизонта, исчезла жара. Еще больше похолодало. Быстро остыл песок. Крошечные голубые лаборатории нектара прекратили работу, перестали источать аромат. Потянул ветер, взметнул песок, зашумел сухими травами и кустарниками. Кончилась моя охота! Теперь бессмысленны поиски, хотя где-то в безбрежных барханах и живут пчелы-незнакомки, ярко-оранжевые, как угольки, с черными усиками и длинными хоботками, пчелки-кудесницы, у которых оказалось столько слепых подражателей. Кто знает, удастся ли когда-нибудь еще с ними встретиться.

В пустыне очень резкие колебания температуры. Особенно весной. Вчера был день ясный, теплый, и первые весенние цветы — гусиный лук и белые тюльпаны, раскрыли свои венчики. А сегодня рано утром на тент, разостланный на земле, опустился легкий иней, и мы, дрожа от холода, поспешили развести костер из саксаула. Но вскоре показалось солнце и сразу полились его теплые лучи. От инея и следа не осталось. Теперь грело сразу с двух сторон: от костра и от солнца.

Пробудились нежные комарики-галлицы и, справляя весну, замелькали едва различимыми точками. Зашевелились жуки-чернотелки. Вот один из них, небольшой, кургузый, забрался на тент и неожиданно, казалось, без всякой причины застыл в необычной позе, подняв задний конец тела кверху и припав книзу головой.

Что с ним, для чего такая вычурность в поведении?

— Да все чернотелки так делают, когда зачуют опасность! — решил мой товарищ.

— Нет, не все, а только чернотелки-бляпсы, имеющие вонючие защитные выделения, да некоторые другие, им подражающие, — возражаю я. — Вот, например, такая же чернотелка ползет возле палатки. Сейчас я ее напугаю… Видите, не стала притворяться, бросилась со всех ног бежать.

Старик на лошади, подъехавший к нашему биваку, с интересом слушает разговор.

Я прилаживаю фотоаппарат, ложусь на землю, чтобы запечатлеть странную позу жука.

— Что спорить, — говорит лукаво старик, — жук справляет мусульманский обычай. Солнце появилось, надо на ковре молиться. Вот он и кланяется ему.

В фотоаппарат я вижу: тело жука заняло строго перпендикулярное положение по отношению к солнечным лучам. Насекомое явно озябло и сейчас отогревается.

— Почему же тогда жук не побегает? Быстро бы согрелся, — спорит товарищ.

— Видимо, такой способ не особенно экономичен, так как вызывает расход питательных веществ. Проще уж на солнышке.

Вскоре жук согрелся и шустро помчался по саксауловым зарослям.

В пустынных красных горах Богуты, после жаркого дня, какая-то небольшая птичка всю ночь напролет пела странную однообразную песню. Не знал я ночной птицы-певуньи и кто она была не мог придумать. Кроме того, в этой безжизненной песчаной местности водились только одни каменки. И еще один звук мешал спать душной ночью. Совсем недалеко от палатки кто-то долго, старательно и беспрерывно скреб землю.

Утром я пошел осматривать редкие кустики мелкого саксаула, но нигде не встретил ночного музыканта, и загадку его не выяснил. Может быть, это какая-нибудь особенная, очень редкая и еще неизвестная для науки птица? Зато на небольшом откосе совсем рядом виднелся свежий небольшой холмик кем-то выброшенной земли. Интересно, кто здесь копался ночью?

Осторожно лопаточкой я принялся вскрывать ход. Красная почва вся заполнена мелкими камешками, прочно сцементированными друг с другом. Досталась же кому-то тяжелая работа. Небольшая норка сантиметров через десять закончилась пещеркой. Там шевелился кто-то желтый и мохнатый. Как-будто медведка. Но откуда ей здесь быть в царстве зноя и сухости. Осторожно пинцетом вытаскиваю на свет обитателя норки. Да это фаланга! И в очень странной позе. Ноги ее задраны кверху над спиной. С них постепенно сходит чулочками старая кожица.

Я осторожно засадил находку в большую пробирку. Интересно было проследить, как она будет линять дальше.

Но пленница не смогла завершить начатое дело до конца и погибла в позе полной беспомощности, с поднятыми кверху ногами.

Не зря фаланга копала такую просторную и хорошо защищенную норку. Линька в ее жизни была ответственнейшим событием и должна была происходить в абсолютном покое.

Когда-то здесь в очень засушливое время жизни пустыни ветер гнал песок струйками, барханы курились песчаной поземкой и, медленно передвигаясь, меняли очертания. Но прошли тяжелые годы, изменился климат, стали чаще выпадать дожди, барханы заросли растениями и сейчас застыли в немом покое, скрепленные корнями растений.

Я бреду по холмам, поглядываю по сторонам. В небе дружным хором славят весну жаворонки, пустыня покрылась зеленой коротенькой травой, местами холмы ярко-желтые от цветов гусиного лука, местами же будто в белых хлопьях снега, там где расцвели тюльпаны.

На обнаженном песке я замечаю кругляшки, размером с горошину. Они собраны кучками, хотя не соприкасаются друг с другом. Притронешься к такому кругляшку и он тотчас же рассыплется. Никак не понять, кто и для чего их сделал!

Еще встречаются странные сооружения: небольшое скопление палочек и соринок в виде крохотного курганчика с зияющим на его вершине отверстием, затянутым тонкой нежной кисеей паутины. Кисейная занавеска — творение паука. Кому же под силу такая искусная работа. Видимо, перезимовав, паук откопал свое убежище, устроил вокруг входа заслон от струек песка, но почему-то не стал дожидаться добычи — всяческих насекомых, прячущихся во всевозможные норы и щели, а предпочел уединение.

Сейчас в норке сыро, холодно, и заслон из тонкого материала более подходящее сооружение, нежели обычная земляная пробка. Все же через кисею в темное подземелье проникают и солнечные лучи и теплый воздух.

Песчаную, влажную от весенних дождей почву легко копать походной лопаткой. Рядом с норкой я приготовил глубокую ямку, чтобы потом начать осторожное вскрытие всего сооружения по вертикали. Но в темном входе за сдвинутой в сторону дверкой неожиданно появляются сверкающие огоньки глаз и светлые паучьи лапы. Выброшенный наверх большой серый в коричневых полосках и пятнышках паук несколько секунд неподвижен, как бы в недоумении, потом стремглав несется искать спасение.

Я издавна знаком с этим обитателем песчаной пустыни и сожалею, что никак не соберусь испытать его ядовитость. Может быть, в необоснованном обвинении фаланг, бытующем в народе, повинны как раз эти светлые пауки.

На дне жилища паука — оно глубиной более полуметра — лежит недавно сброшенная «одежда». Паук перелинял и теперь превратился во взрослого самца, стройного, с длинными ногами и поджарым брюшком. Во время линьки паук совершенно беспомощен, и ради нее стоило закрыть свою обитель занавеской, предупредив возможное появление непрошеных гостей.

У всех пауков дела одинаковы, все курганчики над норками, сложенные из соринок, затянуты кисеей, все сразу принялись за линьку. Только одно странно. Какую бы я ни раскопал норку, всюду в ней самцы. Самок нет.

Я поглядываю на небо над пустыней: большое и красное солнце клонится к чистому горизонту. Следя за ним, медленно поворачивают свои белые с желтым сердечки тюльпаны, и полянка между холмами все время меняет свой облик.

На песке мне по-прежнему попадаются таинственные катышки. Они, наверное, вынесены наверх каким-то «землекопом», который занят или строительством своих хором, или ремонтирует старые после долгой зимней спячки. Но возле катышков нет норок. Осторожно слой за слоем я снимаю песок лопаткой, но безуспешно. Загадка катышков меня завлекает, и я продолжаю поиски.

Иногда катышки будто располагаются легким полукругом, направленным дугою на восток. Отчего бы это могло быть? Откуда и к чему это компасное правило?

Солнце уже почти коснулось горизонта. Посинели далекие очертания пологих гор Малай-Сары. Пустыня потемнела. От застывших барханов протянулись синие тени. Сухая травинка, склонившись над гладким песком, вычертила полукруг — эту своеобразную розу ветров, свидетельство того, что здесь недавно гулял западный ветер. Вглядываясь в этот четкий полукруг, я невольно перевожу взгляд на катышки. Они расположились полукругом к востоку. Незнакомцу было легче относить от своего жилища груз по ветру. Видимо, строитель не так уж силен и не столь легка его ноша. И тогда я догадываюсь, где должна быть норка, по катышкам вычерчиваю линию полукруга, провожу от нее радиусы и в месте их схождения, в центре предполагаемого круга, осторожно лопаткой снимаю песок.

Расчет оказался верен. Передо мной открывается норка. В ее глубокой темноте, наверное, сидит тот, кто задал мне такую головоломку. Еще несколько минут раскопки, и через осыпавшийся песок выглядывают светлые ноги. Вдруг песок разлетается в стороны, и наверх выпрыгивает тот же светлый с легкими коричневыми полосками и пятнышками паук. В его черных выразительных глазах отражается красное солнце, коснувшееся краем синего горизонта.

Я с интересом разглядываю хозяина жилища. Это еще незрелая самочка. Ей предстоят одна-две линьки. Она соскабливала ядоносными челюстями (они даже слегка притупились от такой непривычной работы) влажный песок, скатывала его в круглые тючки, обвязывала их нежнейшей паутинной сеткой и выносила наверх. Иначе и не могло быть. Иначе и не поднять песок из норы. Я вглядываюсь в катышки через лупу и кое-где вижу остатки поблескивающей паутины, с помощью которой и был связан тючок.

Как часто натуралисту помогает чисто случайное совпадение обстоятельств. Своей находкой я обязан сухой былинке, склонившейся над песком. Она вычертила розу ветров и помогла мне найти норку. Теперь я легко угадываю по катышкам норки и всюду в них нахожу незрелых самок, заметно уступающих размерами мужской половине своего рода.

А время идет. Тюльпанчики перестали глядеться на солнце, сложили лепестки, закрыли желтые сердечки и стали как свечечки. Желтые цветки гусиного лука тоже сблизили венчики-пальчики.

Возвращаясь к биваку, я думаю о том, почему убежище самок закрыто наглухо, а самцы все же оставили что-то подобное кисейной оболочке. Неужели потому, что самке предначертано продолжение рода и полагается быть более осторожной? А почему самцы созрели раньше? По паучьему обычаю они скоро должны бросить свои насиженные жилища, в которых прошли их детство и юность, и приняться за поиски подруг.

Видимо, жизнь, особенно в пустыне, приспособлена к самым неблагоприятным обстоятельствам. Самцам предоставляется изрядный запас времени для поиска самок, и если сейчас здесь им и нетрудно повстречать теремки своих невест, то, наверное, в тяжелые времена, хотя бы в то далекое время, когда эти застывшие барханы струились от ветра песчаной поземкой, брачные поиски были тяжелы и нередко кончались неудачей.

Утром, прежде чем отправиться в путь, я снова обхожу барханы. И еще находка! Катышки песка выброшены из норы как всегда полукольцом, но на месте норки глубокая ямка-копанка, следы чьих-то лапок и длинного хвоста. Вблизи на склоне бархана возле норы сидит песчанка, долго и внимательно смотрит на меня, потом встает столбиком и, вздрагивая полным животиком, заводит мелодичную песенку. Ей начинает вторить другая тоном выше, потом присоединяется третья. Трио получилось неплохим, и я сожалею, что не могу записать его на магнитофонную ленту.

Что же произошло с тарантулом?

Внимательно я разглядываю землю, мельчайшие на ней шероховатости, распутываю следы. Потом раскапываю норку, вернее, ее остатки, выясняю, в чем дело. Здесь, оказывается, произошла трагедия.

Бедный тарантул! Его выкопала и съела песчанка. Кто бы мог подумать, что этот распространенный житель пустыни, отъявленный вегетарианец лакомится пауками. И судя по всему, у него в этом ремесле имеется недюжинный навык. Песчанке давно известен секрет расположения норки среди выброшенных наружу катышков, не без труда разгаданный мной, она ловко, не тратя времени на поиски, проделывает узкую копанку. Быть может, песчанка — ловкая охотница за тарантулами и она одна из немногих, постигших искусство добычи пауков. Интересно, появятся ли когда-нибудь тарантулы, которые будут предусмотрительно селиться подальше от колоний этих грызунов?

Наверное!

Я люблю этот уголок песчаной пустыни, заросший саксаулом. Здесь по одну сторону синеет хребтик Тас-Мурун, по другую — видна гряда песков с джузгуном и песчаной акацией. В этом месте особенно хорошо весной. Среди кустиков саксаула земля украшена пятнами широченных морщинистых листьев ревеня, по нежно-зеленому фону пустыни пламенеют красные маки. Между ними, яркими и нарядными, вкраплены крошечные цветы пустынной ромашки, оттеняющие своей скромной внешностью и чистотой кричащее великолепие горящих огнем цветов. В это время безумолчно звенят жаворонки, несложную перекличку ведут желчные овсянки.

— Кто скажет, почему маки растут только возле кустов саксаула, — задаю я загадку своим спутникам. — Да только с западной стороны?

Но сегодня все устали. Не желают угадывать. Молча устраиваются на ночлег, расставляют палатки, разворачивают спальные мешки, поглядывая в сторону костра, от которого разносится аппетитный запах еды.

Во время ужина я раскрываю загадку.

Красные маки, как роза ветров. Восточные ветры намели за кустами небольшие сугробы снега, а когда они растаяли, увлажненная земля дала жизнь чудесным цветкам.

Еще хорошо это место тем, что тут с реки Или идет небольшой канал. Мутная, чуть беловатая вода не спеша струится на далекие посевы. Рано утром на канале я вижу необычное. Что-то здесь произошло, разыгралась какая-то трагедия. Вот вода пестрит черными комочками. Местами у самого берега они образовали темный бордюр или тянутся по воде длинными полосами. Не раздумывая, я спускаюсь к воде с крутого берега канала. Что бы это могло быть?

— Бросьте это! — кричит мне сверху Саша. — Не видите, овечий помет с кошары попал в воду!

Но «овечий помет» (мне самому вначале таким показался) — небольшие чернотелки, все, как на подбор, одного вида: самки чуть крупнее, самцы тоньше, стройнее. Почти все жуки мертвы. Лишь немногие из них еще шевелят ногами, редкие счастливцы, запачканные жидкой тиной, уцепились за твердую землю, выбрались из предательского плена, обсыхают или, набравшись сил, уползают наверх, подальше от страшной гибели.

Жуков масса, не меньше десяти тысяч. Все они скопились в небольшой части канала длиной около двухсот метров. Быть может, этому способствовало то, что здесь спокойное течение воды.

Настоящие жители безводных пустынь они, попав в нее, оказались совершенно беспомощными.

Но что завлекло жуков в воду?

В пустынях живет много разнообразных видов жуков-чернотелок. Они потеряли способность к полету, зато их толстая и прочная броня срослась на спине и образовала панцирь, предохраняющий тело от высыхания в климате пустыни.

Вот и сейчас бродят возле нас самые разнообразные чернотелки. Некоторые из них подползают к воде, но решительно заворачивают обратно. Вода им чужда или неприятна. Они даже не умеют ее пить, а необходимую для организма влагу черпают из растительной пищи. Только эти странные небольшие чернотелки не сумели разгадать опасность и попали в непривычную для себя стихию.

Наверное, жуки куда-то переселялись, подчиняясь воле загадочных инстинктов, отправились все сразу в одном направлении и, встретив на своем пути воду, не смогли превозмочь чувства заранее взятого направления путешествия.

Я брожу возле канала, фотографирую протянувшиеся в воде длинные полосы печальной процессии утопленников и вижу одного, за ним другого беспечно ползущих к каналу. Они спускаются вниз, бездумно вступают в воду и беспомощно в ней барахтаются. Это те, кто отстал от всеобщего помешательства. Откуда им, таким глупцам, почувствовать смертельную опасность. Они — тупые заведенные механизмы, неспособные даже разглядеть своих погибших сородичей.

Под ногами шуршит песок и посох равномерно и мягко постукивает о дорогу. Впереди бесконечные песчаные холмы, покрытые редкими кустиками белого саксаула. Скоро ли кончится песчаная пустыня? Наконец показались темно-красные скалы Большого Калкана. Там наш бивак.

Во всем сказывается осень. Главное же, не стало насекомых. Кое-где перебежит дорогу песчаный муравей, на длинных ходульных ногах проковыляет чернотелка, сверкнет крылом песчаная кобылочка. Но вот откуда-то появилась хищная муха-ктырь — Апоклеа-травиалис. Он какой-то особенный. Пролетит вперед, сядет на дорогу, повернется головой навстречу и, уставившись большими черными глазами, рассматривает меня. И так много раз. Что ему надо? Неужели такой любопытный?

И снова мерное шуршание шагов, постукивание посоха, и теперь еще этот неожиданный спутник. Понравилось со мной. Ну что же, может быть, и до бивака вместе доберемся. Но из-под ног неожиданно вылетает большая муха, ктырь бросается на нее. Удар сверху, падение вместе на землю, несколько секунд неподвижности, и удачливый охотник поднялся вместе с добычей в воздух и летит от дороги прочь в сторону.

Так вот зачем он меня провожал! Ожидал, когда из-под моих ног вылетит напуганное насекомое. Чем плоха уловка. Даже в этой глухой пустыне, где нет скота и давно уничтожены джейраны, архары и другие крупные звери, сейчас пригодилась. Интересно узнать, что это, древний инстинкт, проснувшийся в ктыре, или, быть может, личный и случайно приобретенный опыт. Впрочем, так ведут себя многие животные. Рядом с поездом летит кобчик, ожидая, когда из придорожных зарослей вылетит напуганная грохотом железа пичужка. Провожает автомашину лунь, высматривая, не шелохнется ли осторожная мышка, затаившаяся в траве, во время похолодания возле овец кружатся ласточки и ловят на лету поднятых из травы мошек, а скворцы усаживаются на спины пасущихся животных и оттуда высматривают потревоженных кобылок.

Через несколько лет я снова на Поющей горе, и опять вышагиваю по знакомой дороге. По ней давным-давно никто не ездит, песком занесло колею.

Возле меня беспрестанно летают небольшие стрекозы-симпетрум: охристо-желтые самочки, красно-карминные самцы. Каждая стрекоза, снявшись со своего наблюдательного пункта, летит вперед, провожает пять-десять метров, повернувшись головой ко мне, брюшком вспять. Далее — владения другой стрекозы, туда нельзя вторгаться, вся Поющая гора негласно поделена маленькими хищниками на свои охотничьи участки. Иначе нельзя. Здесь жизнь сурова, насекомых мало, и для того чтобы прокормиться, надо немало потратить энергии. Другое дело — тугаи. Там масса комаров и всяческой живности, масса и стрекоз, и границ участков нет, все перепутано, хищники охотятся рядом, буквально крыло о крыло.

Но находится одна нарушительница сложившихся устоев, провожает меня долго, по пути вступая в легкие воздушные баталии, и все время не сводит с меня больших глаз, пока наконец не хватает какую-то вспугнутую мною мушку и не уносится с нею в сторону от дороги.

Стрекозы, оказываете, так же, как и ктыри, сопровождают крупных животных в надежде схватить вспугнутую дичь.

А почему бы и не так? Правило неплохое!

Когда-то здесь, много тысяч лет тому назад, в тяжелый для растений и животных засушливый период земли, ветер перевевал чистый песок, в одном месте наносил высокие округлые холмы, в другом — выдувал глубокие, как чаша, впадины. Потом климат пустыни изменился, стали перепадать дожди, песками постепенно завладели растения, и теперь они, как море с застывшими волнами, покрыты зеленым ковром, поверхность почвы густо пронизана тонкими крепкими корешками, и о том, что под тонким слоем слегка потемневшей почвы находится слежавшийся песок, можно только догадаться по овражкам да по автомобильной дороге.

В этой пустыне, как и во многих других местах, всюду множество светлых небольших холмиков размером немного больше обеденной тарелки. Иногда эти холмики идут цепочкой или переплетаются замысловатыми извилистыми линиями. Если найти такую свежую цепочку, сесть у самого последнего и свежего холмика с еще влажной землей и вооружиться терпением, можно увидеть, как холмик зашевелится и кто-то снизу вытолкнет очередную порцию земли. Иногда, впрочем очень редко, если долго и тихо сидеть возле холмика, можно увидеть и самого хозяина. Он вознаградит ваше терпение, высунет на мгновение свою голову, чтобы взглянуть на мир, сверкающий солнцем и сухим горячим воздухом. Физиономия зверька забавная. Глаза — едва заметные точечки, не больше булавочной головки, на конце мордочки сверкают белизной большие загнутые резцы. Это слепушонка, неутомимый подземный труженик. Всю жизнь он роет ходы, ищет личинок насекомых, корешки и луковицы растений.

Роется он неутомимо, беспрестанно для того, чтобы найти себе пищу, употребляет пищу ради того, чтобы иметь силы путешествовать под землей в поисках добычи.

Слепушонка неуязвим для врагов. Под землей его не поймаешь. Впрочем, у самого холмика его иногда поджидают волки и лисы. Но охота эта утомительная и требует много времени.

Никто не подозревает о том, что в пустыне слепушонка совершает громадную работу, перелопачивает всю поверхность земли, рыхлит почву, делает ее проницаемой для воды и воздуха. Можно сказать без преувеличения, что за 10–20 лет в местах, где обитают эти грызуны, поверхность почвы ими тщательно перепахивается. А так как это делается постоянно, то польза от четвероногого землепашца очень большая.

Я брожу по заросшим холмам, приглядываюсь к следам работы подземного жителя. Холмики слепушонки — отменное место для многих насекомых. На них всюду устроились личинки муравьиного льва, и не будь слепушонки, не было бы здесь этого насекомого. Еще холмики всюду пронизаны норками жуков-чернотелок — им тоже не легко прокопаться через задернованный слой почвы. Некоторые норки, оказывается, принадлежат ящерицам. В песке они скрываются на ночь от многочисленных врагов. Этим любительницы песчаной пустыни тоже обязаны слепушонке.

Крестовая кобылка, как только в ее теле созреют яички, находит помягче почву, тонким брюшком проделывает норку и выделяет пенистую жидкость. Она склеивает частицы почвы и, застывая, делает их твердыми. Получается, как говорят энтомологи, кубышка. В нее и откладывает заботливая мать запас своих яичек. Холмики слепушонки — отличнейшее место для кубышек кобылки. Сколько их там напичкано, сразу не догадаешься. Весенние дожди, ветры разрушают старые холмики и тогда давно отслужившие свое назначение пустые кубышки начинают столбиками выглядывать над светлыми пятнами выброшенной наружу земли. Проходит несколько лет, от холмика порою ничего не остается, а кубышка цела, ничего с нею не стало и не оторвешь от нее случайно приставшего крохотного камешка. Зачем такой излишний запас прочности, к чему он нужен?

И не одни насекомые обязаны своим существованием слепушонке. Многие растения поселяются только на свободных участках земли. Эти растения — пионеры. Они первые завоевывают голую землю и завладевают холмиками забавного подземного жителя, этими, как бы специально для них приготовленными плантациями.

Ветер, дожди, насекомые, растения постепенно разрушают следы работы слепушонки, от которого они так зависят и которому обязаны своим существованием.