Ширали

Она держалась за его штанину, пока они взбирались по откосу на дорогу. Он встал посреди дороги, махая руками. Пострел, подражая ему, тоже замахала руками. Дождь был им в лицо. Они видели, как сквозь пелену дождя просвечивают и приближаются, становясь все больше и больше, желтые глаза, и, испугавшись, что их могут не заметить, Маколи отступил обочине, махая руками и крича. Он услышал, как мотор застучал медленнее, еще медленнее и замер

Грузовик остановился.

- Далеко едете? - сложив ладони рупором, крикнул Маколи, подойдя к кабине шофера.

Прижав лицо к стеклу, он только и мог различить что нос да глаза между шляпой и воротником.

- В Мори.

- Найдется место для двоих? Ответ донесся из кузова:

- Прыгай сюда, приятель. Второй голос сказал:

- Только поскорей, Христа ради. И давай двигаться.

Маколи посмотрел в стекло, и нос кивнул утвердительно. Он швырнул мешок в кузов, откуда раздался собачий визг, поднял Пострела, и чьи-то руки подхватили ее. Грузовик дернулся и помчался вперед как безумный, и Маколи стало швырять от одного борта к другому, причем он натыкался то на людей, го на собак. Они были со всех сторон.

- Сюда, приятель, здесь есть одеяло, если только сумеешь под него забраться.

Маколи разглядел, что всего в грузовике ехало лять человек. Трое сидело в кузове. Своему приятелю, старику, они предоставили возможность укрыться в кабине рядом с хозяином и водителем драндулета, Скользким Диком. Теперь вместе с ним и Пострелом в небольшом кузове насчитывалось двенадцать душ: семь овчарок, четверо мужчин, ребенок и к тому же все снаряжение. Укрытием им служили два так называемых дерюжных одеяла, то есть чехлы из-под шерсти.

Собаки были привязаны накоротко: три с одной стороны, четыре - с другой.

Грузовик заскользил, заметался, но сумел выровнять ход.

- Видать, чересчур спешит, - заметил Маколи.

- Этот негодяй совсем спятил. Он нас всех прикончит, пока не успокоится.

- Спешит добраться домой, к мамочке.

- Ему не добраться, если он будет так ехать.

Маколи знал Скользкого Дика понаслышке и с виду, но дел с ним никогда не имел. Это был высокий худой человек с грустными глазами. На голове у него было немного рыжих волос - если суметь их разыскать, конечно, - и чуть побольше над верхней губой. Физиономия его напоминала высохшую винную ягоду. Он был гуртовщиком и поваром у стригалей и мало обращал внимания на свою внешность.

Когда грузовик опять занесло, люди и животные сбились в кучу, перекатившись от одного борта к другому.

- Тот, кто прозвал его Скользким Диком, ей-богу, был прав.

- А я слышал, что в лагерях, где он работал поваром, его звали Грязным Диком, - заметил другой. - Но он велит называть себя Скользким.

- Какая разница? Держу пари, что на кухне он весь в такой грязи и жире, что и глаз на нем будет скользить.

Ночь вроде стала еще темнее, и дождь, не унимаясь, поливал их, грозясь утопить, а они, пиная собак, старались залезть под покров из дерюжных одеял.

Старый тарантас оглушал их. Он, казалось, обезумел: пыхтел, кашлял, плевался, стрелял из выхлопной трубы - того гляди, перевернется. Не думаю, заметил Маколи, что грузовик умеет плавать. Грузовик скользил, его швыряло во все стороны, и грязь из-под колес летела прямо в кузов.

Порой им казалось, что их кружит в пространстве, и кружение это было мучительным, А порой грузовик действительно поворачивало так, что еще немного и он мог бы поехать в обратную сторону. Но главное испытание ждало их впереди. Они поняли, что проехали лучшую часть дороги, когда увидели, что им предстоит преодолеть.

Грузовик забуксовал, его стало заносить, он тормозил, потом снова полз вперед. Но недолго. Он трясся на облепленных комьями грязи колесах. Стряхивал грязь с носа. Старался изо всех сил, но покрышки его сдали, и он ознаменовал свое поражение жалобным воем и дрожью. И когда все уже решили, что с ним кончено, он обманул их, зашипев из последних сил, прыгнул вперед и, еще раз задрожав, замер.

Скользкий Дик вылез из кабины. Один из пассажиров крикнул:

- Чего встали, Дик? Попить чаю с булочками?

Скользкий Дик обошел грузовик. Башмаки его чавкали и хлюпали, а дождь стучал по шляпе.

- Мотор сломался, и к тому же мы застряли в болоте.

- Ну и не возись, Дик. Посидим здесь до утра.

- Иди ты к черту со своим утром, - ответил Скользкий Дик. - Мы так увязнем, что засядем на целую неделю. А я намерен добраться до дому, пока дороги не развезло окончательно.

В кузове дружно засмеялись.

- Смотри, какой.

- Вылезайте, вы, ленивые коровы, - сказал Скользкий Дик.

- Пока жив, есть надежда, говорит моя мать.

- Если твоя мать похожа на тебя, - донесся ответ, - то она уж скажет.

Шутки шутками, а все они действительно были рады вылезти из кузова, да и собаки остались довольны, потому что у них оказалось больше места под чехлами. Маколи велел Пострелу сидеть в углу, где она и сидела, а сам спрыгнул на землю вместе с остальными. Они закатали штаны до колен, приготовившись помогать, а Скользкий Дик принялся чинить мотор. Поломка, по его словам, была небольшой, и он что-то бурчал про запальные свечи и распределитель. Они понимали, что он это делает для того, чтобы их подбодрить.

Наконец мотор завелся, и они стали тащить этот, как прозвал грузовик Маколи, ад на колесах из грязи. Грузовик рычал на первой передаче, тщетно меся грязь, дергаясь, истерически вращая колесами. Мужчины шутили и поддразнивали Скользкого Дика. Он осторожничает, утверждали они, потому что боится, что грузовик потеряет по дороге мотор. А то, что они потеряли брызговики, которые предохраняли от грязи, так бог с ними. От них все равно мало толку. Все равно, что сейчас от английской булавки.

- Давай, - отчаянно завопил Скользкий Дик. - Попробуем еще раз.

- Есть. Запускай.

И они изо всех сил навалились на этот ад на колесах. С пронзительным ревом, собрав все свои силы, грузовик рванулся и вылез из грязи.

- Молодец, Дик.

- Толкайте, толкайте, ради бога, - промычал Скользкий Дик. - Не то мотор снова заглохнет.

Грузовик медленно продвигался мили две, а люди, стоя по колено в грязи, толкали его сзади. Один из них поскользнулся и упал навзничь в липкое месиво. И хоть они шли медленно, все же ему пришлось их Догонять - он скользил, как пьяный на танцах, и падал еще несколько раз. Когда, наконец, он ухватился за борт грузовика, он рассмеялся. Это его бы нужно было прозвать Скользким Диком после всего случившегося, рассудил он.

- Все, - заорал Скользкий Дик, высовываясь из окна. - Влезайте. По-моему, можем ехать.

Они влезли в кузов - все в грязи, облепившей их с головы до ног, - и, пока их старый расшатанный драндулет, издавая устрашающие всю окрестность звуки, тащился по дороге в моросящей мгле, в кузове шла борьба между людьми и собаками за жизненное пространство.

Теперь собаки были настроены менее дружелюбно, чем в первую половину пути, потому что, пока люди толкали грузовик сзади, у них было больше места под чехлами. Теперь же люди, вернувшись, вели себя более шумно и занимали больше места, ибо на них налипла грязь и все они ужасно мешали друг другу, скользя, скатываясь, натыкаясь друг на друга и крутясь - в запутанном клубке собаки и люди. И едва только люди старались спрятаться от дождя и холода или защитить себя, они обязательно натыкались на собаку, а в особенности на ее зад, который почему-то вечно оказывался возле лица. Хвосты задевали их, шлепали, били по лицам.

- Фу, - не выдержал один из пассажиров, - убирайся ты, проклятая шавка.

- Черт побери, лучше уж нюхать в кухне газ от плиты, чем эта мука!

- Надеюсь, в следующий раз у меня будет насморк. Или, по крайней мере, с нами не будет этих мохнатых собак.

- Слава богу, они хоть привязаны накоротко. А то, если бы они могли вертеть головой так же свободно, как задом, нам бы не пришлось с ними состязаться.

- Теперь, во всяком случае, вы не сможете сказать, что не целовали собачий зад, - рассудил Маколи. - Да и я тоже.

И они, весело смеясь над собой, пришли к выводу, что проклятые псы испортили им всю поездку.

Их кидало и мотало весь остаток дороги до Мори. А когда показался Мори, они громко и задорно запели:

Едет грузовик,

В нем сидит Скользкий Дик.

Со сворой собачьей.

С судьбою бродячей.

Едет под дождем,

Все ему нипочем.

Было шесть утра, когда грузовик подъехал к гостинице. И как же выглядели его пассажиры! В пивной уже сидели повар и сторож, и, когда они оправились от первого испуга, Маколи, который знал, как следует действовать, взял инициативу на себя и принялся договариваться со сторожем, расспрашивая у него, где бы им почиститься. Маколи понимал, что у рабочих есть деньги. Они накануне закончили первую стрижку и, взяв аванс, влезли в грузовик Скользкого Дика и отправились в путь. В Буми они успели только получить деньги по чекам да опрокинуть пару рюмок.

Маколи поведал это все сторожу и сунул ему десятишиллинговую бумажку. Увидев это, рабочие полезли к себе в карманы и тоже достали деньги. Они были щедры, собрали порядочно и велели сторожу оставить сдачу себе. Болезненного вида человечек с глазами спаниеля и тощей шеей, он начал даже заикаться от радости, довольный, что заработал столько денег, когда день еще не начался.

Он повел их в баню. Они взяли с собой весь свой багаж. Маколи пришлось разбудить Пострела. Она одурела от усталости. Лицо ее было грязным и необычно бледным. Она ковыляла рядом с ним, склонив набок голову, прикрыв глаза.

В бане, раздевшись догола, с помощью теплой воды, тупого столового ножа и жесткой щетки они соскребли с себя комья прилипшего чернозема. Один из них, по прозвищу Темнокожий, был очень волосатым. Осторожно отдирая прилипшие складки штанов, он кривился от боли. Штаны, падая, содрали с его ног грязь вместе с волосами, заставив его скрежетать зубами и гримасничать от боли.

Пострел, широко открыв глаза и бессознательно повторяя за ним его гримасы, смотрела на него с жалостью.

Маколи раздел ее, обтер грязь и велел сидеть тихо, пока он приведет себя в порядок. У нее был усталый, изможденный вид, и это его слегка беспокоило, а беспокойство делало раздражительным. Он велел ей не глазеть по сторонам и поторапливаться. Но она, не проявляя никакого любопытства, принялась намыливаться. Все делали то же самое.

Помывшись, мужчины начали очищать от грязи свои пожитки. Грязную одежду каждый складывал в отдельный узел, заворачивал в бумагу и убирал в мешок. Маколи ждала новая беда. Его свэг промок. Когда он развязал его, чтобы вытащить новую смену одежды для себя и Пострела - для себя джинсы, рубашку цвета хаки, чистые носки и свой лучший пиджак, для нее чистые носки, сандалии, синий комбинезончик, серую полотняную кофточку и свитер - все оказалось сырым, потому что дождь промочил мешок насквозь. Но делать было нечего.

Прошел еще час, прежде чем они управились со всеми делами. Они натащили в баню столько грязи и земли, что, увидев это, сторож засомневался, правильно ли он поступил, но притворился, будто ничуть не огорчен, и даже предложил, что сам все уберет.

Выйдя на улицу, мужчины хлопали друг друга по плечу и, глубоко вдыхая, жадно втягивали в себя свежий воздух. Прекрасно было ощущать себя такими чистыми и обновленными, сознавать, что вчерашняя пытка никому ущерба не принесла, хотя Темнокожий и утверждал, что от него по-прежнему пахнет псиной.

Скользкий Дик все еще крутился возле машины и, хотя он привык ходить грязным, тем не менее почувствовал себя не очень ловко, когда увидел своих пассажиров отмытыми добела и в чистой одежде. На его шляпу налипло столько грязи, что она была похожа на пчелиный улей. Он снял ее и, как он это всегда делал, обошел с нею в руках всю группу, предлагая им быть любезными и расплатиться с ним, поскольку он горит нетерпением продолжать свой путь. А за то, что они помогли ему в середине пути, он скинул с каждого шиллинг. Дойдя до Маколи, он вынул деньги из шляпы, надел ее на голову и сказал:

- Ты пассажиром не был. Ты меня не нанимал. Я тебя только подвез. Понятно?

- Понятно, - ответил Маколи, понимая, что Скользкий Дик уступает ему, как один боец другому. - Во всяком случае, возьми себе хоть на выпивку.

Он бросил монету, и Скользкий Дик схватил ее на лету, как птица муху.

Они смотрели, как он влез в свою облепленную грязью повозку. Он высунулся из окна, когда этот ад на колесах затрясся и несчастные собаки задрожали и залаяли. Лицо его между шляпой и поднятым воротником было гипсовой маской; живыми оставались только глаза. Растянув губы в жесткой усмешке и обнажив прокуренные зубы, он сказал:

- У вас, ребята, такой вид, будто вам жутко повезло. Мне же везло и нынче ночью. - И рванулся с места, загрохотав.

Мужчины были намерены перехватить стаканчик-другой до завтрака и отправились в пивную. Маколи пить не собирался. Но и им мешать не хотел. Однако позавтракать в пивной неплохо, решил он. В животе у него уже бурчало от голода.

Он заказал для себя мясо с яйцами и то же самое, только поменьше порцию, для Пострела. Но девочка лишь ковыряла еду вилкой.

- Ешь, - сказал он.

- Не хочу.

- Все равно надо что-нибудь съесть.

Он с удовольствием закончил свою порцию и отодвинул тарелку, чувствуя, что мог бы съесть еще столько же. Повернулся к Пострелу. Ее еда уже остыла и покрылась пленкой жира. Он огляделся. Рабочие из Буми сидели в дальнем углу. За три стола от них артистически управлялась с вилкой худая, похожая на старую деву, женщина. Больше в прохладном зале никого не было.

Маколи взял вилку Пострела, подцепил кусок мяса и поднес ей ко рту. Она затрясла головой. Он передвинул вилку к вышитому стежками рту Губи.

- Смотри, он съест.

Но Губи покачал головой и высокомерно отвернулся.

- Губи тоже болен, - сказала Пострел.

- Болен? Ты не больна. Ради бога, не выдумывай, что ты больна.

Он посмотрел на ее осунувшееся личико, на чуть прихваченные жаром щеки, на погасшие, полные слез глаза с припухшими веками. Похоже, она простудилась. А может, ей просто нужно прежде всего как следует выспаться. Тогда она снова оживет. Он чувствовал, что и сам пал духом.

Выйдя на улицу, он остановился, размышляя, что делать. Куда пойти? Что придумать дальше?

Дождь прошел, но было пасмурно. В город возвращалась жизнь. В разрисованной повозке проехал румяный пекарь. Двое чернокожих, держа руки в карманах, вразвалку прогуливались по тротуару. Их сопровождала собака, которая была до того худа, что позвоночник и ребра ее были похожи на крышу ангара. Из-за угла, с подносом мяса на плече, появился мясник с багровым лицом и в полосатом переднике. Он вошел в пивную.

Маколи потер покрытый щетиной подбородок, опустил взгляд и, увидев, что Пострел молча пристроилась на обочине тротуара и сидит, сгорбившись, положив подбородок на руки, снова принялся размышлять. В этом городе у него были приятели, и он стал ворочать в памяти их имена, как плуг ворочает пашню: на дороге возле Теллераги жил Арч Морли, на другом конце города - старая миссис Краус, которая раньше заправляла чайной в Пиллиге; Чак Пирси, разорившийся трактирщик из Заходи-при-случае, жил на восточной окраине, мисс Таузи, что играла в церкви на органе и чей брат был священник, владела домом возле резервации аборигенов, а красавчик Келли - лучшего приятеля не сыскать - жил в той же стороне.

Из всех он выбрал Келли, но у него не было уверенности, что Келли на месте. Прошло два года с тех пор, как Маколи в последний раз видел его, и ему хорошо запомнился этот день. Келли носился тогда с грандиозной идеей насчет того, чтобы отправиться в виноградарские районы, расположенные вокруг Милдьюры и Лебединого Холма, и застолбить там заявку на участок земли. Он говорил, что начал бы с палатки, а потом сложил бы дом, быть может, со стенами из мешковины и с печкой из листового железа, но все-таки дом. А через некоторое время потом и кровью да с божьей помощью выстроил бы дом с коврами на полу, сортиром внутри и с большим окном из кварцевого стекла, чтобы можно было любоваться расстилающимися перед домом виноградниками и зеленеть от зависти или лихо заламывать шляпу в зависимости от того, кто ты такой сам и каких добился успехов по сравнению с соседом. Таков был Келли, он все твердил тогда об этом. У него были скоплены для начала деньги, и он уже начал приводить дела в порядок. Наверное, он давно ушел в те края.

Поэтому Маколи решил пойти к мисс Таузи, которая была следующей на очереди, если исходить из свойств ее характера и месторасположения ее дома.

- Пойдем, - позвал он Пострела. - Пройдемся немного.

Девочка покорно встала. В ее тусклых глазах появилась искра оживления.

- Куда?

- Недалеко. Если пойдешь быстро, то прогонишь простуду.

- Ладно, - согласилась она.

- Как ты себя чувствуешь?

- Не очень хорошо.

- Иди как можно быстрей.

- Ладно.

Маколи пошел парком, обходя лужи на дорожках, потом обогнул здание почты. В воздухе по-прежнему висела серая мгла. Им встретились дети, идущие в школу. Еще долго после того, как они прошли, слышались их голоса. Запела циркулярная пила. Звук ее стоял в неподвижном воздухе.

Он думал про мисс Таузи. Смешно, но он не знал ее имени. И никогда не слышал, чтобы кто-нибудь называл ее по имени. Мисс Таузи, и все. Даже Барни звал ее просто «сестренка». Может, ее звали Эйлин или Адела, может, Тереза или Моника - ей шло любое из этих имен. А может, она сняла его с себя, как снимают бусы, и спрятала в нафталин вместе со своим приданым и разными тряпками, которые собирала на свадьбу и на потом. Когда тот парень ее бросил, она вовсе не затаила обиду и даже не похудела, как его звали, этого малого с выпученными глазами, манерами приходского священника, намазанными вазелином волосами и украшенной топазом цепочкой для часов? Вроде Уолтер или как-то еще. Он спутался с какой-то богачкой из Штатов, и для мисс Таузи все было кончено. Нет, она не потеряла голову от горя. Она приняла этот удар, как волю господню, и втайне лелеяла свою грусть, смакуя ее в дождливые дни возле камина, как смакуют по понедельникам холодную баранину, оставшуюся от воскресного обеда.

Он ясно представлял ее себе: неглупая, с лошадиным лицом и добрыми карими газами. Она говорила приятной скороговоркой и чуть склоняла голову набок, охая от участия. Во всей ее фигуре проглядывала благожелательность. Она ходила мелкими, быстрыми шагами, держа на животе сумку, и носила шляпы, которые были похожи на подрезанные корзины.

В двадцать лет Барни Таузи стриг овец. В двадцать один год он пошел в семинарию и носился по округе с Библией в руках. Потом принял духовный сан и почувствовал призвание поехать в Китай, где жил сейчас и давал жару китайцам, если только они не давали жару ему.

Маколи остановился на обочине. Ярдах в пятидесяти на прогалине среди деревьев стоял старый дом Келли. Он ничуть не изменился. Тот же самый старый сруб с остроконечной кровлей и верандой с низко нахлобученной крышей; тот же оцинкованный бак для воды под единственным во дворе апельсиновым деревом; по-прежнему колья изгороди покосились, а проволока между ними была кое-где разорвана и перепутана.

К одному из кольев был прислонен велосипед, который выглядел знакомым. Маколи, задумчиво прищурившись, поглядел на коричневую крышу дома мисс Таузи, что стоял метрах в двухстах подальше. Казалось, он кидает монету, принимая решение. Монета легла орлом. Не торопясь, он двинулся через прогалину к велосипеду, свернул на дорожку, окаймленную крышами от банок из-под джема и чахлым клевером, и постучал в темно-серую дверь.

Отворивший ее человек заполнил весь проем. Их взгляды скрестились, они застыли, узнавая друг друга. Потом выражение лиц изменилось. У Келли отвалилась нижняя челюсть. Маколи сморщился и расплылся в улыбке.

- Господи боже, сохрани меня и помилуй! Смотри, кто здесь!

- Красавчик!

- Старый негодяй! Откуда ты…

- Господи, я и не ждал…

Они были похожи на разыгравшихся собак: тискали друг другу руки, хлопали по спине, обнимались, смеялись, толкались, похлопывали по щеке, тыкали друг друга в грудь и живот, ходили вокруг, как в драке, делали ложные выпады, а потом, обнявшись, вместе вошли в дом.

Келли отступил, весело улыбаясь.

- Господи, Мак, как я рад снова видеть тебя!

- И я тоже, парень.

- А кто же эта маленькая фея? - спросил Келли, присаживаясь на корточки перед Пострелом и обхватывая ее талию своими ручищами. - Откуда ты явилась, лапочка?

- Я не лапочка, - серьезно ответила девочка. - Я Пострел.

Она попыталась высвободиться. Келли расхохотался от удовольствия.

- Пострел так Пострел. - И он звучно чмокнул ее в щеку. - Помилуй меня бог, Мак, я никак не могу прийти в себя. Подумать только, вдруг ты. - Он не скрывал радости. - Сейчас поставлю чайник. Вы уже завтракали?

Завтракали, ответил Маколи, но чтобы отпраздновать встречу, он не откажется от кружки чая. Келли заметил, что у него есть кое-что и получше, и вытащил бутылку джина. Но Маколи с улыбкой покачал головой. Слишком рано. Лучше просто чаю.

- Снимай шляпу и клади ноги повыше. Располагайся, как дома. Все мое - твое. Ты это знаешь.

Келли что-то весело напевал про себя, наполняя водой чайник и раздувая остывшие в плите угли.

Маколи, глядя на него, трудно было поверить, что человек вообще способен стариться. Он помнил Красавчика Келли пятнадцать лет назад. И каким он был годы спустя. Он помнил его таким, каким он был, когда они виделись в последний раз. И ничего не менялось: он оставался все тем же Красавчиком Келли, достойным своего прозвища. А прозвище ему дали, взглянув на него не раз и не два. Его рассмотрели со всех сторон. Это был человек ростом в сто восемьдесят пять сантиметров, превосходного сложения, с широченными могучими плечами и тонкой талией. Он привлекал внимание и в одежде, а когда был раздет, от него глаз невозможно было оторвать. Черные как смола волосы отливали синевой, словно перья дикой утки. Его черты были безукоризненно правильны, а цвету лица позавидовала бы любая женщина. Мягкая, как лайковая перчатка, кожа была матово-смуглой, с легким румянцем на щеках. Рот с полными губами был словно выточен, а большие карие глаза сияли, отливая теплым блеском. Ресницы были длинными и густыми, как у куклы. И при такой внешности он обладал еще силой и отвагой. Он был воплощением мужества, и, где бы он ни появлялся, он вызывал восторг, восхищение и зависть.

Два года назад, как помнил Маколи, он был точно таким же, хотя годы шли, но действие их было неприметным, как рост дерева.

- Что ты делал все это время, Мак? Что нового?

- Бродил взад и вперед. А как ты? Я думал, у тебя тут уже целый винокуренный завод.

- Не завод, а виноградник. Нет. Отказался я от этой мысли. Работаю у Уорнера, знаешь, где скупают шкуры. - Он поставил чайник на столик. - И именно в такой день я должен идти на работу, черт возьми…

- Да не беспокойся ты, - махнул рукой Маколи.

- Подожди меня здесь, делай, что угодно. Хозяйничай, а вечером как следует посидим по-старому.

- Хорошо, - согласился Маколи, - мне как раз нужно просушить кое-что, девочке следует выспаться, да и мне самому отдых не помешает. - Он вдруг замолчал, потому что до него дошел смысл слов Келли, и поднял глаза. - А где Руби? Вышла куда-нибудь?

- Руби умерла, Мак.

- Что?

- Умерла.

- Господи! Когда?

- Год назад.

- Боже ты мой!

Маколи никак не мог в это поверить. Такая энергичная, так любила посмеяться. Потрясенный, он молча смотрел, как Келли, не поднимая головы, поднес кружку к губам и отхлебнул чай. Потом поставил кружку на стол, достал коробку с табаком и принялся скручивать самокрутку.

- Чудно, правда? - тихо спросил он, подняв взгляд.

Маколи кивнул.

- Как это случилось?

- Помнишь, как хорошо она выглядела, когда ты был здесь в последний раз? - затянулся самокруткой Келли. - Три недели спустя она потеряла сознание. Во время стирки. Мы не придали этому значения, не обратили внимания. Она еще пошутила. Сказала, что наконец-то забеременела. А вскоре это опять случилось, и тут уж я повел ее к врачу. Он велел ей на месяц лечь в постель. Но лучше ей не стало. Она опять пошла к нему и вернулась домой, смеясь и говоря, что если делать все, что он велит, то ей придется записаться в инвалиды. Ты же знал Руби. Она, как никто на свете, была полна энергии, поэтому и старалась не говорить про свою болезнь. Время от времени ей становилось плохо, и порой она была не в силах скрыть это. Но мне, наверное, никогда не узнать, как ей в действительности было худо. - Он опять затянулся цигаркой и задумчивым взглядом обежал комнату. - И вот однажды вечером, только я сел пить чай, как она вдруг упала. Просто сползла со стула, не издав ни звука. И когда я поднял ее, она была уже мертвой.

Глаза его заблестели. Он плотно сжал губы. Лицо исказилось, но он совладал с собой и поднял голову. Маколи ничего не сказал. Он решил, что лучше промолчать. Келли не нужно было объяснять, как он ему сочувствует.

- Смотри-ка, - усмехнулся Келли, поглядывая на Пострела, которая свернулась клубочком на его неубранной постели, прижав к себе свою игрушку.

Маколи медленно встал.

- Уже спит. Как тебе это нравится? - И прикрыл ее одеялом.

- Хороший ребенок, Мак.

- Она немного простудилась. Сон ей на пользу.

- Конечно. Руби все бы отдала за такую девочку. Знаешь, она не могла иметь детей.

Маколи ничего не ответил. Он снова сел и поднес кружку ко рту. Келли скрутил еще одну самокрутку. Внезапно он расхохотался.

- Вот уж не угадаешь, кого я встретил на днях.

- Кого?

- Счастливчика.

- Ну да?

- Счастливчика Ригана? - Келли в порыве восторга стукнул по столу кулаком. - Все того же Счастливчика. Набравшегося до бровей и веселого. Как жаль, что ты не появился пораньше, Мак.

- Подумать только, до чего тесен мир, - сказал Маколи, - а когда бродишь по дорогам, становится еще теснее. Я не встречал Счастливчика лет восемь. Где он был, рассказывал?

- В горах, в проклятом Харц-Рейндже, с итальянцами искал слюду. - Келли засмеялся. - Он теперь стал цвета пережаренного мяса и чешет на их языке, как на родном.

- Поедет туда снова?

- Нет, он вернулся в Нью-Саут и говорит, навсегда. - Келли отодвинул кружку и положил локти на стол. - У него есть сарай в Покатару. Ты не туда идешь?

- Могу и туда.

- Там и участок для тебя найдется. Это - усадьба старика Уигли. Знаешь?

- Знаю.

- Послушай. - Келли опять вдохновился. - Говорят, там собирается добрая половина нашей старой компании. Мик и Тед Беннеты, помнишь их?

- Мика и Теда? Конечно, - улыбнулся Маколи.

- А Страуса Маккензи?

- Разумеется.

- Они все будут там. А Грин-Узелок?

- Грин тоже?

- Все, черт бы их побрал, - восхищенно усмехнулся Келли. - Господи, Мак, прямо все, как раньше. Почему бы и тебе не присоединиться к ним?

Маколи задумчиво улыбнулся, чувствуя искреннее желание Келли сделать ему добро.

- Не смогу, наверное, Красавчик. - Он перевел взгляд на спящего ребенка, и Келли тоже посмотрел на девочку.

- Не хочу совать нос в чужие дела, Мак, но, если нетрудно, объясни, в чем дело.

Маколи рассказал ему, что уже шесть месяцев Пострел ходит с ним. Он не вдавался в подробности, говорил быстро. А когда кончил, заметил, что Келли смотрит на него с удивлением.

- Господи, да неужто ты из таких, кто сам усложняет себе жизнь?

- Так уж случилось.

- Почему ты не поместил ее в какой-нибудь приют или куда-нибудь еще?

- Теперь, наверное, придется.

- А зачем, вообще-то, ты ее взял, Мак?

Маколи потянулся за чайником и наполнил кружку. Потом поднес чайник к кружке Келли, потому что у того чай уже остыл. Но Келли покачал головой, полез в шкаф, сооруженный из двух ящиков из-под керосиновых бидонов, что стоял у него за спиной, и достал оттуда початую бутылку джина и стакан.

- Может, сейчас выпьешь?

- Нет.

Келли налил себе полстакана. Выпил одним глотком и снова наполнил стакан наполовину.

- Если не хочешь, можешь не рассказывать, Мак.

- Расскажу, - ответил Маколи, глядя ему в глаза. - Правда, рассказывать-то особенно нечего. Однажды вечером я пришел домой и застал ее в постели с другим. Я взял девочку и ушел. И больше не возвращался.

- Это плохо, Мак.

- Пойми меня правильно, приятель. Я взял девочку не из каких-нибудь там добрых побуждений. Я забрал ее из злости, хотел причинить боль. Но я ошибся.

- Ошибся?

- Я сделал хуже только себе.

- Каким образом?

- Потому что ей не нужен был ребенок. Я только удружил ей. Развязал руки. Словно подарок преподнес. Забрал с ее рук и взвалил себе на плечи. Теперь остается только смеяться.

- Она не давала о себе знать?

- Ни разу.

- Подожди, Мак. - Келли искал слова, чтобы не обидеть Маколи. - Ты говоришь, прошло шесть месяцев. Но ведь ты, наверное, и раньше понял то, что только что говорил? Я хочу сказать, что это же безумие таскать такого сосунка по дорогам. Плохо и тебе и ей. Если ты намерен оставить ее при себе, не лучше ли осесть где-нибудь?

- Осесть? Мне?

- А что ты собирался делать, когда забирал ее?

- Надеялся, что со временем чего-нибудь придумаю.

- Почему ты не отдал ее в приют или кому-нибудь, кто заботился бы о ней? Почему ты этого не сделал?

- Не знаю. Беда настигает тебя, когда ты совсем к ней не готов. И не все сразу сообразишь. Плывешь по течению, то тебя несет, то толкает, а время идет. Может, я боялся, что она заберет Пострела. А может, я все еще жду письма с покаянием. Не знаю.

- Да, я понимаю твои чувства, - сказал Келли.

И тон, которым он это сказал, заставил Маколи посмотреть на него более внимательно: на пробивающуюся на висках седину, на складку кожи под подбородком, мешки под глазами и пока еще мало приметный красновато-коричневый оттенок кожи. Он снова увидел быстрые, суетливые движения его рук, нервный, чуть рассредоточенный взгляд, и вдруг все то, что он смутно почувствовал, как только вошел в этот дом, вылилось в определенную форму. Он понял, что на этом покрытом морщинами лице лежит отпечаток нездорового образа жизни. Перед ним сидел пьяница. И не просто пьяница, который ходит шатаясь, гримасничает и говорит заплетающимся языком, а добравшись на четвереньках домой, падает в постель, не сняв шляпы. Перед ним сидел законченный закоренелый пьяница, хронический алкоголик, все тело которого, как губка, было пропитано спиртным, который, когда чувствовал, что губка хоть немного просыхает, должен был снова смочить ее. Он знал, что получается, когда в губку попадает больше жидкости, чем она в состоянии впитать. Жидкость уносит человека в заоблачные высоты или швыряет в пропасть, и в том, и в другом случае вызывая у него безумие.

- Сложное у тебя положение, Мак, - рассуждал Келли, искренне обеспокоенный. - Хотел бы помочь, да только не знаю, что, кроме крова, могу предложить. - Он вдруг повернулся. - Почему бы тебе вообще не поселиться здесь у меня? Я был бы только счастлив…

- Нет уж, это моя и только моя забота, - покачал головой Маколи. - Позволь мне самому что-нибудь придумать. Послушай, ты когда должен быть на работе?

Келли посмотрел на свои наручные часы.

- Мне уже пора. - Одним глотком он опорожнил стакан. - Надеюсь, ты не обижаешься? вечером увидимся.

- Я, может, схожу навестить мисс Таузи, - сказал Маколи, стоя в дверях и опираясь о косяк.

- Ее сейчас нет дома, - ответил Келли, усаживаясь на велосипед. - Она у священника. Занята там по хозяйству. Ну, я поехал, и, пожалуйста, не делай ничего такого, чего я бы не стал делать, - добавил он с улыбкой.

- Хочешь, чтобы я сидел сложа руки? - крикнул ему вдогонку Маколи.

Он следил за Келли, пока тот не скрылся из виду, и потом еще добрых пять минут смотрел вслед. Затем повернулся и, войдя в дом, задумчиво оглядел комнату.

Все в ней, показалось ему, было перевернуто вверх ногами, отражая душевное состояние хозяина. Пол был грязный, с засохшими пятнами от чего-то пролитого, в окурках от раздавленных ногой сигарет. Ножки стола стояли в консервных банках, наполненных водой. Крышку стола тоже следовало помыть. Полка над плитой была до потолка забита всякой всячиной, в том числе там были старые шляпы, старые резиновые сапоги и женский зеленый зонтик. А банки, которым полагалось стоять на полке, валялись на холодильнике, что стоял возле окна на сделанном из трехслойной фанеры ящике из-под чая. Осела кирпичная ниша, поэтому покосилась и плита. Верх ее был покрыт толстым слоем серого пепла. Кровать, по-видимому, застилали не чаще одного-двух раз в неделю. Даже будильник, стоявший на полу возле кровати, пьяно припадал на одну ногу и тикал как-то одурело.

Маколи покачал головой. Он прошел через маленькую переднюю к задней двери. Заглянул в комнаты по обе стороны передней. В одной была двуспальная кровать с пыльным покрывалом, дешевый комод и хрупкий на вид кремового цвета туалетный столик. Зеркало тоже было пушистым от пыли. Во второй комнате валялся один хлам.

Он вернулся в комнату, где Келли, по-видимому, проводил все время, и, сняв пиджак, развел огонь в плите, развязал свой свэг и развесил одеяла и вещи сушиться. Потом подмел пол,плеснул на него водой и щеткой погонял по нему мыльную пену. Затем переменил воду в консервных банках, отскреб крышку стола и, выровняв календарь на стене, оторвал все ненужные листки.

Потом он сел и свернул самокрутку. В глазах его горела грусть.

Пострел проснулась и привстала на подушках, разгоряченная, со спутанными от сна волосами. Она немедленно окликнула отца. Где он? Он не ответил, и она крикнула еще раз. В ее голосе звучала нотка страха.

- Я здесь, - ответил он от двери в переднюю.

Она подняла на него робкий взгляд, потом свесила ноги с кровати и, прижимая к себе Губи, принялась раскачиваться и что-то мурлыкать. Она чихнула, закашлялась и снова замурлыкала.

- Лучше пойди вон туда и умойся, - сказал Маколи. - Это тебя освежит.

- Хорошо.

Он слышал, как она чихала, кашляла и плевалась:. Когда она вернулась, она казалась более оживленной и начала было болтать. Но быстро угомонилась и, пока Маколи брился, сидела тихо, баюкая Губи.

- Дай мне платок, папа.

- Зачем?

- У меня течет из носа.

Он оторвал лоскут от старой рубашки, которую хранил, чтобы использовать на носовые платки, и велел не терять его, потому что от рубашки уже почти ничего не осталось. Она вечно теряла носовые платки. В ящике он нашел хлеб, в холодильнике - мясо. Девочке вдруг показалось, что ей хочется есть, и она попросила сэндвич, но склевала лишь половину. Маколи сказал, что идет в город; она может лечь снова в постель и дожидаться его дома, потому что ей лучше не выходить. Но она пожелала идти с ним.

Маколи надеялся встретить кого-нибудь из знакомых, порасспросить о работе, чтобы узнать, на что можно надеяться. Оставаться в доме у Келли ему не хотелось. Он всерьез задумался над возможностью отыскать работу в Юкле. Там его привлекало многое. Как было бы хорошо встретить старых приятелей: Счастливчика, Страуса, Грина, Беннетов, послушать их рассказы, шутки. Вот удовольствие-то, черт побери. Кроме того, туда не очень трудно добраться с ребенком. Строго говоря, пара пустяков. Никаких препятствий. И не придется иметь дело с подонками. Главное - нужны деньги. Его сбережения быстро тают, надо найти работу и побыстрей, либо в Юкле, либо в другом месте. Если там не выгорит, он подыщет другую на какой-нибудь ферме. Однако прежде всего следовало раз и навсегда решить стоящую перед ним проблему: тащить с собой свою двуногую обузу или отдать ее кому-нибудь на попечение. Решение было уже принято. Пора с этим покончить. Куда бы он ни двинулся, он знал, ее уже рядом не будет.

Он вошел в контору Граскоса, где симпатичный толстяк в коричневом костюме, с лицом, похожим на кусок мыла, подошел и, улыбаясь, протянул ему через конторку руку.

- Как поживаешь, Маколи?

Рука его потонула в руке Маколи. Маколи сжал ее, и ему почудилось, будто он сжимает мокрую студенистую рыбу.

- Неплохо, Стэн. Что нового?

- Сейчас, к сожалению, ничего. Сколько ты здесь пробудешь?

- Не знаю. Недолго.

- Мог бы подыскать тебе работу через несколько дней, если ты еще будешь здесь.

- А в Юкле?

- В Юкле? - Маленький рот закрылся, губы поджались. - Там Уигли.

- Правильно, - подтвердил Маколи.

- Мы с ним дел не имеем.

- С каких пор? Я думал, что эта ферма в ведении Грейзиеровской компании.

- Она уже года два не числится в наших списках. Во всяком случае, с прошлого года.

- А у кого она?

- Ни у кого. Этот суетливый старый козел Уигли, он ведь с причудами, знаешь? Решил обойтись без посредников. И сам нанимает всех людей. Поэтому, если хочешь получить там работу, ты должен встретиться с ним.

- Далеко шагать, чтобы только встретиться. Когда они приступают?

- Где-нибудь на следующей неделе, наверное. Думаю, что он уже всех нанял, но почему бы тебе не позвонить ему и не спросить?

- Может, я так и сделаю. - Он было повернулся, чтобы идти. - Если я пробуду здесь еще несколько дней, я зайду к тебе. - И когда толстяк уже собирался отойти от конторки, он приподнял руку, останавливая его. Он решил, что может порасспросить его о своем приятеле. - А Красавчик Келли еще здесь?

И увидел, как насторожился толстяк. Оглядевшись по сторонам, он наклонил туловище к конторке и сказал грустно и доверительно:

- Ты бы не узнал его, Мак. Говорят, он совсем рехнулся. - Он помолчал. - Устроился на работу к Уорнеру. Хорошо работает, не прогуливает, но работает только ради того, чтобы были деньги на выпивку. У него, должно быть, здоровье как у быка.

- Значит, работает только для выпивки?

- Послушай меня, Мак, не ходи с ним в пивную, не пей с ним. Он теряет рассудок. Я ведь знаю, что вы большие приятели.

Маколи кивнул. Он все понял.

Внезапно толстяк выпрямился, и его лицо растянулось в хитрую улыбку.

- А ты от кого прячешься? От финансового инспектора?

Маколи рывком поднял голову.

- Что ты хочешь сказать?

- Почему ты не берешь почту последнее время?

- Почту? - Маколи был поражен. - Какую почту?

- Ты не читаешь «Уоркер»?

С лица Маколи не сходило удивленное выражение. Толстяк медленно повернулся и подошел к столу. Он перебрал пачки бумаг и вытянул ящики стола. Потом наклонился и, придерживая рукой живот, другой рукой поднял откуда-то с полу газету. Идя обратно к конторке, он перелистнул ее в поисках нужной страницы. Нашел и положил газету на конторку перед Маколи, указав пальцем на небольшое объяснение, набранное мелким шрифтом.

Маколи прочитал:«В редакции имеются письма, адресованные следующим лицам». Он шепотом прочел фамилии, пока не наткнулся на «Дж. Маколи». И продолжал смотреть на восемь букв.

- Это ведь ты? - спросил толстяк. - Письмо лежит там, насколько мне известно, месяца три. Нужно его забрать. Кто знает, может, у тебя умер богатый дядя и оставил тебе кучу денег.

- Можно взять газету? - спросил Маколи.

- Возьми, - ответил толстяк. - Хорошо, что я вспомнил про это.

На улице Маколи остановился и перечитал объявление. От кого это письмо? Связь с ним можно было поддержать через две организации: редакцию «Уоркера», которая хранила и переправляла корреспонденцию, и Грейзиеровскую компанию, занимающуюся наймом рабочей силы. «Уоркер», официальный орган австралийского профсоюза рабочих, помещал на своих страницах объявления, которые пользовались большой популярностью в сельских районах, на фермах и овцеводческих станциях. Из конторы компании письма переправлялись адресату, только когда было известно, где он находится, обычно на одну из обслуживаемых компанией ферм. Весьма возможно, что тот, кто написал это письмо, знаком с кочевым образом жизни Маколи и догадывается, что он занимается не только стрижкой овец. С другой стороны, это мог быть и просто выстрел наугад. В списках лиц, которым рассылаются рекламные проспекты, самым неведомым путем, как это обычно бывает, могла появиться и его фамилия. Он то и дело получал то какое-то подробное перечисление достоинств чесалок и буров, то брошюры о вращающихся мотыгах, то памфлеты профсоюза художников. Один раз ему достался толстый пакет поучений, как варить на дому сладости и этим зарабатывать. Корреспонденция поступала, гоняясь за ним по всей стране. В конце концов он написал фирме письмо, советуя им, что делать с бумагой, и желая счастливо оставаться со своими леденцами.

Он сложил газету и сунул в задний карман брюк. Он был охвачен нетерпеливым любопытством и даже немного взволнован. Во всяком случае, вреда не будет, если написать в редакцию и спросить про письмо.

Но нужен адрес, куда можно было бы переслать письмо, и эта необходимость помогла ему решить, что делать дальше, Он пойдет на запад. Если он пойдет на запад, то сумеет побывать в Юкле и попробует получить там работу. Не получится, он ничего не теряет, поскольку Юкла все равно у него на пути. Он знал все ходы и выходы лучше толстяка в конторе. Позвонить можно, да только лучше побывать там самому. Голоса, разговаривающего с другим голосом по проводу, который отчаянно трещит, недостаточно. Голос часто производит неверное впечатление о человеке, а впечатления достаточно, чтобы одержать победу или проиграть. Нужно предстать воочию, дать возможность осмотреть тебя с головы до ног, оценить.

Но как добраться до Покатару? Он глянул на затянутое облаками небо. Хорошего оно не предвещало. А дорогу уже развезло, даже если больше не будет дождя. Чтобы дойти туда, требуется дня три-четыре в хорошую погоду. Черной грязью же он сыт на целый год. Надеяться, что подвезут? Вряд ли кто-нибудь проедет по такой дороге, в особенности на большой машине, на грузовике или фургоне. Эти-то всегда соглашаются подвезти. Легковая машина могла бы пробраться, но вряд ли такая подвернется. И даже если подвернется, наверняка не возьмет. Остается поезд, сначала на юг в Наррабрай, потом на запад в Баррен, там сделать пересадку и дальше на север в Покатару - целый треугольник, жутко кружной путь.

Пострел лезла к нему в карман.

- Чего тебе?

- Носовой платок.

- А где тот, что я тебе дал?

Она протянула ему мокрую насквозь тряпку. Он велел ей положить ее себе в карман и дал свой лоскут. Потом взял ее за руку и повел через улицу в аптеку. Маколи попросил пузырек эвкалиптового масла. У аптекаря, худощавого человека с кроткими голубыми глазами и золотистыми волосами, легким пухом поднимавшимися по обе стороны пробора так, что макушка головы казалась совершенно плоской, был симпатичный ласковый голос и женственные манеры. Только он изящным жестом уложил бутылочку на розовую бумагу, чтобы завернуть, как Пострел вдруг расчихалась, и он замер. С участием посмотрев на нее, он перевел взгляд на Маколи.

- Это для девочки? - спросил он.

- Да.

- Бедняжка. Она плохо выглядит. Такая хрупкая, такая худенькая.

- Видели бы вы ее перед тем, как я забрал ее с собой в дорогу, - вдруг принялся оправдываться Маколи, сам не зная почему. - Она тогда очень сильно кашляла. А теперь прошло. - И удивился, зачем он все это сказал.

- Она, наверное, плохо питается, бедняжечка. Вы даете ей молоко?

Маколи удивленно посмотрел на отваживающегося на подобные расспросы человека.

- Да, есть у нас одна скотинка, - ответил он, и в его ответе была доля истины.

- О, превосходно. Молоко так питательно. И так нужно детям. И рыбий жир - тоже хорошая вещь. Помогает расти. А кальций и солод нужны, чтобы были здоровые зубы и крепкие кости. Ребенок должен получить в жизни хороший старт. У нас есть превосходные патентованные…

- Не нужно, - перебил его Маколи. - Заверните это.

Аптекарь начал заворачивать, но замешкался и, чуть склонив голову набок, посмотрел на Маколи.

- Я предложил бы вам кое-что гораздо лучшее, чем это. По правде говоря, сэр, эвкалипт был бы в моем рекомендательном списке на последнем месте. У него практически нет никакой лечебной силы. Его репутация сохранилась с прежних дней, когда еще ездили в телегах…

- Послушайте, - начал Маколи, уже немного разозленный, - я видел, как эта штука помогла человеку так, как не могли помочь ни аптекарь, ни доктор. Они только брали деньги, стреножили его по рукам и ногам. Я не из тех, кто верит в ваши речи. Заверните.

Аптекарь не стал возражать, но вид у него был обиженный. Настроение его улучшилось, только когда Маколи попросил пакетик аспирина. Вручая сдачу, он тактично предупредил:

- У нее очень сильная простуда, имейте в виду. Держите ее в постели и как следует укрывайте. Смотрите, чтобы не просквозило. Нужно давать ей лимонный напиток и вообще побольше пить. Последите за этим. До свиданья. До свиданья, девочка.

- Пока, - ответил Маколи. - Продолжайте пить молоко.

Он купил отбивные, картофель, бобы, лимоны, и они пошли к дому Келли. Он накапал несколько капель эвкалипта на сахар и дал Пострелу, но сначала ему пришлось притвориться, что он дает то же самое и Губи. Потом он постелил на полу, заставил ее принять аспирин и выпить теплый лимонный напиток, и уложил в постель, подоткнув одеяло со всех сторон. Чем быстрее он освободится от этой обузы, тем лучше. Он достал затрепанный блокнот и конверты и, пока пил чай, сочинил письмо в редакцию «Уоркера». Он попросил переслать находящееся у них и адресованное ему письмо в почтовую контору в Колларенебрай. Карандашом он вывел адрес на конверте, заклеил его и спрятал в карман своего пиджака, что висел на стене.

Затем он принялся готовить ужин: бобы, картофель и отбивные. Он разыскал муку и соду - изюма не было - и испек простой черный хлеб. Хлеб получился с одного конца горбатым из-за того, что плита покосилась. Потом застлал стол газетой и накрыл его на двоих. Он ждал Келли домой между половиной шестого и шестью.

В шесть ужин был готов и стоял в духовке. В половине седьмого он подошел к двери и выглянул на улицу. Было темно, моросил дождь. Начинался ветер. Света от велосипедного фонаря на дороге не было видно. Он затворил дверь. В семь положил себе на тарелку еду и начал есть. Он ел медленно и задумчиво, прислушиваясь к звукам, недоумевая, что могло приключиться с его приятелем, и прикидывая, не отправиться ли в город на поиски. Выпил чай, скрутил себе самокрутку. Вымыл тарелки и кастрюлю, сделал новую самокрутку. И сидел, курил. Было восемь часов.

Ветер крепчал, по окнам бил дождь, шелестели деревья. В четверть девятого ему почудился звук, похожий на грохот упавшего велосипеда. Он выжидающе смотрел на дверь, испытывая непривычное волнение. Но прошло минут пять, все было тихо. И тут до него донесся приглушенный мужской голос.

Он подошел к двери и отворил ее. На землю упал треугольник света. Дождь туманной завесой висел в воздухе. Маколи вгляделся в мокрую тьму. Не увидел ничего. Тогда он вышел на крыльцо и услышал голос прежде, чем увидел человека. Голос звал:«Руби». И после паузы снова:«Где ты, Руби?»

Из-за угла появился человек. Это был Красавчик Келли. Он шел домой. Походка его была чем-то между бегом вприпрыжку и расслабленным шагом. Он шел наклонясь и ссутулив плечи настолько, насколько можно было ссутулить такие плечи. Потом он пошарил руками где-то впереди себя и снова принялся выкликать то же имя. Маколи видел, как он, словно призрак, растворился во тьме, потом, как призрак, возник с другой стороны в белой рубашке, с белым, как смерть, лицом и с темной головой, на которой блестели мокрые от дождя волосы.

- Эй! - окликнул его Маколи.

Келли на мгновенье остановился, потом ускорил свой аллюр, идя прямо на Маколи. У него был страшный вид. Глаза его были неподвижны, словно два мраморных шарика. По лицу струилась вода. Рот был полуоткрыт, он тяжело дышал. Он смотрел на Маколи, не узнавая его.

- В чем дело, старик? - тихо спросил Маколи.

- Где Руби? - хрипло выкрикнул Келли.

Маколи взял его за руку, и Келли подчинился с поразительной покорностью. Но возле двери он вырвался, кинулся в дом и, ковыляя по передней и хватая ртом воздух, хрипло выкрикивал «Руби» таким голосом, что у Маколи мурашки бегали по коже.

Келли оступился, попытался схватиться за стену рукой. Голова его качалась, челюсть отвисла. Лицо его было искажено гневом и недоумением. Бутылка оттопыривала карман пиджака. Он уже так накачался, подумал Маколи, что, стоит его наклонить, как из него польется. Наверное, просидел в кабаке невесть сколько часов. Маколи приготовился к борьбе.

Он отступил, пока Келли добирался до стола и вытаскивал из кармана бутылку с джином. Зубами он вырвал пробку и поднес бутылку ко рту. И в этот момент увидел, что Маколи смотрит на него. Он брякнул бутылку на стол и, схватив Маколи за рубашку, подтянул к себе.

- Ты кто? - спросил он. - И откуда взялся?

Маколи левой рукой ласково обнял Келли за плечи.

- Я твой друг.

Келли, болезненно морщась, тряхнул его. Глаза Маколи посуровели.

- Красавчик, это я, Мак.

Подвинувшись ближе и смотря на Келли в упор, он повторил свои слова, но понял, что это бесполезно. Они не произвели никакого впечатления. Разум Келли был закрыт наглухо, и слова Маколи проникнуть в него не могли. По лицу Келли не было заметно, что он узнал Маколи. Глаза его горели, но взгляд был рассеянным, невидящим.

- Где она?

Он схватил Маколи за горло, обливая его потоком бессмысленных ругательств, и попытался прижать к стене. Вырываясь от него, Маколи услышал испуганный крик Пострела. Он вывернулся, отступил на несколько шагов и, соединив руки, обхватил Келли железной хваткой, вынудив его ослабить тиски на горле.

Келли нырнул вперед, пытаясь сделать выпад левой, но Маколи с легкостью увернулся и, когда великан навалился на него всей тяжестью тела, нанес ему сильный удар в подбородок, а потом, подхватив на лету, уложил на пол. В наступившей вдруг тишине тоненький, пронзительно-хриплый плач Пострела показался неестественно громким. Тяжело дыша, будто он пробежал большое расстояние, Маколи оглянулся и увидел, что она сидит, опершись на локоть, в углу.

- Замолчи, - сказал он.

- Гадкий, - раздавалось сквозь рыдания, - хотел убить моего папу.

Она встала и посмотрела на распростертое на полу тело. Ее лицо выражало одновременно и любопытство и удовлетворение. Она подняла глаза на Маколи.

- Он теперь пойдет на кладбище?

- Ложись, - сказал Маколи. - Тебе нельзя вставать. Иди, говорю я тебе, и как следует укройся.

- Сейчас.

Маколи взгромоздил Келли на кровать, снял с него башмаки и пиджак и вытер ему лицо полотенцем. Укрыл одеялом. А потом минут десять ходил по комнате, успокаивался. Ветер растворил дверь, забрался под газеты на столе, перевернул бутылку с джином. Джин выливался со звуком, подобным тому, с каким большая собака лакает воду.

Маколи не спешил поднять бутылку. Сначала он затворил дверь. А потом, потушив свет, скинул башмаки и залез под одеяло.

Он лежал на спине, положив руки под голову. Он не испытывал усталости. Он чувствовал тепло, исходящее от прикорнувшей сбоку девочки. Она снова заснула и спала, сопя носом.

Через некоторое время он услышал, как Келли зашевелился, повернулся и снова затих.

Маколи смотрел в темноту и слышал вой ветра и шум дождя. Он мог думать о будущем и вспоминать прошлое. И прошлое вставало перед ним.

Это было еще в городе, до ухода к рекам, до Лили Харпер, до милой Лили; он вернулся к самым истокам воспоминаний.

Город владел им с самого рождения. Он набрасывался на него во тьме, хватая за ноги. Он шлепал его по заду и говорил: проснись, оглянись вокруг, посмотри, какой тебя ждет подарок. Когда ему исполнилось пять лет, город сказал: бежим со мной. И он убежал, и его не могли найти несколько часов. Он сидел на коленях у полисмена, а город кружился вокруг, как медленная шарманка. Мать, схватив его за горло, швырнула в угол и злобно зашипела. А отец избил его. Он свернулся клубочком на вонючей постели и плакал во тьме от голода и одиночества, а город переливался всеми цветами радуги и подмигивал ему сквозь грязное окно.

Город подталкивал его, город его воспитывал. Он кормил его в дешевых ресторанах. Он гонял его по мрачным лестницам жилых домов и заставлял сердце метаться в грудной клетке, когда он бежал на трамвайную остановку. Он велел ему поступить на работу. Он поставил его у станка на фабрике, в здании из стекла, полном мелкой злобы и интриг. Город нашел ему применение.

Будь стойким, сказал ему город. Так мне будет лучше. Я создаю тебя, а ты создаешь меня. Миллионы работают на меня. Они строят меня, и я обретаю имя. Ты вступаешь в бой, а я получаю от этого прибыль. Преуспей в ремесле, науке, и слава будет за мной. Большие колеса и маленькие колеса - все работают на меня.

- Бум, бум, бум, бум, - загудел Келли.

Но он понял, какой он, этот город, и знал ответ. Он видел, как кончается мир, как он кончается для каждого человека. И увидел, как город в конце концов выпускает его из своих рук. Отшвыривает его, выбрасывает за ненадобностью, когда он перестает быть нужным для его благосостояния, превращается для него в обузу. И он понял, он осознал, что трудится для тирана. Но ответ у него уже был готов.

Нет, сказал он, я не стану трусливо тебе подчиняться. Хватит мне быть твоим рабом. Я не менее стойкий, чем иные прочие, и пойду туда, где мир просторен. Там мир может мне что-то дать. И не нужна монетка, чтобы бросить ее в щель автомата, и не нужен ключ, чтобы открыть замок. Я могу спать на голой земле. Я могу рубить дрова прямо в лесу. Я могу пить из рек и есть из котелка. И я буду свободен. И никто, ни ты, ни другой, не будет стоять надо мной. Запомни и заруби себе на носу: я уложу тебя на лопатки, не дожидаясь, пока ты уложишь меня, хоть ты и великан, черт тебя побери.

- Сюда. Живее. Живее.

Маколи всмотрелся в Келли, но тот лежал неподвижно, во власти кошмарного сна: смех то сочился из него тонкой струйкой, то умолкал. Он что-то невнятно бормотал и шептал.

Допился до чертиков, подумал Маколи.

- Кто поднимет теперь перчатку? Кто поднимет перчатку?

И все-таки вскоре он вернулся в город, и было похоже, что город решил встретить его по-новому: он пытался заворожить его, ублажал на все лады и доставлял одни удовольствия. Он забыл про осторожность и заметил опасность, когда уже было поздно. Город предал его. Он ослепил его. Он усыпил его разум. Маколи увидел ее на вечеринке у Каллагэна, у того самого Табби Каллагэна, который покоился в черной земле равнин возле Милли. Он увидел ее, и они познакомились.

- Попробуешь, приятель? Что, ты хочешь подраться вот с этим малым в зеленых трусах? С Маколи? Ха-ха, ты, видать, городской шутник.

Он видел ее перед собой все время, когда был вдали от нее, и пытался встретиться вновь и вновь. Теперь все вокруг старались убедить его. Его убеждали, что он хочет одарить ее любовью и лаской и сделать все, чего она ни пожелает. И она, и ее родители убеждали его в том, какие блага он может принести себе, какое будущее ждет его в большом, полном возможностей городе.

- Этот парень работает в среднем весе. А на тебя поглядеть, ты весишь больше ста килограмм. Хочешь легкой победы, сынок? Тогда придется тебе поработать с Келли. Подходит?

Он слушал их слова, и все прежние годы казались хаосом, бесплодной каменной пустыней. Что он делал? Куда стремился? Никуда, топтался на месте, напрасно тратил время, ушедшее навсегда, зря убивал драгоценные часы. Это вселило в него страх, он отчаянно бросился искать работу, нашел и схватился за место с радостью и облегчением, будто за спасательный крут.

- Послушай, пустоголовый, либо ты будешь драться с Келли, либо катись отсюда. И не морочь мне голову.

Пильщик на лесном складе. Хорошие деньги. Хорошие условия. Все это, все за короткое время, все в течение месяца - разум его был одурманен и не распознал уловки. Один лишь Каллагэн сказал, что ничего из этого не получится. Один лишь Каллагэн посоветовал ему отказаться от этой затеи, пока не поздно. А он ответил Каллагэну, что сжился с этой мыслью, как с собственной шкурой, посоветовал ему отправляться ко всем чертям, не совать нос в чужие дела и не болтать языком, оскорбляя людей, а держать его за зубами и не раскрывать пасть. Только подумать, сказать такое Каллагэну. Подумать только, не обратить внимание и не прозреть, когда Каллагэн говорил. Такой человек, как Каллагэн.

- Так будешь драться с Келли, а? Готов? На следующей неделе уложишь, да? Ладно, посмотрим.

Он проснулся утром, как только пробился рассвет, и она была рядом; по ней было видно, что она целиком принадлежит ему, но он все еще не прозрел. Он не соображал ничего еще три недели. Потом боль от потрясения ослабела, и он стал испытывать одиночество и неудовлетворенность. Он хотел эту женщину, но не хотел жить такой жизнью. Он метался в плену своей работы. Город хохотал, и раскаты этого хохота оглушали его. Он не мог уйти от его покрытых сажей пальцев, тыкающих ему в грудь. Он ходил по его гулкому урчащему брюху, и этот гул проникал в него и отзывался в нем, как разорванная струна. Он дымил ему в глаза, небрежно и презрительно швырял в них песок и сажу.

- Слышите, друзья? Этот парень утверждает, что разделается с моим приятелем. Заходите. Билеты справа.

Он поднимался по холму к себе домой, но это был деревянный холм. Запах города бил ему в нос, вкус стоял у него во рту. Он отворял дверь, дух менялся. Он затворял дверь, пытаясь изгнать город, но тот не уходил. Он лежал в постели, и небо было прямо над ним, оно давило на него, нагнетая смрадный воздух в его легкие, и было оно деревянным, не знавшим звезд. Он смотрел по сторонам и не видел ни деревьев, ни горизонта. Он видел лишь сырые каменные стены. На деревянной земле ничего не росло, ни цветов, ни травы.

Есть люди, которые могут жить в коробке; а есть такие, которые похожи на колесо. И он знал, к какой породе принадлежит он сам. Но дело было не в том, знать это или не знать. Ему не давало покоя желание изготовиться, чтобы пустить в ход кулаки, чтобы дать сдачи. Он никогда не пасовал ни перед кем и ни перед чем. Пусть его побьют в конце концов, но он не сдастся. Поэтому он разделил свою жизнь на две части: одну для них обоих, а другую только для себя. И был счастлив. Теперь же той части, что была для них обоих, не существовало. Осталась только та, что была для него.

- Шевелись, шевелись. Бум-бум-бум-бум. Заходите и посмотрите, как дерутся наши ребята. Сегодня мы показываем лучшее, что можно увидеть за деньги.

Маколи сел, нащупал кисет и скрутил самокрутку. При свете спички он вгляделся в Келли, который метался и вертелся на кровати, раскидывая руки, бормоча что-то в пьяном угаре. Окна дрожали. Дождь барабанил по железной крыше. В дымоходе завывал ветер. Он снова лег, а огонек цигарки то алел, то потухал, отмечая ход его мыслей.

Он вспомнил ночь, когда, одержав победу, город в последний раз заревел от смеха, и его затошнило. Обычно он предупреждал ее, когда придет домой. Но в тот раз не сделал этого. Не сделал случайно, а не потому, что забыл или поступил так с умыслом. Почему же все-таки? Не то чтобы он хотел сделать сюрприз, но надеялся, что это именно так будет воспринято.

Щель под дверью не светилась. Он повернул ручку замка, зажег свет, вошел в спальню и там тоже дернул выключатель. Ему запомнилась только его жена, вскочившая со сна и моргающая в оцепенении, со всклоченными волосами, с вылезшей из ночной сорочки грудью. Мужчина поднял голову, и на его лице был написан страх. Он одновременно и натягивал на себя простыни, и вылезал из постели, сидел и смотрел.

В кроватке в углу спал ребенок.

Женщина прикрыла свою наготу. Лицо ее было белым. Губы дрожали. Она судорожно глотала, но не могла выговорить ни слова. Потом страх и выражение вины исчезли с ее лица, и она взглянула на него с вызовом - так выжидательно и злобно смотрит тайпан.

Он посмотрел на мужчину. Мужчина был спокоен, он усмехнулся. На его наглом лице были любопытство и напускная храбрость.

Он помнил, что мужчина пожал плечами и заговорил, спрашивая у него, что он собирается делать теперь, когда знает, как обстоит дело. Щекастый мерзавец с головой, как у коалы.

И эта сука, совсем ошалев, тоже влезла в разговор, заявив, что, раз такое дело, бесполезно извиняться или объясняться, что между ними все кончено.

Но он не пошел у них на поводу. В двери не было замка, поэтому он заложил за ручку кособокий стул, спустил штору на кухонном окне, и сняв пиджак, посмотрел на них. Женщина в испуге закрыла лицо руками. Глаза ее расширились от страха. Мужчина стоял с видом вышвырнутой из дома шавки.

Маколи сказал ему, что превратит его в отбивную.

Мужчина выставил кулаки, опустил голову и ринулся вперед. Но вдруг остановился как вкопанный и с жалобным стоном отлетел назад, словно ему в живот вонзили шомпол. Он был толстый и дряблый, как студень. Махая руками, словно пловец, он, не поднимая головы, попытался прорваться к двери. И снова отлетел к стене. Тогда он выбросил руки вперед и завизжал как резаный, моля Маколи оставить его в покое. Он получил сполна. Зачем двум здравомыслящим людям вести себя как дикари? Разве они не могут поговорить как люди цивилизованные?

Кулаки врезались ему в ребра.

Он оторвался от стены, скорчился, судорожно втягивая в себя воздух, выплевывая кровь.

- Не трогай его. Не трогай. Ты его убьешь, - кричала женщина.

Избиение продолжалось еще минут пять. Маколи схватил мужчину за волосы и держал перед собой, не давая упасть. Последний удар свалил его на кровать, и Маколи запомнил его лежащим во всей наготе, головой на ее коленях, и ее глаза, полные ужаса. - Можешь взять его себе.

Маколи больше ничего не сказал. Он обвел комнату ненавидящим взглядом, сжимая кулаки от не-остывшей еще и не находящей себе выхода ярости. Он не обратил внимания на стук в дверь. Он еще раз долгим взглядом посмотрел на горько рыдающую женщину, а потом перевел глаза на ребенка, который, усыпленный аспирином, так и не проснулся.

Он выхватил девочку из кроватки и, как она была, в пижаме, понес к дверям. Голова ее легла ему на плечо. Он отворил дверь, и толпа собравшихся на крыльце полуодетых соседей ахнула и, расступившись, пропустила его. В гневе он сбежал по ступенькам своего дома в последний раз.

Он продолжал вспоминать, перескакивая с одного события на другое, перебирал в памяти годы, пока не очутился снова на полу в доме Красавчика Келли. Нынешние дни его оказались нелегкими, а что сулит ему будущее? И он принялся думать о будущем.

Келли считал до девяти, стучал в большой барабан, выстраивал боксеров на подмостках, взывал к толпе. Он хохотал, бормотал, нес что-то несуразное. Через некоторое время он умолк. Маоли слышал, что он машинально потянулся к будильнику и дважды крутанул завод - часы и звонок. И понял, что все это время Келли был в сознании. Он не спал, он заново переживал прошлое, наслаждался галлюцинациями. Через несколько минут до него донесся храп.

Маколи хотел было подумать о завтрашнем дне, но разум уже не повиновался ему, мысли растекались, его одолевал сон.

Он встал рано и беззвучно хлопотал по дому. Развел огонь и поставил чайник. А тем временем собрал большую часть своих вещей и пересчитал имеющиеся у него деньги. Он хранил свой капитал, не мелочь, а бумажки, в передвижном филиале колониальной сахарной компании - жестянке из-под сладкого сиропа. Тех денег, что там хранились, и тех, что были у него в карманах набралось четыре фунта, семнадцать шиллингов и шесть пенсов. Не так уж плохо. Он еще не на мели.

Он услышал, что Пострел зашевелилась. Он подполз к ней, разбудил, велел вести себя тихо и не тревожить Келли. Лицо девочки горело, глаза были большими и туманились, веки отяжелели. Она встала и с трудом оделась. Маколи застегнул ей пуговицы. А потом повесил на плечо полотенце, и она поплелась на улицу умыться.

Когда она вернулась, он уже скатал и завязал свой мешок. Она не хотела есть, но он заставил ее проглотить кусок поджаренного хлеба с маслом. Она с удовольствием выпила горячий лимонный напиток, держа кружку обеими руками и беззвучно прихлебывая. Маколи тоже съел поджаренный хлеб и запил его чаем. Потом он дал ей еще эвкалипта с сахаром и покапал настойки на ее носовой платок, наказав почаще им пользоваться.

Внезапно зазвенел будильник, на мгновенье напугав их. Келли зашевелился, привстал, заглушил звонок и снова лег. Потом потряс головой и открыл глаза. Сел и с силой потер лицо руками. А увидев их, заулыбался и закивал головой.

- Доброе утро, - сказал он, потягиваясь и зевая. - Как спалось?

- Не вставай, - ответил Маколи. - У меня уже готов чай. - Он наполнил кружку и протянул ее Келли.

- Вот это, я понимаю, по-товарищески, - засмеялся Келли. - Спасибо, Мак.

В нем не было и следа от похмелья. Он выглядел свежим и был в хорошем настроении. Но Маколи заметил признаки того же состояния, в котором Келли пребывал накануне, состояния пьяного блаженства.

- Ты помнишь, как завел часы вчера вечером? Келли весело поглядел на него.

- По правде говоря, нет, но что тут удивительного? А ведь действительно забавно. - Он засмеялся. - В каком бы состоянии я ни пришел домой, навеселе, усталый, как собака, или так, что на ногах не стоишь, часы каким-то образом всегда заведены. Звонок у меня поставлен обычно на семь тридцать. И каждый день часы меня поднимают. Еще ни разу не подвели.

И Маколи понял почему: привычка стала неотъемлемой частью Келли. Привычка стояла настороже и охраняла его. И никогда его не подводила. Он втолковал ей, что не может позволить себе проспать. Она обязана разбудить его. Он должен встать и пойти на работу. Пойти на работу, потому что, если он не пойдет на работу, он очутится в кошмарном безденежье. А кошмарное безденежье сулит ужас трезвости. Он пропивал все, что получал. И должен был устроить так, чтобы и впредь ничего не менялось.

Внезапно Келли привстал, и на его лице появилось опасливое выражение.

- Послушай, Мак, а я себя прилично вел вчера? - спросил он с тревогой.

Маколи подал ему цигарку, которую только что свернул для себя, и принялся свертывать вторую.

- Прилично, да?

- Я с тобой справился, - сухо ответил Маколи. - Но лучше, если бы при мне была смирительная рубашка.

Келли упал на подушку, и на его лице отразились смущение и озабоченность.

- Господи, и почему человек такая скотина? - с наигранным лицемерным изумлением вопросил он. В его словах не было самоосуждения. Они лишь прикрывали неловкость и служили извинением за совершенное.

Маколи встал, обошел кровать и поднял свой мешок.

- Ты что, Мак? Неужто уходишь?

- Да, я пошел, Красавчик.

- Черт побери, а я-то думал, что ты побудешь здесь несколько дней. Я…

- Решил попытать счастья в Юкле. Вот и хочу добраться туда как можно скорей.

Келли в тревоге спрыгнул с кровати. Он облизывал губы, махал руками, не зная, что сказать.

- Поживи здесь, Мак. Ты же только что пришел. Кто знает, когда мы снова увидимся.

- Увидимся. Будь здоров.

Он протянул Келли руку, и тот железной хваткой взял ее в обе свои, горячо тряся. На мгновенье он утратил свою сдержанность и в порыве нежности наклонился, обхватил плечи Пострела и хотел было поцеловать в щеку. Она отвернулась, глаза ее сверкнули страхом и презрением.

- Уходи. Я тебя не люблю, - сказала она.

Келли выпрямился и криво улыбнулся, желая сгладить неловкость. Увидев полбутылки джина на столе, он двинулся к столу.

- Мак, на дорогу.

Маколи отрицательно качнул головой.

- Слишком рано, - ответил он.

Он смотрел, как Келли налил себе. Руки его чуть приметно дрожали. Начиналось повторение вчерашнего, все сначала. И конец, вероятно, будет такой же.

- Сколько у тебя бутылок этого снадобья? - спросил Маколи.

- А что? - удивился ничего не подозревающий Келли. - Вот только эта, да где-то вроде есть еще полбутылки. - Он достал бутылку из сооруженного из керосиновых ящиков буфета, и теперь на его лице появилось выражение легкой тревоги, как будто он боялся, что Маколи попросит у него эту бутылку с собой в дорогу.

- Покажи-ка, - сказал Маколи.

Он взял обе бутылки, быстро вышел на улицу и вдребезги разбил их об камень. Келли подскочил к двери, и тревога на его лице сменилась горестным возмущением. Но не успел он открыть рот, как Маколи остановил его.

- Будь у тебя их десятки, я бы сделал то же самое, - сказал Маколи. - Я не умею болтать, как Барни Таузи, но говорю тебе: брось. Не распускайся. Встань на ноги. Я еще вернусь, и мне хотелось бы застать тебя живым и здоровым. Я по-прежнему твой друг, но ухожу отсюда, удивляясь, как ты мог докатиться до этого. Ты ведь хороший парень.

На лице Келли отразилась боль. Но Маколи безжалостно хлестал словами:

- «Слышали ли вы о человеке по имени Красавчик Келли?» - спрашивают люди. Даже те, кто не знает тебя, никогда не встречал тебя, слышали твое имя. На свете нет человека, который не мечтал бы быть на тебя похожим. Портные дрались из-за чести для тебя шить. А сейчас и последний оборванец на тебя не взглянет.

Он взвалил на плечи свой мешок.

- Эти жестянки. Я был здесь в тот день, когда она выложила ими дорожку. Погляди на них как-нибудь, проходя мимо. Может, ты увидишь, как она стоит на коленях и смотрит на тебя. Глядишь, и поможет.

Он втянул в себя воздух и медленно выдохнул. И не спуская взгляда со стоящего на пороге человека, который, окаменев от душевной муки, молча, подавленно смотрел на него, Маколи смягчил свой тон и попросил:

- Приди в себя, Красавчик.

И двинулся в путь.

В Покатару они прибыли в полдень. Здесь был конец линии и, похоже, заодно конец света. Колея упиралась в два массивных буфера, за ними росла трава. Пассажиры, которых встречали друзья и родственники, двинулись на машинах в Колларенебрай, местечко в десяти милях к западу. Умолкли голоса и смех. Несколько человек ушли со станции пешком.

Какой-то абориген сел на бачок из-под бензина, сгорбившись и обхватив руками впалую грудь.

Маколи спросил у железнодорожного рабочего, стоявшего на платформе:

- Чем нынче платит стригалям старик Уигли - овечьим сыром или чем еще?

На обветренном смуглом лице промелькнула слабая улыбка.

- Э… он малый ничего, к нему только нужен подход.

Им предстояло отшагать три мили к югу. Маколи накупил полный мешок харчей, табаку, и они двинулись. В этих местах уже сутки не было дождей, иногда робко проглядывало солнышко, и грязь слегка просохла. Но дорога оказалась трудной. Пострел еле плелась и, пройдя милю, заявила, что у нее кружится голова. У нее был измученный вид, и дышала она часто, со свистом. Маколи взял ее на руки и понес.

Сам он неплохо себя чувствовал. Короткий сон в поезде освежил его и вселил приятное чувство уверенности. Может, ему как раз здесь и подфартит. Повидается со старыми дружками, сколотит деньгу, для разнообразия и поработать неплохо, а кормят тут вкусно и сытно.

Будет очень даже здорово, если дело выгорит.

Он услышал лай овчарок еще до того, как показалась ферма. Дом представлял собой окруженное со всех сторон верандой приземистое бунгало под остроконечной тускло-красной железной крышей. Участок был обнесен проволочной оградой. Оптимист-хозяин разбил на нем несколько огородиков, разделенных дорожками. Маколи прошел к дому аллеей под сводом вьющихся растений и постучал в боковую дверь. Первая дверь была открыта, зато заперта вторая, из металлической сетки. На Маколи пахнуло теплом и запахом стряпни.

На стук вышла тоненькая девушка, на четверть аборигенка. Красотка - сразу же приметил он. Его оценивающий взгляд не смутил ее. Когда, осмотрев - сверху донизу, он вторично глянул девушке в лицо, ее глаза смотрели на него в упор, сверкая, словно черные рубины. Он спросил, дома ли хозяин.

Уигли куда-то уехал, зато мистер Дрейтон, управляющий, был здесь. Маколи попросил позвать его.

Спускались сумерки, небо быстро темнело: как видно, собирался дождь. Пострел стояла рядом, понурившись, как больная пичуга.

Пришел Дрейтон, высокий, худощавый, пожилой, с седой головой и усами. У него была привычка, слушая, наклоняться всем телом вперед, держа руки за спиной. При этом он все время покачивал головой, как богомол. Маколи коротко изложил свою просьбу.

- Вот уж, не знаю, - сказал Дрейтон. Голос у него был дребезжащий, старческий, и он откашливался после каждой фразы. - Мистер Уигли, видишь ли, уехал, он будет судьей на овечьей выставке в Даббо и вернется только через несколько дней. Но людей ему больше не нужно, это я знаю.

- Может ведь случиться так, что кто-то из этих людей не приедет, - не отступал Маколи.

- Да, конечно, - отозвался дребезжащий голос. - Так случиться может, ты верно сказал. - Он задумался, покачивая головой и сосредоточенно помаргивая. Дрейтон был, судя по всему, отзывчивый и добросовестный человек и, очевидно, пытался себе представить, что сделал бы на его месте сам Уигли, окажись он здесь сейчас. - Ладно, - проговорил он наконец. - Поболтайся тут пока да приглядись, вреда, я думаю, от этого не будет.

- Я согласен.

Дрейтон посмотрел ему в лицо.

- Придется тебе, понимаешь, малость подождать. Мы приступаем к работе только через шесть дней.

- Это можно. Ничего, если я поживу пока в бараке?

Дрейтон снова погрузился в размышления.

- Да, я думаю, ничего, - медленно произнес он. - Располагайся, если уже надумал тут остаться. Я, конечно, не против, да и мистер Уигли, наверное, разрешил бы.

- Хорошо, - сказал Маколи.

- Я тебе сейчас дам ключ. Пошли.

Все трое подошли к сарайчику, где хранился инвентарь и провизия. Дрейтон снял с гвоздя связку ключей и, отцепив один, отдал его Маколи.

- Захвати-ка ты еще фонарь.

- Что ж, пригодится, - кивнул Маколи.

- Как у тебя с харчами?

- Харчей я припас.

- Там дров пока что нет, - вдруг вспомнил Дрейтон и задумался. - Хворостом тоже сейчас не затопишь - сырой. Ты вот что, не возись сегодня с готовкой. Я скажу стряпухе, она нынче вечером даст тебе чего-нибудь перекусить.

Когда они вышли, он остановился и указал на восток.

- Вот так все прямо пойдешь и примерно через полмили наткнешься на сарай. В кладовой, где хранят шерсть, найдешь солому набить матрац. Дверь не заперта. Толкнешь - откроется.

Пострел снова чихнула, и Дрейтон, кажется, в первый раз ее заметил.

- Она у тебя не из разговорчивых, верно?

- Приболела маленько, вот и раскисла, - сказал Маколи. - А вообще-то такая трещотка, свет не видывал, - не без гордости добавил он.

Дрейтон засмеялся. Он взял котелок Маколи и велел подождать у кухонной двери.

Через десять минут смуглокожая красотка вынесла котелок с горячим чаем и битком набитый консервами белый мешочек для крупы. Не говоря ни слова, она протянула все это Маколи. Он так же молча взял. Но когда он брал мешочек, девушка вдруг провела теплой рукой по его пальцам. Он тотчас снова заглянул ей в глаза. Они были как у теленка. Но греховные. Девушка улыбалась. Потом быстро повернулась и захлопнула за собой дверь.

Маколи долго искал нужную дверь в бараке - ключ подошел только к седьмой. Комната была маленькая, но с окошком. У стен стояли две кровати с проволочной сеткой. Между ними у третьей стены на четырех чурбачках пристроили положенный плашмя бачок из-под керосина, так что получился столик. В комнате было сухо и тепло.

Не так плохо, подумал Маколи. Он поставил фонарь на столик, бросил на кровать свэг и развязал. Потом вытащил консервы. Там оказалась колбаса, ветчина и цыпленок, мясные консервы, сгущенка, завернутый в вощеную бумагу сладкий пирог. Не забыли положить даже консервный нож. Здесь, наверно, слыхом не слыхали, что консервы можно открыть просто финкой. Он взял жестяные тарелки, ножи и вилки, кружки и расставил на полу. Есть хотелось до смерти. Целую лошадь слопал бы, с хвостом и гривой.

Вдруг он вспомнил о Постреле и оглянулся. Она лежала на кровати, свернувшись клубочком, прижавшись к проволочной сетке щекой. Глаза закрыты.

- Эй, хочешь чаю?

Молчание. Он тихонько потряс ее за плечо. Тельце девочки вяло качнулось. Он убрал руку и задумался, стоя возле кровати. Похоже, она расхворалась всерьез. Но ведь не жаловалась же. Вернее, мало. Совсем мало. Обычно дети жалуются из-за каждого пустяка. Может, жалуются, да не все, мелькнула вдруг мысль. С ним творилось что-то непонятное, он и тревожился за девочку и злился, что взвалил на себя эту обузу.

Сложив полотенце, он подсунул его ей под голову. Накрыл ее одеялом. Потом взял два полосатых наматрасника, сходил к сараю, находившемуся в пятидесяти ярдах от барака, и набил их соломой. Он потащил их назад, оба сразу, и они громоздились у него за спиной, как раздутые туши. Придя в комнату, он, чтобы не тратить времени на шитье, связал узлом край одного матраца.

Через пять минут он уложил ее на теплой соломе, укутал одеялом, затенил фонарь, чтобы свет не падал ей в глаза. Пока он с ней возился, Пострел несколько раз сердито пискнула, но так и не открыла глаз.

Вдруг в лицо ему подул холодный ветер. Заметалось пламя фонаря. Всколыхнулись растрепанные ветром деревья. Бешеный ритм бури уже передался им. Маколи с усилием шагнул на порог и увидел, как быстро сгущается темнота, как мечется в хмуром небе одинокая птица, услышал оживленное позванивание жести на кухонной кровле. Низко и звучно ударил гром.

Дождь, да будь он проклят; когда же это прекратится? Вымаливаешь его на коленях, а солнце бьет тебе в глаза. Взмолишься о солнечном луче, и с неба будет хлестать ливень. Когда свирепствует засуха, люди сыплют в кормушки зерно, расставляя их цепочкой на сотни ярдов, и изголодавшиеся овцы при виде людей спешат к ним, спешат, как куры к птичнице, сбегаются трусцой на негнущихся ногах, пошатываются - слабые, со впалыми боками. Те, кто посильнее, бегут впереди, другие за ними не поспевают. У них подгибаются ноги, они падают, скребут копытцами землю, кое-как встают и снова трусят вперед, тяжело дыша от напряжения. А ягнята падают и не поднимаются. Только глаза у них движутся, когда приближаются люди, да судорожно дергаются задние ножки. Их прирезать надо, пока не издохли от слабости. Голодные животные толпятся у деревьев и глядят, как люди, вскарабкавшись наверх, обрубают ветки. Когда ветки падают, овцы бросаются к ним и жуют, неистово, лихорадочно. Как легко представить себе эти существа в образе людей и с человеческими лицами. Как легко возненавидеть и ожесточиться. Нет дождя.

Овцы вязнут в болотах. Мечутся, застигнутые паводком. Плывут, подхваченные течением вздувшихся ручьев, как кипы войлока. Снежными холмиками усеивают землю, окоченевшие от сырости и холода, мертвые или умирающие. Слишком много дождей.

Дождей нет, когда нужно, и слишком много, когда они не нужны.

Маколи с трудом закрыл дверь. Он поел консервов и хлеба с маслом. Выпил тепловатого чая. Постелил себе постель и лег. Лежать на набитом соломой матраце было не так уж приятно. Набивать матрацы лучше всего листьями камедного дерева. Солома воняет, остья вылезают из матраца и щекочут нос. Когда спишь на соломе, начинается кашель с мокротой. Мелочь, от нее бы отмахнуться, как от мухи, но, как видно, он настроен делать из мухи слона. Он сам поймал себя на этом, и ему стало стыдно. Что это с ним творится? Ворчит, злится… Господи, во что он превращается - в старую деву? И с чего это он так приохотился хныкать, и с чего это он готов чуть что - паниковать, досадливо подумал он. Сроду он не хныкал. И сроду не паниковал.

Все началось с тех пор, как он взял девчонку; после этого-то и пошла наперекосяк вся жизнь.

Он посмотрел на девочку, и на глаза ему попалось чудище, которое она именовала Губи, - оно лежало под кроватью на полу. Минут пять он его разглядывал. Потом, раздраженный, быстро встал и сунул Губи девочке под одеяло, так что выглядывала только его пучеглазая голова. Чуть отодвинул от лица Пострела ворсистое одеяло, чтоб не мешало дышать, задул лампу и решил наконец-то уснуть, Ветер завывал вокруг дома, словно старался его опрокинуть. Потом утих, и по крыше мелкими камешками посыпал дождь.

Наутро Маколи пошел осмотреться, довольный, что есть повод выйти из дому и размять ноги. Дождик чуть моросил. Он направился к домику, где помещалась кухня. Комната стряпухи была заперта на ключ, а кухня - только на засов. Маколи неторопливо прошелся по деревянным половицам, мельком оглядев длинную скамью, кирпичную печь, очаг с укрепленной над ним перекладиной, с которой свисали черные, закопченные крюки. В столовой, куда он перешел из кухни, стоял длинный белый, как мыло, стол, а вдоль стен - скамейки. На стене висел оставшийся с прошлого года листок, исписанный карандашом и озаглавленный:«Распорядок Обжорки». В нем помещалось расписание дежурств; ниже - корявыми прописными буквами нацарапано: «На дармовщину не рассчитывай», и еще ниже, помельче: «Помни - там, где ты на…л, люди сидят». Листок был подписан представителем стригалей.

На замызганной стойке в дальнем углу надпись мелом:«Фэнг Дэвис стригалил тут в 37-м», а под ней другим почерком:«Сопли распускал, а не стригалил».

Маколи знал Фэнга Дэвиса. Тот вечно на что-нибудь жаловался. Если не на погоду, так на овец. Не на овец, так на харчи, не на харчи, так на жилье. Брюзгливо сморщенная острая мордочка уныло выглядывала из-под шляпы с чудно заломленными на затылке полями, рука прижата к животу, словно ему всегда неможется. Жизнь Фэнга протекала в постоянных муках зависти и несбывшихся ожиданий. Он никогда не был доволен своей выработкой. Настриг бы больше, хныкал он, да как на грех ломило спину, свихнул руку, ноют мозоли.

Маколи вспомнил его и рассмеялся.

Снова выйдя во двор, он начал изучать участок. Все строения на ферме были ладные, опрятные. В двадцати ядрах от столовой находился двухкомнатный домик, где жили сортировщик и приемщик. Сам сарай, где стригли овец, располагался чуть повыше, на пологом склоне. Маколи вошел в помещение и все оглядел - длинную стойку, кладовую для шерсти, пустые корзины, сколоченные из планок столы, пресс Ферье. В пустых вагончиках попахивало аммиаком. На земляном полу пробивалась трава. Скоро ее вытопчут. Все уже готово к работе.

Он спустился по склону. Первый барак был в точности как все обычные бараки. Стены, крыша, все как надо. Три комнаты, расположенные в ряд, наверное, внутри разделены перегородками из рифленого железа. Дом этот построили не так уж давно. Зато второй, как видно, раньше не служил бараком. Похожий на коробку, старенький домишко, где, наверное, когда-то жил межевой объездчик, сейчас разгородили на четыре отдельные комнаты. Маоли обошел вокруг дома, заглядывая в пыльные, затянутые паутиной окна. В комнате, расположенной наискосок от той, где поселился он, все еще стоял старый очаг: прежде там, по-видимому, была столовая, или, скорее, сообразил он, кухня. Кирпичная труба сохранилась в целости, лишь обкрошилась у края.

Маколи вошел в свою комнату. Пострел по-прежнему спала. Ее лицо стало пунцовым. По временам в груди у девочки начинал клокотать кашель, и тогда все ее тельце судорожно вздрагивало, пока ее не отпускало. Маколи бережно приподнял дочку и, поддерживая ее рукой, стал растирать ей спину и грудь эвкалиптовым маслом. Делал он это очень старательно, чтобы масло хорошо впиталось. Девочка стала дышать ровнее и, почти не успев проснуться, снова погрузилась в забытье.

Днем Маколи еще раз отправился на ферму. Стряпуха оказалась толстой бабой с прыщавым лицом и копной рыжих волос, которые, седея, почему-то становились розовыми, а не белыми. Она безучастно выслушала его, продолжая завязывать фартук. Все, что ему нужно, попросил Маколи, это немного кровяного мяса, сколько ей не жалко. Стряпуха молча поплелась куда-то и вернулась с маленьким газетным сверточком. По-прежнему не говоря ни слова; она сунула его Маколи и отвернулась. Из курятника с миской яиц вышла девушка, которую он видел накануне. Он двинулся в ее сторону. Притворяясь, что его не замечает, она осторожно ступала по скользкой грязи. На ней был зеленый плащ с отброшенным на спину капюшоном.

- Эй, послушай, как насчет курятинки на ужин?

- Спросите у мистера Дрейтона, - ответила она, не глядя на него.

Остановившись у калитки, он смотрел, как девушка подходит к ней, отпирает задвижку. Капельки дождя застряли в ее непокрытых черных волосах. На бархатистой гладкой коже они блестели, как росинки пота. Для аборигенки - очень хороша, подумал он.

Маколи распахнул перед ней калитку.

- Люблю курочек, - сказал он.

Она стрельнула в его сторону черными глазищами, задорно, с вызовом. Потом хихикнула и побежала в дом. Он глянул вслед на ее тощие икры - у этих полукровок, даже самых дебелых, всегда ноги как палки.

Вернувшись к себе, Маколи мелко накрошил в котелок мяса и поставил вымачиваться на часок. Тем временем насобирал по штучке то там, то сям порядком дров. В печь вперемешку с поленьями положил небольшие камни, чтобы подольше сохранялось тепло. Потом поставил вариться на медленном огне мясо. Бульон получился крепкий. Его хватило для Пострела и на этот, и на следующий день. Маколи кормил ее с ложечки, а она сидела, опираясь на подушку, и смотрела прямо перед собой тусклыми безразличными глазами.

А на следующий день на него навалилась тоска. Скука смертная, а тут еще девчонка никак не поправится. Хмуро, дождь моросит, кругом мокрятина, от каждой тряпки разит сыростью - осточертело ему все это. Он зарос густой щетиной, глаза стали злыми.

Успокоился он, лишь когда увидел Дрейтона, направлявшегося верхом на лошади в его сторону.

Дрейтон остановил лошадь у дверей барака. На нем был черный клеенчатый плащ. Лицо розовое, свежее.

- Ну, как у тебя дела-то?

Маколи кивнул, что все, мол, в порядке. Он оперся плечом о дверной косяк.

- Уигли еще не вернулся?

- Послезавтра будет. Утром звонил. Я сказал ему насчет тебя.

- А он что?

- Считает, тебе стоит подождать тут.

- Хорошо.

Пострел закашлялась так сильно, что казалось, вот-вот задохнется. Потом, когда кашель отпустил ее, жалобно захныкала. Дрейтон встревоженно подался вперед и заглянул в комнату.

- Что, совсем ее скрутило?

- Поправится, - сказал Маколи. Ему не понравилось, что Дрейтон так всполошился.

- Дети болеют не то что взрослые, верно? - сочувственно и в то же время озабоченно сказал старик. - Нужно тебе что-нибудь? Харчи? Лекарство?

- Может, завтра снова что останется на кухне, так я бы взял. Ей кровяное мясо хорошо. И если ключ дадите, я подберу себе кое-какие кастрюли в кладовке.

Дрейтон кивнул.

- Наверно, я к тебе еще сегодня заверну, а нет - завтра утром.

- Ладно. Почитать не дадите чего?

В половине пятого Дрейтон привез ему пачку газет и журналов и большой кусок парной говядины. Он дал Маколи ключ от кладовки и разрешил стряпать в комнате, где стоит очаг. Затем уехал. Маколи торжественно дал себе слово вечно помнить его благодеяния и уныло принялся готовить ужин. Как всегда, сперва накормил Пострела, растер ее маслом и лишь после этого поел сам.

Вечером он, листая журналы, лежал на койке, но не мог сосредоточиться. Что-то ему мешало, а что - он не знал. Он сел и свернул самокрутку. Взял газету. Тут же отложил ее. Потянулся, встал, пошел, к дверям. Ему не сиделось на месте. Ожидание, неопределенность, досада взвинтили его до предела, - он просто кипел.

Он вышел на кухню. Дрова горели неярким пламенем; над ними булькал котелок. Маколи перевернул в котелке мясо и снова накрыл его крышкой. Подбросил в очаг несколько полешек. Вскипятил себе кружку чаю. Дождь лил без передышки; ветер свистел, порывами обрушиваясь на барак. Он сел на ящик возле очага и протянул к язычкам пламени ладони. Тоскливо было у него на душе.

Так сидел он, хмурый, задумчивый, когда кто-то постучал в открытую дверь. Он резко повернулся, привскочил… на пороге стояла давешняя чернявая девушка в том же зеленом плаще и с фонарем в руке. Не понимая, что ей тут понадобилось, он пошел к дверям, настороженный, удивленный. Сверху вниз заглянул ей в лицо. Девица чем-то надушилась.

- Вот, принесла тебе, - выпалила она скороговоркой. - Мистер Дрейтон велел.

Он взял журналы, которые она принесла, потом снова посмотрел на девушку и встретился с ее зовущим взглядом. Только глаза ее манили. Лицо было строгим, серьезным. Он почувствовал, как ее возбуждение передается ему, как бы окутывая их обоих одной сетью. Голос его прозвучал глухо.

- Дрейтон не посылал тебя, - сказал он.

- Нет, послал.

Она сбросила капюшон. В ее волосах алела яркая ленточка. Он еле сдерживал себя, охваченный острым, как голод, желанием.

- Дрейтон был тут сегодня. Он мне привез столько журналов - за год не прочитаешь. Чего ради ему присылать тебя? Ты сама пришла.

Теперь уже и лицо ее ничего не скрывало - на нем было то же выражение, что в глазах.

- Ну, чего ты приперлась?

Страсть закипала в нем все сильней, и ему приятно было сдерживать себя, тянуть волынку.

- Я тебе не нравлюсь, - сказала девушка. - Я уйду.

- За этим ты пришла?

Он прижал ее к себе и сам жадно прильнул к ней, нашел губами ее губы и впился в них, таща ее за собой в комнату. Ее мягкая увертливость разожгла его еще сильней. Он чувствовал, как она упирается, и совсем расходился. На мгновение ему почудилось, что она противится всерьез. Но это опасение тут же прошло. Она стала вдруг податливой, послушной, как кошечка, которая ластится, выпуская коготки, ее глаза светились торжеством, губы были призвывно полуоткрыты. И вся его досада, вся тоска взорвалась вспышкой страсти.

Он отполз и сел на ящик, обхватив руками голову. Когда она стала поглаживать его по волосам, он даже не посмотрел в ее сторону.

- Тебе хорошо было со мной? - спросила она. Он не ответил.

- Все мужчины говорят, что со мной хорошо. Белые мужчины, симпатичные, как ты. Я с черной швалью дела не имею. Плюю на них. - И со злостью добавила: - Кто они мне?

Она тихо, воркующе засмеялась.

- Мужчины сильные, как быки, и грубые, а то вдруг делаются, как ягнята. Чудно!

- Уходи-ка ты домой! - сказал Маколи.

- Ты мне понравился. А я тебе?

- Иди, иди.

- Потом, - сказала она.

- Нет, сейчас.

- Не хочу сейчас, - капризничала она.

Он свирепо поднял голову.

- Ты, черномазая шлюха, делай, что тебе велено! Пошла домой! Катись отсюда к черту!

Он рывком поставил ее на ноги и пихнул к двери.

- Вон! чтоб духу твоего тут не было.

Она схватила свой фонарь и, не на шутку перепуганная, молча убежала.

Опустившись на корточки, он рассеянно дул на догорающие угли, пока их не прикрыла серая горка пепла, которая сохранит до утра их живое тепло. Потом он пошел в комнату. Не зажигая фонаря, подошел к кровати и наклонился над спящим ребенком. На щеку ему повеяло теплом. Ему показалось, что жар не увеличился. И дышала девочка теперь спокойно.

Он долго лежал на спине, уставясь в темноту, и мучился, кипел от унижения; как ни пытался он оправдать себя в своих глазах, упреки совести оставались неопровержимыми. Он чувствовал себя как оплеванный. Ну не позорище ли соблазниться потаскухой, да к тому же темнорожей. Вот дает Маколи, скажут люди. На черный бархат его потянуло, паршивца: белый атлас не про него. Особенно неприятно было от мысли, что случилось это в двух шагах от комнаты, где спала больная девочка.

- Господи боже ты мой, - вслух сказал он.

На другой день около полудня стоявший у дверей в столовую Маколи заметил какого-то коротышку, который ковылял в его сторону через загон. Он покосился краем глаза - не знакомый ли? Нет, эту семенящую походочку он видел в первый раз. Он подождал.

- Добрый день, - поздоровался он, когда незнакомец подошел.

- Ну, как она, жизнь-то?

Маколи сразу бросился в глаза тощий свэг, пальто, застегнутое на три уцелевшие пуговицы, синий в белую крапинку платок, обмотанный вокруг шеи и прикрывающий грудь. Заметил он также, что котомка для харчей у человечка была длинная и узкая, как сложенный зонтик,

- Вот дождина-то, взвоешь, да? Что они там думают в небесной канцелярии, хоть бы дали нам передохнуть.

- Да он вроде кончается, - сказал Маколи, вглядываясь в реденькую сетку дождя. - Выпьешь чаю?

Человечек снял шляпу и хлопнул ею по колену. Лицо у него было маленькое, словно у ребенка, бледное и сморщенное, как сушеное яблочко. Глаза похожи на смородины.

- Ты издалека?

- Из Кандмурры.

- Без напарника ходишь?

- Был раньше, теперь за решетку попал.

- За пьянку посадили?

- Не… такой телок, все возле бабьих юбок жался. Заглянет в кухню, не дадут ли чего пожевать и, если мужиков там не окажется, начинает лезть к хозяйке, ухлестывать, понимаешь, за ней. Чокнутый. Я с ним измучился. Честно!

- Значит, поделом ему, - сказал Маколи.

- Бывало, как надолго пропадет, так я уж знаю - снова шуры-муры. Вернется - изругаю его на чем свет стоит. А он, веришь ли, все терпит. Здоровенный такой детина, слона может свалить, а сам стоит передо мной понурившись и только смотрит жалостно. А я гляжу на него и думаю: «Ну чего я мерзавец к нему прицепился». Понимаешь?

Маколи отхлебывал чай и слушал - без интереса, но довольный, что наконец-то есть компания.

- Надоел он мне - смерть, но куда его сбагришь? Он обещал мне бросить эти штуки, да снова взялся за свое, и вот тут-то и нашла коса на камень. Баба эта грохнула его сковородкой по башке, так что шишка выскочила величиной с яйцо. И она же упекла его за решетку. Через неделю останавливает нас на дороге «воронок» и загребли его. Так представь, что этот олух делал, когда его увозили от меня? Плакать стал. Ну, форменный олух.

- Сколько ему дали? - спросил Маколи.

- А я не знаю. Не было еще суда. Но какой-то срок получит, дурачок несчастный. Семь лет ходили мы на пару, и сколько раз я удивлялся на себя, как я его выдерживаю. Честно! Хороший чай у тебя. Плесни-ка еще. Сам-то ты откуда?

Маколи рассказал, кто он и что здесь делает. Разговорились. Фамилия человечка оказалась Маккосланд, но он был более известен, как Крапинка - имя, которым был, вероятно, обязан синему платку, столь неизменно прикрывающему его шею, то снять его теперь можно было разве только посредством хирургического вмешательства. Крапинка терпеть не мог нецензурной брани. Он сказал, что свои мысли можно выразить, не прибегая к ней, а тот, кто все время ругается, только показывает свою некультурность. Он лично обнаружил, что и при помощи эвфемизмов можно достичь какой угодно красочности речи. Крапинка решил, что ему тоже стоит подождать начала стрижки, не потому, чтобы ему была так уж нужна эта работа, а в надежде побездельничать, пояснил он, благо кормят и в шею не вытолкают.

- Схожу к старшому, - сказал он, - и попрошусь пока пожить, как ты, в каком-нибудь бараке. Харчей тоже надо бы попросить. У меня тут полно мяса, но оно малость того.

- Послушай-ка, - вдруг надумал Маколи. - Ты когда будешь в конторе, узнай, не едет ли кто в Колли. Если едет, пусть заглянет на почту, может, мне там что лежит.

- Сделаем, приятель, - чирикнул Крапинка. Он задержался у порога. - А что он за человек - Дрейтон? Уигли-то я знаю: гонора хоть отбавляй, но с ним можно иметь дело. А вот Дрейтона не знаю.

- Узнаешь - мамочку родную вспомнишь, - чуть усмехнувшись, сказал Маколи.

- Серебряная шевелюра и золотое сердце? - Крапинка засмеялся. - Понятно. - Он вышел, сунув под мышку пустой мешок из-под сахара.

Вернулся он через час, насвистывая. Маколи только кончил растирать Пострела, как в дверь сунулась его голова. Весело блестя глазами, Крапинка показал Маколи ключ; другой рукой он торжествующе поднял мешок - тот раздобрел, как откормленный кролик. Крапинка направился к кровати.

- А, вот она, малышка!

Маколи, не упоминавший прежде о Постреле, вопросительно взглянул на гостя. Но тот смотрел только на девочку, шутливо нацеливаясь пальцем на кончик ее носа. Впрочем, он тут же объяснил, откуда сведения.

- Я сказал старику Дрейтону, что тебя встретил, а он спрашивает, как здоровье девочки. Я удивился, думаю: о чем это он, может, он меня принял за многодетную мамашу.

Он хихикнул.

- Что он сказал? - нахмурился Маколи.

- Ничего, просто спросил.

Крапинка скорчил девочке рожу. Она смотрела на него неулыбающимися глазами, казавшимися большими, как блюдца, на худом воспаленном лице. Но Крапинка не унимался, он нахлобучил на лоб шляпу и заставлял ее двигаться, шевеля кожей головы. Когда губы девочки тронула беглая улыбка, он хмыкнул от удовольствия.

Маколи, не торопясь, свертывал самокрутку, и предчувствие чего-то неприятного смутно шевельнулось в нем.

- Молодец, не то что мой напарник Хинчи, - одобрил Крапинка Пострела. - Тот зануда как раскиснет, то уж не улыбнется ни за какие коврижки. Вот и нянчишься с ним. «Крапинка, ты где? Ох, что-то ослаб я. Дай мне эту кружку. Помоги мне встать. Хочу это. Хочу то». Только от него и слышишь. Честью клянусь, доконал он меня.

При одном лишь воспоминании на лице Крапинки мелькнуло загнанное выражение. Затем он воскликнул:

- И ведь взрослый же человек, не дитя!

- Что там насчет почты?

- А-а, да. Завтра Дрейтон сам поедет, - сказал он. - Завтра утром.

Маколи заткнул пробкой бутылочку с эвкалиптовым маслом и взял кружку - там еще оставался бульон. Он посмотрел на девочку. Ее глаза слипались. Она перевернулась на бок и уснула, прижимая к себе Губи.

Крапинка вполголоса сказал:

- Плоховато она выглядит, верно?

- Хуже ей не становится, - неожиданно для самого себя вспылил Маколи. Крапинка удивленно поднял брови, но счел за благо промолчать.

Они вышли.

- Вот где я поселюсь, - Крапинка указал на первый ряд бараков. - Крайняя комната с той стороны.

- Не нам чета, - подковырнул его Маколи.

Крапинка сперва не понял. Потом сообразил, как отличается новое здание от старого, где жил Маколи, и засмеялся.

- Достойная, выходит, я персона, - с шутливой важностью согласился он. - Там на кухне эта крошка… заприметил?

Маколи равнодушно глянул в блестящие смородинки его глаз.

- Видел, - коротко ответил он,

- А видел бы ты, как она на меня смотрела, - ухмыльнулся Крапинка. - Я прямо сомлел. Приглашение к танцу - вот как это называется, - он ухмыльнулся еще шире, - если только мне не изменяет память. Ну-ну, подумал я, уж заготовлю я тебе сюрпризик. - Он засмеялся.

- Старый ты козел и больше никто, - сказал Маколи, скрывая за шутливым безразличием досаду.

- Ну-с, я должен переодеться к ужину, милорд, - Крапинка поклонился и отбыл.

Этой ночью Маколи долго не мог уснуть. На рассвете его разбудил кашель Пострела. Щурясь спросонок, он увидел, как, надрываясь от кашля, колотится под одеялом худенькое тельце ребенка. Маколи вскочил и наклонился, вглядываясь: девочка задыхалась, ее лицо судорожно подергивалось, ноздри раздувались. Затем он перевернул ее на бок и приступ прошел; жалобно постанывая и вздрагивая всем телом, она мало-помалу затихла. Он дотронулся до ее пылающего лба. Она дышала со свистом, в груди хрипело.

Запустив руки в волосы, он присел на кровать. Сознание своей беспомощности приводило его в ярость. Чем больше убеждался он в собственном бессилии, тем отчаяннее противился. Он не хотел, он не мог покориться, все в нем восставало против этого.

Утро тянулось бесконечно долго. К обеду ветер угнал тучи, приятно было вновь увидеть солнце, но тепла оно не принесло, лишь прояснилось все кругом. Небо стало синим и ослепительно чистым, как новенький жестяной котелок.

К вечеру, когда уже начинало холодать, показались двое верховых - Уигли и Дрейтон. Спешившись, они вошли в сарай для стрижки. Оттуда, снова сев на лошадей, направились к первому ряду бараков, затем повернули в сторону, обогнули кухню. Маколи стоял на пороге, прислонившись к притолоке и покуривая. Когда они подъехали к нему, он кивнул.

- Все в порядке? - бросил Уигли.

Это был коренастый человек в бриджах для верховой езды, спортивной куртке цвета хаки и в серой мягкой шляпе с загнутыми вниз полями. На румяном лице с ястребиным носом поблескивали льдисто-синие щелочки глаз, окруженных сетью тоненьких морщинок. Глаза смотрели жестко, но не зло. Маколи обратил внимание, что Дрейтон держится уже совсем не по-хозяйски.

Уигли глянул в комнату, потом на Маколи.

- У тебя тут, кажется, больная дочка. Как она?

- Пока не очень хорошо, - уклончиво сказал Маколи. - Но я ее приведу в норму.

- Что с ней?

- Не знаю… какая-то простуда прицепилась.

- Судя по тому, что рассказал мне Дрейтон, это похоже на грипп. - Все реплики Уигли звучали сурово, из-за суровости взгляда, резкой и самоуверенной манеры говорить. - На той неделе мы начнем стрижку, понимаешь, и мне не нужно никаких помех.

- А какие могут быть помехи?

- Болезнь, - отрезал Уигли. - Я не хочу, чтоб у меня тут начался грипп. Перезаразят друг друга, расхвораются, работать некому. Мне эта волынка ни к чему.

- Я ее вылечу к этому времени, - буркнул Маколи.

- Мне очень жаль, - сказал Уигли, решительно покачав головой, - но оставить тебя здесь я не могу. Я рисковать не собираюсь. Ты ведь сам прекрасно знаешь, что такое стригали, узнают, что тут грипп, подымут шум, и их сюда уж не заманишь. А осуждать их нельзя. Какое я имею право тащить людей туда, где есть больной, и подвергать их опасности. На их месте ты и сам навряд ли стал бы рисковать.

- Она поправится, - не уступал Маколи.

- Поправится, не поправится, грипп - заразная болеань. я не хочу идти на риск. Тебе придется уехать. - Он спрыгнул с лошади. - Где ребенок?

Маколи посторонился, и Уигли вошел в комнату. Наклонившись над кроватью, он начал осматривать девочку. Маколи наблюдал за ним с порога, как вдруг его окликнул Дрейтон. Он обернулся и увидел, что Дрейтон протягивает ему письмо.

- Вот, только что вспомнил, - сказал Дрейтон, глядя, как всегда, сочувственно и озабоченно.

Маколи взял письмо, и глаза его вдруг распахнулись, потом сузились. Старый адрес был написан почерком жены. Больше он ничего не успел разглядеть. По половицам застучали шаги Уигли. Багровое, как свекла, лицо грозно придвинулось к самому лицу Маколи.

- Этого ребенка давным-давно в больницу надо было уложить! - гаркнул он. - Я дам распоряжение - ее заберут прямо отсюда.

Он выхватил у Дрейтона поводья.

- Черта с два, - сказал Маколи, сказал так, что Уигли, ставивший ногу в стремя, на секунду замер. Он пристально поглядел на загоревшиеся бешенством глаза, обросшее лицо, косматую голову. Уигли не привык, чтобы с ним так говорили, но он разбирался в людях и сейчас решил, что понял Маколи. Он вскочил в седло и наклонился.

- Ты чего психуешь?

- Никто не психует.

Взгляд Маколи стал мягче, но по-прежнему был направлен в упор на Уигли.

- Я считаю, ты умно поступишь, если послушаешься мистера Уигли, - торопливо вмешался Дрейтон, укоризненно качая головой для вящей убедительности.

- А в чем дело, друг? - настаивал Уигли. - Девочка больна серьезно, ты даже сам не представляешь - как. Почему ты против?

- Слушай, Уигли, - сказал Маколи. - Ты велел мне убираться вон отсюда.

- Я сказал, что не могу оставить тебя тут.

- Это все одно.

Но Уигли продолжал свое:

- Если бы у тебя был ум, ты понял бы, в каком я положении.

- Хочешь отправить моего ребенка в больницу.

- Господи боже, а что тут плохого? Стоить это тебе ничего не будет. Лечение я оплачу. Большего с меня нельзя и требовать, верно?

- Ты должен с благодарностью принять эту помощь, - вставил Дрейтон.

Но Маколи даже головы к нему не повернул.

- Ты знаешь, в каком я положении, - негромко сказал он Уигли. - И все же выгоняешь меня вон. Это жестоко. Что ж, ладно, будь по-твоему.

- Ты, может, думаешь, я это делаю для своего развлечения? - рявкнул Уигли.

- Будь по-твоему, - повторил Маколи. - И подавись своими благодеяниями.

- Да что тебе взбрело…

- Всем угодил - и вашим, и нашим. Обоим потрафил - и мне, и себе.

- Дурень ты несчастный! - взорвался Уигли. - Ты даже выбраться отсюда не сможешь с больным ребенком. Тебе же хочу помочь.

- Нет, ты скажи, кому ты делаешь добро? Только себе. Не мне, а себе, вот как. Единственный, кому ты помогаешь, - это ты сам, - зло выпалил Маколи. - Ух, как тебе хочется избавиться от нас. Чем скорей, тем лучше. Тебя уже бьет лихоманка. Тебе уже мерещится, как стригали валяются в гриппу, в загонах блеют нестриженные бараны, еще тысячи вот-вот должны прибыть, и ты вмиг прогорел, потерял свои последние десять тысчонок и ума не приложишь, как выкрутиться. Ничего этого еще нет, но ты так сдрейфил, что для тебя уже все кончено.

Уигли слушал, багровея от злости, крепко стиснув дрожащие губы.

- Вот слезу да отхлещу тебя как следует. Свинья неблагодарная. Сукин сын.

У Маколи сверкнули глаза, но он сдержался.

- Овцы, загоны, стригали, капитал, даже вирусы гриппа - все это останется, Уигли, когда нас с тобой уже не будет и в помине.

Уигли спрыгнул с лошади. Маколи остался в дверях. Он легко отвел два яростных удара и схватил Уигли за руки.

- Не делайте того, чего сами будете потом стыдиться, мистер Уигли. - Когда его сильные пальцы разжались, Уигли отступил.

- Если к завтрашнему дня не уберешься, выставлю с полицией.

- Не надо мне грозить, - сказал Маколи. - Я уйду. На вас я не в обиде. Я ведь вас понимаю. Просто хотел, чтобы вы поняли, что я понимаю вас.

Дрейтон, бледный, трясущийся, укоризненно качая головой и явно сознавая, что и сам чем-то повинен в этом неприятном инциденте, срывающимся голосом сказал Маколи, что ему должно быть стыдно за свою дерзость и глупость. Он наклонился, чтобы помочь Уигли взобраться в седло, но тот, отмахнувшись, сам сел на лошадь и поскакал галопом прочь, Дрейтон встревоженно затрусил следом.

Из-за угла выглянул Крапинка и заковылял к дверям. Он смотрел на Маколи так, словно внезапно увидел его в новом свете.

- Я проглядел все представление, от первого звонка до «Боже, храни короля». Вот дал ты ему жизни. Разделал под орех.

- Сколько времени? - спросил Маколи.

- Да, наверно, около шести. Ты пожуешь чего?

- Это можно.

- Парень ты, видать, бедовый, - ткнул его мордой в грязь. Так я пошел, кой-чего приготовлю.

- Ладно, я скоро приду.

Маколи сел на ящик и вытащил из кармана письмо. С минуту он его разглядывал, тяжело дыша; потом открыл. Когда он стал читать, у него покалывало кончики пальцев. Письмо начиналось без обращения.

«Надеюсь, это письмо найдет тебя, потому что хочу тебе кое-что высказать. Ты думал, я поползу за тобой на коленях, чтобы ты отдал мне девчонку, так ведь, да? Ты думал, я жить без нее не смогу? Много же ты понимал, мерзавец. Тогда вечером ты смеялся, зато теперь - мой черед. Взвалил на себя обузу, так уж не жалуйся. С меня хватит: пусть теперь она твои нервы мотает. Назад не приходи. Я ни ее, ни тебя не хочу видеть. Ты сгубил мою жизнь, но, слава богу, я повстречала хорошего человека. Ты покалечил Донни, переломал ему ребра, сломал челюсть, он мог бы притянуть тебя к суду, но не такой он человек. Он джентльмен, не то что ты. Он добрый и заботливый. А ты просто животное и никогда другим не будешь, Я была сумасшедшая, когда решила за тебя выйти. Как только получу развод, мы с Донни поженимся. Я подам на тебя жалобу за невыполнение супружеских обязанностей. Ты получишь по заслугам, но не надейся, что это все. Я с тобой когда-нибудь еще рассчитаюсь, ублюдок. Чтоб ты сдох! М.»

Больше никакой подписи не было. Маколи вторично перечитал письмо - каждое слово в нем дышало ненавистью и злобой. Он посмотрел на марку. Письмо отправили четыре месяца назад, через два месяца после того, как он забрал Пострела. Но написано оно, наверно, было раньше, в нем Ощущалась еще не перекипевшая ярость и боль унижения, а потом его, наверное, припрятывали, как ядовитую пилюлю, где-нибудь в ящике или сумочке, и яд становился все смертоноснее. И тогда его наконец послали жертве.

Не торопясь, он скомкал письмо, скатал в комок между ладонями, чувствуя, как холодеют руки и ноги. Девочка что-то жалобно забормотала во сне. Темнело, в комнату просеивались сумерки.

- Эй, друг! - позвал из кухни Крапинка. - Иди сюда, подзаправимся.

Зайдя на кухню, Маколи, брезгливо скривившись, бросил в печку скомканное письмо. Мысли его были в смятении. Крапинке, которому не терпелось потолковать о давешней перепалке, он коротко велел заткнуться. Тот сначала обомлел, затем миролюбиво Согласился «сменить пластинку», благо их у него предостаточно. Он что было сил старался разговорить Маколи, смятение которого все время чувствовал. Но и его в конце концов расхолодили хмурая молчаливость и отрывистые ответы - он сник и завел нудный разговор о шерсти, о дожде и о политике.

Отлучившись минут на пять, он возвратился, зябко поеживаясь и потирая руки.

- Ох ты! - выкрикнул он испуганно, - нынче ночью надо бы иметь хорошую перину.

Он встал спиной к огню и смотрел, как Маколи свертывает самокрутку.

- Ты что, всерьез решил завтра отчаливать, приятель?

- Я же ему сказал, ты слышал, - не глядя, отозвался Маколи.

- Слышал, знаю… только как же ты с девочкой и все такое…

Маколи, казалось, задумался над его доводами, и Крапинка продолжал:

- Я считаю, оставайся тут и все. Что он тебе сделает, Уигли? Да и вообще, человек он не злой.

- Я лучше подохну, чем останусь, - сказал Маколи.

Крапинка помрачнел. Он свернул тонкую, как спичка, самокрутку-гвоздик и задумчиво подправлял кончики.

- Да, не повезло, вот все, что я могу сказать. Но ведь никто не виноват.

- Кто-нибудь виноват, - сказал Маколи.

- А, брось, приятель, от беды никто не застрахован. Я тебя очень даже понимаю, но ты не в силах что-то изменить. Как, бывало, мой напарник Хинчи. Вечно он не ко времени влипнет в неприятность. Конечно, ему рот легко было заткнуть, а что пользы?

Маколи встал.

- Мне нужны дрова. Как можно больше. Тащи все, что попадется, слышишь, Крапинка?

Он быстро вошел в дом, возбужденный, злой. Достал из свэга топорик, засунул его рукояткой за пояс, и поволок в соседнюю комнату столик, сделанный из керосинового бачка. Он так сильно двинул плечом дверь, что треснула доска и замок вывалился на пол. Дверь распахнулась. Маколи швырнул в комнату бачок.

Он вышел в морозную тьму. Пронизывающий ветер, казалось, дул с заледеневших звезд, блестевших в холодной бездне неба. Маколи чувствовал, что все это уже становится смешным. Слишком много злоключений выпало на его долю: перебор. Куда уж дальше, если он рыщет по участку в поисках топлива, когда через несколько дней у двери будет стоять поленница с дом высотой.

Но, как человек бывалый, он времени зря не тратил. Ободрал сухую кору с погнувшихся деревьев и с бревен. Набрал щепок. Их много было внутри пустых прогнивших бревен. В расположенном на уровне земли большом дупле внутри старого, но не сухого еще дерева скопилась огромная куча принесенных ветром палых листьев, сучков. Он выгреб ее всю. Выкорчевал несколько кряжистых мокрых пней и в два приема снес их в дом, прихватив валявшиеся тут же коряги. Крапинка набрал полкорыта щепок, в том числе и сухих - из сарая, подобрал возле забора несколько чурбачков и притащил два больших ящика из своей комнаты.

- Эй, тут, видно, чертовски холодно, да? - Крапинка поежился.

Маколи тщательно уложил в печке сухие и сырые дрова и множество скомканных старых газет и журналов. Потом полили всю эту груду керосином из фонаря. Поджег и начал раздувать огонь. Пламя продвигалось крадучись, ощупывая сырое дерево, то и дело клубами густого дыма отползая назад, а Маколи все продолжал трудиться, слушая, как потрескивает, фыркает мокрое дерево.

Потом огонь разгорелся, и, когда в комнате стало совсем тепло, Маколи пошел в соседнюю. Он переложил Пострела на свою кровать, а матрац и всю постель отнес и свалил на пол у стены напротив печки. Возвратившись, завернул ребенка в одеяло и вынес в другую комнату. Девочка ужасно мучилась.

Холодный воздух в коридоре вызвал новый приступ кашля. Ее тельце дышало жаром, к его щеке прижалась влажная, горячая головка.

- Ты думаешь, поможет? - спросил Крапинка.

- Кто знает, - не останавливаясь, отозвался Маколи. - Если удастся сбить температуру, поможет.

Он налил в горсть эвкалиптового масла и натер им спину, грудь и шею Пострела. Ее кожа запылала ярко розовым, четко проступили голубые жилки. Туго обтянутая кожей грудь напоминала хрупкую угольчатую корзинку. Ключицы выпирали, словно кости общипанной птицы. Полным рядом вырисовывались на спине кругляшки позвонков.