Шоу на крови

2 ЧРЕЗВЫЧАЙНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

Такой нежно-бархатной осенней ночью кажется странным, что скоро должна наступить зима. Какая может быть зима, когда так тепло? Однако осень, как опытный анестезиолог, старается, чтобы ты не почувствовал приближения холода. Она ласкает тебя ночной прохладой, и тогда хочется упасть в нагретую листву, закурить и посмотреть осени в рыжее лисье лицо…

Андрей докурил сигарету, выбросил с крыльца в темноту окурок и вернулся в клинику. Этой ночью он не спал, у него была война. Не настоящая, конечно, а тихая война — за спальное место на кушетке. Место оспаривал пес, давным-давно прихромавший в ветклинику, вылеченный и оставшийся навсегда. За ум, лукавый взгляд и ярко выраженное мужское начало пса нарекли Арменом, в честь артиста Джигарханяна. Он снисходительно относился ко всем ушастым и хвостатым пациентам. На него, как на няньку, можно было оставить больное животное. И вообще, немецкая овчарка Армен старался быть полезным. Одно плохо: любил поспать на месте дежурного и при этом храпел.

«Тяжелая, но честная профессия», как называл ее сам ветеринарный врач Андрей Двинятин, заставляла его иногда дежурить по ночам. В последнее время он ночевал в своей собственной клинике редко. Но сегодня у Зои, второго ветврача, заболела мать. Пришлось подменить. Вызовов не случилось, ночка выдалась спокойной, и на том спасибо. Если не считать борьбы за кушетку. Андрей разными хитростями пытался отвлечь Армена от спального места — то сухариком, то косточкой. Армен, понимающе вздыхая, шел в другой конец кабинета и брал угощение. Двинятин торопливо устраивался поспать, но не тут-то было! Пес вначале укладывал свою черную морду на край кушетки, затем одну лапу, другую, потом тихо и ненавязчиво вползал всей тушей, при этом вдавливая сонного врача в кафельную стенку. И под конец военной операции начинал довольно храпеть.

Ветеринар встал и посмотрел на часы. Пять утра, самое сонное время. Он недовольно пнул кушетку с лежащим псом, отчего тот захрапел еще громче, потянулся, зевнул. Поскольку доспать вряд ли удастся, Андрей стал отжиматься от пола. Зарядка — вещь не менее полезная, чем сон, решил он.

Каждый рабочий день приносил Двинятину уверенность, что в этой работе он нашел свое призвание. Мелкие домашние животные, которых он лечил, — кошки, собаки, птицы, — несмотря на рутину профессии, продолжали живо интересовать его. Андрей постоянно накапливал практический опыт. Теоретические знания, полученные когда-то в Академии на ветеринарном факультете, уже не были лишь сухими фактами из учебников. На академической почве выросло практическое умение работать с братьями меньшими. Ежедневно профессия подкидывала новые сюрпризы. «Вот только сегодня, — подумал Андрей, — животные решили не болеть».

Он как будто сглазил: заиграл вызов телефона. Пришлось закончить полезную зарядку на двадцать пятом отжимании и взять трубку.

— Ветклиника, слушаю вас.

— Здравствуй, Андрей! Никитин беспокоит. Узнал?

— Привет, Серега, — коротко сказал Андрей, восстанавливая дыхание. — Что за срочность ночью?

В трубке многозначительно хмыкнули. Это был приятель и бывший однокурсник Двинятина, ныне работавший в городском зоопарке. Они пересекались нечасто, лишь на каких-то профессиональных семинарах.

— Никакой срочности, — сказал Никитин, — еще днем звонил, узнал у Зоеньки, что будешь ночью дежурить, и решил тебя развлечь.

— Ну так развлекай, чего тянешь, — сказал Двинятин, усаживаясь.

— В общем, так. Тебе, дружище, считай, крупно повезло! Хочешь в Париж?

— Ничего себе вопросик среди ночи! — поднял брови Андрей. — Ты толком говори. Что, как, почему. А тогда я тебе, золотая рыбка, скажу свои желания.

— Тут вот какое дело.

И бывший сокурсник объяснил, что требуется съездить в командировку в Парижский зоопарк. Во-первых, необходимо под присмотром ветеринара отвезти во Францию несколько болотных черепах. В Европе они занесены в Красную книгу, а у нас еще встречаются в природе. А из Парижского зоопарка один наш богатый соотечественник просит привезти бамбукового лемура. Все документы уже оформлены, осталось только найти сопровождающего для животных.

— Почему сам не едешь? — поинтересовался Двинятин. — Или тебе, Серега, Париж уже поперек горла?

— Поехал бы с удовольствием! Но у меня защита диссертации как раз совпадает с поездкой. Столько лет писать диссер, а потом умотать? Хоть бы даже и в Париж? Нет уж, я сперва защититься должен!

— О, тогда дело ясное. А когда ехать нужно? — спросил Андрей. Предложение казалось заманчивым.

— Через несколько дней, — ответил приятель. — Только ты мне сейчас скажи, чтоб я больше никого не искал.

— Да погоди ты! Чем твой богач здесь лемура станет кормить? — спросил ветеринар. — Насколько я знаю, у нас бамбуковые рощи пока не произрастают.

— Не парься ты, тоже мне — друг дикой природы! Этот богатый новоукр рядом со своим особняком уже высадил целую бамбуковую рощу! Лемур у него будет жить, как китайский император.

— Ага…

— Ну что «ага»? Ты едешь или нет?

— Да погоди ты, с наскоку такое разве решишь…

— Не понимаю, — с обидой в голосе сказал ветеринар Никитин, — я тебе такую поездку дарю, Зоя говорила, у вас сейчас тихо, никаких сложностей.

Андрей и сам не мог понять, почему колеблется.

— Хорошо. Еду! — сказал Двинятин.

Он положил трубку. Прислушался к себе — доволен ли? — и вдруг понял, что ему мешало во время разговора. А как же Вера? Двинятин неожиданно понял, что теперь он не может один принимать решения, как всю свою предыдущую жизнь. Даже если эти решения связаны со служебными делами. Потому что теперь у него есть любимая женщина, и, следовательно, они все решения принимают вместе. В его сегодняшнем мире нет одного Андрея Двинятина, а есть они — Вера и Андрей. Двое. И дело ведь не только в том, что ее нужно принимать во внимание. Просто Андрею самому хотелось решать все жизненные ситуации с любимой! Она не только поселилась в его душе, но на каком-то клеточном уровне составляла часть его организма. Так он чувствовал.

Двинятин вспомнил их совместный завтрак накануне, и на сердце сделалось необыкновенно тепло. Вера была погружена в какие-то свои врачебные мысли, собираясь на прием в клинику. Она молчала, задумчиво пила кофе. Глядя вдаль, она протягивала руку к тарелке с гренками и стружкой натертого сыра, брала гренку Андрея и откусывала от нее. Тогда он тихонько поменял гренки местами. Она ничего не заметила и снова откусила кусочек от той, которую только что брал он. Это бессознательное желание соединяться с ним всюду и во всем веселило Андрея и трогало. Такое щемящее ощущение чистого счастья он испытывал раньше лишь тогда, когда на вызове, бывало, прижимал к себе маленького месячного щенка и тот радостно лизал ему руки, шею, лицо.

Предыдущая жизнь с бывшей женой казалась полузабытой лентой старой кинохроники. Слишком долго находиться с Натальей в одном месте, например в отпуске, где полагалось двадцать четыре дня отдыхать, было невозможно. Он весь измучивался. Ну не мог он сутками быть рядом с ней! Начиналась такая смертная скука, что даже слегка подташнивало. Хотя ведь другие живут так годами, пьют, гуляют не то что налево, а на все стороны света, но упорно возвращаются домой — и ничего, продолжают тоскливо жить! После работы в Великобритании, после развода его досуг разнообразили несколько легких необременительных увлечений. Как только очередная женщина пыталась превратить временные отношения в тягостную ежедневную повинность, Андрей исчезал. Двинятин был уверен: жениться не стоит. Нет такой женщины, которая не стала бы чугунной гирей на шее уже на третий день совместного жития.

Как обычно бывает, лукавый случай решил посмеяться над самоуверенным ветеринаром с его твердыми убеждениями: в его жизни возникла Вера. Они познакомились летом, во время отпуска в Крыму. В их отношениях все было по-другому, не так, как с остальными. Во-первых, ему с ней было интересно. Во-вторых, она его сексуально волновала как никакая другая женщина в мире. Или во-первых волновала, а невероятно интересно с ней было во-вторых? Впрочем, какая разница! Главное, она не переставала удивлять.

Например, она могла разбудить его и сказать: «Идем встречать рассвет!» И они шли в пять утра на пляж. При этом она выглядела так, словно собралась на праздник. Нет, она не наводила «боевой раскрас» и не надевала нарядных вещей. Просто на ней был белый льняной сарафан, на ногах открытые босоножки, выгоревшие на солнце каштановые волосы тщательно причесаны, а плечи прикрывал от утренней прохлады тончайший шарф. И на этом шарфе сияли все краски рассвета. Они молча сидели на волнорезе, наблюдая, как солнце медленно поднимает свой омытый морем золотой диск.

Как-то он спросил ее, почему она выходит встречать рассвет не как остальная публика. Он смотрел на предутренний пляж и видел, что отдыхающий народ приходит на море в том же виде, в каком суетится на маленьких съемных летних кухнях: в халатах, резиновых шлепках и тренировочных штанах. Вера удивленно посмотрела на своего возлюбленного и ответила: «Разве можно встречать такую красоту распустехой? Море и солнце устраивают нам праздник, понимаешь! Кто же приходит на праздник так, будто только что оторвался от кастрюль?»

Она каждый день была иной, и не только не навязывалась Андрею со своими чувствами, наоборот — всячески подчеркивала: он свободен. Она предоставила ему самому право решать, будет ли длиться их летний роман дальше или закончится, оставив приятные воспоминания. Двинятин впервые в жизни все должен был решить сам в отношениях с женщиной. Вера уезжала домой на несколько дней раньше, чем собиралась вначале. И он вполне мог остаться. Море и солнце, пляжи и шашлычные, крымское вино и южные фрукты — все звало и манило. Точно сговорившись. Даже армейский друг, у которого отдыхал Андрей, уговаривал: «Оставайся!» Но быть без Веры он уже не мог. И вернулся в Киев вместе с ней.

Их роман в городской суете, на фоне занятости и обоюдной погруженности в работу не захирел и не утратил музыки. Наоборот, чем меньше они виделись, тем больше стремились друг к другу. Вера оставила свою квартиру бывшему мужу и переехала в съемную. Это было правильно. Встречаться урывками, на чужих квартирах и в гостиницах стало невыносимо. Андрей предлагал любимой женщине переехать к нему. Он жил в двухкомнатной квартире с матерью, а в Пуще-Водице уже к будущему лету должен был достроить небольшой особнячок. И он мог стать их общим домом.

Но в этом вопросе у Веры было собственное мнение. В прошлом браке доктор Лученко прожила восемнадцать лет под одной крышей со свекровью. Она так намучилась, пытаясь мирно сосуществовать с чужой и чуждой ей женщиной, что перспектива снова оказаться в одних стенах с кандидаткой в свекрови приводила ее в ужас. Она категорически отказывалась даже временно жить в одной квартире с матерью Двинятина. Андрей уверял любимую, что у его мамы прекрасный неконфликтный характер. Он даже настаивал, чтобы женщины поскорее познакомились. Однако Вера проявила твердость. Она сказала: «Андрюша! Я никогда не наступаю на те же грабли дважды. Мне для обучения достаточно одного раза. Охотно верю, что твоя мама прекрасный человек, но именно поэтому мы будем с ней в замечательных отношениях, если станем жить врозь! И поверь мне, чем дальше мы будем от нее, тем больше друг друга полюбим».

Они стали жить с Андреем в съемной квартире. А по воскресеньям и в праздники, если у них не было дежурств в клиниках, приходили к его маме на обед. Раиса Семеновна полюбила будущую невестку всей душой, и их отношения стали по-настоящему сердечными. Вера оказалась права.

Как же быть с поездкой? Имеет ли он право вот так в одиночку взять и решить вопрос с командировкой? И куда — в Париж! Тут любая женщина воспылает черной завистью. А для них с Верой слово «мы» теперь решает очень многое. Его нельзя так просто преодолеть, это слово. Утром он приедет домой, когда она уже уйдет на работу. Увидятся вечером. Что же она скажет?..

Стив кинул отчаянный взгляд за окно, на улицу. За цветным стеклом витражного окна горел всеми красками октябрь. Парковые деревья напротив музея сияли золотом и багрянцем, клены и каштаны спорили между собой, кто краше на последнем осеннем балу. Ночные фонари выхватывали из темноты стволы деревьев, словно штрихи теплой пастелью на черном картоне. Их позолоченные кроны были совершенны, как подлинные шедевры. Стив почувствовал комок в горле. Слезы впервые со времен детства брызнули из глаз, и при этом ему вовсе не было стыдно. Именно сейчас, когда жизнь была так прекрасна и так удивительна, ему страшно не хотелось с ней расставаться. Райским воспоминанием мелькнуло детство: дворик на Чкалова, кораблики в струях воды после дождя, самодельные телефоны из спичечных коробков и ниток… Телефоны? Стоп!!!

Казалось, прошла секунда или вечность. Он обернулся к своим мучителям. Сдавленным голосом — ведь на шее была веревка — он крикнул:

— Подождите! Я могу доказать! Я действительно могу доказать, что я механик!

— Вот видите! Он может доказать, — просительно сложила ладони Симонетта. — Отпустите его! Дайте ему возможность оправдаться!

— Что ты можешь доказать? — скептически вздернул тонкие брови Джулиано.

— Найдите мне веревку и картон, и я сделаю устройство для переговоров на расстоянии.

— Давайте дадим ему инструменты, — предложил Лоренцо и, подумав, добавил: — В Милане у нашего приятеля Лодовико Моро служит один мастер, его зовут Леонардо да Винчи, прекрасный механик. Знаешь миланца?! — грозно глянул он на Стива.

— Конечно, знаю! — сипло выкрикнул приговоренный.

Диоген саркастически усмехнулся в бороду.

— Твой хваленый Леонардо всего лишь бастард. Внебрачный сын бедного нотариуса из Винчи.

Лоренцо Великолепный нахмурил брови и угрюмо посмотрел на философа.

— Ты его картины видел?

— В Италии каждый мальчик или поет, или картины пишет! Велика невидаль!

— Но он придумал много такого, за что люди называют его гением, — пришел на помощь брату красавчик Джулиано.

— Если хочешь знать, он даже отказался от плотской любви, чтобы всю свою энергию направить в русло изобретательства! — привел последний аргумент Лоренцо.

— Этот факт нас с ним объединяет. Я тоже считаю, что женщины мешают думать, — сказал Диоген, с хитрецой поглядывая на Симонетту. Он неожиданно обратился с вопросом к приговоренному: — А ты? Что создал ты, чтоб иметь право называться механиком? Вот я, например, философ, и меня знает любой, изучающий философию, потому что я создал нечто. Подарил миру несколько идей, пусть не бесспорных, но интересных. Или вот Микеланджело. Ты бывал в Ватикане?

— Бывал, — подтвердил сдавленным голосом Стив.

— Значит, видел созданную им усыпальницу герцогов Медичи. Это великий скульптор. Он прославил себя и правителей. А ты?

— А что я? — искренне не понял Стив.

— Ты какой след оставишь после себя? — Диоген смотрел насмешливо.

Старший герцог хлопнул в ладоши, приказав принести инструменты. Палач снял веревку через голову Стива и посадил ослабевшее тело рядом с братьями за стол. На столе уже стоял деревянный ящик. В нем отыскались деревянные планки, гвозди и бечевка, молоток, циркуль, картон и еще всякая мелочь. Возможно, в пятнадцатом веке это и можно было назвать «инструментами» для механика, но в новое время…

— Скоро начнет светать. Ты должен успеть до рассвета. Иначе мы тебя повесим, — со спокойной уверенностью сказал Лоренцо.

В уме Стива уже забрезжило решение задачи. Он вспомнил, как пару лет назад запатентовал новое устройство, навеянное именно детской игрой в спичечные коробки-телефончики. Берешь два спичечных коробка. Спички высыпаешь вон (потом пригодятся чего-нибудь поджечь). В каждом коробке проковыриваешь дырочку, туда продеваешь нитку и наматываешь ее на спичку. Коробки закрываешь, один даешь Сережке из шестой квартиры, другой — себе. Расходитесь метров на десять, натягивая нитку. Чуть открываешь коробок и говоришь в него, как в микрофон, вполголоса. А Серый прикладывает свой коробочек к уху и слышит твою речь — правда, как комариную, жужжащую, но слышит. Вибрацию голоса передает натянутая нить.

В обострившейся памяти Стива всплыла заметка из прошлогоднего номера «Technology News»: «Музыкальный паразит. Маленький приборчик буквально произвел фурор на проходившей этой весной в Ганновере выставке. Soundbug — принципиально новое устройство в мире акустических систем. И весьма остроумное. Автор его — Стив Маркофф, президент компании „Sound“ из Лос-Анджелеса, в прошлом талантливый советский инженер. „Звукожук“ воспроизводит звук, используя в качестве мембраны любую твердую и плоскую поверхность, к которой его прикрепят. Фактически паразитирует на чужом теле. Пристроится такое „насекомое“, например, к оконному стеклу, зеркалу или к спинке кровати и заставляет эти предметы выполнять совершенно несвойственные им функции. Вещи на время обретают голос. Конечно, о реальной конкуренции с серьезной акустикой вроде Nautilus (ее тоже поставляет компания Маркоффа) речь не идет. Да и области применения у Soundbug несколько иные. Симфонические записи с помощью этого устройства прослушивать не рекомендуется. А вот для проведения презентаций оно весьма кстати. Или, например, можно прикрепить к лобовому стеклу автомобиля Soundbug от мобильника и использовать его для громкой связи, как того требует теперь дорожная полиция».

Стив повертел в руках картон, бечевку, его глаза загорелись, голос окреп, он скомандовал слугам:

— Уберите со стола все лишнее, мне понадобится место.

Быстро убрали со стола, и он принялся что-то энергично мастерить. Братья и Диоген не сводили с него глаз, при этом в музее стояла абсолютная тишина, прерываемая лишь шорохом картонных листов. Руки инженера сами сгибали, отрывали и продевали, получались те же детские коробки-телефоны, только побольше размером. Закончив, Стив дал одну из коробок Лоренцо, другую вручил Джулиано и сказал:

— Расходитесь на длину бечевки. Один держит свою коробку возле рта и тихо говорит, другой прикладывает коробку к уху и слушает.

— Для чего? — спросил Джулиано.

— Для того, чтоб испробовать мое изобретение.

— Может, лучше дать испробовать слугам? — усомнился более осторожный и недоверчивый Лоренцо.

— Он не использовал порох, я внимательно за ним следил, — встрял в разговор Диоген, — но если хотите, я попробую за одного из вас.

— Нет уж, мы сами! — гордо вскинул красивую голову Джулиано.

Они разошлись в разные концы огромного зала, каждый со своей коробкой. Стив громко крикнул:

— Начали! Только веревку потуже натяните!

Братья выполнили указания инженера, и через несколько минут приблизились, довольные. Произведенный эффект был велик. Симонетта тоже приложила коробочку к розовому ушку.

— Я слышал каждое слово! — восхищенно сообщил младший брат.

— Мне нравится твоя выдумка! По ней можно говорить с подругами, и не обязательно их видеть! — захлопала в ладоши девушка.

— Женщины обожают это устройство, — улыбнулся Стив, смелея.

— Это замечательное изобретение, — подтвердил старший, — как оно называется?

— Телефон, — с глубоким вздохом облегчения ответил Стив.

— Так просто? — вертя в руках коробку, проговорил Лоренцо Великолепный. — Это изобретение может перевернуть мир. Ты — мастер! Как Леонардо. Теперь у нас есть свой мастер, — обратился он к брату.

— Это не я придумал, — уточнил инженер, — просто мы в детстве играли в такой телефон.

— Неважно, кто придумал. Важно, кто воплотил, — с достоинством заметил Джулиано.

— Светает, — сообщил Диоген.

— Пора прощаться, — сказали братья Медичи.

Стив повернулся к окну. За деревьями парка вставало солнце. Светло-серое небо слегка розовело, оставляя сиреневые тени на земле. Обернувшись, ночной гость увидел, что остался в музейном зале один, люди эпохи Возрождения вернулись в свои картины, и Диоген тоже. В камине не было огня, а на решетке аккуратно лежала одежда — все то, в чем он пришел сюда. Стив, уже ничему не удивляясь, быстро переоделся и сложил одежду дожа в глубине каминной ниши. Осмотрелся вокруг: все было таким же, как прошлым вечером. Стив состроил рожу сундуку, где лежал «труп», но вновь заглядывать в сундук почему-то не хотелось…

Перед началом работы музея он снова скользнул за статую мадонны. Когда же появились первые посетители, он выбрался из своего убежища, спокойно прошел мимо старушки смотрительницы и вышел из здания.

На улице пригревало солнышко, щебетали птицы в парке. Все окружающее — и птицы, и прохожие, и рыжая листва деревьев, и троллейбусы — выглядело таким ненастоящим, словно демонстрировалось с плохого монитора. Зато сам Стив чувствовал себя живым как никогда. Кровь с шумом пульсировала в висках, шее и даже где-то под коленками. Саднила скула (к ней приложились не в меру ретивые слуги), глаза были словно засыпаны песком, спать тянуло невыносимо, и к ногам будто привязали по пудовой гире.

Добравшись до гостиницы, он наспех принял душ и заснул крепким, здоровым сном — впервые за много лет, со счастливой улыбкой на лице. Ему снилась Симонетта.

Флора Элькина всегда заканчивала экскурсию торжественной речью об экспозиции. Это была личная ее придумка. Все залы уже обсмотрены и обсказаны, оставалось лишь проводить группу посетителей по лестнице вниз. Тут экскурсанты всегда более внимательно вглядывались в висящие на стенах картины и, по идее, должны были выходить на улицу окончательно просветленные.

— Вы познакомились с произведзениями искусства и посмоцрели экспозицию, — прокашлявшись, вещала Флора. — Экспозиция, то есць размещение экспонатов в музее, — это сложное искюсство, имеющее свои правила, свои традзиции и свои трудносци…

Вдруг плотная стена слушателей дрогнула и разошлась. В образовавшуюся брешь, как ледокол во льды, врезалась смотрительница Французского зала, седовласая Оксана Лаврентьевна Лужецкая. Флора сразу же испуганно захлопнула рот, потому что в глазах Лужецкой дрожал великий ужас.

— Извините, — продребезжала пожилая смотрительница, подошла к Флоре и, вздрагивая всеми своими кружавчиками, рюшечками и брошечками, прошептала ей на ухо: «У нас чепэ, скорее выводите всех из музея…»

Элькина повиновалась мгновенно, ничего еще не понимая, но всей кожей ощущая то самое «чепэ». Кивая натянутыми улыбочками, они вдвоем с Лужецкой проводили посетителей до тугой музейной двери. Как только за последним человеком закрылась тяжелая старинная дверь, Лужецкая схватилась за щеки, сказала «Боже мой!» и принялась рассказывать.

Утром все было как всегда. Она открыла свой Французский зал, остальные смотрительницы вошли в свои залы. Уборщиц пока не было, они начинали работу с Восточной части экспозиции. Западный раздел убирался после Китайского и Японского залов. Оксана Лаврентьевна, по обыкновению, прохаживалась по залам, поправляя там и тут сдвинутые на миллиметр шторы. Она была большой аккуратисткой, не то что эта простушка Юдина, смотрительница Итальянского зала, или попрыгунья Маргоша — хозяйка Испанского. У выхода из Итальянского зала взгляд хозяйственной смотрительницы привлек торчащий из сундука кусочек материи. Она подошла ближе. Это был «кассоне», тяжелый резной сундук. Из-под запертой крышки выглядывал край чего-то. Непорядок! Пришлось позвать Нелю Михайловну Юдину. И уже вдвоем они отыскали главного хранителя Хижняка, только у него имелся ключ от «кассоне». Ворча, Федор Емельянович открыл сундук, поднял крышку… А там лежит милиционер! Ну, этот, который часто у нас дежурит, как его… Ну да, Гаркавенко! Емельяныч его трогает, а он мертвый! Представляете?! Ужас!!! И вот теперь там полно милиционеров и следователей, огородили часть зала канатами, ходят и все вокруг фотографируют, снимают отпечатки пальцев! Никогда такого еще не бывало в стенах музея!..

Пока Лужецкая рассказывала, ахая и причитая, они дошли до входа в Итальянский зал. Ужас оказался правдой. Ходили и фотографировали. И музейных работников за канаты не пускали. Научные сотрудники стояли отдельной стайкой, две смотрительницы сидели в сторонке, и Лужецкая присоединилась к ним. Флора Элькина осталась у двери, тараща глаза. На полу под черным полиэтиленом лежало что-то продолговатое, человек со скучным лицом, приподняв край полиэтилена, что-то бубнил, его слова записывал милиционер. Несколько хмурых неприятных мужчин допрашивали Хижняка.

Быстро выяснилось, что ключей от сундука было только два — один у Хижняка, второй у директора музея Никиты Самсоновича Горячего. Послали за директором. Флора уже поняла, что напрасно: Никита Самсонович всегда, лишь только на небе сгущались тучи в виде какой-нибудь комиссии из Министерства культуры, уезжал домой и «болел». И действительно, вместо него появилась замдиректора Лобоцкая, бесцветная и аляповато одетая женщина. Обычно квадратное лицо ее, выражавшее упрямство и сволочизм характера, сейчас было похоже на промокашку с отпечатками красных чернил. Неудивительно — такое неслыханное происшествие в стенах вверенного ей музея! Она сразу же стала громко объяснять милиции: «Мы здесь ни при чем! Это не мы виноваты! Здесь проводилось мероприятие!..»

Стоявшие за канатами И сидевшие в сторонке музейщики сразу навострили ушки: интересно, как она будет выпутываться? Многие знали о «мероприятиях», проводимых в музее, кое-кто не знал, но слышал что-то и додумывал. То кино из жизни монархов снимали в залах, то какую-нибудь телепередачу. Но это еще ничего. Ходили слухи, что в храме искусства проводят свои ночные оргии эти богачи, олигархи. Причем пользуются музейной посудой. Распространяли слухи пожилые музейные смотрительницы, ведь именно они должны были ночью открывать тот или иной зал.

Семидесятилетняя Лужецкая тоже прислушалась. Она весьма подходила к своему залу, у нее даже имелось прозвище, придуманное экскурсоводами: «старушка рококо». Интимно-кокетливый характер ее облачения, конечно, очень смешил молодых сотрудниц. Особенно этих, языкатых, из массового отдела. Наталкиваясь на Оксану Лаврентьевну в музейных залах, они вполголоса напевали: «Мой миленький дружок, любезный пастушок!..» Действительно, было в ней что-то от пожилой мифологической пастушки с элегическими завитками кудрей, голубыми, белыми и зефирно-розовыми тонами платьев. Образ дополнял яркий маникюр. Но именно ей главный хранитель доверял лично вытирать пыль со старинных статуэточек, потому что она буквально молилась на каждую вещь. В ее зале за стеклами шкафа хранилась изысканная посуда из севрского фарфора-бисквита. То были предметы, некогда принадлежавшие королевским фамилиям, очаровательные статуэтки Амуров, Психей, нимф и прочая изысканная мелкая пластика, украшавшая столы французских аристократов. Под впечатлением каждодневной работы Лужецкая и в нерабочей своей жизни отдала душу мелкофарфоровому увлечению. Собирала фарфоровых кошечек, собачек, уточек и прочий китч советских лет, не ленясь ходить за ними на блошиные рынки города.

— Какое такое мероприятие? — сурово спросили у замдиректора. — Подробно излагайте! Где запись? У вас же ведется видеонаблюдение!

Оправдываясь и запинаясь, Римма Карповна Лобоцкая призналась, что да, проводилось в музее закрытое мероприятие. Ночью. Почему ночью? Так было нужно. А видеонаблюдение на время мероприятия отключили. Она промолчала, что таково было желание клиента. Впрочем, замдиректора сразу смекнула, что ментов не интересует сам факт проведения ночного мероприятия в музее, ахать и возмущаться они не собираются. По барабану им музей вместе с его картинами. А вот смерть товарища их волнует гораздо больше. Вокруг себя Лобоцкая видела сердитые лица, звучали раздраженные вопросы, и Римма Карповна почуяла: еще минута, и сотрудники правоохранительных органов вынут из нее музейные секреты вместе с кишками. Тогда она легко призналась, что ключ и от «кассоне», и от Итальянского зала был у некоего бизнесмена Чепурного. Он проводил мероприятие под названием «Игра» для одного… э-э… состоятельного человека. И да, в Итальянском зале этот состоятельный ночью присутствовал. Начальство в курсе, ничего такого, я только исполнитель… Что-что? Вот, пожалуйста, у меня записано: Стив Маркофф, гостиница «Премьер-палас», номер люкс.

— Какой вандализм! — схватился за голову главный хранитель Федор Емельянович.

Тут сурового милиционера позвал эксперт.

— Официальное заключение дам позже, — сухо сказал он, — но могу поклясться: Роман не просто так, сам по себе задохнулся. Его сильно ударили по затылку и уже потом сунули в сундук. Поза трупа неестественная, так не лежат… когда хотят… Не смотри на меня так, ты тоже подумал: он там спрятался, чтобы подслушивать и подглядывать.

Допрашивающий Лобоцкую сотрудник оглянулся на шокированных музейщиков и приложил палец к губам. Они отошли в сторону и там продолжали о чем-то разговаривать. К ним подошли остальные милиционеры. Затем несколько сотрудников милиции быстро направились к выходу из музея.

В минутной тишине громко прозвучала реплика бабушки-смотрительницы Итальянского зала:

— Сам мертвый, а от его дыкалоном пахнет…

Сонный, ничего не соображающий человек в гостиничном номере действительно оказался Стивом Маркоффым. И, к великому сожалению налетевших на него сотрудников правоохранительных органов, — гражданином США. Паспорт соответствующий был предъявлен. Повертели книжицу так и эдак, на свет посмотрели, грустно вздохнули. И препроводили иностранца в районную прокуратуру на допрос. Не в обезьянник же его совать: лопочет чего-то по-английски, иностранец, ну его, от греха…

Вызвали переводчика из МИДа. Следователь прокуратуры Василий Митрофанович Олейник вначале бодро взялся за дело. Свидетель свидетелем, а мы тебя, иностранная твоя душа, быстренько превратим в подозреваемого. Сознаешься — и гора с плеч, дело закрыто. Видишь, как тебя, тепленького, ребятки прихватили! Так и лопочет, так и лопочет! Его и колоть не надо, сам во всем сознается, ну, повезло! Но по мере беседы Олейник все больше скисал. И было отчего! Маркофф нес какую-то несусветную околесицу. Во всяком случае, так выглядели его ответы через переводчика.

Вопрос: Что вы делали в музее ночью, после закрытия?

Ответ: Встречался с Диогеном Синопским.

Вопрос: С какой целью вы спрятались за статуей в музее и таким образом остались на ночь в охраняемом объекте?

Ответ: Чтобы поиграть. А потом меня пригласили на ужин братья Медичи.

Вопрос: Кто еще присутствовал вместе с вами ночью в музее?

Ответ: Симонетта и Елизавета, кошка Ночка, стражники, палач, Диоген, братья Медичи… Их я уже упоминал.

И так далее, и в таком разрезе! Даже переводчик, седой старичок, бывший дипломат и преподаватель, начал заикаться. Олейник, все больше багровея, прожигал американца испытующим взглядом. А тот спокойно отвечал на вопросы следователя и глаз не отводил. Ему все трын-трава, понимаешь! Но работник прокуратуры не сдавался и копал глубже.

— Хорошо. Предположим, вы встречались с Диогеном. Это тот самый, понимаешь, который жил в бочке? — проявил эрудицию Олейник.

— Да. Тот самый. Только он жил не в бочке, а в пифосе.

— В чем, в чем?!

— Пифос — это такой большой глиняный сосуд для вина или масла. Впрочем, в нем можно хранить все, что угодно. Вот Диоген и решил там разместиться.

— Значит, вы были в музее, понимаешь, не один, а с сообщниками, — гнул свою линию опытный Василий Митрофанович. — Одного из них зовут Диоген, так?

Стив Маркофф пожал плечами. Если этому типу хочется так трактовать его рассказ, пусть. Когда его, обалдевшего после ночной игры, доставили в прокуратуру, он понял: игра-спектакль продолжается, но уже в других декорациях. Стиву стало интересно. Надо же, как точно играет этот актер следователя! И мундирчик сидит на нем не как новый из костюмерной, а уже обношенный, принявший очертания полной фигуры. Молодцы! Все достоверно. И помещение, и табличка у входа с надписью «Прокуратура такого-то района». И те ребята, что его привезли, здорово притворяются. Что ж, поиграем! После этих ретивых оруженосцев, потрепавших игрока перед братьями Медичи, такими разговорами не удивишь.

— Я вам уже называл всех, кто мне встретился в музее. Можно идти? Я чрезвычайно занятой человек, учтите. И моя минута стоит очень дорого…

Олейник рассердился.

— Ваша минута, может, и дорого стоит, а жизнь не стоит ничего! — рявкнул он. — Перечисляйте всех!

Стив струсил. Однако взял себя в руки и добросовестно назвал всех, с кем этой ночью его свела игра.

— Ладно. С именами ясно, — проворчал Олейник. Хотя ни черта ему не было ясно. — Чем вы там с ними занимались?

— Ужинали. Беседовали.

— О чем?

— С Диогеном мы говорили о том, что он ищет днем с огнем человека.

— Какого еще человека? Для чего ему, понимаешь, нужен человек?

— Это фигуральное выражение. Он ищет человека в каждом из нас, но найти его крайне тяжело…

— Почему? Мы что, понимаешь, не люди?! — Василий Митрофанович медленно начинал закипать. Этот америкашка своим спокойствием и идиотскими ответами на простые вопросы уже не на шутку разозлил следователя.

— Среди людей мало тех, кого можно назвать настоящим человеком. — Внезапно Маркофф перешел на чистейший русский язык. — Читали «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого?

От неожиданности следователь и переводчик надолго замолчали.

— Почему же вы сразу не сказали, что знаете язык?! — наконец гневно выдохнул Олейник.

— А вы меня об этом спрашивали? — ядовито улыбнулся иностранец.

Олейник сердито махнул мидовскому переводчику рукой, и старичок вышел за дверь. Но разговор, хоть и велся по-русски, продолжал казаться сотруднику прокуратуры полным бредом.

— Итак, — нервно потер руки следователь. — О чем вы договаривались с вашим сообщником по кличке Диоген? Вы собирались ограбить музей? А милиционер Гаркавенко вмешался и вы его убили?

— Ерунда, — поморщился Стив. — Диоген принял меня за архонта, но потом все разъяснилось.

— За кого принял? Кончайте мне загадки загадывать! — Олейник хлопнул широкой ладонью по столу.

— За архонта, — ничуть не испугался Маркофф и снисходительно объяснил: — У греков это правитель, представитель власти, политик.

Олейник обрадовался. Наконец-то в разговоре проскочило знакомое слово! Преступная группировка бандита по прозвищу Грек орудовала на юго-востоке страны, и ее участники называли себя «греками».

— Ага! Так преступники — это «греки»! Значит, вы решили нанять «греков», понимаешь, для убийства милиционера! — торжествовал следователь.

— Греки — это этнос, нация такая, — сохраняя олимпийское спокойствие, сообщил допрашиваемый.

— Дальше? — приказал следователь.

— Что дальше? — не понял Стив.

— О чем еще вы договаривались с «греками»?

— Мы не договаривались. Э-э… Мы с Диогеном просто говорили.

— Ладно, — прошипел Олейник, — о чем вы «просто говорили»? О том, как оглушить Гаркавенко, а потом засунуть его в сундук, чтоб он там задохнулся?! Учтите, Маркофф, или как вас там! Нам все известно!

Стив проигнорировал пылкую речь следователя. Он мельком подумал о том, что актеры, изображающие работников правоохранительной системы, играют уж очень натуралистично. А у Олейника точка кипения достигла апогея. Василий Митрофанович, солидный сорокалетний мужчина, муж и отец семейства, опытный следователь прокуратуры, сорвался на истерический крик:

— Ты какого хрена мне лапшу на уши вешаешь?! В камеру к уголовникам захотел?! Я тебя туда быстро устрою!!!

В этот момент дверь кабинета открылась и вошел начальник Олейника. Это был мужчина помоложе Василия Митрофановича, ему только недавно исполнилось тридцать пять, но он стремительно делал карьеру. Вопреки закону всемирного тяготения, некоторых людей тянет вверх. Поднимаются, как надувные шарики. Кроме связей, двигавших молодого человека вверх по служебной лестнице, в этом непростом деле ему очень помогала интуиция. Благодаря ей начальник Олейника сумел просчитать наперед, какие возможны неприятности по делу американского гражданина Стива Маркоффа. Непременно вмешается посольство, странно, что еще никто не звонил. Начнут теребить из генеральной прокуратуры, требовать отчет каждые полчаса. Потом будут менять следователей, как перчатки, заберут дело в городскую, а ему поставят на вид, мол, не справился… А особенно беспокойно в свете того, что мы сейчас со всей планетой очень дружим — вот, этим летом в городе проходит чемпионат мира по футболу. Два года готовились: сносили ларьки, дублировали все надписи по-английски, вбухали миллионы в перестройку стадиона. Теперь точно позвонят и скажут, что мы не только своих политиков за решетку сажаем, но и простых американских граждан! Никакой то есть демократии и прав человека. Нет, тут надо аккуратненько, чтоб комар носа не подточил. Либо добыть стопроцентные доказательства вины этого чудака, либо….

Начальник ласково посмотрел на задержанного. Спросил его так, как врач интересуется у тяжелобольного:

— Так что там было у Диогена?

Но ответ слушал рассеянно.

— Ага, ага… Значит, вы всю ночь в музее разговаривали с разными историческими персонажами? — доброжелательно улыбаясь, поинтересовался руководитель.

— Не только. Я еще придумал телефон для братьев Медичи.

— Вы только послушайте его! — рявкнул Олейник.

Но шеф предупреждающе поднял руку, поморщился и снова переспросил ласково, с большим участием:

— Значит, вы придумали телефон? А как же быть с тем фактом, что до вас это открытие сделал Александр Белл?

— Вы думаете, я этого не знаю? — пожал плечами задержанный. — Я придумал…

Тут у начальника очень кстати зазвенел телефон, и Стив усмехнулся. Было слышно, как в трубке кричат. Олейник сразу понял: начальство. Но его шеф терпеливо выслушал все претензии, отключил связь и сказал, обращаясь к Стиву:

— Вы остановились на том…

— Нуда. Я сказал, что придумал телефон в шестнадцатом веке, а Белл — в девятнадцатом.

— Понятно, — утвердительно кивнул головой руководитель следователей. — Очень хорошо. Вы посидите, мы сейчас… — Он направился в коридор, поманив за собой Олейника.

Плотно закрыв за собой дверь кабинета и отойдя подальше, вглубь коридора, он спросил у подчиненного:

— Ты, Вася, не понял, что этот американский перец с крышей не дружит?

— Или ваньку валяет!

— Ты врач? И я нет. Пусть специалист определит! — строго сказал руководитель. — И бумагу соответствующую составит. А мы с тобой тогда побоку. Немедленно доктора вызывай, а я в городскую — докладывать. В прокуратуру уже едут из посольства… Так! Прошу тебя; ничего не предпринимай, пока его специалисты не осмотрят. А лучше вообще не шевелись, сдавай его медикам, нам хлопот меньше. Ты понял? Иначе беда. Мне только международного скандала не хватало!

Тем временем Стив Маркофф прошелся по кабинету, поглядел в зарешеченное окно. Внизу, перед входом в здание прокуратуры, скопилось множество иномарок, стояла и милицейская «газель», в которой привезли Стива. Входили и выходили люди, но некоторые были в форме. «А что, если это уже никакая не игра? — подумал американский миллионер. — Если на самом деле они расследуют смерть милиционера? Я ведь видел тело мента в сундуке! Но решил, что это элемент игры… Предположим, игра закончилась! Тогда все, что я наболтал этим следователям, будет воспринято как бред сумасшедшего!»

Он почувствовал себя в ловушке. А как все славненько начиналось! Олег Чепурной, когда они познакомились, рассказал Маркоффу о своей фирме «Игра». Деятельность «Игры» не просто заинтересовала Стива: он чувствовал, что это просто перст судьбы. Ведь у него уже начиналась его обычная, изматывающая душу осенняя депрессия. Настроение портилось без видимых причин. Навалилась глубокая загрудинная тоска. Будущее пугало самыми черными прогнозами. Но главное, собственная самооценка падала ниже асфальта. Американские психотерапевты мало помогали. Ну разговаривали, прописывали седативные средства. Стиву это осточертело. Хотя в Америке многие пьют таблетки годами и относятся к этому спокойно. Говорят: я на медицинской программе. Может, это все потому, что он не женился. Американки слишком самодостаточны. Мужчина им нужен либо для секса, либо для нудной стереотипной семьи. Но, по большому счету, они вполне спокойно обходятся без сильного пола. Одна подруга устроила ему скандал за то, что он, видите ли, перед ней дверь придержал. «Что я, сама не могу?!» Да… Потом, как чертик из коробки, вдруг появился Чепурной и зажег его своим энтузиазмом, предложив игру. И Стив дал себя уговорить!

Так, спокойно. Игра это или не игра? Предположим худшее: не игра. Что тогда? Кто мог грохнуть мента, кому он на фиг нужен? И где этот бизнесмен, этот игрок хренов, Чепурной, фак его мать? Почему до сих пор не появился, не вытащил?! С теми деньгами, которые ему платят за игру, можно купить не только музей вместе с его залами, колоннами, картинами и сотрудниками, но и всю милицию этого города!

Маркофф нервно походил по комнате, от окна к столу, от стола к двери. Еще в те времена, когда он жил в этой стране, ему довелось однажды откосить от армии, притворяясь психом. Правда, пришлось полежать две недели в дурке. Но зато студента Ростика Маркова не забрали. Не заставили его воевать в Афганистане, и он не сдох, как многие. «Теперь, когда эти мудаки хотят на меня повесить убийство мента, почему бы не продолжить „косьбу“ под дурика? Однажды это уже спасло мне жизнь! Значит, будем продолжать вести себя так же. В создавшихся обстоятельствах это самая точная линия защиты!»

Стив понял, что от его поведения будет зависеть, останется ли он в ментовской предвариловке или переедет в комфортабельную палату Павловской больницы. Наверняка за эти годы появились отдельные палаты, рассчитанные на богатых психов… Он вспомнил события давних лет. Да и прошлая ночь вставала перед ним яркими образами. И когда в кабинет вошел человек в белом халате, он увидел задержанного в состоянии бреда.

Стив Маркофф двигался по кабинету медленно и плавно, будто боялся потревожить что-то внутри себя. Он был весь напряжен, сжат как пружина, задерживал дыхание и потом с шумом выпускал. Временами по его лицу, как туча по небу, пробегало мрачное выражение.

— Я клен, — угрюмо заявил Стив вошедшим. Глаза его испуганно забегали. — Ты ничего не понимаешь, — обратился он специально к Олейнику. — И ты, — сообщил его начальнику. Оба испуганно отстранились. — Вы все нас, деревьев, не понимаете!!!

— Да-да, конечно, — примирительно сказал приглашенный врач.

— Земля принадлежит нам, — замедленно провещал Стив. — А вы ее захватили и нас уничтожаете…

Работники прокуратуры выразительно переглянулись. То он ночью в музее встречался с этим… Сократом, что ли, а то он дерево. Совсем крыша поехала. Да, хорошо, что они пригласили врача! Правда, он был не психиатром, а терапевтом, и его вызвали, не очень разбираясь в специализации. Главное, что он относился к ведомству МВД. Но и он, как и все люди в этом здании, не хотел брать на себя ответственность. Поэтому, ни минуты не раздумывая, врач написал направление в психоневрологическую больницу имени Павлова для детального обследования.

Вечером этого бесконечно длинного дня Стив Маркофф, американский миллионер, оказался в отдельной палате клиники, за окнами которой белели стены Кирилловского монастыря.

— Ты уже дома, Андрюша?

— Дома. А ты уже на работе?

— Закончила. Вот, решила по пути позвонить тебе.

— Когда тебя ждать? Я соскучился.

— Я тоже. Пошла бы сразу домой, но звонила Лидка, хочет встретиться. Дело у нее.

— Тогда, Верунчик, быстро реши все ее дела — и приходи. Будет что-нибудь вкусненькое.

— Ура-ура! Я тебя люблю. А что случилось?

— Ничего…

— Не ври. Я же чувствую.

— Ты у меня волшебница. Все нормально. Дома поговорим.

— Ладно, целую.

— И я тебя.

Андрей повесил трубку и задумался. Как же сообщить любимой, что он решил смотаться на неделю в Париж? Не подумает ли она, что он хочет сбежать от нее, как когда-то от Натальи в Англию? Ведь он рассказывал ей эту историю! Нет, не подумает, она умная. А если он своим поспешным согласием ехать во Францию обидит ее? Она ведь еще и гордая. Может, ей совсем не понравится его скоропалительный отъезд? Еще, чего доброго, подумает, что он устал от нее и хочет отдохнуть!

Двинятин уже корил себя за согласие, данное приятелю-коллеге. Накручивая себя таким образом, он почувствовал, как голова наливается свинцовой тяжестью. С ним так бывало частенько. Когда он наталкивался на сложный вопрос, организм реагировал сужением сосудов. Организм не хотел проблем.

Чтобы как-то отвлечься, следует к Вериному приходу приготовить что-нибудь вкусненькое. По опыту он знал: после похода в кафе, где подружки закажут лишь кофе и пирожные, а приправой к ним станет обязательная женская трепотня, у любимой обычно разыгрывается зверский аппетит. После этого она набрасывалась на домашнюю пищу, как голодающая Поволжья. Этого, кстати, в его прошлой жизни не было. Сроду никому он не готовил, считая кулинарию сугубо женским делом. Но с появлением Веры все переменилось. Андрею нравилось кормить ее. При этом он чувствовал себя каким-нибудь крупным пернатым, принесшим в клюве в свое гнездо пищу. А Веру воображал крохотным желторотым птенчиком с открытым голодным клювиком. Он кормил ее, а она сидела в гнезде. От таких картинок на душе становилось весело и тепло. Ему хотелось радовать своего желторотого птенца. Своего ребенка, любовницу, сестру, мать и друга — Веру. Форма воплощения радости не имела значения. Часто формой была еда. Так что впервые в жизни Андрей в приготовлении еды реализовал свой творческий и любовный потенциал. Он старался создавать разнообразные вкусовые композиции, сочетая сладкий вкус с острым, соленый с терпким, пряный с горьковатым. В результате он освоил магию приготовления блюд не хуже какого-нибудь шеф-повара роскошного ресторана. Но в его ресторане был только один постоянный посетитель — возлюбленная Вера.

Хозяин дома нырнул в недра большого двухкамерного холодильника в поисках, чего бы приготовить. Сзади бесшумно подошел Пай, красавец спаниель лунного цвета с шелковистыми волнами шерсти, спадавшей от белоснежной спины до самого пола, и тоже засунул морду в холодильник.

— Ты же недавно ел, обжора, — оттолкнул его локтем Андрей.

Пай сел и выразительно посмотрел на хозяина своими темными умными глазами. Дескать, ел, конечно, но никогда не помешает еще закусить.

В результате поисков на свет была извлечена молодая телятина на ребрышках. Она просто напрашивалась на барбекю. Андрей делал все основательно: он нацепил фартук, включил кухонный магнитофон. Заиграли «The Beatles», альбом «Rubber Soul», где была любимая их с Верой баллада «Michelle». Тщательно вымыв мясо, Андрей в такт музыке отбил мякоть молотком до состояния мягкости. Потом посолил. Перец в доме отсутствовал, Вера не любила перченое. Раздавил в чесночнице несколько зубчиков чеснока, разбил яйцо. Смазал телятину и, разложив нежнейшие куски на решетке-барбекюшнице, сунул в горячую духовку.

Засек время и отправился смотреть по телевизору новости.