Сигрид Унсет. Королева слова

На пути к мечте

Самсё, Копенгаген, Берлин, Бамберг, Флоренция.

Красивая пышноволосая женщина в элегантной шляпке. Она пристально вглядывается в себя и в окружающий мир. Такой предстает нам Сигрид Унсет в купе поезда, мчащегося мимо «излизанных прибоем берегов», где «с подветренной стороны галечных наносов» она столько раз искала убежища. Поезд везет ее прочь из проникновенно описанной ею любимой Дании[6]. Здесь, в Калуннборге, стоял дедовский дом, который она любила не меньше, чем сам приморский городок: «Я люблю тихий городок, и дедушкин особняк с длинным фасадом, прячущийся в тени величественных лип, и маленькую площадь напротив, где сквозь камни мостовой пробивается трава»[7].

И дело было не только в позолоченных временем воспоминаниях детства — здесь она научилась быть женщиной. Здесь она поняла, как мало общего мимолетная влюбленность имеет с настоящей любовью, и главное — что привязанность совсем не то же самое, что страсть. Здесь она слушала датские народные баллады, и их герои оживали перед ней. А в балладах говорилось о любви — страстной, всеобъемлющей и навязчивой, почти как безумие. Тогда маленькая Сигрид рисовала и вырезала из картона фигурки средневековых персонажей.

Сейчас она только что сказала последнее прости любимому человеку. Вот и закончилось лето, чье дыхание она впервые ощутила на борту корабля по пути к курортному острову Самсё и буквально опьянела — от морского бриза, блеска волн, от вида белеющих вдалеке дюн. Но все оказалось не так, как ей мечталось. В конце июня 1909 года Унсет, прихватив с собой неоконченную рукопись, поселилась в пансионате А. Сюллинг. Номер был заказан на несколько недель. Это лето она хотела прожить по-настоящему. Так она решила, когда в конце мая бросила свою секретарскую работу. Помимо желания писать с творческим отпуском связывались и надежды иного рода — у Сигрид был в Копенгагене поклонник по имени Виктор[8]. На острове проходили их тайные встречи под открытым небом. Он был женат и вдвое старше ее, но зато нежен и заботлив и, в отличие от большинства ее ровесников, не нагонял на Сигрид скуки. Поначалу ей казалось, что «ничто в мире не может быть прекраснее, нежнее и утонченнее», чем ее чувства к Виктору. Но ни дюны, ни излизанные прибоем берега не могли сделать отношения такими, как ей хотелось. Разочарованная, она распрощалась и с мужчиной, и с мечтами.

Здесь же, в Дании, четыре года назад она впервые осмелилась заявить о себе как о писателе. В течение многих лет она коротала ночи за написанием книги «Оге, сын Нильса из Ульвхольма» в надежде, что исторический роман о Дании XIII века поможет ей избавиться от необходимости работать в конторе. Сигрид мечтала целиком посвятить себя литературе и жить как свободный художник. И вот в один прекрасный день она надела свое лучшее платье и, собравшись с духом, понесла толстую рукопись самому Петеру Нансену, директору датского отделения издательства «Гюльдендал». Он принял Унсет очень любезно, но, как ей показалось, посчитал моложе ее двадцати трех лет. Когда он зажег сигарету, то сказал: «Вам не предлагаю, ваша мама наверняка запрещает вам курить»[9].

Сигрид вернулась в Кристианию^{1}, где ее ждало очередное лето, заполненное нескончаемой конторской работой. Но никогда еще стенография не казалась ей таким бессмысленным занятием, как несколько недель спустя, когда из издательства пришло любезное письмо. Сестра Сигне, посвященная во все обстоятельства дела, получила подробный отчет. «Могу тебе сообщить, что Петер Нансен вернул мне рукопись, сопроводив ее письмом. Он не может рекомендовать ее к печати, для этого она недостаточно хороша. Тем не менее он признает за мной талант: „есть места, поражающие силой и тонкостью описания“, однако композиционно текст оставляет впечатление рыхлого и незаконченного, так что временами, по его мнению, „Оге“ просто разваливается. Кое с чем я могу согласиться, но далеко не со всем», — писала Унсет сестре[10].

Да, это был отказ, но в то же время и похвала. Нансен, вне всякого сомнения, принял молодую секретаршу всерьез. «Под конец он выразил пожелание, чтобы я опробовала себя на ниве современности и избегала переодевания, то есть исторической формы. В общем, это было очень милое письмо, но, к сожалению, меня оно не очень порадовало. Как бы то ни было, я готова сделать еще одну попытку, хоть и без прежнего энтузиазма. Теперь-то я вижу, какое это непростое дело»[11].

Сигрид осознала, что ей придется нелегко, но отказ не сломил ее. Как ей казалось, Петер Нансен не вполне понял книгу и поэтому нуждался в разъяснениях. В письме, помимо нескрываемого разочарования, слышится и гордость, и упорство: «Не могла устоять перед искушением объясниться с Вами», — заключает она, а потом с головой окунается в работу над «современной темой». Через год рукопись, озаглавленная «Фру Марта Оули», закончена. На этот раз Унсет обратилась в издательство «Аскехауг». И здесь писательница поначалу получила отказ, однако после заступничества влиятельного писателя в 1907 году книга наконец увидела свет. Она была обречена на успех. Чего стоило одно только первое предложение: «Я была неверна своему мужу»^{2}. Оно звучало как пощечина общественному вкусу. Год спустя Унсет издала сборник рассказов под ироническим заголовком «Счастливый возраст» — и опять успех. «Сага о Вигдис и Вига-Льоте», которую она готовилась отдать в печать, должна была стать своего рода пощечиной — или последним «прости» — Петеру Нансену. Писательница хотела доказать ему, что он ошибся: она вполне способна справиться с исторической тематикой.

Месть и сведение прошлых счетов занимали важное место в мыслях Сигрид Унсет. Мотив отмщения представлял для нее не меньший интерес, чем мотив страсти. Месть, считала она, может быть столь же требовательной и всепоглощающей, как и самая страстная любовь. В основе сюжетной линии отвергнутого романа была запоздавшая, но безжалостная в своей неотвратимости месть. Еще более страшная отсроченная месть стала главной темой ее нового романа о Средневековье, что готовился к печати. Корректуру должны были выслать в дорогу.

Копенгагенский поезд несся на юг, а в душе молодой женщины печаль от былых поражений боролась с радостью при мысли о новой книге, что вот-вот увидит свет. Вдвойне приятно было, что удалось так ловко отомстить Нансену. Но как перестать думать о своей собственной ошибке, подняться с колен и продолжать путь с гордо поднятой головой, как вернуть веру в любовь? «Ты знаешь, не в моем обычае переоценивать чувства, которые я вызываю у мужчин. Кем-кем, а уж легковерной меня не назовешь, так что вряд ли стоит ожидать повторения истории», — писала она сестре Сигне[12] и признавалась, что для нее все свелось к поцелуям украдкой и бессонным ночам. В столице они могли встречаться только тайком и очень ненадолго — чтобы не узнала жена Виктора. Теперь Сигрид ясно осознавала, что ее сумасшедшее летнее счастье на Самсё было только самообманом. Все, что казалось ей таким прекрасным и утонченным, предстало в совершенно ином свете. Она не главная в его жизни. И пусть он продолжал нежно любить ее — ей было все труднее отвечать на его чувства. То, что Виктор и сам несчастен, для нее ничего не меняло, как и то, что он побуждал ее писать, — даже там, во время их прогулок на Самсё.

Она начала было сожалеть о случившемся, потом, спохватившись, раскаялась и в сожалениях. «Когда мы расстались друг с другом, нам не в чем было раскаиваться», — писала она Сигне в новом письме[13], более всего раскаиваясь, вероятно, в том, что вообще поведала об этом сестре. «Я, естественно, сожалею, что рассказала тебе о моей глупости», — признавалась Сигрид. Однако настаивала: хотя сейчас ей очень больно и горько, об их отношениях с Виктором у нее осталась «самая добрая память». Это, утверждала она, гораздо лучше, чем «ничего не пережить».

Поезд уносил ее все дальше от города, свидетеля ее поражения, а она без особых надежд размышляла о возможности встретить в новых местах новую любовь. Вряд ли ей удастся «влюбиться опять так быстро — пройдет немало времени, пока все это забудется, но стоит только снова приняться за работу, и мне обязательно полегчает»[14].

Сигрид хотела двигаться вперед. Расти и как художник, и как личность. Но откуда у нее такая уверенность в оправданности ее желания посвятить жизнь искусству? После того как она жестоко ошиблась, приняв за любовь совсем не то? Первой остановкой — в самом начале долгого путешествия — стал Фредриксверк на севере острова Зеландия, где Унсет посетила старшего коллегу Нильса Коллетта Фогта. Фогт встретил ее радушно, но с некоторой тревогой. Ранее он прислал ей отклик на «Счастливый возраст» — там писательница высказывалась от лица разочарованного поколения. Увидев, какой подавленной она выглядит, Фогт еще больше забеспокоился. Как мог, он старался поднять ей настроение. Читал свои стихи, вытягивал из нее истории, пытался пробудить творческий пыл. Он ничего не знал о личных проблемах Сигрид, но чувствовал, как она нуждается в поддержке опытного коллеги — особенно теперь, когда перед ней открываются новые горизонты.

На протяжении двух лет, что прошли с ее дебюта, Нильс Коллетт Фогт оставался преданным другом Унсет, все время поддерживая и подбадривая ее. Вот и теперь он взял с нее обещание, что она не откажется от своих планов — и относительно путешествия, и относительно писательской карьеры. Он был слишком тактичен для прямых расспросов, но, видимо, интуитивно почувствовал, что она совершила серьезную ошибку, поколебавшую ее уверенность в себе, что ее мучает одиночество, верный спутник несчастной любви, что она так и не нашла бескомпромиссной страсти, к которой так стремилась. Друг постарался сделать все, чтобы только вернуть ей волю к жизни.

И она продолжила свой путь.

Сигрид Унсет решилась на это путешествие, потому что хотела изменить свою жизнь. Ей было необходимо вырваться на свободу, отказаться от спутывавшей ее по рукам и ногам работы в конторе и материальной ответственности за мать и сестер. Она ощущала сильный внутренний порыв стать новым человеком, освободиться от собственных и чужих представлений о том, какой должна быть Сигрид Унсет как писательница и как молодая женщина. Ее слова недвусмысленно свидетельствуют о стремлении к переменам: «В путешествии человек не только коллекционирует новые впечатления, но и сам обновляется, — во всяком случае, должен. Путешествуя по старым добрым романтическим краям, знакомым с детства по картинам, я счищала с себя старые впечатления слой за слоем, и глаза молодели и жадно вбирали в себя все, а фантазия вновь оживала, как в те времена, когда, еще всеядная, она с аппетитом питалась как хорошими, так и негодными приключенческими книжками, картинами, Ингеманном и романами о графинях из приложения к „Семейному журналу“»[15].

Рукопись, которую Сигрид взяла с собой, повествовала о временах, которые она так хорошо знала, — о раннем Средневековье. Действие происходило в X веке, когда христианство еще только пришло в Норвегию. «Я только что закончила книгу о периоде правления Улава Трюггвасона. Сколько себя помню, мои мысли и фантазии постоянно вращались вокруг этого времени, пока мне не начало казаться, что я знаю о той жизни все»[16]. С одной стороны, Унсет была уверена, что понимает эпоху и людей, которые жили тогда. С другой — эпоха давала писательнице большую творческую свободу, ведь исторических фактов было известно не так уж много. В качестве источников Унсет использовала прежде всего исландские саги, а уж их она знала назубок. Сюжет она почерпнула из народных баллад — это была история влюбленных, которые могли соединиться только в смерти. Имена обоих восходили к старинному слову «vig», обозначавшему «убийство», — Вига-Льот и Вигдис[17]. Еще в одиннадцать лет Сигрид прочитала «Сагу о Ньяле», и с тех пор эта эпоха покорила ее. Суровая и безыскусная, как сама жизнь. Безжалостная и роковая, загадочная и прекрасная. Здесь люди представали без прикрас, со всеми своими порывами и заблуждениями, здесь каждый поступок влек за собой неумолимые последствия и никто не пытался уйти от судьбы. Средневековье занимало Сигрид с детства. По ее мнению, исландские саги запечатлели неизменность человеческой натуры. Динамичный сюжет и простой, энергичный язык саг затрагивали потайные струнки в душе Сигрид. Для нее саги были не далеким прошлым, а самым что ни на есть настоящим[18]. Именно это она хотела доказать Петеру Нансену. Он предостерегал ее против «переодевания», но она и не пыталась изображать современных людей в костюмах их предков. Напротив, Унсет стремилась показать вечное в человеческой душе, каким оно представало в эпоху Средневековья.

Прежде Сигрид с нетерпением ожидала часа, когда «свободная, как ветер», она отправится на юг, ей хотелось путешествовать «весело и беззаботно, не обремененной даже багажом»[19]. Как же все изменилось с тех пор! Вот уже более десяти лет Сигрид Унсет поверяла все свои тайны подруге по переписке из Швеции Дее. Дее лучше всех было известно, насколько тяжело Сигрид дался разрыв с любимым. Всего дважды подруги встречались лично, в последний раз — когда Сигрид остановилась в Мальмё на пути в Данию, откуда потом направилась в Германию и Италию. Как никто другой, Дея знала волевую и страстную натуру подруги и хорошо представляла себе, насколько сильным было ее желание творить. И если обычно Сигрид Унсет считали молчаливой и замкнутой, в письмах, что непрерывным потоком шли от нее к Дее, она открывалась совсем с другой стороны. Она делилась с подругой самыми заветными секретами. Дея с самого начала знала, что подруга мечтает о писательской карьере, ей поверялись сюжеты новых романов и воззрения Сигрид на любовь и мужчин. Она давно знала о планах Унсет отправиться в путешествие. Лучше всех представляла, что для Сигрид значит Флоренция, как высоко она ценит Боттичелли. Как было объяснить ей, именно ей, самой близкой подруге, что у Сигрид теперь нет ни сил, ни желания осматривать достопримечательности, которые она давно мечтала увидеть.

Можно сказать, что писательницу настигла ее же собственная тоска, от которой она пыталась убежать. Нильс Коллетт Фогт убедил Унсет продолжить поездку. Она сама выбрала жизнь — и путешествие. За эти тяжелые недели во Флоренции она не написала ни единого письма. Унсет погрузилась в себя. Только потом ей стало ясно, что в ее душе происходила своего рода метаморфоза. Ей было не до осмотра достопримечательностей.

Сигрид Унсет достигла цели своего раскрепощающего путешествия. Возможно, именно сюда ее так тянуло. Теперь, чтобы двигаться вперед, ей придется взглянуть в лицо прошлому. Может быть, здесь, в любимом городе отца, она задала себе главный вопрос — кто я и зачем я здесь?

Необычный ребенок

Калуннборг, Кристиания.

Сигрид Унсет родилась в доме семьи Гют, здесь же она провела первый год своей жизни. Здесь ей было хорошо, «как змейке на солнышке», по ее выражению. Имение принадлежало деду писательницы, советнику Петеру Андреасу Гюту. Большой, серьезный, своей старшей внучке Сигрид он напоминал медведя — особенно ворчанием. Он рано овдовел, и поэтому огромным домом в стиле ампир уже много лет заправляла невестка — или тетя Сигне, как ее звали восемь детей, которым она заменила мать. Мать Сигрид, Шарлотта (полное имя Анна Мария Николина Шарлотта Гют), будучи дочерью одного из самых влиятельных людей Калуннборга, имела возможность получить лучшее образование — она изучала языки в Копенгагене. Там она познакомилась с талантливым уроженцем Трёнделага Ингвальдом Унсетом. Ингвальд с детства мечтал стать ученым. Честолюбивый норвежец, никогда не расстававшийся с книгой, производил впечатление серьезного молодого человека, хотя и не лишенного чувства юмора. Его научные интересы были по большей части обращены в прошлое — он изучал дохристианскую культуру, не забывая, впрочем, о традициях родного Трёнделага. В 1875 году молодому ученому предложили место ассистента при кристианийском Собрании древностей, а год спустя он отправился в свою первую большую заграничную поездку и встретил в Копенгагене Шарлотту Гют. На юную лингвистку огромное впечатление произвели его увлеченность и горячий интерес к датским могильникам, курганам и краеведческим музеям: его занимало абсолютно все, что могло пролить свет на древние языческие времена.

Гюты благосклонно отнеслись к их помолвке, заключенной в 1876 году. В жилах Шарлотты также текла норвежская кровь, к тому же, по мнению советника, будущий жених производил впечатление «очень приятного человека, наделенного большим талантом и работоспособностью»[20]. Семья Гют происходила из Шотландии: когда-то их предки переселились в Нурланн и только позднее перебрались в Данию.

Предки Ингвальда Унсета и по линии отца, и по линии матери были родом из Эстердала, сам же он вырос в Тронхейме. Отец, капрал Халвор Халворсен, принял девичью фамилию своей матери Унсет, когда переселился в город и женился на Кристине Дал из Эллегорда. Его отличала строгая религиозность, чего требовала и работа — он занимал должность управляющего исправительным учреждением для женщин. И для норвежских бабушки и дедушки Сигрид Унсет стала первой внучкой. Родители Ингвальда были небогаты, но делали все возможное, чтобы дать образование увлеченному историей сыну. Одаренный студент окончил курс в рекордные сроки и с блестящими оценками. Незадолго до свадьбы он защитил докторскую диссертацию, озаглавленную «Начало железного века в Северной Европе». Работа была тут же переведена на немецкий и удостоилась широкого международного признания.

Родители Сигрид Унсет обвенчались в калуннборгской церкви Пресвятой Богородицы в 1881 году на день Успения Святого Улава (29 июля). Ему было 28 лет, ей 26. Красивая пара: она — стройная и элегантная, с высокой прической; он — крупный, крепкий, с властным взглядом. После свадьбы они направились в Рим, рассчитывая прожить за границей несколько лет. Однако им пришлось вернуться домой раньше, чем планировалось, а Сигрид Унсет суждено было родиться в Дании. Позднее друг семьи описал это так: «Беда не заставила себя долго ждать. Др. Унсет свалился с малярией, и похоже было, что единственным спасением для него могла стать только срочная „перемена климата“, как тогда выражались. Фру Унсет с мужем, чья жизнь висела на волоске, поспешила на север»[21].

Мучимый приступами лихорадки мужчина и женщина на последнем сроке беременности покинули Рим, отчаянно нуждаясь в медицинской помощи. Пока отец поправлялся, 20 мая 1882 года родилась Сигрид. Она была здоровым и желанным ребенком — первенцем счастливых родителей, первой внучкой с материнской и отцовской стороны; радости родственников не было границ. Но отныне болезнь Ингвальда тенью легла на жизнь семейства.

Гордый отец сообщал, что аист принес «отлично сложенную крепенькую девочку, пухленького бутуза с длинными темными волосами»[22]. Молодая семья поселилась в крыле особняка Гютов, и вскоре малютку Сигрид окрестили в церкви, чьи пять башен смотрели на площадь перед особняком, — той самой церкви Пресвятой Богородицы, где год назад венчались ее родители. Имя Сигрид девочке дали в честь одной из прабабок по отцовской линии, которую звали Сири, вот только свои первые слова малышка произнесла по-датски. Отец отправился в очередную длительную поездку, а Сигрид осталась на попечении тети Сигне, та ухаживала за ней и пела колыбельные, — как когда-то ее матери. Девочка росла крепкой и активной. Гордая мать писала мужу, что первые слова — «мама» и «папа» — дочь проговорила в возрасте десяти месяцев и уже узнает всех членов большой семьи. К двум годам, когда девочка обзавелась более обширным словарным запасом, о маленьком вундеркинде в семье стали ходить истории. Например, о приходском священнике, который проходил мимо и увидел на крыльце дома малышку, играющую со своими любимыми куклами — миниатюрными фигурками Тассо и Петрарки. На вопрос «Смотри-ка, и чем это тебе дали поиграть?» девочка отвечала: «Как, разве вы не узнаете Тассо и Петрарку?»[23]

Первое воспоминание Сигрид о матери имеет совершенно точную дату. В тот апрельский день 1884 года увидела свет сестренка Рагнхильд. Голенький красный младенец лежит на голубом переднике и болтает ножками, а мать, опершись на локоть, смотрит на него из кровати и смеется. Первое воспоминание об отце — они вместе стоят на палубе корабля, который отвезет их в Норвегию.

В июле 1884 года семья переехала в Кристианию, где после перерыва, вызванного научными экспедициями и работой в Датском королевском архиве, отец вновь получил место в Собрании древностей. В Норвегии Сигрид ждали новые незнакомые родственники, и ей не терпелось показать им, сколько всего она умеет, даже знает, что такое «тесловидный топор». Но здесь слова нередко производили на людей совсем другой эффект, нежели в Дании. Девочка сызмала привыкла слушать разные истории от взрослых, которые потом любила пересказывать сама. В этом ей служили примером увлеченные стариной родители, оба отличные рассказчики, не говоря уж о тете Сигне, которая была настоящим кладезем народных песен, баллад и сказок. В таких условиях маленькая Сигрид и сама начала выступать перед взрослыми. В возрасте двух лет она, ничуть не стесняясь, декламировала наизусть стихи — к восторгу близких. Но когда она принялась читать датские стихи в кругу своих норвежских родственников, чаще всего раздавался смех. Один из дядюшек со стороны отца, бывало, смеялся прямо-таки до слез.

Зато папа никогда над ней не смеялся. Он принимал ее всерьез, когда она мучилась с особо трудными словами, с пониманием относился к ее желанию потрогать ценные исторические реликвии. И никогда не сердился, когда что-нибудь разбивалось. Отец принимал ее такой, какая она есть, и вводил в мир своих исторических исследований и пристрастий.

Он свозил ее в Тронхейм, чтобы показать Нидаросский собор, очаровавший его еще мальчишкой. Маленький Ингвальд жил в двух шагах от руин собора, и именно эта встреча со Средневековьем зажгла в нем интерес к истории, позднее превратившийся в настоящую страсть.

Унсеты поселились на окраине Кристиании в бывшей крестьянской усадьбе. Рядом паслись коровы, а до ближайшей, только что построенной железнодорожной станции было далеко. Сигрид, которой исполнилось три, а потом и четыре года, росла среди полей и лесов. Отец часто водил дочь на прогулки в лес — он нуждался в свежем воздухе по состоянию здоровья, в 1884 году ему пришлось даже лечь в санаторий Грефсен. Так в жизнь малышки Сигрид вошла новая любовь — любовь к пейзажам пригорода Кристиании, Нурмарки, которая потом переросла в любовь к природе вообще. Однако любопытную исследовательницу ждало важное открытие: не все так красиво и гладко, природа, как и жизнь вообще, может таить в себе опасность. Ее внимание привлекли красивые блестящие пчелы. Взрослые сказали, что трогать их нельзя, от укуса пчелы можно умереть. Но девочке так хотелось подержать их в руках! Искушение оказалось слишком велико — она нарушила запрет, и пчела ужалила ее.

Опасность подстерегала не только на природе, но и в семье: здоровье отца все время ухудшалось. Когда Сигрид исполнилось пять лет, ни о каких совместных прогулках в лесу речи уже не шло. Возможно, именно поэтому впоследствии она будет лелеять каждое воспоминание об отце как драгоценную жемчужину? Осенью 1886 года семейству пришлось перебраться поближе к центру. Ноги отца больше не выдерживали долгой дороги на работу — от района Вестре Акер до Нурабаккена, а потом на конке до улицы Карла Юхана, где находился университет. Отныне адрес Унсетов был: улица Людера Сагена, дом десять, или попросту «Людерсаген». Им повезло с соседями — семьей Винтер-Йельмов, чьи одиннадцать детей с радостью приняли в свою дружную компанию двух новеньких, Сигрид и Рагнхильд. Особенно девочки подружились с Кларой, которая охотно участвовала во всех их затеях, играх и театральных представлениях.

У Сигрид появились товарищи по играм. Она открыла для себя сладость секретов и тайных сокровищ — когда есть другие, от которых их можно скрывать. Здесь «стены домов не были крепостными валами, защищавшими твою жизнь от враждебного мира»[24]. И «Людерсаген», и окрестности Хаугена были для детей «домашней местностью». Она простиралась до района Нурабаккен на юге и перекрестка улиц Пилестредет и Киркевейен на севере. Еще дальше находился холм Блосен, куда детям не разрешалось ходить без сопровождения взрослых, зато оттуда открывался вид на фьорд. Не меньший интерес у маленьких авантюристов вызывала конечная станция конки Нурабаккен, где можно было посидеть на скамейке, как будто ждешь трамвая.

Через полгода после переезда в «Людерсаген» родилась младшая сестренка Сигне. Девочкам взяли няню, которая с воодушевлением помогала пятилетней Сигрид сочинять истории. Когда тем летом в Кристиании разразилась эпидемия дифтерии, сестер «эвакуировали» в Калуннборг, где место главной сказочницы заняла тетя Сигне, ничем не уступавшая няне. Каждый вечер она появлялась в спальне с вопросом: «Ну, мои улиточки, что будем слушать сегодня?» Сам по себе Калуннборг казался маленькой Сигрид сказкой, где не было места опасностям. Но, хотя об этом и не говорилось вслух, угрожающая тень болезни отца все больше нависала над жизнью счастливого семейства. Сам он, наверно, уже осознал, что поправиться ему не удастся. Возможно, это понимала и мать.

Но вот вспышка дифтерии, а вместе с ней и калуннборгская сказка для детей закончились, и на «Людерсаген» настали будни. Для Сигрид это означало начало домашнего обучения. Так решили родители — отчасти потому, что путь в школу был неблизкий, а сопровождать ее было некому: у отца больные ноги, мать все еще кормит грудью Сигне. Но быть может, решающим аргументом стало желание обоих приспособить образовательную программу к потребностям такой не по годам развитой старшей дочери, ее пробудившемуся интересу к окружающему миру во всей сложности его взаимосвязей. Поэтому сразу после азбуки наступил черед учебников по истории. Отцу девочка отвечала уроки по «Истории Норвегии» Сигварта Петерсена. Для начала просто читала по слогам пятнадцать-двадцать строк, потом выписывала отрывок в тетрадь, а отец задавал ей диктант по пройденному материалу, и наконец дело доходило до свободного пересказа. Мать считала, что для урожденной датчанки одной «Истории Норвегии» недостаточно, поэтому на ее уроках изучалась и история Дании по учебнику Н. К. Рома. Плюсом этой книги было то, что она предназначалась для начальной школы, в отличие от «Истории Норвегии», написанной для гимназистов. Датским королям отводилась всего пара строк, в то время как с норвежскими приходилось попотеть. Харальд Хен и его реформа правосудия уложились в десять строк, столько же места заняла печальная история Улафа Голода. Зато с Улавом Трюггвасоном маленькая Сигрид мучилась гораздо дольше.

Младшая сестра Рагнхильд всегда могла догадаться, что в данный момент читает старшая. В свободное время Сигрид «руководила театром» и придумывала темы и костюмы для «постановок». Сначала это был кукольный театр, позднее превратившийся в театр в спичечном коробке. Когда Сигрид читала Ингеманна, на сцене царила атмосфера Средневековья и монастырских тайн, совершались паломничества. А когда заинтересовалась Италией, появилась пьеса «Итальянская монахиня» с самой Сигрид в главной роли. А в другой раз она перенеслась через Атлантический океан, чтобы в качестве «Белой Лани» пожить жизнью индейцев[25].

То лето навсегда осталось в ее памяти как «лучик света перед наступлением тьмы». Семья впервые отправилась «подышать сельским воздухом» — они сняли на лето дачу в городке Дрёбак. Здесь под роскошными кронами деревьев прятались чистенькие белые домики, а через дорогу среди ветвей поблескивало море. Пляж, куда они ходили купаться, был окружен грядами красноватых округлых скал, кое-где росли кустики травы, темно-фиолетовых гераней и светло-розового шиповника. Сияло ослепительно белое солнце, дул мягкий бриз, одна только хорошая погода и полное счастье — таким Сигрид запомнилось то лето.

Вопреки кабинкам для переодевания и ненавистным вязаным купальным костюмам, которые набухали в воде, Сигрид полюбила море: к своему удивлению, она смогла расслабиться в воде и поплыла. А еще именно тогда ей было суждено пережить первую влюбленность. Поистине удивительное, сказочное лето! В ее истории Он получил имя Улаф — потому что уже все имена на У ассоциировались с красным цветом. Улаф был самым красивым и благовоспитанным мальчиком, которого Сигрид доводилось встречать. Он даже согласился поиграть с ней на скалах, где она устроила диванчик из мха. Он был совершенно непохож на мальчиков из «Людерсагена» — возможно, поэтому ей все время хотелось его потрогать.

«„Смотри, как я вспотела“, — говорила она, и он прикасался рукой к ее щеке»[26]. Улаф всегда вежливо здоровался с ней и бережно следил за тем, чтобы об их секрете — их игре — никто не узнал. Все лето они вели свою маленькую двойную жизнь и едва ли приметили наступление осени, даже когда он начал приходить в теплом свитере и с яблочным пирогом для нее в руках. Но вот наступил тот самый понедельник. Первый учебный день.

Для нее это означало сразу две беды. Во-первых, переезд и, во-вторых, необходимость идти в школу. Ради отца семье пришлось искать дом поближе к Собранию древностей. Да и по лестницам отец подниматься уже не мог — ноги все хуже его слушались. Новым адресом Унсетов стала Кейсерс-гате, 5, где они заняли первый этаж. Отсюда было рукой подать и до университета, и до школы Рагны Нильсен, куда Сигрид записали сразу в третий класс.

Но «домом» на Кейсерс-гате не пахло. Затхлый кухонный запах: смесь сбежавшего молока, щей, кольраби и соленой рыбы — во всяком случае, так определяла его Сигрид — распространялся по всей квартире. И дело было не только в запахе. От пола шел холод, в кухне тянуло из кладовки. Здесь негде было проветрить постель, а отцовские книги в кожаных переплетах пришлось расставить по всем комнатам, что отнюдь не улучшило атмосферу. Когда открывали окна, внутрь летела пыль с улицы. Новая квартира казалась Сигрид мрачной и унылой, соседние многоэтажки загораживали солнце. А когда матери удавалось отправить дочь погулять, незнакомые улицы только пугали ее. Когда Сигрид забредала в торговый квартал поблизости, то видела афиши, зазывающие в увеселительные заведения. Она не знала, что это за заведения, но догадывалась, что речь идет о чем-то запретном, о чем с детьми не говорят, и интуитивно связывала их с рассказами няни о девушках, «попавших в беду».

Позднее писательница Сигрид Унсет пришла к выводу, что именно там и тогда она приучилась искать убежища в меланхолии, предаваться грустным размышлениям и придумывать страшные истории, которые вызывали у нее дрожь. На самом деле она просто погрузилась в мир книг. Ведь теперь книги, не помещавшиеся в отцовском кабинете, оказались в столовой. Девочка с жадностью проглотила «Лопарские сказки» Квигстада. Обнаружила, что комедии были далеко не единственным творением «отца театра» Хольберга. А когда оставалась дома одна, то увлеченно изучала исследования Эйлерта Сундта «О состоянии морали в Норвегии», «О соблюдении гигиены» и «О бродягах». Так юная Сигрид, не спрашивая разрешения у взрослых, могла, например, узнать, что в родном городе ее отца Тронхейме каждый второй ребенок рождается вне брака, но и это еще цветочки по сравнению с тем, что творится в северной части долины Гудбрандсдал. Там аморальность вообще не знала границ — только треть детей были законными![27] В остальное время мать строго следила за тем, что читают дети. Отмечала крестиком пассажи, которые няня должна была пропускать при чтении вслух, отправляла обратно школьные учебники Сигрид, если те не соответствовали ее требованиям. Из детской литературы только книгам Диккен Цвильгмейер об Ингер-Юханне и «Сказаниям» Пера Сивле удалось проскочить через цензуру матери. Отец предпочитал другой метод: он пообещал Сигрид целых две кроны, если она отложит в сторону все остальное и одолеет шеститомную «Всемирную историю» До и Дролсума, которая тоже стояла в столовой. На то, чтобы заработать две кроны, у дочери ушло два года.

Родители определили Сигрид в школу фру Рагны Нильсен, известной «левыми» убеждениями. Здесь впервые стали практиковать совместное обучение мальчиков и девочек, и администрация ратовала за выход Норвегии из унии со Швецией — на флагштоке развевался норвежский флаг. Под высокой крышей школы «разведенки» фру Рагны Нильсен хватало места для детей как богатых с западной части города, так и бедных с восточной. Шарлотте и Ингвальду, подобно многим другим «левым», пришлись по душе и политика, и педагогические методы школы.

Что до восьмилетней Сигрид, то Рагна Нильсен произвела на нее неизгладимое впечатление. Но уже первый урок, география, показал, что программа, по которой обучалась Сигрид, коренным образом отличалась от школьной. Обычно они с отцом «путешествовали» по карте, и он рассказывал ей о разных удаленных частях света, не обращаясь к учебникам. Сигрид и так с самого начала чувствовала себя непохожей на остальных, да тут еще масла в огонь подлило материнское свободомыслие в отношении одежды и причесок. В частности, мать считала, что волосы вредно закалывать. Как следствие, пышные волосы Сигрид все время падали на лицо, когда она склонялась над партой. Учительница указала матери на это, но та лишь отмахнулась. Что касалось одежды, мать была поборницей практичности: свитеров, которые никто больше не носил, теплых мальчишечьих панталон вместо холодных кружевных, что полагались девочкам. Когда это открылось, Сигрид стала всеобщим посмешищем, но и тут единственной реакцией матери было лишь презрение. А в Сигрид как будто поселилось некое неуклюжее упрямство — как она впоследствии вспоминала.

Летом семья отправилась в Трёнделаг, навестить деда. Ощущение чего-то гнетущего, запретного в ее памяти навсегда осталось связанным с его болезнью, с окружавшей его строгой протестантской атмосферой, подавляющей непосвященных. Сигрид пряталась в саду, прихватив с собой «Сагу о Ньяле», которую дружелюбный секретарь снял для нее с пыльной полки. Сбегала от взрослых в мир книги, в мир «Саги о Ньяле».

В том времени она чувствовала себя как дома. «Залогом вечной актуальности исландских саг является их вневременной гуманизм, мощное и достоверное изображение жизни такой, какая она есть, во всей ее красоте и трагичности». В этих взрослых словах она позднее выразила свои детские впечатления[28]. А тогда ее сердечко трепетало от ужаса и возбуждения. Похожий трепет вызывали у нее рассказы отца и датские народные баллады в исполнении тети Сигне. Саги и баллады также сходились в описании любви — любовь таила в себе смертельную опасность.

Может быть, чувство нависшей над семьей неясной угрозы и побудило девочку искать убежище в своем собственном мире, куда не было доступа посторонним?

Наступил тот день, когда матери впервые не удалось скрыть перед дочерью свое отчаяние. Это случилось после встречи со старой подругой — вроде бы радостный повод. И радость в конце концов взяла верх, хотя красные заплаканные глаза матери навсегда отпечатались в памяти Сигрид. Подруга из Дании предложила Унсетам провести лето в Витстене. Перед глазами Сигрид тут же мелькнули прекрасные летние деньки в Дрёбаке. Она опять видела себя играющей на красноватых валунах, ныряющей в прозрачные воды Кристиания-фьорда, наслаждающейся свободой, лежа на воде, отдавшись на волю волн.

В Кристиании жизнь текла совсем по-иному. Дело было не только в правилах, обязанностях, необходимости на всем экономить — там наступало новое время, полное оптимизма, который семья не всегда могла разделить. Новое время несло с собой электричество, бесчисленные изобретения и веру в прогресс. Электрические лампы, заменившие парафиновые, для Унсетов имели вполне конкретную цену — счета за электроэнергию надо было оплачивать. Жизнь в городах била ключом, строились новые фабрики, на сцену вышли новые политики, которые завели разговоры об охране труда и социальной защите — и даже о пособии по болезни. Но отец не мог рассчитывать на какое бы то ни было пособие, Унсеты могли только надеяться, что Собрание древностей сохранит за ним минимальную заработную плату.

Той осенью Сигрид часто читала больному отцу вслух. Ей исполнилось одиннадцать, и она уже хорошо разбиралась в исландских сагах. Обычно их она и выбирала для чтения. Случалось, увлекшись чтением, девочка и не замечала, каким слабым и отсутствующим становится взгляд отца. Его рабочий стол перенесли в столовую, но тот целыми днями стоял нетронутый, а доктор Унсет все чаще оставался в постели.

Наступил декабрь. Сигрид читала отцу датский перевод «Саги о Хаварде с Ледового Фьорда». Как всегда, она глубоко прониклась старинной историей. Но почему отец не задавал привычных вопросов? Почему не просил сверить с изданием на древнеисландском? И как это она не заметила, что он совсем затих?

На следующий день перед ней как будто разверзлась бездна. Мать рыдала не скрываясь, прямо на глазах потрясенной Сигрид. Случилось непоправимое. Отец умер. Третье декабря навсегда осталось датой, черными чернилами вписанной в ее сознание.

Потом, когда она смотрела на него, неподвижного и холодного, как возложенные к телу цветы, то впервые обратила внимание на его длинные ресницы и подумала, что в сорок лет мужчина не так уж стар[29]. Так она вспоминала позднее. Все, что было потом, виделось ей как отражение в разбитом зеркале. Похороны запомнились тем, что она изо всех сил сдерживала слезы, а под конец все-таки разрыдалась. В дни после похорон она ходила на кладбище и наблюдала, как вянут цветы, которыми был засыпан могильный холм. Из всех размокших на дожде венков выделялся один. Это был венок из настоящего лавра, увитый красно-сине-белой лентой, что пришел из Дании на следующий день после похорон. От лучшего друга отца. На ленте были написаны хорошо знакомые Сигрид слова: «Немногие среди рожденных лучше, чем он»^{3}.

Третье декабря 1893 года. Переломный момент в жизни Сигрид Унсет. Теперь ей предстояло преодолеть еще один переломный момент. Она приехала во Флоренцию, любимый город отца. И 3 декабря 1909 года заново переживала свою утрату. И так каждый раз 3 декабря старая боль возвращалась к ней, и она на время опять становилась одиннадцатилетней девочкой, у которой умер отец.

Здесь, в его любимом городе, она как будто снова встретилась с отцом. Она теперь взрослая, двадцатисемилетняя женщина, ее обязанность — оценить слезы одиннадцатилетней девочки новым взрослым взглядом. Но 3 декабря 1909 года старое горе, судя по всему, опять взяло верх. Чувства девочки оказались сильнее воли взрослой женщины?

Во всей истории было немало странного, о чем Сигрид Унсет не могла не задумываться. Как это отец внезапно так сильно разболелся, он ведь продолжал путешествовать и после ее рождения, значит, был достаточно здоров? Как вообще развивалась его болезнь? Дома ведь об этом почти не говорилось. Ему становилось все хуже и хуже, но мать помогала ему в работе и иллюстрировала его труды своими рисунками, так что с виду они продолжали вести нормальную жизнь[30]. Сигрид до последнего путешествовала с ним по миру саг. Когда он успел оказать на нее такое сильное влияние? Почему она всегда его, и только его считала своим учителем? Ведь он умер, когда ей было всего одиннадцать лет.

Если хорошенько задуматься, становилось ясно, что ее домашним образованием в основном занималась мать, она читала ей вслух. И характером Сигрид пошла именно в мать — так же, как она, не выносила скучной работы, а еще им обеим была свойственна ясность и некоторая безапелляционность в выражении своих симпатий и антипатий. Это матери принадлежал книжный шкаф с произведениями классиков, которые она доставала одно за другим и знакомила с ними детей, и это мать всегда следила за тем, чтобы на Рождество читались «Рождественские повести» Диккенса. Она же обучала рукоделию. Сигрид пошла в школу фру Нильсен восьми с лишним лет, а до того большую часть времени, скорее всего, проводила с матерью — притом с необыкновенно образованной и свободомыслящей матерью. Тем не менее, обращая взгляд в прошлое, чаще всего именно отца Сигрид Унсет называла своим учителем и вдохновителем. И в путешествие она отправилась по его стопам.

Кто знает, может быть, в тот день 3 декабря во Флоренции она произнесла своего рода запоздалую надгробную речь в его честь? Как он, наверное, удивился бы, узнав, что дочь окончила торговое училище и десять лет проработала секретаршей! Что написала роман о современной жизни со скандальным первым предложением. Что чувствует себя как никогда одинокой и лишенной иллюзий, а всему виной тайная любовная история. И теперь она, получив писательскую стипендию, пустилась по следам его путешествий. Столько всего произошло со времени его ухода, и все равно она была уверена — это отец сделал ее такой, какая она есть, это он привел ее во Флоренцию — так же как «привел» в Средневековье.

Теперь она яснее осознавала, что всегда так сильно привлекало ее в «Саге о Ньяле»: конфликт между человеческой совестью и средой, к которому Унсет не раз будет обращаться и в собственных произведениях. Как бы она сама описала свою жизнь после смерти отца? Целых шестнадцать лет без него. Возможно, ей хотелось по-новому взглянуть на свою собственную историю, и этим была вызвана пауза на пару мрачных декабрьских дней, которую она взяла у жизни — тогда, во Флоренции.

Одна молодая девушка

Кристиания, Флоренция.

Зима после смерти отца запомнилась Сигрид как одна нескончаемая катастрофа. Казалось бы, они привыкли к переездам, но последний был равнозначен землетрясению. Пришлось продать мебель из столовой и даже книги, которые ученый и коллекционер Ингвальд Унсет собирал всю жизнь. Большая часть его собрания ценных экспонатов разошлась по антикварным магазинам и частным коллекциям.

Семья вздохнула с облегчением, переехав в новую квартиру на втором этаже дома номер пять по улице Стенсгатен. Сигрид сразу же поняла, что ей здесь понравится. Она помнила этот квартал еще со времен «Людерсагена» — он находился на границе старого «игрового пространства», да и до школы было недалеко. Это был пятый дом Унсетов в Кристиании с тех пор, как они приехали сюда десять лет назад. Сигрид вот-вот должно было исполниться двенадцать, и для нее взрослая жизнь уже началась. Пока другие присматривали за младшими, она помогала матери привести маленькую квартирку в порядок. В своей новой спальне она поставила взрослую кровать для себя рядом с детскими кроватками сестер, которым исполнилось девять и пять лет. В комнатке было не повернуться. Из окна открывался вид на холм Блосен. Вдруг ее охватил прилив счастья, тут же вызвавший угрызения совести. Но ничего не поделаешь — вопреки бедам она почувствовала радость и огромное облегчение оттого, что вырвалась с Обсерваториегатен, «где все служило для поддержания ложного фасада — за внешним блеском и благосостоянием прятались безнадежность и слухи»[31]. Здесь, на Стенсгатен, дома хотя и выглядели победнее, зато без фальши — можно было свободно вздохнуть. Можно было начать новую жизнь — без замалчиваний и печальных тайн.

Как ни странно, но жить действительно стало легче. И мать успокоилась, стала уделять больше времени дочерям. Эта маленькая хрупкая женщина ухаживала за больным мужем до последнего часа, переносила его крупное тело из инвалидной коляски в кровать и обратно, мыла и прибирала за ним. Временами она роптала против несправедливости судьбы, наславшей эту болезнь. Сигрид лежала и прислушивалась к вспышкам материнского гнева, к голосу отца, убеждавшего ее смириться с судьбой. Любовь матери к отцу не знала границ. Сигрид всегда об этом догадывалась, а теперь, когда его больше не было с ними, ясно увидела: для матери не было горшей муки, чем смотреть, как ее муж, ее любимый превращается в беспомощную развалину. А ведь ей всегда было интереснее проводить время с ним, чем заниматься домом. И она помогала ему в его исследованиях, рисовала иллюстрации. Но со временем и это превратилось в тяжкое бремя.

Теперь все было позади. Сигрид приметила, что мать опять начала покупать красивые цветы. Позднее Сигрид стала считать это их общей тайной, о которой они никогда не говорили: смерть человека, которого они обе так любили, принесла не только горе, но и облегчение.

Поначалу им помогал дедушка-советник, он даже предложил переехать к нему в Калуннборг. Но Шарлотта хотела, чтобы ее дети выросли норвежцами, как отец. Иногда ей удавалось найти кое-какую работу, однако лишь на время. Только через два года вдове выделили своего рода почетную пенсию в размере 800 крон. И Сигрид поняла, что 800 крон в год, поделенные на пять человек, — арифметическая задачка, не имеющая решения, даже принимая во внимание бесплатное обучение для девочек. Без служанки они никак не могли обойтись, мать этого и представить себе не могла. Так что она дала понять старшей дочери, что отныне одной отличной учебы в школе мало и с восемнадцати лет та должна начать зарабатывать себе на хлеб. У Сигрид сложилось впечатление, что материнская нелюбовь к математике имеет прямое отношение к ее неспособности вести семейный бюджет. Потому-то нередко на столе были лишь каша и моченый хлеб, а одежда для детей без конца штопалась и перешивалась. К облегчению и тайной радости Сигрид, все три дочери получили новые полосатые платья в знак траура по отцу. И до того, как ей исполнится восемнадцать, было еще так далеко![32]

На Кейсерс-гате Сигрид заводила знакомства с самыми разными людьми и продолжила эту традицию и на Стенсгатен. Здесь по соседству жила девушка по прозвищу Сеньора. Поговаривали, что она родила ребенка, когда еще ходила в школу. Кумушки истрепали языки, на все лады обсуждая несчастную. Но мать ясно дала понять Сигрид, что подобные разговоры не заслуживают того, чтобы их повторять. А если при тебе это делают другие, полагается молчать. Такой была мать: всегда на стороне слабых и никогда — в роли судьи. Всякий раз, когда Сигрид приходила к ней с тем, что мать называла «сплетнями», то слышала ироничное: «Неужели?»

Впрочем, мать не хотела, чтобы Сигрид совсем уж далеко заходила в своем радении о ближних. Когда старшая дочь привела домой грязного ребенка, которого нашла играющим в одиночестве у них во дворе, для Шарлотты это было уже слишком. На ее взгляд, если уж мать ребенка не переживает, значит, не стоит переживать и Сигрид. И действительно — через какое-то время, как ни в чем не бывало, появилась довольная мать облагодетельствованного Сигрид ребенка, ничуть не обеспокоенная его состоянием. Сигрид считала, что именно тогда она пришла к мнению: пусть так называемые «добропорядочные» женщины клеймят других «легкомысленными» — ей «легкомысленные» обычно казались куда более интересными. Праведный гнев и осуждение грешников для нее были лишь проявлением двойной морали. Да, то, что Сигрид удалось выяснить о людях и жизни, родители обычно стараются скрывать от детей.

Между Калуннборгом и Стенсгатен велась оживленная переписка. Сигрид была уверена, что они поедут на лето в Данию, особенно матери не мешало побаловать себя. Но в один весенний день Шарлотта заявила, что ни о какой поездке в Данию пусть не мечтают. Пусть и не рассчитывают на Калуннборг, это им не по средствам. Что-то тут было не так, подумала Сигрид, тетя ведь собиралась прислать денег на дорогу? Но Шарлотта стояла на своем.

Только в начале лета мать с сияющей улыбкой объявила, что они все-таки отправятся в Калуннборг. Сигрид долго размышляла о причинах такой резкой перемены материнского настроения, но правду узнала только много лет спустя. Дедушка и тетя считали, что Шарлотта должна оставить старших дочерей в Дании, потому что на свою пенсию она едва могла прокормить одну младшую. Последовал раздраженный обмен мнениями, и в результате Шарлотта решила остаться на лето в Кристиании. Все что угодно, только не разлука с детьми. Под конец датские родственники поняли, что «отнять детей у этой тигрицы» у них не получится[33].

Каждое лето на площади давали представления. Бродячий театр неизменно находил приют в особом «театральном» крыле дома советника. Тетя Сигне рассказывала захватывающие истории или пела трагические датские народные баллады, на эти сюжеты дети сочиняли свои спектакли. В особняке было навалом старой одежды для костюмов, хватило бы на сотню пьес. Сигрид знала огромное количество исторических персонажей, и датских, и норвежских, и отлично представляла, как они должны выглядеть и во что одеваться. Иногда она их рисовала, в другой раз изображала их сама вместе с сестрами. И если «Сага о Ньяле», будь она хоть тысячу раз исландской, для нее всегда ассоциировалась с Трёнделагом, среди датских историй девочка отдавала предпочтение «Бегству оленя». Она живо представляла красочные фигуры персонажей — вот благородный Странге Нильсен, вот прекрасная дева Эллен, волшебница и дочь языческого бога Свантевита. В фантазиях к ней являлись рыцари, король и королева. Она рисовала и вырезала из бумаги миниатюрные изображения персонажей, и получалась целая труппа для ее театра в спичечном коробке. С ней Сигрид выступала перед сестрами и родственниками.

А еще на скамейке в тени трухлявой бузины она рассказывала сестрам захватывающие и страшные истории. Брала за основу любой сюжет — от «Бегства оленя» до тетиных сказок — и давала волю фантазии. В одном из закоулков театрального крыла она повстречала мальчика, которому в своих воспоминаниях дала имя Эрик. Они говорили о всяческих предметах, которые находили на берегу моря, — Эрик знал о них такое, чего не знали другие. Но больше всего ей нравилось просто тихо сидеть рядом, потому что самым приятным лучше наслаждаться в тишине. Рядом с ним она чувствовала себя почти взрослой. Позднее она вспоминала, что у Эрика было загорелое лицо, смуглые руки, торчащие из слишком коротких рукавов свитера, и голые колени с коричневыми следами заживающих ссадин. Вид этих содранных мальчишечьих коленок почему-то вызывал у нее щекочущую сладкую дрожь по всему телу.

Эрик ни в коем случае не должен был стать свидетелем буйных пантомим, ролевых игр и переодеваний сестер Унсет и бесконечных затей Сигрид. Она придумывала все более и более лихо закрученные сюжеты, вводила персонажей из «Бегства оленя» — Странге Нильсена и Фольмера Сангера. А когда кого-либо настигала трагическая смерть, извещала, подражая лаконической манере тети Сигне: «И они обрели вечный покой».

Когда тетушки выражали восхищение ее драматическим талантом, Сигрид отвечала, что и сама подумывает стать актрисой. Или, может быть, художницей? Общество предоставляло женщинам не так уж много интересных ролей. Если она станет актрисой, то хотела бы играть роли рыцарей или юных героев.

Наступило новое лето, а вдова Унсет снова не знала, куда им податься. По счастливой случайности как-то раз она встретила фру Теодор Киттельсен, и та сообщила, что по соседству от их собственной дачи в Витстене сдается дом. Жена моряка брала за него всего десять крон. Столько Унсеты могли себе позволить.

Так Сигрид опять оказалась летом в Витстене. Их соседом был сам Теодор Киттельсен, чьим талантом она восхищалась! Наряду с Эриком Вереншёллом и Кристианом Крогом он был одним из ее любимых норвежских художников. Сигрид взяла с собой этюдник и рисовала, делала наброски природы, позднее описанной ею в таких словах: «Такие голубые, пронизанные жарким солнцем деньки, небосвод прочерчен перистыми облаками, а на горизонте кое-где появляются кучевые; они постепенно растут и принимают облик гор и свинцово-синих долин, сквозь которые пробивается красноватое сияние»[34].

С собой Сигрид прихватила и театр в спичечном коробке вместе со всей труппой бумажных рыцарей и принцесс и ставила пьесы вместе с пятилетней дочкой Киттельсена. А потом сделала для малышки королевский замок из бумаги. Когда Киттельсен похвалил замок, она осмелилась показать ему свои рисунки.

— Да, бедняжка, таланта тебе не занимать, — сказал Киттельсен, а затем принялся красочно расписывать тяжелую жизнь художника. И закончил предостережением: — На самом деле талант — это никакой не дар, талант — это проклятие[35].

Наконец-то Сигрид встретила ровесницу, которая могла разделить ее увлечения. Четырнадцати лет она поступила в пятый класс средней школы и познакомилась с Эммой Мюнстер. Их, как самых активных собирательниц гербария, свела учительница биологии. Сигрид обожала ботанику — здесь находили применение и ее страсть к исследованию, и талант художницы. Наступила новая эпоха в ее жизни. Единомышленницы отправлялись на дальние прогулки, исследовали Нурмарку, собирали и зарисовывали свои находки, разговаривали о книгах и мечтах. Эмма также происходила из интеллектуальной семьи, где приветствовались учеба и чтение. Ее отец, Томас Георг Мюнстер, горный инженер и по совместительству энтомолог, научил девочек прилично ходить на лыжах. В те времена женщина в спортивном костюме еще была крайне редким зрелищем, а что уж говорить о женщине на лыжах. Подруги принялись обдумывать совместные планы новых затей.

Для начала они решили организовать классную газету. Сигрид уже дебютировала на литературном поприще — все знали, что она сочиняет стихи для классных ежегодников, — но теперь ей предстояло стать соредактором газеты, получившей название «Четырехлистник». Помимо стихов нужно было писать и репортажи. В газете освещались такие новости, как «распустившиеся фиалки на полуострове Бюгдё» и детское шествие на Тюлинлёккен 17 мая.

Но больше всего Сигрид Унсет увлекалась сочинением трагических любовных историй, причем источником вдохновения ей служили как дешевые женские романы, так и народные баллады о роковой любви. Она начала многосерийную эпопею о прекрасной юной дочери врача по имени Анна, невинной и избалованной девушке. Однажды некий красивый, но несколько пресыщенный жизнью незнакомец приезжает навестить ее отца. Между молодыми людьми вспыхивает страстная любовь. Но Анна не единственная, кто попадается в его сети… Когда она узнает об этом, ее ревности и страданиям нет границ. Серия осталась незаконченной. В то же время Сигрид пишет роман, озаглавленный на латыни «Ora pro nobis! Virgo Maria!»^{4}. Сюжет немного напоминал историю Элоизы и Абеляра[36]. Молодые влюбленные однажды обнаруживают, что они брат и сестра. Девушка уходит в монастырь, а молодой человек пришпоривает коня и отправляется куда глаза глядят. Через много лет монахиня исповедуется некоему святому отцу и признается, что по-прежнему сохранила любовь в своем сердце. В ответ священник скидывает капюшон, и она видит лицо своего брата. Она бросается в его объятия и вновь клянется в вечной любви, а потом умирает от разрыва сердца. Мужчина покидает монастырь.

Начались каникулы, и редакции стало не до «Четырехлистника». Теперь подруги виделись реже. Осенью Эмма продолжила обучение в школе Рагны Нильсен, Сигрид же приняла решение, изменившее ее жизнь. На вопрос Рагны Нильсен, хочет ли фрекен Унсет пойти в гимназию — она ведь так явно демонстрирует свою незаинтересованность, а желающих получить бесплатное место много, — Сигрид не задумываясь выпалила: «Нет, спасибо».

Позднее, вспоминая этот разговор в пустом классе, Унсет опасалась, что повела себя как «неблагодарный поросенок». Тем не менее, по ее словам, это было одно из немногих решений в жизни, о которых она никогда потом не жалела[37]. Возможно, пятнадцатилетняя девушка всерьез рассчитывала заняться творчеством? Или думала: все что угодно, только не еще один год на школьной скамье, потраченный на глазение в окно? Однако мать быстро положила конец мечтаниям дочери о карьере художницы. Сначала она должна овладеть профессией, которая обеспечивала бы хлеб насущный, потребовала Шарлотта, а потом уж, если хочет, пусть учится живописи. Сигрид проглотила пилюлю и поступила в Торговое училище.

Если даже у Рагны Нильсен она умирала от скуки, в особенности на уроках математики, то что говорить о бухучете в Торговом училище! Но должна же она выучиться чему-то полезному; давно было решено, что Сигрид, когда подрастет, начнет помогать матери содержать семью. Втайне она продолжала мечтать о творчестве, вот только закончит училище и курсы секретарей, а тогда можно будет подумать, как выучиться на художника. В свободное время девушка рисовала как одержимая, вырезала новые фигурки для театра в спичечном коробке или работала над иллюстрациями к книгам-миниатюрам, обычно озаглавленным на французский манер «L’illustration fevrier 1897»^{5} и «Noël L’illustration 1897»^{6}. Отрабатывала перспективу, которой ее обучил историк Хенрик Матисен, старый друг отца из Трёнделага и автор многочисленных иллюстраций к книгам Ингвальда Унсета. Но все-таки больше всего ей нравилось изображать деревья и цветы. Время от времени ее звали в кружок вышивания, но там она только вызывала раздражение других женщин тем, что пыталась в точности копировать цветы, какими их создала природа, — и это едва научившись стежкам! Ветви «золотого дождя» и анемоны нельзя вышивать рядом, поучала она, и что за глупый обычай изображать цветы и плоды на одной ветке — такого не бывает в природе! Женщины только смеялись.

Сигрид всегда ощущала себя непохожей на других. Собственное отражение завораживало ее с тех пор, как она себя помнила. Одно из первых детских воспоминаний — она пытается ухватить отражение в зеркале на стене одной из столовых дедушкиного особняка. Позднее она с неизменным интересом разглядывала свои фотографии, удивляясь мимолетности запечатленных на бумаге выражений лица. Иногда фотографии льстили оригиналу, в другой раз оставалось только скорбеть от их несправедливости. Сигрид рано начала размышлять над тем, как добиться желаемого выражения, и изучала собственные черты с той же педантичностью, с какой зарисовывала растения в альбом. В шестнадцать лет ее очень удручало, что она не может позволить себе обновить гардероб. Гордостью и утешением для юной девушки служили волосы, пышной густой волной ниспадавшие до бедер. Она всячески их демонстрировала. Случалось, специально просила фотографа — а фотографироваться она любила — снять ее сзади, чтобы волосы были видны во всей своей красе.

Юная Сигрид Унсет отлично осознавала, что «красива». Так ее охарактеризовала подруга по переписке, получившая от нее один из самых удачных фотографических портретов, над которым Сигрид немало потрудилась:

«По-твоему, я красива — и это действительно так, — ведь тот портрет, который я тебе послала, мне отнюдь не льстит. Мне он нравится, потому что передает характерное выражение — так по большей части выглядит то мое лицо, которое обращено к тебе в письмах, но я могу быть намного красивее. Я высокого роста, с пышной фигурой, у меня изящные руки, роскошные светло-каштановые волосы, довольно красивые глаза, а рот — рот настолько прекрасен, что я сама, бывает, восхищаюсь, когда вижу в зеркале свое отражение. Я также отлично знаю и все свои недостатки. Слишком круглое лицо и слишком густые волосы, не поддающиеся как следует укладке. Я немного косолаплю при ходьбе. Но когда я двигаюсь медленно, то могу выглядеть грациозной, и улыбка у меня красивая, а вот смеха своего я стесняюсь и совершенно не умею танцевать, кокетничать или там стрелять глазками — это мне совершенно не идет, я бы выглядела смешно, отвратительно. И поскольку я ненавижу все некрасивое и смешное, значит, по мнению мамы, я от природы настроена против танцев, смеха и молодости. Далее: мне не идет современная повседневная одежда. Гладкое черное платье, старомодный накрахмаленный воротничок, отделанный кружевами, высокие манжеты, серебряная булавка в волосах, приколотая к груди роза — вот это мне идет»[38].

Унсет точно знала, как она выглядит со стороны. После расставания с Эммой ей не хватало подруги, и она откликнулась на объявление, где искали друзей по переписке. Послала и фотографию, на которой была изображена с обвивающей голову косой. А в письме заявляла: «По характеру я самоуверенна и тщеславна, когда-то думала, что у меня неплохая голова, в школе считали даже слишком умной, но могу подтвердить, что в Торговом училище, где я теперь учусь, это не так»[39]. Благодаря объявлению в газете «Урд» Сигрид начала переписываться с ровесницей из Мальмё Андреей Хедберг, которая называла себя Дея. Сигрид словно бы нашла идеальную подругу, какую всегда искала. Не просто заполнила пустоту, оставшуюся после разлуки с Эммой, нет, это было куда больше, теперь у нее был кто-то, кому можно писать, полностью довериться. «Вообще-то я должна была учиться, но не захотела, так что меня засунули сюда (то есть в Торговое училище), где я умираю от тоски», — откровенно сообщала она[40]. Сигрид не упоминала о своих мечтах стать художницей, зато охотно показывала Дее свою «писанину». Возможно, в душе уже зрело ощущение, что литература подходит ей гораздо больше, чем живопись или театр. Выяснилось, что с новой подругой вполне можно обсуждать прочитанное. В своем первом письме Дея призналась, что провела детство среди книг: отец — заведующий книжным магазином при издательстве, мать — дочь книготорговца.

Через какое-то время Сигрид взбрело в голову, что подруга непременно должна получить представление о ее волосах. Сказано — сделано: во время поездки в Калуннборг она зашла в фотоателье и сделала несколько снимков пышных распущенных волос — спереди, сзади и сбоку. Дее она отправила фотографию с изображением в профиль, волосы струятся до бедер. В письме давался и шутливый комментарий: «Глядя на эту красоту, ты, верно, решишь, что со времени моего последнего письма я успела поступить во второсортный театр или дебютировать в опере». Ну, до этого пока не дошло, просто взбрело в голову сфотографировать «предмет моей тщеславной гордости — пусть хоть что-то останется мне в утешение, когда облысею»[41].

Тянулись серые будни. Куда ни глянь — сплошные обязанности, включая и учебу в ненавистном училище. В очередной раз семья была вынуждена переехать, Сигрид сообщает свой новый адрес — Вибес-гате, 20. В письмах к Дее она находила отдушину. Как это было здорово — общаться с далеким адресатом! Можно было позволить себе быть злой и насмешливой, открыть душу или дать волю фантазии — совсем не так, как с домашними. У подруги по переписке неоткуда было взяться заранее сложившемуся мнению относительно этой Сигрид Унсет из Кристиании. На Сигрид это действовало раскрепощающе.

Уже в самом первом письме Сигрид успела в двух чертах дать исчерпывающую характеристику сестрам. Рагнхильд, четырнадцати лет, — всеобщая любимица, но дома умеет показать коготки, «исключительно умная и непоседливая», лучшая ученица в классе, обожает танцы и поездки, играет в комедиях и не прочь быть примадонной. Младшая, одиннадцатилетняя Сигне, — необыкновенно «красивая и утонченная», но в то же время застенчивая и неловкая, у нее нет подруг, и она предпочитает одиночество. Сама же Сигрид, по собственному признанию, балы недолюбливала, зато превозносила «вечера», где собираются знакомые, чтобы приятно провести время. Она часто посещает выставки, а вот концерты — не очень, потому что считает себя «неописуемо немузыкальной»[42].

Далее Сигрид перебирает шведских писателей, которых читала, и интересуется мнением Деи — что та думает о «Тангейзере» Лундегорда? Из числа любимых шведских художников особо выделяет Карла Ларссона — с его «просто ужасно красивыми иллюстрациями». Зато манера Нильса Крейгера ее совсем не прельщает. Новая подруга признается Дее, что и сама пишет всякую всячину, только вот комедии ей никак не даются: «всё неизменно заканчивается очень печально; видимо, чувство комического у меня напрочь отсутствует»[43].

По письмам у Деи должно было сложиться представление о мечтательной девушке с богатой фантазией. Высокая и стройная барышня, вслед которой устремлялись взгляды прохожих на улице Карла Юхана. Еще не закончилось время широкополых шляпок, узких корсетов и платьев до пят. Противоречивый дух рубежа веков накладывал свой отпечаток и на характер людей, юная Сигрид Унсет не была здесь исключением. Романтичная и современная. Консервативная, но желающая быть откровенной. Как и у большинства, у нее вызвало шок — может быть, не без доли уважения — свободное поведение и стиль жизни Оды Крог. Что до увлечений, то она обожает актрису Юханну Дюбвад — с которой ей даже удалось познакомиться, так что теперь они здороваются при встрече, а вот влюбляться ей «на всем своем веку не доводилось». Очевидно, детские истории с Улафом и Эриком в счет не шли. Только Дее могла она поведать все это и тут же закончить письмо развеселыми стишками: «Свет моей души, поскорее напиши, ну а если позабудешь, то последней бякой будешь».

На дворе стоял 1899 год. Настроение Сигрид во многом отвечало духу «конца века», владевшему в ту пору умами европейцев. Вера в будущее смешивалась с меланхолической ностальгией. Повод для радости был: ее мучения в Торговом училище подошли к концу. Теперь предстояли поиски работы — начиналась новая жизнь. Что-то с ней будет? Удастся ли ей когда-нибудь воплотить в жизнь свои тайные планы? В письме к Дее Сигрид признается, что не питает иллюзий на счет своего времени, политики все коррумпированы, от веры в Бога она излечилась еще до конфирмации^{7}. С самой смерти отца она придерживается пессимистических взглядов на человеческую натуру. Человеку нельзя размышлять, это только вгоняет в меланхолию, вздыхает она, словно умудренный опытом старец. Зато ее охватывает радость, когда она видит, что маленькие луковички, которые она посадила своими руками, превратились в благоухающие крокусы. Если б человек был способен просто наслаждаться изменениями в природе, уже нашлось бы более чем достаточно поводов для радости. Все лучше, чем сидеть и предаваться меланхолии, мечтая о великой любви. Дея предъявляет к любви высокие требования, и Сигрид с ней согласна: «Да, я тоже хочу когда-нибудь влюбиться. Возможно, мой идеал не столь возвышен; я просто хочу любить и быть любимой, как это бывает у нас, грешных детей земли; пусть он будет мужественным, гордым и верным — и я стерплю даже, если он поднимет на меня руку. Но он должен любить меня вечно»[44]. Она находит ужасной идею, что в мире ином возможна только братская или сестринская любовь. И признается невзначай, что часто об этом размышляет, но никак не может прийти к окончательному выводу. Впрочем, Дея небось уже решила, что Сигрид слишком аффектированная и «довольно жеманная» особа[45]. Пусть искренне сообщит свое мнение — и почему бы ей не прислать что-нибудь собственного сочинения?

В феврале 1899 года Сигрид Унсет поступила на должность секретаря в фирму «Инженер Кр. Висбек», представлявшей немецкий концерн AEG (Общегерманский электрический концерн). Благодаря длинным светлым косам, ниспадающим на спину, она показалась новым коллегам еще младше своих шестнадцати лет[46]. Отныне ее ждали девятичасовой рабочий день, двухнедельный летний отпуск — и столь необходимые тридцать крон в месяц. Каждое утро она выходила из дома на Вибес-гате и шла через Дворцовый парк до Стуртингсгатен, 4. Теперь ее дневная жизнь протекала в конторе, выходящей окнами во двор, где она сидела, обложенная горами счетов, занятая составлением бесчисленных деловых писем о прокладке электричества, проводах и генераторах. Настоящую жизнь — и настоящие дела — приходилось откладывать до наступления сумерек. Но день постепенно становился длиннее, что облегчало ночной труд.

По ночам она жила жизнью, о которой всегда мечтала: сидела за письменным столом и творила, а не писала письма под диктовку или заполняла счета. На бумаге возникали новые миры. Сигрид вновь обратилась к эпохе, притягивавшей ее с тех самых пор, как она научилась читать, — Средним векам. Хотя с тех пор она отлично изучила историю, вплоть до новейшей, наиболее яркое представление у нее сложилось именно о людях Средневековья. Сколько народных баллад и историй ей довелось наслушаться о них, особенно в Дании! Свен Унгерсвен, главный герой ее нового романа, тоже жил в Дании, в XIV веке. Однако его образ никак не давался начинающей писательнице, и она нещадно жгла исписанные листы. Когда писать не получалось, Сигрид Унсет часами гуляла по проселочным дорогам, фантазировала о своих персонажах и тайком выкуривала первые сигареты.

Так прошел год. Настроение у нее хуже не придумаешь, признавалась она Дее: «При одной мысли о конторе хочется умереть». А все потому, что она — творческая натура[47]. Горькая и печальная истина, принимая во внимание ее презрение к художникам-неудачникам, которые «ничего не способны создать, но считают себя художниками». В голове роятся всевозможные истории, «буйная фантазия уносит меня на своих крыльях, и я мечтаю, забывая о времени. Мечтательность — вот мой самый страшный грех, и я предаюсь ему все чаще»[48]. Она рассказывает, как часами гуляет по лесу, погруженная в мечты, — только там она и бывает счастлива. Тогда ей хочется полностью предаться своим ощущениям — и раствориться в природе. «В этом и состоит счастье мечтателя — для него и солнце жарче, и летние краски ярче»[49].

В том же письме Сигрид сообщает подруге, что задумала написать книгу. Она ясно представляет себе сюжет и характеры персонажей, но порой сомневается в успехе предприятия — столько раз она начинала и бросала все написанное в печь. Роман должен называться «Свен Унгерсвен» или «Свен Трёст», в нем писательница твердо намерена придерживаться исторических фактов, не будет ни единой романтической сцены в утешение читателю. Сюжетной основой станет история Свена Трёста и йомфру^{8} Агнеты, чей несчастный брак довел обоих до безумия.

На работе ее повысили. Оказалось, что начальник, которого Сигрид прозвала «Обезьяной-ревуном», не так уж плох. Конечно, у заведующего конторой Бруна были ужасающие манеры, но зато «доброе сердце, а его смешные и по большей части непроизвольные ужимки делают его почти что милым», — писала Сигрид Дее[50]. Он также умел оценить исполнительность, хорошую память и быструю реакцию своей новой секретарши. С другой стороны, Сигрид увлекала открывшаяся перед ней возможность изучить новую для себя среду. Так, она с любопытством выяснила, что кассирша, которую в городе считали дамой из хорошего общества, «весьма свободно обращается с грамматикой — боже сохрани от ее предлогов и местоимений»[51]. Другая коллега, маленькая барышня из Нурланна, позволяла инженерам обнимать ее за талию, а потом принималась визжать и протестовать.

Работая в конторе, Унсет познакомилась с представительницами многочисленной армии одиноких женщин, населявшими пансионаты города. Оказалось, не ее одну мучает проблема, как одеваться элегантно при зарплате в тридцать крон в месяц. Те начальники, что предъявляли высокие требования к одежде соискательниц, скорее всего, нанимали только женщин, «имеющих дополнительные источники дохода», — как выразилась Сигрид в письме к Дее[52]. Ей же приходилось делить свой заработок с домашними. Зато она больше не чувствовала себя непохожей на всех. Теперь Сигрид Унсет принадлежала к числу молодых женщин, что в поте лица зарабатывают себе на хлеб. И она действительно чувствовала себя одной из них. Несмотря на то что по ночам писала о Средневековье.

Одна Сигрид Унсет, ночная, погружалась в глубины истории, а другая, дневная, — с энтузиазмом входила в XX век. Работавшие у них немецкие инженеры с горящими глазами и непоколебимой верой в прогресс обсуждали возможность использования норвежских водопадов в качестве источника электроэнергии. Она как будто приобщалась к чуду грядущего освещения сельской Норвегии — скоро в каждой, даже самой маленькой избушке загорится электричество. Разрабатывались разнообразнейшие электрические аппараты и приспособления, жизнь в конторе била ключом. Концерн AEG, казалось, символизировал само современное общество. Размышляя об этом новом обществе, частью которого она была и в развитие которого даже вносила свой посильный вклад, Сигрид, случалось, забывала о своей меланхолии и испускала ликующий клич, как в письме Дее: «Жизнь — это чудо! Только посмотри на свое платье и туфли и представь все эти бесчисленные швейные машины, ткацкие и дубильные станки, каждый из них — совершенный механизм со всеми своими колесиками, шестеренками, малюсенькими запатентованными деталями, каждый из них — сумма сконцентрированной энергии тысяч человек. Сколько мысли, труда и энергии вложено в каждую из вещей, что окружают нас!» В такие мгновения она чувствовала себя героиней грандиозного приключения.

Сигрид Унсет, обожавшая природу, с воодушевлением писала о своем любимом водопаде Шершёйен в Нурмарке, низвергающемся между влажных скал, «так что пена забрызгивает бороды елям и вот уже тысячи лет продолжает кипеть на этой горной кухне». Но ничуть не меньшее воодушевление у нее вызывала идея, что этот водопад можно заставить вертеть турбины, чтобы потом от него по кабелям «через тихие лесные владения троллей» потекло электричество, освещающее дома в городах и селах. Мысль б этом чуде ошеломляла и в то же время приводила в восторг; вечером после работы Сигрид шла домой и разглядывала уличные фонари, что «подобно белым жемчужинам сияли на фоне золотистого предзакатного неба», и у нее «сердце было готово разорваться», когда она думала о делах рук человеческих[53]. Вообще-то для нее подобные настроения в новинку, объясняет она Дее, — и появились только в этом году. Обычно кроме книг, картин и фантазий ее ничто не привлекает. Сигрид даже осмеливается сравнить локомотив с розой и берется утверждать, что фабричный дым на фоне зимнего неба столь же красив, как и сонеты Шекспира.

Но, конечно же, сильнее всего на нее действовали слова. Что могло сравниться с перепиской Элоизы и Абеляра? Она учила латынь и греческий, чтобы лучше понять Средневековье и «очарование католической церкви»[54]. Когда Дея рассказала, что собирается в Дрезден учить языки, Сигрид немного свысока отозвалась: «Да уж, немцы — народ особенный, ничуть не похожий на нас. Нравятся они тебе или не нравятся, но поучиться у них стоит»[55]. Из своих новостей она могла сообщить об очередном переезде — на сей раз на Пилестредет, дом 49, второй этаж. Здесь у нее наконец-то появилась своя комната, которую она могла обустроить по собственному вкусу. Стены были выкрашены в красный цвет, а на них полагающееся ему место занял ее «кумир» Сандро Боттичелли: копию его картины, изображающей Мадонну с младенцем в пещере и ангела, она купила в день зарплаты, пожертвовав «юбкой за 6 крон — не столь красивой и тем более не вечной»[56]. Еще она приобрела картину молодого норвежского художника Андерса Кастуса Сварстада.

Прежде собственная комната была недосягаемой мечтой. А ведь с тех пор, как они покинули дом на Халсебаккен, где посреди лесов и полей счастливо текли первые годы ее детства, Сигрид старалась находить преимущества в каждом переезде. И хотя каждая новая квартира была все теснее, а вещей становилось все меньше, зато у нее появлялась возможность исследовать новые места и новых людей — так было на Кейсерс-гате, и на Стенсгатен, и на Обсерваториегатен, и на Вибес-гате. Но теперь, когда у нее была собственная комната, окрестности Пилестредет ее вообще не волновали. Наконец-то можно было по-настоящему взяться за «Свена Трёста». Сигрид сидела запершись, пила крепкий кофе и курила. Мать не могла ей этого запретить, не могла и помешать проводить ночи за сочинительством. Теперь у дочери есть собственная комната, на работе ее повысили до секретарши заведующего, и она основной добытчик в семье.

Однако с сочинительством что-то не клеилось. Унсет презирала художников, неспособных сотворить нечто стоящее, а сама мучилась с романом, который ей упрямо не давался. Вот уже полтора года она безуспешно работала над своей рукописью. Имена Свен и Агнета поразили ее своей музыкальностью еще в детстве, когда она впервые узнала их историю из Ингеманна. Сама повесть — о молодом сообразительном слуге Свене Трёсте, завоевавшем дочь благородного маршала Стига Агнету, напоминала сказку о нищем младшем сыне, что получает принцессу и полкоролевства в придачу. Но как Сигрид ни пыталась направить историю по задуманному ею пути — к катастрофе, венчающей несчастный брак, — ничего не выходило. Герои просто сопротивлялись ее желаниям: «Сейчас я и сама не пойму, какими им лучше быть — хорошими или плохими. В любом случае восхищаться нечем». Кроме того, молодая писательница разрывается между опасениями сделать своих средневековых героев слишком высокопарными и напыщенными и страхом, что они «выйдут похожими на современных людей, нервными и рефлексирующими, в то время как их нервы должны работать в полумраке инстинктов — такими были люди в 1340 году от Рождества Христова»[57]. И мелко исписанные страницы снова отправлялись в печь.

Зато в письмах к Дее ее перо не знает удержу. И хотя ей нравится думать о себе как об «уставшем от жизни книжном черве» и вздыхать, что-де она слишком много читала и слишком мало жила, заметно[58], что ее прямо-таки переполняет желание писать. Она рассказывает о своих пристрастиях в живописи: что до художников, то Рафаэль ей не по душе, ее «кумир» — Боттичелли. Потом наступает очередь сестер.

Сигрид, например, раздражает, что Рагнхильд все время употребляет слово «уютный»: «По-моему, отвратительное слово — на ум сразу же приходят слишком мягкие кресла в душной комнате, баварское пиво и бутерброды»[59]. Сигрид признает, что отлично осознает — ее безапелляционные суждения нередко отталкивают людей: «я, как это по-норвежски говорится, чересчур остра на язык»[60]. Удобство и комфорт, путь наименьшего сопротивления и примирение с реальностью явно не входили в жизненные планы Сигрид Унсет.

В конце концов ей пришлось отложить «Свена Трёста» в сторону. Он так и остался неоконченным. Все же она была совершенно уверена в одном: она хочет творить. Больше ей ничего не надо. «Хочу и буду», — провозглашала она. И не затем, чтобы казаться интересной, чтобы о ней писали рецензии, обсуждали, бранили, распускали слухи, и даже не ради привилегий, которые давал статус художника: возможности эксцентрично одеваться, быть выше буржуазных норм поведения, путешествовать… Нет, она хотела создавать настоящее искусство. Если бы она хотела стать очередной пописывающей дамочкой, с таким же успехом можно было оставаться в конторе. Она же стремилась к художественному письму — но не чужими красками. Женщины-писательницы, идущие путем наименьшего сопротивления и к тому же копирующие своих коллег-мужчин, не вызывали у нее ничего, кроме презрения. К счастью, есть еще «ваша восхитительная» Сельма Лагерлёф и Амалия Скрам, вот с кого не грех брать пример[61]. Унсет снова повторяла: «Я хочу!» Еще она обещала, что не поддастся унынию и деструктивным мыслям. И упрямо взялась за новую историю. Снова часами просиживала в прокуренной комнате. Случалось, за работой так глубоко уходила в свои мысли, что по рассеянности макала перо вместо чернильницы в чашку с чаем.

Но вот наступило лето — и Сигрид Унсет решила внести в свою жизнь небольшую перемену. Ей как раз исполнилось двадцать лет. Она сняла на три месяца номер в недорогом пансионате в Нурстранне — естественно, на свои деньги. Теперь но возвращении с работы она могла посвятить все свободное время творчеству. Тогда-то и наступил долгожданный прорыв. И на этот раз действие романа происходило в Средние века, но на сто лет раньше истории Свена Трёста — в XIII веке. Автор оставалась верной и остальным своим предпочтениям, только любовь должна была стать еще сильнее, а вина — глубже. Но прежде всего — реализм.

В новом романе тоже не приветствовались романтика, широкие жесты и красивые слова. Нет, писательница задумала длинную и мрачную историю. Название было дано по имени главного героя — Оге, сын Нильса из Ульвхольма. На сей раз персонажи чувствовали себя в ее фантазиях как дома и согласились сойти на бумагу. Оге, сирота, взятый на воспитание богатым землевладельцем, влюбляется в его дочь. Алхед, мечтающая о любви, отдается Оге — ей только четырнадцать лет. Ее безрадостное детство омрачено мучениями отца, замышляющего месть человеку, что когда-то опозорил его жену. Но ее детская любовь Оге совершает убийство и бежит из страны, объявленный вне закона. Когда же он наконец возвращается, то застает Алхед беременной от другого мужчины. Оге убивает этого человека, но тайно, и признает ребенка Алхед, Эрика, своим сыном. Всю жизнь Оге приходится бороться с ненавистью к сыну, причем его собственные сыновья от Алхед умирают во младенчестве, выживает одна дочь. Жизнь тяжела и безрадостна.

Месть, убийство, неизменная любовь, наказание и жертва — вот чем заполняла Сигрид Унсет летние дни в Нурстранне. В конце Оге, сын Нильса, умирает, оставшись без детей и без друзей. Алхед, больная и парализованная, «смиренно склоняется перед волей Бога, так сурово покаравшего ее за легкомыслие одной ночи»[62]. Двадцатилетняя писательница и ведать не ведала, что герой ее первого законченного романа не собирается ее отпускать так легко и через двадцать лет снова появится на страницах книги под именем Улава, сына Аудуна. Пока же ее просто переполняло счастье от того, что она наконец-то начала по-настоящему писать.

Интересовалась ли Дея, почему все всегда так трагично? Почему великая любовь обязательно должна закончиться плохо? Почему Сигрид Унсет до такой степени захватывала эта тема — слабость и несовершенство человеческой натуры в столкновении с сильными чувствами? Повинны ли тут саги и народные баллады или она черпала свое вдохновение где-то еще? Сколько во всем этом было от реальной жизни вокруг нее — той жизни, зоркой наблюдательницей которой — но не участницей — она была? Дея получает подробнейшее описание длинного и запутанного сюжета, правда, под конец Сигрид извиняется, если надоела.

Подруга тоже не лишена литературных амбиций и посылает на суд Сигрид свои стихи и рассказы. Но если Сигрид как писательница и строга к себе, то к подруге она просто безжалостна: «Ради Бога, Дея, дважды, трижды, десять раз подумай, прежде чем писать», — так она отреагировала на стихотворные опыты Деи. «Не пиши ничего — ни слова, ни строчки, ни запятой, которые могут оказаться лишними, пока не обдумаешь, не взвесишь и не установишь их полную необходимость»[63]. Возможно, ее критические предостережения были в той же мере обращены и к себе самой — потом она шутливо признается, каким самоистязаниям подвергает себя на пути к овладению писательским мастерством: «А еще надо постоянно, утром и вечером, спрягать глаголы желания и долженствования на всех языках, какие знаешь. Во всех смыслах полезное упражнение»[64]. Сама Сигрид знала английский и французский — мать поощряла чтение в оригинале, — ну а немецким овладела в совершенстве благодаря работе.

Общий интерес к творчеству облегчал им обмен литературными идеями и обсуждение источников вдохновения. Дея, вне всякого сомнения, могла проследить значительную часть романной тематики Сигрид начиная с ее «Книги Книг» — собрания баллад Грундтвига, из которого подруга любила цитировать стих за стихом: о простом парне, мечтающем о благородной красавице, о парне, который не может забыть свою «малышку Кристин», и балладу «Напрасно лебедь плачет». Сигрид считала это «изумительнейшей лирикой», а персонажей — более живыми и законченными, чем во всей перелопаченной ею литературе, включая романы, драмы и рассказы[65]. На фоне вялых немецких и банальных английских датские баллады поражали ее своей искренностью и мощью. Выросшей на них Сигрид было легко представить описываемые события как реальные, а героев — как живых людей из плоти и крови, — что потом отразилось на страницах ее первых романных набросков.

Посреди работы над романом семье опять пришлось переехать — на улицу Эйлерта Сундта, 52. Несмотря на заработок старшей дочери, мать по-прежнему с трудом сводила концы с концами. Снова Сигрид осталась без собственной комнаты.

Работа забуксовала: чтобы писать в присутствии других, требовалось сделать над собой усилие. Все же теперь желание побросать все написанное в огонь возникало у нее гораздо реже. Она билась над тем, чтобы ее описания соответствовали эпохе, в том числе и по стилю. Характеры персонажей нуждались в реалистической мотивировке, особенно она следила за их речью и старалась использовать исключительно слова датского происхождения. Впервые начинающая писательница осмелилась прочитать отрывки матери — и хотя, на вкус Шарлотты, история и была «нецивилизованной», все же она горячо поддержала дочь в ее начинании. Рукопись росла, и Сигрид уже начала ощущать себя писательницей, когда на зимнем костюмированном балу ее пригласил на танец писатель Петер Эгге. Эгге был сбит с толку: красивая молодая женщина, немного неуклюжая и совершенно неприступная — не то что ее любезная и общительная младшая сестра. Удивлялась себе и Сигрид — почему-то ей и слова не удалось выдавить о своем романе. Возможно, потому, что она чувствовала себя самой неуклюжей дамой на балу, да к тому же тощей и усталой? Такой неописуемо немузыкальной и замкнутой, совсем не умеющей флиртовать — не то что сестра Рагнхильд. Позднее она сожалела, что не открылась Петеру Эгге. В душе она уже чувствовала себя его коллегой — настолько была уверена, что роман получится. После стольких лет, потраченных на безуспешные попытки придать форму «Свену Трёсту», Сигрид Унсет ясно видела, что «Оге» был куда более глубокой и реалистичной трагедией. Но еще какое-то время ей предстояло писать в стол, а ее будущим коллегам по цеху — оставаться в неведении относительно ее существования. Посвятив в тайну мать, Сигрид перестала чувствовать себя такой одинокой, да и желание продолжить работу получило столь необходимое подкрепление. Тем летом, пока в квартире клеили обои, семья сняла дачу в Стрёммене — а Сигрид опять получила возможность исследовать новое место. Недалеко от них находился сталелитейный завод, и по ночам окрестности озарялись красноватыми сполохами от раскаленного чугуна и отблесками расплавленной стали. Это зрелище завораживало Сигрид. В бледном лунном свете заводской пустырь горел серебром, а от раскаленных чугунных форм «над красной фабрикой разливалось восхитительное инфернальное сияние»[66]. Еще один знак наступления новых времен. Сигрид много гуляла. И по Стрёммену, и но «полуобразованной столице», как она называла Кристианию. Она терпеть не могла Драмменсвейен, излюбленное место прогулок добропорядочных горожан — здесь можно было увидеть самые изысканные шляпки и самые тонкие талии в корсетах. Для Сигрид эта улица, куда люди приходили себя показать, была «страшнее чумы»[67]. Куда приятнее изучать другие места: «Какая же она все-таки красивая, ненавистная мне Кристиания. Пусть центр города, деловые и жилые кварталы выглядят по-идиотски и невыразительно, зато окраины — восхитительны». Мало кто из ее среды бывал в восточной части города, а она частенько заглядывала туда — осматривала городские пейзажи, изучала жизнь людей, нередко зарисовывая понравившиеся сценки или занося наблюдения в записную книжку.

Время от времени Сигрид делилась некоторыми из этих наблюдений с Деей. В одном из посланий она описала свои прогулки: «и вот идешь по берегу реки вверх по течению, минуя мосты, вдоль заводских стен, где из подвальных окон тянет холодом и гнилью, по улицам, застроенным пятиэтажными домами, кишащими детьми, как вдруг упираешься в луг. Там под яркими лучами солнца валяются кирпичи, кучи известки и желтая постельная солома, а запах бедных кварталов смешивается с резким, свежим запахом травы. Зеленые склоны холмов сбегают к реке, что шумит внизу, а по другую ее сторону выступает грязная темно-серая масса домов района Грюнерлёккен, перерезанная узкими улочками. Вдоль берега виднеются красные фабрики и остатки старых садов, между кронами нет-нет да мелькнет крыша хутора, и везде, насколько хватает глаз, тянутся низкие лесистые пригорки»[68].

По происхождению Сигрид Унсет относилась к высшей прослойке среднего класса. Однако другой слой общества вызывал у нее куда больший интерес. Она присматривалась к работницам, заходила в дома по другую сторону реки Акерсэльва — в общем, наблюдала рабочий класс, вступающий в новую индустриальную эпоху.

Сигрид не жалела красок для описания восточной части города. Кроме того, как она признавалась Дее, ей нравилось шокировать других своим знакомством с кварталами, куда не ступала нога благопристойных людей.

— Неужели вы не бывали в Пипервикен? — невинно интересовалась она у своих знакомых, любительниц фланировать по Драмменсвейен, и наслаждалась выражением шока на лице собеседниц.

Унсет хотела видеть всё и с разных углов зрения, изучить все слои общества. Нередко она зарисовывала понравившуюся сценку в альбом. Ее фотографическая память запечатлевала и людей, и пейзажи. Величественное здание Восточного вокзала было построено в год ее рождения, и ей нравилась улица Карла Юхана, прямой стрелой идущая от вокзала к дворцу. Город был совсем еще молод и менялся на глазах.

Сигрид скоро должен был исполниться двадцать один год, и она уже чувствовала себя автором большого романа, когда наконец решилась встретиться с Деей. Их переписка велась уже почти пять лет, и в письмах была вся жизнь Сигрид — ее литературные опыты, будничные злоключения, поэтические и не очень поэтические моменты. Она писала о нервных срывах и битье стекол в припадках ярости, о желании родиться сто лет назад — тогда бы ее уже выдали замуж, — не было почти ничего, чем она не осмелилась бы поделиться с Деей. Личная встреча таила в себе угрозу этой раскрепощающей доверительности. И они так ни разу и не виделись — хотя Дея и жила в Мальмё, а Сигрид частенько наезжала в Калуннборг. Но вот в 1903 году они все же собрались с духом — и ни одна не была разочарована. На Сигрид встреча произвела огромное впечатление, она даже написала несколько стихотворений, когда ехала на корабле домой, — потому что Дея предпочитала стихи. После личной встречи письма обрели живого адресата, и если раньше можно было позволить себе большую свободу, то теперь Сигрид стала с большим интересом читать ответные письма. Она заново перечитала все письма Деи и ясно определила себе их сквозную тему: кто же ты такая, Сигрид, и что за жизнь ожидает тебя? После встречи обсуждать это стало гораздо легче, возможно, потому что Дея недвусмысленно дала понять — на ее взгляд, Сигрид куда более зрелый писатель и поэт, нежели она сама.

Сигрид написала Дее, что далеко не всегда так уж уверена в себе, как могло показаться подруге: «Я действительно не уверена в себе, неуклюжа и застенчива. Но мама ошибается, думая, что я не гожусь для жизни. Больше всего на свете я хочу жить. Но только не той жизнью, которую презираю»[69]. Кем же она была и кем собиралась стать? Матери старшая дочь по-прежнему казалась тихой и застенчивой мечтательницей, не годящейся для реальной жизни. Младшие сестры знали ее как изобретательную рассказчицу, которая постоянно развлекала их театральными представлениями и играми. Дее она признавалась, что иногда подумывает о самоубийстве, и нередко заводила «иеремиады» о своей печальной одинокой жизни. Но постепенно она обретает веру в то, что у нее все получится, что ей удастся направить свою жизнь в желанное русло: «Я твердо и неукоснительно верю, что жизнь может быть богаче, чем в самых прекрасных мечтах»[70].

«Такое впечатление, что мне нет места в жизни», — снова писала Сигрид Дее[71], и только Дее было известно, как часто она засыпала в слезах, как копалась в себе, выясняя, что же делает ее недостойной любви. В такие минуты приходили мысли о самоубийстве. Днем было легче держаться данного себе слова: она будет жить с гордо поднятой головой и не убьет ни себя, ни свой талант[72].

Время от времени ее тянуло дать отповедь всем тем, кто с таким презрением высказывается о чужих несчастьях, в которых толком не разбирается. По какому праву, например, так называемые добропорядочные люди осуждают девушек, «попавших в беду»? Это ведь были девушки вроде нее самой. Будь у нее побольше энергии и поменьше застенчивости, она бы могла стать политиком, хотя бы чтоб излечить «матушку Норвегию от политики псалмов и свирепствующей у нас хронической мозговой диареи»[73]. Но можно же оформить свои выпады в виде статьи и напечатать — анонимно.

Так она и сделала, после того как отшлифовала удар в письмах к Дее. Статью, напечатанную в «Афтенпостен» за 12 мая 1904 года за подписью «Одна молодая девушка», Сигрид написала однажды ранним утром, перед тем как отправиться в контору. Ее язвительная ирония и разящее остроумие были направлены против состоятельных граждан, а полемический задор сочетается с красочностью стиля, — не так-то легко навесить на автора какой бы то ни было ярлык. Отправной точкой послужил горячо обсуждаемый в то время закон о наследстве, в особенности право наследования для незаконнорожденных детей. Конторская служащая, «одна молодая девушка», обращается к состоятельным гражданам с вопросом: могут ли проявить понимание к требованиям феминисток всем довольные домохозяйки, живущие как кошка из пословицы? (Унсет имеет в виду пословицу «„Хорошо мы устроились“, — сказала кошка, усевшись на куске сала».) Может показаться, что «дамы» заволновались, замечает автор, далее называющая этих «дам» поборницами «вопроса жен» (в противовес феминисткам и их «женскому вопросу»). И продолжает наносить удары налево и направо, попутно защищая право недовольных на недовольство: «Недовольство вообще сопутствует развитию — как известно, в раю единственным недовольным был змей, и благодаря ему, можно сказать, началась история развития рода человеческого».

Унсет подчеркивает, что женщин нельзя заставить принять ту или иную сторону в споре. Трудно себе представить, чтобы пожилая незамужняя поборница «женского вопроса» смогла «убедить красивую молодую девушку, созданную для роли жены и матери, придерживаться целибата. Вряд ли та питает к „старой деве“ настолько большое уважение». А что до законных жен, то сколько из них прежде всего любит только себя — ведь женщине, которая никого не любит, никто и ничто не мешает стать женой и матерью. И с какой стати мы все непременно требуем счастья? Работа — вот источник радости и утешения, и об этом хорошо известно многим женщинам, заключает «одна молодая девушка». Эта фраза перекликается с ее письмом Дее два года назад: «Я буду жить! Буду жить с гордо поднятой головой, я не сломаюсь. И не покончу с собой»[74]. Тот же борцовский дух звучит и в ее теперешнем обращении к сестрам по несчастью: «Страдания человек должен выносить молча и с гордо поднятой головой. Или остается только повеситься»[75].

В письме к Дее Сигрид отмечала, что дебаты о правах незаконнорожденных «весьма расплывчаты»; кроме того, они продемонстрировали «крайне упрощенное и незрелое мышление участников с обеих сторон»[76]. С одной стороны — сентиментальные представления о незамужних матерях как чуть ли не о мадоннах, с другой — «гневный глас узколобой добродетели» жен и матерей семейства, почувствовавших угрозу своему статусу. Сигрид имела вполне четкое представление о «супружеском счастье» бедняков: «Насколько я могу судить об условиях жизни рабочего класса, то здесь положение незамужней матери можно считать куда более завидным, чем положение замужней: помимо прочего, незамужняя не обязана рожать без конца»[77].

Сигрид исполнилось двадцать три года. Единственную свою надежду она возлагала на писательскую карьеру. Потратив еще год на окончательную отделку рукописи, она наконец сочла, что может показать стопку плотно исписанных листов издателю. На покупку шляпки и шелковых чулок ушел почти целый недельный заработок, и еще столько же — на билет до Копенгагена и обратно. И вот она уже стоит перед директором издательства «Гюльдендал» Петером Нансеном — прямая, высокая и серьезная, с рукописью в руках. Откуда ему было знать, какова ее жизнь и что она поставила на кон? Она представилась как дочь известного норвежского ученого и датчанка по рождению, имеющая влиятельных родственников в Калуннборге. И в то же время — как конторская служащая в Кристиании, без приличного образования за плечами. По ее стоическому спокойствию и непроницаемому взгляду едва ли можно было догадаться, что за бурный темперамент и могучая воля скрываются в начинающей писательнице. Он обошелся с ней любезно, как с любой молодой девушкой на ее месте.

Присланное некоторое время спустя письмо свидетельствовало о том, что он принял ее всерьез. Все же недостатки романа были слишком существенны, чтобы рекомендовать его к печати. Сидя над письмом, вконец измученная ночными бдениями, с темными кругами под глазами, с нервно бьющимся сердцем — сказывались кофе и сигареты, — она была вынуждена признать: время еще не пришло. После всех этих лет, бессонных ночей, книг, сожженных страниц. Неужели она откажется от мечты стать писательницей? Совсем потеряет лицо в глазах матери, сестер и Деи, обречет себя на работу в конторе до конца жизни?

Но Сигрид Унсет была не из тех, кто легко сдается. Раз уж Нансен так настаивает, она напишет роман на современную тему. Остается только опять собрать свою волю в кулак, а уж воли ей не занимать.

Наконец-то писатель

Кристиания, Самсё, Флоренция.

То был год всенародного ликования — норвежцы праздновали выход из унии со Швецией. И хотя, как правило, Сигрид Унсет чувствовала себя чужой среди фланирующей по Драмменсвейен и улице Карла Юхана молодежи, но тогда, летним вечером 7 июня 1905 года, настроение толпы захватило и ее. В кои-то веки и Кристиания казалась прекрасной, и Сигрид ощущала причастность ко всеобщему торжеству. «Боже правый, свершилось, свершилось, старый норвежский тролль поднялся и взял судьбу в свои руки»[78], — ликовала она.

Менее чем за год, в порыве какого-то яростного вдохновения Унсет пишет новую книгу, взяв за основу старый набросок. Роман, где она продемонстрировала все свое знание и понимание человеческой природы. Роман, в котором смело озвучила свои воззрения на различия между брачными и внебрачными связями. Название — «Фру Марта Оули» — не вызывало подозрений, зато первая фраза звучала откровенно дерзко: «Я была неверна своему мужу». Так с самого начала Унсет наметила характерную для нового времени тему разрушения моральных устоев — тему супружеской измены. Рассказ Марты Оули о своем грехопадении начинается с ее признания. С той роковой минуты путь назад для нее отрезан, а возмездие за один неверный шаг оказывается столь же неминуемым, как и в сагах.

Исповедь Марты Оули в жанре дневника за 1902–1903 годы выдержана в реалистическом ключе. Марта и Отто поженились по любви, но через некоторое время молодая жена начинает скучать и придираться ко всем недостаткам мужа или просто к особенностям его характера. Тут рядом с ней оказывается другой мужчина, который выказывает ей свое восхищение и любовь. Это приключение скрашивает будничную жизнь Марты и укрепляет ее веру в себя. Но потом она понимает, что ее любовная авантюра — супружеская измена — оказалась еще более пресной, чем сам брак, но уже поздно. Неверная жена очутилась в безвыходном положении и ничем не может искупить свою вину.

Близкие молодой писательницы еще могли догадаться, откуда взялась эта тема. Запретная любовь с ее роковыми последствиями — неизменный сюжет народных баллад и прочей столь занимавшей Сигрид литературы. Большинство восприняло роман как смелое повествование из современной жизни, как откровенный рассказ о внутреннем мире женщины, написанный на основе собственного опыта. Только те, кто близко знал Сигрид Унсет, понимали, что роман от первого лица не автобиографический. Просто она таким образом выступила против характерного заблуждения современности — неправильно понятого стремления к свободе. Рассказ Марты призван был не столько шокировать общественность, сколько вызвать дискомфорт. Ведь и раньше писательница демонстрировала свою склонность тормошить добропорядочных людей, этих «кошек, усевшихся на куске сала».

На сей раз она понесла рукопись в «Аскехауг». С Петером Нансеном и его «Гюльдендалом» было покончено. Но и тут ее не встретили с распростертыми объятиями. Рукопись возвратили автору с рецензией, свидетельствующей о смешанных чувствах рецензента: «В тоне повествования нередко проскальзывают циничные нотки. При этом нет ни одной сцены, которую можно было бы назвать слишком откровенной, и ни при каких обстоятельствах автор не переходит границы приличий. Тем не менее по своей природе и тема, и сюжет таковы, что определенной части публики книга может показаться пикантной»[79].

Рецензент признает Сигрид Унсет «хорошим психологом», однако ее книга, «несмотря на то что умно написана, несколько суховата». Он приходит к выводу, что вряд ли за описанными событиями стоит личный опыт автора; на его взгляд, роман чересчур обременен деталями: «Повествование по большей части держится на описании мелочей, затеняющих более существенные моменты. <…> Повседневные банальности всегда остаются только банальностями». Поэтому, пожелав писательнице дальнейших успехов, рецензент все же не счел возможным рекомендовать книгу к печати. Основных причин было три. Во-первых, роман принадлежит к весьма распространенному жанру; во-вторых, автору явно не хватает личного опыта, чтобы убедительно раскрыть выбранную тему; и наконец, психологическим мотивировкам недостает глубины.

Значит, опять она зря недосыпала. Опять ее книгу не приняли. Сигрид совсем уже была готова впасть в отчаяние, хотя близкие и уговаривали ее не сдаваться. Может, это рецензент ошибся, может, он просто не понял всей глубины книги? Сигрид ведь в свое время сама говорила, что Петер Нансен не увидел главного в «Оге, сыне Нильса из Ульвхольма». Меньше всего ее задевал упрек в чрезмерном внимании к повседневным банальностям. Она как раз намеревалась обнажить изнанку повседневности. Близкие поддерживали ее и убеждали продолжать борьбу. Но она изнемогала от усталости. И тогда вмешалась младшая сестра Сигне. Она решила обратиться за советом к специалисту по современным романам, с которым как раз недавно познакомилась на одном из своих культурных вечеров. Это был не кто иной, как Гуннар Хейберг, популярный писатель, находившийся тогда в зените славы. Те, кто хоть немного разбирался в современной литературе, с легкостью признавали Хейберга своим верховным арбитром[80].

Время тянулось ужасающе медленно. И все-таки — свершилось! По настоянию Хейберга издательство «Аскехауг» передумало и решилось-таки напечатать книгу. Осенний сезон уже прошел, зимний тоже, а публиковать дебютное произведение весной было слишком рискованно. 14 февраля 1907 года Сигрид Унсет пишет Вильяму Нюгору письмо, в котором почтеннейше благодарит издателя и соглашается на публикацию своего первого романа осенью 1907 года. «Уточняю для контракта — я фрёкен», — добавляет она[81].

Она — писательница. Наконец-то. Странное это было ощущение — видеть собственное имя напечатанным на обложке книги в магазине. В октябре 1907 года роман поступил в продажу. В честь дебюта мать подарила Сигрид свой любимый стихотворный цикл «Перелетные птицы» датчанина Стена Стенсена Бликера с таким посвящением: «Бери пример с Бликера, будь такой же безукоризненно честной, так же бесстрашно смотри в глаза жизни и правдиво описывай то, что видишь»[82]. И подарок, и посвящение были совершенно в духе несентиментальной Шарлотты и свидетельствовали о том, что она отлично знает свою дочь. Хотя, возможно, ее и шокировали быстрота, с которой Сигрид написала свой дебютный роман, и смелость выбранной темы — по сравнению с более обстоятельной и глубоко разработанной первой книгой. Но «кристианийский реализм» дочери наверняка понравился матери. На свой первый гонорар Сигрид купила книги, которые мать в свое время была вынуждена продать, и, конечно же, обзавелась собственным экземпляром «Книги Книг» — «Датскими балладами» Грундтвига, а также собранием сочинений Шекспира.

Дебюту сопутствовал успех. Роман широко обсуждался в прессе и принес молодой писательнице почти единодушное признание. Она же чувствовала себя усталой, да и нервы давали о себе знать. Дея уже была в курсе, о чем сейчас больше всего мечтает подруга: уехать на какое-то время за границу, в Италию или же на юг Германии. Но вряд ли это удастся осуществить так скоро. Может быть, в следующем году? Нужно накопить достаточно денег, возможно, написать еще одну книгу, добиться государственной стипендии. Идей у нее хватает. Новообретенный статус придал ей уверенности. Писательница вполне могла позволить себе путешествовать в одиночку — например, отправиться в горы, в этом не было ничего странного. Так она нашла себе новое место для отпуска — сетер^{9} Лаургорд в Хёврингене.

Лучше всего там было в конце лета — начале осени, когда почти не оставалось туристов. Можно было поваляться на травке с книгой в руке, покуривая сигарету. Или забросить на спину рюкзак и отправиться бродить по горам. «Так что я гуляла в одиночестве по горам, вечерами играла в карты со здешними девчонками и их парнями, приходившими из деревни навестить их, или сидела одна у очага, курила и била баклуши»[83]. Сигрид занимали также и образ жизни людей на сетере, местные старинные обычаи. Она научилась доить корову, сбивать масло, рыбачила на озере Смюкшёен.

Здесь, в Хёврингене, она встретила родственную душу — шведа Йосту аф Гейерстама, сына писателя Густава аф Гейерстама. Йоста круглый год жил в Гудбрандсдале и совершенно онорвежился. Будучи на шесть лет младше Сигрид, он любил поддразнивать ее, называя «тетей». Рисовал он даже лучше ее, а вот в осуществлении своих литературных амбиций ему еще не удалось продвинуться так далеко. Их дружба началась с походов по Рондским горам и долгих дискуссий о литературе и жизни художника. Так Сигрид обнаружила, что помимо просто «мужчин» встречаются и братья по духу, с которыми ей интересно проводить время. К тому же Поста был симпатичным молодым человеком, высоким, хорошо сложенным, на которого было приятно посмотреть. Он ничуть не уступал ей по красоте. С Йостой она чувствовала себя свободно, он поддразнивал ее, умел рассмешить. С ним можно было говорить на философские темы, попыхивая сигаретой, или просто сидеть рядом и молчать, наслаждаясь видом. Они вместе веселились, слушая цветистые повествования, на которые местный люд был мастак, а по вечерам наслаждались страшными историями о привидениях и скрытом народце.

Сигрид обожала мистику и утверждала, что кто-то «коснулся» ее, когда она приняла вызов Йосты и согласилась пересечь пастбище одна в непроглядную ночь: «Внезапно что-то холодное и бесформенное толкнуло меня по руке. Я развернулась; бежать я не смела, но прибавила ходу насколько возможно, и с каждым шагом меня все больше охватывал страх. На спину мне легла бесплотная тяжесть, это был страх, он был тяжелее воздуха, невидимой стужей он обволок мне лицо. Чем дальше, тем хуже — спотыкаясь и заплетаясь, я изо всех сил спешила вперед, а по телу струился холодный пот»[84]. При воспоминании об этом происшествии у нее мурашки бегали по коже — прямо как когда она слушала страшные истории, что рассказывали няня или отец!

Сигрид лежала на траве с дешевым изданием Байрона в руке и курила. Она отдохнула, набралась сил. Пришла пора возвращаться в контору. Книга продавалась неплохо, количество рецензий било все рекорды. Критики по большей части отнеслись к ней благосклонно, признавали роман вполне зрелым дебютом, а особой похвалы она удостоилась за свою для женщины-писателя «довольно нехарактерную честность». Было так странно видеть свое имя в прессе с титулом «писательница», превратиться в известную широкой публике «фрёкен Сигрид Унсет, молодую даму двадцати пяти лет, дочь покойного Унсета, известного археолога, стипендиата университета, и фру Унсет, урожденной Гют, из Калуннборга». Кое-какие замечания задели Сигрид за живое. В частности, некоторые критики порицали ее за употребление выражений из подросткового жаргона, а сам роман, по их мнению, был лишь одним в ряду дамских романов, результатов труда целой школы женщин-писательниц.

Среди немногих негативных отзывов была и статья анонимного рецензента в газете «Социал-демократ». Он утверждал: книга свидетельствует о том, что женщины неспособны понять сущность любви: «Фру Марта понимает эротику, но не любовь, что характерно для большинства женщин, и автор романа здесь не исключение»[85]. Подобная критика могла вызвать у нее только улыбку. Но еще больше ее рассмешила статья датского обозревателя из «Даннеброг», где он не скупился на похвалы, правда несколько по ложному адресу: «…ему присущи некая обаятельная дерзость, проникновение в суть явлений. Временами его стиль кажется грубоватым, но в любом случае оставляет впечатление истинно норвежской свежести»[86]. Ее приняли за мужчину. Должно быть, Сигрид смеялась до слез.

Для первого произведения книга расходилась весьма неплохо, за год было продано 513 экземпляров. Гонорар Унсет составил 600 крон — на сто крон больше, чем все ее годовое жалование секретарши. Сигрид оказалась единственной женщиной в компании трех успешных дебютантов: Юхана Фалкбергета, Улава Дуна и Хермана Вильденвея. Правда, первая книга Фалкбергета вышла еще в 1902 году в Рёросе, но в столице официально признавали только напечатанное в столице. Унсет приняли в Союз писателей, и там она снова повстречалась с Петером Эгге, тем самым, кому так и не осмелилась довериться, когда мучилась над «Оге, сыном Нильса из Ульвхольма».

Юхан Фалкбергет, дальний родственник Сигрид, приветствовал ее вступление в ряды «собратьев по перу и предупреждал, что каждый начинающий писатель должен быть готов к жестокой борьбе за существование»[87].

Совершенно неожиданно для себя она оказалась в центре внимания и осознала, что является весьма заметной женщиной. Ее дебютная книга удостоилась похвалы за серьезность подхода к актуальной теме современности, да и мало кто мог похвастаться столь же запоминающейся начальной фразой. Появление Сигрид Унсет в писательской среде вызвало настоящую бурю. Мужчины-писатели толпились вокруг новой красивой коллеги. Вот какой увидел ее Херман Вильденвей, тоже дебютант того года, но гораздо более известный и искушенный литератор. Дело было 4 декабря 1907 года на писательском обеде в кафе «Энгебрет»: «За столом сидела статная женщина лет двадцати пяти, крупная, с роскошной фигурой, и курила тонкие сигареты. Первое, что мне пришло в голову, — передо мной прогрессивная молодая дама, сама воплощенная независимость. Ее большие темные глаза изучали лица присутствующих. Складывалось впечатление, будто она делает про себя критические заметки, оставаясь при этом равнодушной ко всему происходящему вокруг. „Это Сигрид Унсет, — сказала мне Барбра Ринг, — ее ожидает большое будущее“. „Аскехауг“ напечатал ее первый роман по рекомендации Гуннара Хейберга»[88].

В то время Унсет размышляла сразу над тремя литературными проектами одновременно. «Вообще-то теперь мне бы следовало отдохнуть, — пишет она Дее, усталая, но довольная поднятой шумихой, — однако боюсь, что времени осталось не так уж много. Во всяком случае, в моей голове еще по крайней мере три книги, рвущиеся на бумагу, и временами начинает казаться, что нужно поторопиться. А еще врач говорит, что сердце у меня не в порядке и вряд ли станет крепче, если не откажусь от спорта и табака. Ну а я, знаешь ли, неспособна отказаться ни от того, ни от другого»[89].

Очевидно, что Сигрид очень даже по душе и ее новообретенный писательский имидж, и забота врача о ее здоровье. Возможно, она слегка бравировала? Она, так много прочитавшая и еще такая юная? Ведь по большому счету она продолжала жить размеренной и скромной жизнью секретарши, дни проводила в конторе, вечера коротала в кругу семьи. Единственным доступным ей излишеством оставалась только работа над книгами по ночам. Веселые писательские посиделки были скорее исключением в череде серых будней. До следующего отпуска в горах надо было ждать почти год. Тем чаще в письмах к Дее она напускала на себя эдакую небрежность, принимая позу свободного художника, что гуляет по окрестностям, курит и пишет по ночам. Ей куда больше нравилось рассказывать об этом, чем о другой стороне своей жизни — монашеской: незамужняя сестра шьет для младшей приданое. Рагнхильд обручилась с почтмейстером из Швеции Эйнаром Вибергом, с которым познакомилась, навещая Сигрид и Йосту в горах. А еще Сигрид вышивала детский воротничок — Дея уже давно вышла замуж за своего Леонарда Форсберга, а теперь у нее родилась девочка. Пока Сигрид радовалась своему первому роману, подруга радовалась первенцу. Так что счастливая писательница сидела и вышивала для женщин, добившихся победы на других фронтах.

Ее не оставляло чувство «усталости и перенапряжения», казалось бы, успех должен был придать ей новые силы, но она их в себе не ощущала. Зато чаще, чем когда-либо раньше, бывала на людях. Теперь ее «непохожесть» из недостатка превратилась в достоинство, привлекающее, а не отталкивающее других, и она с радостью откликалась на приглашения в писательские дома или на прогулку по Нурмарке в компании ровесников. Конечно, ничто не могло сравниться с Хёврингеном, но он был далеко, так что Нурмарка с успехом заменяла его в течение года. Закончилось время ее одиноких прогулок; она стала более открытой и начала делиться своими впечатлениями с другими. «Прекраснейшее место, которое я когда-либо видела, — это буковая рощица на склоне горы Шеннугсосен», — писала она своему новому другу и коллеге по цеху Нильсу Коллетту Фогту[90]. Их дружба началась с того, что этот знаменитый писатель прислал ей письмо со словами похвалы — чего она никак не могла ожидать. Возможно, отчасти благодаря таким нечаянным радостям, плодам ее нового статуса, Сигрид и стала более открытой, перестала держать все в себе. Кто бы мог себе представить еще несколько лет назад, что такой известный писатель, мужчина намного старше ее, станет ей близким другом?

А почему бы ей не написать о жене, верной своему мужу, спросила как-то Дея. С этим можно подождать. Для начала Сигрид напишет сборник рассказов. Рассказов о молоденьких девушках в поисках настоящего чувства, их мечтах о счастье, стремлении обрести истинные ценности, в том числе в любви. Мир чувств и мир эроса. Она уже давно изучала его, и не только по народным балладам, книгам и пьесам. Она живо помнила все, даже свои самые ранние встречи с этими опасными чувствами.

«Во сне я знала обо всем», — писала она в посвященном эросу рассказе «Сон» из сборника «Счастливый возраст». Наверняка не все здесь взято из жизни самой писательницы, как могло бы показаться, — возможно, она вплела сюда фрагменты историй «попавших в беду» девушек. Однако большинство читателей ощутили в рассказе «тревожащую ясность чувств, какую дает только личный опыт»[91]. Повествование ведется от первого лица, двенадцатилетней героине снится сон. Она идет, ожидая кого-то, но не знает кого. И вот он появляется: «Он подходит сзади, кладет руки мне на плечи и притягивает к себе. <…> Помню, как всю меня захлестнуло небывало яркое чувство собственного существования». В следующем сне ей уже шестнадцать, действие опять происходит в «маленьком датском городке», и на этот раз она отлично знает, кого ждет. У него лицо как у прокаженного из ее детских страхов. Узкий рот, напоминающий кровавую щель. Он поднимает руку, ловит птиц и раздавливает их, так что слышен хруст птичьих косточек. Она видит кровь, текущую по худой белой руке. Он беззвучно смеется. И она знает, что его так развеселило — «та же рука расплющила бы меня, как только что раздавила испуганных воробьев». Обдумывая потом этот страшный сон, героиня объясняет его себе так: она увидела лицо, «которое я назвала лицом смерти, и лицом любви, и лицом жизни». Не впервые Унсет пишет об обоюдоострой природе любви — о лице смерти, которое эрос показывает бессильному против его власти человеку. Тема одного из ее стихотворений — горе, повсюду следующее за счастьем. Горе обращается к невесте:

Сигрид часто признавалась Дее, что тоскует по иной жизни, непохожей на ее теперешнюю «монашескую» — как она называла совместное существование с матерью и сестрами. Она мечтала влюбиться, мечтала, чтобы ее захватил ураган чувств и она сдалась бы без боя. Но какого рода любовь, помимо «плотского желания», могла предложить ей жизнь? А есть ли они на самом деле, эти чувства, что были превыше всех законов, чувства, описанные в книгах и прославленные в песнях? Вот какую любовь она искала, объясняя Дее: «Таков эрос. Мощное желание. Неудовлетворенное, оно делает жизнь невыносимой, а разделенное — составляет для двоих все счастье на земле. Доброта и нежность — или свирепая буря, оставляющая за собой пустыню»[92]. Судя по всему, она знала также, что к источнику этих чувств не бывает легких путей. Когда ей стало ясно, что мимолетные встречи в гостиничном номере не имеют ничего общего с великими чувствами, какими она их себе представляла? Мир интрижек не являлся для нее загадкой, она слишком хорошо была знакома с опытом других молодых девушек, чтобы попасться в эту ловушку. Хотя иногда ей и хотелось быть более искушенной в светской жизни, уметь вести забавные разговоры, но ее никогда не оставляла тоска по чему-то большему, чему-то совсем иному, нежели простой «опыт». Чему-то, что способно потрясти ее до глубины души. Временами ей казалось, что виной всему излишнее увлечение рыцарскими романами. А из пьес она чаще всего перечитывала шекспировских «Ромео и Джульетту», хотя любила и «Юлия Цезаря». Нередко Сигрид шутила, что лучше бы ей родиться сто лет назад — тогда бы ее уже выдали за «набожного и работящего парня, порядочного человека и уважаемого гражданина, который честно выполняет свой долг, а по воскресеньям гуляет в лесу в знак поклонения Руссо»[93]. С другой стороны, ей вовсе не хотелось пасть жертвой коварного женского недуга под названием «мечтательное ожидание принца», пока она тут сидит и вышивает.

Возможно, шуткой она пыталась скрыть свои подозрения, что исполнение желаний влечет за собой кару. И откуда у нее такая уверенность, что за одну ночь, за легкомысленную прихоть одной ночи можно расплачиваться всю жизнь? На этой идее она строит свои ранние «средневековые» романы. Да и «Фру Марте Оули» тоже — роковая ошибка; измена, которую ничем не искупишь; утраченное доверие вернуть невозможно. Правда, адюльтер писательница изобразила столь же пресным и банальным, как и сам брак. Таким образом, первый роман Унсет далек от идеализации любви. А сама она — могла бы согласиться на нечто меньшее, нежели «великая любовь»?

В ее записных книжках есть неопубликованное ироничное стихотворение под названием «Вечная любовь». Девушка, рыдая, приходит к хранителю райских врат Святому Петру в поисках возлюбленного, но оказывается, что тот попал в ад: «Нет, царство небесное не для тех, / кто на земле друг друга любил». Судя по всему, они неустанно мучили и терзали друг друга, но последняя строфа стихотворения поражает своей бесшабашной жизненной мудростью: «И она потянулась друга обнять: / „Ну что ж, к жару нам с тобой не привыкать“.

Неизвестно, чем навеяны эти строки — книгами, которые она читала со свойственной ей способностью вживаться в мир за печатной страницей, или же это был некий личный опыт, во всяком случае такой, что мог стать источником вдохновения. Об этом может свидетельствовать и еще одно неопубликованное стихотворение из записной книжки — „О любви“, где Унсет пишет: „Четырнадцатой была я, и я молчала“. Автор потешается над болтовней подруг о „своей пылкой любви“. Однако ее лирическая героиня молчит, потому что „он поцелуем запечатал мне рот“.

„Чересчур смелый“ — так сама Унсет отзывалась о своем сборнике рассказов. По ее мнению, „Счастливый возраст“ „по тематике намного интереснее „Фру Марты“; наверно, хотя нельзя сказать, что он лучше написан, зато сюжеты здесь намного занимательнее“[94].

Все же по ее воле у рассказа „Чужак“ счастливая концовка, тем самым она позволяет надеяться, что и в браке возможна настоящая любовь. Правда, для этого потребовалась попытка самоубийства. Только перед лицом смерти главной героине Эдель Хаммер удалось узнать, что она на самом деле любима. Тема самоубийства как выхода из невыносимой ситуации красной нитью проходит через весь сборник, словно в насмешку над его оптимистичным названием. Возможно, юной Сигрид Унсет казалось, что уж лучше самоубийство, чем „едва тлеющая любовь“.

Уже много лет назад Сигрид писала Дее, что она не доверяет институту брака: „Вступить в брак — плохо, не вступать — тоже плохо, и даже радуясь детям, нельзя не признать, что жизнь — в высшей степени сомнительный дар, и дети рано или поздно это поймут. Любовь успевает наскучить задолго до того, как человек вкусит ее, ведь вечно ее ищут, описывают, изображают и обсуждают“[95].

Возможно, в не меньшей мере она опасалась образа жизни свободной художницы — с ним как раз и ассоциировался столь презираемый ею современный, так называемый свободный, брачный союз, в котором он и она равноправны. Она не верила в эту „невообразимую чепуху про полное, абсолютное взаимопонимание. Не дай Боже, чтобы мужчина и женщина знали друг друга как облупленных. Знать другого настолько, чтобы видеть в его недостатках продолжение его достоинств, — вот идеал, причем для многих недостижимый. Чрезмерная близость только портит дело. Мне кажется, большинство браков терпят неудачу как раз потому, что люди хотят узнать друг друга раз и навсегда, хотят добиться абсолютной искренности, а по мере узнавания умирает любовь: <…> юбки и трусы, корсеты и пояса для чулок, весь этот ужас, эта проза жизни, которую люди, к сожалению, привыкли называть реальностью“[96].

Возможно, она боялась близости, вторжения другого человека в свою повседневную жизнь? Предостерегая Дею, она заходит настолько далеко, что умоляет подругу не выходить замуж — „разве только любишь так сильно, что лучше останешься в аду с любимым, чем будешь одна в раю“. Сигрид, очевидно, верила, что за счастье в браке, если оно вообще существует, человек расплачивается самым дорогим, что у него есть. Вообще же она признавалась: ей еще не доводилось видеть по-настоящему счастливый брак. Возможно, за исключением брака родителей, но тогда она была слишком мала и неспособна анализировать, как она умеет, будучи взрослой. По мнению Сигрид Унсет, брак оглупляет большинство женщин: „или они почти совсем перестают предъявлять какие-либо требования к жизни, себе и мужу, так что их и людьми-то больше назвать нельзя, или делаются непонятыми, неприятными, грубыми или несчастными“. Откуда у нее этот пессимизм?

„Любовь, что заставила их презреть все остальное, не может найти себе места в браке“, — так объясняла она отношения между Свеном Трёстом и Агнетой[97], героями первого романного наброска. Эти двое любят друг друга, но не могут жить вместе, как не могут и друг без друга. Пожертвовав всем, гордая йомфру превращается в покорную жену. Вопреки молодости и собственной неопытности в делах любовных, Сигрид Унсет довольно много пишет о том, как любовь со временем истощается, — это видно на примере Оге, сына Нильса, и Алхед. К тому же Бог беспощадно карает их за легкомыслие одной ночи. Судя по книгам Унсет, любовь видится ей деструктивным фактором в человеческой жизни; рано или поздно любовь приводит всех к пропасти — женщин делает покорными и униженными, мужчин толкает на убийство и насилие. Но в письмах молодой женщины, которая так уничижительно отзывается в своих книгах о силе любви, — другая интонация: Унсет тоскует по всем этим невзгодам. Для себя она просит бури.

Модные в то время в обществе идеи, например горячо обсуждаемая эмансипация женщин, ее совсем не привлекали: „Нет ничего хуже, чем соглашаться со, всеми“», — заявляла она[98]. Повторение «правильных» общепринятых истин всегда заставляло ее выпустить иголки. Это касалось и появившегося тогда мнения о необходимости сексуального раскрепощения женщин. Сигрид Унсет видела в нем только проявление глупости и двойной морали. Потому-то она и приводит Марту Оули к краху, в то время как Эдель Хаммер спасает настоящая любовь. Героиня рассказа «Счастливый возраст», во многом напоминающая саму писательницу, уходит одна в лес и кончает там жизнь самоубийством.

Неужели она совсем не верила в существование брака без двойной морали? Возможны ли вообще такие отношения, при которых и женщина может рассчитывать на уважение? Или женщина «создана только для того, чтобы быть матерью и женой»? Неужели Унсет неспособна описать счастливую любовь? Разве опыт родителей, пусть и недолгий, не подсказывал ей, что счастливые браки возможны, и любовь — это не только безумие чувств, когда человек в полном забвении готов все поставить на кон? Да и Дея тоже запросила чего-то более поучительного. Но к этому Сигрид Унсет была еще не готова: «Ты просила меня написать о жене, оставшейся верной своему мужу, — есть у меня и такая задумка, но сначала я закончу два романа о Средних веках и один современный, он будет называться „Вне брака“. Для разнообразия я обратилась к истории мужчины, который не находит понимания у жены и ищет утешения у другой женщины. В итоге все заканчивается тем, что он убивает любовницу, а потом стреляется сам. И опять же для разнообразия я выбрала для роли супруги тип женщины, который с превеликим удовольствием собираюсь изничтожить. Это так называемая „честная“ женщина, бесчувственная и бессердечная, всё, чем она может похвастаться, — это эгоизм и тщеславие»[99].

Ее по-прежнему переполняют творческие идеи, из-под пера выходят все новые работы. В это время появилась чрезвычайно обрадовавшая ее большая и глубокая статья, посвященная ее творчеству. Автор статьи — один из самых уважаемых критиков литературного журнала «Самтиден»^{11} Андерс Крогвиг — писал, что Унсет зарекомендовала себя как отличный знаток Кристиании и современной молодежи, а также острый аналитик нищеты и серых будней. Он сравнивал ее с одним из лучших художников Кристиании, Андерсом Кастусом Сварстадом. Для нее, несколько лет назад купившей картину Сварстада, это сравнение было ценнее любой похвалы. Дее Унсет написала, что Крогвиг, «молодой и очень строгий критик», провозгласил ее «самым значительным и оригинальным явлением литературной сцены последних лет»[100]. Еще раньше она напечатала в «Самтиден» три стихотворения: «Кредо», «Майский вечер» и «Примета осени». Тогда же была написана одноактная пьеса «Перед рассветом». Писательница отправила ее в Национальный театр, но никакого ответа не получила. В пьесе опять звучит тема супружеской измены со всеми вытекающими последствиями. Устами своих героев Лидии и Като Бринкманнов Сигрид Унсет призывает отказаться от легких решений. Она старается примирить супругов у постели больного ребенка, где они встречаются впервые после многолетнего разрыва. Решительнее всего писательница выступает против столь модного требования свободной любви. В литературном универсуме Сигрид Унсет неверность и предательство непременно наказуемы. Человек обязан нести ответственность за свои поступки. Эта же идея еще более отчетливо звучала в новой драме, которая лежала в тот момент на рабочем столе писательницы. Действие ее разворачивается в раннее Средневековье в Кристианийской долине и частично в Исландии.

Как-то раз Дея спросила, почему Унсет так интересуют проблемы брака. Сигрид ответила, что ее интересуют люди, а люди, и особенно женщины, в большинстве своем имеют склонность рано или поздно вступать в брак. Ей бы и в голову не пришло идеализировать «современный брак», как это делают некоторые молодые шведские писатели.

Когда пришло извещение о том, что она получила стипендию на поездку за границу, Сигрид поняла, что в ее жизни наступил переломный момент. Не менее важным, чем деньги, для нее было признание коллег-писателей. Благодаря дружбе с Йостой аф Гейерстамом и Нильсом Коллеттом Фогтом она обрела уверенность в себе, готова была порвать с прежней жизнью и посвятить все время творчеству. «Спасибо Вам за письмо. Я получила его как раз в тот момент, когда паковала чемоданы, готовясь отправиться навстречу миру», — писала она Нильсу Коллетту Фогту[101]. Это был ее последний день на работе, «Обезьяна-ревун» прославлял Унсет на все лады, но даже обещание повысить зарплату не помогло. Прошло десять лет, и теперь она начинала новую жизнь. Первые дни непривычной свободы Сигрид провела, бесцельно блуждая по городу. Это не значило, что у нее нет планов, напротив. Сначала она закончит рукопись, потом наконец-то осуществит свою мечту — отправится в путешествие по Южной Европе. На свою последнюю зарплату — тридцать с небольшим крон — она купила билет на пароход, номер в пансионате на Самсё был заказан заранее. За него она рассчитывала расплатиться, когда прибудет стипендия — 1800 крон. Этих денег ей должно хватить на целый год жизни за границей, к тому же ей обещали гонорар за новую книгу.

Сигрид Унсет распрощалась с прежней жизнью. Когда она взошла на трап маленького парохода до Самсё, ее охватило чувство небывалой радости — что-то ее ждет впереди? И найдет ли она то, что искала? Первый этап удался как нельзя лучше. Ее дебют оказался очень успешным, трудная вторая книга тоже была встречена благосклонно, она напечатала три стихотворения в «Самтиден», приняла участие в общественных дебатах, выступив со статьей о женском вопросе, ей выделили стипендию, а в писательской среде считали красивой и интересной женщиной. Все, о чем она мечтала на протяжении долгих лет, и даже больше. Не хватало только одного: она так и не пережила бури, не почувствовала на себе власть могущественных сил, о которых так любила читать и которые сама описывала.

«Нет лекарства от печали, печаль надо перерасти, она проходит сама по себе, когда человек меняется»[102], — уверяла себя она, когда тоска по отцу снова нахлынула на нее. Но тогда она горевала не только по отцу, но и оттого, что ее жизнь не совсем удалась. Давнее, бесконечное отчаяние от того, что «живешь и в то же время не живешь, стоишь в углу и наблюдаешь, как жизнь проходит мимо, и не можешь принять в ней участие»[103]. Стоило ей наконец-то совершить прыжок в новую жизнь, как откуда ни возьмись выплыли старые призраки минувших печалей и разочарований. Где же выход, если и творчество не спасает? Неужели «остается только повеситься»?

Тем летом ее корабль потерпел кораблекрушение, причем в самом начале путешествия во Флоренцию и Рим. Отправившись на Самсё, она чего-то ждала, она нуждалась в чем-то большем, нежели прекрасные морские пейзажи. То, что мужчина, с которым она встречалась, был шестидесяти лет и к тому же женат, не было препятствием, когда они гуляли по дюнам. Но не успела она отправиться дальше, как опьянение прошло.

Она сидела во Флоренции совсем одна, никому не писала и вглядывалась в свое прошлое. Как будто застыла. Только позднее нашла она слова, чтобы описать, что произошло: «Мне он был дорог, очень дорог, но любить его я не могла, и он это видел»[104]. Может быть, то, что она снова заглянула в свое прошлое и напомнила себе, кто она и кем хочет стать, помогло ей описать разочарование и горечь несбывшихся надежд, что охватили ее тогда на Самсё.

В который раз она взывала к воле. Воля нужна была, чтобы идти вперед. Снова устремиться за мечтой. Возможно, в этой мечте ей виделся также и мужчина — каким она немного в шутку описала его несколько лет назад: «Все, что я требую от мужчины, — это капелька ума, остроумия и обаяния — и пусть он даже страшен, как смертный грех, мой любимый Джентиле делла Луна тоже не красавец»[105]. Но прежде всего она мечтала жить и творить. Снова ее переполняла прежняя жажда творчества: «Я хочу творить. Это единственное мое желание»[106]. Может быть, ради искусства она готова пойти на большие жертвы, нежели ради любви? И сколько бы она ни думала о самоубийстве, это определенно был не ее выбор.

Совсем немного оставалось до Рождества. И вот она снова стоит на вокзале:

— A Roma, per favore^{12}!

Красивая женщина в элегантной шляпке. Она пристально вглядывается в себя и в окружающий мир. Опять Унсет смотрит в окно поезда, что теперь уносит ее прочь из Флоренции. Здесь она отгоревала, распрощалась с несбывшимися мечтами и укрепилась в желании следовать мечте настоящей. И пусть она потерпела поражение в любви. Она полна решимости до конца пройти тот путь, по которому уже сделала первые шаги, — стать писателем. Поезд нес ее в город ее мечты. Может быть, именно там она увидит лик любви — лик жизни и смерти.