Сильнее только страсть

Глава 12

Ночь шла к концу, однако никто в замке не спал. Карлейль и Брюс сидели за флягой с бренди, и с каждым новым глотком Роберт все больше свирепел по поводу того, в чем и как посмела заподозрить его Джиллиана. Агнес, разбуженная ночной суматохой, долго не могла взять в толк, что случилось, а когда поняла, пришла в ужас: при всем своем добросердечии она не могла понять и тем более хоть как-то оправдать Джиллиану, и горькие слезы Пились из ее доверчивых глаз. Она отправилась по коридорам, чтобы разыскать Джейми, но ей сказали, что он вместе с людьми Карлейля находится за стенами замка – они ищут беглянку.

Уже начинал брезжить рассвет, когда Джиллиану ввели в большой зал замка Канросс. Лицо ее было исцарапано колкими ветвями кустарника, короткие волосы растрепаны, кисти рук крепко связаны, ибо она оказывала сопротивление и ни за что не хотела возвращаться в замок. Пленницу сопровождал Джейми Джилли, вид у которого было непривычно мрачным и выражал полную растерянность.

Несмотря на неурочный час, в зале оказалось много людей, в том числе брат Уолдеф, закончивший смазывать и перевязывать рану на руке Брюса и успевший помолиться в церкви за благополучное разрешение случившегося.

Роберт успел уже успокоиться и сейчас больше думал не о том, что произошло, а о том, как поступить с Джиллианой, ведь она покушалась на жизнь первого человека в Шотландии, ее короля, обвинив его в смертном грехе предательства.

Карлейль, напротив, все еще не мог прийти в себя от ярости, вызванной диким поступком Джиллианы, и, чем больше думал о нем – а ни о чем другом он думать не мог, – тем сильнее становился его гнев, и он не видел никакого исхода, кроме самого плохого, самого ужасного, но в то же время самого естественного и справедливого в подобных обстоятельствах. Что она наделала, безумная дочь прекрасного воина! Строптивая, гордая девчонка, которую он не сумел вовремя образумить, найти ключ к ее душе, метавшейся в одиноком заточении... А значит, и он тоже виноват и должен понести наказание, ответить перед своим верховным правителем Робертом Брюсом и перед самим собой.

Агнес также присутствовала в зале, она сидела рядом с братом и тихо плакала, слезы обильно текли по ее лицу. Когда ввели Джиллиану, она поднялась, чтобы подойти к ней, но Карлейль остановил ее и велел снова занять свое место.

Брюс, сидевший на высоком резном кресле, заменявшем трон, начал говорить, и шум голосов в зале умолк.

Обратившись к Джейми, он громко произнес:

– Подведи ее сюда!

Удерживая Джиллиану за связанные руки, Джейми поставил ее спиной к Карлейлю и его сестре, окруженным воинами клана, – так, чтобы она видела перед собой только Брюса, только человека, на чью жизнь покушалась.

– Оставь ее, – обратился Брюс к Джейми. Освободив ей руки, Джейми отошел от Джиллианы.

Поднявшись со своего кресла и стоя на возвышении, Брюс спокойным громким голосом произнес:

– Теперь я готов услышать вас, леди Джиллиана. Посмотрите на меня и повторите, считаете ли вы по-прежнему, что я виновен в грязном предательстве моего учителя и военачальника Уильяма Уоллеса? Ответьте перед всеми, кто здесь присутствует.

В зале поднялся гул, вскоре утихший и сменившийся напряженной тишиной. Молчали Черный Дуглас, Морэ и Мантит. Молчали присутствующие здесь воины – те, кто участвовал в сражениях вместе с Уоллесом, и те, кто просто слышал о нем как об одном из героев многих битв, главной и самой знаменитой из которых была битва при Стерлинге.

Джиллиана думала, что у нее напрочь исчез голос и она не сумеет произнести ни звука, но, к своему удивлению, услышала собственные слова:

– Нет, милорд. Если бы я продолжала верить в свое обвинение, то не убежала бы из ваших покоев и из вашего дома куда глаза глядят...

Она умолкла, не зная, что еще сказать, думая об одном: «Да, да, конечно, я заслужила наказание за то, что совершила. Но только скорее... скорее назначьте его... любое, вплоть до самого страшного... Я приму его с открытой душой».

– Ваш поступок, леди, – ровным холодным тоном продолжал Брюс, – из очень тяжких. Попытка убить того, кому убийца, то есть вы, обязан быть преданным душой и телом: ведь я верховный правитель Шотландии и сеньор вашего супруга... Итак, отрицаете ли вы, что предприняли попытку отнять жизнь у вашего короля?

Она молча покачала головой. С той же искренней верой, что и несколько часов назад, когда с ножом прокралась в спальню Брюса, чтобы нанести смертельный удар, она осуждала себя сейчас за безумный поступок и готова отвечать за него, нести кару вплоть до смертельной. Как истинный воин, каким являлся ее отец. И ее решимость принять смерть не ослабеет, нет... Она не убоится ее.

– Отвечай. – В голосе Брюса, внимательно наблюдавшего за ней, уже не слышалось прежней суровости, однако Джиллиана не заметила начавшейся «оттепели» – ей было не до того.

Она начала говорить и запнулась на первом же слове.

– Я не... я не должна была пытаться отнять у вас жизнь, – наконец выговорила она.

– Но тогда почему, – снова повысил голос Брюс, – почему ты решилась на такой поступок? Почему вообще посчитала себя вправе мстить за Уильяма Уоллеса?

Он скосил глаза на стоявшего неподалеку Карлейля и увидел, как тот напряжен. Остальные, кто присутствовал, тоже замерли в ожидании.

– Говори! – повторил Брюс, обращаясь к Джиллиане. Она снова запнулась, потом выдавила из себя:

– Я его дочь.

– Незаконнорожденная дочь, – поправил ее Брюс.

– Да...

Она хотела выкрикнуть, но ответ прозвучал хриплым шепотом.

Джон Карлейль ясно почувствовал, что Джиллиана в самом деле находится на краю смерти – всего один шаг отделяет ее от всеобщего осуждения. И все, что требовалось сейчас сделать Брюсу, – задать следующий короткий вопрос о матери: кто твоя мать? Джиллиана не станет отрицать, что ее мать из семьи Плантагенетов, английских королей, и тогда вряд ли кто-либо из находящихся в зале не сочтет ее достойной смертной казни, и спасти ее будет невозможно.

Через голову Джиллианы он увидел в другом конце зала брата Уолдефа, в руках он держал четки, губы беспрерывно шевелились, бормоча слова молитвы. Сам Джон молиться сейчас не мог; лишь неотрывно смотрел на Джиллиану с неизбывной печалью в глазах и в груди, с безмолвным, но яростным осуждением ее поступка. И своей беспомощности. С болью, от которой не мог и не хотел избавиться.

Вопроса о том, кто ее мать, Роберт Брюс не задал. Он произнес:

– Сэр Уильям Уоллес был лучшим из воинов, каких я знавал в своей жизни. И те из нас, кто даже невольно способствовал его выдаче врагу, не могут не чувствовать своей ответственности. Должны чувствовать. Ответственность, но не вину!.. Однако сейчас речь не о том. И я хочу спросить тебя, дочь великого воина, тебя, кто называет саму себя воином... Хочу спросить: какое наказание должен я избрать за твое преступление?

Почти все в зале затаили дыхание. Лорд Мантит подумал, что Брюс сошел с ума, если задает такой вопрос преступнице. Морэ предположил, что тот, видимо, решил пожалеть преступницу за молодость, красоту, за принадлежность к слабому полу и пытается облегчить ее участь. Эдварду Брюсу пришла в голову мысль, уж не влюбился ли, часом, его братец в эту девицу, поскольку не раз говорил о ней в восторженных тонах. И лишь Черный Дуглас понял: Роберт ценит дружбу Карлейля, знает его как хорошего воина, знает о его любви к жене и не хочет бесповоротно лишиться верного друга, уже потерявшего первую жену полтора десятка лет назад.

У Джиллианы голова шла кругом: она ожидала всего, чего угодно, только не такого вопроса, и пыталась заставить себя мыслить трезво и разумно. Конечно, самым правильным и честным с ее стороны стал бы ответ: я заслуживаю отсечения головы. Такой приговор, несомненно, вынесли бы настоящему мужчине. И справедливо. Око за око. Смерть за смерть... Но она не хотела... не могла позволить, чтобы с ее губ сорвалось слово, после которого уже не будет ничего. Совсем ничего. Пустота и темень...

Она сделала над собой усилие и произнесла слова, за которыми тоже могла стоять смерть, но и боль. Длительная боль. А боль она умела терпеть.

– Сто плетей, – сказала она.

В притихшем зале послышался крик Агнес. Кто же не понимал, что и тридцати плетей бывает достаточно, чтобы наступила смерть?.. Карлейль на мгновение прикрыл глаза. Гнев покинул его, осталась лишь печаль. Он услышал, как Брюс спокойно проговорил:

– Нет, леди, так не пойдет. Во-первых, вы хотели отомстить за собственного отца, а дочерняя или сыновняя преданность всегда казалась мне одним из лучших качеств в человеке...

Карлейль вновь открыл глаза. Ему показалось, в зале стало светлее. Брюс намерен сохранить ей жизнь: он понял, что Джиллиана осуждает себя и не хочет бороться за свою жизнь, и решил это сделать вместо нее.

– …Во-вторых, – продолжал Брюс, – в обвинении, которое вы предъявляете, есть большая доля истины. Нам всем должно быть стыдно за то, что Уоллеса выдали врагам. И вполне возможно, такого бы не случилось, если бы все мы, кто воевал с ним рядом и так любил и ценил его, если бы мы все проявляли больше ума и осторожности... Нет, леди, подумайте получше о своем наказании.

Она долго не размышляла. Теперь ей стало ясно, что человек, которого она чутк не убила, почему-то не хочет лишать ее жизни. Но к чему ей такая жизнь? И все-таки отчего бы не побороться за нее?..

– Пятьдесят плетей, – сказала она не очень уверенно. Карлейлю хотелось схватить ее за плечи и трясти до тех пор, пока она не рассыплется прямо здесь и не сможет уже говорить глупости и превращать вопрос жизни и смерти в идиотский торг: сто плетей, пятьдесят, сорок пять...

Что касается Роберта Брюса, то Карлейль окончательно понял: тот уже простил Джиллиану, но старается сохранить свой статус и сделать так, чтобы не выглядеть чересчур всепрощающим... Вполголоса он что-то сказал Джиллиане. Затем проговорил более громко.

– Да, было бы правильно поступить с тобой так, как ты предлагаешь. Но ведь... – Он наклонился в ее сторону, словно собирался сообщить ей что-то по секрету. – Дело в том, что король не ты, а я. И решать предстоит мне – по совести и по закону. А я хорошо знаю, что и совести, и закону не противоречит милосердие, потому как иначе ни один правитель не заслужит преданности и любви своих подданных.

Он замолчал, с удовлетворением вглядываясь в широко раскрытые синие глаза преступницы; она не сумела скрыть в них проблеска радости и надежды. Выдержав паузу, в течение которой он мельком взглянул на Карлейля, надеясь, что тот понял и оценил его игру, Брюс наконец во всеуслышание провозгласил:

– Двадцать пять плетей! И ни на одну меньше. Он в упор посмотрел на Карлейля и добавил:

– А вам, милорд, следует самолично осуществить наказание супруги, после коего она должна будет принести нам с вами свои извинения: мне – за беспочвенные и оскорбительные подозрения, а вам – за то, что своим предосудительным поведением бросила тень и на вас, ее мужа... Приговор окончательный и должен быть приведен в исполнение немедленно!

Он неторопливо опустился на свое кресло, заменявшее ему монарший трон.

В зале никто не шелохнулся. Те, кто знал об отношениях, царивших между супругами в доме Карлейля, понимали: Брюс дал сейчас своему другу Джону верное средство взять верх над строптивой половиной – средство, к которому тот никак не решался прибегнуть сам из опасения сделать хуже. Но при теперешнем раскладе то же самое действие выглядело совершенно иначе: не прихотью жестокого супруга, а справедливым, даже слишком мягким наказанием за вполне определенную вину, возмездием, которое любой правоверный католик примет с должным пониманием его справедливости и непредвзятости.

Другими словами, она попала в ловушку, которую сама же себе расставила, позволив гордыне и безрассудству сыграть с собой коварную штуку.

Услышав решение Брюса, Джиллиана вздрогнула, словно плеть уже опустилась на ее плечи, и бросила взгляд на Карлейля, однако ничего не сумела прочитать у него на лице, во всяком случае, ничего похожего на выражение торжества или удовлетворения.

Брат Уолдеф молчаливо поблагодарил небеса за то, что у них в Шотландии такой мудрый правитель, а у взбалмошной женщины – не менее мудрый муж.

Однако по испуганному виду Агнес никак нельзя было сказать, что она довольна принятым решением: ведь двадцать пять плетей – ужасная, невыносимая пытка, реки крови и изуродованное на всю жизнь молодое тело.

В свою очередь, Черный Дуглас боролся с самим собой, чтобы громко не рассмеяться: его позабавила умелая игра Брюса, и он не без удовольствия предвкушал, как посмотрит на голую задницу Джиллианы, послушает ее визг. А закончится весь спектакль, полагал он, ко всеобщему удовольствию и успокоению. Хотя ничего хорошего здесь нет, несмотря на благополучный конец. Ведь если достославным шотландским воинам чаще начнут попадаться в жены такие полоумные девицы, кто знает, быть может, через какое-то время англичанам не потребуется даже применять оружие против шотландцев: их всех перережут собственные супруги.

После затянувшейся паузы, показавшейся многим вечностью, Джон Карлейль вышел вперед и, поклонившись своему государю и другу, произнес:

– Хочу просить вашей милости, милорд.

С непроницаемым выражением лица Роберт Брюс мановением руки выразил разрешение говорить.

– Прошу, милорд, назначить всего нескольких свидетелей наказания, – сказал граф Карлейль. – Я не могу наказывать свою жену на глазах у всех.

– Согласен, – отвечал Брюс, довольный тем, как действующие лица разыгрываемого им спектакля помогают ему. – Выбираю Черного Дугласа и Реймонда Морэ в качестве представителей судебной стороны, брата Уолдефа – от лица церкви и управляющего вашим поместьем Джейми Джилли – как представителя клана. Со мной будет пятеро.

– И еще Агнес, моя сестра, – сказал Карлейль. Брюс подавил улыбку. На всякий случай хочет, подумалось ему, чтоб и сестре преподать урок.

– Согласен, – повторил он и крикнул: – Очистить зал от всех, кроме названных.

Все время, пока решалась ее судьба, Джиллиана стояла с опущенной головой и гулко бьющимся сердцем; ей хотелось вновь сорваться с места и умчаться куда глаза – глядят. Казалось сейчас, что человек, находившийся рядом с ней, вовсе не тот, кто стал ей мужем несколько месяцев назад и чьей любовью и привязанностью она пренебрегла; не тот, кто мучил и удивлял ее своим нежеланием вступать с ней в решительную схватку, кого она порой считала чрезмерно слабым; не тот, кто был таким искусным и желанным любовником... Человек рядом с ней казался сейчас чужим, незнакомым, и перед ним она испытывала чувство сродни страху.

– ...И знайте, я не намерен спускать с нее всю шкуру, – услышала она слова Карлейля, сказанные достаточно громко, для того чтобы слышали все, выходившие из зала. – Хочу, чтобы сегодня ночью она была в состоянии лежать передо мной на спине.

Тут уж Черный Дуглас не выдержал и разразился оглушительным булькающим хохотом, который отдался эхом в дальних концах пустеющего помещения.

Джиллиана почувствовала, что краснеет до корней волос. Она начала понимать, во что собирается Карлейль превратить готовящуюся экзекуцию: не столько в наказание болью – он ведь уже знает, что боли она почти не боится, – сколько в наказание стыдом. И еще она поняла, что сейчас для нее совершенно бесполезно что-то объяснять, возражать, пытаться ответить – она только еще больше опозорит себя в глазах присутствующих. А Карлейль... что ж, он сегодня лишь инструмент для исполнения наказания.

Однако следующие слова Брюса напомнили ей, что истинным инструментом является все-таки не Карлейль: холодок пробежал у нее по спине, и она содрогнулась, когда услышала, как Брюс приказал Джейми, чтобы тот принес пастушью плеть из коровника.

Все знали, что пастушья плеть длиной в восемнадцать дюймов представляла собой тонкий проволочный прут, упрятанный в кожаную оболочку. Если применять его умело и достаточно милосердно, можно не попортить шкуру коровы или быка.

Джейми Джилли по привычке улыбнулся, словно его посылали по очень приятному поводу, но быстро согнал с лица улыбку и выскочил из зала, расталкивая медленно выходящих людей.

Помещение опустело, в нем повисла напряженная тишина. Джону Карлейлю вспомнился вдруг день, когда он впервые увидел Джиллиану и она произвела на него впечатление удара молнии, падения звезды на землю. А что потом? Во что она превратила свою собственную и его жизнь? И чем чуть не окончились все ее бравады самостоятельности для нее самой, да что для нее – для всей Шотландии!.. Ему хотелось надеяться, что она поняла наконец, как она упрямо, неразумно и глупо вела себя... И неужели то страшное, что чуть не случилось в замке Брюса сегодня ночью, не повлияет на ее дурной характер, не исправит ее?.. Что ж, если же нет, то... То он просто не знает, что делать...

Его мысли прервало возвращение Джейми с плетью, которая выглядела достаточно грозно и зловеще. Взяв ее из рук управляющего, Карлейль впервые с той минуты, как Джиллиана покинула ночью их общую спальню, обратился непосредственно к ней.

– Не раз за последнее время вы пытались задеть меня, мое достоинство, – ровным и холодным голосом произнес он. – Но сегодня ночью вы совершили нечто намного худшее: надругались над памятью отца... Да, именно так, – продолжал он, ибо она, вздрогнув, подняла голову, и ему показалось, что она собирается возразить. – Именно так, потому что Уильям Уоллес, которого я имел честь знать лучше, нежели вы, предпочел бы умереть, но только не причинить урона Шотландии, которую любил всей душой. А в настоящее время, когда именно Роберт Брюс воплощает надежды Шотландии на свободу, вы, леди, осмелились нанести ему и ей смертельный удар. Если бы ваш замысел удался, кого, как не вас, назвали бы предателем страны и своего отца?

Джиллиану жгли его негромкие ясные слова. Она ощущала, как с нее, словно шелуха, спадает налет гордости своей миссией мстителя, раскалывается праведный образ ангела справедливости и она остается лицом к лицу с другой правдой, не своей собственной, с правдой, которая оказалась сильнее, чем та, которую она придумала для себя. Она не опускала головы, слушая слова Карлейля, но в душе ощущала пустоту и глубочайшее уныние.

Карлейль угадывал ее состояние, но сохранял непроницаемое выражение, не выдавая своего удовлетворения или сочувствия.

– Джейми, – произнес он так же холодно и бесстрастно, – подвинь сюда вон ту скамью.

Управляющий подтянул одну из больших тяжелых скамей, стоявших возле пиршественного стола, и поставил перед креслом Брюса.

– Ложись на нее, жена! – приказал Карлейль. – Лицом вниз.

Она собрала все остатки гордыни, какие могла в себе найти, и, передернув плечами, негромко сказала, обращаясь только к мужу:

– Я все равно останусь со щитом.

– Нет, Джиллиана, – ответил он, чуть ли не впервые назвав ее по имени, – нет, на сей раз ты окажешься на щите.

И он кивнул на скамью.

Она думала, что не сможет сдвинуться с места, но приказала себе идти и пошла: ноги подчинились. Нахлынувшая слабость отступила, она спокойно, не суетливо, легла на скамью, на живот. Теперь ей предстояло выбрать, куда повернуть лицо: налево – к Роберту Брюсу и Карлейлю или направо – к остальным четверым свидетелям. Она предпочла первых двух.

– Агнес, – позвал Карлейль сестру, не сводя глаз с Джиллианы.

Когда та подошла, он протянул ей свой короткий кинжал:

– Разрежь ей одежду на спине. Только будь осторожна, не поцарапай кожу.

«Как он заботится о ее коже, – подумала Агнес, не в силах сдержать слезы, – а сам тем временем держит в руке ужасную плеть».

Почувствовав легкие прикосновения Агнес к своему телу, Джиллиана спросила, с трудом сдерживая дрожь в голосе:

– Надеюсь, он не станет связывать мне руки?

– Нет, – услышав вопрос, сказал Карлейль, как ей показалось, с некоторым презрением, – она же не боится боли.

Своими словами он хотел вдохнуть в нее новые силы к сопротивлению. И кажется, это ему удалось. «Быть может, –подумал он, – если нашему браку суждено выжить, то происходящее пойдет ей на пользу».

Все уже было готово для начала экзекуции; Агнес вся дрожала, но тщательно скрывала дрожь, то же происходило с Джиллианой. Сейчас она думала только об одном – чтобы поскорее все началось и поскорее кончилось, чтобы исчезли все глазеющие мужчины, молчаливые, но любопытные.

Карлейль взял свой кинжал из рук сестры, указал ей, где встать – так, чтоб хотя бы частично заслонить распростертую фигуру Джиллианы от глаз четырех мужчин, стоящих справа.

Взглянув в сторону Джейми, он коротко бросил:

– Считай удары.

Тот кивнул.

– Крепче держись за скамью, – сказал Карлейль Джиллиане и занес плеть.

Первый удар, наискосок через плечи, оказался не таким болезненным, как она предполагала. И не таким сильным. «Вполне терпимо», – подумала она.

Следующие четыре он нанес один ниже другого, и от каждого оставался розовый след, напоминающий ее застарелый шрам на правом плече.

Боль с каждым новым ударом становилась сильнее, но она все время повторяла себе, что боль можно и нужно стерпеть. Ведь боль ничто по сравнению с унижением, которому она подверглась и которое заслужила, а значит, необходимо терпеть и то и другое. Все-таки лучше, чем отсечение головы, хотя, наверное, больнее. С каждым ударом она сильнее прикусывала губу, и ей удавалось сдерживать стоны... Но вот она услышала, как Карлейль сказал:

– Предыдущие удары наносились во имя чести старого воина. Остальные удары будут ради ее собственной чести.

Она почувствовала, как его рука освобождает пояс рейтуз, и затем одним рывком он спустил их с ее бедер, обнажив ягодицы.

– Нет! – закричала она и начала подниматься со скамьи, но рука Карлейля припечатала ее обратно, и он повторил:

– Держись за скамью!

Она уже смирилась, хотя ощущение глубокого стыда и унижения пронизало ее как от нового действия Карлейля, так и от недавно прозвучавших страшных обвинений в том, что она чуть было не совершила настоящего предательства в отношении своей родины и своего родного отца.

При следующих ударах, которые начал снова отсчитывать Джейми, она поняла, что ранее Карлейль не вкладывал в них и малой доли своей силы, теперь же, нанося удары ниже спины, он совсем перестал ее жалеть и, видимо, задумал отомстить за все.

Ее охватил новый приступ жалости к себе, поруганной, оскорбленной, лежащей с оголенной спиной и задом на жесткой скамье, перед взорами короля Шотландии и его лордов, которые наверняка со злорадством смотрят, как на ее коже появляется все больше кровавых полос и чьи взгляды ранят не меньше, чем удары плети... Острая жалость вкупе с острой болью повлекла за собой очередной взрыв: не успел Джейми произнести слово «двенадцать», как она принялась рыдать, чего с ней не случалось с самого детства.

Она рыдала о том, что потеряла былой контроль над собой; о том, что так мало знала отца, умершего страшной смертью; о том, что, обучая ее умело драться и побеждать, он никогда не учил любить, утешать, обнимать и, быть может, сам не умел этого. Она рыдала об ущербе, который нанесла его памяти своим несуразным поведением – покушением на убийство без достаточных на то оснований.

Слезы становились обильнее: она плакала об одиночестве своей души, которое не сумела преодолеть даже с помощью любви другого человека, своего мужа; плакала о годах, опустошенных упрямством и гордыней, когда она не умела, не хотела отвечать любовью на любовь, – так было в ее отношениях с сестрой Марией, с братом Уолдефом, а потом и с Джоном Карлейлем; плакала о том, к каким страшным последствиям привело все ее поведение.

И с пролитыми слезами, с чувством стыда и горечи, унижения и обиды рождалось, приходило ощущение чего-то нового, что она не могла четко обозначить, но что созревало в глубине ее существа, размягчая воинственное ядро, ту непоколебимую основу, которая всегда отличала ее от других женщин и от многих мужчин тоже и которой она так гордилась.

Она извивалась от сильных, болезненных ударов, ее ногти царапали дерево скамьи, непрекращающиеся рыдания помогали легче переносить боль и унижение.

Как в конце кошмарного сна, услышала она голос Джейми:

– Двадцать пять.

Руки ее ослабили хватку, обессилено соскользнули со скамьи.

Карлейль отбросил плеть, быстрым движением натянул на нее спущенные рейтузы, легко подняв с ложа страдания, поставил на ноги. Ему хотелось дольше держать ее в руках, баюкая, как обиженного ребенка, целуя, но он не мог позволить себе расслабиться. Он повернул ее лицом к Роберту и спросил у того:

– Вы удовлетворены, милорд, исполнением приговора?

– Да, – ответил тот. – Правда, первые удары были чересчур слабыми, но затем вы исправились.

– А теперь, жена, – негромко сказал Карлейль, наклоняясь к уху Джиллианы, – попроси прощения у нашего короля за то безумное действо, которое ты против него совершила.

Ее лицо еще не высохло от слез, они застилали глаза и продолжали струиться по щекам, словно для них в ее иссушенной помыслами о мести душе открылись какие-то особые шлюзы. Однако она послушно наклонила голову, опустилась на колени, крепко прижимая к груди разрезанную одежду, и произнесла, запинаясь:

– Я поняла, милорд... поняла весь ужас моего поступка... и я... я прошу, милорд, за него... прошу вашего милостивого прощения... – Казалось, ей не хватает воздуха, чтобы выговорить больше двух-трех слов зараз. Она вбирала его полуоткрытым ртом, стараясь делать вдох поглубже, но ей плохо удавалось. И все же она договорила: – И я... я, милорд, клянусь... всегда буду одной из преданных... верных ваших подданных...

Она покачнулась, стоя на коленях, и упала бы вперед, если бы Карлейль не поддержал ее.

Роберт Брюс ответил спокойно и доброжелательно, в его голосе не слышалось и намека на то, что в душе он что-то затаил.

– Я хорошо знаю, Джиллиана, – сказал он, – твою силу и смелость. Так соедини их с мудростью, и тогда во всем моем королевстве не будет человека, которого я ценил бы выше, нежели тебя.

Она моргнула, еще несколько слезинок упало с ресниц, и она отчетливо увидела над собой лицо Брюса – доброта и мягкость в его чертах и в голосе поразили ее.

– Теперь повинись перед мужем, – сказал Брюс.

Но Карлейль не захотел, чтобы она продолжала находиться в коленопреклоненном положении. Он помог ей подняться, удержаться на ногах и услышал, как из ее уст естественно и непринужденно вырвались негромкие слова, почти шепот, почти шорох тростника на речном берегу:

– Простите меня, милорд...

Прежде чем что-то сказать, он взглянул на Брюса, который кивком головы позволил ему ответить Джиллиане и потом удалиться. Затем он произнес в полный голос:

– Твои слова услышаны и приняты. Идем со мной.

Карлейль медленно вывел Джиллиану из зала, поддерживая за плечи. Идти ей было нелегко: слезы по-прежнему застилали глаза, спина и ягодицы болели и горели от недавних ударов.

В уголках губ Брюса, смотревшего им вслед, таилась легкая улыбка.

Как только они вышли и за ними закрылась дверь, мужчины, находившиеся в зале, дружно рассмеялись. Морэ даже хлопнул Брюса по плечу и воскликнул, что тот воистину великий вождь, если может из покушения на собственную жизнь сделать такое превосходное зрелище.

Черный Дуглас сказал, вытирая слезящиеся от смеха глаза, что, наверное, нужно подарить Джону Карлейлю на память ту самую плеть, которая сейчас валяется здесь на полу. Пускай повесит ее у себя в супружеской спальне на самом видном месте.

– Ему она сейчас не нужна, – проговорил Брюс, баюкая свою перевязанную раненую руку и слегка морщась. – У него есть другое оружие, более пригодное, которое, надеюсь, всегда с ним.

Мужчины закатились от смеха, даже брат Уолдеф позволил себе улыбнуться, а бедная Агнес залилась краской и выскочила из зала. Не без труда приняв серьезный вид, Джейми выбежал за ней.

Когда они очутились в коридоре, Карлейль поднял Джиллиану на руки и донес до дверей спальни. Она тихо плакала, прижавшись к его груди, трогательно, как обиженный ребенок, сложив руки, надув губы.

Уже в комнате он прижался щекой к ее коротким пышным волосам и проговорил:

– Я снова поставлю тебя на ноги.

Однако она вцепилась ему в рубашку и с отчаянием взмолилась:

– Не отпускайте меня! Прошу вас! Он улыбнулся.

– Я никуда тебя не отпущу. Никогда в жизни! Но пока, в данный момент, советую не пытаться сесть. Будет очень больно. Только стоять или лежать. Но лежать исключительно на животе. Согласна?

Она кивнула. Ему почудилось, что в наполненных слезами глазах появился робкий намек на улыбку.

Он опустил ее на пол и, когда ощутил, что она стоит твердо, отнял руки и тут же стал снимать с нее изрезанную куртку, рейтузы. Помог переступить через них и опуститься лицом вниз на постель, где она могла наконец хоть немного расслабиться.

– Нужно немедленно смазать кровавые полосы травяной мазью, – сказал он, с жалостью глядя на ее иссеченную спину.

– Не покидайте меня! – снова вырвался у нее вопль, и в нем слышалось столько почти детского страха, как у ребенка, которого оставляют одного в темной комнате, что в Карлейле пробудилось почти отцовское чувство жалости и он не тронулся с места, несмотря на то что понимал: кровоточащие отметины требуют срочного лечения.

Карлейль сидел рядом с ней на постели, легким движением поглаживая ее волосы, рассыпавшиеся по плечам.

Она уже перестала плакать и, глубоко вздохнув, начала говорить:

– Когда я была совсем маленькой девочкой... – Его удивили ее слова: она еще ни разу не заговаривала с ним о своем детстве. – Когда я была совсем маленькой, мне однажды приснился кошмарный сон. – Она подняла руку и смахнула не то остатки того кошмара, не то непросохшую слезу. – Я плакала и звала отца, когда проснулась, и он пришел, но не взял меня на руки, не стал утешать, а я так ждала этого. Он сказал, что я должна учиться встречать сама все трудности и побеждать их... – Внезапно она опять зарыдала. – А мне так хотелось, чтобы он обнял меня и позволил уснуть у него на руках...

Карлейль почувствовал, как в нем невольно поднимается гнев против ее отца.

– Сколько тебе было тогда лет? – спросил он.

– Не помню. – Она продолжала всхлипывать. – Года четыре, наверное.

Он осторожно привлек ее к себе, крепко обнял.

– Я буду обнимать тебя, моя любовь, и держать на руках, – сказал он, – столько, сколько захочешь.

Она постаралась прижаться к нему сильнее. Чувство отчужденности оставляло ее. Она уже не ощущала себя одинокой, она была с ним. Неловко повернув голову, она сделала слабую попытку протянуть ему губы, и он понял и прижался к ним своими губами.

Раздался легкий стук в дверь.

– Кто? – спросил Карлейль. Раздался голос брата Уолдефа:

– Я приготовил мазь и припарки для Джиллианы. Оставляю миски возле двери.

– Спасибо, брат.

Он выждал, пока монах уйдет, поднялся и пошел к порогу. Оставшись одна, Джиллиана снова не сдержала слез, но, когда он вернулся с миской в руках, она уже успокоилась и лежала, положив голову на скрещенные руки, повернув к нему лицо.

Зачерпнув изготовленное братом Уолдефом снадобье, Карлейль принялся осторожно смазывать плечи, спину и ягодицы своей жертвы, воочию и на близком расстоянии видя результаты нешуточных ударов, следы которых сохранятся еще на долгие дни.

– Нам следовало бы вернуться домой завтра, – сказал он. – Во всяком случае, я так рассчитывал. Но сомневаюсь, что ты сможешь ехать.

– Смогу, – сквозь сжатые губы проговорила Джиллиана, хотя на самом деле чувствовала себя обессиленной.

Однако она не сомневалась, что силы вернутся к ней: ведь ее муж и Роберт Брюс договорились с самого начала друг с другом, что непременно сохранят ей жизнь, а значит, и силы, чтобы жить.

– Тебе не обязательно делать все через силу, – говорил Карлейль, продолжая втирать мазь.

– Но я хочу находиться завтра там, где вы, – возразила она слабым голосом, приподнимая слегка голову и приоткрывая губы, как для нового поцелуя.

К своему удивлению, сознавая всю несвоевременность и неуместность желания, он ощутил вдруг сильное возбуждение собственного тела и постарался его сдержать, сказав себе, что после такого испытания, какому подверглась Джиллиана, жестоко и бесчеловечно ждать от женщины исполнения супружеских обязанностей.

Когда их губы соединились, он ощутил, что она старается продлить поцелуй и что теперь в отличие от прежнего она целиком и полностью с ним, а не в кругу своих мыслей и чувств и у нее нет против него ни ожесточения, ни злости, ни обиды.

И он решился – не в силах противиться своей страсти и видя призыв в ее глазах.

Скинув одежду, он постарался приподнять ее на постели и осторожно поместить свое тело под нее. Она оказалась на нем, лицом к его груди и, чувствуя его возбуждение, знала, что делать. Через мгновение они слились воедино, он заполнил ее..

– Кто-то из нас должен начать шевелиться, – сказал он ей слегка осипшим голосом.

Она, как ему показалось, снисходительно улыбнулась, глядя на него сверху, и затем он увидел на ее лице поразившее его ощущение блаженства, полного ухода от действительности в мир наслаждения.

Осторожно, не забывая о своих ранах, она пошевелилась; затем еще, еще... Остановилась и снова продолжала...

– Я же говорила вам, – сказала она вдруг, бурно дыша, – что могу ездить верхом.

Он не сдержал смеха, его руки, бережно сжимавшие талию, переместились на ее груди. Она ускорила движения, и, опасаясь, что непроизвольно причинит себе сильную боль, он стал удерживать ее за поясницу, помогая производить легкие движения.

Взрыв оказался грандиозным: она не смогла удержать крика и распростерлась на его теле, не ощущая ничего, кроме невыразимого счастья. Он с некоторым беспокойством ожидал момента, когда она вернется с вершины блаженства и почувствует по контрасту более сильное недомогание. Но все обошлось. Она даже ненадолго уснула, а проснувшись и приподняв голову с его груди, увидела, что он с любовью и участием смотрит на нее.

– Что, если считать сегодняшнюю ночь нашей свадебной... – начал он, но она не дала ему закончить, положив ладонь на его губы и договорив за него:

– Она и была такой. Мы начинаем счет с нынешней ночи.

Он приподнялся и снова поцеловал ее, ощущая на сердце легкую скорбь, потому что только сейчас, побежденная, она стала принадлежать ему. Не раньше.