Синтез

Часть шестая, или Наука

— Так. Хорошо. Теперь вверх!

Они выплыли. Уровень воды значительно повысился, так что она доходила прямо до скальной платформы. Но, кроме одной опрокинувшейся пусковой установки, все остальные зловеще блестели, неизменно грозные в своей боевой готовности.

— Великолепно, — пробормотал Муанта. — Великолепно!

— Ваше превосходительство, — сказал робот, — у меня ничего не запрограммировано насчёт этого оборудования. Я не знаю, что это такое, но, судя по реакции вашего превосходительства, тут что-то очень опасное. Предупреждаю, что здоровье…

— Вот-вот! — поспешно уверил его Муанта. — Здоровье — важная вещь! Где-то здесь есть маска.

Он отыскал огромный, прозрачный колпак и надел его на голову.

— Ну что? — загудел он из глубины. — Идёт мне?

Робот проявлял признаки беспокойства.

— Мне жаль, ваше превосходительство, но я должен буду уведомить руководящий центр.

— Да пожалуйста, пожалуйста! Уведомляй! Я обожаю руководящие центры!

Одним прыжком Муанта достиг рычага и рванул его вниз. Пещера наполнилась странным шипением и гулом. Пусковые установки работали, как огромные воздуходувки. Их разверстые пасти изрыгали, казалось бы, только сжатый воздух.

Робот посылал в руководящий центр сигналы тревоги, а Муанта сидел верхом на замшелом валуне и гоготал под своим стеклянным колпаком, напоминая квакающую гигантскую, старую и сморщенную жабу. Ему казалось, что это самый прекрасный день в его жизни.

В этом месте обрывается история мира.

История складывается обычно из маленьких и больших историй, связанных с человеческими судьбами, а так как спустя полчаса после безумного жеста Муанты всё население земного шара утратило собственную волю, то вслед за этим оно лишилось и своих историй. Каждый замер в полусне там, где стоял или сидел. Руки, опущенные над компьютерами, ноги, поднятые для удара по мячу, головы, усердно склонённые над работой, пальцы, играющие на фортепиано — всё вдруг застывало и постепенно безвольно опадало, как в неожиданно замедленном фильме. Болезнь, которая с первого момента её распознания получила название atrofia asynomorus liberiensis, в течение двадцати минут овладела человечеством. Все, буквально все граждане мира, находившиеся в то время на Земле, подверглись ужасающему заражению.

Ошибочно было бы предположить, что это событие вызвало сразу огромные бедствия. Роботы автоматически доставили самолёты и поезда на их стоянки. Никто, к счастью, не гулял прямо по трассе, не открывал клетки со львами, никто также не стал жертвой несчастного случая, окаменев над пробиркой с ядовитым веществом.

Но картины, которые были автоматически зарегистрированы головизионными камерами, дают полное представление о размерах катастрофы. Вот на концерте в филармонии замирают все музыканты и весь переполненный слушателями зал. Они сидят такие беспомощные и смотрят друг на друга пустым, невыразительным взглядом. Сидят… Инструменты упали на пол, и тишину нарушает только скрип дирижёрского пюпитра, гнущегося под тяжестью самого маэстро, который почивает на нём в неестественной позе. Спортсмены, бежавшие в это время по стадиону, вдруг сбавляют скорость и ложатся на дорожки. Борцы резко останавливаются в разгаре ожесточённой схватки. Песенка замирает на устах певицы, а головизионный ведущий Рыпс первый раз в жизни замолкает на полуслове.

И так прошёл первый час после того, как оборвалась биография человечества.

Муанта как раз входил в головизионный центр в обществе Гонсалеса.

— Ваше превосходительство, — повторял компьютер, в отчаянии мигая огнями, — что-то случилось… что-то очень плохое: центр не отвечает… Это, ваше превосходительство, авария, огромная, опасная авария.

— Ты знаешь, как его выключить? — спросил Муанта сидящего у стены человека в голубом комбинезоне, указывая на робота.

Тот кивнул головой.

— Так выключи его! — приказал Муанта.

Человек встал, подошёл к роботу и бесцветным голосом сказал:

— Выключься!

— Я не могу, — ответил Гонсалес. — Я из надзора.

Человек не прореагировал на ответ. Он стоял напротив Гонсалеса, но, по сравнению с этой машиной, в неистовстве посылающей сигналы тревоги, выглядел манекеном.

— Соедини меня с надзором, — рявкнул Муанта.

Человек подал ему видеофон. На экране появился сидящий в кресле шеф компьютерного надзора.

— Выключи робота под номером 08253, — приказал Муанта.

Тот нажал на какую-то кнопку, и Гонсалес умолк.

— Теперь за дело!

Муанта велел безвольным работникам головизионной студии приготовить всё необходимое для вещания на целый мир. Сонные, лишённые собственных мыслей фигуры выполнили его приказание. Они действовали даже достаточно чётко, и если бы не эти пустые взгляды…

Диктатор появился перед глазами случайных зрителей всего мира и распорядился:

— Все соберитесь перед головизорами, все! И те, кто сейчас на меня смотрит, пусть пойдут и приведут остальных, которые не смотрят.

Муанта долго, очень долго выжидал, прежде чем продолжить. Он вычислил всё с большой точностью, — впрочем, у него было время, он никуда не спешил.

А потом диктатор огласил свой манифест.

— Люди! С сегодняшнего дня вы станете действительно счастливыми. Благодаря моей прекрасной идее вы начнёте жить как следует. Вам не придётся ни о чём беспокоиться. Я буду решать за вас. Ежедневно, в это же время вы должны собираться перед головизорами, и я буду говорить вам, как надо жить. А теперь слушайте внимательно мои указания!

Итак, каждый должен выполнять свою обычную работу (за исключением шефа компьютерного надзора — ему я скажу потом, что он обязан делать), но выполнять хорошо и чётко. Закончив работу — ложиться в постель и спать. Потом проснуться — и снова за работу. Что-нибудь съесть. Потом прийти домой, включить головизор и ждать!

О Земля, Земля! Ты уже столько видела и ещё немало увидишь!

Начались страшные дни. Кошмарные дни. Ужасные. Хотя трудно определить, в чём, прежде всего, выражалась их чудовищность.

В том ли, что люди молчали, пока им не приказывали говорить?

В том ли, что они работали без радости и огорчений?

Или, может, в том, что никто, кроме театральных критиков, не ходил в театр, но актёры, несмотря на это, постоянно играли одни и те же спектакли?

Или же в том, что, хотя журналисты писали статьи, а типографские работники печатали газеты, люди начали их покупать только после приказания Муанты, спохватившегося, что не всё идёт гладко?

Тяжёлыми были первые дни, пока Муанта ещё не постиг, сколько всяких занятий, кроме работы и сна, существует в жизни людей. Потом он то и дело составлял подробнейший график, а его выступления длились всё дольше. Он должен был приказывать чистить зубы и ходить на прогулки, кормить собак и посещать кафе.

Но каждый последующий день оказывался ещё труднее! Чем больше приказов исходило от диктатора, тем ужаснее выглядел мир, населённый людьми, которые без радости делали гимнастику, без удовольствия гуляли и ели пирожные, которые бесцельно и безо всякой личной заинтересованности работали.

А Муанта ходил среди них, день ото дня всё испуганнее, стиснутый колпаком, натирающим ему шею, и пытался внушить самому себе, что именно этого он и желал.

— Послушные, — бормотал он про себя, — послушные, работящие, дисциплинированные. Только маловато в них радости. Нужно будет приказать…

И со следующего выступления диктатора все люди-манекены ходили с дежурными улыбками. Однако это оказалось отвратительным, невыносимым даже для Муанты. Тогда он изменил систему. Один день велел улыбаться всем, чьи фамилии начинались с буквы А, другой день — с буквы Б и так далее. Но если бы это помогло… Бедный, бедный Муанта Портале и Грасиа! Будь он в окружении своих собратьев по преступному оружию, может, он бы прозрел гораздо позднее. Однако Муанта находился среди людей, которых его собственная тупость превратила в автоматы. Они ничего не чувствовали, ничего не понимали, а Муанта с каждой минутой всё яснее сознавал, что он один на целой планете, и одиночество начало его пугать.

В его власти было приказать любому всё что угодно. Каждый по приказу мог выскочить из окна небоскрёба, сунуть руку в огонь, ходить на руках прямо-таки до потери сознания — в этом отношении изобретение ректора Диаса срабатывало безукоризненно. Но только эти существа, лишённые страха и самолюбия, желаний и эмоций, перестали быть людьми.

Диктатор с ужасом обнаружил, что ему не доставляет никакого удовольствия приказывать существам, которые вообще не сопротивляются. Шаг за шагом он начинал сознавать то, чего бы никогда не понял, если бы его пытались убеждать на лекциях в целях перевоспитания. До тупого, эгоистичного, спрятавшего голову под стеклянный колпак Муанты наконец дошло, что свобода и сознание этой свободы важнее слепого послушания, а люди, чтобы оставаться людьми, должны быть независимы.

Такого краха он никогда не ожидал! А ведь его мечты оказались полностью реализованы. Во времена всей своей политической карьеры он именно так представлял себе идеальное общество — и дождался!

На лунных базах тревога достигла кульминации. Уже неделю с Луны наблюдали за событиями на Земле, всё с большим беспокойством ища лекарство против таинственного средства под названием атрофин, которое парализовало человечество. Правда, можно было выслать управляемого на расстоянии робота, который убрал бы Муанту, но это мало изменило бы ситуацию. Только ликвидация отравы, пропитавшей всю земную атмосферу, могла исправить отчаянное положение. Проблема, с которой столкнулись гости Луны, была на редкость сложной.

Сравнительно больше знали на сей счёт врачи, но и они без необходимых исследований, без лабораторий немногое способны были сделать. Самый крупный специалист в этой области доктор Майлер находился где-то на Земле в обезволенной болезнью толпе, а трудности, связанные с его отысканием, непрерывно множились. Каждый, кто входил в земную атмосферу, подвергался действию атрофина. Тайна каски Муанты также оставалась не раскрытой. (Каска эта была сделана так ловко, что диктатор мог питаться, не вдыхая отравленного воздуха.)

К счастью, спустя неделю вернулась после одинокой поездки в горы тётка Флора. Сначала она отругала Комитет Спасения Земли за нерадивость, за то, что её не разыскали раньше, а потом села в ракету и полетела прямо на Землю. Ведь после отравления пирожным она была невосприимчива к значительно большим дозам атрофина.

На острове головизор не был включён, и поэтому островитяне не подчинились приказаниям Муанты. Их вдруг охватила страшная слабость, и они сели там, где стояли. Только Марек сохранил полное сознание и совершенно свободную волю. Трудно дать медицинское объяснение этого феномена, но он был каким-то образом связан с продолжительным пребыванием мальчика в состоянии глубокого охлаждения. Достаточно сказать, что Марек не только не утратил волю, но даже почувствовал волнение и возбуждение.

Прошло едва несколько дней с момента, когда Марек оказался в условиях, полностью отличающихся от прежних, и вот теперь с ним опять приключилось нечто, уже похожее на кошмарный сон.

Поначалу он пытался объясниться с дедушкой или бабушкой, а потом вообще с кем-нибудь. Он толкал, тянул за уши, щипал и обливал холодной водой. Он звал:

— Эй, пан Фунг!

Он кричал:

— Паф-паф! Петрусь!

Он орал:

— Алло! Пани Глория!

Но плачевные результаты атрофинового поражения продолжали сказываться, несмотря на столь усиленные, хотя и, к сожалению, примитивные попытки излечения.

Наконец, Марек сообразил, что единственным помощником в создавшейся ситуации может быть робот Франтишек.

— Франтишек, — спросил он, — что случилось? Почему они ни на что не реагируют?

быстро ответила машина.

— А мы можем кого-нибудь спросить?

Франтишек подключился к специальной информационной розетке, которую они сообща отыскали в одном из помещений для роботов.

объяснил Франтишек.

На включение головизора потребовались секунды, и они услышали Муанту, читающего по бумажке.

— Итак, в целях создания более благоприятной атмосферы в каждый понедельник люди по фамилиям, которые начинаются на буквы А, Б, В, Г, Д, Е, Ж, должны ходить улыбающиеся. Остальные сохраняют нормальное выражение лиц.

Муанта запнулся, затем продолжал:

— Для создания естественного разнообразия люди по фамилиям, которые начинаются на буквы 3, И, К, Л, будут ходить в темпе раз-два, раз-два, в то время как люди по фамилиям, которые начинаются на буквы М, Н, О, П, — в темпе раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре. Остальные — ходят, как всегда.

Ещё долго Марек сидел перед головизором, прежде чем принял окончательное решение. А было оно таким, каким и должно быть. Обезопасив своих друзей с помощью разумных указаний (прежде всего, не включать головизор и регулярно питаться), он сел вместе с Франтишеком в авиакоптер и отправился по свету. Марек надеялся найти кого-нибудь, кто, подобно ему, был невосприимчив к атрофину.

Уже три дня Муанта не отдавал никаких приказов. Он прошёл через стадию надежд, через стадию отчаяния, а теперь осталась только глухая боль и сознание полного поражения. Он, железный тиран, жестокий сатрап, смотрел на улицы, заполненные людьми-автоматами, и ему становилось тошно. Муанта ненавидел самого себя. Он чувствовал сейчас отвращение к себе и своей затее. Самыми изощрёнными ругательствами он осыпал ректора Диаса — изобретателя атрофина, проклинал своих советников и адъютантов. Однако диктатор не был настолько глупым, чтобы забыть, что именно он распорядился насчёт исследований и финансировал их, что это он потребовал для себя такое оружие.

«Сны о славе, — думал он. — Сны об улучшении мира… Легенда о сверхчеловеке… А такой вот Рауль, вроде бы мечтатель, оказался в сто раз практичнее меня. Если когда-нибудь человечество очнётся от этого кошмара, на который я его обрёк, то только для того, чтобы покрыть моё имя глубочайшим позором».

Стыд! Стыд! Стыд!

Муанта облокотился на стол. Сердце его бешено стучало.

— Унылый кретин! — сказал он себе. — Настырный, жалкий кретин! Старый тупица!

Ему вроде бы немного полегчало.

— Ты бы пошевелил мозгами, идиот! — рявкнул диктатор. — Может, что-нибудь и придумал бы, Может, ещё что-то удастся исправить, изменить?! Ну!

Он остановился перед роботом, которого отключил в первый день своего всемогущества, и снова приказал подвести к нему питание. Гонсалес опять загорелся.

— Слушай внимательно, — начал Муанта. — С помощью тех пусковых установок, которые ты видел, я добился атрофии воли у всего человечества. Узнай, обратимый ли это процесс, — в его голосе послышалась мольба.

— Слушаюсь, ваше превосходительство!

— Не говори мне «ваше превосходительство»! Называй меня глупцом!

— Слушаюсь, глупец!

Робот связался с главным информационным центром.

— Нет никаких данных, — сказал он. — Нельзя ли получить более подробную информацию?

Муанта начал лихорадочно рассказывать. Он сообщил компьютеру о соавторах изобретения, припомнил объяснения ректора Диаса по поводу технических особенностей продукции, последними словами окрестил собственные намерения.

— Стоп, глупец! — прервал его компьютер. — Я передам эти сведения в центр!

— А центр найдёт какой-нибудь выход?

— Я этого не знаю, глупец!

Центр требовал дополнительной информации, поскольку сведений, сообщённых Муантой, не хватало даже для восстановления формулы атрофина, не говоря уже о его уничтожении.

Диктатор терзался как никогда, то и дело подсовывая новые проекты спасения человечества, но бездушные машины по-прежнему отвечали:

— Слишком мало информации, глупец!

И наконец машины потребовали нечто столь ужасное, что в былом тиране страх и бессилие вступили в борьбу с эгоизмом и гордыней.

— Слава тебе, Господи! — обрадовалась тётка, увидев, что кто-то крадётся вблизи головизионного центра. — Я всегда говорила, что мне везёт. Но это… это ты, Марек?

— Вы меня знаете?

— Конечно, я приятельница супругов Зборовских! Как тебе удалось избежать этого заражения?

— Не знаю. Все вокруг… а я…

— «А мы», мой дорогой, «а мы»! У меня это уже в прошлом. Замечательно, что мы встретились. Ты мне очень нужен. Без помощи второго человека вылечить от этой гадости вообще невозможно.

— Если я для чего-нибудь пригожусь…

— Конечно, дорогой, конечно. Мы должны синтезировать доктора Майлера.

— Синтезировать?

— Вылечить. Сейчас я тебе всё объясню.

— Нет, нет!

— Только это гарантирует успешность исследований, глупец!

— Дайте мне подумать! Дайте мне подумать!

— Пожалуйста.

Муанта бегал по улицам, коридорам и лестницам, заглядывая в глаза людям, которые стеклянными взглядами отвечали на его бешеные метания и окрики.

— Эй, эй! Проснись, проснись! — орал Муанта, тряся мужчину, который как раз сонно двигался мимо.

Тот ничего не ответил, только остановился.

— Скажи, куда ты идёшь?

— На работу.

— А что ты делаешь?

— Рисую.

— Что?

— Картины.

— Покажи мне эти картины!

Мужчина послушно двинулся дальше. В сердце Муанты затеплилась надежда. А может, это только заблуждение? Может, он преувеличил опасность ситуации? Вот художник как ни в чём не бывало по-прежнему рисует картины. Даже если пока он не чувствует себя до конца счастливым, то со временем наверняка поймёт, что для него благо.

Они вошли в мастерскую. Муанта в отчаянии закричал. На стенах, мольбертах, на кипе полотен в углу он увидел один-единственный грязно-серый цвет! Художник смешал в ведре все краски и, макая туда кисть, равномерно, один за другим замазывал холсты. Диктатор задрожал. Он стремительно выбежал из ателье художника и помчался обратно к Гонсалесу.

— Где я должен отдать эту каску? — спросил Муанта.

— Если ты решился, я сам передам её на исследование. Существует только одна такая каска?

— Да, я знаю об этом наверняка. Ректор Диас успел подготовить только одну.

— Ну так давай мне её сюда, а я передам компьютерам.

— А когда проблема будет решена, вы вернёте людям волю?

— Это зависит от того, насколько мы решим проблему.

— Ещё минуточку.

— Пожалуйста.

Добровольно снять с себя шлем, предохраняющий от заражения, — это не слишком простой шаг. Диктатор почувствовал, как мурашки побежали у него вдоль спины, по шее — прямо до самой макушки. Ведь он так легко решился на то, чтобы другие впали в атрофиновое отупение. Но он сам? Мучительно, с неохотой он думал о своей судьбе. «Не делай другому того, что тебе неприятно», — прозвучало где-то у него над ухом. Он не был уверен, то ли это произнёс компьютер, то ли заговорила его собственная совесть. Страх — хуже, чем перед смертью. А что будет, если роботы взбунтуются? Если, например, прикажут ему — его превосходительству! — ходить на четвереньках и лаять? А если к людям вернётся их воля, но его в наказание оставят обезволенным, и каждый, кто захочет отомстить, сможет ему приказать всё что угодно? Выполнить самое неблаговидное требование? Совершить самый низкий поступок? Тогда уж лучше, наверно, погибнуть, убить себя, а компьютеру приказать снять шлем. Но если есть шанс узнать, удалось ли добиться чего-нибудь своей самоотверженностью? Как поступить? А может, однако, продержаться в одиночестве? Нет!! Одиночество Робинзона — ничто, по сравнению с его одиночеством! Как же он жалел, что не хватило ему воображения, что не видел в каждом отдельном человеке неповторимой индивидуальности! Он ясно осознал, что сейчас все художники на свете рисуют точно так же, как тот, встреченный на улице. Перед глазами Муанты замаячили сотни, тысячи грязно-серых прямоугольников.

— Внимание! — крикнул он Гонсалесу. — Держи!

И сорвал с головы защитный шлем. Машина схватила каску двумя грейферами, а изумлённый диктатор обнаружил, что он по-прежнему обладает свободной волей.

Марек и тётка Флора несколько дней работали над доктором Майлером, прежде чем он, наконец, стал проявлять верные признаки самостоятельности. И тогда уже втроём они принялись восстанавливать здоровье всего персонала больницы. Курс лечения длился довольно долго — около двух дней, а полностью здоровыми считались те, которые обрели способность к так называемому синтезу. Лечение протекало следующим образом: двое врачующих сажали пациента за стол и отдавали ему противоречивые распоряжения. Например, один говорил:

— Зажгите лампу!

А другой тотчас же возражал:

— Погасите лампу!

Пациент, послушно выполняющий требования, подвергался дальнейшему лечению, а тот, который осуществлял синтез, был здоров.

Синтез выражался в том, что уже после второго или третьего приказа особа с возвращённой индивидуальностью заявляла что-нибудь в таком духе: «Отвяжитесь!» или «Я что — ваш автомат?» или же «Когда окончательно решите, тогда мне скажите». И такая реакция подтверждала возвращение здоровья.

Когда уже несколько человек обрели полное сознание, в дверях клиники появился бывший диктатор Муанта.

— Люди! — воскликнул он. — Живые люди! — И зашатался, как пьяный. — Люди, скажите мне что-нибудь! — начал он молить, упав на колени. — Пожалуйста!

— Вы редкостный кретин! — со злостью процедила тётка Флора.

— О, да, прекраснейшая! О да! Вы так замечательно это сказали — самостоятельно, от себя, по своей воле! Скажите мне ещё что-нибудь, скажите же! — И Муанта бросился целовать тётке руки.

— Перестаньте валять дурака, — попросил доктор Майлер. — Вы разве не видите, что мы работаем?

— Вижу, мои дорогие, вижу, мои милые! Вы так чудесно добровольно работаете! По собственному желанию! Поступайте, как вашей душе угодно! Да, да! Пусть никто меня не слушает! Сделайте так, чтобы я уже никогда не должен был приказывать!

— О, об этом вы можете не беспокоиться!

— Благодетель! Милостивец! Ты возвращаешь мне жизнь! Значит, есть шанс! Значит, вы как-нибудь сделаете, чтобы человечество снова было таким чудесным, таким изумительно непокорным! Вы ведь вылечите их всех, правда?

— Правда, правда. Сестра, дайте ему, пожалуйста, что-нибудь успокаивающее.

— Но я уже спокоен! Если вы обещаете мне, что вернётся свобода, то я спокоен и счастлив! Да здравствует свобода!

Прошло немало времени, прежде чем способность к синтезу обрело всё человечество, — как-никак двадцать миллиардов…

В глазах журналистов подвиг Марека, в противовес поступку Муанты, вырастал прямо-таки до размеров символа.

— Двое гостей из прошлого столетия оказались антиподами: один принёс с собой зло, другой — твёрдость духа наших дедов, — торжественно заявил ведущий Рыпс, открывая в студии дискуссию о последствиях преступного шага диктатора.

Когда схлынула первая волна возмущения, Муанта Портале и Грасиа стал в основном вызывать смех. Было просто трудно поверить, что этот крайне эгоистичный человек, совершенно лишённый воображения, мог всего лишь восемьдесят лет назад управлять целым государством.

Головизионные камеры успешно запечатлели весь ход его внутренней борьбы. В последних известиях неоднократно повторяли сцену, где Муанта приказывает компьютерам называть его глупцом. Как жалко, беспомощно и комично это выглядело! Он действительно не знал, какими последствиями чревато его поведение! Он пытался приказать думать, поступать, чувствовать!

Никому даже не пришло в голову покарать этого смешного, перепуганного старикашку. Бывший диктатор по собственному желанию начал работать гидом на развалинах лагеря «Милая Родина».