Синяя спальня и другие рассказы

Чай с профессором

Они приехали на станцию заранее, но Джеймс был этому только рад, потому что всегда боялся опоздать на поезд. Они припарковали машину, купили ему билет, а сейчас медленно шли вверх по пандусу. Вероника тащила чемодан, у Джеймса под мышкой был зажат мяч для регби, а через плечо переброшен резиновый плащ.

На платформе не было ни души. Сентябрьское солнышко пока пригревало, поэтому они отыскали скамейку в дальнем углу и уселись бок о бок в его золотистых ласковых лучах. Джеймс носком ботинка стал пинать гравий. Над ними шуршали на ветру высохшие пыльные листья пальмы. По дороге проехала машина, из-под небольшого навеса вышел носильщик с тележкой и зашагал по платформе, толкая ее перед собой. Они молча смотрели ему вслед. Потом Джеймс поднял голову и взглянул на часы.

— Найджел опаздывает, — удовлетворенным тоном заметил он.

— У них есть еще пять минут.

Он снова принялся пинать гравий. Она с отсутствующим холодным выражением смотрела на его лицо, повернутое к ней в профиль, смотрела на ресницы, бросающие тень на все еще по-детски пухлые щеки. Ему было десять — ее единственному сыну, который должен был сегодня вернуться в свою школу-пансион. Они уже попрощались дома и крепко обнялись: душа ее в этот момент разрывалась на части. Теперь, когда прощание осталось позади, у нее было такое чувство, будто сын уже уехал. Его выдержка вызывала у нее восхищение.

Машина взлетела вверх по холму, потом переключилась на другую передачу и подрулила к зданию вокзала. Скрипнули тормоза, прошуршали под колесами мелкие камешки.

Джеймс развернулся на скамейке и выглянул в щелку между дощечками ограды.

— Это Найджел.

— Я же говорила, что они вот-вот подъедут.

Они сидели, дожидаясь. Через минуту Найджел с матерью поднялись по пандусу — она, вся белокурая, еле-еле переводила дыхание, а он в своих серых поношенных одежках напоминал неряшливого крота. Найджел был ровесником Джеймса, и в школу они поступили вместе, однако Джеймс не питал к нему никаких дружеских чувств. Единственное, что связывало их, — это путешествие в школу и обратно, когда они сидели в одном купе и передавали друг другу комиксы, да иногда обменивались парой вымученных фраз. Порой Вероника испытывала легкое чувство вины за то, что ее сын упорно игнорировал Найджела.

— Может, пригласим его на каникулы? Тебе будет с кем поиграть.

— Мне хватает Салли.

— Но она девочка, и она твоя сестра. И к тому же гораздо старше. Разве не здорово будет поиграть с мальчиком твоего возраста?

— Только не с Найджелом.

— О, Джеймс, он вовсе не так плох, как тебе кажется.

— Он открыл все окошки в моем рождественском календаре. Отыскал его у меня в столе и открыл — все до единого! Даже сочельник!

Он никогда его не простит. Никогда не забудет. Вероника больше не пыталась уговорить сына, но ей всегда было неловко, когда она лицом к лицу сталкивалась с матерью Найджела. Та же, казалось, никакой неловкости не ощущала. Она думает, решила Вероника, что я слишком незначительна, чтобы беспокоиться из-за меня. Наверное, и к Джеймсу она относится так же.

— Боже, мы уж думали, что опоздаем, да, Найджел? Привет, Джеймс, как дела? Хорошо провел каникулы? Вы куда-нибудь ездили? Мы съездили в Португалию, но Найджел подхватил кишечную инфекцию и неделю провалялся в постели. Лучше бы мы остались дома, честное слово…

Продолжая болтать, она вытащила из сумочки сигарету и прикурила от позолоченной зажигалки. На ней был голубой спортивный костюм на молнии, на ногах — золотистые кеды, на плечи наброшен вязаный свитер. Вероника, глядя на нее, гадала, как она находит время каждый день накладывать макияж. В ее удивлении не было неприязни, наоборот, она восхищалась внешним видом матери Найджела, но сама обычно ходила в старой клетчатой юбке и теннисных туфлях, без грамма косметики на лице.

Мать Найджела спросила про Салли.

— Она уехала в школу на прошлой неделе.

— Она ведь скоро уже заканчивает, да?

— Ей только четырнадцать.

— Четырнадцать! Надо же! Кто бы мог подумать.

— Поезд подходит, — сказал Джеймс.

Все обернулись и посмотрели на поезд так, будто это был враг, двинувшийся в наступление. Он прогремел по рельсам, слегка притормозив на подъеме, и замер у платформы, загородив солнечный свет. Станция наполнилась шумом. Стали открываться двери купе, из них выходили люди. Мать Найджела бросилась вперед, отыскивая купе для некурящих, и Вероника с обоими мальчиками нехотя последовала за ней.

— Сюда! Здесь есть пустое купе… залезайте!

Они поднялись по лесенке, нашли свои места, а потом вернулись за чемоданами и теплыми пальто.

— Пока, дорогой, — сказала мать Найджела сыну. Потом звонко расцеловала его в обе щеке, оставив на них следы помады — позже в купе он сотрет их носовым платком.

Через их головы Джеймс с мамой смотрели друг на друга. По платформе прошел служащий, захлопывая дверцы купе и проверяя, все ли расселись по местам. Поезд шел экспрессом — он останавливался только один раз, на небольшой станции. Запертые в своем купе, мальчики опустили окно и высунулись наружу. Найджел занял почти все место, так что Джеймс, зажатый в углу, с трудом мог разглядеть лицо матери. Служащий поднял зеленый флажок, и поезд тронулся.

Я люблю тебя, подумала Вероника, надеясь, что сын почувствует ее мысли.

— Счастливо вам добраться! — Джеймс кивнул. — Пошли мне открытку, как только приедете.

Он снова кивнул. Поезд набирал скорость. Найджел торчал в окне, размахивая руками и по-прежнему занимая все место. Джеймс скрылся в купе. Наверняка не хотел длить прощание. Вероника представляла себе, как сын устроился в кресле, вытащил свой комикс, стараясь хоть чем-нибудь скрасить печаль от расставания.

Обе матери вместе сошли с платформы и двинулись к белому «ягуару» и старенькому зеленому фургону, стоявшим рядом на парковке.

— Ну что ж, — сказала мать Найджела. — Вот и все. Теперь можно будет хоть немножко пожить в свое удовольствие. Мы с Роджером подумываем съездить в отпуск. Без них в доме кажется совсем пусто, да? — Она слегка замялась, потому что вспомнила, что Веронику дома никто не ждет, разве что Тоби, их пес. — Заезжай как-нибудь, — быстро сказала мать Найджела, которая была, в общем-то, вполне добросердечной. — Например, на обед. Я тебе позвоню.

— Конечно. С удовольствием. До свидания.

Белый «ягуар» сорвался с места, взлетел по холму, свернул влево и помчался в направлении города. Вероника спокойно покатила домой в своем фургоне. На вершине холма он заглох, и ей пришлось заново завести мотор, а потом подождать, пока мимо прогрохотал грузовик. Время не имело значения. Она никуда не спешила. Остаток дня, и весь завтрашний день, и все последующие дни лежали перед ней, ничем не заполненные. Ее ждали долгие часы пустоты, бесцельных блужданий по дому, которые неизбежно нужно было пережить, прежде чем жизнь перестроится на новый лад, прежде чем она сможет взяться за дела, не имеющие отношения к детям. Надо перекрасить кухню, подсадить розовых кустов, организовать благотворительный завтрак, потихоньку начать готовиться к Рождеству.

Рождество. Сама мысль о нем казалась смешной в этот день, такой солнечный, словно украденный у лета. Кроны деревьев были все еще густыми, а над ними сияло синее безоблачное небо. Она свернула на узкую дорогу, ведущую в деревню, по обочинам которой росли высокие вязы, отбрасывавшие на землю густую тень. На перекрестке она снова притормозила: мужчина перегонял через дорогу стадо коров, шедших на дойку. Дожидаясь, пока пройдет стадо, Вероника поглядывала в зеркало дальнего вида: не появится ли на дороге еще какая-нибудь машина, и внезапно обратила внимание на свое отражение. Выглядишь как девчонка, раздраженно сказала она себе. Только постаревшая. Загорелая, без косметики, а волосы растрепанные, как у дочки. Она вспомнила мать Найджела с ее густо накрашенными ресницами и голубыми тенями на веках. Потом подумала: По крайней мере, у меня будет время сходить к парикмахеру. И выщипать брови. И, наверное, сделать массаж лица. Массаж лица здорово поднимает дух. Она сходит на массаж и ей сразу станет веселее.

Коровы прошли. Мужчина, погонявший их, помахал ей своим посохом. Вероника помахала в ответ, завела мотор и поехала дальше, вверх по холму, а потом за поворот, на главную деревенскую улицу. У мемориала героям войны она свернула на проселок, спускавшийся к морю; деревьев там не было, а до самого берега простирались поля. Море было зеленое и голубое, с лиловыми бликами, по нему бежали белоснежные барашки волн. Она подъехала к живой изгороди из фуксии, притормозила, повернула и въехала в белые ворота. Дом был серый, квадратный, очаровательно старомодный. Ее дом.

Она вошла внутрь, заранее зная, что ее там ждет. В холле медленно тикали часы. Тоби услышал, что она вернулась; его когти простучали по полированному полу кухни, и пес появился в дверях. Он не лаял, потому что узнавал членов семьи по шагам. Он подошел поздороваться с ней, поискал Джеймса, не нашел и с достоинством вернулся к себе в корзинку.

В доме было прохладно. Он был старый, с толстыми стенами, и мебель тоже была старая, так что внутри пахло стариной, но приятно — как в антикварной лавке. Стояла тишина. Когда Тоби перестал ворочаться в корзинке, стало слышно, как в кухне капает вода из крана и тихонько гудит холодильник.

Она подумала: Я могу сделать себе чаю, хотя сейчас всего половина четвертого. Могу снять выстиранное белье с веревки и выгладить. Могу подняться наверх в комнату Джеймса и собрать его вещи. Она так и видела их: вытянутые на коленях джинсы, принявшие форму тела, серые носки, разбитые сандалеты, майку с логотипом Супермена на спине — его любимый наряд. Эти вещи он надел сегодня утром, когда они вместе собирались на пляж, чтобы в последний раз искупаться, бросив дома грязную посуду, не вытерев пыль и не застелив постели. Потом она приготовила ему его любимый ланч: отбивные с консервированной фасолью, и они вместе поели, а часы отсчитывали их последние совместные минуты.

Она отложила сумочку и прошла через прохладный холл в гостиную, а оттуда через застекленные двери по каменным ступеням террасы спустилась в сад. Там стоял расшатанный деревянный стул, и она опустилась на него, внезапно почувствовав себя совсем без сил. Солнце било в глаза, поэтому она прикрыла их ладонью, и сразу же слух ее различил привычные звуки: вот выбежали из деревенской школы ребятишки, на церкви пробили часы. Проехала по дороге машина, свернула в ворота и, шурша гравием, подкатила ко второй парадной двери с другой стороны дома Вероники. Безразличная, она подумала: Профессор дома.

Вероника овдовела два года назад. До этого она с мужем и детьми жила в Лондоне в просторной квартире близ Альберт-холла, однако после смерти мужа по совету Фрэнка Кирди, их адвоката и лучшего друга, перебралась в деревню, в дом, в котором родилась и жила ребенком. Это казалось вполне естественным и разумным решением. Детям нравилось за городом, поблизости были пляж и море, ее окружали соседи — люди, которых она знала всю свою жизнь.

Однако не обошлось и без возражений.

— Но, Фрэнк, дом такой большой! Слишком большой для меня и двоих детей.

— Но его можно очень легко поделить пополам, и тогда ты сможешь сдать вторую половину.

— А сад?

— Сад тоже можно разделить. Посадишь живую изгородь. У тебя все равно получится два просторных газона.

— Но кто там будет жить?

— Поищем. Наверняка кто-нибудь найдется.

И он нашелся. Профессор Райдел.

— Кто такой профессор Райдел? — спросила она.

— Мы вместе учились в Оксфорде, — ответил Фрэнк. — Он ученый, археолог. Преподает в Университете Бруксбридж.

— Но если он преподает в Бруксбридже, зачем ему переезжать в Корнуолл?

— Он берет годичный отпуск. Будет писать книгу. Не надо так волноваться, Вероника, он холостяк и привык жить сам по себе. Наверняка в деревне найдется какая-нибудь женщина, которая согласится помогать ему по хозяйству, так что ты даже не заметишь его присутствия.

— А что если он мне не понравится?

— Дорогая, Маркус Райдел многих возмущает, многих смешит и многих поучает, но я ни разу не слышал, чтобы он кому-нибудь не понравился.

— Что же, — с неохотой согласилась она, — пусть приезжает.

Дом, как было условлено, поделили пополам, газон тоже и профессора уведомили, что он может переезжать. Через некоторое время Вероника получила мятую открытку без марки, исписанную едва читаемым почерком, — после дешифровки выяснилось, что профессор собирается явиться в воскресенье. Воскресенье прошло, за ним понедельник и вторник. В среду, во время ланча, профессор прибыл: он прикатил на спортивной машине, которая выглядела так, будто ее отдельные части скреплены между собой скотчем. Он был в очках, в твидовой шляпе и мешковатом твидовом костюме. Он не извинился и никак не объяснил своего запоздания.

Вероника, которую его появление одновременно и возмутило, и рассмешило, выдала профессору ключи. Дети, очарованные, крутились рядом, надеясь, что он пригласит их помочь распаковывать вещи, однако он исчез на своей половине так же неожиданно, как приехал, и с тех пор они его практически не видели. Он нанял жену почтальона, миссис Томас, помогать ему по хозяйству, и она стала готовить для него запеканки и гигантские фруктовые пироги. Через неделю они почти забыли о его существовании. Он забился на свою половину, как белка в дупло, и в последующие месяцы Веронике напоминали о нем разве что дробь пишущей машинки, которая внезапно могла раздаться посреди ночи, да шум мотора его автомобиля, выезжающего из ворот, когда профессор отправлялся по своим непонятным делам и мог отсутствовать два-три дня.

Однако с детьми он пересекался чаще. Как-то раз Салли упала с велосипеда, а профессор, по счастью, проезжал мимо — он остановил машину, вытащил ее из канавы, выправил погнутое переднее колесо и перевязал разбитое колено носовым платком.

— Он такой добрый, мама, просто очень-очень; он даже сделал вид, будто не заметил, что я плачу. Правда, он ужасно тактичный?

Вероника хотела его поблагодарить, однако он не попадался ей на глаза целых три недели, а к тому времени, решила она, он успел забыть о том случае. Однако через некоторое время Джеймс явился к ужину, гордо неся перед собой какое-то приспособление из ветки орешника со шнурком и пучок остро отточенных прутиков.

— Что это у тебя?

— Лук и стрелы.

— Выглядят они страшно. Где ты их взял?

— Я встретил профессора. Он сделал мне лук. Видишь, если его не используешь, то тетиву надо ослаблять, а когда захочешь выстрелить, надо вставить в нее палочку и покрутить, чтобы тетива натянулась… вот так! Смотри! Здорово, да? Стрела улетает на несколько миль!

— Только смотри, ни в кого не целься, — встревоженно сказала Вероника.

— Я и не стал бы целиться даже в того, кого ненавижу, — ответил сын. — Мне надо сделать мишень.

Джеймс подергал тетиву, и она зазвенела словно струна на арфе.

— Надеюсь, ты не забыл сказать спасибо, — заметила Вероника.

— Конечно, не забыл. Знаешь, он классный. Может, пригласишь его на обед или на ужин?

— О, Джеймс, вряд ли он обрадуется. Он же работает и не хочет, чтобы его беспокоили. Думаю, приглашение его только смутит.

— Да, наверное так. — Джеймс подхватил свой лук и понес его наверх в спальню.

Она услышала, как на своей половине профессор захлопнул окно. Потом открылись застекленные двери его гостиной — до раздела там находилась столовая — и профессор вышел в сад. В следующий момент над живой изгородью показалось его лицо с очками на носу.

— Я подумал, может, вы захотите чашечку чаю?

На мгновение Веронике показалось, что он разговаривает с кем-то другим. Она завертела головой, пытаясь понять, к кому он обращался. Однако в саду больше никого не было. Он говорил с ней. Предложи он ей станцевать вальс прямо тут, на газоне, она и то не была бы так удивлена. Вероника молча уставилась на него. Он был без шляпы, и она обратила внимание, что под ветром его темные волосы поднимаются надо лбом ежиком, точно как у Джеймса.

Он сделал еще одну попытку:

— Я только что заварил чай. Могу принести его сюда.

Она вспомнила о хороших манерах:

— О, извините… я просто немного удивилась. Конечно, я с удовольствием выпью чаю…

Она начала неловко подниматься с покосившегося стула, но он ее остановил.

— Нет-нет, не двигайтесь. Вы тут так мирно сидите… Я сам принесу чай.

Она вновь опустилась на стул. Профессор испарился. Первый шок у Вероники прошел: она поняла, что улыбается сама себе, посмеиваясь над ним и над всей этой абсурдной ситуацией. Она натянула юбку на колени и попыталась усесться поровнее. Больше всего ее сейчас интересовало, о чем они будут говорить.

Когда он вернулся, протиснувшись через узкий проем в живой изгороди, она обратила внимание на то, как здорово он все организовал: она рассчитывала всего лишь на чашку чаю, однако профессор нес в руках накрытый поднос, а через плечо у него был переброшен толстый шотландский плед. Он поставил поднос на траву рядом со стулом Вероники, расстелил плед и уселся на него, согнув колени: его длинное угловатое тело напоминало складной ножик. На нем были старые вельветовые брюки, прорванные на колене, а на рубашке не хватало пуговицы, однако он ни в коем случае не казался жалким — скорее, напоминал беззаботного цыгана. Она подумала о том, как это ему удается оставаться таким загорелым и стройным, проводя столько времени в помещении.

— Ну вот, — сказал он, усевшись поудобнее. — Теперь вы можете налить чай.

Чашки были из разных сервизов, однако он ничего не забыл, да еще и принес каждому по куску фруктового пирога, испеченного заботливой миссис Томас.

Она сказала:

— Выглядит аппетитно. Я обычно пропускаю чай — то есть, когда детей нет дома.

— Дети уехали. — Это было утверждение, не вопрос.

— Да. — Она сделала вид, что занята чаем. — Я только что посадила Джеймса на поезд.

— И далеко ему ехать?

— Нет. Только до Кармута. Вам положить сахар?

— Да. И побольше. Как минимум четыре ложки.

— Лучше положите сами. — Она протянула ему чашку, и он обильно подсластил свой чай. Она сказала:

— Я так и не поблагодарила вас за тот лук и стрелы.

— А я боялся, что вы рассердитесь: игрушка все-таки опасная.

— Джеймс очень разумный мальчик.

— Я знаю. Иначе не дал бы ему лук.

— И… — Она покрутила в руках чашку. На ней были розочки — наверное, когда-то она принадлежала какой-нибудь его престарелой родственнице. — Вы помогли Салли, когда она упала с велосипеда. Я хотела вас поблагодарить… но мы почему-то не пересекались…

— Салли сама меня поблагодарила.

— Я рада.

— Без них в доме очень тихо.

— Боже, они что, так сильно шумят?

— Несильно, и мне нравится этот шум. Я не чувствую себя одиноким, когда работаю.

— Они вам не мешают? Не отвлекают?

— Я же сказал — мне нравится. — Он осторожно отрезал кусок пирога, откусил, прожевал, а потом внезапно сказал: — Он кажется еще совсем маленьким. Я имею в виду Джеймса. Такой мальчик-с-пальчик. Разве обязательно отправлять его в школу?

— Нет, думаю, не обязательно.

— Может, вам обоим было бы лучше, живи он дома?

Она сказала:

— Да, нам было бы лучше.

— Но вы все равно отправили его?

Вероника посмотрела на профессора, гадая, почему его настойчивость нисколько ее не раздражает — наверное, дело в том, что она вызвана искренним интересом, а не поверхностным любопытством. Его темные глаза за стеклами очков смотрели по-доброму. Она его совсем не боялась.

— Возможно, это прозвучит смешно, но так все и есть на самом деле, — сказала Вероника. — Он мой единственный сын. Мой ребенок. Мы всегда были вместе, были очень близки — всю его жизнь. Я обожаю Салли, но ощущаю ее как отдельную личность — возможно, именно по этой причине мы с ней прекрасно ладим. А вот с Джеймсом мы… не знаю… как две ветки одного дерева… После того как мой… — она наклонилась, делая вид, что хочет поставить чашку, а на самом деле попыталась спрятать от профессора лицо за упавшими волосами, потому что даже сейчас боялась, что не сможет произнести эти слова, не расплакавшись. — После того как мой муж умер, у Джеймса не осталось никого, кроме меня.

Вероника выпрямилась, откинула волосы с лица и снова посмотрела на него. Улыбаясь, она сказала:

— Я всегда с ужасом смотрела на чересчур заботливых матерей и их сыночков, не желающих оторваться от материнской юбки.

Он задумчиво глядел на нее, не отвечая улыбкой на улыбку. Она поспешно продолжала:

— Это хорошая школа, маленькая, с дружелюбной атмосферой. Ему там нравится.

Это была правда — она знала наверняка, но ее все равно одолевали сомнения. После всех терзаний сегодняшнего утра, после последнего совместного ланча и поездки на станцию, после их окончательного расставания она чувствовала, что не хочет, чтобы это когда-нибудь еще повторилось. У нее перед глазами стояло лицо Джеймса: бледная тень, выглядывающая у Найджела из-за плеча, которая становилась все меньше и меньше, а потом исчезла в недрах железнодорожного вагона, уезжая прочь от нее.

— Возможно, — заметил профессор, — вы могли бы жить в другом месте, где есть похожая школа и где у него были бы друзья и много разных занятий?

— Думаю, дело в его отце, — не задумываясь, сказала вдруг Вероника. — То есть в том, что у него нет отца.

— А вы сами? Вы чувствуете себя одинокой? Наверное, да…

— Иногда чувствовать себя одинокой — просто проявление эгоизма. Прошу, давайте поговорим о чем-нибудь другом…

— Хорошо, — дружелюбно кивнул профессор, будто не он поднял эту тему. — И о чем вы хотите поговорить?

— Может, о вашей книге?

— Она готова.

— Готова?

— Да, готова. Напечатана, выправлена и перепечатана. Смею заметить, не мною. Причем не только перепечатана, но и переплетена и положена на стол издателя и принята им.

— Но это же чудесно! А когда вы узнали?

— Сегодня. Только что. Мне сообщили по телефону, что пришла телеграмма, и я поспешил на почту, чтобы получить ее на руки. — Он пошарил в кармане пиджака, вытащил телеграмму и помахал ею в воздухе. — Люблю, чтобы все было зафиксировано на бумаге. Так я могу быть уверен, что ничего не придумываю.

— Я очень рада за вас. А что вы собираетесь делать дальше?

— У меня от отпуска осталось еще три месяца, а потом я должен буду вернуться в Бруксбридж и снова взяться за преподавание.

— И чем вы будете заниматься в эти три месяца?

— Пока не знаю. — Он широко улыбнулся. — Возможно, махну на Таити и заделаюсь ловцом жемчуга. А может, останусь здесь. Вы как, не против?

— Почему я должна быть против?

— Я подумал, может, я показался вам грубияном и вы ждете не дождетесь, когда я отсюда исчезну. Дело в том, что общение с другими людьми, всякие договоренности и участие в разных мероприятиях требуют от меня огромных усилий. А мне нельзя было отвлекаться — я же писал учебник по археологии. Вы меня понимаете?

— Конечно. И я вовсе не считаю вас грубияном. Я и сама такая же. Джеймс уговаривал меня пригласить вас на ужин, а я сказала, что вы все равно не придете. Сказала, что вы, наверное, слишком заняты.

— Так и было. — Профессор, казалось, слегка смутился: он нахмурился и попытался ладонью пригладить волосы, топорщившиеся надо лбом. — Джеймс заходил ко мне вчера попрощаться, — сказал он. — Когда вы готовили ужин. Вы об этом знали?

Теперь нахмурилась Вероника.

— Заходил к вам? Нет, он мне не сказал.

— Он сказал, что вы не пригласили меня на ужин, потому что думали, что я не приду.

— Он не должен был…

— У нас состоялся мужской разговор с глазу на глаз, и он сказал, что, возможно, мне стоит пригласить вас на ужин.

— Сказал что?

— Джеймс беспокоится, потому что вы совсем одна. Он знает, как сильно вы скучаете по нему и по Салли. Только не сердитесь на него, потому что, с моей точки зрения, это ужасно мило с его стороны, — впервые встречаю такого удивительного мальчишку!

— Но он не имел права…

— Как раз он-то имел. Ведь он же ваш сын.

— Но…

Он перебил ее, заявив:

— И я ответил, что непременно вас приглашу. Так что сейчас я это и делаю. Я зашел так далеко, что заранее заказал столик в новом ресторане в Порткеррисе. На восемь часов. Поэтому если вы откажетесь, то поставите меня в затруднительное положение — мне придется отменять заказ и метрдотель будет страшно гневаться. Вы ведь пойдете со мной, правда?

Мгновение она не могла вымолвить ни слова. Однако, глядя на профессора, она вспомнила, что сказал о нем Фрэнк, и ее раздражение и злость растаяли. Маркус Райдел многих возмущает, многих смешит… но я ни разу не слышал, чтобы он кому-нибудь не понравился. Она подумала — неожиданно для себя, — что он самый симпатичный мужчина из всех, кого она встречала за последние годы. Он прожил в ее доме несколько месяцев, а она заметила это только сейчас. Зато ее дети знали. Джеймс все понял с самого начала.

Она рассмеялась, уступая его натиску.

— Да, я пойду с вами. Я все равно не смогла бы отказаться, даже если бы хотела.

— Но вы же не хотите, — сказал профессор, и это снова было утверждение, а не вопрос.