Сирена

Товарищ ясновидящий понравился Зайцеву.

Понравился сразу и всем. Вздыбленными патлами, словно над черепом их подняла работа мысли. Чуть выпуклыми внимательными глазами. Потрепанным, но когда-то хорошим, дорогим костюмом, сшитым на заказ. Правда, чужим: узкоплечее тело не совпадало с костюмом ни в углах, ни в прямых линиях, а тощие ноги бултыхались в штанинах, подшитых по росту. Костюм был там и сям присыпан пеплом. Курил ясновидящий много.

Зайцев разогнал дым рукой.

– Извините. – Ясновидящий суетливо вкрутил недокуренную папиросу в стоявшее перед ним блюдце. Но прежде уронил столбик пепла себе на колени. Створчатое зеркало позади него повторило движение в трех ракурсах: справа, слева, сзади. У ясновидящего были гримуборная и столик, как у провинциального тенора. Таковым он, в сущности, и был. Колесил по маленьким городам. Давал выступления. Собирал публику.

Публика уже разошлась. Разошлись и частные клиентки, стоявшие к гримуборной небольшой сжатой очередью, тщательно отводя друг от друга глаза, – каждая пришла со своей тайной.

Ясновидящий сидел, сгорбив тощую спину: устал.

А в большие города не совался. Не дурак, похвалил мысленно Зайцев: в больших городах много скептиков. В том числе вредных для частного предпринимательства милиционеров и фининспекторов.

В Н-ске его и нагнал Зайцев.

– Не курите. Правильно делаете.

– Иначе в будущем меня убьет рак легких? – иронически отозвался Зайцев.

Товарищ ясновидящий пристально глянул.

– Нет.

Глаза у него были смышленые. Понимающие. Слишком смышленые. Одно слово: записной жулик.

Было ясно, что в Н-ск Зайцев приволокся зря. Зря потратил уголовный розыск деньги на железнодорожный билет и суточные.

– Вас убьет не рак.

Зайцев хмыкнул.

– Всех нас рано или поздно что-нибудь убьет.

– Вы не хотите знать – что?

– Нет, – честно ответил Зайцев. – Мне все равно.

– Все хотят, – удивленно то ли возразил, то ли сообщил ясновидящий. Лессинг его фамилия. Точно, Лессинг. Наверняка сценический псевдоним.

В Н-ск Зайцева привели крысы.

– И крысы – тоже всем мерещатся?

Товарищ Лессинг прикрыл выпуклые глаза. Комедия. «Работает ясновидящего», – мысленно хмыкнул Зайцев. Тем не менее в зале тогда, по сообщению агента, было несколько десятков человек. И все принялись ахать, задирать ноги, вскакивать на стулья. «Крысы!» Дамы визжали.

Массовая истерика, короче. Хоть местный мильтон и божился, что крыс видел сам. «И супруга моя подтвердит». «Все ясно», – сразу понял тогда Зайцев. И не ошибся.

– Отвечу вам честно, – промолвил товарищ Лессинг словно нехотя.

Ответы его Зайцеву на самом деле были ни к чему. Достаточно пяти, даже четырем подсадным уткам в разных точках зала начать вопить: «Крысы», как паника охватит остальных. Кто там будет вглядываться под стульями? А даже если и посмотрит: всегда мелькнет какая-то тень, которую можно будет принять за серую спинку, за мелькнувший хвост. Товарищ Лессинг был профессиональным мошенником. В его способности нанять с полдюжины помощников Зайцев не сомневался. Он сам бы, например, именно так и поступил, случись ему зарабатывать на жизнь надувательством.

– Гипноз, – проговорил ясновидящий устало, как трудовым рублем подарил. – Ничего более.

И распахнул глаза. «Пронзительный взгляд» в самые зрачки. Трюк, видимо, действовавший неотразимо на провинциальных баб. Зайцеву стало противно. Несчастные – не вдовы, во всяком случае, не официально, – они все хотели знать, где их пропавшие мужья. Или отцы. Или братья. «Десять лет без права переписки» – так вроде звучала эта ныне популярная формула. На этом вот «без права переписки» жулики вроде Лессинга зарабатывали свои мятые, теплые, из лифчика вынутые рублишки.

– А разве гипноз бывает массовым? – спросил Зайцев без интереса.

Он и спрашивал уже по одной всего причине: поезд, который унесет его обратно в Ленинград, покачивая фанерными боками купе, был только завтра. В Н-ске по-всякому предстояло провести ночь, позавтракать. А прежде хоть как-то проглотить остаток вечера.

Гипнозом уголовный розыск не интересовался. С гипнозом Институту мозга все было ясно. Поручено было искать только ясновидящих. Агентов, участковых, даже уличных постовых согнали на собрания. Под подписку о неразглашении. Объяснили задачу. Дали инструкции. Все заявления и сигналы от населения тщательнейше собирались. Регистрировались. Подшивались. Проверять их выезжало только их звено. Человеко-единицы, друг друга не знавшие, до того никогда вместе не работавшие (потом их точно так же рассыпят по разным городам), подписавшие документ о неразглашении. Зайцев – одна из них.

– Вы мне не верите. Вы – верите?

– Я верю в победу коммунизма, – быстро отозвался Зайцев, закидывая ногу на ногу. – Во всем мире.

Беседа с жуликом надоела ему.

– Хотите попробовать?

Лессинг сказал: «хочете».

– Зачем?

– Гипноз открывает человеку то, что спрятано сознанием. Что у вас спрятано сознанием?

Но ответить Лессинг ему не дал. Видно, понимал, что ответом будет скептическая ухмылка: мол, так я тебе и сказал, ага.

– Не говорите! – быстро перебил он сам себя. Бултыхнул ногами в просторных штанинах. Тон приподнятый, оживленный. Истерика, которой заражаются несчастные, пришедшие заразиться надеждой. Вот его метод, понял Зайцев.

– Не говорите! Пусть это останется для вас! Мне не нужно знать! – взмахнул руками он.

«Ага, – зло подумал Зайцев. – Бабе, у которой арестовали мужа, замордованной анкетами “укажите то-то”, только и надо услышать: не хочу знать. Наконец-то, после всех въедливых анкет, чисток, расспросов кто-то не хочет».

Зайцев с пониманием относился к ловцам дураков. И даже ценил артистизм. Ловцов несчастных он ненавидел. Арестовать бы тебя, гада. Но он знал, что у осторожного Лессинга все с документами и финотчетностью в порядке. Он даже числился по Цирксоюзу – «артистом эксцентрического жанра». Платил взносы. Арестовывать его было не за что.

Лессинг оживленно шаркнул стулом. Придвинулся к Зайцеву ближе. Зайцев чувствовал слабый запах нафталина, исходивший от купленного в комиссионке костюма.

– Хочете сеанс?

– Валяйте, – холодно ответил Зайцев. Надо же что-то написать в отчете о командировке.

Лессинг взмахнул кистями, как дирижер, приступающий к партитуре, или хирург, которому медсестра уже завязала на затылке марлевую маску. Вынул из кармана пиджака коробок. Чиркнул спичкой.

Оранжевое треугольное пламя перед его лицом – перед глазами Зайцева. Тот невольно отодвинулся. Еще не хватало уйти от мага без бровей.

– Смотрите сюда. Думайте о нерешенной тайне. Загадке. Вопросе, на который нет ответа. Который вас мучает. Вы уже думаете?

Бился маленький косматый цветок огня – спичка была дрянная. «Сейчас он обожжет себе пальцы», – подумал Зайцев. Он не врал без причины. Даже жуликам. Не ради жуликов, таков был его личный пакт с жизнью. Или тем, что люди обычно называют судьбой. Поэтому когда Лессинг опять «пронзил взглядом» своих карих глаз, опять спросил: «Вы думаете о нерешенной загадке? Вас она мучает? Вы слышите мой голос? Думайте», – Зайцев честно подумал. «Меня мучает, что у гражданки Брусиловой был красивый голос».

…И фамилия, неприятно напоминавшая органам о знаменитом царском генерале. Впрочем, фамилия была ни при чем. Анна Брусилова заполнила тыщи анкет: она была благонадежной советской клячей. Счетовод артели. Лет пятидесяти. Таких носятся по Ленинграду толпы: стоят в очередях, лаются с соседями, а по вечерам, накручивая волосы на бумажки, говорят мужу: «Какой ужас, тот кусок мыла…» Вот только голос – глубокий, женственный. Зайцев смотрел на нее, и все ему казалось, что сейчас она со смехом отложит свою кособокую сумочку из «чертовой кожи», которой постыдился бы даже молескиновый диван в зайцевском кабинете. Снимет парик вместе с жалкой шляпой, отклеит унылый восковой нос, вазелином снимет нарисованные у носа и губ морщины, темные мешки под глазами.

Даже Крачкин сунулся в кабинет: кто говорит? – и тотчас перепрыгнул глазами с невзрачной Брусиловой, обшарил комнату взглядом. Как будто юная сирена с дивным голосом могла спрятаться в шкаф, под стол, под диван, обитый чертовой кожей. Уставился на Зайцева, на Брусилову и недоуменно убрался. Видно, решил, что в кабинете курлыкала трансляция из Большого театра: дива-лауреат рассказывала по радио о творческом методе и вдохновляющей силе, которую партия коммунистическая придает ее партиям оперным.

– Он хочет меня убить, – сказала тогда Анна Брусилова. – Муж.

И вынула из сумочки листок. Сумочки из кожи натуральной товарищ Брусилов, видимо, дарил только любовнице. Недописанное письмо к ней и попало случайно в руки Анны. Анны Петровны.

– Оно было в его портфеле. Он начал его писать… – она замялась, – какой-то женщине. Я положила ему туда завтрак, и…

Она сыро, шмыгая и комкая платочек, заплакала.

Зайцев тем временем прочел: «Дело чертовски изящное. Никто концов не отыщет».

– Моя соседка по квартире своему мальцу каждый день орет: убью! – Зайцев вернул листок. – Убью: пей молоко, гад, тебе нужно поправляться.

Его, впрочем, озадачило определение «чертовски изящное».

– Вы мне не верите?

Щелкнула, проглотив листок, сумочка с шариками. Зайцеву некстати вспомнилось, как назывался этот фасон у ленинградских проституток – «яйца любимого всегда со мной». От моды Брусилова отстала. А ведь не так уж недурна собой. Если разгладить на лице и снять с плеч выражение вечной усталости. Ее бы приукрасила хорошая, новая одежда, ладная прическа и шляпа – вместо того гриба, что висел на голове. Но одевать у частного портного товарищ Брусилов, очевидно, предпочитал любовницу. Которой писал письма.