Скальпель, пожалуйста!

1

Не люблю, когда из медицины делают сенсацию. Популярные статейки в газетах, прижизненные юбилеи… Как должен человек реагировать на просьбу: «Осветите перспективы вашей области науки!»? Или: «Мы слышали о ваших блестящих достижениях в микрохирургии. Расскажите об этом в нескольких словах».

Трудно. Прикроешь глаза — и представляешь себе пугающую неуклюжесть пальцев, управляющих микроскопом. Бьешься над стежками нейлоновой монофиламентной нити. Самая длинная игла не больше шести миллиметров, а нить неразличима простым глазом. «Шьем новое платье короля», — говорят ассистенты.

Этот молоденький корреспондент пришел ко мне прямо с утра, едва я закончил обход. Вполне можно была отказать ему в «аудиенции». И почему я этого не сделал — сам не понимаю. Быть может, потому, что он напомнил мне кого-то, только я не сразу сообразил кого. Вел он себя не очень-то корректно. Не помню, например, чтоб он хоть раз назвал меня «профессор». Он ни о чем не попросил, а просто объявил о своем намерении записать беседу со мной для одного еженедельника. Такая самоуверенность, надо признаться, мне показалась забавной.

Он уже некоторое время ждал в моем кабинете (куда секретарша необдуманно его впустила), как ни в чем не бывало разложив на журнальном столике блокнот, ручку и какие-то папки, из которых торчали газетные вырезки.

— Боюсь, что не найду на это времени, — сказал я вместо приветствия.

Он пропустил это мимо ушей.

— Я вас особенно не задержу, — заверил он меня. — Поймите, это очень срочно. Через два месяца ваш юбилей.

Я все еще силился вспомнить, на кого он похож. И таким образом упустил минуту, когда еще удобно было извиниться и его выпроводить. Потом уже как-то не получилось. Он сидел напротив и пристально меня разглядывал.

— А вы на вид много моложе, чем я себе представлял, — заметил он. — Ученый, думаю, да еще профессор — наверное, почтенный старец…

Я не выдержал — улыбнулся. Он улыбнулся тоже. При этом на щеках у него обозначились ямочки, как у барышни. А между передними зубами был зазор, какой бывает у людей смешливых и плутоватых. Ну, наконец-то, вспомнил, кого он напоминает: Фенцла из студенческого интерната Главки! Пепика Фенцла! То же бесхитростное круглое лицо, тот же изумленный взгляд, который он ни на минуту от вас не отводит.

А может, это его сын? Я решил хотя бы послушать, что он скажет. Вызвал секретаршу и попросил принести нам кофе. Та удивленно подняла брови: уж не забыл ли я, какая у меня обширная программа на сегодня? Похоже, этот визитер надолго.

Она права, давайте поскорее к делу.

— Вы журналист? — начал я первым.

Он отрицательно помотал головой. Пока только учится на журналиста. Надо сдать несколько репортажей. Это входит в учебную программу.

— Редакция не очень на меня рассчитывает, — сказал он откровенно. — Пока мне не везло. На той неделе попросили сделать разговор с одним заслуженным деятелем, а он меня не принял, просто велел сказать, что его нету дома. Потом хотели, чтобы я пошел на вернисаж, а я совсем не разбираюсь в живописи, наверняка бы накатал какую-нибудь чушь. И вот я решил выбрать вас. Не сердитесь, что я так откровенно?..

— С чего бы мне сердиться.

Да, кажется, я основательно увяз. «Пепик Фенцл» снова ожил. И более того — стал поудобнее устраиваться в кресле.

— Какие вы мне приготовили вопросы? Что я думаю о будущем нейрохирургии? Или что-нибудь о благородной миссии врача? — поддел я его.

На это он не клюнул. Даже недовольно ухмыльнулся:

— Да нет, такую болтовню я не люблю, из этого бы ничего не вышло. Скорее что-нибудь о том, как вы начинали или что в вашей жизни не получилось. Можно еще какой-нибудь любопытный случай, когда вы действительно помогли…

Это еще куда ни шло, подумал я. По крайней мере понимает, что медицина такая же работа, как любая другая. Никаких вызывающих преклонение образцов или особых случаев, о которых писал Аксель Мунте. Просто хирург, у которого иногда тоже не получается.

Ему показалось, что я его не совсем понял.

— Нет, я действительно против таких наперед заданных типов, — сказал он решительно. — Например: врач-филантроп, разъезжающий по больным от зари до зари, так что даже не ест и не спит. Или главврач в провинциальном городке, всем говорящий «ты» и все на свете знающий. Или большой ученый — занят выше головы, а жена крутит с другим…

Я старался сохранить серьезность, ко мне это давалось трудно. Мой визави сосредоточенно посасывал чайную ложечку. Потом воинственно взмахнул ею:

— Может, я говорю и глупо — я имею в виду все эти романы с продолжением или многосерийные фильмы, где каждому отводится строго определенная роль. А в медицине-то все по-другому. Случайно я в этом мало-мальски разбираюсь: мать у меня операционная сестра.

Ну что же, сказал я себе, фразерства, во всяком случае, могу не опасаться.

Он вздохнул и положил ложечку на стол:

— Вы не рассердитесь, если я не допью этот кофе? Я его не люблю, просто боялся вас обидеть.

Я с жаром заверил его, что меня это ничуть не обидит. И с удовольствием похвалил за такой неформальный подход к репортажам. Было видно, что ему это приятно. Я стал прикидывать, когда назначить нашу следующую встречу.

В дверях показалась пани Ружкова:

— Вы не забыли, что у вас сегодня лекция, профессор?

— Нет, не забыл. Сейчас кончаем.

Он покраснел, как пристыженный школьник, и стал поспешно собирать свои вещи.

— Все ясно, надо уходить. Так всюду поступают. Пригласят сесть, потом заходит секретарша и говорит: у шефа неотложные дела. Я знал, что ничего не выйдет.

— Да погодите, — одернул я его, — зачем так сразу в амбицию! Меня на самом деле ждут студенты, это не отговорка. Поймите же, мой день расписан по часам, вы ведь меня не предуведомили о своем приходе.

Он недоверчиво вскинул глаза:

— Так вы меня не выгоняете?

— Нет, — подтвердил я и добавил, чтобы его успокоить: — Понятно, секретарше хочется иногда оградить меня от лишних посещений. К вам это не относится. Ведь я мог прямо ответить, что отказываюсь дать вам интервью.

Он просиял. Теперь это опять был Пепик Фенцл с улыбкой от уха до уха.

— Нет, правда, вы меня обрадовали. А я уж думал, вы такой же, как…

Он не договорил.

— Как кто?

— Да ну-у… Обидитесь, пожалуй.

Не знаю, какого рода честолюбие подвигнуло меня не быть таким же, как другие, с которыми ему так не везло, но мне вдруг очень захотелось, чтобы как раз этот репортаж у него вышел.

— Знаете что, — предложил я, — давайте-ка сюда вопросы, если они у вас составлены, и к вашему приходу я попытаюсь подготовить кое-какие заметки.

И это его не устроило. Вопросов у него не оказалось.

— Я думал, вы мне, может быть, опишете, как протекает ваш рабочий день. Или расскажете, что интересного произошло у вас в клинике за последний месяц. Возможно, вспомните и что-то из прошедшего. Или из личной жизни — это уж на ваше усмотрение.

— Ну вот и ладно. Так-то еще лучше. Прикину, а потом сообща дотянем.

С этим он наконец согласился.

— Нам все равно понадобится ваша фотография. Я приведу фотографа из нашего журнала. Она хоть желторотая, но дело понимает. Так что не сомневайтесь — ничего вымученного и застывшего. Это будете действительно вы.

Я не мог удержаться от иронии:

— Ну хорошо, хоть вы меня ободрили. А то, знаете ли, в моем возрасте…

— Вот именно, — горячо подхватил он. — Но вы ее не знаете, она из чего хочешь конфетку сделает.

Что можно было возразить? Сам напросился. Я предложил ему зайти через три недели.

— Исключено, — категорически отклонил он предложение. — Это должно быть у меня через неделю. Поймите, то, что вы расскажете, будет никуда не годно — придется все литературно обрабатывать.

Вот это да! Хороший допинг после учтивых петиций аспирантов, ждущих моего оппонентского резюме.

— Ну, это слишком рано, — начал торговаться я, — давайте через две недели.

Он уже ничего не предлагал. Оставил мне свой адрес.

Фамилия его была не Фенцл — смешно было предполагать это. Такие совпадения бывают крайне редко. Ведь я не знал даже, что сталось с Пепиком, не говоря уже о том, есть ли у него сын.

Прощаясь, он с таким искренним расположением стиснул мне руку, что у меня заныли пальцы. Спросил, надо ли предварительно позвонить через две недели.

— Ну разумеется, — сказал я, — придется ведь изыскивать для вас время. — И я заговорщицки указал пальцем на дверь в приемную у себя за спиной.

— А что, если она меня не пустит? Я все равно заявлюсь!

Да заявляйся уж, черт с тобой! Я закрыл за ним дверь и полминуты вслух похохатывал. В кабинет сунула голову секретарша и очень испугалась, увидев, что я один.

— Простите, что я его впустила, — начала она оправдываться. — Он сказал, ему надо обговорить какие-то сроки. Я думала, он медик. Потом стал о вас расспрашивать, и я поняла, что это из газеты. Но выгнать его уже не было возможности.

— Ничего страшного, — успокоил я ее. — Милейший паренек. Этакое, знаете ли… дитя природы — никаких околичностей.

Она негодующе тряхнула головой:

— Дерзкий он! Вы слишком мягкий человек, профессор. Люди не хотят понять, что у вас нет на такие вещи времени. Такая у вас работа — а они…

Старая добрая пани Ружкова! Дрожащими от возмущения руками подкладывает мне на подпись несколько медицинских заключений. Взгляд у нее при этом порицающий, ведь я все еще не могу удержаться от смеха.

Больше всего это позабавит Итку. Что-что, а чувства юмора Итке не занимать. «Неплохо ты устроился, — скажет она. — О перспективах нашей отрасли напишет Кртек — он старший доцент, секретарь общества по распространению политических и научных знаний, — список работ для „некролога“ подготовит секретарша, тебе останутся одни раздумья и воспоминанья».

«А то возьмем-ка лучше отпуск, — предложу я. — Сбежим от всего — от статей, чествований, репортажей…»

И уже слышу, что отвечает на это моя жена:

«И опять-таки нет! Обещанья давать мы горазды, а выполнять их… Кто всю жизнь провозглашал эту истину? Так что давай пиши заметки и воспоминанья — пускай твой „Фенцл“ блеснет. По крайней мере убедишься, что обещанного три года ждут».

Да, теперь ничего не поделаешь. Но в конце концов, две недели — порядочный срок, что-нибудь придумаю. Ведь если уж на то пошло, любой больной у нас переживает экстремальную ситуацию: операция, болезнь, выздоровление или смерть. Что ни больной, то человеческая судьба. Но, положа руку на сердце, может ли хирург подходить к пациенту с такой меркой? Рассмотреть каждый отдельный случай с такой дистанции — значит вычленить его из общего ряда. Существенная разница: видеть перед собой на операционном столе опухоль спинного мозга — или приятеля, которого знаешь двадцать лет. Большинство хирургов близкого человека вообще не оперируют.

Корреспондента, вероятно, занимают разные сенсации, необычайные катастрофы, несчастные случаи — а мы таких вещей не любим. Кому-то раздавило грудную клетку подъемником, сцепщик угодил головой между вагонами, шофер грузовика извлечен из-под горящих обломков. Рутинная информация для «Происшествий». Но кто из читателей мог бы представить себе, что значит для врача получить случай травматической эмфиземы легких или разрыва печени? А как удалить мелкие обломки костей черепа при тяжелой травме? Или что это за работа — оказание помощи при множественной травме головы с ожоговым шоком в придачу?

Нет, мы, врачи, не любим подобных сенсаций. Иногда у нас этих критических ситуаций по горло. Особенно, когда приходится вызывать кого-нибудь из родных и сообщать худшее.

Я поймал себя на том, что бесцельно стою у окна и гляжу в сад. Уже зацветают липы. Их медвяный аромат сильнее запаха дезинфекции, неумолимо проникающего по утрам ко мне в кабинет из коридора. Подумать только, на какие размышления навел меня этот юнец. Рассказы о людях ему подавай! Конечно, в них неизбежна патетика и то, что стократ повторенная критическая ситуация не в состоянии заглушить ни у кого из нас простой человеческой жалости. Пресловутый цинизм докторов — это фикция. Его особенно рьяно демонстрируют наши начинающие — те, которые бледнеют, когда не удается остановить кровотечение или когда больной умирает на столе. Курьезно, что потом они изо всех сил стараются казаться равнодушными. Обычно начинают рассказывать в ординаторской соленые анекдоты. И смеются так, что и в сестринской на втором этаже слышно.

В дверях опять показалась пани Ружкова. Да. Лекция. Сейчас иду.

— Еще вас дожидается пан Узел с этим мальчиком.

Как же я мог забыть? Надо им уделить минутку, они пришли проститься.

На мальчике еще пижамка и больничный халатик. Голова только начала обрастать светлыми волосенками и похожа на кеглю с большими ушами. Несут букет, завернутый в прозрачную бумагу. Дед в форме лесника и крепких башмаках, какие носят в горах. Большим носовым платком утирает лицо — на улице душно.

— Пришли сказать спасибо, — объявляет он. — Ну, Витек, как ты будешь говорить? Ты обещал красиво поблагодарить пана профессора.

Витек молчит. Тычет в меня букетом и ухмыляется. Потом подмигивает то одним, то другим глазом, как его научили наши сестры.

— Ну, быстро… как я тебе говорил? — сердится дед.

— За что благодарить, пан Узел? — стараюсь я по возможности сократить время визита. — Просто всем нам немножечко повезло.

Старик мнет край форменной шляпы:

— Что вы такое говорите, пан профессор?.. Не будь вас…

Растроганный, он отворачивается. Я, улыбаясь, протягиваю ему руку. Не тут-то было, он упрям. Решил, что не отстанет от внучонка, пока не добьется своего.

— Сию минуту поблагодари, Витек! Как я тебя учил?

Витек хихикает и крутит головой.

— Иди сюда, у меня кое-что для тебя есть, — вспоминаю я и веду его к письменному столу.

Я купил губную гармошку. Обещал ему — за операцию. Он вытащил ее из футляра и зачарованно оглядел со всех сторон. Попробовал дунуть и, когда раздался первый аккорд, просиял весь, как лампион. Потом кинулся мне на шею.

— Да я б… — залепетал он взволнованно, — как собака тебя облизал!

Я прижимаю его к себе. Глажу по голове и при этом пытаюсь нащупать в светлом пушке волос шов. Он тянется от затылочной кости до шеи. Мое касание уже не причиняет боли. Спасительная мысль приходит мне на ум:

— А хочешь, я возьму тебя с собой на лекцию?

Обращаюсь к деду. Ничего, если я их немного задержу? Конечно, ничего. Он готов задержаться тут хоть на неделю, если мне понадобится.

Ну, на неделю нет, а на два часика — пожалуй. Он пока может взять выписку из истории болезни и собрать вещи мальчика. Уже давно пора идти. Я спешу к лекторию. Широким шагом направляюсь мимо хирургического блока и потом вниз по двору. Витек едва поспевает за мной. Сначала бежит вприскочку рядом, потом убегает вперед. При этом без устали дует в губную гармошку.

Я усаживаю его в маленькой комнате, откуда проходят в лекционный зал.

— Здесь подождешь, я за тобой приду.

Вскарабкавшись на винтовой табурет, он снова берется за гармошку.

Сегодня последняя лекция в этом году. Завершаю тему об опухолях мозга. Демонстрацию примеров всегда провожу под занавес — для студентов это отдых после долгого записывания. Зал, как всегда, полон — нейрохирургия неизменно привлекает слушателей.

Студент Велецкий взял у меня диапозитивы. Привычно подготовляет проекционный аппарат, засовывает слайды в автоматическую раму. Практикант Велецкий! При мысли о нем не могу не улыбнуться. Ходит к нам в клинику уже два года. В первый семестр прямо лопался от гордости. Пришел тогда ко мне представиться. Заявил, что решил заниматься нейрохирургией, поэтому хотел бы нас посещать. На полудетском лице была самоуверенность. Я поручил его доценту Кртеку. Велецкий стал писать ему истории болезней и всюду его сопровождал. Он быстро перенял и размашистые жесты доцента, и его тягучую, монотонную интонацию. Примерно через месяц приходит как-то Кртек в отделение. Немного опоздал. Навстречу ему Велецкий:

— Пан доцент, обход сегодня можете не делать, я уже всех обошел!

Когда Кртек нам рассказывал это в своей сухой, ироничной манере, все просто лежали от смеха. И что же он Велецкому ответил?

— Благодарю, коллега, — сказал он, даже не улыбнувшись. — Это очень мило с вашей стороны. Но все-таки я думаю пройти еще раз. Мне, видите ли, тоже надо знать, что происходит в клинике.

Теперь Велецкий немного обстрелялся. Может делать несложные перевязки, и ассистенты говорят, что руки у него неплохие. За время пребывания среди нас научился и скромности. Понимает, что практикант в ряду клинических званий — нечто вроде ефрейтора. Перед сокурсниками, разумеется, форсит. Ефрейтор ведь всегда бывает грозой новобранцев.

— Диапозитивы давать сейчас? — учтиво спрашивает он меня.

Я утвердительно киваю. Он опускает темные шторы, включает аппарат. Начинаем.

Мне осталось рассказать об опухолях ствола головного мозга и мозжечка. Сначала вкратце повторяю основные анатомо-физиологические данные, затем следует теоретическое обобщение, показ рентгеновских снимков. Объясняю ход операции, вычерчиваю ее схему. А следующая часть сообщения — снимки, диапозитивы… Свет, тьма, жужжание аппарата, щелканье кассет, шелест переворачиваемых страниц тетрадей и блокнотов.

Передо мной десятки лиц. Глаза внимательные, сосредоточенные, глаза, рассеянно блуждающие по стенам, глаза сонные, красивые глаза девушки, не выражающие ни единой мысли. Взгляды нетерпеливые, взгляды, полные затаенной насмешки или невыразимо скучающие.

— Эпендимома, — повышаю я голос, — опухоль, встречающаяся главным образом у детей.

Новая искра интереса. Страдания, которым подвержены дети, всегда занимают и трогают аудиторию.

— Опухоль вырастает из четвертого желудочка. Это опасная зона. На основании этого желудочка располагаются, как известно, жизненно важные центры. Они регулируют дыхание, кровообращение, сердечную деятельность. Любое повреждение в этом месте способно привести больного к смерти прямо на операционном столе. Радикальная операция практически невозможна — иссекают обычно лишь часть опухоли. Можно выразить глубочайшее сожаление по этому поводу — ведь эпендимома как таковая не злокачественная опухоль. А бывает, что исход заболевания летальный.

Дописывают. За последней фразой энергично ставят восклицательные знаки. Откладывают самописки и разминают пальцы.

— Я кончил. В заключение хочу продемонстрировать клинический случай. На этот раз всего один, но в известном смысле очень поучительный.

Только Велецкий знает, что сейчас будет. Видел, как я провел Витека в кабинет. Надо отдать справедливость Велецкому: он не злоупотребляет своей осведомленностью, ничего сокурсникам заранее не объявляет. Только командует приглушенным голосом, чтобы подняли темные шторы и помогли убрать проекционный аппарат. Иду к двери в проходную комнату и открываю ее. Не вижу никого.

— Витек, ты где?

Ответа нет. Прохожу весь кабинет и выглядываю в коридор.

— Слышишь, отзовись…

Даже теперь все тихо. «Уж не сбежал ли на улицу?» — пугаюсь я.

— Узлик! — встревоженно выкрикиваю имя, которым называют мальчика наши сестры.

— У-у-у… — раздается откуда-то из угла.

Аудитория за спиной у меня разражается хохотом.

— Вылезай, постреленок!

Он сидит за лабораторным пультом. Вытаскиваю его и ставлю около себя. Теперь уж он послушно следует за мной. При этом копирует мой широкий шаг и дует в губную гармошку. С задних рядов его не видно, студенты встают, поднимаются на цыпочки. Я подхватываю его и сажаю на кафедру:

— Скажешь докторам все, о чем тебя спросят!

Демонстрации случаев начинают с анамнеза. Делаю знак студентке из первого ряда.

— Как твоя фамилия? — спрашивает длинноволосая медичка.

— Пан Узел! — выкрикивает мальчик.

Девушка растерянно усмехается. Закусывает губу.

— Ну ладно. А как зовут?

— Узлик, — объявляет мальчик, шныряя любопытствующими глазенками по залу.

В аудитории — веселое оживление.

— Спроси, зачем он пришел в клинику, — суфлируют девице.

— Зачем ты пришел в клинику?

Витек испуганно смотрит на девушку. Молчит.

— Но ты ведь знаешь, почему ты в больнице?

— Да.

— Так почему? Скажи нам.

— Не знаю.

Аудитория не может сдержать смеха. Мальчик смеется вместе со всеми. Подмигивает то одним, то другим глазом, чтобы интерес к нему не ослабевал. Наконец вытаскивает из кармана губную гармошку. Он уже освоил музыкальную фразу. В общих чертах это напоминает «собачий вальс».

Лучше уж займусь мальчиком сам. Поворачиваю его спиной к аудитории:

— Он оперирован. Вот здесь прощупывается шов, — показываю в гуще пробивающихся волосков направление разреза. — Может, есть желающие посмотреть вблизи?

Две студентки из первого ряда идут к кафедре. Щупают шов. При этом совершенно ясно, что каждая главным образом хочет мальчонку погладить. А этот паршивец тем временем строит мне рожи. Высовывает язык, ухмыляется, подмигивает напропалую…

— Здесь была опухоль, проросшая в мозжечок. Она заполняла весь четвертый желудочек и начинала давить на мозговой ствол.

Объясняю первичные симптомы и клиническое развитие. Еще раз повторяю ход операции.

— Мы удалили ее всю без остатка. Это была эпендимома, о которой я вам говорил в конце лекции.

Студентка, потерпевшая неудачу с анамнезом, нерешительно подняла руку:

— Но, пан профессор, вы говорили, что радикальная операция невозможна!..

Вот так. Теперь должна была последовать моя коронная реплика. Стало даже неловко — так эта пигалица мне подыграла.

— Я не сказал «невозможна», а сказал «практически невозможна». Она редко когда удается или, если угодно, почти никогда не удается.

Зал смолк. Эффект получился неожиданно сильный. Но право же, я сделал это не из позерства. Просто хотел, чтобы студенты усвоили материал. Подхватив Витека, я опустил его на пол. Семестр закончился. Я простился со студентами легким поклоном, и они мне хором ответили. Узлик снова принялся меня передразнивать. Тоже отвесил поклон, и при этом два раза подряд да еще в пояс, так что все опять начали хохотать. Я вышел первым, он за мной, не отрывая гармонику от губ, — так мы и скрылись в кабинете. В клинику шли уже медленно. Я держал его за руку, а он послушно семенил возле меня с гармошкой в кармане.

— А ты знаешь, куда теперь поедешь? — спросил я его.

— Да, — сказал он. — Домой, к дедушке.

— Нет, Витек, — снова принялся я объяснять, — сначала поедешь в другую больницу. Там будут дети, такие, как ты. Когда совсем поправишься, тогда только дедушка за тобой приедет.

Он шел вприскочку рядом. И не спускал с меня больших — по плошке — глаз. Сначала молчал. Потом подпрыгнул и чему-то хитро улыбнулся. И наконец не выдержал — проговорил нараспев:

— А я в больницу не пойду, не пой-ду! Поеду домой к дедушке — вот!

— Не пойдешь?..

Инсценировать удивление мне не потребовалось.

— Не-а, не пойду, — подтвердил он еще раз. — Но я дедушке обещал, что тебе не скажу!

У входа в клинику он дернул меня за рукав:

— Не скажешь ему, да?

Нет, вы подумайте! Хорошенькое дело! Пан лесник, кажется, и вправду собрался везти внука прямехонько домой. Проконтролировать это мы не сможем… Лекарство он у нас получит, так что, по его рассуждению, все будет в порядке. В детское отделение они не явятся, и все. И как это мы не сообразили раньше? Старый Узел достаточно яркая индивидуальность, чтобы поступить, как он считает нужным.

Я попросил их зайти еще раз, когда мальчик переоденется. В коротких штанишках и тенниске Витек был тоненький, как былинка.

— Так что? Вы, кажется, хотите внести коррективы в наши планы? — обратился я к деду. — Ребенок пока еще не может находиться дома, уверяю вас.

Он покраснел.

— Выболтал все-таки, гаденыш, — погрозил он внуку. — Хотел его немного подкормить, пан профессор. Вы только гляньте на него — кожа да кости! А у меня он получал бы цельное молоко, напек бы ему пышек… Такой ведь был хороший паренек. А сейчас?..

Я решительно замотал головой:

— Пока никак нельзя, поверьте. Такая операция не шутка! Что, если у него опять начнутся приступы?

Он стоял передо мной, высокий, плечистый, но беспомощный и растерянный, как ребенок.

— Но почему должны начаться приступы? Вы говорили, все уже в порядке!

И как тогда, когда пришел к нам с внуком первый раз, беспокойно заходил из угла в угол. Дойдя до середины кабинета, всякий раз нагибал голову и дугообразным движением снова ее поднимал.

— Те приступы уже не могут начаться, пан профессор… — убеждал он себя с тревогой.

Мне стало жаль напрасно его мучить. И все-таки он должен был понять, что ребенок еще не вполне выздоровел. Рана должна окончательно зажить.

— Приступов, надо полагать, не будет, — сказал я, — но борьба не кончена. Больному требуется время, чтоб прийти в себя даже после аппендицита, а тут дела значительно сложней. Витеку следует быть под наблюдением, потребуется повторить анализы…

Узел остановился против меня, заложив руки за спину:

— Да я бы его каждую неделю привозил. Вы бы его осматривали.

— Дело не только в этом. В детском отделении есть психиатр. Он ежедневно будет наблюдать ребенка. Надо ведь знать, по-прежнему ли у него в порядке с головой.

— Так вы считаете… рассудок… это могло сказаться?.. — перепугался старик.

Витек хихикал в ладошку.

— Нет, — успокоил я его, — не надо думать, что ему это грозит. Но если вы в лесу высаживаете деревца, вы ходите смотреть, все ли у них как надо? Не оставляете на произвол судьбы?

— Это так, — согласился лесник.

— Ну вот. Мы тоже хотим довести работу до конца. Когда его выпишут из детского отделения, тогда можно будет за него не волноваться.

Я долго еще уговаривал его, пока он не смирился.

— А я-то думал, Витек, будем с тобой дома… — наконец вздохнул он.

Мальчик понял, что дед капитулировал, — хмуро стукал ногой по журнальному столику.

— Что ж, быть по-вашему, пан профессор, — пообещал старик. — Как-нибудь перетерпим.

Тут я не удержался и спросил, откуда у него эта привычка ходить по комнате, так странно наклоняя голову. Он засмеялся:

— А это вот от чего. Я живу в старом доме с рожденья. Там низкая горница и вдобавок балка на потолке. Приходится нагибать голову, чтобы не стукнуться. И у отца была такая же привычка — он был еще выше меня. Придешь куда-нибудь, забудешь, что не дома, и наклоняешься — даже в трактире, у нас в деревне. Мужики надо мной смеются…

На прощанье дед долго тряс мне руку и благодарил. Мальчонка, задрав нос, проплыл мимо — в его глазах я был предателем.

Секретарша переключила меня на неизбежный разговор — ходатайство по поводу больного, который даже еще не поступил к нам. Дает мне протокол заседания кафедры, чтобы я его завизировал. Потом кладет передо мной три письма с заготовленными набросками ответов. Все письма от читателей моей популярной статьи в газете. Я бегло просматриваю письма. Стоп, на этом надо задержать внимание! Какая-то женщина пишет об онемении одной стороны тела. Это характерный симптом. Однажды мы вот так же, по письму, обнаружили опухоль мозговых оболочек, которую прекрасно удалось убрать. Теперь этот человек вполне здоров.

— Еще несколько посетителей, профессор.

Среда — единственный день, когда мы не оперируем, и, естественно, должен вместить в себя все, включая информацию о больных. «День открытых дверей, — говорит о нем пани Ружкова. — Но попробуйте в них уйти», — добавляет она при этом.

Разговоры с родственниками больных я не очень люблю. Что отвечать на благодарности и дифирамбы, которые почти всегда утрированы? Еще трудней ответить на упреки в тех случаях, когда помочь не удалось. По существу, они тоже утрированы.

Тебя благодарят, а ты стоишь как у позорного столба, поскольку знаешь: именно у этого больного на завершающем этапе выскользнул кровоточащий сосуд, и операция угрожающе затянулась. Хорошо, если добавление наркоза пройдет без последствий. Другие обвиняют тебя в том, что их близкий не перенес хирургического вмешательства. Без операции он, быть может, прожил бы еще несколько месяцев. Быть может. И все же… разве мы не обязаны были рискнуть, пока оставалась хоть капля надежды? Что бы я ни ответил, легче им от этого не станет.

Ничего не поделаешь, в среду даем информацию о пациентах родным и близким. Секретарша впускает ко мне в кабинет родственников больного. Два, три, пять человек одновременно. Я знаю, это родня Царды — цыгана, которого мы оперировали по поводу опухоли в шейном отделе позвоночного столба. К несчастью, она оказалась метастазом. Дела его очень плохи. У него сильные боли, трудно их приглушить. Вся многочисленная цыганская семья здесь каждый день. Приходят, рассаживаются на койке и не хотят уходить. На них уже жалуются сестры. Придется его переводить в районный стационар.

Один за другим протягивают мне руки. Царда, и еще Царда, три сына и две дочери. Все черноволосы и смуглы, все говорят темпераментно, перебивая друг друга. Поодиночке я их уже видел — они останавливали меня в коридоре, в саду и на улице, но так, всех скопом, вижу первый раз. Предлагаю садиться. Слово берет старший. Нет надобности им ничего объяснять, они знают: дела отца плохи. Пришли просить разрешения увезти его домой.

— Едва ли это возможно, — отговариваю я их. — Сам он не поднимается. У него пролежни, и ему надо ставить катетер.

Они глядят на меня вежливо, но соглашаться не хотят.

— Мы все знаем, но мы справимся. Вот Марика выучилась на сестру, может делать инъекции. И раны может промыть. Нас много, мы его обслужим. А катетер будет ставить доктор с соседней улицы, мы с ним договорились.

— Он уже начинает чувствовать, что не выздоровеет, — пытаюсь я поколебать их. — Если его взять домой, он поймет, что это конец.

— Он знает, что умрет, — отзывается другой сын. — Потому и хочет быть с нами, ему здесь тоскливо.

— Не знает, — настаиваю я. — Пока только догадывается. С твердым сознанием этого никто не может смириться.

— Нет, правда, отец все знает, — присоединяется старший, — мы ему говорили. Он должен был это узнать. С тех пор он, наоборот, спокойнее. Мы хотим быть все вместе, еще так много надо нам сказать друг другу!..

Я ужасаюсь. Что они сделали! Это бессмысленно и жестоко!

— Среди нас ему легче умирать, — убеждает меня Марика, и по щекам ее бегут слезы. — Мы всегда были вместе, он не привык быть один. Мать тоже знала, что умрет, а до последней минуты улыбалась, потому что мы были вместе. Мы будем хорошо за ним ухаживать, пан профессор, разрешите увезти его домой.

Молчу. Вспоминаю, как пришел к Царде через два дня после операции. Он лежал бледный, подавленный, лицо было мокро от пота.

— Ну видите, все позади, — сказал я, и он улыбнулся. — Через недельку-другую станет легче, подниметесь, забудете про боли…

Я говорил эту неизбежную ложь, глядя ему в глаза, и он, стыдясь за меня, отвел свой взгляд первым.

— Нет, пан профессор, уже не поднимусь…

Я старался его разуверить. Каждый доктор умеет провести этот акт милосердия. Но и тогда еще мне показалось, что он не поверил.

— Когда вы ему сказали, что он не поправится? — спросил я, чтобы подтвердить свою догадку.

— Сразу, как только он проснулся после операции. Он хотел знать правду, ну как было ему солгать, мы все слишком любим друг друга. Гораздо тяжелее, пан профессор, не знать о себе правды, а лишь подозревать плохое. Теперь все разъяснилось. Придется расставаться…

— Вы окончательно решили обойтись без помощи больницы?

— Окончательно. Дайте на это ваше позволение. Ведь он совсем не спит, боится разбудить соседей по палате, если застонет во сне. Мы даже не смогли бы взять его за руку, когда придет последняя минута. Уходим и не знаем, застанем ли его еще в памяти. Мученье и для него, и для нас.

Я снял телефонную трубку и набрал номер сестринской на втором этаже.

— Пан Царда поедет домой. В каком он состоянии, мне, разумеется, известно. Закажите санитарную машину на утро.

— Санитарную? Для чего? — вклинился в разговор старший сын.

— Это не требуется, мы хоть сейчас его перевезем, у нас машина, — обступив меня, заговорили они наперебой.

Я переложил трубку к другому уху.

— Санитарную машину на утро, — повторил я сестре. — Да, с ним поедет кто-нибудь из родных.

Кладу трубку и объясняю, почему нельзя хоть сейчас и на своей машине. Поняли. Старший сын произносит традиционные слова благодарности, все учтиво прощаются. Еще раз заверяют: дома у отца будет все, что потребуется, — могу не опасаться.

Я верю им. И думаю: какая нужна сила, чтоб знать о себе худшее и терпеливо ждать конца. Знаменательно, что простым людям это дается легче. Чем больше человек знает о болезнях, тем больше их боится. Обычно думают, проще всего в этом случае медику. Если болен, сам себе поставит диагноз и станет лечиться, как найдет наиболее рациональным. А между тем сколько сомнений и домыслов одолевает врача при одном тревожном симптоме или сомнительном биохимическом анализе, если дело касается его или кого-нибудь из близких!..

— Ну как ты? — спросил я однажды коллегу, у которого за год до того были неполадки с желчным пузырем.

— Не говори!.. — махнул он рукой. — Перенес последовательно рак желчного пузыря, толстой кишки и, наконец, прободение язвы желудка.

— Да ну! Тебя, значит, оперировали?

— Не оперировали, — смеется. — Просто в тот период психанул. Выдумывал себе болезни. Теперь вот наплевал на все анализы — и порядок.

Заверяю его, что он никогда еще так хорошо не выглядел.

— Да брось! — перебивает он меня. — Я все равно тебе бы не поверил. Но я прибавил в весе три кило и чувствую себя отлично.

Не утерпев, я поднимаюсь наверх посмотреть на Царду.

— Сыновья уже тут побывали, — объявляет мне сестра, — он знает, что выписывается.

На Царде шелковая пижама, он чисто выбрит. Улыбается, и улыбка у него никак не грустная, скорее торжественная. На столе — свежий букет чайных роз.

— Пан профессор, благодарю вас от всей семьи.

Лицо у него желтое, но оживленное. Резкие линии бровей, темные искрящиеся глаза. Дышит тяжело, первичная опухоль — у верхушки правого легкого. Должно быть, давит на плечевое сплетение — значит, больной испытывает сильную боль.

— Вы все равно ведь не могли бы мне помочь. Дети здесь днюют и ночуют, а это тревожит больных.

— Если хотите, я отпущу вас домой. Но так не нужно говорить, увидите, вам станет лучше…

Он остановил меня движением вытянутой руки. Было в этом жесте что-то от давних веков — что-то, присущее лишь старейшине рода.

— Я знаю, вы хороший человек. Но я не тужу. Прожил красивую жизнь. Дети благодарные, они меня не оставят. Еще так много надо нам сказать друг другу… — кончил он теми же словами, какие произнес недавно его сын.

Оставалось только пожать ему руку. Я спустился на первый этаж. Перед глазами все еще стояло торжественное лицо Царды. Как бы себя чувствовал в подобной ситуации я? Тоже хотел бы, чтобы у постели собрались в последнюю минуту мои родные? Или легче было бы со всем покончить самому, как сделал недавно один наш доктор из поликлиники, когда узнал, что у него рак легкого?

Я даже вспомнил стихи Галаса:

Может быть, легче умирать в одиночестве? Однажды мы с Иткой дали друг другу обещание, что в этом вопросе никогда не станем лгать. На миг я представил себе, что у нее неизлечимая болезнь. Сказал бы я ей правду?

Никогда! Придумывал бы прямо фантастическую ложь, только бы не лишать ее надежды. Однако медики в подобных случаях не верят уже из принципа. Это заколдованный круг. Что, если прооперирован был бы я сам? Итка меня уверяла бы, что это банальная язва желудка. Все приятели утверждали бы то же, и, быть может, с полным основанием. Но я бы им не верил. С тем же успехом это мог быть рак желудка. Ищу симптомы, слежу за весом. Переубедить меня может только время. Такова оборотная сторона нашей профессии.

Ну, хватит! Как реагировала бы на эти погребальные размышления Итка?

«А все твой юбилей, — сказала бы она. — Всякий юбилей — тошнотворное мероприятие: самый здравомыслящий человек от него размякает».

В приоткрытой двери показалась голова Ружковой.

— Ушли все? Будете диктовать реферат?

Конечно, с удовольствием, хоть часик, если получится. Сегодня после обеда заседание Общества Пуркине.[1] Перед тем надо еще поговорить с Кртеком о плане научных исследований на будущий год.

— Пан профессор, могу я зайти к вам на две минуты? — спрашивает по местному телефону старшая сестра.

— До завтра это не подождет?

— У меня неотложное дело!

Верушка — мы зовем ее Эльвира — очень энергична и предприимчива. Напоминает мне, что завтра операционный день, так что времени я все равно не нашел бы. Отделение в такой критической ситуации, что она готова сложить с себя обязанности старшей сестры.

— А Румл не может вам что-нибудь посоветовать? Для чего у меня заместитель по лечебной части?

— Он мне посоветовал. Принять мепробамат!

— Ну хорошо, зайдите.

Через минуту она врывается в мой кабинет. На щеках красные пятна, до того взбудоражена.

— Я решила подать заявление об уходе, — задыхаясь, выпаливает она с места в карьер. — Главврач Румл совершенно не вникает в положение со средним медперсоналом. До завтра надо представить график отпусков. Летом я просто не в состоянии обеспечить клинику сестрами. И это при том, что все процедурные возьмут суточные дежурства. И еще операционные обещали помочь…

— Погодите, Эльвира, — называю ее этим именем, — ведь какое-то решение надо все же найти…

Она сокрушенно опускается на стул. Уголки рта ее начинают подозрительно вздрагивать, голос срывается:

— Честное слово, я уже не в состоянии! Просила пана Румла зайти к главной сестре — не хочет. Говорит, что и так превратился в хозяйственника, и все к нему лезут с просьбами. А почему тогда не присылают выпускниц? Каждый год та же история. Две пришли показаться, я стала им рассказывать, как у нас хорошо, а их перебросили на ликвидацию прорыва в новой точке. Руженка еще в позапрошлом году должна была уйти на пенсию — летом ее не будет. Пять сестер едут в отпуск по туристической путевке за границу, там нельзя менять сроки. А две идут в декрет… У Яны годовалый ребенок, должна была в этом году выйти, но передумала.

— Где список, покажите, — прошу я, только чтобы выиграть время.

Просматриваю график по отдельным летним месяцам. Как всегда, самое трудное положение в июле и августе.

— Что, если кто-нибудь возьмет отпуск уже сейчас, в июне? Ирена, например, или Ганка?

— Не выйдет, — отвечает старшая сестра, шмыгая носом в платочек, и вид у нее при этом как у дамы с камелиями. На прошлой неделе у Евы из лаборатории была свадьба, и обе они пили кока-колу.

— Кока-колу? Какое это имеет отношение к нашей проблеме? — изумляюсь я.

— Очень большое, — говорит она подавленно. — Вместо вина пили кока-колу, значит, обе они в положении. В июле уже не выйдут на работу. Как только я это заметила, я отвела их в сторонку, и обе признались, что реакция на «ХГ» у них положительная.

— Гос-споди боже мой, — вздыхаю я, хотя меня и разбирает смех.

Моя растерянность трогает старшую сестру. Она понимает, что я едва ли чем помогу, но довольна, что хоть излила душу.

— Ну ничего, — начинает она извиняться. — Простите, что побеспокоила напрасно. Просто не знаю, что делать, никогда еще так не бывало. На прошлой неделе сама отдежурила сутки, потому что было всего две сестры и третьекурсники. По ночам даже просыпаюсь от страха, как бы в клинике чего не случилось.

— И как на это смотрит муж? — пытаюсь я спасти ситуацию шуткой.

Красивые серо-голубые глаза влажнеют.

— Вчера за ужином швырнул в меня тарелкой. «Не для того, — говорит, — я женился, чтобы есть старые, заветрелые кнедлики». А они и стояли-то с воскресенья, и я на них вылила ему три яйца…

Она еще пытается крепиться и наконец не выдерживает — плачет.

— Как ни возьму ночное дежурство, так уж он невесть что думает… Не может понять, какая тут работа.

— Это очень обидно, Эльвира. Но ведь как старшая вы можете действительно не выходить в ночь.

— Вам хорошо говорить, пан профессор, — всхлипывает она. — Девушки уже дежурят по двенадцати часов, мы раньше делали это только летом. Нельзя им не помочь! А муж требует, чтобы у него был горячий ужин — конечно, он имеет на это право, за день так наломается — он работает в ЧКД у станка. Детям я тоже нужна. Парень в восьмом, дочка на год младше. Мы с мужем никогда не ссорились, а теперь не знаю, что такое стало. Наверно, потому что меня уже не хватает на все. Муж зарабатывает достаточно, но за меня-то ведь никто не купит и не сварит…

Проблема работающей женщины в сжатом изложении. Я слушаю и представляю себе сестер, каждую в отдельности. Врачей, Итку — всех, кому так же тяжело. Что ей сказать в утешение? Она еще говорит некоторое время, но будоражащие каденции ее голоса постепенно слабеют, как волны во время отлива. Я знаю: из клиники она не уйдет. Ни сегодня, ни в другой день — слишком любит свою работу, чтобы на это решиться. Тем обидней, что я ничем не могу облегчить ее положения. А она этого безусловно заслуживает. Работник она способный и предана делу.

— Попробую поговорить с директором, — прерываю ее.

Она мотает головой:

— Что это даст? Схожу опять к главной — может, о чем-нибудь договоримся.

Она улыбается, но улыбка нерадостная. Еще раз просит извинения за беспокойство. Допускает, что всему виной нервы. Из-за семейной ссоры, вероятно. С графиком что-нибудь придумает — в конце концов, это ее обязанность.

Не утешительно все это. Пани Ружкова между тем села к машинке и стала вкладывать в нее чистый лист. При этом перебрасывается со мной репликами о вечной проблеме нехватки сестер в клинике. Тут как раз появился доктор Зеленый. Nomen omen.[2] Это он умеет. Из докторов он у нас самый младший, весной только был аттестован. Наши доктора зовут его «зелененький». Вид у него испуганный.

— Могу я с вами посоветоваться, профессор?

— По какому вопросу? О больном? — недовольно спрашиваю я.

Он утвердительно кивает. Секретарша вопрошающе оборачивается.

— А вы с доцентом Кртеком говорили?

— Он в министерстве. А главврачу необходимо было пойти в паспортный стол.

Могу дополнить эту информацию: у Ружички академический отпуск для завершения докторской диссертации… Я вздыхаю. Пани Ружкова понимает и скрывается в приемной.

— Дело идет о том пациенте из терапевтического, которого мы обсуждали на пятиминутке.

— А, это внезапное кровотечение?

— Да, ему стало хуже. Потерял сознание.

— Но мы решили срочно сделать ему артериографию, предполагаем кровоизлияние в левом полушарии мозга.

Да, так оно и есть, артериография уже сделана. Они спрашивают, можно ли оттуда привезти его прямо сюда.

— Вы видели снимки?

— Снимки я смотрел. Там ограниченный очаг, считаю, что его следует срочно удалить.

— Кто там дежурит с вами?

— Кроупа и доктор Ираскова.

Главврач районной больницы Кроупа проходит здесь курс повышения квалификации. Такого рода операции у них еще не внедрены. Ираскова у нас большей частью «на подхвате», как говорят о ком-то, кто все время ассистирует.

— А что Вискочил или Гладка?

Зеленый учтиво улыбается:

— У доцента Вискочила на руке повязка, а ассистентка Гладка взяла два дня за свой счет — дочь с ребенком приехала из роддома. Надо ей первые дни помочь.

Прелестно, мысленно говорю я. Румл до полудня занимается личными делами, даже не сообщив мне об этом. И оставляет в клинике бригаду, которой нельзя доверить сложный случай. Вискочил со своей повязкой может дать разве что полезный совет. А Гладка? Вместо того чтоб ухватиться за возможность проявить себя в отсутствие более сильного хирурга, стирает дома пеленки. Доработались!

Мы с доктором Зеленым встречаемся взглядами. Он смотрит на меня немного напряженно — понимает, что я рассержен. И тут… в лице у меня что-то дергается, и оба мы начинаем смеяться. А что еще остается?

— Приготовьте его к операции, — говорю я. — Сделаю ее сам. Ассистировать будете вы.

— Я? А как же главврач Кроупа и…

— Да, вы! А то, я вижу, кроме вас, тут в один прекрасный день вообще никого не останется. И надо, чтоб вы знали, что вам делать.

Он вспыхнул от радости. Пообещал, что не пройдет и часа, как больной будет в операционной, и бросился из кабинета в коридор. Наконец-то начну диктовать реферат. Остается на это какой-нибудь час.