Скандал из-за Баси (журнальный вариант)

Корнель МАКУШИНЬСКИ

Несколько

слов

от

переводчика

СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ

ДЕТЕКТИВ

В Польше эту книжку читал любой, причем еще в детстве. И не только эту, но и другие книги Корнеля Макушиньского. Он писал и для самых маленьких, и для ребят постарше, и для взрослых. Но вообще-то известен он за Бугом примерно так же, как у нас Корней Иванович Чуковский. Кстати, и молодость их пришлась на одно и то же время, только умер Макушиньски раньше — еще перед войной.

На наш взгляд, есть несколько причин, почему эту милую повесть не перевели у нас до сих пор. Это именно те причины, по которым мы и выбрали ее для перевода и публикации. Во- первых, она совершенно лишена признаков какой-либо идеологии. Героиня, пятилетняя сиротка Бася, несмотря на то, что действие повести происходит в предвоенной буржуазной Польше, попадает отнюдь не в пролетарскую среду и тем не менее чувствует себя прекрасно. Вообще, единственный критерий добра и зла в этой книге — отношение к ребенку. Отсюда вытекает и «во-вторых»: эта книга религиозна, но так, как бывают религиозны умные люди, которые не вывешивают нательный крест поверх свитера, а просто поступают по совести, веря, что воздастся каждому по делам его.

Повесть «сделана» по старым добрым рецептам мелодрамы, в ней много ошибок и недоразумений, многое просто условно, так, как в жизни обычно не бывает. Например, чудаковатый рассеянный доктор, вместо того чтобы отвезти Басю, оставшуюся без матери, в Варшаву самому — дорога отняла бы у него четыре часа в оба конца — отправляет ее одну-одинёшеньку, повесив ей на шею картонку с адресом. Но если бы доктор поступил так, как диктует элементарная логика, не было бы и приключений. А приключений здесь сколько угодно — и печальных, и забавных, есть над чем посмеяться, а есть над чем и всплакнуть — даже суровому пятнадцатилетнему человеку, не говоря уже о его слабонервных и чувствительных родителях.

Один поезд приходит,

а другой уходит

Повесть эту, такую же правдивую, как весна, и так же полную радостных улыбок, как погожий день, мы должны — с болью в сердце — начать воспоминанием о событиях горьких и печальных. Как из-за тяжелых, черных грозовых туч наконец светлой струей брызнет солнце и позолотит следы неудач и разрушений, так и в этой повести тучи должны пройти по первым страницам, как по чистому пространству неба. Как в жизни, как в жизни... Один счастливый час рождает следующий, окропленный слезами, но печаль полегчает, и снова позовет светлый час. Не ценили бы мы радости, если бы она была постоянной и длилась вечно. Горечь боли и мучительность страданий делают нам слаще радость, которая приходит. Не было бы радости без печали. Никто бы не знал, что это именно радость. Тем горячее мы приветствуем день, что перед ним тянулась темная, ослепшая ночь.

То, что случилось до начала этой необыкновенной истории, было тьмой, печалью и смертельным приключением. Так как наше сердце еще дрожит при воспоминании о том, что случилось, коротко расскажем обо всем. Тут хватит немногих слов, но каждое будет иметь форму слезы.

Ни за что нельзя было угадать, кем была молодая женщина в траурном платье, ведущая за руку маленькую, может быть, пятилетнюю, девочку. Она вышла из поезда на узловой станции, по которой в разные стороны ползли поезда, как огромные гусеницы. Свидетели рассказывали, что она очень спешила, чтобы успеть в буфет, где хотела покормить девочку; другие говорили, что во время поездки она была на удивление молчалива, а в ее больших глазах читалась тревога; она везла с собой веселого ребенка и какую-то огромную печаль. Одинокие женщины в черном обычно не путешествуют со счастьем в сердце. Никто не мог ничего больше рассказать об этой печальной женщине, потому что, хоть пассажиры и отличаются чрезмерным любопытством, ей никаких вопросов не задавали. Ее бледное красивое лицо и глаза, затуманенные, как бы глядящие в пустоту, лишали людей смелости. Они прислушивались к ее разговорам с ребенком, которые были, впрочем, неустанной болтовней девочки, изредка прерываемой ее тихим словом: «Да, Васенька!» или «Нет, моя маленькая!» Последние слова, которые от нее слышали, были обещанием, что на ближайшей станции она купит девочке молока. И сразу же после этого случилось то несчастье. В прокисшем, дождливом вечернем мраке эта пани выбрала неправильную дорогу — может быть, задумавшись, она не отдавала себе отчета в том, что выходит из поезда не из тех дверей. О, боже милостивый! Как гром, катящийся по земле, как жуткий зверь, грохочущий железом, из темноты выскочил поезд. Женщина в черном последним страшным усилием успела оттолкнуть девочку...

Давайте все тихо помолимся за отважную мать, которая последним движением вырвала своего ребенка у смерти, как у тигра.

— Быстро! Карандаш и клочок бумаги! — сдавленным голосом крикнул врач, бледный от волнения.

Морща лоб, словно желая в точности припомнить слова, которые он слышал,он писал что- то на листке бумаги, которую потом подал чиновнику.

— Она успела сказать вот это,— глухо произнес он.

— Какой-то адрес?

— Да. Туда надо отправить ребенка. Бедная малышка... Где она?

— В другой комнате.

— Что делает?

— Она не понимает, что случилось. Все время спрашивает о маме.

— Пойдем к ней,— сказал врач очень тихо.

Девочка посмотрела на вошедших, как бы удивляясь, что среди них нет ее мамы. Она сидела на стуле, одетая в голубое пальтишко. Из-под мягкой шапочки выбивались светлые, коротко подстриженные волосики. Если бы не платьице, можно было бы подумать, что это ясноглазый, пухленький мальчик.

Трое мужчин, словно бы оробев, остановились у дверей, которые быстро закрыли за собой, а врач подошел к девочке. Он долго смотрел на нее и долго ничего не говорил, будто бы слова не могли протиснуться через его горло. Наконец он положил руку на ее головку и легонько погладил.

— Как тебя зовут, маленькая?

Девочка с испугом посмотрела на него и не ответила.

— Не бойся, милая,— говорил врач дрожащим, мягким голосом. — Мы все тебя очень любим... Очень, очень... Тебя, наверное, зовут Марыся?

— Не Марыся...— ответила она тихонько.

— Так значит, Ядзя?

— И не Ядзя...

— Может, Бася?

Девочка улыбнулась.

— Да. Басю зовут Бася.

— А как дальше?

— Дальше не знаю. Мамуся знает. Позовите мамусю!

Врач прикрыл глаза.

— Басенька, дорогая...— проговорил он с трудом.— Твоя мамуся... Ох, какое у Баси красивое пальтишко! А какие волосики...

— Как у мальчика! — серьезно заявила девочка.— Мамуся меня постригла.

— Да, да...

Он склонился над ней и обнял.

— Послушай, Басенька... Твоя мамуся ушла...

— Но сейчас придет?

— Нет, маленькая. Она уже не придет...

— Почему не придет? Я хочу спать!

— Потому что твоя мамуся ушла далеко, очень далеко...

— Почему далеко? Где это — далеко?

— Она пошла на самое небо...

— Ведь сейчас темно,— сказала девочка, глядя на него с подозрением.

Врач смутился и беспомощно развел руками. Так можно было вести беседу с ребенком без конца. Он потер рукой лоб и этим старомодным способом выкопал из замороченной головы очень умную мысль.

— Позвоню-ка я жене,— сказал он троим панам, которые молча прислушивались к разговору.

Не прошло и получаса, как жена доктора оказалась на месте печальных событий. Когда ей сдавленным шепотом сообщили о несчастье и о судьбе ребенка, она решила дело с потрясающей простотой.

— Пойдем спать, маленькая! — сказала она Басе голосом, который успешно притворялся голосом очень веселым.

Девочка улыбкой дала понять, что, не в состоянии достичь взаимопонимания с заикающимся мужчиной, она охотно и без протестов горячо подружится с этой пани, одетой так же, как ее мама.

Сердечко ее знало о том, что это кто-то другой и кто-то чужой, но полусонный взгляд уже не мог справиться с туманящимися очертаниями. Жена доктора, женщина живая и энергичная, делающая крепостью здоровья хорошую рекламу лекарскому искусству мужа, взяла ее на руки и, с трогательной нежностью прижав к груди, вынесла ее из станционного здания.

— Спи, бедняжка,— шепнула она, глядя на ребенка.

С помощью невиданного количества мягких слов, сравнений, метафор и примеров, целого арсенала способов, известных только женскому сердцу, наутро она сумела объяснить девочке, что ее мама никогда уже не вернется. Бася поняла только то, что ее ужасно обидели, о чем она заявила долгим плачем. Жена доктора старалась сцеловать слезы с ее глазок, что было нелегкой работой, ведь и в ее глазах они начали собираться, внезапно и неудержимо. Две женщины плакали тихонько, прижавшись друг к другу так, что невозможно было понять, где чья слеза.

Однако и других вещей тоже нельзя было понять. Самые тщательные поиски ни к чему не привели; не было никаких документов в сумочке несчастной женщины, а в вагоне не нашли никаких чемоданов и свертков. Правильнее всего было предположить, что или в дороге ее обокрали, или эта бедная женщина, глубоко погруженная в какую-то печаль, потеряла то, что везла с собой. Правильным могло быть и предположение, что она ехала туда, где ее все ожидало. Не нашли при ней ни клочка бумаги, только немного денег и железнодорожный билет до Варшавы.

— Какая-то беда гнала эту несчастную,— говорил доктор.— Или она обо всем забыла, или не могла думать ни о чем другом. Пусть Бог ее примет милосердно, ведь она, наверное, сильно страдала. Счастье, что у нее были еще силы, чтобы прошептать несколько слов.

Он смотрел на листок, на котором записал несколько фраз.

— Довольно известная фамилия,— говорил он будто про себя. — Как ты думаешь? — обратился он к жене, на коленях у которой сидела девочка.— Что теперь делать?

Жена доктора задумчиво посмотрела на Басю. Ей казалось, что ребенок отлично понимает, что речь идет о нем, и она быстро сказала:

— Поговорим об этом позже.

Дипломатия доброй женщины была весьма неуклюжей, потому что было ясно, что она умышленно отдаляет минуту расставания с девочкой. Она старалась убедить всех, что надо ждать каких-нибудь вестей от родственников несчастной пани в трауре, которые, прочитав в газетах об ужасном происшествии, несомненно, объявятся, поняв по описаниям, кем была та мать, путешествующая с ребенком. Никто, однако, не объявлялся. Прошло несколько дней, а ниоткуда не было ни письма, ни телеграммы.

— Нужно отослать ребенка по этому адресу,— сказал доктор. — Удивительно, что этот человек не появился сам. Ведь он, наверное, читает газеты.

— Если он умный человек, то не читает,— пробормотала его жена.

— Все равно. Мы не можем оставить девочку у себя.

— Неужели она так тебе мешает? Такой чудесный ребенок!

— Вовсе нет! Совсем она мне не мешает. Что за мысли! Ты бы, конечно, оставила ее навсегда.

— Ох! С великой радостью!

— Я знаю об этом, ведь ты уже несколько дней выкидываешь странные номера. Нет, моя дорогая... Всем сердцем я к ней привязался, но пора ее отослать.

Завтра я напишу письмо по тому адресу, чтобы Басю встретили на вокзале в Варшаве, а послезавтра девочка поедет.

— Как это — «поедет»? Одна?

— До Варшавы недалеко. Посадим ее в вагон, отдадим под опеку пассажиров, а в Варшаве ее встретят. Адрес точный.

— А не лучше будет послать ее почтой? — спросила жена доктора с иронией.

— В Англии был такой случай.

— Ты бы и меня послал почтой...

— Это невозможно. Почта принимает посылки только до двадцати килограммов. Грузы весом в восемьдесят килограммов посылают товарным поездом,— ответил он серьезно.

Бася, не зная о том, что стала предметом бурной конференции, пройдя через несколько дней, печальных, полных плача, странных и страшных, уже вернулась в свою голубую страну, над которой улыбается чистое небо. Несколько дней она искала мать удивленными глазами и в сердечке ее была тревога. Вечером, прежде чем она уснула в объятьях жены доктора, ей казалось, что она слышит мамины шаги, один раз ей показалось, что видит ее. Потом, понемногу, знакомый образ стал расплываться в серебристый туман, стираться и исчезать. Грузная фигура той пани, которая целовала и ласкала ее, своими размерами заслонила все то, что до сих пор было у нее перед глазами. Снова все на свете засияло голубизной.

Большие события не могли поместиться в ее сердечке, и меньше всего ее волновали долгие совещания этого пана с этой пани. Только когда эта пани вдруг схватила ее в объятия и начала громко плакать, Бася, заключив, что из женской солидарности тоже должна это сделать, тоже заплакала, жалобно всхлипывая.

Плач — это такая же хорошая забава, как и всякая другая, если только не заниматься этим слишком долго, потому что большого смысла в этом нет. Немножко поплакать, однако, всегда можно, тем более что этой доброй пани, похоже, это нравится.

Слезы жены доктора лились, как дождь из грозовой тучи. Пан доктор послал письмо, подробное, длинное, как можно точнее описывающее все печальные события, и просил особу, которой Басю доверили, чтобы в среду в пять часов вечера она ждала на вокзале, потому что девочка поедет одна. Письмо было заказным, доктор послал его лично, адрес же он подчеркнул красным карандашом, чтобы обратить внимание почты на его важность. Он принял все меры предосторожности.

— С ребенком ничего не случится,— успокаивал он жену. — Ребенок очень смышленый и не пропадет. А ты не поедешь... Ты уже три раза была в Варшаве. Два раза тебя обокрали, раз ты попала под машину и поломала ногу. Сейчас ты бы живой не ушла.

У доктора было вообще нелестное представление о столице.

Жена доктора, закрывшись с Басей на тайный совет, старалась объяснить ей, насколько большое дело ее ждет. Она успокаивала девочку, что дети часто путешествуют одни, даже на дальние расстояния, что ребенка никто не обидит, а в Варшаве ею сердечно займутся. Девочка внимательно слушала и не высказала никаких возражений. Конечно, все это может быть забавным.

Совет продолжался битых два часа; участники экспедиции к Северному полюсу — и те менее предусмотрительны, чем жена доктора. Были оговорены все, даже наименее правдоподобные случайности, как: похищение, усыпление путешественника при помощи отравленных сигарет и поломка паровоза. Черные слова жены доктора пролетели, как гроза, сквозь светлую головку и через секунду от них не осталось и следа. Только разноцветная птичка полетала над девочкой, распевая о необычайном путешествии.

Добрая женщина повела Басю далеко за город, туда, где росли деревья и кресты и там, велев ей стать на колени, долго говорила с ней шепотом, удивительно сердечным. Светило бледно-золотистое солнце, а красные листья падали с деревьев с тихим шелестом. Бася сказала так же тихонько:

— Будь здорова, мамочка!

В среду, накормив девочку на запас так, словно той предстояло переплыть Атлантический океан, предусмотрительная пани повесила ей на шею картонную табличку и чернильным карандашом написала на ней адрес «получателя». Потом дала ей небольшую сумочку, до отказа набитую конфетами, шоколадками и всякими сладкими радостями телячьих лет каждого человека, потом, за час перед отходом поезда, начались торжественные проводы. Этих нежностей, этих окриков, этих напоминаний, этих слез и поцелуев, поцелуев и слез человеческое перо не опишет. Некоторое разнообразие в эту церемонию внес выкрик — грозный, внезапный, громкий и неожиданный:

— Муж! Если с этим ребенком случится что-нибудь плохое, ты будешь проклят!

Сказано, а скорее выкрикнуто это было с такой силой, что пан доктор задрожал.

— Что с ней может случиться, боже ты мой,— сказал он, но не очень уверенно.

Восемь наиважнейших граждан городка вполне разделяли это мнение. Конечно, Варшава прожорливый город, но детей там не едят. Все старались шутками успокоить жену доктора и придать ей силы духа, что было, впрочем, некоторым преувеличением, потому что, судя по телесной оболочке, и дух ее должен был иметь немалые размеры.

Все знали о том, что недавно приключилось с девочкой, и нежность к осиротевшему ребенку, у которого — судя по траурному платью ее матери, — не было уже, наверное, и отца, привела всех добрых людей на вокзал. Не было только пана старосты и фотографа, ведь если бы удалось пригласить и их, отъезд Баси ничем не отличался бы от торжественного отъезда министра. Надо, однако, ради справедливости признать, что еще ни одного министра на свете не провожали с таким количеством слез, сколько их поплыло из глаз жены доктора. Так как уравновешенные умы все делают в свое время, благородная женщина начала проливать слезы в два пятнадцать, за четверть часа перед отходом поезда, а до того она решила внимательно, сухими глазами осмотреть все, что могло иметь связь с путешествием.

Энергичным шагом она поспешила к тяжело сопящему паровозу, на железное чудовище она бросила только мимолетный взгляд, но долго и испытующе смотрела в глаза машиниста. Этот почтенный человек немного удивился, когда его, как рентгеновским лучом, просверлили насквозь внимательным взглядом. Потом он сделал то, что показалось ему уместнее всего: пожал плечами. А жена доктора, рассмотрев, по-видимому, в его глазах серьезность и достоинство, лишенные легкомыслия и склонности к громким скандалам, побежала вдоль поезда, заглядывая во все купе. Наконец, после долгих колебаний, выбрала одно.

На собственных руках она внесла девочку в вагон. Утерев слезы, чтобы они не капали на слова, она обратилась к сидящим в купе:

— Послушайте, пожалуйста! Эта девочка одна едет в Варшаву! Одна! А потому одна, что она — сирота. Адрес у нее на груди, на картонной табличке. Еда в сумке. В Варшаве ее встретят... Пожалуйста, посмотрите за ней, позаботьтесь о ней... Пусть она не подходит к окну! И чтобы ее не продуло! А вас, пан, прошу не курить в купе! Ведь два часа вы можете потерпеть? О, вы, пани, выглядите так прилично. Присмотрите за ней... Не давайте ей фруктов, они, наверное, немытые, а мой муж говорит, что сейчас везде холера... Могу ли я надеяться на всех присутствующих?

— Хорошо, хорошо,— пробурчал кто-то от имени всего коллектива.

— Маленькая,—обратилась она к девочке.—Эти люди присмотрят за тобой. Но ешь только то, что я тебе дала, и ни у кого ничего не бери. Никому сейчас верить нельзя. Ага! А если тебе захочется (она наклонилась к уху Баси и объясняла ей что-то запутанное) — то скажи вот этой пани, и эта пани тебя отведет.

Нервический свисток паровоза и крики всех собравшихся у вагона дали знать жене доктора, что начинается последний акт.

Кто-то поднял девочку на руки, чтобы она могла выглянуть в окно.

Жена доктора хотела еще что-то крикнуть, но не могла. Что-то сдавило ей горло, и только взгляд ее был таким сердечным... таким сердечным... Хорошенькая светлая головка мелькнула, как блик от зеркальца. Казалось, что кто-то поставил цветок за окном вагона.

Когда ненасытный лес поглотил поезд, жена доктора еще стояла, глядя перед собой с печалью и словно бы с досадой.

— Пошли уж,— сказал доктор.

— Сначала прими какой-нибудь порошок для успокоения совести. У меня такое предчувствие, что мы послали этого ребенка на погибель, а моим предчувствиям можешь верить. Разве три года назад я не говорила тебе, что тебя ждет несчастье, и разве ты тогда как раз не

сломал себе ногу?

— Да, ногу я сломал, потому что на тротуаре лежала сливовая косточка. Почему же ты не предчувствовала, что кто-то будет есть сливы? Твои предчувствия — это все чепуха. Девочка доедет живой и здоровой, потому что у меня есть такое предчувствие.

— А почему те, кому ты послал письмо, ничего тебе не ответили?

— Прежде всего потому, что они — поляки, а поляки мало когда отвечают на письма, а кроме того, что они могли ответить?

— И Бася едет к таким дикарям, которые не отвечают на письма! Если кто-то не отвечает на письма, то он вполне может морить ребенка голодом и бить его за что попало. Ну, если бы я о чем-то таком узнала! Предупреждаю тебя, что я поеду в Варшаву, может, через месяц, чтобы убедиться, что там творится с девочкой. Чего этот тип от тебя хочет?

С униженным поклоном к врачу приблизился юноша, от которого одуряюще несло крепким одеколоном.

— Я как раз шел к вам,— проговорил он, волнуясь.— Вы бы не могли навестить мою бабусю?

— Я ведь у нее недавно был,— без энтузиазма ответил доктор.— Бабуся здорова, как гренадер.

— Может быть. Бабуся, однако, решила, что у нее солитер, потому что ее все время тошнит.

— Наверное, это не от солитера, а от этого одеколона, — пробурчала жена доктора.

— Это уже семьдесят седьмая выдумка в этом году,— сказал доктор.— Так чего она хочет?

— Какого-нибудь средства от тошноты. Бабуся уже второй день ничего не может в рот взять, кроме капусты и куска свинины. Вы не дадите рецепт?

— Дам,— нетерпеливо сказал доктор.— Подождите, сейчас я вам выпишу.

Он начал рыться в карманах и, найдя какую-то бумажку, стал быстро на ней писать, используя как подставку сумочку своей жены.

— Вот, до следующей болезни хватит...

Очумевший внук страдающей бабуси взял рецепт на какое-то безвредное лекарство и удивился, что на другой стороне написан какой-то варшавский адрес. Доктор же был известен своей рассеянностью. А сейчас он казался еще более рассеянным, чем обычно.

Важные слова

надо гравировать на меди,

а не писать на бумаге

Бася сидела в купе, как жаворонок среди филинов. Пассажиры в начале пути всегда взъерошены и только спустя какое-то время складывают перышки, чтобы взъерошить их снова, как только в купе войдет новый пассажир. Тогда все, будто сговорившись, замолкают и стараются отпугнуть пришельца. А поскольку все знают об этом обычае, то новичок и внимания не обращает на грозные мины и нахально занимает свободное место. Пассажиры всегда присматриваются друг к другу исподлобья, в соответствии с церемониалом, сохранившимся со времен изобретения железной дороги. Но сейчас все легкомысленно позабыли об этом благоразумном обычае, потому что дружно рассматривали девочку. Из взволнованного выступления жены доктора было известно, что эта малышка едет в Варшаву, а значит, незачем было спрашивать ее о цели поездки. Много, однако, в этом было невыясненных пунктов: отчего такой карапуз едет один, кто эта красноречивая дама, которая им грозила карой Божьей, откуда такая внезапная забота о ребенке, которого она назвала сиротой? Из этих вопросов вытекало, конечно, и еще несколько других.

В купе сидели две женщины и один мужчина. Бася, забившаяся в уголок, была четвертой. Женщины не выглядели важными дамами и отличались друг от друга разве что тем, что на одной была красная шляпка, а на другой — зеленая. Больше у них не было ярких отличительных черт, которые могли бы выделить их из толпы в сто тысяч женщин. У обеих были физиономии, смазанные маргарином улыбки, и привычки у них были одинаковые — не прошло и получаса, как обе вынули из корзиночек разные вкусные вещи и начали есть. Эта тема достойна внимания философов, но, насколько нам известно, ни один философ до сих пор не старался разрешить загадку: отчего путешествующие люди постоянно едят. Есть данные, что еда, особенно яйца вкрутую, эффективно сокращает время в пути и является отменным лекарством от дорожной скуки. Надо признать, что обе пани - и шляпка зеленая, и шляпка красная — ели с меньшим энтузиазмом, чем этого можно было ожидать. Таинственная девочка лишала их аппетита.

Напротив Баси, возле окна, сидел единственный в этом дамском купе мужчина. Было бы преувеличением назвать его выдающимся экземпляром. Не подлежит сомнению, что великий греческий скульптор Фидий не остановился бы при виде этой фигуры и не схватился бы за голову от восторга. Пан был очень толстый, и при каждом резком движении его заливала краска. На лице было написано отвращение ко всему свету и недовольство его устройством; взглядом, явно ядовитым, он посмотрел на обеих дам и пожал плечами, по чему можно было догадаться, что движение правого плеча предназначалось для красной шляпки, а левое перекосилось, чтобы оскорбить шляпку зеленую; следующий взгляд был тупым кинжалом, который пригрозил Басе убийством. Остальные взгляды, хмурые и окрашенные адской смолой, он справедливо поделил между окном, дверью, лампой, зеркалом и стоп-краном. Закончив эту ревизию, пан отгородился от жизни и ее мелких проблем и, равнодушный ко всему, с рвением, достойным лучшего применения, схватил лежащую возле него газету. Можно было ожидать, что через минуту газета под его взглядом затлеет и задымится или в ней начнут роиться сообщения о жутких убийствах и несчастных случаях. Этот чудной человек сильно напоминал железный заварной чайник, в котором булькает кипяток. Надо добавить, что он хоть и редко, но зато энергично скрежетал зубами.

Красная шляпка, заметив внутреннее беспокойство, которое раздирало странного человека, выразительно посмотрела на зеленую шляпку, которая вздохнула, словно желая сказать:

— Мир, моя пани, набит сумасшедшими!

Обе дамы тут же вычеркнули этого нелюдима из своего общества и, считая, что самое время заняться девочкой, приступили к расспросам:

— Может, снимешь пальтишко, дорогая,— предложила красная паприка.

— Да, да, тут очень жарко,— сообщил зеленый шпинат.

— Хорошо! — согласилась Бася.

Оба убийственных цвета склонились над ней, помогая ей снять пальтишко, и перед врагом всего света вдруг образовалось целое сборище. Он бросил на обеих дам взгляд, пропитанный серой, динамитом и отравляющим газом, после чего с треском смял газету, давая всему человечеству понять, что в таких условиях он читать не может.

— Мы ведь вам не мешаем! — едко сказала дама в красном.

— Это вам так кажется,— ответил мрачный человек.

Казалось, из его горла вышел не голос, а еж с растопыренными иголками.

— У ребенка есть свои права! — заявил шпинат.

— У ребенка нет никаких прав, потому что ребенок не имеет никаких обязанностей! — рявкнул мрачный человек.

Обе шляпки замечательных цветов обошли молчанием глубокое замечание медведя, так как их внимание отвлекло чтение таинственной таблички, висящей на крепком шнурке у девочки на груди.

— Это тот адрес...— шепнула паприка.

— Интересно, очень интересно! — шепнул в ответ шпинат.

Обе дамы прочитали несколько слов с нетерпеливым вниманием, даже увлеченно, однако тут же выразили друг другу свое разочарование. Фамилия и адрес не были чем-то исключительным.

— Так у тебя, маленькая, нет родителей? — спросила одна дама.

Бася посмотрела на нее, будто не понимая вопроса. Пан — грозовая туча ни с того ни с сего вдруг начал барабанить пальцами по стеклу, давая понять всем присутствующим, что в нем начинает ворочаться возмущенная печенка.

— Наверно, нет,— объяснила вторая дама — Ведь та пани говорила, что она сирота. А скажи, детка, та пани, которая тебя сюда привела, это твоя тетя?

— Тетя! — согласилась девочка.

Зеленое посмотрело на красное.

— Что за люди теперь, моя пани,— сказала дама даме. — Ближайшая родственница, а ребенка отпускает одного в далекую поездку. С карточкой, проше пани, посылает, как зайца... А кричать-то умеет, не дай Бог!

Черный человек без видимого повода впал в какую-то внезапную горячку, потому что рукой он проехался по волосам, нарушив их естественный ленивый покой, и начал сильно двигать челюстями, будто жевал кусок галоши или твердый ремень. Это было так занимательно, что Бася, посмотрев на него, не могла уже оторвать глаз от этого механизма. Вдруг, к непомерному удивлению обеих дам, настроенных на грусть, как печально играющие скрипки, она засмеялась чистым перламутровым смехом и пискнула:

— И я так!

Так как молодые особы прекрасно владеют обезьяньими способностями, она начала двигать челюстями, очень похоже морщить лоб, после чего, сорвав с головы беретик, провела ручкой по светлым волосам. Это была такая замечательная забава, что весь мир вместе с дамой зеленой и дамой красной уже не был достоин никакого внимания.

Человек-привидение на момент застыл и раскрыл глаза в изумлении и испуге, что девочка восприняла с восторгом, так как и она старалась придать своим глазкам дикое и пугающее выражение. Он скрипнул зубами, и Бася сделала то же самое, впрочем, плоховато и без нужного эффекта, потому что зубов у нее недоставало.

Человек-вампир вдруг напрягся и замер.

— Еще, еще! — просила девочка.

— Странный ребенок,— заявила красная шляпка.

— Сумасшедший ребенок! — крикнул человек-кладбище.— Что в этом удивительного? Девчонка!

Этим словом, которое он швырнул с презрением, он задел обеих дам, как раскаленным железом.

— Ну и что, что девочка? Что вам тут не нравится? Ребенку нельзя посмеяться?

— Можно, но не надо мной.

— Корона у вас с головы не свалится! Хороший человек сам бы поиграл с ребенком и посмеялся бы вместе с ним. Не бойся, маленькая...

— Я не боюсь! — заявила Бася.— Сделай так еще...— сердечно предложила она убийце невинных детей.

Ирод в очках охнул и хотел заскрипеть зубами, но вовремя удержался.

— Скажи этим тетям, чтобы они тоже немножко покривлялись! — сказал он ехидно.

Обе дамы с великим отвращением посмотрели на скрежещущего скандалиста, потом обменялись понимающими взглядами; красная шляпка незаметно прикоснулась пальцем ко лбу, из чего шляпка зеленая легко поняла, что мрачного пассажира надо считать человеком, у которого не хватает пятой заклепки. Как всем известно, для того, чтобы правильно распоряжаться своим умом, обязательно нужен полный комплект заклепок в количестве пяти штук. Встревоженные этим открытием и проникнутые сочувствием и заботой о девочке, они старались склонить ее к разрыву всяческих отношений с этим Соловьем-разбойником. Красная шляпка проговорила умильным голосом:

— Отодвинься, детка, ты, наверное, мешаешь этому пану...

— Не дразни этого пана,— поучала Басю зеленая шляпка.

Сразу было видно, что добрые советы не пошли впрок: девочка была в восторге от человека, двигающего челюстями, и все время посылала ему улыбки в надежде, что и он наконец, по справедливым законам игры, тоже рассмеется. Он, однако, смотрел в окно и, похоже, считал телеграфные столбы. Он так в это погрузился, что Бася решила обратить на себя его внимание и потянула его за полу.

— Наказание господне! — крикнул тот человек.— Чего этот пузырь от меня хочет?

— Смеяться! — пискнула бесстрашная Бася.

Обе пани помертвели, уже видя, как этот Иван Г розный одним ударом кулака прикончит девочку. В самом деле смерть была в его глазах, но он ее не убил. Сначала он фыркнул, как носорог, когда тот высовывает голову из воды, потом исподлобья посмотрел на две цветные шляпки. Щелкнув зубами, он высек ими искры, которые разлетелись в форме слов.

— Такие дети не должны находиться в купе... Таких детей надо вешать за ногу на веревке за окном вагона... Если эта особа сейчас же не прекратит свои игры...

— То что будет? — крикнула первая дама.

— Будут неприятности! — буркнул он.

— Скажите это ей, не нам! — крикнула вторая дама.— Почему вы обращаетесь к нам?

— Я говорю вслух и по-польски, а кто хочет — пусть слушает.

— Не слишком-то вы вежливы... Впрочем, достаточно на вас посмотреть... Вы бы утопили этого невинного ребенка в ложке воды.

— Надо было эту операцию провести значительно раньше, потому что сейчас уже поздно. Китайцы — мудрый народ, потому что топят девочек сразу после рождения. Жаль, что уважаемые пани не родились случайно в Китае...

— Грубиян! — крикнула красная шляпка, которая от возмущения, казалось, покраснела еще больше.

Зеленая шляпка не произнесла ни слова, а с ледяной серьезностью, стиснув губы, схватила Басю и посадила рядом с собой. Басю забавляли эти невинные выходки старших, и она без конца улыбалась.

Поезд остановился на станции, где крикливые мальчишки сообщали всему путешествующему свету, что они могут предложить молоко, чай, апельсины и лимонад. Красная шляпка решила, что девочку надо напоить теплым молоком.

— Пей скорее! — велела дама.

— Оно горячее,— ответила Бася.

— Не капризничай... Быстрее, быстрее!

Бася обхватила стакан и хотела поднести его к губам. И тогда случилась с виду незначительная, но в самом деле очень большая неприятность: целый стакан молока пролился на табличку, исписанную чернильным карандашом. Стакан упал на пол вагона, а Бася в отчаянии, спеша вытереть молоко с платьица, проехалась рукой по табличке, стирая и старательно размазывая буквы. Никто этого сразу не заметил, потому что пан погрузился в задумчивость, как в черную смолу, а обе дамские шляпки были заняты восклицаниями и трескотней на тему девочкиной неловкости и нерасторопности.

— Ах ты, недотепа! — крикнула одна из дам.

Бася была испугана и несчастливым случаем, и пронзительным криком, и она в замешательстве сделала самое страшное: быстро проползла по скамейке и неожиданно прижалась к пожирателю детей, словно отдавая себя под его опеку.

— Вот ее благодарность! — крикнула дама номер два.

Черный человек — о диво! — вовсе не взорвался и не выбросил Басю через открытое окно, а только захохотал, как филин или как шайтан.

— Это вполне разумный ребенок,— сказал он ехидно.

Дамы мрачно посмотрели на него, но, оставляя расправу на ближайшее будущее, занялись настоящим.

— Мы отъезжаем! — объявила зеленая дама.— Заплатите за молоко, ну и за стакан.

— Почему я?

— Потому что это была ваша мысль. Я бы не давала ребенку горячего молока. Кто его знает, что это за молоко.

— Скорее всего козье,— ядовито заметил Ирод.

— Я могу заплатить за молоко,— гневным голосом заявила красная — Конечно. Я не разорюсь, если накормлю сироту, но за стакан заплатите вы.

Отличный намечался скандал, потому что у дамы в зеленой шляпке позеленело и лицо, но всю забаву испортил ядовитый человек, который вдруг пришел в висельное настроение и начал смеяться. Обе дамы, заметив, что дерзкий варвар дьявольски над ними насмехается, быстро помирились. Так поссорившиеся греки заключали перемирие, когда на них наступали персы. Они быстро заплатили пополам и, запыхавшись, уселись на лавку.

— Вернись сюда! — крикнула дама, которая заплатила за молоко.

— Зачем? — сказала дама, которая заплатила за стакан. — Пусть там сидит... Свой своего всегда найдет...

Девочка, до сих пор сидевшая смущенно, вдруг громко засмеялась, что ужаснуло обеих дам; ни одна из них не заметила, что человек-медведь тихонько толкнул Басю локтем в бок. Невинный ребенок по блаженному неведению заключил пакт с чертом.

Черт этот был смекалистым, и от его злодейского взгляда ничто не могло укрыться. Внезапно он с большим интересом стал рассматривать картонную табличку, висящую на груди у девочки. Эта табличка вид являла жалостный. Из множества букв уцелели только некоторые, остальные расплылись в слезливых черно-голубых разводах; чтобы прочитать содержание, надо было быть таким крупным ученым, который умеет читать египетские иероглифы. На картонке остались бесформенные очертания, а все остальное в виде размазанного пятна помещалось на рукаве платьица.

— Уважаемые пани,— сказал он глухо, словно говорил из гроба.— Вы обещали присмотреть за этой девицей?

— И что с того? — спросила красная шляпка, подчеркнуто не замечая говорящего дьявола.

— До Варшавы недалеко,— бурчал оборотень.— Кто-нибудь займется ею на вокзале?

— А какое вам до этого дело? С чего это вы вдруг стали таким заботливым?

— За ней придут! — твердо сказала зеленая дама.

— Ага, придут... А если не придут?

Человек-кошмар молчал еще минуту, а потом сказал с нескрываемой радостью:

— Если не придут, у вас, уважаемые пани, будет шикарный бал, говорю я вам! Вся семья ухохочется... Ха-ха! Поздравляю уважаемых дам!

— Что все это значит? Может, вы будете так любезны объяснить?

— Я не энциклопедия,— захихикал ненормальный пассажир.

Он и в самом деле мало походил на серьезную энциклопедию, скорее на книжку о чертях и ведьмах.

Дамы снова обменялись взглядами, словно одна хотела спросить у другой, о чем говорит этот дикий сумасброд. Отчего у них должен быть «шикарный бал»? Этот злобный павиан или знает о чем-то, или придумал какую-нибудь глупую штучку.

— Будет представление! — крикнул он вдруг таким голосом, что Бася затряслась в приступе неудержимой радости.

— Это нехороший ребенок,— шепнула дама даме.— Мне уже все это надоело.

Так как в ее впечатлительном сердце зародилось странное беспокойство, вторая дама заметила его и заразилась им, как корью.

— Этот дикарь втянет нас в какой-нибудь скандал, вот увидите. Хоть бы добраться до Варшавы живой и невредимой!

— Вы думаете, что здесь что-то нечисто?

— Я не думаю, я уверена. Ребенок с табличкой на груди, какая-то крикливая опекунша...

Странно и не слишком приятно... А откуда мы знаем, может, этот тип — какая-то подставная фигура? Почему вы встаете? Варшава будет только через четверть часа...

— На выходе всегда такая толкучка... Лучше я постою в коридоре.

— В таком случае и я с вами...

Делая вид, что они не торопятся, дамы собрали свои пожитки и приготовились к выходу.

— До свидания, деточка! — сказала дама.

— Будь здорова,— сказала другая.

— До свидания! — закричала Бася, обожающая весь мир.

— Мое почтение! — рявкнул человек с черным сердцем.

— Никто не нуждается в вашем почтении,— сказала одна из дам решительно и твердо.

— Беру обратно! — рыкнул человек-скорпион.

Когда поезд начал подпрыгивать на стрелках перед станцией, мрачный человек встал и пробурчал:

— Одевайтесь, панна.

— Дай мне пальтишко! — сказала Бася.

Оборотень хотел скрипнуть зубами, но не скрипнул.

— А ты знаешь, что я мог бы тебя задушить?

— Задуши! — крикнула Бася в восторге.

— Надевай пальто! — буркнул он.— А теперь берет... Все?

— Спасибо,— сказала девочка и прибавила к этому слову улыбку — Идем?

— Я с тобой? — удивился князь разбойников.

— Иди,— щебетала девочка, взяв его за руку.

Это его так удивило, что он забыл закричать. В какой-то рассеянности он вынес ее в своих лапах убийцы из вагона и поставил на землю.

Пассажиры торопливо выходили из вагонов, но никто не смог опередить красной и зеленой шляпок, которые рывками пробирались к выходу.

Человек-чудовище, которого Бася держала за руку, начал искать взглядом того кого-то, кто должен был забрать девочку. Вокруг было пусто. Последний пассажир прошел мимо, таща тяжелый чемодан.

— Идем,— сказала Бася.— Здесь холодно!

— Подождем,— закричал крокодил.— Мне становится жарко!

Он врос в землю и искал кого-то глазами.

— Ха-ха! — завыл он вдруг.— Шикарный бал!

Проходящий мимо служащий станции посмотрел на него с веселым любопытством.

— Кто тут должен был тебя ждать? — спросил человек-пугало. — Не отвечаешь? Конечно... Это самое удобное. Прикидываешься ребенком, а сама хитрая, как старая баба. Оставайся же тут и жди. Я слишком старый для няньки.

Он вырвал руку из ее ручки и сделал два шага. Бася побежала за ним и схватила его обеими руками за полу пальто.

Он уже собирался затрястись в злобе, оглянулся и увидел голубые глазенки, которые с трели на него с огромным удивлением и жалобным упреком. Ах, что за коварное создаь какая хитрая девчончишка! Прижала личико к его шершавой руке, а он не выносит всяких нежностей и глупых ласк. Он злой, бешеный, плохой, и если бы не было на свете пива, то пил бы человеческую кровь. Поэтому он грозно крикнул:

— Если разревешься, я тебя раздавлю!

Потом, скрипнув зубами, он обнял ее и взял на руки, потому что до выхода было далеко. В левой руке он нес чемодан. Он был так страшно рассержен, что даже не заметил, как прижался своей крокодильей мордой к ее замерзшему личику.

— Ты царапаешься! — сказала Бася.

— По твоей прихоти я не буду бриться, ты... ты... Как тебя звать?

— Бася.

— Ты... ты... Бася!

Охота на пана

с улицы Хмельной

Человек-вампир определенно был невезучим, а в придачу — актером в театре. Ничего в жизни ему не удавалось, что настроило его воинственно по отношению ко всему миру. Поэтому он корчил такие жуткие рожи, чтобы устрашить Европу и Америку. Счастье еще, что ни Европа, ни Америка не знали о

том, что навлекли на себя гнев этого мужа. В театре ему тоже не везло: его бесформенная фигура не годилась на роли выдающихся героев, которые всегда отличаются красивой внешностью. Только король Ричард Ш в трагедии Шекспира имел право носить горб и хромать на одну ногу, и в этой роли пан Валицки — такой была его фамилия — мог бы добиться успеха, только слегка изменив свою внешность. Однако ему этой роли не давали. А давали роли маленькие, но обязательно кровавые; так как во взгляде его была смерть, а голос выходил из него, как из могилы, он играл бандитов, разбойников, убийц и прочих жутких типов. Всем было известно, что, как только Валицки появится на сцене, в пьесе должно произойти несчастье, и что дальше в программе два или три трупа. Его сладкой и тайной мечтой было сыграть благородный образ, с репликами, соответственно, в стихах, но до этого он еще не дожил. «Вы что, с ума сошли? — говорили ему.— С такой дьявольской мордой вы хотите играть ангела?» Пан Валицки глухо стонал и выходил на сцену с кинжалом или с ядом, который подсыпал кому-нибудь в бокал. Он играл во второразрядных театрах, в простых, брызжущих кровью пьесках или скитался по далекой провинции. Однако история театра отметит одну его роль, в которой никто не сумел его превзойти. На эту роль Валицкого брали взаймы даже крупнейшие театры. В бессмертной трагедии Шекспира Гамлету является дух его убитого отца и говорит с ним. Этого духа Валицки играл неподражаемо: его голос звучал так мрачно, был таким черным, так ужасал, что зрителей пробирала дрожь. Был даже случай, когда стоящий за кулисами пожарный, услышав вдруг этот голос рядом с собой, упал от ужаса в обморок. Это был самый большой триумф Валицкого. Он с удовольствием использовал свой голос и в обычной жизни, что было с его стороны легкомыслием, потому что впечатлительную женщину или ребенка он мог довести до конвульсий.

Сейчас он как раз возвращался с коротких театральных гастролей, оставив в маленьких городках по два, а в более крупных по три трупа. У Валицкого была маленькая квартирка в Варшаве, которую он занимал вместе с начинающим актером

Шотом, который играл роли, не требующие чрезмерных усилий. Выходил на сцену и торжественно произносил: «Ясне пане, карета подана!» И часто этим все исчерпывалось. Кроме этого, он изящно вносил поднос с бокалами или письмо на подносе. О нем говорили, что он никогда не выходит на сцену с пустыми руками. Валицки никогда не скрипел на него зубами и не убивал его взглядом. Ведь Шот был сердечным, веселым парнем, всегда улыбающимся и довольным жизнью. Он верил в свое будущее и веселился, хотя часто был голоден.

Он как раз пришивал себе пуговицу к жилету, когда услышал пинок в дверь и голос Балицкого, в котором звучало отчаяние:

— Открывай, прохвост!

Шот мало внимания обращал на разбойничьи окрики. Но на мгновение он перестал шить, потому что другой голос, тонкий, как шелковая нитка, пискляво повторил:

— Открывай, прохвост!

Он знал, что Валицкий может свой голос, толстый, как корабельный канат, превратить в тоненькую веревочку, но чтобы аж так... Он с любопытством открыл дверь и отступил на два шага. Валицки смотрел на него мрачно, а девочка у него на руках, во всем ему подражая, тоже старалась скорчить страшную рожу, чтобы показать свое недовольство.

— Антось! — крикнул Шот.— Где ты это нашел?

— В поезде,— ответил Валицки.— Возьми ее у меня!

Бася, увидев протянутые к ней руки, обхватила Валицкого, как своего опекуна, обязанного ее защищать.

— Не бойся,— сказал актер более или менее человеческим голосом.— Это хороший дядя.

— Хороший...— признала Бася и после короткого колебания была принята Шотом и поставлена на пол.

— Устал я,— загремел Валицки.— Этот клоп такой тяжелый.

— Кто клоп?

— Женщина, перестань и дай мне отдохнуть! Займись ей. Сейчас я тебе все расскажу.

Валицки рассказал своему товарищу обо всем, что случилось, разделяя фразы сопением, бурчанием, выкриками и зубовным скрежетом. Бася же помогала ему от всей души.

— Это страшно веселый карапуз! — сердечно сказал Шот, глядя на разрумянившееся личико.— А может, она голодная? У меня есть селедка и немного водки. Не корчи таких рож, напугаешь ребенка.

— Я? Напугаю? Сейчас я тебе покажу.

Он выбрал из своего репертуара такую мину, от которой у почтенного человека встали бы дыбом все волосы, скосил глаза к носу и издал рев рассерженного медведя. Бася пискнула от восторга и, подпрыгнув, приблизила личико к его безобразному лицу, делая вид, что пугает его.

— Ты видишь? Она меня совершенно не боится,— сказал он.

— Совершенно не боюсь! — подтвердила Бася.

— А ты любишь этого пана? — спросил Шот.

— Очень люблю! — заявила она с энтузиазмом.

Старый актер старался посмотреть на нее с нежностью, но напрасно выделывал со своим лицом разные штуки. Казалось, что он застеснялся.

— Ребенок, наверное, устал, пусть поспит, а мы поговорим, — сказал он тихо.

Он снял с ее шеи несчастную картонку и начал убедительные уговоры, чтобы объяснить девочке, что приличные, разумные люди в ее возрасте должны сном подкреплять силы, подорванные путешествием. Бася, однако, старалась, как умела, объяснить, что, познакомившись с таким милым юношей, как Шот, она и не думает зря тратить время на сон. Лучше устроить хорошую, веселую забаву, чтобы при этом прыгать через стулья и ловить друг друга за ногу. Пан Шот, юноша веселый и жизнерадостный, отменно для этого подходит.

— Ты видел что-нибудь подобное? — крикнул Валицки.

— Я сам таким был! — радостно воскликнул Шот.

— Каким ты был? — заинтересовалась любопытная девчонка.

— Бася,— сказал Валицки, стараясь сделать голос поласковее.— Ты пойдешь спать, если я тебе расскажу сказку?

— Пойду!

— Ну, тогда вперед!

Валицки, косясь в сторону приятеля — не насмехается ли тот над ним,— начал рассказывать что-то невразумительное. Девочка внимательно слушала, но скоро своим быстрым умом поняла, что милый дядя жульничает, и ее хороший вкус не позволил ей слушать дальше.

Бася спала, разрумянившись, приоткрыв рот. Короткие светлые волосики были в страшном беспорядке.

— Боже, до чего хорошенькая! — растроганно подумал старый актер, хотя и глядел на нее разбойничьим взглядом. Мысли пана Валицкого были совершенно иными, чем его жестокий взгляд.

— Ничего тут нельзя прочитать,— вдруг тихо сказал Шот.

Он наклонился над картонкой, как естествоиспытатель над микроскопом.

— Одни слезы! — буркнул актер.— У тебя глаза лучше... Какая это может быть буква?

— Во всяком случае, заглавная, потому что и пятно большое. Может быть Т, может быть П. Подожди! Вот это совершенно точно Т, маленькое Т. Вторая буква с начала. Допустим, это имя. В каких именах вторая буква Т?

— Я знаю! — сказал Валицки приглушенным голосом.— Птолемей! Это наверняка должен быть Птолемей.

— Вторая буква в слове «кретин» — это Р. Запомни это, пригодится в жизни. Ты в молодости не падал с лестницы на темечко? Что еще за Птолемей? Какой Птолемей?

— Я когда-то слышал о таком имени.

— Слышал, тьма ты египетская, в театре о египетской королевской династии Птолемеев.

— Может быть... Давай ближе к делу!

— Давай. Это может быть Стефан.

— О! Это очень умно, признаю.

— Но это не Стефан...

— Почему ты удираешь с хорошего следа?

— Очень просто! Если бы тут был размазан Стефан, получилось бы пятно из шести букв, короткое, а длинноногая буква Ф потекла бы вниз. Стефан мне не подходит, Стефаном я недоволен. О, ослы дарданельские! Ведь это Станислав.

— А чем Станислав лучше?

— Тем, что это пятно длинное и может закрыть девять букв.

— Я не имею ничего против Станислава, тем более что одна буква здесь явно была высокой. Это Л!

— Да. Вполне четко видно Л, а над одной буквой, почти посередине, уцелела точка. Умные люди, знакомые с орфографией, ставят точки над тощей буквой I. Без всякого сомнения, в этом чернильном соусе утонул какой-то Станислав. Сейчас это даже ясно видно... Привет тебе, Станислав!

— А почему этот Станислав выглядит как-то длиннее, будто его разогнали? Что-то тут должно было быть за последней буквой.

Оба долго исследовали сомнительное место, крутили головами, что очень помогает при мышлении, расшевеливая мозг.

— Ничего не видно,— сказал Шот — Бася размазала рукавом Станислава. Так, значит, Станислав?

— Заметано! Иначе быть не может. Какое отличное развлечение — вот так отгадывать. Признаюсь, что от тебя я не ожидал такой прыти. С виду блондин-идиот, а однако... спокойно! Ребенок спит... Ищи дальше.

— Дальше легко. В этом месте хорошо сохранились четыре буквы — видишь? — «Олын»...

— Это голова фамилии, до ног недалеко.

— И ноги тоже видно: «ски».

— Вся проблема в том, чтобы увидеть живот этого благородного человека. Сколько букв не хватает посередине?

— Кажется, двух. Впрочем, что долго думать! Это Ольшевски.

— Очень на него похоже... Значит, все вместе было бы: Станислав Ольшевски. Поймали!

— Еще не поймали. Признаю, Ольшевски сам напрашивается, чтобы его втянули в эту историю. Но с таким же успехом право на это может иметь какой-нибудь пан Ольшовски. Ольшовских в столице может быть ровно столько же, сколько Ольшевских, а Ольшевских почти столько же, сколько ольхи на нашей родной земле.

— Ты мне забил ольховый клин в голову.

— Есть надежда, что клин пустит побеги, потому что ольха любит водянистую почву. Не прикасайся к этому тяжелому предмету, иначе я брошу в тебя ботинком. И не прерывай моих мудрых размышлений. Мы должны подумать над тем, Е или О содержится в животе этого пана.

— Давай подумаем. Ты как считаешь?

— Я думаю, что размазанное Е было бы тощим, а размазанное О должно оставить круглое пятно правильной формы, именно такое, как это. Девять против одного, что это О. У этого загадочного пана живот округлый. Согласимся с тем, что это Ольшовски, но это еще не все. Откуда мы можем знать, не пани ли это Ольшовска?

— Как это откуда? «Ски» видно совершенно четко.

Шот покрутил головой, явно чем-то недовольный.

— Да, но после последней буквы еще что-то плавает в чернилах. Что это может быть?

— Откуда я знаю? Наверное, росчерк.

— Кто же закручивает чужую фамилию в козий хвост? Но мы еще к этому вернемся. А сейчас попробуем прочитать адрес.

— Варшаву я вижу четко — «шава».

— Может быть и Нешава.

— Не может быть, потому что та трещотка, которая посадила Басю в поезд, объявила, что посылает ее в Варшаву. Трудно было не услышать, потому что слышно было на весь поезд. Варшава не поддается никаким сомнениям. Ищи улицу. Длинная она или короткая?

— Скорее короткая. Если бы это были Аллеи Ерозолимске, то, чтобы их замазать, нужно было бы литра два молока, а девочка вылила только стакан. Начала не видно, сплошная грязь, но в конце немного чище. Есть, ей-богу, есть! Видишь?

— Мало вижу, но постараюсь тебе поверить. Вот это длинное и тощее — это случайно не буква Л?

Шот отер пот с перетрудившегося лба, так как его живой ум таким образом давал ему понять, что работает на пределе. Хищным взглядом он всмотрелся в голубое пятно, в котором, как рыбки в мутном озерце, плавали буквы. Он очистил картонку ногтем и искал что-то среди остатков.

— Вижу! — шептал он горячечно.— Вижу очертания нескольких букв. И точку над одной буквой!

— Это Н

— Гениально ты придумал, дубина стоеросовая! Не мешай. Есть!

— Что есть? — глухо спросил Валицки.

— Есть «...ельна».

— Что значит «ельна»?

— Что оно может значить другого, чем Хмельна?

— Ты мог бы быть детективом,— буркнул приятель с глубоким признанием — Ха! Пан Станислав Ольшовски живет на улице Хмельной. Смотри! Как она хорошо спит и не знает, что мы нашли ее опекуна, может, дядю? Как же нам найти этого ананаса на улице Хмельной? Ведь номера не видно?

— Не видно. Что-то такое тут есть, поломанное, напоминает 7.

— Одна цифра?

— Должно было быть две, но они слились в одно пятно.

— Ну, и как мы найдем этого пана? Надо будет ходить от дома к дому. Неплохая работенка меня ожидает...

— Не делай этого, потому что когда увидят, что ты с такой рожей таскаешься от дома к дому, тебя арестуют. Будем искать иначе. Спустись-ка вниз в лавочку и попроси телефонную книгу.

— В лавочку я не пойду! — заявил актер мрачно.— Я там должен за масло и чай.

— Правильно. Я тоже туда не пойду по этой же самой причине, но на втором этаже живет зубной врач.

Вскоре они уже торопливо просматривали пухлую книгу.

— Ольшевских тут около пятидесяти — обоих полов, но ни один не годится. Есть даже и Станислав, но он живет не на Хмельной. Его счастье. Посчитаем Ольшовских. Антечек, есть, есть! Ольшовски Станислав, литератор, ул. Хмельна, 15.

— Литератор? — удивился Валицки.— Но ведь я его знаю! Это отличный писатель, я играл в его пьесе.

— Это тот? Смотрите! Такой известный, такой прославленный, а так долго надо было его искать. Я понимаю теперь, к чему тут эта семерка: этот жираф совсем не семерка, а единица. Все отлично совпадает, первостатейно совпадает!

Они долго молчали, потом старый актер вздохнул и сказал:

— Надо еще сегодня отвести ее к пану Ольшовскому. Обязательно надо, потому что где мы ее поместим? В этой берлоге? И чем накормим? Селедкой?

— О, она проснулась! — заметил Шот.

Бася протерла рукой глазки и осмотрелась, словно стараясь припомнить, где она находится. Увидев мрачную и страшно скривившуюся физиономию своего старого приятеля, она широко улыбнулась ему, протянула руки и позвала:

— Иди, иди сюда!

Старый медведь покраснел, как панна, от огромного счастья и так скрипнул от радости зубами, что удивительно, почему не посыпались искры.

Большой писатель

и маленькая девочка

Известный писатель, автор драмы «Кувшин без ручки» и множества повестей, самой знаменитой из которых был «Серебристый тополь», вернулся домой после полуночи. Возвращался он в плохом настроении, потому что отчаянно скучал на премьере драмы, в которой дедушка убил внучку, а это мелкое семейное недоразумение довело двух героев до самоубийства, а одного — до сумасшествия. Кроме того, шел дождь, а дворник долго не открывал ворота.

Пан Ольшовски тихо вошел в квартиру, чтобы не разбудить своего слугу, молодого парня, очень симпатичное и молодое создание по имени Михась. Деликатность хозяина, крадущегося на цыпочках, чтобы не нарушить покой милого сорванца, была несколько излишней. Михась спал так крепко, что если бы внезапно человечество стали призывать на Страшный суд, все бы вскочили, а для него, однако, архангел должен был бы трубить несколько раз, и притом очень громко.

Прославленный писатель вошел в спальню, зажег лампу и, от души зевнув, начал ленивыми движениями снимать одежду. В это мгновение он случайно бросил взгляд на кровать, на свою родную кровать, и вскрикнул. Словно бы не доверяя собственным глазам, он протер их и посмотрел еще раз: в его кровати, широко раскинув ручки, спала самым розовым из снов маленькая хорошенькая девочка.

— У меня, наверное, галлюцинации! — произнес вслух удивленный пан Ольшовски.

Но о галлюцинации не могло быть и речи, потому что если даже спящая девочка и была обманом зрения, то реальнейшей реальностью было платьице, пальтишко, сумочка и другие мелочи дамского обихода, аккуратно сложенные в кресле. Простая логика подсказывала поразительный вывод, что и девочка настоящая.

«Может, я попал в чужой дом?» — подумал пан Ольшовски, спасая этим неправдоподобным предположением свой здравый рассудок от внезапного помрачения.

Он осмотрелся и убедился в том, что находится в собственной квартире. Страшным напряжением всех умственных сил он начал горячечно вспоминать, нет ли случайно среди близкой и дальней родни такой девочки, которую кто-то без предупреждения прислал к нему с ненужным визитом. Он быстро пересчитал все фигуры в галерее родственников и не смог вспомнить, чтобы когда-нибудь он слышал о таком существе.

Его охватила такая адская злоба, что захотелось тряхнуть спящую малютку и крикнуть:

— Сейчас же вон из моего дома! V

Остаток взбудораженного рассудка удержал его, однако, от этого поступка.

— Это разбойник Михась во всем виноват! — подумал он вдруг и побежал будить слугу.

Так как никакие сладкие уговоры, никакие разумные доводы, никакие заклинания и угрозы не смогли привести в сознание спящего здоровым сном Михася, рассерженный пан Ольшовски схватил кувшин с водой и щедрой струей окропил невинную голову. Юноше должен был присниться потоп, потому что он вскрикнул громким голосом и, стремясь избежать гибели в пучине, сорвался с постели.

— Пожар? — почему-то крикнул разбуженный паренек.

— Иди за мной,— горячечным шепотом сказал пан Ольшовски, направляясь к спальне.

Трагическим жестом он вытянул руку в сторону своей кровати и грозно спросил:

— Кто это?

— Бася,— ответил паренек.— А что?

— Бася? Какая Бася? Отвечай, трутень, а то хуже будет. Кто ее положил на мою кровать?

— Я! А что?

— Ты положил?.. Хорошо, хорошо, все лучше! Откуда ты ее взял? Слушай, парень, говори правду, иначе я из тебя всю душу выну.

Угроза была такой ужасной, что Михась, который в этот момент как раз зевал, громко щелкнул зубами.

— За что? Ведь ребенок хотел спать. Такая сонная была, что прямо с рук падала. Что я должен был делать?

— Но откуда ты ее взял?

— Ниоткуда я ее не брал. Пришли вечером двое панов из театра...

— Каких панов, из какого театра?

— Один молодой с пробором, а другой пожилой и страшно злой. Этого пожилого-то я знаю, он играл тогда, когда вашу трагедию ставили. Валицки его фамилия. Они привели ребенка, и тот пожилой говорил, что вы обо всем знаете и что это очень нехорошо, что вы не встречали на вокзале. Что мне было делать? Тот пожилой скрипел зубами и сказал, что задушит меня, если я не возьму ребенка и не накормлю его. Они тут час сидели, а тот старый следил, чтобы с ребенком было все в порядке. Он сказал, что вы очень обрадуетесь, потому что это очень хорошая девочка, а вы — ее дядя.

— Я — ее дядя? — сдавленным голосом закричал пан Ольшовски. — И ты, балбес, поверил во все это?

— А почему бы не поверить? — сонным голосом ответил Михась. — Я хотел уложить ее на двух креслах, но тот старый начал кричать на весь дом, что это вы можете спать на креслах, но она должна спать на кровати, потому что это очень нежный ребенок.

Пан Ольшовски обеими руками схватился за голову.

— Иди спать! — крикнул он.— Завтра мы об этом поговорим!

Знаменитый писатель являл собой жалостную картину. Затуманенным взглядом он смотрел на спящую девочку и с напряжением думал, что сделать с этим фантом. Какой-то сумасшедший актер привел ему ребенка. Или что-то перепутал, или глупо подшутил. Все это, конечно, выяснится, но только утром, а что же делать теперь? Надо бы пойти спать, но пан Ольшовски правильно предполагал, что он и глаз не сомкнет. Разные люди находили разные вещи в своих постелях, но это что-то неслыханное — чтобы на собственной кровати найти какого-то незнакомого ребенка. Он хмуро смотрел на девочку и старался вспомнить, не видел ли он ее случайно где-нибудь. Нет, он ее не мог видеть нигде, иначе он бы ее помнил. Ребенок очень хорошенький. Раскрыл ротик и спит замечательно спокойно.

Он озабоченно осмотрелся, размышляя, где бы ее уложить. Этот болван Михась так храпит, что жалко сил его опять будить, а дело с устройством постели было очень сложным. И он, махнув рукой, погасил свет и перешел в кабинет, где и устроился кое-как. . .

Сны ему снились тревожные, так как казалось, что он — в огромном театре, а в каждом кресле сидит ребенок; актеры слетают со сцены на крыльях, каждый берет по ребенку, летит к нему домой и кладет его на его кровать. На этой кровати теснится уже, может быть, тысяча детишек, и вдруг все начинают орать и визжать. Пан Ольшовски в страхе пытается удрать, но какой-то старый актер хватает его за ногу и кусает огромными зубами. Пан Ольшовски вскакивает с постели в ужасе и широко открывает глаза. Он не видит кусающего его за ляжку актера, но очень отчетливо слышит детский тоненький голосок, хохот и радостные возгласы.

«Что за черт?» — думает Ольшовски в удивлении.

И вдруг он вспомнил все и понял, что эта шумная реальность в самом деле находится в его доме. Он потихоньку приблизился к двери и стал прислушиваться. В кухне проходит какое-то чрезвычайно веселое собрание: маленькая девочка создает пискливый фон, этот бандит Михась бубнит и грохочет на все голоса, и какой-то третий голос, явно дамский, вторит им дискантом. И так там весело, что скоро, видимо, начнутся танцы. Знаменитый писатель, не выспавшийся и злой, выглянул через приоткрытые двери и увидел тройку шалопаев, состоящую из Баси, Михася и жены дворника, женщины милой, но такой необъятной, что вокруг нее могла бы маршировать армия. Видно, Михась, не зная, что делать с девочкой, вызвал «скорую помощь» в лице пани Валентовой.

Пан Ольшовски нетерпеливо позвонил.

— Приведи сюда этого ребенка! — крикнул он смеющемуся Михасю.

Паренек втолкнул Басю в кабинет, а сам предпочел отойти на безопасное расстояние. Девочка вбежала быстро и, поняв из всего предыдущего опыта, что оказалась среди очень приятных и доброжелательных людей, после короткого колебания начала влезать на колени к украшению современной литературы. Она с любопытством всмотрелась в нахмуренное лицо «нового пана» и, явно насмехаясь над этой строгостью, подставила щеку.

— Поцелуй меня! — сказала она.

Пан Ольшовски обалдел и с минуту напоминал жену Лота, превратившуюся в соляной столп.

— Поцелуй меня! — вернула его к действительности Бася, но уже с оттенком нетерпения.

Великий писатель машинально прикоснулся губами к ее светлой головке. Довольно скупой это был поцелуй. Однако Бася милостиво приняла его за чистую монету и снизошла до продолжительной беседы. Беседа была односторонней, потому что пан Ольшовски задавал вопросы, а Бася отвечала смехом или хватанием его за усы. На живом примере оказалось, что история — говорил дед с образом, а образ с ним — ни разу — не лишена оснований. Ни о чем нельзя было допытаться от этой девочки. Ей было хорошо, каждый день она сменяла место пребывания, каждый относился к ней доброжелательно, а значит, все было в порядке. Зачем морочить себе голову еще чем-то? Поэтому и пан Ольшовски отказался от расспросов и, горько усмехаясь, присматривался к этому таинственному ребенку. Да, ребенок прехорошенький и исключительно милый, но что же ему делать с этим ребенком? У себя, в холостяцком хозяйстве, он оставить его не может, поэтому нужно как можно скорее начинать поиски и отдать ребенка кому следует. Михась вспоминал об актере Валицком. Что это за актер? Пан Ольшовски не мог вспомнить, но скорее всего он легко его найдет.

Так глубоко он задумался над этими проблемами, что даже не заметил, что девочка куда-то его ведет. Писатель машинально шел за ней и делал то, что она ему велела. По ее просьбе он должен был поднять ее, чтобы она могла увидеть себя в зеркало, должен был доставать книжки с полок, чтобы она могла их потрогать, должен был, наконец, осмотреть ее сумочку и какой-то кусок картона. Вдруг он живо заинтересовался. На картоне, замазанном и залитом чернильной жидкостью, он ясно увидел свою фамилию и адрес. Ольшовски не знал, что Шот поправил расплывшиеся буквы и вывел их с нажимом, как на меди. Он беспомощно рассматривал эту картонку, вертел ее в разные стороны, но в конце узнал ровно столько же, сколько в начале.

— Скандал арабский! — сказал он сам себе.— Что же делать? — крикнул он громко.

— Прыгать! — посоветовала ему Бася.

Совет был очень разумный, но взрослые люди сами не знают, чего они хотят. Этот большой человек вовсе не выказывал никакой охоты прыгать. Прилепился к телефону и штурмовал все театры, разыскивая актера Балицкого. Ему отвечали, что лазит такой по божьему свету, но никто, однако, не знает, где он живет и не бродяжничает ли, случаем, по провинции.

Бася не покидала его ни на минуту; ей очень нравился этот высокий пан, который так забавно что-то кричит в черную коробочку. Из всех, кого она встречала до сих пор, этот был самым хорошим, таким же хорошим, как Михась.

Пан Ольшовски был знаменитым писателем, но он, однако, ни в зуб не знал что делать с соплячкой, крутящейся, как веретено, задающей шестьдесят вопросов в минуту и смеющейся над умнейшими ответами. Тогда он призвал на совещание пани Валентову, которая вкатилась в комнату, как тяжелое орудие на позицию, и дала ему спасительный совет.

— Все в доме говорят, что вы должны оставить у себя этого ребенка! — сказала она вежливо.

— Как это — все? — крикнул пан Ольшовски.— А кто же о нем знает?

— Знают, знают... Уже вчера, когда девочку привели, некоторые приходили на нее посмотреть, а сегодня, когда вы еще спали, тут потихоньку была целая процессия.

— О Боже! — застонал пан Ольшовски.— Вы что, с ума сошли? Этого ребенка ко мне привели случайно!

— Случайно или не случайно, этого я уж не знаю. Но я знаю, что это Господь Бог ее сюда привел, чтобы у вас жизнь была немного повеселее. Это солнышко, а не девочка! И вы хотите ее отдать? ?

— А что я с ней буду делать? — крикнул пан Ольшовски. 5

— Если у вас нет сердца, то вы можете выбросить ее на улицу, но тогда Бог вас накажет, а если совесть у вас есть, то вы ее вырастите.

— Выращу? Но ведь ее у меня отберут!

— Пусть попробуют! — загремела тучная дама так мощно, что знаменитый писатель отступил, как перед ревущим напором бури.— Каждый слетит с лестницы и свернет себе шею. О, посмотрите, как она к вам ластится, эта пташка,— прибавила она голосом, уже менее громыхающим.

Пан Ольшовски, осознав, что «весь дом» с готовностью принял Басю в свое каменное лоно, решил действовать самостоятельно. Он поручил деловитой пани Валентовой заниматься ребенком, то же самое поручил Михасю под угрозой побоев, а сам отправился на поиски. Он обошел все театры, везде спрашивая о Валицком. Да, его знали, и пан Ольшовски тоже должен знать его, артиста из своего спектакля. Он начал смутно припоминать, что в самом деле видел человека, который, по общему описанию, был мрачен, как кладбище в полночь. Только спустя три дня он разузнал его адрес и помчался туда как можно скорее. Какой-то юноша объяснил ему, что Валицки уехал с бродячим театром на восток, а вернется через месяц. Пан Ольшовски глухо застонал.

— А как поживает Бася? — внезапно спросил блондинистый юноша.

Знаменитый писатель бросился на него как тигр.

— Чей это ребенок? — крикнул он.

Шот рассказал, что знал: что это сиротка, найденная в поезде, которую отослали с табличкой на шее по адресу пана Ольшовского; что бедный ребенок пропал бы, если бы не Валицки, который ее подобрал.

— Но это какая-то страшная ошибка! — взволнованно сказал писатель — Я не могу оставить у себя эту девочку.

— Это сирота...— тихо сказал Шот.

— Может быть, но при чем тут я? Вы хорошо прочитали ту табличку?

— Адрес, несомненно, правильный. Мы старательно проверили. Я думаю, что это фортуна подарила вам такого замечательного ребенка. Мой приятель Валицки вам от всего сердца завидовал.

— Вы так думаете? А пан Валицки мне завидует? Ну так дело простое: берите себе эту девочку.

Веселый пан Шот сильно посерьезнел.

— Пан писатель! — сказал он дрожащим голосом.— Поверьте мне, что если бы существовала хотя бы тень возможности, мы бы забрали этого ребенка обеими руками. Но...

— Но что?

— Но...— говорил Шот с трудом,— но... Мы сами часто сидим голодными... А ребенок, ведь вы, наверное, знаете... И еще такой ребенок..

— Извините,— сказал писатель, внезапно растрогавшись.— От всего сердца прошу прощения. Видите ли... Такие внезапные проблемы... поэтому я немного не в себе. Признаюсь вам, что я полюбил эту крошку... А если и ищу тех, кому она принадлежит, то скорее из-за заботы о ней. Я не смогу с ней сам управиться, я не знаю, как воспитывать ребенка.

— Эх! — воскликнул немного повеселевший Шот — Вы все сможете, ведь вы гений! Писатель слегка покраснел.

— Преувеличение, юноша, преувеличение! - сказал он, скрывая радость — Но сделаем так: я оставлю ребенка у себя, не прекращая поисков, поскольку уверен, что во всем этом есть какая- то необъяснимая ошибка. Я буду искать постепенно, с умом. Конечно, моя жизнь перевернется вверх ногами, но уж ладно... Вы говорите, что это сирота?

— Мой приятель сказал, что она — круглая сирота. Кто-то посторонний посадил ее в вагон и положился на доброту людей. В конце концов, можно было бы поискать на той станции...

— И там поищем. До свидания, дорогой пан... Вы благородный человек.

— Вы благороднее!

— В связи с этим мне кажется, что вы получите роль в моей новой пьесе,— воскликнул писатель.

— О Боже,— промолвил Шот, складывая руки словно бы в восторге.

Когда Ольшовски вернулся домой, Бася внимательно присмотрелась к нему и, надувшись,

спросила:

— Где ты был?

Знаменитый писатель стал ей объяснять, что ходил по лесу и искал грибы.

— Что-то ты обманываешь,— сказала она, качая головкой.— А где грибы?

А так как он не смог найти в кармане грибов, обман выплыл наружу, и, к своему непомерному удивлению, автор множества книг сильно покраснел.

Бася вела все хозяйство, поэтому пан Ольшовски, выйдя из дома утром, не мог узнать его, вернувшись. Это уже был не дом, а цыганский табор: все в нем перемещалось с места на место, каждый стул ползал из угла в угол, а книги меняли местопребывание так, как она считала нужным. Сорванец Михась не только не мешал ей в этом адском занятии, а еще и со знанием дела помогал. Его возмутительное нахальство, порожденное безмерным обожанием Баси, привело к тому, что однажды вечером он сказал своему хозяину:

— Вы бы могли немного раньше возвращаться домой, потому что Бася сердится, когда вас долго нет...

Пан Ольшовски в приступе внезапного гнева швырнул в него тринадцатым томом энциклопедии, но не попал. Однако назавтра он вернулся засветло и ассистировал при отходе принцессы Баси ко сну. Она крепко его поцеловала, а потом шепнула ему на ухо:

— Что я тебе скажу!

— Что ты мне скажешь, малыш?

— Сейчас мы будем молиться.

Знаменитый писатель вытолкал за двери Валентову и тихо сказал:

— Хорошо, Васенька. Помолимся.

— Так стань на колени!

Он встал на колени возле ее постельки, а она рядом с ним. Господь Бог выглянул с неба и вслушивался, улыбаясь, в то, как ребенок говорит ему какую-то свою собственную молитву, без лада и склада, словно бы птичка щебечет.

— Все! — заявила она с триумфом.— Можешь встать.

Но пан Ольшовски еще стоял на коленях и что-то шептал. Много-много лет не преклонял он колен и не шептал, поэтому, наверное, и поднялся с некоторым трудом.

Так же, с трудом, он вел поиски. Как-то ему расхотелось... Впрочем, у него не было времени, потому что он торжественно обещал Басе, принеся ей семьдесят семь присяг, что напишет для нее хорошенькую книжечку, но такую, «чтобы была смешная, аж страх!». Так как он никогда не писал таких книжек, дело двигалось медленно. Однако каждое утро он читал ей вслух то, что написал вечером.

Казалось, что несколько сотен зрителей в театре не умели радоваться так громко, как это могла панна Бася. Она прыгала, хлопала в ладоши, пища от сверхчеловеческой радости. Она бросалась поэту на шею, целуя его от всей души, а поэт краснел и был счастлив так, словно бы его увенчали лавровым венком. Эта замечательная церемония неизменно каждое утро заканчивалась тем, что оба падали друг другу в объятия и танцевали по комнате.

Весь дом знал, что пан Ольшовски обожает Басю, а Бася не может жить без пана Ольшовского.

Весь этот месяц был просто очаровательным, потому что именно месяц прошел с того памятного вечера, когда Бася с триумфом въехала в квартиру писателя. Пан Ольшовски вспоминал со стыдом, что хотел избавиться от этого ребенка. Он давно прекратил всякие розыски и уже решил, что поселится с усатой теткой, чтобы отдать Басю в женские руки, справедливо опасаясь, что сам распустит ее, как дедовский бич. С непомерным трудом ему удалось спасти остатки своей серьезности, и его охватывал гнев, когда он видел улыбочки этого верзилы Михася; этот башибузук отчетливо смеялся в кулак, слушая за дверями, как его знаменитый хозяин объясняется перед Басей: а где был, а что делал, а почему у него нос замерз?

Светло сделалось в жизни пана Ольшовского; ему казалось, что сквозь серые тучи пробился золотой солнечный луч и блуждает по его квартире. Как-то легче ему теперь писалось, он чаще смеялся, и так сердечно, как никогда...

Бася сидела у него на коленях и ехала рысью, как на коне, когда Михась заглянул в двери.

— Чего ты хочешь, негодник? — весело спросил его пан Ольшовски.

Михась не отвечал и подавал какие-то непонятные знаки.

— Бася! Михась разучился говорить! — закричал писатель.

Паренек повторил свои знаки и многозначительно подмигнул.

«Что с ним случилось?» — подумал пан Ольшовски.

— Чего тебе? — спросил он, выйдя к Михасю.

Михась был страшно серьезен и дрожащими руками подавал ему газету, молча показывая в ней какое-то место.

— Это Бася! — шепнул пораженный писатель — Что же это?

На фотографии улыбалась Бася своей улыбкой от всего сердца, а под фотографией жирные буквы кричали черным голосом:

Потерялась девочка, пяти лет, по имени Бася. Всех, кто знает о ней, просим срочно обратиться...

Газета выпала у писателя из рук. Он услышал тихий шепот парнишки:

— Что, мы ее должны отдать?

— Никогда! — воскликнул пан Ольшовски, словно внезапно проснувшись.— Ее мне прислали, у меня она и останется. Скажи Валентовой...

— Она уже знает... Стоит с метлой в воротах, и, если кто приблизится, она его побьет. Весь дом уже знает! Будет война!

Пан Ольшовски не слышал, потому что, ворвавшись в комнату, схватил Басю в объятия и прижал к груди.

— Ты меня задушишь, сумасшедший! — еле выговорила Бася.

Ловля

крупного

зверя

Пани Таньской было вообще-то семьдесят лет, но она продолжала оставаться живой, как белка, всегда спешила, но никогда, однако, как следует не знала, куда и с какой целью. Она выходила из дома и, пробежав мелкими шажками половину улицы, внезапно останавливалась и старалась вспомнить, куда это она так торопится. А так как ей никто не мог этого объяснить, возвращалась домой. Весьма почтенная непоседа. С ней нельзя было ни до чего дотолковаться, потому что если кто-то ехал в лес, то она — обязательно по дрова, и тогда она в отчаянии говорила:

— Оставьте меня в покое, ведь мне семьдесят лет!

Все выглядело совершенно иначе, когда старушка съедала в страшных количествах блюда слишком жирные, с перцем и с приправами.

— Ведь бабушке семьдесят лет! — восклицали все в ужасе.

— Ну и что с того? — отвечала она с обидой.— Неужели это такой возраст, что нельзя съесть кусочка баранины?

Трудно было договориться с пани Таньской, «летучим голландцем», потому что она всегда была права.

Она как раз размышляла, легкомысленно и рассеянно, куда ей побежать по какому-то выдуманному делу, когда вошла Марцыся, одна из наиболее красноречивых особ столетия.

— Проше старшей пани, письмо принесли.

— Какое письмо?

— Заказное, барышне. Я уже расписалась в квитанции...

Бабка сорвалась с кресла пружинистым движением кенгуру.

— Зачем же ты брала? Кто знает, что это за письмо? Может, не дай бог, из суда?

— Если бы оно было из суда, его бы принес полицейский. Возьмите его, пожалуйста.

— Не возьму, не хочу! Положи его на комод... Как ты думаешь, это от мужчины или от женщины?

Девушка понюхала письмо, втягивая воздух, как охотничий пес.

— Трудно понять... От мужчины — тогда бы оно пахло табаком, а от женщины — духами. А это не пахнет ни так, ни эдак.

Старая пани посмотрела на письмо мрачно, как на врага, который коварно спрятался в конверте. Она не любила писем, ненавидела телеграммы. Кто знает, кто пишет ее внучке? Может быть, это какая-то западня? В наше время все возможно.

Ее любимая внучка Стася на целый месяц уехала к родителям в глухую деревеньку на литовских окраинах.

— Может, это письмо выслать паненке? — спросила Марцыся.

— Еще чего! — крикнула бабка.— Пусть себе лежит и ждет. Если уж ей придется отравиться какой-нибудь плохой новостью, то пусть это будет как можно позже.

— А может, это предложение?

— Письменно? Ты с ума сошла! Тот, кто сделает предложение нашей барышне, здесь, вот здесь будет стоять на обоих коленях и будет скулить, потому что я ему устрою экзамен.

— Натерпится, бедняга,— буркнула Марцыся.

Письмо лежало на комоде и спало. Понемногу его закидали газетами, а потом о нем вообще забыли.

Внучка пани Таньской вернулась через месяц и два дня рассказывала обо всем, что творится в деревне. Это была девушка высокая, стройная, гибкая. Бабка смотрела на нее теплым взглядом, полным большой любви; эта смуглолицая девушка для нее единственный свет в окошке. Она уговорила ее родителей, тяжко работающих на своем кусочке песчаной земли, что внучка будет воспитываться возле нее, а потом она выдаст ее замуж. Это дело, однако, все откладывалось, потому что бабка охотнее всего выдала бы ее за какого-нибудь наследника престола, однако же все дипломаты вставляли почтенной бабке палки в колеса, и до этого марьяжа не дошло. Обыкновенных, менее блистательных конкурентов бабка укладывала на раскаленный противень и поджаривала их на адском огне, так что они исчезали со всех ног с горизонта. Каждый из них был неподходящим для ее внучки, и таким образом панна Стася, тяжело, хотя и тайком, вздыхая, дожила до двадцати пяти лет. Она терпеливо ждала того, кто наконец понравится ее капризной бабушке. Как показывали все знаки на небе и на земле, такой еще не родился.

Панна Стася окончила высшую сельскохозяйственную школу и должна была когда-нибудь заняться своим родным селом. Пока же занималась бабкой.

Когда девушка закончила отчет о каждом кочане капусты и о здоровье каждого теленка в хозяйстве родителей, то лишь от недостатка тем для разговора спросила:

— Бабушка, мне никаких писем не было?

— Писем? Откуда бы тебе были письма?

Прибирающаяся в комнате Марцыся сейчас же взяла слово и сказала:

— Есть письмо, даже заказное.

— Бабушка, ты, наверное, забыла? — спросила внучка.

— Деточка, мне все-таки семьдесят лет! — огорченно ответила пани Таньска.

Панна Стася быстро разорвала конверт и пробежала письмо глазами.

— Боже мой! — воскликнула она сдавленным голосом.

— Я говорила, что это какое-то несчастье,— шепнула бабка. — Марцыся, воды, быстро воды, паненке плохо.

Панна Станислава тяжело оперлась о стол. Другая рука, в которой она держала письмо, дрожала.

— Ох, бабушка,— сказала она подавленным, сквозь слезы, голосом.— Почему ты не послала мне это письмо?

— Мне ведь семьдесят лет! — простонала пани Таньска.— А что случилось?

— Страшная вещь. О боже, какая страшная! А это письмо лежит тут уже месяц... Ох, бабушка, как ты могла, как ты могла...

— Что в этом письме? Говори быстро!

Панна Станислава, однако, не могла говорить быстро. В глазах ее были слезы, она была бледна и измучена.

— У меня была подруга... Хеленка Бзовска...

— Я ее знаю!

— Ты ее знала, бабушка... Она попала под поезд... Ехала с дочкой... У меня есть фотография этого ребенка... И этот ребенок... О, боже милосердный!

— Что с ним, говори быстрее!

— У Хеленки хватило сил попросить, чтобы ребенка отослали ко мне. В этом письме просят, чтобы я ждала на вокзале... А все это было месяц назад... Где теперь этот ребенок?

Пани Таньска явно была перепугана.

— Это страшно,— шепнула она.— Что делать, что делать?

Она вскочила с кресла и начала рысью бегать по комнате. Вдруг остановилась и громко крикнула:

— Кто послал ребенка поездом?

— Жена какого-то врача... Наталья Будзишова. Письмо написал ее муж.

— У Натальи Будзишовой с головой не в порядке, если она отослала ребенка без опеки. Ее адрес есть?

— Есть...

— Напишем Наталье Будзишовой. Пусть сюда сейчас же приезжает. Можно, конечно, послать телеграмму, но она может перепугаться от телеграммы. А впрочем, черт с ней! Пусть перепугается. Марцыся! Беги на почту и скажи, чтобы отправили, как из пушки... Еще не все потеряно. Хоть мне и семьдесят лет, но еще со всем сама управлюсь. Пиши телеграмму!

Панна Станислава, вдохновленная энергией бабки, взволнованная и залитая слезами, сразу собралась с силами. Написала: «Прошу срочно приехать трагическое недоразумение высланный ребенок потерялся». И сама побежала на почту.

До поздней ночи у пани Таньской обсуждали этот ужасный случай.

— Наверное, в газетах писали об этом происшествии, но я редко их читала. А ты, бабушка, не читала?

— Мне все-таки семьдесят лет...— возразила бабка.— И не читала, и не слыхала. Скажи мне, однако, как могло случиться, что девочку никто ко мне не привел? Этот доктор пишет, что его жена повесила ей на шею точный адрес. Может, девочка потеряла адрес? А где ее отец? .

— Так ты и об этом не слышала? Я ведь тебе рассказывала.

— Мне ведь семьдесят лет... Впрочем, все равно. Где он?

— Муж Хеленки был известным ученым и поехал в какие-то джунгли, в Латинскую Америку.

— Зачем его туда занесло?

— Они поехали втроем в экспедицию, не знаю точно, в какую. И все трое пропали без вести.

— Они погибли?

— Никто не знает, но считается, что погибли. Хеленка не могла в это поверить... Она жила в Гдыне и все время ждала возвращения мужа. Как она очутилась на той станции, на которой ее ждало несчастье, куда ехала — об этом мы узнаем. А ребенок...

— Не плачь!

— Как не плакать? Бедная, бедная Басенька!..

— Эту девочку зовут Бася? Так, как меня,— пробормотала пани Таньска.— Может, бог даст, мы ее найдем. 8^?

Назавтра около двенадцати в ее квартиру ворвалась иерихонская труба.

— Я жена доктора Будзишова! — объявила она громогласно.— Что случилось?

— Несчастье! — сказала пани Таньска.

Жена доктора, услышав обо всем случившемся, схватилась руками за голову.

— Это вы во всем виноваты! — крикнула она, для большей убедительности указывая пальцем на несчастную бабку.

— Мне ведь семьдесят лет...— заныла пани Таньска.

— Тем более вы виноваты. От человека в вашем возрасте можно ожидать хотя бы капельку рассудка.

— А вам сколько лет?

— Сорок два... А при чем тут это?

— А то, что если бы мне было сорок два года, я бы не отослала маленького ребенка одного в Варшаву. Может, если бы только в детстве я упала с лестницы и ушиблась головой.

— Верно,- мрачно согласилась Будзишова.— Но мой муж...

— Ос I авьте уж в покое возраст,— сказала панна Станислава. — Посоветуемся, что делать, чтобы найти ребенка. Что вы написали на табличке?

— То, что мой муж записал,— «Панне Станиславе Ольшаньской, Варшава, улица Зельна, 15». Правда, мой муж потом выписал на этом листочке рецепт какому-то болвану, но у меня этот адрес был записан в душе. Все правильно?

— Все правильно, а девочки нет.

— Кто-то ее украл!

— Цыгане...—подсказала бабка шепотом.

— Какие цыгане? Ее украл кто-то на вокзале, или на улице, или... Подождите! В купе сидел такой тип. немного похожий на разбойника. Были там две очень приличные пани и он. Я, наверное, совсем с ума сошла, если не заметила это сразу! Или палач, или убийца...

— Я думаю,— сказала панна Станислава,— что девочка вышла на улицу, кто-то ею занялся, и сейчас сам не знает, что с ней делать. Хотя в это трудно поверить, потому что тогда он мог бы заявить в полицию или дать объявление в газетах.

Они строили самые разные предположения и взвешивали сотни возможностей. После многочасового мучительного совещания было решено: объявить в газетах о странной пропаже и приложить к объявлению фотографию Баси.

— Детка моя...— шепнула пани Будзишова, глядя на фотографию.

Пани Таньска и ее внучка молчали, очень растроганные.

Вдруг жена доктора крикнула громким голосом:

— Я найду ее, хоть из-под земли достану!

Пани Таньска, тронутая этим энтузиазмом, от всего сердца простила ей замечание о «капельке рассудка».

— Рассчитывайте и на меня! — горячо заявила она.

Земля, услышав, что три деловитые женщины будут переворачивать ее вверх ногами в поисках Баси, немножечко струхнула. Больше всех она должна была бояться жены доктора, которая заявила, с силой ударив себя в грудь:

— Моя вина, что я давно сюда не приехала. Я удивлялась, что не получила от вас никаких известий, это мне спать не давало. И потом, у меня были плохие предчувствия. Мне не раз казалось, что Бася меня жалобно зовет. Но муж только посмеялся...

— Мужчины не должны иметь права голоса в таких тонких делах,— глухо промолвила бабка.

Жена доктора поселилась у пани Таньской и с большим беспокойством стала ожидать ответа на объявление.

Вскоре прилетела первая ласточка, дама в красной шляпке, и рассказала печальную историю о каком-то Ироде, который громко скрежетал зубами и всех пугал.

— И вы позволили ему забрать ребенка? — стальным голосом спросила пани Будзишова.

— Кто же мог знать, что так случится? — отпарировала красная шляпка.— Ведь вы сами ясно сказали, что на вокзале девочку встретят.

Жена доктора посмотрела на нее исподлобья.

— Ну и что? Вы женщина или нет?

— Как видите! Усов у меня нет...

— Значит, вы могли бы лучше присмотреть за ребенком из материнских чувств! Впрочем, о чем тут говорить... Вы бы узнали того бандита?

— Тотчас же. Такую разбойничью морду не забудешь.

— Мы его найдем! — в очередной раз воскликнула жена доктора, потрясая этими словами, как тяжелыми кандалами.

Зеленая шляпка, которая прибежала двумя часами позже, подтвердила отчет красной и пообещала, что после поимки похитителя детей она пойдет в свидетели изощренного преступления.

Дело оставалось за тем, чтобы поймать преступника.

Проинформированные о нем власти не могли припомнить никого похожего. В картотеке известных преступников не было его фотографии. Надо было вести поиски самостоятельно. Бабка Барбара составила план, а панна Стася и жена доктора обегали город во всех направлениях. Так как панна Стася никогда не видела бандита, в качестве адъютантов по городу кружили с ней обе цветные шляпки. Рассерженные пани обыскивали сады и парки, заглядывая в лицо каждой девочке, и навестили все детские приюты. Нигде не было никаких следов.

Жена доктора, охотясь на крупного зверя в одиночку и мало надеясь на то, что ей удастся встретить девочку, всматривалась внимательным взглядом во все мужские лица. Не один мужчина отшатнулся во внезапном испуге, почувствовав на себе тяжелый взгляд незнакомой дамы; другие сильно удивлялись, видя, что дама, осмотрев их внимательно, уходила в гневе, бурча что-то по-медвежьи. Ей порой стало приходить в голову, что, может быть, она ищет напрасно, потому что человек с лицом преступника наверняка давно повешен или сидит в тюрьме.

Однажды ее сердце на мгновение замерло, а радость лишила ее дара речи, но лишь на мгновение. На трамвайной остановке, ярко освещенный солнцем, оскорбляя белый свет своим видом, стоял преступник. Жена доктора, успокоив сильно бьющееся сердце, начала подкрадываться к нему движениями пантеры. Одним прыжком она оказалась возле него, схватила его за воротник и пронзительным голосом закричала:

— Помогите! На помощь! Помогите!

Добрые люди изумились, не в состоянии понять, отчего о помощи просит не тот, на кого напали. Собралась толпа, и все с любопытством смотрели на мрачное лицо человека, который в искреннем изумлении старался высвободиться из хищных когтей.

— Чего вы от меня хотите? — наконец зарычал пан Валицки.

— Ребенок! Где ребенок? Говорите сейчас же, или я вас задушу!— с крикливым, но глубоким убеждением пригрозила ему жена доктора.

— Убил ребенка... Ребенка убил...— зашелестела толпа.

— По морде видно, что убийца!

— Полиция! Полиция!

— Где ребенок? — сдавленным голосом спрашивала пани Будзишова.

Бедный актер, видя, что до того, как все выяснится, он будет сильно избит толпой, быстро проговорил:

— Ребенок жив и здоров... Не устраивайте скандал, я вам все расскажу. Идемте отсюда!

Пани Будзишова, подумав, сказала:

— Хорошо! Только и не думайте удрать! Я вас держу за рукав!

Актер как можно скорее покинул горячее место, таща за собой вцепившуюся в его рукав докторшу. Она кивком остановила проезжавшую мимо машину и затолкала в нее Валицкого, как тюк.

— Куда вы меня везете? — спросил он с зубовным скрежетом.

— Не ваше дело!

Спустя какое-то время пан Валицки предстал перед судом, на котором председательствовала бабка. Панна Станислава смотрела на него со страхом, а обе шляпки — с отвращением и с победной улыбкой. Докторша была прокурором.

Рассмотрение дела оказалось коротким. Пану Балицкому на мгновение показалось, что он находится на сцене перед многочисленными зрителями. Он изничтожил взглядом обе шляпки, на бабку посмотрел с любопытством, с большой симпатией — на панну Станиславу, и черным взглядом — на пани Будзишову. Когда та сухим, как перец, голосом объяснила ему, за что его арестовали, он рассказал все.

— Эти пани,— говорил он, указывая левым глазом на зеленую шляпку, а правым — на красную,— оставили ребенка без опеки, и мне пришлось им заняться.

— Ах, так? — глухо сказала Будзишова.

— Это недоразумение! — смущенно шепнули шляпки.

— Вы, наверное, очень заняты,— вмешалась бабка.— Благодарю вас за помощь в поисках, но мы не можем ею злоупотреблять. До свидания!

Обе шляпки отступили, пренебрежительно улыбаясь.

— Говорите дальше! — поторопила Будзишова.

Валицки живописно рассказал о молоке и о замазанном адресе, о вдумчивом анализе и о несравненной сообразительности своего друга.

— Мы прочитали адрес с большим трудом, потому что там осталось только несколько букв. Вы должны признать, что мой приятель в некотором смысле гений.

— Ваш приятель — кретин,— поправила его Будзишова. — Наделали вы делов, каких свет не видал. Кто этот пан Ольшовски?

— Бели вы читали отечественную литературу,— ответил Валицки твердо и с гордостью,— вы бы знали, что это — знаменитый писатель и драматург. Однако же трудно требовать от таких, кто пишет важные документы химическим карандашом...

На счастье, вмешалась бабка и потушила пожар.

— Дорогой мой, — сказала она. — Вы благородный человек, хотя и делаете такие мины, словно едите детей сырыми. Произошло небольшое недоразумение, но вы в нем не виноваты... Мы все тут виноваты, но вы — меньше всех. Ребенка мы заберем, а вы, может быть, время от времени будете навещать нас, чтобы увидеть Басю. Может, даже сегодня вы останетесь на обед... Хорошо?

— Смотря на какой обед, — ответил актер мрачно.— Я люблю жирные блюда. И люблю, чтобы было тихо! — добавил он грозно, поглядев на докторшу.

Пани Будзишова, однако, была так счастлива, что ослабела. Она даже пыталась улыбнуться Валицкому.

— Кто бы мог подумать! — с милой улыбкой сказала она.— Морда злодейская, а сердце доброе!

— Вы мне очень нравитесь! — быстро сказала бабка, услышав легкий скрежет зубов.

Валицки посмотрел на нее с подозрением и неожиданно спросил:

— Вы не издеваетесь надо мной?

— Боже сохрани! — горячо молвила пани Таньска.— Вы так похожи на моего покойного мужа.

Будзишова прервала эти милые разговоры взмахом руки.

— Одно меня удивляет,— сказала она в задумчивости.— Неужели этот пан Ольшовски не читает газет? Неужели он не видел фотографии Баси?

— Может быть,— сказал Валицки мрачно.— Литератор читает только то, что о нем пишут.

— В этом что-то есть...— сказала докторша сама себе.

Вдруг она обратилась к Валицкому:

— А вы случайно не выдумали все это?

Пан Валицки резко обернулся, словно ища какой-нибудь тяжелый предмет, чтобы зашибить жуткое создание. Ничего подходящего поблизости не оказалось, только фортепьяно, и он издал такой страшный звук, что бабка попятилась вместе со своим креслом.

Новый Соломонов суд

Валицки стоял перед Шотом и ввинчивал в него взгляд, подобный штопору. В этом взгляде была бездна презрения.

— Из-за тебя,— говорил он,— мне чуть не свернули шею. Из-за тебя я стал посмешищем публики. Из-за тебя меня унижали. Ты Шерлок Холмс несчастный, ты детектив недоразвитый, дубина стоеросовая! Недаром стыд сжигает твою болванскую душу. Что ты прочитал на картонке?

— То, что было на ней написано,— ответил Шот самонадеянно,— «Станислав Ольшовски, Хмельна, 15».

— Ты прочитал «Станислав»? А знаешь, что это было, гамадрил ты африканский? Там было написано: «Станиславе».

— Не может быть!

— Теперь дальше. Ты прочитал «Ольшовски». Я тогда неглупо у тебя спросил, нет ли там еще чего-нибудь после «и». Я два раза спрашивал...

— Неправда! Только раз!

— Ты сказал, что ничего нет, а там что-то было. Были две буквы — «ой». А все вместе — «Панне Станиславе Ольшаньской». Ты коварно изуродовал красивую и милую женщину. А улица вовсе не была Хмельной, а была Зельной.

— Ну и дела! — удивился Шот.

Он еще больше удивился, когда Валицки рассказал ему все в деталях.

— И что теперь будет? — спросил он.

— Будет то, что должно быть. Дамская армия предпримет сегодня наступление на Ольшовского и отберет у него девочку. Генерал в этом наступлении бабушка, которую зовут Барбара, а я сомневаюсь, что ты знаешь, недокрещенный язычник, о том, что святая Барбара — это покровительница тяжелой артиллерии. Ольшовскому будет горячо!

— А если,— спросил Шот неуверенно,— он не захочет отдать ребенка? Я слышал, что он от нее совсем одурел.

— Не отдаст? Трем женщинам? - засмеялся Балицкий.— Одна из них схватила меня за шиворот, и я думал, что у меня позвоночник хрустнет, как спичка.

Шот задумался.

— Знаешь что, Антось? — сказал он с сомнением.—Я побегу к Ольшовскому.

— Зачем?

— Предупрежу его... Это хороший человек. Ну, и обещал мне роль... Ты не пойдешь?

— Никогда! — зарычал Валицки.— С меня хватит! Ты не знаешь докторшу.

Шот крутнулся на месте и исчез.

Легче было попасть в осажденную крепость, чем в квартиру Ольшовского. Ворота охраняла Валентова. Один взляд на ее рыцарскую фигуру пробудил бы в каждом историке смелую мысль, что Троя не была бы разрушена, если бы взамен древних героев ее ворота стерегла ожесточенная, стоокая пани Валентова. Муха не могла пролететь незамеченной. Расторопная женщина подозрительно смотрела даже на почтальона, определяя, не агрессор ли это, хитро переодетый. Неудивительно поэтому, что Шота она встретила взглядом, обжигающим, как крапива. Только когда Шот поклялся, что он свой и пришел с подмогой, Валентова, после совещания с паном Ольшовским, неохотно впустила его в крепость.

— Скоро придут! — шепнул Шот пану Ольшовскому.

Он объяснил, как из панны Ольшаньской он ошибочно сконструировал пана Ольшовского, предупредил о нашествии пани Таньской и пани Будзишовой.

— Это меня не касается! — возбужденно отвечал пан Ольшовски.— Пусть докажут, что на картонке был написан адрес той пани.

— Докторша подтвердит,— заметил Шот.

Ольшовски знал, что его права на ребенка, основанные на ошибке, равны нулю; разум рассудительно говорил ему, что делать нечего, и Басю придется отдать, но сердце решительно восставало. Ольшовски привязался к этой золотой девочке и дрожал при мысли, что ее у него отберут.

— Бася — круглая сирота,— усердно утешал он себя,— а какая-то там панна Станислава Ольшаньска не приходится ей родней. У нее нет никаких прав на девочку... Правда, мать Баси просила ее об опеке, но это утверждает только жена доктора... Нет никакого документа, подтверждающего это несомненно. Хо, хо! Так легко это у них не получится! Буду бороться! Буду бороться! — воскликнул он громко, посмотрев на Басю, развеселившуюся и счастливую.

Девочка чувствовала себя в этом доме как на седьмом небе. За ней ухаживали, как за принцессой, все было по первому ее требованию. Ей приносили кукол и книжки с картинками, сласти и разные мелочи. Самые фантастические пожелания исполнялись с радостью. Когда она громко и с восторгом поприветствовала какую-то дворняжку, встреченную на улице, «дядя» уже на следующий день купил ей собачку, маленького фокстерьера, носящего странное имя Кибиц. Это было создание понятливое и отмеченное сумасбродством радости. Его сообразительность подсказала ему, что единственное важное существо в этом доме — Бася; что пан Ольшовски находится у нее под каблуком, а с Михасем можно не слишком считаться. Поэтому он поклялся Басе в любви, уважении и послушании без границ, а кроме этого, в готовности вступить для ее защиты в борьбу не на жизнь, а на смерть с самым могущественным врагом. А так как ни один могущественный враг до сих пор не объявился, Кибиц поддерживал в себе рыцарский дух, визгливо облаивая шкаф и печь. При каждом звуке он взъерошивал шерсть на загривке, чтобы таким способом перепугать весь белый свет. Это не производило ни малейшего впечатления на Басю, которая тормошила песика на все лады, но ей позволялось все. В ее честь Кибиц иногда танцевал замечательный танец хвоста, крутился колесом, пытаясь ухватить себя за это коротко обрубленное собачье украшение. Лай собаки и радостный голосок Баси создавали абсолютно иерихонскую атмосферу, аж стены дрожали. Кибиц ходил за ней как тень, и в этом было много любви, но немало и расчета, потому что очень часто случалось, что у Баси в ручке была шоколадка. Очень быстро Кибиц умел эту шоколадку выпросить самым возмутительным способом. Пес обещал в ближайшем будущем вырасти в знаменитого преступника. А пока он упражнялся в своем ремесле, раздирая пуховые подушки, грызя ковры и тапочки. Надо справедливо признать, что по просьбе Баси он терзал ее кукол, потому что оба хотели знать, что у тех внутри. Таким образом каждая кукла страдала «разодранием живота».

Счастье Баси в этих условиях было полным и абсолютным. День был полон смеха и радости, а заканчивался долгой и чрезвычайно сложной церемонией отхода ко сну. Только «дядя» обладал привилегией укладывать принцессу спать. Он должен был сидеть возле и держать ее ручку в своей руке, ласково что-то говоря и обещая назавтра крупные, никогда до тех пор не виданные, замечательные приключения. Когда Бася милостиво засыпала, пан Ольшовски отходил на цыпочках, а на карауле оставался Кибиц, готовый поднять страшный шум, если бы кто приблизился к его маленькой хозяйке.

В светлую, незамутненную радость этой жизни закралось что-то грозное, потому что уже несколько дней, как дядя Ольшовски потерял всякую охоту играть. Михась тихо сидит в кухне, что тоже странно. Один Кибиц машет коротким хвостом на все таинственные проблемы этого мира и, как всегда, ища приключений, окунул носик в чернильницу пана Ольшовского, отчего Бася чуть не лопнула со смеху. Она, конечно, удивлена, отчего дядю это совсем не веселит. К нему пришел какой-то пан, которого Бася смутно припоминала, и оба о чем-то оживленно, вполголоса разговаривают. А так как это ужасная бестактность с их стороны, Бася попыталась обидеться, а Кибиц визгливо давал понять всем присутствующим, что некрасиво таинственно перешептываться, когда в обществе находится дама.

Вдруг пан Ольшовски схватил Басю на руки, поднял ее вверх и прижал к себе.

— Басенька! — говорит он.— Ты очень любишь дядю?

Нежное сердце Баси не может долго хранить обиду, и девочка прижалась к своему любимейшему дяде и так его обняла, что у этого взрослого пана какая-то влага выступила из глаз.

— Я не отдам тебя, не отдам тебя, маленькая! — горячо шептал пан Ольшовски.

В эту минуту он испуганно посмотрел в сторону дверей. Оба начали вслушиваться.

На лестнице стоял какой-то необычный шум и гвалт. Сначала загремел могучий голос Валентовой, как грохот басистой пушки. Ему отвечали три голоса, несколько более тонкие, но скорострельные. Сначала они звучали каждый по отдельности, потом связались воедино и сплелись в нестройный хор. Снова хриплый бас накрыл их и заглушил, словно бы кто-то положил тяжелый камень на брызжущий многочисленными струями фонтан, но напор голосов был таким сильным, что соло расторопной пани Валентовой начало слабеть, как замирающее эхо. Шум не прекращался.

— Пришли! — простонал Ольшовски.

— Кто пришел? — спросила Бася с внезапным интересом.

— Слушай, Басенька... Это за тобой пришли... Ты не понимаешь, но все равно... Скажи мне только... Подумай и скажи: ты хочешь уйти от дяди?

— Не хочу! — энергично заявила девочка.

— Бася, пойми: если тебя спросят, хочешь ли ты уйти, что ты скажешь?

Девочка долго разгрызала этот вопрос, как горькую шоколадку и, не зная, что на него ответить, начала целовать пана Ольшовского.

— И я должен отдать этого ребенка? — воскликнул он.— Вы видите, как она меня любит?

— Вижу,— тихо ответил Шот.— Но ее никто не спросит...

В эту минуту в комнату вскользнул бледный от волнения Михась, который стоял на страже на дальнем пограничье.

— Они уже под дверью,— сообщил он шепотом.— Валентова сдалась, потому что их три. С тремя бабами не справишься. Что делать?

— Возьми Басю, спрячься с ней в кабинете и ни звука... Нет! Погоди! Я теряю голову, пан Шот... Вы идите с ребенком, а он будет охранять двери.

— Вы хотите обороняться? — возбужденно спросил Шот.

— А что? Буду обороняться! — воскликнул Ольшовски.— Ведь это нападение!

— Не смею советовать, пан писатель, но, может, лучше, если все обойдется без скандала. Скандал не поможет, а судебным путем, может, удастся что-то спасти. О, звонят!

Он схватил Басю и исчез за дверями. Кибиц минуту колебался, кидаться ли ему на того, кто притаился за дверями, или принять участие в бегстве своей хозяйки. Однако за ней уже закрылась дверь, и никто не собирался ее открывать. Поэтому пес завыл протяжным и душераздирающим воем, жалобным и полным невыразимой обиды. А в дверь забарабанили изо всей силы.

— Они разнесут двери! — шепнул Михась в ужасе.

Пан Ольшовски, поняв, что во многом прав был Шот, советуя избежать громкого скандала, на минуту задумался, а потом решительно приказал:

— Открой.

Михал, как верный солдат, делящий горечь поражения со своим командиром, с опущенной головой пошел выполнять приказ.

Через открытые ворота крепости ворвалась буря: первой быстрыми шажками семенила бабка, командир отделения,— по ее возрасту и положению ей принадлежала эта честь. За ней твердым шагом маршировала пани Будзишова. Когда-то говорили, что трава не вырастет там, куда поставит копыто татарский конь. Если бы на полу могла расти трава, плохо бы ей пришлось после марша пани Будзишовой. Панна Станислава шла в арьергарде, самая тихая из всех и словно бы перепуганная.

Ольшовски стоял посреди комнаты, внешне спокойный, но с бурей в сердце. Как человек галантный даже по отношению к врагу, он склонился в поклоне и произнес тоном, правда, не очень приветливым, но полным почтения:

— Приветствую вас! Правда, я удивлен...

— Хорошо вы нас встречаете,— язвительно сказала бабка. — Сначала какая-то кошмарная ведьма нападает на нас в воротах с метлой в руках, а потом нас заставляют ждать под дверями. А теперь вы науськали эту дворнягу, чтобы она выла.

— Михась, забери собаку! — крикнул Ольшовски.— Чем могу быть полезен? Не скрою, я несколько удивлен вашим визитом.

— Так, так! — крикнула Будзишова.— Это сладкое повидло вы можете оставить при

себе. Говорите быстро: где ребенок?

— Бася у меня,—твердо ответил Ольшовски.— И останется у меня!

Жена доктора хотела завопить, но задохнулась от возмущения. Она только вознесла обе руки вверх в знак безмерного негодования и посмотрела на бабку. Пани Таньска долго присматривалась к Ольшовскому и спокойно сказала:

— Об этом мы еще поговорим, но сидя. Вы ведь позволите сесть старой бабусе, раз уж вам не удалось сжить ее со свету при помощи ведьмы с метлой?

Ольшовски поскорее придвинул ей стул.

— Почему вы хотите оставить у себя девочку? — спросила пани Таньска.

— Потому, что я ее люблю! — энергично ответил знаменитый писатель.

— Вы ее любите? Это очень хорошо... Не каждый мужчина — чудовище, иногда попадаются и такие, как вы. Но, впрочем, что с того? Ребенок попал к вам по ошибке...

— Я об этом не знаю. Вот, пожалуйста, это картонка...

— Я ее писала! — закричала Будзишова, обретя голос.

— Может быть, но на этой картонке четко написан мой адрес.

— Не валяйте дурака,— сказала докторша.— И вы знаете, и мы знаем, каким образом слово «Ольшаньска» было переделано на «Ольшовски». Бабушка, скажите ему!

— Я говорю вам,— сказала бабушка,— что если эта дворняга не перестанет выть за дверью, будет плохо. Кроме этого, я думаю, что вы — разумный человек. Вы, кажется, пишете книги. Правда, я ни одной из этих книг не читала, мне ведь семьдесят лет, и этих ваших новомодных фокусов-покусов я не понимаю, но ведь чтобы написать самую глупую книжку, нужно иметь немного смазки в голове. Моя внучка,— сказала она, указывая клюкой на панну Станиславу, — рассказывала, что ваши книжки очень интересные.

— Но, бабушка...

— Говорила, не отпирайся. Я об этом для того говорю, что, если вы можете писать умные книжки, то у вас хватит ума, чтобы отдать ребенка, который вам не принадлежит. Басю поручили моей внучке.

Пан Ольшовски быстро взглянул на красивую девушку, которая кивнула головой, чтобы подтвердить, что из уст ее бабушки течет сладчайший мед правды.

— Эта девочка,— сказала она тихо,— дочка моей самой верной подруги, и только на мне лежит обязанность ее опекать. Не сопротивляйтесь, пожалуйста. Я тронута вашей привязанностью к Басе, но вы сами должны признать, что, как мужчина, вы не сможете ее воспитать...

— Научит ее курить сигары и пить водку! — иронически вставила пани Будзишова.— А когда ему надоест эта игрушка, выбросит ее на мороз.

Ольшовски посмотрел на нее мрачно и поскорее обратился к панне Станиславе.

— Воспитанием ребенка займется моя тетка,— сказал он спокойно.— Вы можете быть уверенной, что ребенку нигде не будет лучше, чем у меня.

Пани Таньска стукнула клюкой в пол.

— Значит, вы не отдадите ребенка?

— Не могу, уважаемая пани.

— Да? — крикнула докторша. И, набрав в легкие воздуха, издала могучий вопль: — Бася! Бася! Иди сюда! Тетя пришла!

Ей отвечал писк за дверями. Прежде чем Шот, прислушивавшийся к отголоскам бури, успел удержать девочку, Бася толкнула двери и стала в них, сильно заинтересованная.

— Вот она! — закричала докторша и протянула к ней руки.— О, Басенька!

Может, голос Будзишовой был слишком громким и слишком грубым, может, присутствие незнакомых людей перепугало Басю — этого никто не знает. Бася быстро подбежала к Ольшовскому и спряталась в его объятиях.

— Вот это — ответ Баси! — воскликнул Ольшовски.

— Ты не узнаёшь меня, деточка? — наисладчайшим голосом спросила Будзишова.— Это я, тетя!

Бася взглянула краешком глаза, не смогла отыскать в памяти образ этой странной пани, обняла ручкой своего заступника за шею и прижалась личиком к его лицу.

— Одурманил невинное дитя,— сказала докторша в отчаянии. — Нет другого выхода, надо идти в полицию.

Бабка не отвечала, с таинственной задумчивостью глядя на этого милого пана и на это хорошенькое дитя, доверчиво к нему прижимающееся.

— Чем вы ее кормите? — спросила она, ко всеобщему удивлению.

Ольшовски доброжелательно посмотрел на пани Таньску и начал быстро перечислять названия блюд.

— Слишком много сладкого, а вообще — хорошо,— заявила бабка.

— Я купил пособие по детскому питанию! — сказал Ольшовски. — Впрочем, Вален- това...

— Это та с метлой? Понимаю... Но вообще-то воспитание ребенка будет идти извилистой дорогой. В один прекрасный день эта пани с метлой накормит ребенка бараниной с капустой, и нужно будет вызывать врача. Подумайте о том, что будет дальше.

— Я уже говорил... Моя тетка...

— Она девица?

— Да.

— А откуда девица может знать что-то о воспитании детей?

— Если я хорошо понял, ваша внучка тоже девушка.

— Да, но я ее бабка! Я своей мелюзги вырастила семерых! — вскричала пани Таньска.— Выращу и этого жука.

Ольшовски понял, что в милостивом интересе почтенной матроны кроется немало хитрости. Она хотела оплести его паутиной и схватить Басю, как муху.

— Может быть,— сказал он хмуро,— Но я ребенка не отдам.

— Идемте в полицию! — закричала докторша.— Это сумасшедший! Бася, ты пойдешь с тетей?