Ворота Бюси, Париж, июнь 1304 года

Франческо де Леоне не обращал внимания на знойную духоту, равно как на зловоние, исходившее от нечистот, сваленных в концах узких улочек. А вот суетливая деятельность этого человеческого муравейника ошеломила его. Столица Франции насчитывала более 60 тысяч домов, то есть ее населяли примерно 200 тысяч душ. Эта шумная толпа распределилась по обоим берегам Сены, которые соединяли лишь два деревянных моста: Большой мост и Малый мост, неразумно возведенный, поскольку 140 жилищ и более ста лавок разместились на первом мосту, загроможденном еще и мельницами. Нередко вода в реке поднималась так высоко, что смывала мосты, словно соломинки.

Рыцарь медленно поднимался по улице Бюси, провожая беззлобным взглядом молодую девицу с опухшими глазами, рыщущую в поисках еды. Он подумал, что она, вероятно, вышла из соседней парильни. Все знали, что смешанные публичные бани служили местом галантных встреч, которые назначались тайно и за плату. Сексуальные утехи продавались в Париже на каждом углу, причем торговля шла бойко. Продажная любовь считалась наименьшим злом, если только она была регламентирована. Она позволяла беднякам, которые не могли создать семью из-за отсутствия средств, удовлетворить свои плотские желания. Она также позволяла изголодавшимся девицам, выброшенным на мостовую из-за нежелательной беременности или нищими родителями, выжить, избавляя замужних женщин от похотливых намерений сильных мира сего. Это были избитые доводы, дававшие объяснения очень многим, соглашавшимся с ними и тем самым не признававшим свою вину. Однако они не могли удовлетворить Франческо де Леоне. Его охватило странное тягостное чувство. Древнейшая из профессий, профессия женщин, которым отказывали в праве заниматься множеством других профессий, в столице процветала.

По мере того как складывались обстоятельства, женщинам вскоре оставили право выбирать меньше судеб, чем пальцев на одной руке: богатство по рождению, замужество, монастырь или проституция. В последнем случае они умирали, снедаемые чахоткой или болезнями плоти. Был еще один выбор: они могли истечь кровью от ударов кинжала заезжего клиента. Да и кто заботился об этих тенях? Не власть, не Церковь и уж тем более не их семья.

Уличная девка не сверлила Франческо горящим взглядом, смущенная его поведением. Но ею двигали голод и страх. Она боялась, что ей придется провести без гроша в кармане несколько дней. Он остановился и пристально посмотрел на девицу.

Леоне преследовал эту женщину, ту же самую, по галерее церкви, все той же. Хотел ли он на нее напасть, стремился ли уберечь от невидимых врагов? Он молил Бога, чтобы верным оказалось второе предположение. Тем не менее ему так и не удавалось себя в этом убедить. Беспросветная беспомощность женщин, их ослепляющая слабость… Его мать и сестру, совсем ребенка, оставили разлагаться под жаркими лучами солнца, перерезав им горло, словно ярочкам. И мухи слетались на их зияющие раны. Он на несколько минут закрыл глаза.

Когда он открыл их, ему улыбалась девица. Жалкой улыбкой отвергнутого человека, ищущего денег, чтобы заплатить за еду и ночлег. В этих растянутых губах, лихорадочно дрожавших, не было ничего соблазнительного или многообещающего. И все же она пыталась его убедить, поскольку не могла прельстить.

Леоне вытащил из кошелька пять серебряных турских денье[41], манну небесную для нищенки, и подошел к ней:

— Сестра моя, поешь немного и отдохни.

Она жадно смотрела на монеты, которые он положил ей на ладонь, отрицательно покачав головой.

Когда она подняла к нему лицо, он увидел, что ее пепельно-серые щеки прочертили влажные полоски.

— Я не… Иди ко мне, я нежная и послушная. Я не больна, уверяю тебя… Я не…

— Замолчи. Иди отдохни.

— Но… Что я могу…

— Молись за меня.

Он резко отвернулся и стремительно удалился, оставив ее всю в слезах, испытывавшую такое облегчение и такую опустошенную.

За нее. За его мать. За его сестру. За всех тех, кого не смог защитить ни один мужчина. За Христа и его огромную любовь к женщинам. Любовь, которую жалкие марионетки так долго отрицали. Нечестивцы, безбожники, прикинувшиеся докторами богословия.

Джотто Капелла… Когда-то давно на земле, иссушенной солнцем, рыцарь отдал бы свою жизнь за то, чтобы убить его. Зная лишь немногое о детстве Франческо де Леоне, Арно де Вианкур, приор, колебался, прежде чем произнес имя их «случайного и невольного посредника». Наконец, он его прошептал, пристально наблюдая за реакцией своего духовного брата. Подвергая его такому испытанию, он оправдывал себя напоминанием о нависших над ними всеми угрозах.

Здание, строительство которого завершилось несколькими месяцами ранее, собственность Джотто Капеллы, уроженца Кремоны, небольшого ломбардского городка, расположенного к югу-востоку от Милана, возвышалось, устремляя ввысь свои прекрасные белые стены, над улицей Бюси. Из окон четвертого этажа открывался вид на Сену и Лувр. Впрочем, это и послужило причиной тому, что здание возвели именно здесь. Находиться рядом с властью, следовательно, рядом с крупными заемщиками, и в то же время не слишком далеко от границы Парижа, поскольку отношение могущественных особ к поставщикам денье было переменчивым. Ломбардцы — уроженцы или не уроженцы Ломбардии, поскольку так называли всех итальянских ростовщиков, а также банкиров-евреев, — уже имели печальный повод убедиться в этом. Но противоречивое отношение этого столетия к ростовщичеству могло бы позабавить Джотто, человека высокой культуры, для которого деньги были средством, а главное, целью и страстью. Разве можно было полагать, что торговцы ссужают деньгами незнакомцев без всякой выгоды для себя? Что за чушь! Всегда можно прикрыться законом, запрещавшим ростовщичество. Королям и дворянам было достаточно взять в долг, а затем выгнать банкиров и конфисковать их имущество, прикрывшись религией как алиби. Им все уши прожужжали весьма уместными строками из Евангелия, которые советовали давать в долг бескорыстно. Таким образом должники могли избавиться от своих кредиторов, процентов и основной суммы долга. Какое ребячество с их стороны! Тот, кто умеет торговать, никогда не забудет о долговых обязательствах. По ним всегда можно получить долг либо в звонкой монете, либо обменяв его на тайные преимущества.

Джотто Капелла поставил бокал с подогретым с пряностями вином, одним из редких лакомств, которые он позволял себе, несмотря на подагру. У него все чаще в ногах появлялась такая резкая боль, что он не мог ходить. Вот уже несколько минут в его прихожей рыцарь-госпитальер дожидался приема. Чего он хотел? Едва банкир согласился принять рыцаря, как его обуяла тревога. Леоне были одной из знатных итальянских семей, из поколения в поколения служивших папству. Очень богатой семьей, несмотря на обеты бедности, которые давали ее отдельные отпрыски мужского пола, в том числе Франческо. Ордена тамплиеров и госпитальеров были сложными и могущественными сообществами, с которыми было лучше избегать общения. Их никто не мог заставить покориться, ни князья, ни короли, ни епископы. Что уже говорить о банкире! Тем более что Леоне пришел не за тем, чтобы просить денег. В этом Джотто Капелла был настолько уверен, что мог бы отдать руку на отсечение. Жаль, ведь с деньгами было бы так просто: он берет, возвращает и смиряется. Но что тогда? Милость, сделка, шантаж? Если бы Джотто отважился, он выпроводил бы рыцаря Христа. Но это было роскошью, нет, еще хуже — кокетством, которое он не мог себе позволить. Конфликт с военным орденом не входил в планы того, кто в течение многих лет лелеял честолюбивую мечту — стать генерал-капитаном французских ломбардцев, ловко выпроводив Джорджио Цуккари, нынешнего обладателя этой должности, за дверь, а еще лучше, если это в его силах, свести того в могилу. Уже давно Цуккари действовал ему на нервы. Учитель нравственности, которого невозможно было втянуть в свою игру, поскольку он отличался отвратительной честностью по отношению к себе подобным и даже — в довершении всего — к своим должникам. И он в буквальном смысле следовал советам Людовика Святого: брал не больше 33 процентов. А ведь с самых отчаявшихся или обезумевших можно было потребовать и 45 процентов. В конце концов, Капелла никого к себе насильно не затаскивал!

Эта прекрасная логика, обдуманная сотни раз, обладала действенной магией. Она умела поднимать ему настроение. И все же эта радость была наигранной. Почему этот чертов Леоне пришел к нему? Почему он не обратился к самому Цуккари? Имя и принадлежность к ордену госпитальеров позволяли Леоне это сделать. Старый банкир принял бы рыцаря с распростертыми объятиями. Чума побери тех, кто остается загадкой.

Беспокойство, снедавшее Капеллу, уступило место досаде, едва Франческо де Леоне вошел в его кабинет, заставленный произведениями искусства, резными ларями, мехами и дорогой посудой — настоящую пещеру Али-Бабы, хранившую последние приобретения. Боже, до чего же красив был этот мужчина! Сам же Капелла походил на презренное земноводное, иссушенное и пожелтевшее от бесконечных лишений, к которым его принуждал знахарь, говоривший тоном, не допускавшим возражений. Даже его жена закрывала глаза, когда он дотрагивался до ее бедер. Но это случалось все реже и реже.

Он встал и широко развел руки, вынужденный изображать радушного хозяина:

— Рыцарь, какая честь для моего скромного жилища!

Леоне сразу же почувствовал, что Капелла злится. Он решительно сделал несколько шагов вперед, лишь слегка приподняв брови в ответ на эту формулу приветствия. Джотто подумал, что Леоне принадлежал к тем избранным особам, перед которым склоняется весь мир, хотя они сами этого не осознают. При этой мысли Капелла еще сильнее озлобился. Тем не менее он сумел сдержаться и спросил:

— Не отведаете ли вы моего лучшего вина?

— Охотно. Не сомневаюсь, что оно превосходное.

Банкир несколько секунд рассматривал рыцаря, спрашивая себя, не скрывался ли за этой безобидной репликой упрек. В глубине души он надеялся, что рыцарь де Леоне окажется похожим на всех остальных, что имя, орден и обязательства просто скрывают его алчность. Тогда он мог бы от всей души осыпать его презрением, притвориться возмущенным. Он уже слышал, как говорит:

— Как, мсье… Вы? Рыцарь-госпитальер? Какой позор!

У него побывало столько представителей благородных семейств, столько прелатов, столько мнимых дворян! Он льстил им, успокаивал их, поощрял их грехи, предоставляя им средства из своих неисчерпаемых запасов. В большинстве случаев они поддавались, ведь яд жадности или зависти отравлял им душу, сердце и даже слова. Но тот, кто сейчас стоял перед ним, был преисполнен спокойной уверенности непорочных. А нет ничего хуже непорочных, особенно если они умны и забыли, что такое страх.

Между мужчинами установилось молчание, похожее на заговорщическое, когда служанка отправилась за вином. Леоне изучал своего визави. Ему хватило нескольких секунд, чтобы понять, что Капелла остался тем, кем был прежде: жадным мошенником, которого только трусость порой удерживала от худшего. На ум ему пришло сравнение: притаившийся подлый хищник, немного испуганный, но готовый вцепиться в глотку своему противнику, если тот хоть на мгновение выкажет свою слабость. Не все живые существа способны искупить свои грехи, поскольку некоторые этого вовсе не желают.

Франческо сделал глоток и поставил на столик серебряный кубок, обезображенный чрезмерной чеканкой и избытком драгоценных камней. Из своего сюрко[42] из грубого льна он вытащил письмо, написанное Великим магистром, и протянул его ломбардцу. Когда Капелла взломал печать и пробежал глазами несколько строчек, он почувствовал, как у него закружилась голова. Он прошептал:

— Боже мой…

Ломбардец испуганно посмотрел на Леоне. Тот кивнул, призывая банкира продолжить чтение.

Никогда прежде Капелла не думал, что когда-нибудь в его памяти всплывет то убийственное воспоминание, воспоминание пятнадцатилетней давности. Он дорого заплатил за это, в полном смысле слова. На его руку упала теплая капля, потом вторая. Он уронил веленевый листок на пол из каррарского мрамора, который был привезен из его родного города за баснословную цену. Понимал ли он, что плачет? Леоне не был в этом уверен.

Франческо де Леоне ждал. Он знал содержание этого послания, суть шантажа. «Годится любой вид оружия», — уточнил приор, прибегший к этой крайней стратегии.

В конце концов, какое ему дело до горя ростовщика, какое ему дело до его воспоминаний? По его вине умерло столько людей…

Джотто Капелла выдохнул:

— Это чудовищно.

— Почему? Потому что это правда?

— Почему? Потому что много лет назад… Потому что я выдержал пытку виновных, самую жестокую, которую применяют к самому себе. Потому что я столько сделал, чтобы заслужить прощение…

— Вернее, чтобы заслужить забвение. Мы никогда не забываем и никогда не прощаем. Что касается пытки виновных, я бы улыбнулся, если бы не был воином. Кто позволил мамлюкам захватить Акру после месячной осады? Султан аль-Ашраф Халиль топтался перед ее стенами со своими 70 тысячами всадников и 150 тысячами пехотинцев, прибывшими из Египта и Сирии. Оборона цитадели Сен-Жак была героической… По другую сторону стен находилось всего 15 тысяч защитников-христиан… Они сражались как львы, один против пятнадцати. Минеры султана атаковали уязвимые места крепости группами в тысячу человек. Они прокрались через сточные канавы и рвы для забоя… в нужных местах, что удивительно.

Леоне замолчал, внимательно смотря на дрожавшего человека, обеими руками ухватившегося за край своего рабочего стола. Капелла попытался оправдаться едва слышным голосом:

— Переговоры удались… Аль-Ашраф согласился выпустить защитников цитадели Акры с условием, что они оставят там свое имущество.

— Предположим… Король Генрих не мог согласиться на столь безоговорочную и унизительную сдачу. Кроме того, впоследствии защитники цитадели смогли убедиться, как султан выполняет свои обещания, — возразил Леоне спокойным тоном, пристально глядя своими глазами цвета морской волны на банкира. — Пятнадцатого мая Новая Башня, сданная графиней де Блуа, рухнула, поскольку минеры султана провели под нее подкоп. Тогда аль-Ашраф дал слово, что позволит побежденным уйти, главным образом женщинам и детям. Но его мамлюки, едва проникнув в цитадель, принялись грабить и насиловать. Затем была резня. Доминиканцы, францисканцы, клариссы… Множество женщин и детей было захвачено в плен… Потом их продали на невольничьих рынках… Резня только началась… Почти все они погибли, мои братья госпитальеры, рыцари-тамплиеры, рыцари орденов Святого Лазаря и Святого Фомы. Осталась лишь горстка калек.

— Но это было неизбежно… — простонал Капелла. — Двумя годами раньше, кажется, в августе, несколько итальянских крестоносцев Гуго де Сюлли на одном из базаров набросились на мусульманских крестьян и торговцев, так что тем пришлось искать убежища на своих складах и…

— И кто им помог? — прервал Капеллу Леоне, голос которого внезапно стал пронзительным. — Госпитальеры и тамплиеры!

— Это была война… Войны…

— Нет… Это была западня. Это была ловко устроенная западня, к тому же имевшая торговое значение, не так ли, банкир? Что касается стычки на базаре, то это плохой предлог. Всегда возникает необходимость оправдать войну, кто бы ее ни вел и где бы она ни велась. Но не в этом вопрос. Если бы мамлюкам не были известны планы Новой Башни и сточных канав, минеры не смогли бы сделать подкоп. Или, по крайней мере, работы продвигались бы медленнее. Мы могли бы надеяться, что к нам подоспеет подкрепление, или же, в худшем случаем, мы сумели бы вывести из крепости как можно больше людей. Сколько стоит резня 15 тысяч мужчин и почти стольких же женщин и детей, Джотто Капелла?

— Они… они меня били. Они… они хотели меня кастрировать… Они сделали бы это… Они смеялись, — бормотал он.

Глаза ростовщика бегали из стороны в сторону, словно он ждал помощи от провидения. Леоне не сводил с него взгляда. Хитрая лиса прибегла к последнему средству: к жалости.

Начало июня 1291 года. Битва шла в другом месте. Крепость Сидона находилась в осаде. Она не могла оказать длительного сопротивления. Двенадцатилетний мальчик сумел скинуть с плеча руку своего дяди Анри, сумел освободиться от этого мощного захвата, чтобы бегом броситься к руинам Акры. Его шатало из стороны в сторону, он падал, затем поднимался. Его руки были в крови. Белые широкие ступени, залитые светом. Ступени часовни. Широкие ступени, обезображенные полосами засохшей крови, месивом из человеческой плоти. Широкие ступени, гудящие от мух, которые отяжелели после такого роскошного пира.

Несколько женщин пытались укрыться в часовне, спрятать там своих детей. Под одной из женщин, голова которой, почти оторванная от шеи, смотрела в небо, подросток заметил шелковистую белокурую массу. Белокурую массу, слипнувшуюся от темной крови. Волосы своей сестры.

— Сколько, Капелла? Сколько за мою мать и семилетнюю сестру, которых, изнасиловав и перерезав им горло, оставили гнить на солнце, бросили собакам, растерзавшим несчастных так, что я не узнал их? Сколько за твою душу?

Наконец банкир перевел свой взгляд на рыцаря. Это был взгляд смерти, взгляд воспоминаний. Изменившимся голосом он сказал, догадываясь, что никогда не оправится после такого признания:

— Пятьсот ливров[43].

— Ты лжешь. Я всегда распознаю вашу ложь, она слишком очевидная. Речь шла о более скромной сумме, не правда ли?

Банкир молчал. Рыцарь же продолжал настаивать:

— Не правда ли? Что? Что ты думал? Что, удвоив или утроив количество полученного золота, ты сумеешь получить отпущение грехов? Что, умножив цену предательства и алчности, ты в какой-то мере оправдаешь их? Что все в этом мире имеет свою продажную стоимость? Как ты думаешь, сколько стоят тысяча ливров, сто тысяч ливров или десять миллионов ливров в глазах Господа? Столько же, сколько паршивый денье.

— Триста… Но я получил только половину, они не сдержали своего слова. Они плюнули мне в лицо, когда я потребовал остальное.

— Прощелыги, — с горькой иронией сказал рыцарь.

Затем рыцарь закрыл глаза и, подняв лицо к потолку, произнес, словно разговаривая сам с собой:

— Сто пятьдесят золотых ливров за столько трупов, за них двоих… Сто пятьдесят золотых ливров, которые позволили тебе стать банкиром. Выгодная сделка для… Кем ты был в то время, когда у тебя была душа?

— Торговцем мясом.

— А… Вот почему ты хорошо знал сточные канавы Акры и рвы для забоя.

Леоне вздохнул, а потом вновь зашептал:

— Я изучил вас, тебя и тебе подобных, и теперь меня окружает зловонное облако. Я всюду чувствую ваш запах. Он въелся в мою кожу, он исходит из моего сердца прямо в нос. Я чувствую вас, когда еще не вижу и не слышу вас. Я чую вас. Я задыхаюсь от затхлого запаха агонии, разложения ваших душ. Знаешь ли ты, что душа воняет, когда гниет? И нет более несносной падали.

Капелла резко встал. Он был не в состоянии терпеть боль, обжигавшую его ногу. С мертвенно-бледными губами он подошел к рыцарю, упал на колени перед креслом, в котором тот сидел, и зарыдал:

— Простите, умоляю вас, простите!

— Это не в моей власти, мне жаль. Себя.

Прошло несколько минут, наполненных рыданиями человека, стоявшего на коленях. Леоне охватила смертельная тоска. Как могло случиться, что он не простил, несмотря на свою бесконечную любовь к Нему? Что он потерял? Чем он испортил свою веру? Он взял себя в руки, вспомнив, что не был Светом, что приближался к нему с таким трудом, с такими усилиями, словно упрямый муравей, пресытившийся тьмой, болезненно уставший от нее. Однажды… Однажды он наконец прикоснется к этому Свету, который ему только приоткрылся в нефе Святой Констанции. Однажды он заключит его в свои объятия, он будет дышать им, он будет в нем купаться и смоет все свои грехи. Он приближался к нему, он это чувствовал. Он превратился в неутомимого муравья, который пересекал океан, всходил на горы, преодолевал все препятствия. Сотни раз он думал, что умирает, обжигаемый зноем пустыни, снедаемый лихорадкой, захлестываемый штормами и бурями. Но каждый раз он поднимался и вновь отправлялся в путь, продвигаясь к Свету. Он хотел однажды умереть в лоне Света и рассеяться в нем, обретя наконец покой. До Тайного Следа, Несказанной Тайны было рукой подать. Тайна ждала лишь крови, готовой пролиться ради нее. Его крови.

Леоне встал, грубо оттолкнув человека, стоявшего на коленях.

— Я жажду встречи с Гийомом де Ногаре. В конце концов, ты один из ростовщиков Французского королевства. Я уверен, что ты найдешь удобный предлог, объясняющий мое присутствие рядом с тобой. Не забудь: малейшая попытка строить козни, и Филипп Красивый узнает, кто виновен в бойне Акры. На это время я остановлюсь у тебя. Банкир… Обращайся ко мне только в том случае, если этого требует дело. Я буду есть один, в комнате, которую ты мне отведешь в своем доме. И пусть она будет готова через час. Пойду подышу уличной вонью. Она не такая противная, как запах ладана, который курится у тебя дома.

Рыцарь остановился на пороге и, не обернувшись, бросил совершенно опустошенному человеку:

— Никогда не лги мне. Я многое знаю о тебе, Капелла, многое, о чем ты даже не догадываешься. Если тебе не терпится продать меня за тугой кошелек или просто из страха, клянусь перед Богом наполнить все твои дни, все твои ночи такими муками, что твое живое воображение даже и представить не в состоянии.

Загрузка...