Следствие ещё впереди

20

В это время Рябинин допрашивал Померанцева. Тот сидел прямо и невозмутимо, на вопросы отвечал кратко, точно, подумавши. Его правильное лицо казалось Рябинину отлитым из светло-коричневого металла, покрытого лаком. Такими породистыми ему представлялись древнефамильные дворяне.

— Ну, а враги у жены были?

— Нет, не было.

— А какие у вас отношения с женой?

— Вы хотите спросить, не был ли я её врагом? — усмехнулся Померанцев. — Отношения были как у всех.

— У всех отношения разные, — заметил Рябинин.

— Вот у нас и были разные. И ссорились, и дружили.

Он так и сказал — дружили. Рябинину понравилось это выражение: дружить с женой.

— А у вас есть враги?

— Что вы везде ищете врагов? — поморщился Померанцев.

Он вёл себя начальственно, чуть снисходительно. Учёный, руководитель группы, кандидат геолого-минералогических наук… Да ещё и муж потерпевшей, а потерпевшие в прокуратуре всегда на особом положении, как тяжелобольные в семье. О том, что он подозреваемый, Померанцев, видимо, не знал. Последняя мысль удивила Рябинина, — это Померанцев должен знать.

— У меня работа такая, — спокойно заметил Рябинин, — искать врагов человека.

— У меня их не было.

— И на работе не было?

— Нет.

— А Суздальский?

— Ну, он не мой враг, а всего рода человеческого.

— Вы сами-то никого не подозреваете? — поинтересовался Рябинин.

— Странно, — чуть удивился Померанцев. — Как я могу подозревать? Тут я вам не помощник.

«Если не враг», — подумал Рябинин, не спуская глаз с его холёного лица.

— Если бы вы меня спросили, — добавил Померанцев, — про Тунгусскую антиклизу или, скажем, Балтийский кристаллический щит…

Рябинин в начале следствия допустил одну серьёзную ошибку: не изучил отношения между сотрудниками сорок восьмой комнаты. Сейчас он чувствовал это. Но теперь изучать уже было ни к чему, теперь есть путь короче — через Сыча, которого должен поймать инспектор.

— Валентин Валентинович, вы любите жену?

— По-своему люблю.

Рябинин усмехнулся: когда любят «по-своему», то вовсе не любят. Померанцев понял его усмешку и разъяснил:

— Нет эталонов любви. В разное время мы любим по-разному. И разных людей мы любим тоже по-разному.

— Угу, — сказал Рябинин.

Ему никогда не нравилось истинное спокойствие. Только то спокойствие он ценил, которое давалось нелегко, когда под недрогнувшей кожей кипит злость или любовь, как кипяток за стенкой колбы.

— Как вы только руководите? — тихо сказал Рябинин.

— А при чём здесь это?

Серые глаза Померанцева смотрели строго, изучающе: что следователь имел в виду?

— Уж очень вы равнодушны, а руководство требует беспокойства.

— Моя работа к делу не относится.

— Как вам только доверили коллектив, — уже погромче заявил Рябинин.

— А это не ваше дело! — Лёгкая краска пошла у геолога от ушей к его точёному римскому носу.

— Ага! — злорадно агакнул Рябинин. — Теперь вы заволновались, когда я стал покушаться на вашу карьеру. А почему же вы дремлете, когда я говорю о покушении на вашу жену?

— Я больше вашего переживаю! — высоким голосом крикнул Померанцев.

— Ещё бы ты за свою жену меньше меня переживал, — неожиданно для себя сказал Рябинин «ты» этому интеллигентному учёному, кандидату наук. — Почему же вы сидите, словно я спрашиваю не об убийстве, а о маринованной мухе?!

При последнем слове пронеслась мысль, что мух никто не маринует, — пронеслась и пропала, вроде искры из трубы. Он перестал сдерживаться, хотя сдерживаться ему ничего не стоило, но сейчас требовалась хорошая злость, частями, как пар из котла к поршню.

— Почему вы отвечаете так, будто враг её?! Будто довольны этим покушением? Почему у вас нет ни обиды, ни горя, ни ненависти к преступнику?! А почему вы ни разу меня не спросили, поймали мы преступника или нет? Ведь с этого вопроса начинают все близкие люди!

Рябинин перевёл дух. Померанцев молчал, ошарашенный вспышкой следователя. Теперь краска уже не уходила с его лица.

— А я скажу, почему вы помалкиваете! — сообщил Рябинин.

Серые глаза геолога насторожённо ждали, но он не спрашивал, словно боясь услышать правду — почему.

— Скажу попозже, — пообещал Рябинин. — Впрочем, скажете сами.

Он плохо допрашивал, когда не понимал идею преступления. Например, неясно, зачем Померанцеву освобождаться от жены таким диким способом. Ведь можно просто уйти. Зачем пугать до смерти Симонян, которая тяжело болела и никому уже не мешала… Этого Рябинин не знал. Но это должен знать Померанцев.

— Расскажите про отношения в сорок восьмой комнате…

— У нас парной дружбы нет. Все друзья. Кроме разве Суздальского.

— А любовные отношения?

— Любовные… Суздальский ухаживал за Симонян. Безуспешно.

— И всё?

— Ну, Горман выказывал симпатию Веге Долининой. Но это так, несерьёзно.

— И всё?

Рябинин подумал, что есть люди, которые похожи на лекарства, — перед допросом их надо взбалтывать. Впрочем, разговор с подозреваемым без «взбалтывания» никогда не получался. Он вдруг почувствовал, что сильно устал. Они с Петельниковым работали без выходных. Четыре часа дня, а ему захотелось положить голову на стол и хотя бы на часик забыть все эти допросы, любовные отношения и самодельные финки. Даже тяжесть очков ощутилась переносицей.

— И всё? — повторил Рябинин.

— Всё, — подтвердил Померанцев, на миг пряча глаза, но губы он спрятать не мог — они напряжённо задвигались.

— Вы врёте! — ахнул Рябинин через стол в его лицо.

— Какое вы имеете право…

— Врёте! — крикнул Рябинин. — Симонян была вашей любовницей.

— Я не позволю… Ваша фантазия начинает меня злить.

Рябинина этот человек раздражал всем: лощёностью, ложью, выдержкой, самодовольством, которые были написаны крупными буквами на скульптурном высоком лбу. И цинизмом: его жене всадили нож, а он сидит, как дипломат на рауте. Другой бы… Рябинин споткнулся: если Померанцев нанял убийцу, то какие тут переживания? Но тогда почему он не изображает горе, чтобы отвести подозрения?

— Раздевайтесь, — тихо приказал Рябинин.

— Зачем? — так же тихо спросил Померанцев, заметно напрягаясь.

— Я сейчас приглашу понятых и буду вас осматривать.

— Зачем? — переспросил Померанцев, ничего не понимая. И эта неизвестность пугала сильней.

— Чтобы осмотреть и запротоколировать ту милую родинку, которую любила целовать Симонян!

Руки Померанцева взметнулись с колен на стол и снова опали. Он смотрел на следователя с тупым недоумением, которое было признаком высшей растерянности, когда в голове сталкиваются мысли и ни одна ещё не успела добежать до лица. Померанцев понял, что у следователя есть факты, — стиль записки Симонян он уловил сразу.

— Ну?! — потребовал Рябинин.

Теперь на лицо геолога легла чёткая тень — мука неуверенности и сомнений. Он не знал, говорить или нет.

— Извините, — наконец решился Померанцев, — не сказал. Думал, что не относится к делу. Да, вы правы.

— Подробнее.

— У нас с Верой была любовь… Увлеклись в поле. Три с лишним года.

— Где вы встречались?

— Ну, в поле встречаться просто, ходили вместе в маршруты. А здесь… у неё на квартире.

— А в период болезни?

— Она дала мне ключ.

— Значит, у неё перед смертью были вы?

— Нет, не я, — вскинулся Померанцев. — Я был за неделю, не позже.

Обычное явление: человек признавался в том, в чём уличён. Докажи сейчас Рябинин, что Померанцев был у Симонян утром, и тот вспомнит, извинится, вспотеет.

— Где ключ?

— Знаете, я его потерял.

Рябинин усмехнулся: ну, конечно, потерял. А кто-нибудь нашёл и проник в комнату к Симонян. Лепет подростка, укравшего гитару или модные джинсы.

— Кто знал о вашей связи с Симонян?

— Никто.

— Валентин Валентинович, а вам не хочется, — добродушно сказал Рябинин, — просто и подробно рассказать мне всю правду? Не ждать, пока я вас ещё на чём-нибудь поймаю…

— Мне нечего рассказывать.

— Неправда! Я же вижу.

Теперь Померанцев уже не смотрел на следователя серыми строгими глазами, а старался положить взгляд куда угодно, лишь бы миновать очки следователя. Но Рябинину требовались не глаза, а лицо — оно же было перед ним; закрыть его руками Померанцев не догадался. В допросе наступил перелом — сейчас всё зависело от выбранной тактики. Одно неудачное слово, неудачная фраза, мысль, мимика следователя могли всё испортить. Рябинин уже неудачно сказал: «Я же вижу». Надо было — «Я же знаю».

— Тогда пойдём дальше, — напористо заключил Рябинин, чувствуя, что к нему идёт та сила, которую он долго и бессильно вызывал: она уже в нём, уже он ощутил сладкий холодок в груди и деревянность в помертвевших руках. Он представил, как Померанцев передаёт деньги убийце, и спросил, отрубая слова, как куски свинца топором:

— Сколько — вы — заплатили — убийце?!

— Какому… убийце? — пробормотал Померанцев и автоматически сунул пальцы сначала в один внутренний карман пиджака, потом во второй, точно проверяя, отдал деньги или они ещё лежат в кармане.

Рябинин сидел бледный, впившись глазами в бегающие зрачки подозреваемого. С ним это редко бывало, но сейчас получилось — вся его воля перелилась туда, под череп Померанцева. Рябинин сейчас ничего не видел, не слышал и не чувствовал, кроме трепещущей мысли сидящего напротив человека, — ему казалось, что они сидят в тумане и только между ними ясная полынья, на другом конце которой, как святой в венце, сияет Померанцев.

— Сколько вы заплатили убийце? — медленно и внушительно спросил Рябинин.

— Не помню… То есть не платил.

— Вам жена дарила фотографию?

— Она много дарила…

— Большая открытка, в брючном костюме.

— Дарила.

— Где она?

— У меня… Была… Я её потерял.

— Нет, не потеряли. Вы её отдали своими руками преступнику. Вот она!

И Рябинин вынул из дела и швырнул, как карту из колоды, фотографию женщины в брючном костюме. Она упала на стол лицом к Померанцеву. Тот глянул на неё растерянно: как фотография оказалась у следователя? Облизнул губы, словно задыхался, и покорно сказал:

— Значит, отдал. Нет, скорее всего, потерял. Но если вы настаиваете…

— За что вы хотели убить жену?

— За что убить? — переспросил Померанцев и сделал винтообразное движение телом, словно хотел вылезти из собственного костюма.

— Почему вы убили Симонян? Почему хотели убить жену? — уже не своим голосом кричал Рябинин, чувствуя, что ещё немного такого допроса — и он рухнет со стула.

Но туман и полынья пропали. Померанцев глубоко вздохнул.

Рябинина охватило безразличие ко всему на свете, и он безвольно осел на стуле.

— Сергей Георгиевич, пять минут стою над ухом, а вы молчите, — услышал он голос Маши Гвоздикиной. Вот кто расплескал полынью и развеял туман.

— Вам бумага. — Она передала лист и вышла из кабинета, заплетая мини-юбчонку вокруг стройно-загорелых ног. Рябинин не обратил бы на них внимания, потому что видел каждый день. Но на них глянул Померанцев ресторанно-масляным взглядом. Рябинин удивился: в таком положении, в таком месте он замечает женские красоты.

И Рябинин понял, что скоро он о чём-то догадается. Он предчувствовал мысль. Это как с памятью, когда точно знаешь, что вспомнишь, а что нет. Как-то Рябинин вспоминал две травы. В названии первой было что-то от смазочного материала, а в названии второй — от математики. Но он точно знал, что скоро вспомнит вторую и никогда не вспомнит первую. Так и получилось: таволгу он не вспомнил (тавот), а пижму осознал через час (число «пи»). Вот и теперь к нему шло открытие, шла мысль, которая скомбинируется в мозгу из облика Померанцева, вида прекрасных Машиных ног, опыта, интуиции и чего-то ещё, более тонкого и непонятного, чем интуиция. Но эта грядущая мысль всё поставит на свои места.

— Вы случайно не гипнотизёр? — спросил Померанцев, натянуто улыбаясь.

Рябинин не ответил. Он глянул в бумагу, и сразу все грядущие мысли отринулись, потому что его мозг затормозился на полученной информации.

Накануне он послал запрос в сберегательные кассы на всех пятерых геологов — не брал ли кто вкладов. И один из них взял пятьсот рублей на второй день после покушения на Померанцеву.

Допрос был сорван. В уравнение вкралась новая величина, с которой получалось уже неравенство. Требовалась немедленная проверка. Рябинин ус-тало глянул на часы — пять вечера, через час геологи пойдут домой.