Слезы неприкаянные

Глава 5

Степан медленно приходил в себя. Иной раз такое худо наступало на Степана, что впадал он в полное беспамятство, и поэтому временами недели по три проводил в районной больнице. Однако же, хозяйство при нем стало постепенно выправляться. С рукастым и головастым Изей они перешили худые швы на крыше дома, выправили покосившееся крыльцо, вычистили дымоход от сажи. По случаю, стельную телочку приобрели, завели кур, гусей, благо пруд за задним двором не истощился еще, по весне появился бычок, пошло молочко от телочки, да и Фире на трудодни стали кое-что подкидывать.

Авдотья не то что радовалась за Фиру, ее сноровости, сообразительности в крестьянском деле, молилась ежеутренне на нее. Еще засветло, до ухода в поле, успевала Фира накормить скотину, подоить корову, обшила Фира всех снизу доверху, и соседей тоже. К ее приходу с поля Авдотья всегда старалась чем-то порадовать Фиру, то блины из печи горяченькие предложит, то пельмешки оставит томиться в печи до ее прихода. Сядет, бывало, рядом, поглядит на Фирины обветренные руки, лицо, и слезы на глазах. Знать бы ей, сельской жительнице, что гибнет тут большой талант российский. Пальцы рук, привыкшие чувствовать малейшее прикосновение к клавишам инструмента, от мороза, ветра пронизывающего, грубели, теряли эластичность, подвижность. Ни словом не обмолвилась о страдании своем Фира, одна мечта и надежда теплилась в ее душе — сын Давид.

Две женщины — пианистка с мировым именем и простая русская баба. И одна беда на двоих — дети. Держалась Авдотья, не выворачивала свою и чужую жизнь наружу, не ворошила за годы наболевшее. И тем, как могла, берегла покой Фиры. Напряла Авдотья из собачьей шерсти клубок, связала рукавицы потолще, в два стежка. «Може, сохранятся пальчики для дела ее главного?»

Фира возвращалась с поля затемно и сразу валилась на лежанку, не в силах пошевельнуться. Оттого-то разговора нужного у Степана с ней и не получалось. Более того, Степан как-то сторонился Фиры, боялся встретиться с ней взглядом, чувствовал солдат за собой вину несносную, что не уберег от беды Давида. А иногда казалось ему, что умные глаза Фиры давно обо всем догадывались. И, вероятно, подвернулся бы случай, разговорились бы они, снял бы тяжесть с души своей Степан, но так уж произошло, что пришел Ицковичам вызов от отца, который был с военным заводом эвакуирован в Казахстан. Не посмели Степан да Авдотья отговаривать жильцов, стали готовиться к отъезду. Но все те или иные заботы оттягивали отбытие, то девчушка Раечка крепко астмой захворала, то Изька чуть было палец себе топором не отсек. И все же решились, ближе к зиме, по первому снегу.

Так и произошло. И хотя вдруг заненастилось, завьюжило, понесло по бездорожью деревенскому клочками снег, отъезд откладывать не стали.

Накануне Авдотья достала из комода блокнот, карточки, завернула в платок, что когда-то подарил ей Степан, упрятала вместе с флейтой до утра завтрашнего под подушкой в горнице.

На рассвете Степан запряг коня, бросил в дровни тулуп, чудом сохранившийся с довоенных времен, напоил жеребца теплым пойлом, кинул в торбу, висевшую на шее коня овса. Дорога не близкая, поди верст сорок по зимнику, вошел в хату.

Не стали нарушать обычай, присели пред дорогой. Около двух лет жили они вместе, и за это малое время стала Фира для крестьянских жителей родным человеком. Лишила власть Авдотью и Степана заботы о своих детях, внуках, потому-то и прощание было еще горше.

— Ну, с богом, — еле промолвила, смахнув слезу, Авдотья. — Степан, да ты уж поосторожней с Буланчиком-то, не шибко объезженный конь ешо, — напутствовала Степана Авдотья. — Да не забудь о главном.

Авдотья стояла у полураскрытой калитки с непокрытой головой, с шалью поверх плеч, держась рукой за плетень, смотрела за убегающими в даль санями.

«Отчего в этой жизни беды больше, чем блага, не довольно ли?» — думала она. «За кем присматривать теперича, кого потчевать кушаньями разными»? Вновь опустела хата, одни только мысли, одна горше другой, и не находила ответа.

То главное, о чем напоминала Степану Авдотья, теперь, после такой неожиданной встречи с родными Давида, мучило его постоянно. Как высказать наболевшее, чтобы не обидеть, не растормошить незаживающую боль.

Всю дальнюю дорогу Степан молчал, только погонял окриком Буланчика. Иногда он слезал с саней, желая не только облегчить тяжкий труд измученной животине, но самому маленько оправиться, шел прихрамывая рядом, по сухой заснеженной земле, изрезанной колеями, порой подтягивал подпругу, осаживал вниз оглоблю, выправляя косившую упряжь.

Степан про себя успокаивал, дымившего паром Буланчика — «ты уж не гневайся, не сяду в телегу покуда дорога не полегчает».

Морозный ветер перехватывал дыхание Степана, слепил снегом. Свернувшиеся и почерневшие от мороза листья шуршали под сапогами, но мысли Степана были совсем о другом. И решил он, раз уж свела их судьба, поведать Фире обо всем, покаяться, что не уберег сына старый солдат под самый конец, на станции Ирбит, куда в санях по морозцу вез он постояльцев своих целых полдня.

Не пришлось мучиться старику. Поняла Фира все без слов, и только прижала к себе футляр с инструментом, сжала в руке фотокарточки, обняла Степана, прислонилась к его седой, влажной бороде, и только слезы по щекам. И только крепче схватила детей, и в вагон…