2. Коровы, овцы и земля

Мой отец Шон Фицпатрик

Я сделал свой первый вдох в среду, 13 декабря 1967 года, примерно в семь вечера. Накануне вечером мой отец Шон отвез маму Риту в больницу округа Лиишь в Порт-Лиише и сразу же вернулся на ферму, чтобы присматривать за овцами и коровами. Роды были долгими и трудными. Свободных кроватей в больнице не было, и мама лежала на каталке в коридоре с вечера вторника до вечера среды, пока ее не перевели в родильное отделение. Доктор несколько раз подходил, похлопывал ее по животу и говорил: «Животик еще не готов, Рита, еще не пора». Мама рассказывала, что просила у проходившего мимо персонала обезболивающее, кричала: «Помогите мне!» Разумеется, безрезультатно. Ни физической, ни лекарственной помощи она не дождалась – в те времена это было не принято. Уверен, что сегодня даже в моей ветеринарной клинике ей помогли бы!

Отец при родах не присутствовал. Тогда это не практиковалось. Отцов в родильное отделение не пускали. Впрочем, он все равно был слишком занят работой. В больницу он приехал через пару часов после моего рождения и был очень доволен, что у него родился сын. И тут же снова вернулся к работе. Мама пробыла в больнице около недели, а за моим старшим братом и тремя сестрами все это время присматривала наша соседка миссис Данн, которая и стала моей крестной. Когда маму вместе со мной выписали, у отца не нашлось времени забрать нас из больницы – он был занят обрезкой рогов у скота. По его мнению, это была вполне уважительная причина. Я уже появился на свет, а забирать нас с мамой из больницы не было делом первостепенной важности. У отца на первом месте был скот, земля и все остальное хозяйство. Так было для него всегда, как и для его отца, и для отца его отца…

Отец как раз занимался дехорнингом – обрезанием рогов у коров брата Германуса, директора местной Школы братьев-патрикианцев для мальчиков, принадлежавшей католической общине Святого Патрика, в которую через двенадцать лет предстояло поступить и мне. Чтобы не отрываться от работы, он попросил брата Германуса забрать нас из больницы. Медсестры были немало удивлены, когда в родильном отделении появился священник в соответствующем одеянии с белым «римским» воротничком и в тапочках. Сияя улыбкой, он взял меня на руки, словно я был его ребенком, и радостно понес к выходу, не обращая внимания на недоуменные взгляды и перешептывания. Следом за ним шагала довольно растрепанная, измученная и ни в чем не повинная Рита. Без сомнения, пересудов и сплетен хватило на весь день, а то и два.

Честно признаюсь: во многом я – истинный сын своего отца, и внешне, и в том, что касается отношения к своей работе. Поскольку я вырос на ферме и с раннего детства работал рядом с ним, прекрасно понимаю, почему он счел обрезание рогов более важным делом. Видимо, он столкнулся с какой-то проблемой, связанной со скотом, которую мог решить только сам. Не сомневаюсь, что в его представлении брат Германус был надежным и достойным человеком, которому вполне можно поручить забрать из больницы жену с ребенком.

Давайте посмотрим правде в глаза: забрать нас мог любой, кто умел водить машину, а вот дехорнинг мой отец не мог доверить никому.

Я это понимаю. Честно говоря, я и сам повинен в этом грехе – неспособности делегировать кому-то часть своих забот о животных. И все же мне бы хотелось, чтобы отец приложил больше усилий к тому, дабы лично убедиться, что у нас с мамой все в порядке.

А с другой стороны, что ни делается, все к лучшему. Брат Германус наслаждался своей неожиданной ролью моего неофициального крестного отца. С тех пор я был его малышом, и он ничто так не любил, как брать меня из колыбели, когда я плакал, и заставлять смеяться при виде зубных протезов, которые соскакивали с его десен. Мама кормила меня грудью только в больнице – всего неделю. Дома ей пришлось вернуться к хлопотам по хозяйству и к заботам о других детях, а счастливый, как ясный день, брат Германус сидел со мной на руках и кормил меня из бутылочки. Так что мои первые детские воспоминания связаны с зубными протезами, которые подпрыгивали от его восторженной радости каждый раз, когда он приходил к нам.

Потом, во время моего крещения, возникли некоторые разногласия по поводу выбора имени для меня. Отец хотел назвать меня Мартином в честь деда, но мама была с этим категорически не согласна. Она заявила, что в семье слишком много Мартинов, и упорно называла меня Ноэлем. Отцу это не нравилось, и он продолжал воинственно настаивать на своем. В результате в свидетельстве о рождении было записано: Мартин Ноэль Гальгани Фицпатрик. Мама хотела обеспечить мне защиту святого – в Ирландии это обычное дело. Отсюда появилось имя «Гальгани» в честь святой Джеммы Гальгани. Впрочем, мама всю жизнь звала меня Ноэлем – я был ее рождественским малышом. Так я Ноэлем и остался – и очень этому рад. Честно говоря, мама могла называть меня как угодно, потому что отец редко был рядом, когда я бодрствовал, – разве что по ночам, но и тогда он игнорировал детский плач. Маме приходилось справляться со мной, моим старшим братом и тремя сестрами, а порой еще с каким-нибудь ягненком или теленком, которого нужно было выкармливать из бутылочки в сарае или на кухне. Кроме того, отец вечно присылал ей рабочих, чтобы она их кормила, в дополнение ко всем своим заботам.

* * *

Мой отец вырос в большой семье – у него было девять братьев и сестер. Жили они в местечке Брокера, что в приходе Баллифин графства Лиишь, примерно в пяти милях от городков Порт-Лиише, Маунтрат и Маунтмеллик. Его отец и дед были фермерами. Они всегда выращивали практически все, что им было нужно. У них всегда была картошка, другие овощи и мясо, но денег им постоянно не хватало. Отец доил коров для местного фермера за полкроны в день – то есть за два шиллинга шесть пенсов. Став подростком, он скопил денег и купил овцу, но та умерла. Купленный теленок тоже умер. Тогда он подал заявление, чтобы стать местным почтальоном, но работы не получил, что стало тяжелым ударом по его самооценке. На жизнь он зарабатывал, отвозя на велосипеде в город салат и лук на продажу. В конце концов ему удалось купить овцу, которая не только выжила, но и принесла ягнят, что стало его первым шагом к фермерству. Он постарался как можно быстрее отделиться от отца и стал зарабатывать на жизнь, покупая и продавая коров и овец.

Отец любил овец и коров, но больше всего он любил «сделки». Ему очень нравилось этим заниматься. Торговля овцами, коровами и участками земли была делом его жизни. К тридцати трем годам, когда он женился на моей двадцативосьмилетней матери, он уже имел репутацию опытного скотовода и отличного торговца скотом. Наверное, в этом он преуспел больше, чем в чем-либо другом. В поисках удачных сделок он ездил по ярмаркам скота по всей Ирландии, но больше всего ему нравилось торговать в Маунтрате. Там у него было собственное стойло возле лавки О’Каллахана, известного поставщика продуктов и домашней утвари. Никому не было позволено занимать это место, кроме моего отца. Оно было первоклассным, поскольку там была самая большая проходимость, а следовательно, самая высокая потенциальная возможность продаж. Что бы ни было – град, дождь, жара (обычно дождь), – еженедельно, по средам, отец неизменно приезжал в Маунтрат заключать сделки.

Чтобы купить скот, папа путешествовал по всей Ирландии, чаще всего заключая лучшие сделки на Западном побережье. Он взял за правило приезжать раньше всех, чтобы опередить других перекупщиков. Он появлялся в портовом доке в тот момент, когда фермеры с западных островов высаживались с парома вместе со своим скотом. Порой он отправлялся по дороге навстречу погонщикам, которые перегоняли скот с полуостровов на ярмарку на Юго-Западном побережье. Его целью было заключить сделку еще до того, как скот окажется на ярмарке, будь то в Листоуэле, Кахерсивине, Килларни, Каслайленде, Кинсейле, Макруме, Каслтаунбере или в других подобных экзотических местах. Он приобрел хорошую репутацию, и его услугами при отборе лучших животных часто пользовались многие крупные дилеры или те, кто занимался поставками животных на мясо.

Когда, поплевав на руки, стороны скрепляли устное соглашение крепким рукопожатием – так заключались сделки в те времена, – отец грузил купленный скот на поезд и отправлял в Порт-Лиише. Там он нанимал пару погонщиков за сумасшедшие деньги – по три пенни за голову, – и те перегоняли коров в Маунтрат, где животные паслись на арендованном поле. В Баллифин он перегонял их лишь тогда, когда видел, что они готовы к забою – другими словами, он откармливал скот на мясо. А решив продать скот, он перегонял коров в ярмарочный день в уличное стойло в Маунтрате. Когда мы с братом подросли и научились управляться со стадом, перегонять коров стали мы. Во времена ярмарок меня еще не было – они были прикрыты в 60-е годы, уступив место специально оборудованным «рынкам скота». Я гнал скот с полей на рынок, и мне часто приходилось загонять коров в просветы между изгородями, чтобы пропустить тех, кто ехал по дороге.

Однако отцовская тактика заключения сделок имела и оборотную сторону. Иногда он покупал скот небольшими стадами и только дома обнаруживал, что ему подложили «бомбу». Однажды он купил у фермера с островов нескольких бычков-однолеток, и уже дома выяснилось, что один из них абсолютно слеп. Все было хорошо, пока он передвигался вместе со стадом, но на ферме в Баллифине он стал вести себя неадекватно. Этот слепой бычок сводил маму с ума. Она должна была присматривать за маленькими детьми в доме и одновременно стеречь этого безумного бычка, который был забаррикадирован в сарае за сломанной дверью. Естественно, ее миссия с треском провалилась, и бычок вырвался на волю, чтобы побродить по сельской местности. Отец был в ярости. В его представлении такие категории, как терпимость, сочувствие и понимание, не имели никакого отношения к фермерству и скотоводству.

В другой раз папа купил бычка с очень сильными хрипами в легких. Он этого не заметил, потому что продавец заплатил уличному музыканту с мелодикой, чтобы тот играл рядом. Мелодика извергала такой сиплый звук, что отец, естественно, не понял, что хрипит животное. Впрочем, такое случалось довольно редко, потому что, когда дело касалось овец и крупного рогатого скота, отец обычно был на высоте.

* * *

Кроме страсти к животноводству, отцу была присуща любовь к земле.

Казалось, что в его венах течет не кровь, а земля. Он был рожден на земле, среди животных, и ощущал кровное единство со всем этим.

Начав с малого, за свою жизнь отец купил четыре участка, которые и стали нашей семейной фермой. Все они находились в Баллифине. Первый был в Каппинраше – именно туда меня привезли через неделю после рождения. Когда мне было два года, отец купил Эскер в предгорьях Слив-Блум. Это место было нашим семейным домом на протяжении всего моего детства. Затем было приобретено еще два участка – ферма с домом рядом с нашими владениями в Каппинраше и бывшие приходские земли в Нокнакерне – Глиб.

Думаю, отец больше всего любил Глиб, вероятно, потому, что это был для него серьезный вызов, поскольку участок пришлось отвоевывать у болота, но и награда была соответствующая. Кроме того, там он отдыхал душой. Это было болотистое место на отшибе, в конце узкой длинной дороги – тихая красота, нарушаемая только криками птиц. Торфяники и глинистую почву покрывал ковер из мха, на котором росли дикие орхидеи и пушица, а по краям были заросли камыша. Здесь можно было затеряться, позабыв о времени, и с отцом такое часто случалось. Этой земле он посвятил двадцать лет жизни, осушая и рекультивируя заболоченные земли, чтобы сделать там пастбище для скота и выращивать ячмень и турнепс на корм животным. Он создал дренажную систему для отвода воды, пахал землю и выкорчевывал тонны упавших в болото старых рыхлых дубов, которые сохранялись там веками, создавая обманчивое впечатление надежности и заманивая в ловушку неосторожных фермеров с сенокосилками. Отец любил землю и очень любил труд.

Мы с отцом много дней провели в Глибе, от зари до темна работая над дренажной системой. Копали лопатами, иногда с помощью механизмов, длинные и узкие траншеи, которые выходили в большую канаву. Подобные дренажные стоки разделяли поля, как реки, а узкие траншеи мы копали елочкой на расстоянии семи футов друг от друга, как притоки этих рек. В узкие траншеи мы обычно закладывали керамические трубы диаметром 4 дюйма и длиной 12 дюймов. До появления пластиковых труб, которые можно присоединять друг к другу, керамические делались из обожженной глины. Перед тем как закопать эти трубы в траншеи, мы засыпали их гравием, и влага из болотистой почвы уходила по ним в дренажные канавы.

Думаю, что большую часть своей ранней юности я реально потратил на осушение Глиба. Конечно, мы часто помогали отцу все вместе, но больше всего я ценил те вечера, когда мы с ним оставались вдвоем. Мне нравилось находиться с ним в нашем оазисе покоя, где нам никто не мешал. Не то чтобы мы много разговаривали, гораздо важнее было то, что нельзя выразить словами: общность мыслей, понимающие взгляды, осознание того, что мы вместе делаем что-то особенное. И не потому, что нам приходилось преодолевать себя, работая в пронизывающий холод под дождем, важным и ценным нам казалось то, что мы – отец и сын – голыми руками отвоевываем эту землю у болот, делая ее пригодной для выращивания урожая и содержания животных. Нас объединяла преданность земле, и, несомненно, любовь к природе, и чувство единения с ней.

Если начинался сильный ливень, мы спешили укрыться в полуразрушенной хибаре посреди заболоченного участка. По слухам, там когда-то жила «Нелли-кукушка» – легендарный персонаж. Местечко было довольно зловещее. Домик стоял в зарослях ольхи и акации, терновника и кустов утесника, на месте вымершей в период голодомора деревни и кладбища, которое существовало здесь до конца 40-х годов XIX века. Когда мы копали рвы под дренажные трубы, нам часто попадались человеческие останки и старинная глиняная утварь. Рассказывали, что во время голодомора Нелли потеряла своих детей и по сей день ищет их. Честно говоря, я не очень-то верил в призраков, но мне всегда было как-то не по себе в этой заброшенной хибаре. А как-то вечером, подходя к дому, я заметил странную тень, мелькнувшую на нижней половине двери. В этом доме, как часто бывает в Ирландии, дверь была составной. Она открывалась, как в конюшне: нижняя часть оставалась закрытой, когда нужно было удержать детей внутри, а животных на улице. Верхняя часть обычно была открыта, чтобы дом проветривался (окна для этого были слишком малы, потому что стекло стоило очень дорого). К тому же через такую полуоткрытую дверь удобно было общаться с друзьями или соседями. Именно на нижней половине двери я и увидел зловещую тень старухи. Хотя летний вечер был довольно теплым, по моей спине пробежал холодок. Возможно, это просто была игра света и тени, но я был напуган. Много лет спустя, когда на месте хибары Нелли-кукушки началось строительство, там стали происходить странные вещи, и для освящения дома был приглашен священник. Мой брат воздвиг крест на краю поля, рядом с заброшенным кладбищем, чтобы почтить память умерших и упокоить их души.

Порой, когда мы прятались в этом доме от дождя, отец рассказывал мне истории о картофельном голодоморе и тяжелых временах. Он был удивительным рассказчиком и даже поэтом, с языка которого всегда были готовы сорваться десятки стихотворений и мадригалов. Он декламировал их очень выразительно, проявляя недюжинное драматическое дарование. Но нам, детям, очень редко доводилось слышать эти драгоценные перлы. Однако иногда по вечерам, когда приходили гости, мы все усаживались вокруг костра и поджаривали хлеб на длинной вилке, а отец начинал читать старинную балладу – поэму, которой, казалось, не было конца, или народную сказку. У меня от восторга даже поджимались пальцы на ногах: мой папа, который со стороны кажется таким нелюдимым, на самом деле удивительный сказитель и поэт! Ему нравилось внимание слушателей. Казалось, в нем живут два разных человека: один – жесткий, требовательный и суровый фермер, а второй – виртуозный артист, утонченный и чуткий.

* * *

Я любил его рассказы, поэтому мне нравилось, когда в Глибе шел дождь. Но порой отец показывал свой крутой нрав. Помню, как он разозлился, когда я сломал деревянный шатун на ботворезке. Он страшно ругался, как будто я мог заметить в высокой траве торчащий из земли обломок болотного дуба, чтобы вовремя остановить трактор. Я пытался объяснить отцу, что эту деталь для того и сделали деревянной, чтобы она сломалась в подобной ситуации, и ничего страшного в этом нет. По мнению отца, я должен был обладать рентгеновским зрением и замечать в траве все препятствия. Надо сказать, что я до сих пор стремлюсь к этому «рентгеновскому зрению», столь необходимому в работе ветеринара-хирурга.

Со временем я научился неплохо водить трактор (по крайней мере, в собственном представлении). И моя уверенность в этом росла – к сожалению, слишком быстро! За всю жизнь я ни разу не слышал от отца нецензурной брани: он был человеком религиозным и не позволял себе такого, за исключением одного рокового дня в Глибе. Мне было двенадцать лет, тем летом я распрощался с детством и стал подростком. Мы только что закончили убирать ячмень и погрузили его в многотонный тракторный прицеп. Водителя зерноуборочного комбайна нигде не было видно. И тогда я в своей безграничной мудрости решил, что было бы неплохо вывести трактор на дорогу, чтобы он был готов к отправке в зернохранилище. Но я не учел, что трактор придется выводить на дорогу по узкому мостику через овраг, а для этого придется разворачиваться с прицепом налево. И с учетом длинной оси прицепа амплитуда его движения будет гораздо шире. Как вы думаете, мне это удалось? Конечно нет!

Я сделал слишком резкий разворот, прицеп накренился, его заднее колесо оторвалось от земли и перевалило через невысокий цементный бортик, какие обычно бывают на сельских мостиках через ручьи. Когда прицеп накренился, трактор затрясло, и я нажал на тормоза. Задняя ось нависла над цементным бортиком моста. Овраг был около восьми футов глубиной и шесть футов шириной, но в тот момент мне казалось, что с водительского сиденья я беспомощно смотрю в бездонную пропасть, и мое сердце падало в эту бездну. Прицеп завис, покачиваясь, словно гигантский маятник, наполненный ячменем, и был готов рухнуть вместе со всем грузом в ручей. Я был на волосок от того, чтобы потерять весь урожай. Меня следовало распять за подобную беспечность.

Вдруг я почувствовал, как трактор начинает крениться. А потом все произошло, как в замедленной съемке. Фаркоп[1] трактора заклинило. В моей голове промелькнули возможные варианты развития событий: если ось сломается или перекосится фаркоп, прицеп может все же сорваться и перевернуться. А может рухнуть и сам трактор вместе с прицепом, и драгоценный груз окажется в ручье. Все варианты сводились к одному: трактор с прицепом неизбежно рухнет в овраг, и урожай ячменя будет унесен бурным потоком. Интересно, что о собственной неминуемой смерти я даже не задумывался.

Пока я размышлял, слева появился несчастный комбайнер, пытавшийся перелезть через ограду, одновременно натягивая штаны: судя по всему, он справлял нужду на соседнем поле. Справа по дороге, отчаянно бранясь, бежал отец. Смысла его слов я не понимал, но опасался, что на этот раз порки мне не избежать.

В этот момент комбайнер застрял в ограде и свалился на землю, запутавшись в спустившихся до щиколоток штанах. Поднявшись, он подтянул брюки и кинулся ко мне и к балансирующему прицепу. Они с отцом подбежали ко мне одновременно. Прицеп продолжал раскачиваться. «Хватай цепь, Шон!» – крикнул комбайнер. Оба инстинктивно поняли, что нужно делать. Комбайнер кинулся к своей машине и подогнал ее к прицепу задним ходом. А отец схватился за цепь, которая, к счастью, оказалась обернута вокруг прицепного устройства комбайна, мгновенно намотал ее на крюк прицепа и скомандовал комбайнеру тянуть. Комбайн сдвинулся на несколько футов вперед, и прицеп перестал раскачиваться. Мое сердце замерло, когда я выбирался из кабины трактора. Комбайнер и отец подложили крепкие доски под колеса прицепа и медленно оттащили его от края моста. Помощь подоспела вовремя, и им удалось вытащить трактор с прицепом в безопасное место. Урожай ячменя не рухнул в ручей, но по моей уверенности в том, что я умею водить трактор, был нанесен сокрушительный удар.

Отец, понятное дело, был взбешен. Он никогда в жизни не то что не бил меня, но даже ни разу не шлепнул. Тем не менее я бы предпочел это словесной порке, продолжавшейся в течение нескольких дней.

Хотя я не могу припомнить, чтобы в годы моего детства отец хоть раз извинился или похвалил меня, если я что-то делал правильно, я знаю, что ему хотелось сказать что-то вроде фраз: “Я горжусь тобой” или “Я тебя люблю”.

Но с его стороны это скорее могли быть не слова, а действия типа одобрительного кивка или молчаливой улыбки, а не объятий с похлопыванием по спине, которые были не в его привычках, как и у большинства ирландских фермеров того времени. Так что в детстве я не ждал похвалы и не стремился к ней – эта черта характера свойственна мне и по сей день.

В детстве и юности папа почти ни о чем, кроме фермерства, со мной не говорил, хотя я знал, что он втайне гордится мной. Мама рассказывала, что он говорил об этом другим людям, но только не мне. И к моему старшему брату отец относился гораздо суровее, чем ко мне, потому что он был воспитан в культуре, где настоящим мужчиной считается тот, кто никогда не плачет; справляется со своей работой; делает все, что нужно, и не стремится к похвалам, признанию и вознаграждению.

Несомненно, папа старался заботиться обо мне, моем брате и сестрах как можно лучше – как физически, так и финансово. Он оплачивал одежду и книги, которые были нужны для школы, и не раз помогал мне деньгами, когда я учился в университете. Но однажды был один особый случай, когда он дал мне что-то просто так, а не потому, что был обязан обеспечивать. Это произошло на мой десятый день рождения. Я до сих пор помню блеск в его глазах, когда он вручил мне синюю коробочку с часами Timex. Часы были круглыми, на коричневом ремешке. Отец просто протянул мне коробочку в коридоре нашего дома, кивнул и улыбнулся. Я открыл ее и, вне себя от радости, хотел обнять его, но он отступил назад, еще раз улыбнулся и ушел. Объятия были не для него.

Мама и папа обожали всех своих шестерых детей, в этом не было никакого сомнения. Но для них – а в то время и для всех ирландцев – объятия, поцелуи и другие физические проявления любви и симпатии были просто неприемлемы. Как только мы могли твердо стоять на ногах, мы сразу включались в жизнь фермы. Слабость и зависимость от постоянной лести или уговоров в нашей семье не поощрялись. За все свое детство я лишь раз видел, как мама и отец обнимались на кухне, да и то случайно, потому что я вошел неожиданно для них. Полагаю, что они обнимались чаще, чем я думал, ведь у них было шестеро детей. Просто публичная демонстрация привязанности в то время не считалась нормой поведения.

К старости отец немного смягчился. Когда я приезжал их навестить, мы добродушно подшучивали друг над другом. Наши отношения стали более дружескими, чем раньше. Оглядываясь назад, я радуюсь, что у нас появилась возможность посмеяться друг с другом в поздние годы жизни отца, когда я перестал быть его подручным на ферме или «сыном, который хочет стать ветеринаром». Но обниматься он по-прежнему не любил. Как-то раз, когда мы вернулись с мессы, по дороге с которой я позволил себе неуместные замечания по вопросам, касаемым Книги Бытия, мне захотелось обнять его на кухне. Это было физическое проявление моей готовности согласиться с его непримиримой точкой зрения, хотя сам я никогда не верил в «огненный шар» гнева Господнего. Отец буквально замер. Он не знал, как вести себя при такой демонстрации любви и уважения за верность своим убеждениям. И я отступил назад. Наверное, поэтому, став взрослым, я так часто обнимаю людей. Похоже, я изменил отношение к некоторым ценностям, но, кроме того, я верю в силу искренних объятий, ведь в них половина успеха в деле оздоровления человека – не тела как такового, но сердца и души.

В эмоциональном плане я сильно отличаюсь от своего отца – я иногда плачу и люблю обниматься, – но физически мы очень похожи, и у меня такая же привязанность к земле, которая, как и у него, течет по моим венам вместо крови. Когда я впервые увидел поле и покосившиеся фермерские постройки, которые должны были стать местом действия еженедельной программы «Супервет», я сразу ощутил какую-то первобытную связь со всем этим. Увидев эти ветхие амбары, я мгновенно понял, что это мой духовный дом, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы осуществить здесь свою мечту. Я решил, что должен сделать это место своим, заботиться о нем и развивать, вдохнуть в него новую жизнь, восстановив и снова заселив животными.

Когда мы строили нашу клинику, то не могли изменить ни дюйма окружающего пространства, поскольку эти земли являются частью охраняемой зеленой зоны. Оказалось, что это даже хорошо. Я обрел свой оазис покоя, как тот, что был у нас с отцом в Глибе. Я нашел собственный Глиб. Каждый день я ощущал себя невероятно счастливым, наблюдая за сменой времен года на этом поле. Бедный папа был бы потрясен, узнав, сколько я заплатил за каждый квадратный фут этой земли. Покупка земли для клиники Фицпатрика была очень далека от «хорошей сделки», которую мог бы одобрить отец. Но мне это было необходимо!

Я очень рад, что отец однажды посетил это место, когда строительство шло полным ходом. Он был одет в свой синий воскресный костюм с лучшим носовым платком в нагрудном кармане, а его седые волосы были аккуратно причесаны. Он важно расхаживал по территории, заложив руки за спину, как помещик-аристократ. Нам с мамой, которая приехала с ним, было очевидно, что он очень горд, хотя и не признается в этом. Думаю, он был отчасти разочарован тем, что я не остался в Ирландии, став там известным ветеринаром и фермером, хотя я и заметил гордый блеск в его глазах.

Я благодарен судьбе за то, что смог показать ему, что я здесь создал.

Не знаю, понял ли он, когда я сказал ему, что один уголок здесь сделан специально для него. В то время все, включая банк, твердили, что мой план оборудования уютного лекционного зала на втором этаже перестроенного сенного амбара – это неразумное использование пространства. Поскольку местные власти позволяли только перестраивать, не возводя ничего нового, нам пришлось ошкурить старые ржавые фермы, которые поддерживали здание, и спрятать их в стены. Я хотел, чтобы это место стало источником вдохновения и просвещения, потому что старый амбар в точности напоминал наш сенной сарай в Баллифине, где отец частенько обучал и воодушевлял меня.

* * *

Если во время уборки сена или силоса начинался дождь, мы с отцом часто прятались на чердаке под крышей сенного сарая, что был рядом с нашим домом. Только здесь отец иногда наставлял меня и делился со мной своей житейской мудростью. В остальное время поладить с ним было нелегко. Он был сложным человеком – добрым и чутким, но одновременно резким и вспыльчивым. Во многих отношениях он был чрезвычайно чувствителен, но эмоции предпочитал держать при себе. Многие его не любили, потому что он вечно «раскачивал лодку» – другими словами, всегда говорил то, что думал, и действовал по велению своего сердца, оставаясь верным своим убеждениям и не заботясь о том, что это может обидеть других (зачастую так и случалось). Строго отчитывая кого-то, он в то же самое время мог быть добр и внимателен к другому человеку. Но в те редкие минуты, когда мы с ним прятались от дождя на сеновале, он иногда смягчался и давал мне отеческие советы, которые я помню и по сей день. Например, что я должен грести на собственном каноэ и никогда не вступать в партнерские отношения. На самом деле он говорил, что человек никогда не должен ни к кому присоединяться – разве что для молитвы, потому что, если дела пойдут неважно, партнер всегда может встать и уйти. И еще он говорил, что, по мере того как он слабеет, я становлюсь все сильнее, но мне нужно усвоить, что сила духа гораздо важнее физической силы. Поэтому я должен научиться всему, чему только смогу, так как знания никогда не бывают тяжким грузом, потому что они ничего не весят, но обладают огромной ценностью. Помню, как он наставлял меня, чтобы я никогда не привязывался к материальным вещам, а потом смутился, когда я спросил, почему же он сам так привязан к ферме, земле и животным. Тогда он ответил: «Это другое дело. Это не привязанность, это образ жизни». Его слова сильно повлияли на мое отношение к жизни и к моей профессиональной деятельности: я не дорожу ничем материальным, а эмоциональную привязанность к животным и людям считаю просто образом жизни. Это моя судьба.

Некоторые отцовские советы, несомненно, были оправданными. Если бы у меня был партнер по бизнесу, я бы не смог вкладывать в дело каждый заработанный пенни, поскольку деловое партнерство обычно предусматривает определенные дивиденды. Я не смог бы создать стипендии по всему миру, чтобы замечательные люди, которыми я очень горжусь, могли продолжить учебу, в частности в университетах Огайо и Флориды. Я не мог бы иногда делать бесплатные операции – ежу, сарычу, пингвину, достойной кошке или собаке. Да, наверное, хорошо иметь партнера, с которым можно делить риски и стрессы, но если бы я не работал в одиночку, как советовал отец, то клиники Фицпатрика, скорее всего, не было бы. Порой я шел на неоправданный риск и совершал ужасные ошибки, но делал их сам и отвечал за них тоже сам. И теперь я могу сказать: «Спасибо, отец, за мудрый совет, который ты дал мне, когда мы прятались от дождя в сарае. Хотя на моем пути было немало трудностей, поскольку я, как и ты, начинал практически с нуля, – а это, как тебе хорошо известно, нелегко, – оно того стоило».

Девизом отца в хозяйстве было: ничего не выбрасывать и ничего не покупать. Он всегда был очень бережливым и экономным человеком. Много лет он подвязывал штаны одной и той же бечевкой, а когда она рвалась или становилась слишком короткой, он не выбрасывал ее, а связывал ею ворота. Он был скопидомом высшей квалификации – и я такой же. А если бы я таким не был, то многое мне не удалось бы, потому что у меня не было бы запасов, припрятанных в Нарнии (так мы называем кладовку в моем офисе).

Отец никогда до конца не понимал, чем я мотивировался в своей работе, но именно он сделал меня таким, каков я есть, и мне интересно, видел ли он когда-нибудь себя во мне. Но главное – он научил меня извлекать максимум пользы из того, что я знал и умел, и упорно трудиться. В пору моей юности мы с отцом, привязав бечевкой мешки к коленям и икрам, горбились под дождем и градом, ползая по бороздам и пропалывая турнепс. Прополка турнепса – нудная, грязная и тяжелая работа. Я это просто ненавидел. Время от времени мне случалось вместе с сорняками выдергивать и маленькие корнеплоды. Стараясь побыстрее справиться с работой, я совершенно забывал о ее цели – формировании ровных рядов турнепса с разумным расстоянием между растениями, чтобы не допустить преступного растрачивания плодородной земли. Заметив мою оплошность, папа на мгновение останавливался, поднимал голову и, глядя мне в глаза, глухо произносил: «Я все слышу!» Много лет я гадал, как ему удавалось расслышать, что я под проливным дождем выдернул из земли маленький турнепс. Лишь недавно я понял, что он, разумеется, не мог ничего слышать. Просто он замечал, что я на мгновение замираю, выдернув турнепс. Честно говоря, к концу дня я уже не замечал разницы между турнепсом и сорняками. У меня болели колени и руки, но отец упорно продвигался вперед, чтобы закончить последние грядки до темноты. И я страдал молча – за исключением разве что пары случаев. По моему мнению, отец был лучшим пропалывателем турнепса из всех, кто когда-либо занимался этим делом.

В моей памяти запечатлелся один такой вечер, когда после бесконечного ожидания наступления темноты я, наконец, поднял глаза и заныл: «Папа, у меня уже все руки в занозах и шипах!» Он остановился, поднял голову от грядки, оглянулся и произнес бессмертную фразу, которая осталась со мной навсегда:

“Продолжай, Ноэль! Уверяю тебя, когда твои руки соберут достаточно шипов, для новых уже не останется места. Продолжай!”

Так мы и поступили – продолжили работать.

Отец научил меня, что упорным трудом можно добиться чего угодно, сколько бы шипов ни встретилось на твоем пути. Когда в своей взрослой жизни я сталкивался с трудностями, я всегда мысленно повторял этот его афоризм. Я помню, сколько болезненных уколов шипов мне пришлось претерпеть, прежде чем боль притупилась.

Став старше, я понял, что наши с отцом судьбы во многом схожи. Он начинал практически с нуля и всего добился сам благодаря своему уму, настойчивости и упорному труду. Я шел тем же путем, с детства осознав, что в жизни ценно только то, чего добился сам. Отец был женат на своем фермерском хозяйстве, я – на своей врачебной практике. У него была кровная привязанность к земле, у меня – преданность животным. Он никогда не считал свой труд работой – это был его образ жизни. Точно так же и в моем случае: ветеринария никогда не была для меня работой, но призванием, не обязанностью, а всегда привилегией. Я часто думаю об этом, особенно когда в очередной раз опаздываю на званый ужин, светское мероприятие или свидание из-за какой-то операции. Став ветеринаром, я никогда не думал, что каждый день буду «проводить на работе» определенное количество времени. Я благодарен судьбе за возможность быть ветеринаром и каждый день заниматься любимым делом. И я абсолютно уверен, что мне крупно повезло в жизни.

Я буду вечно благодарен отцу за то, что он привил мне основы своей трудовой этики. Если бы он этого не сделал, я не стал бы тем, кем являюсь сейчас. И все же мне хочется думать, что за все эти годы я и сам научился контролировать свое настроение и темперамент, сдерживая раздражительность, которая накапливается за долгие часы, проведенные за операционным столом, или за работой по ведению бизнеса. Но я первым признаю, что мне не всегда удается одержать над собой победу. Порой я бываю сварливым старым барсуком, особенно когда меня расстраивает клиент или возникает кризис в отношениях с коллегой, либо операция пошла не по плану. Случается, что все одновременно начинают чем-то меня забрасывать – банк, юристы, клиенты. Но чаще всего я злюсь из-за того, что некоторые не видят всей полноты картины: животные имеют значение, как и люди, и большое значение имеют животные в жизни людей. Каюсь, иногда я приносил эти негативные эмоции в аудиторию, как случалось с отцом на ферме. У него это происходило, вероятно, потому, что он жил и дышал своим делом, как и я своим. Но я борюсь с собой и надеюсь стать лучше. Теперь, заходя в свою спальню, я кладу голову на подушку, делаю глубокий вдох и пытаюсь изменить эпизоды фильма, который прокручивается в моей голове. Иногда я даже молюсь.

* * *

22 августа 2006 года я работал в первой клинике Фицпатрика. Это был небольшой дом в окружении леса в Тилфорде, графство Суррей. Раздался телефонный звонок. Мне сообщили, что отец в больнице, в тяжелом состоянии. Я выбежал из кабинета в лес и долго бежал, пока не стемнело. Тогда я упал на колени и зарыдал. Мой герой умирал. Я плакал и плакал до тех пор, пока слез больше не осталось. Я никак не мог принять то, что произошло.

Отец был на заднем дворе, присматривал за скотом, когда внезапно потерял сознание и упал. Через несколько дней он умер, так и не приходя в сознание. Я сидел у его постели в больнице Порт-Лииша – той, где когда-то появился на свет, – и был придавлен ощущением собственной беспомощности. Меня не было рядом, чтобы поднять его, когда он упал. Я виноват. Держа его за руку, я шептал ему на ухо, не зная, слышит ли он, как не знаю этого и теперь. Я говорил, что очень его люблю, что благодарен за все, что он для меня сделал и на что он меня благословил. Я знал, что он делал все, что было в его силах. 25 августа мама сказала, что заметила «перемену» во второй половине дня, и через два часа отца не стало. Мой папа, главный человек в моей жизни, которому я всегда так старался подражать, просто перестал дышать. Мама держала его за руку. Вся семья собралась вокруг него. Ему было восемьдесят два года, но в моем сознании и в моей душе он был нестареющим. Он был для меня великим человеком, моим отцом, моим героем.

Внезапная смерть отца была для мамы очень тяжелым испытанием. Она не смогла с ним проститься. Ей отчаянно хотелось, чтобы он сказал, что делать со скотом и фермой. Несколько лет ее мучили кошмары. Все переживают горе по-разному, но я знаю, что исцеляющие слезы пришли к нам с мамой гораздо позже, а пустоту, образовавшуюся в наших сердцах, ничто не смогло заполнить. Не было осознания конца, не было прощания. Иногда, столкнувшись с очередным кризисом, я начинаю плакать без причины, всем своим существом желая поговорить с ним. Очевидно, у него произошло кровоизлияние в мозг, он даже не успел ничего почувствовать. Ему повезло. Именно так он и хотел умереть – за работой. Отец никогда не хотел уходить на покой, умирать от болезни и быть для кого-то обузой. Я воплощал свою мечту, как он и хотел, даже если он до конца и не понимал, что это за мечта. Жаль, что я не могу спросить его, что он думает о том, чем я занимаюсь сейчас.

Надеюсь, он сейчас где-то в параллельной вселенной, где много коров и овец, за которыми можно присматривать, а еще есть заболоченные земли, которые нужно рекультивировать. Мне так хочется сказать ему, как я его уважаю и люблю, хотя при его жизни мы никогда не говорили об этом.

Если бы я мог сейчас с тобой поговорить, папа, я бы сказал очень многое. Я понимаю, почему ты не смог забрать малыша Ноэля и маму Риту из больницы. Потому что дело, которым ты занимался, нельзя было поручить никому другому. Мне тоже трудно поручать операции другим, но когда я думаю, что ты присматриваешь за мной сверху, я чувствую себя лучше. Если мне когда-нибудь выпадет счастье иметь ребенка, я обязательно буду присутствовать при его рождении. Нежно держа в руках эту драгоценную маленькую жизнь, я буду думать о тебе. Закрыв глаза, я представлю, как ты говоришь мне: «Я горжусь тобой, Ноэль». А я отвечу тебе: «Я тоже горжусь тобой, папа!» Я скучаю по тебе. Ты всегда со мной – в моих мыслях и в моем сердце.

Загрузка...