СОЦИАЛЬНАЯ ЭКОНОМИЯ ТРУДА: Общие основы политической экономии

В предыдущих разделах был рассмотрен воспроизводственный цикл «человек (труд) —> продукт —> человек» внутри производства. Теперь предстоит рассмотреть воспроизводственный процесс внутри всего общества. Он, соответственно, будет выглядеть как движение «общество (человек) —> труд (продукт) —> общество (человек)», где труд выступает и воспроизводством человека, но уже его сущности как совокупности всех общественных отношений.

Если раньше исследовались не собственно общественные отношения, а предметные формы их выражения, то теперь будет анализироваться воспроизводство общественных отношений. С одной стороны, все производство человека не будет до конца понято, если оно не представлено через производство общественных отношений, совокупность которых образует сущность человека [51]. От этого не изменяется то обстоятельство, что общественные отношения производятся самими людьми, т. е. человек не теряет своего определения как предпосылки и основы всякого производства. Изменяется лишь способ рассмотрения воспроизводства человека: предпосылкой его анализа становится воспроизводство общественных отношений.

С другой стороны, производственные и общественные отношения вообще, в которых осуществляется воспроизводство человека, образуют не только результат, но и условия воспроизводства. Воспроизводство человека в системе собственности определяется не только трудом, ибо отношение человека к условиям производства как к собственности составляет предпосылку, а не только результат труда. Общественные отношения (общество), или человек, являются предпосылкой и результатом воспроизводства—это не только вопрос диалектически понятого противоречия и его правильного логического решения, но и проблема действительных этапов и форм исторического развития. В рамках старого общественного разделения труда, например развитие немногих, части общества, осуществляется за счет всего общества в ущерб индивидуальному развитию большинства. И наоборот, превращение индивидуального развития каждого члена общества в условие и предпосылку развития всех, всего общества составляет способ воспроизводства общественных отношений в формации, где социальное разделение труда преодолевается.

§ 1. Производство как производство вещей и общественных отношений

Производство (труд) со своей наиболее простой и очевидной стороны предстает процессом созидания той или иной вещи, материального продукта. «Труд, как источник вещественного богатства, — отмечал К. Маркс, — был так же хорошо известен законодателю Моисею, как и таможенному чиновнику Адаму Смиту» {385}. Этого знания, однако, явно недостаточно, если речь идет о сущности производства. Еще в «Нищете философии» К. Маркс выразил неудовлетворенность по поводу сведения производства к обычному процессу производства вещей. «Г-н Прудон-экономист, — писал он, — очень хорошо понял, что люди выделывают сукно, холст, шелковые ткани в рамках определенных производственных отношений. Но он не понял того, что эти определенные общественные отношения так же произведены людьми, как и холст, лен и т. д.» {386}. В другом месте эту же мысль К. Маркс выразил следующим образом: «Г-н Прудон очень хорошо понял, что люди производят сукно, холст, шелковые ткани, и невелика заслуга понять так мало! Но чего г-н Прудон не понял, так это того, что люди сообразно своим производительным силам производят также общественные отношения, при которых они производят сукно и холст» {387}.

Прудон и другие экономисты доходили до признания того, что производство вещей осуществляется в системе определенных общественных отношений, например в условиях частной собственности, в рамках капиталистического отношения. Они объясняли, как совершается производство при указанных отношениях, но оставляли невыясненным, каким образом производятся сами эти отношения, как появляются новые общественные отношения. Они не понимали самого главного —того, что общественные отношения, в которых осуществляется процесс производства, являются в одинаковой мере его условием и его продуктом. Обычная политическая экономия, обращая внимание только на произведенные вещи, совершенно упускает из виду производство самих общественных отношений, т. е. то, что представляет действительную проблему политической экономии как науки о труде и производственных (трудовых) отношениях, законах их движения.

Это столь важно, что К. Маркс, реферируя свои рукописи («Тетради»), выставил данное обстоятельство условием правильного понимания вопроса, записав: «Правильное понимание общественного процесса производства» {388}. В отличие от экономистов, которые поняли, как осуществляется производство в рамках капиталистического отношения, но не увидели, как создается само это отношение, К. Маркс показал не только каким образом капитал производит, но и каким образом он сам производится и как он выходит из производственного процесса существенно изменившимся по сравнению с тем, каким он в него вступил.

К. Маркс усматривал и главный результат общественного процесса производства не в вещах, не в производстве продукта, а в производимых общественных отношениях (при капитализме, например, в создании и постоянном воспроизводстве отношения между наемным трудом и капиталом). Это социальное производственное отношение фактически является, по убеждению К. Маркса, еще более важным результатом общественного процесса производства, чем его материальные результаты. Проследим эту мысль К. Маркса от первоначальных ее формулировок в рукописях «Капитала» до формулировок, вошедших в его окончательный текст. Сравним сначала производственные отношения как главный результат процесса производства с его другими результатами.

Рассматривая буржуазное общество в его целостности, К. Маркс приходит к заключению, что конечным результатом процесса производства всегда выступает само общество, т. е. человек в его общественных отношениях. Что же касается вещных форм результатов этого производства, например создаваемых продуктов, то они выступают в движении общества лишь как момент. Непосредственный процесс производства тоже составляет момент движения общества; соответственно, условия и предметные воплощения процесса производства есть также его моменты. На передний план выходят субъекты общественного производства — люди в их взаимоотношениях, которые они как воспроизводят, так и производят заново. Производство и воспроизводство отношений образуют постоянный процесс движения самих людей, в котором они обновляют сами себя в той же мере, в какой обновляют создаваемый ими мир богатства {389}.

Называя вещественное богатство и материальные условия его производства моментами исторического движения общества, К. Маркс не отрицал первичности и важности создаваемых условий материальной жизни: обновление людьми своих общественных отношений и самих себя происходит в той мере, в какой совершается обновление материального богатства. Дело лишь в том, что материальное богатство и материальные условия производства на каждом новом историческом этапе исчезают, в то время как общество сохраняется, переходя из одного состояния в другое. Общество каждый раз создает материальные условия своей жизни в материальном производстве, являющемся фундаментом всей общественной жизни. Но не в этом только состоит роль и назначение производства. Оно — и это, повторяем, главное — есть производство и воспроизводство общественных отношений. Результатом процесса производства выступают не только его вещные условия, пояснял К. Маркс, но и их специфически общественный характер: производятся, постоянно возобновляются в результате процесса производства общественные отношения, а следовательно, и общественное положение агентов производства по отношению друг к другу, производственные отношения.

В третьем томе «Капитала» это положение формулируется следующим образом: общественный процесс производства вообще представляет одновременно и процесс производства материальных условий существования человеческой жизни, и происходящий в специфических историко-экономических отношениях производства процесс производства и воспроизводства самих производственных отношений, а тем самым и носителей этого процесса, материальных условий их существования и взаимных их отношений, т. е. определенной общественно-экономической формы последних {390}. В первом томе «Капитала» приведенному положению придан характер обобщающего вывода: капиталистический процесс производства, рассматриваемый в форме процесса воспроизводства, «производит не только товары, не только прибавочную стоимость, он производит и воспроизводит само капиталистическое отношение — капиталиста на одной стороне, наемного рабочего —на другой» {391}.

К. Маркс много внимания уделял механизму производства общественных отношений, поискам рычагов, посредством которых оно осуществляется, раскрытию звеньев и способов воспроизводства этих отношений. В капиталистическом обществе основным средством воспроизводства капиталистического отношения служит производство прибавочной стоимости. Отношения наемного труда и капитала, производство наемных рабочих и капиталистов выступают основным результатом процесса увеличения стоимости капитала. В рефератах к собственным тетрадям К. Маркс констатирует: «Главный результат процесса производства и процесса увеличения стоимости: воспроизводство и новое производство самого отношения между капиталом и трудом, между капиталистом и рабочим» {392}.

В более позднем варианте рукописи «Капитала» Маркс, делая выводы из рассмотрения непосредственного процесса производства капитала, заключал: «Мы видели, что капиталистическое производство есть производство прибавочной стоимости... оно есть вместе с тем производство капитала и производство и воспроизводство всего капиталистического отношения во все более расширенном (увеличенном) масштабе» {393}. В IV томе «Капитала» эта мысль разъясняется так: «... рабочий-портной производит не только сюртук, он производит капитал, а значит и прибыль; он производит своего хозяина как капиталиста и себя самого как наемного рабочего» {394}. Суть состоит не просто в констатации того факта, что без материального производства общество не может существовать, а в том, что этим производством объясняется движение общественных отношений, что материальное производство представлено производством этих отношений.

В отечественной литературе неплохо показано, каким образом совершается производство в рамках общественных отношений, форм собственности на средства производства. Но недостаточно было выявлено, как производятся сами эти отношения. В работах по политической экономии производство не было представлено производством общественных производственных отношений. В этом плане можно найти лишь случайные, как бы выходящие за пределы общепринятых трактовки производства. Так, например, в публикации «За круглым столом», помещенной в журнале «Вопросы экономики», было сказано: «Действительный конечный результат производства— это развитие, совершенствование производственных отношений...» {395}.

Такое толкование результатов производства, к сожалению, не стало еще общепринятым. Результаты производства обычно сводятся к той или иной форме, или части общественного продукта. Конечно, признается, что этот продукт создается производством в рамках определенной общественной формы, но производство самой этой формы не стало еще предметом анализа. Производственные отношения в качестве предмета политической экономии рассматриваются не как то, что должно производиться производством, а как форма, в которой осуществляется производство другого результата—продукта, вещей. Учебники по политической экономии ограничиваются определением, согласно которому производство есть производство материальных благ, имеющее своим результатом продукт, необходимый как для самого производства, так и для потребления.

Производство как производство общественных отношений, строго говоря, не рассматривалось и в работах по социологии. Обусловленность производственных отношений характером и уровнем развития производительных сил свидетельствует больше об их функциональной, чем генетической зависимости. Функциональная связь, безусловно, имеет здесь место, и закон соответствия производственных отношений характеру и уровню развития производительных сил фиксирует ее. Но эта связь не объясняет процесса созидания производственных отношений, который выражает более глубокую, генетическую связь, раскрывающую способы, источники и механизмы производства общественных отношений.

Поскольку производство в большинстве случаев было представлено не производством общественных отношений, а процессом создания вещей, возникли трудности при объяснении воспроизводства человека, его образа жизни, в том числе воспроизводства рабочей силы, созидательных способностей человека, человеческого фактора производства [52]. К их числу следует отнести, прежде всего, проблему: откуда надо выводить развитие человека, его созидательных способностей — из сферы производства или из сферы потребления?

На первый взгляд кажется, что человек обеспечивает свое непосредственное бытие потреблением, т. е. его развитие определяется сферой потребления, а не материального производства. Возникает тот же вопрос, что и при выяснении происхождения капитала: что является источником — сфера обращения или сфера материального производства? На этот вопрос в то время не ответили ни политэкономы, ни социологи. Выясняя соотношение производства и потребления, классическая политическая экономия остановилась перед дилеммой: с одной стороны, признавалось (например, А. Смитом и Д. Рикардо), что труд, затрачиваемый на формирование производственных способностей рабочего, является непроизводительным и, следовательно, их производство не есть область собственно производства, оно совершается в сфере потребления, не являющегося предметом экономической науки; с другой стороны, производительные силы рабочего включались в состав элементов производства и вместе с орудиями труда относились к функционирующему капиталу, что позволяло рассматривать их воспроизводство так же, как и воспроизводство капитала, хотя делалась оговорка относительно отличия формирования способностей человека от производства вещей.

Эту дилемму не удалось решить и последующим школам — представителям неоклассической политической экономии и сторонникам современных концепций «человеческого капитала». Одни теоретики продолжали искать объяснение воспроизводства созидательных способностей рабочего в сфере потребления, другие — в сфере «производства человеческого капитала». А. Маршалл, например, утверждал, что вложения капитала в воспитание и обучение рабочего, осуществляемые обычно родителями, не должны отождествляться с вложениями капитала в вещественные факторы производства, от которых всегда ожидается превышение стоимости над себестоимостью. Человеческий фактор, по его мнению, «не покупается и не продается, как машины и другие вещественные факторы производства. Рабочий продает свой труд, но сам он остается собственником самого себя; те, кто несет расходы по его воспитанию и обучению, получают лишь малую долю цены, выплачиваемой за его услуги в последующие годы» {396}.

Другие экономисты, занимая противоположную позицию, представляли созидающие способности рабочего таким же капиталом, каким являются средства производства у предпринимателя. Они считали, что рабочий от инвестиций в свой «человеческий капитал» получает доход таким же образом, как и капиталист от инвестиций в средства производства. Вложения в вещественный капитал с этой точки зрения ничем не отличаются от инвестиций в «человеческий капитал». Капиталист на равных условиях с рабочим может участвовать в производстве «человеческого капитала», если он будет вкладывать деньги в формирование созидательных способностей рабочего: как рабочий, так и предприниматель будут иметь определенную долю прибыли от этих вложений. В этом случае совокупный капитал будет выступать как сумма вещественного (воплощенного в вещах) и человеческого (воплощенного в людях) капитала {397}.

Сторонники ни той, ни другой позиции не смогли решить противоречий, возникших в экономической науке, прежде всего потому, что производство созидающих способностей человека в форме ли потребительной деятельности или инвестиций в «человеческий капитал» отрывали от материального производства и от производственных отношений, складывающихся в материальном производстве. Без обращения к последним экономисты смогли лишь на словах «разрешить» противоречие — подогнать потребительную деятельность рабочего под формулу производства капитала, т. е. провозгласить, что рабочий своей деятельностью в сфере потребления, реализуя заработную плату, создает «капитал» в форме своих способностей к труду, от продажи которых он получает возможность не только возместить издержки на их формирование, но и иметь дополнительную стоимость, приобрести соответствующий «капитал».

Это противоречие было разрешено еще К. Марксом на базе трудовой теории стоимости. К. Маркс преодолел присущее политической экономии отождествление труда и рабочей силы, доказав, что труд не имеет стоимости, что рабочий продает не труд, а способность к труду — рабочую силу. Это позволило ему обосновать положение, что рабочий каждый раз в процессе материального производства сам создает продукт, необходимый для воспроизводства своей рабочей силы, ее стоимости.

Если подходить к процессу труда как к таковому, независимо от его общественной формы, то потребление жизненных средств рабочими можно включить в процесс труда. Но рабочий может потреблять лишь во время перерыва или во внерабочее время, хотя это потребление можно уподобить потреблению угля паровой машиной. Независимо от того, где и когда происходит потребление, чтобы трудиться, рабочий должен сначала удовлетворить свои жизненные потребности, иметь соответствующие жизненные средства для восстановления и приведения в движение своих созидательных, производительных способностей. Но главное не в этом.

Хотя жизненные средства рабочего при капитализме приобретают форму переменного капитала, обмениваемого на его рабочую силу, их реализация в потребительной деятельности рабочего не является ни инвестицией в «человеческий капитал» (производительные способности), ни производством «капитала» (человеческого), т. е. здесь капитал не создается. Рабочая сила, конечно, производится и воспроизводится при капитализме как товар, имеющий стоимость, но при этом не создается дополнительной (прибавочной) стоимости, переходящей в руки рабочего.

Если постоянный капитал как таковой в процесс производства входит в форме той же потребительной стоимости, которую раньше имели составляющие его товары (средства производства), то иначе обстоит дело с переменным капиталом. На его место, т. е. вместо потребительной стоимости жизненных средств, в процесс производства вступает «живой фактор проявляющей себя в новых потребительных стоимостях рабочей силы, реального труда; здесь стоимость средств производства, постоянного капитала, как таковая, вступает в процесс увеличения стоимости, между тем как стоимость переменного капитала вовсе не вступает в него, а замещается создающей стоимость деятельностью, выступает в виде деятельности живого фактора, существующей как процесс увеличения стоимости» {398}. Заработная плата, обмениваемая рабочим на жизненные средства, служащие ему для восстановления и развития созидающих способностей, не может участвовать в производстве, приносить рабочему дополнительный доход, т. е. иметь свойство капитала. В производстве вместо жизненных средств (стоимости переменного капитала) участвует живой труд.

Рабочая сила, способность к труду воспроизводятся одновременно и в потреблении, и в производстве, но первоисточником жизненных средств рабочего при капитализме является его наемный труд в материальном производстве. Рабочая сила в качестве товара (стоимости) производится и воспроизводится на основе законов производства товаров, ее стоимость определяется общественными издержками ее воспроизводства, а необходимый продукт, за счет которого она воспроизводится, создается трудом рабочего в материальном производстве. С этой точки зрения жизненные средства и их потребление уже не будут составлять особый элемент процесса материального производства. Он включает лишь живой труд, его орудия и предмет, но без жизненных средств самого работника. Потребление последних, посредством которого воспроизводятся созидательные способности рабочего, оказывается как бы вне процесса производства, хотя без производимых жизненных средств не может совершаться живой труд, не могут функционировать и реализовываться способности к труду. Налицо противоречие, нуждающееся в разрешении.

На основе теории стоимости объяснить расширенное воспроизводство созидательных способностей работника невозможно, ибо они обмениваются на основе эквивалентности. Как для объяснения производства прибавочной стоимости нужно обращаться к потребительной стоимости рабочей силы, так и для объяснения воспроизводства человека как личности необходимо от теории стоимости перейти к трудовой теории потребительной стоимости. Пока эти теоретические положения на базе трудовой теории потребительной стоимости не разработаны, неизбежны противоречия в науке, в частности в трактовке воспроизводства человека.

Они порождаются прежде всего тем, что сам процесс производства не рассматривается как производство человеческих способностей, т. е. как сфера, где воспроизводятся, да еще в расширенном масштабе, способности самих людей. В результате эту сферу ищут за пределами материального производства — в потребительном производстве и соответственно разделяют производство на два вида, в одном из которых производятся средства к жизни, а в другом — сами люди, их способности, их жизнь. «В отличие от способа материального производства, который обеспечивает производство средств жизни, — пишет А. М. Ковалев, — способ производства собственной

жизни есть производство и воспроизводство самого человека...» {399}

А. М. Ковалев считает, что человек воспроизводится не в рамках производства средств труда, а в сфере производства собственной жизни и соответствующего «способа производства собственной жизни». Последний определяется им как социально- экономическая категория для обозначения процесса воспроизводства социального человека, формирования и всесторонней подготовки его к общественно-исторической и трудовой деятельности. Производство собственной жизни включает в себя производство не только человеческих сил и способностей, но и всех форм и видов человеческой жизнедеятельности. Воспроизводство человеческих индивидов означает воспроизводство и естественной основы человеческих потенций, и социального облика людей, т. е. это воспроизводство целостного социального субъекта.

Способ производства собственной жизни, утверждает А. М. Ковалев, имеет специфические производительные силы, средства воспроизводства, а также систему отношений, которые выступают в качестве «производственных» в этом особом виде производства. Его производительными силами являются сами социальные субъекты, средства к жизни и та социальная инфраструктура общества, с помощью которой осуществляется формирование личности, процесс поддержания и развития ее жизнедеятельности. К «производственным отношениям» данного производства относятся семейно-бытовые, кровнородственные, отношения между поколениями, этническими группами в быту, сфере услуг, распределения и потребления.

А. М. Ковалев признает, что все эти отношения опосредованы в конечном счете экономическими отношениями способа материального производства. Но если основу способа материального производства составляют орудия и предметы труда, а также люди, приводящие их в движение, то основой производства собственной жизни выступают люди и производимые ими в сфере материального производства предметы потребления, обеспечивающие их жизнедеятельность, а также вся система социальной инфраструктуры общества, с помощью которой осуществляется социальное воспроизводство в непроизводственной сфере {400}.

Противоречие, возникающее из противопоставления производства собственной жизни материальному производству, А. М. Ковалев решает посредством подведения этих двух способов производства «под более общее понятие — способ производства» всей общественной жизни, охватывающий как материальное производство, так и воспроизводство человека. Этот способ производства представляет собой единство двух неразрывно связанных между собой компонентов: общественных производительных сил (природных, материально-производственных и личностных) и всей совокупности общественных производственных отношений (естественных, природных и непосредственно производственных). В совокупные производительные силы способа производства общественной жизни входят, по А. М. Ковалеву: а) человеческие индивиды, способные производить определенным образом; б) средства производства и социальная инфраструктура общества; в) географическая среда, участвующая в обмене между обществом и природой. Совокупные производственные отношения способа производства общественной жизни включают: а) естественные отношения, т. е. отношения по поводу производства и воспроизводства собственной жизни, отношения между самими индивидами как природными существами; б) социальные отношения, т. е. отношения по поводу производства средств жизни (главные из них — производственные отношения); в) отношения индивидов к природе {401}.

В способе производства общественной жизни А. М. Ковалев выделяет две основные подструктуры — социальную (материально-производственную) и естественную (природную, географическую среду, производство и воспроизводство человеческих индивидов, народонаселения, естественных отношений между полами и поколениями, процесс подготовки человека к труду, к участию во всех сферах жизнедеятельности). Законы общественной жизни он подразделяет на законы производства средств жизни и законы воспроизводства самого человека. В целом структура общественной жизни включает в себя три основных компонента: а) человеческие индивиды; б) материальное производство и возникшие на его основе общественные формы и институты; в) географическую среду как необходимый элемент обмена общества с природой.

Введение понятия «способ производства общественной жизни» дает возможность А. М. Ковалеву утверждать, что основу общественной жизни образует не просто производство средств жизни, а производство и воспроизводство непосредственной жизни; что результатом и конечной целью общественного процесса производства оказывается не производство средств жизни, а воспроизводство самого человека в его общественных отношениях, ибо само материальное производство, его условия и продукты выступают в этом движении лишь как моменты; что и материальное, и духовное производство, общественное сознание, духовная жизнь, производство науки, социальная инфраструктура общества направлены в конечном счете на обеспечение производства собственной жизни, т. е. самого человека как социального существа.

На мой взгляд, эти выводы можно сделать и не вводя категорию «способ производства общественной жизни». Однако А. М. Ковалев прав в том, что в теории общественного воспроизводства проблема производства собственной жизни является наименее разработанной. До сих пор в экономико-философской литературе не установилось даже терминологического единства для обозначения этого процесса: одни называют его производством непосредственной жизни, другие — собственной жизни, третьи, вслед за К. Марксом, — вторым видом производства, четвертые — социальным воспроизводством {402}.

В последнее время некоторые авторы для разрешения противоречия между материальным производством и другими видами производства (собственной жизни, духовного и т. п.) обращаются к способу производства вообще, к общественному производству вообще как к стоящим над этими типами производства. Можно указать, например, на попытки объяснить духовное производство посредством его подведения под родовое понятие «общественное производство», включить в состав последнего в качестве вида (наряду с материальным производством) духовное производство на том основании, что существует «потребность в обобщенном понятии, которое могло бы послужить исходным пунктом социально-философского анализа природы, структуры и функции производства сознания вообще. Таким понятием является «общественное производство» {403}.

От того, что духовное производство объявляется единой с материальным производством отраслью одного и того же общественного производства (оба охватываются единым понятием), у него не появляется свойства производительного труда или способности создавать жизненные средства. Но есть авторы, усматривающие решение проблемы (противоречия) в придании непроизводственной сфере (духовному производству) свойства создавать стоимость, которая должна де увеличивать стоимость, полученную в материальном производстве. Иногда результат непроизводственной сферы считают дополнительным общественным продуктом или особым благом — свободным временем, создаваемым в непроизводственной сфере и присоединяемым к продукту материальной сферы. Даже в случаях, когда последнему суждению противопоставляется положение о достаточности материального производства и способа материального производства для решения поставленных вопросов, трудности и соответствующие противоречия в науке дают о себе знать. Например, понимание производства как процесса создания материальных благ и соответствующих общественных отношений по поводу производства этих благ считается правильным лишь для будущей стадии общества.

На этой стадии производство будет производством человека и общественных отношений по поводу воспроизводства самого человека. В результате вроде бы изменится соотношение между сферой материальной деятельности по созданию непосредственных условий жизни и сферой этой же материальной деятельности, результатом которой становится сам человек в определенной социальной форме {404}. Здесь, по существу, вообще отрицается возможность трактовать производство в качестве производства человека независимо от того, является ли последний членом общины, капиталистом, рабочим, членом социалистического общества. Производством человека оно будет лишь на высшей фазе будущего общества, но тогда оно уже не будет вроде бы производством вещей.

Понять производство общества нельзя, если не представить это производство одновременно и созданием материальных благ, и воспроизводством человека. Здесь уместно еще раз провести аналогию с объяснением возникновения прибавочной стоимости и воспроизводства капитала. Подобно тому, как капитал не может возникнуть вне сферы обращения, но в то же время возникает в сфере производства, так и человек не может воспроизводиться вне потребления, но он производится и воспроизводится материальным производством, поскольку в нем создаются средства жизни и средства развития.

Такая трактовка производства позволяет подойти к объяснению воспроизводства человека не просто через продукт труда и потребление, не просто через сведение его жизни к наличному бытию труда, а посредством производства общественных отношений. Это можно сделать, если производственные отношения не только представить предпосылками самого труда и потребления, но и видеть их наличное бытие в личностных отношениях. Производственные отношения не есть безличностное социальное образование, «немая» общественная связь, которая складывается за спиной живых личностей, но отделена от них и к которой они, субъекты, относятся как к объекту.

Признание историческим материализмом объективности производственных отношений не означает, что они существуют вне человека-субъекта, и их необходимо вместе с субъектом считать двумя началами, которые еще должны быть соединены посредством так называемого «субъект-объектного отношения» и соответствующего метода, т. е. нужно внести, например, субъект в структуру производственных отношений или дополнить последние субъектом. Без этого дополнения или их органичной «координации» якобы обойтись невозможно. Политическая экономия, например, объявляется наукой, которая изучает только объективные «факты, а лица рассматриваются ею как олицетворение этих фактов» [53].

Материализм рассматривает производственные отношения в персонифицированной форме, существующими как отношения людей, даже если в определенных исторических условиях они выглядят отношениями вещей (товарный фетишизм), их олицетворением. Равным образом производственные отношения не могут быть отделены от личности, тем более изъяты из структуры личности под тем предлогом, что они не могут быть персонифицированы и интериоризованы в ней.

Производственные отношения являются объективными не за пределами субъекта, а в качестве отношений субъектов, т. е. не чем-то существующим рядом с субъектами, вне людей. Они объективны «не в том смысле, чтобы общество сознательных существ, людей, могло существовать и развиваться независимо от существования сознательных существ (только эти пустяки и подчеркивает своей «теорией» Богданов), а в том смысле, что общественное бытие независимо от общественного сознания людей» {405}. Если у К. Маркса, как отмечал В. И. Ленин, анализ капиталистической формации ограничен лишь производственными отношениями между членами общества, то это не значит, что он рассматривает людей как стоящих вне этих отношений субъектов. Когда речь идет о развитии производственных отношений (совокупность которых составляет общественно-экономическую формацию) как об естественноисторическом процессе, то этот процесс не есть некий поток событий, происходящих по ту сторону и помимо действий живых личностей, которые могут лишь так или иначе влиять на него.

Признание объективности существования общего вовсе не означает, что можно рассматривать общество, совокупную жизнь не как взаимодействие отдельных личностей, а как особое существо, вступающее в особое взаимодействие с отдельными жизнями. Соответственно, когда мы изучаем общественные, производственные отношения людей, тем самым исследуем и реальные личности, из деятельности и взаимодействия которых слагаются сами общественные отношения. При анализе производственных отношений, общества от людей никак нельзя абстрагироваться.

Экономические отношения всегда функционируют в персонифицированном виде, олицетворяются. На это неоднократно указывал К. Маркс. Уже при анализе простого товарного производства он рассматривал обмен товаров как отношение товаровладельцев: «Товары суть вещи и потому беззащитны перед лицом человека... Чтобы данные вещи могли относиться друг к другу как товары, товаровладельцы должны относиться друг к другу как лица, воля которых распоряжается этими вещами: таким образом, один товаровладелец лишь по воле другого, следовательно, каждый из них лишь при посредстве одного общего им обоим волевого акта, может присвоить себе чужой товар, отчуждая свой собственный. Следовательно, они должны признавать друг в друге частных собственников» {406}. Соответственно, экономические маски лиц — это только олицетворение экономических отношений, в качестве носителей которых эти лица противостоят друг другу.

То же самое происходит с собственностью капитала на условия труда, отношениями между капиталом и наемным трудом. В обмене между капиталом и трудом для- себя-сущий труд необходимо выступает в виде рабочего, для-себя-сущий капитал — в виде капиталиста. Таким образом, понятием «капитал» необходимо охватывается и капиталист. «Я могу, конечно, — заметил К. Маркс, — отделить капитал от этого отдельного капиталиста, и он может перейти к другому капиталисту. Но, теряя капитал, капиталист теряет и свойство быть капиталистом. Следовательно, капитал может быть отделен от отдельного капиталиста, но не от капиталиста вообще, который как таковой противостоит рабочему вообще» {407}. Капитал как собственность персонифицируется в капиталисте, выступает как собственность личности, чуждой рабочему.

Характеристика производственных отношений будет незаконченной, если не получит завершения в определенной личностной структуре общества. При обобществленном производстве отношения людей уже не представлены в виде стоимости принадлежащих им вещей. Здесь общественной величиной выступает не стоимость, а человек, его развитие и удовлетворение его потребностей. От обобществленности производства отношения людей не делаются менее личностными, чем, например, в условиях частной собственности или личной зависимости. Общественные отношения всегда персонифицируются. Но для этого вовсе не требуется, чтобы они приобрели сугубо частный характер, форму личной зависимости или совпадали с индивидуальностью, спецификой данного индивида как частного лица. Они остаются общественными отношениями, т. е. не превращаются в частные отношения конкретных личностей, касающиеся только их. Общественный характер производства приводит к тому, что в личности субъективируется подлинно общественная сущность (вместо субъективированной меновой стоимости), служащая основой всего личностного и индивидуального во взаимоотношениях людей, в их социальном развитии.

В настоящее время как на Западе, так и в России много говорится о необходимости перехода на социально ориентированную экономику, о ее подчинении социальным отношениям, обществу. Карл Поланьи в свое время предупреждал о деградации общества, которое все более превращается в придаток рынка, в то время как раньше экономическая деятельность была подчинена общей системе социальных связей. «Теперь, — пишет он, — уже не экономика „встраивается“ в систему социальных связей, а социальные связи —в экономическую систему» {408}.

Из этой трактовки соотношения экономики и общества, из их противопоставления можно было сделать выводы о замене экономического (рыночного) общества, т. е. общества, встроенного в экономику, обществом, освободившимся от подчинения экономике. Будущее общество многими авторами, в том числе отечественными, стало представляться постэкономическим, в котором теряет свое значение общественное материальное производство, а общественный труд заменяется индивидуализированной творческой деятельностью.

Во многом такого рода суждения объясняются формально логическим подходом к соотношению экономики и общества. Понятия «экономика» и «общество» по своему логическому объекту представляются как два круга, которые или перекрещиваются, или поглощают друг друга. В действительности взаимодействие экономики и общества в историческом плане может быть решено на базе теории воспроизводства общества.

Эта теория предполагает, что предпосылкой экономической деятельности, труда выступает само общество. Производство с этой точки зрения возможно только в обществе и посредством общества. То же самое относится к человеку: только в обществе возможно свободное и полное развитие его личности. Общество, однако, не только предпосылка человеческой трудовой деятельности, но и ее результат. Этот результат достигается посредством общественного производства. Оно само должно быть таким, чтобы воспроизводить общество способным доставлять личности полное развитие и свободу.

Такой подход к анализу общественного производства и экономики более всего был представлен в экономической и социологической литературе советского периода. И это было сделано не случайно, а вполне обоснованно: целью экономики и производства было объявлено развитие человека и максимальное удовлетворение его материальных и духовных потребностей. В этой связи и было обращено особое внимание исследователей на проблемы соответствия экономических отношений указанным целям и способам достижения социальной ориентации экономики.

§ 2. Отношение по воспроизводству человека в системе общественных отношений

Чтобы продвинуть анализ процесса производства общественных отношений, опять-таки надо выделить его исходный пункт. Поскольку в теории воспроизводства конечным результатом производства выступают общественные отношения, то исходным в них будет не просто человек, а отношения по воспроизводству человека. В истории они принимают различные формы, начиная с отношений личной зависимости, затем они превращаются в вещную зависимость, а после преодоления последней — в отношения свободных индивидуальностей, основанные на универсальном развитии индивидов и их коллективном достоянии.

Здесь речь пойдет об исходном начале развития в сфере самой сущности, на базе которого необходимо раскрыть законы движения отношения по воспроизводству развитого человека. Это отношение не тождественно отношению, совпадающему с воспроизводством существования индивида посредством подчинения производства потреблению. Чтобы раскрыть специфику отношения по поводу воспроизводства человека, необходимо найти дополнительные предпосылки, которые модифицируют первую, исходную основу, превращая ее во всеобщую форму воспроизводства общества и человека.

Ее всеобщность утверждается посредством самого общественного производства. Поэтому важно понять не только как производство ради непосредственного потребления человека становится всеобщим и господствующим, но и какую новую сущность оно обретает благодаря активному действию указанного отношения, составляющего differentia specifica самого общества. В этой связи уместно особо подчеркнуть активную творческую роль самой общественной формы производства, которая становится субъектом процесса собственного расширенного воспроизводства, реализует творческое начало социальной субстанции. Лишь труд со стороны своей определенной формы, подчиняющей производство воспроизводству условий развития человека, образует субстанцию развивающегося собственно человеческого общества.

В поисках этой формы чаще всего обращаются непосредственно к общественным отношениям или к их общей форме как таковой. Одни авторы основным отношением считают общественную собственность, другие — отношения коллективности и т. д. Третьи полагают, что поскольку производство, труд, продукт и т. д. приобретают общественный характер, то можно исходным назвать непосредственно общественное отношение. «... Исходным отношением, — пишет А. К. Покрытая, — выступает непосредственно общественное отношение индивидов» {409}.

Общественные отношения, как и производство, труд, продукт, безусловно, выявляют себя общественными. Однако если добавляется к общественным отношениям определение «непосредственный», то этим утверждается, что они реализуются в данной общественной форме. Ведь когда производство трактуется как непосредственно общественное, то этим лишь указывается, что оно осуществляется в системе строя общественной собственности на средства производства. Непосредственно общественный характер отношений означает непосредственно общественный характер производства, труда, т. е. производство, труд функционируют в условиях этой общественной формы. Общественная собственность, например, характеризует общество со стороны его наличного бытия, но еще не раскрывает его сущности, как не раскрывает и частная собственность специфической сущности капиталистического общества.

Но нельзя выдавать за сущность отношения общественной собственности, планомерности или другие формы непосредственно общественных отношений, ибо должна быть познана еще их сущность, скажем суть строя общественной собственности. Соответственно, порядок категорий, отражающих область бытия, не является еще порядком категорий, выражающих сущность. Если, например, отношения общественной собственности берутся в качестве основы или исходного пункта, а планомерность, коллективность — их дальнейшими определениями или наоборот, то речь идет о расположении категорий, отражающих бытие общества. Общенародный или частный характер присвоения средств производства выступает как очевидный, реальный факт, наблюдаемый в обществе.

Если производством специфического общественного отношения является, например, производство в рамках общественной собственности, то что здесь производится вместо отношения наемного труда и капитала и каким способом? Сказать, что воспроизводится общественная собственность, — значит ограничиться утверждением, аналогичным тому, что при капитализме воспроизводятся отношения частной собственности. Но известно, что не всякая частная собственность реализуется как отношение наемного труда и капитала.

Известные формы бытия социалистического общества (общественная собственность, планомерность, товарищеское сотрудничество, непосредственно общественный труд и др.) наукой давно определены, и мы должны из них исходить, если в познании двигаться от первоначальных простых определений к более богатым конкретным положениям. Еще раз следует подчеркнуть, что эти простые определения нельзя выдавать за характеристику сущности самой общественной системы, что, к сожалению, нередко бывает. Дело заключается не только в разных точках зрения, а в том, что наука еще не дошла до ее познания.

Переход от знания бытия к раскрытию сущности общества, в частности к определению исходного отношения, труден. Наука приходит к выявлению основы изучаемых явлений не сразу. Историческое развитие всех наук, по словам К. Маркса, приводит к их действительным исходным пунктам лишь через множество перекрещивающихся и окольных путей, причем ученые в отличие от архитекторов могут возводить отдельные жилые этажи здания раньше, чем закладывается фундамент {410}.

Это относится и к исследованию исходного общественного отношения по поводу социалистического общества. Долгое время, например, производство толковали как процесс созидания материального, хотя и непосредственно общественного, продукта, не задумываясь над тем, что оно, по сути, является производством определенного рода общественных отношений. Не менее трудно найти предметные воплощения искомого сущностного отношения: производством «чего» или «кого» является производство в условиях непосредственно общественных отношений. Утверждать, что оно производит непосредственно общественный продукт или непосредственно общественную потребительную стоимость — значит довольствоваться знанием вещных форм проявления бытия общества.

В литературе производство теоретически должным образом не было представлено производством самого человека как основного богатства общества. В концепциях постиндустриального, постэкономического общества почти до нуля низводится значимость самого материального производства, участвующих в нем труда и человека. Производство лишается труда как своей человеческой основы, своей созидающей субстанции, оно перестает быть ареной удовлетворения материальных потребностей {411}.

Чтобы в теории производство представить производством развитого человека, недостаточно ограничиваться его толкованием в рамках общей первоначальной основы. Подобно тому, как производство прибавочной стоимости не совпадает с производством стоимости как таковой, так и производство человека не совпадает с воспроизводством человеческого жизненного существования. Не выводит на решение задачи и теория воспроизводства человека как производительной, или рабочей силы. В этом качестве, т. е. как фактор производства, человек давно стал предметом многочисленных исследований: о воспроизводстве рабочей силы, квалифицированной рабочей силы написано много книг, но они не раскрывают производство как воспроизводство развитой личности [54].

Речь должна идти о качественно новом подходе к рассмотрению человека — о признании самого отношения людей по поводу расширенного воспроизводства свойств личности основным отношением и о воспроизводстве этого отношения. Оно еще не осознано в качестве основного, сущностного отношения общества, которое реализуется и через отношение собственности на средства производства, и через общественный характер, и социальную справедливость и т. д. В литературе, посвященной поискам основного и исходного отношения общества, указанное отношение не фиксируется. Но это не значит, что ученые о нем не говорят. Если это отношение действует хотя бы в тенденции, то на него неизбежно наталкиваются в специальных исследованиях и при изучении других вопросов.

Так, обсуждая вопрос о критериях социально-экономической эффективности производства, отдельные авторы, в частности В. С. Вечканов, трактуют эту эффективность как «выражение производственных отношений, складывающихся в обществе ассоциированных производителей по поводу всестороннего увеличения жизненных благ и свободного времени в целях обеспечения наиболее полного удовлетворения постоянно растущих потребностей и всестороннего развития своих членов» {412}. В этом же направлении вели поиски представители теории оптимального функционирования советской экономики (СОФЭ). С их точки зрения, если не основным, то «исходным производственным отношением может служить общественная полезность, а исходной теоретической моделью — задача на поиск ее максимума» {413}.

Стремление связать исходное производственное отношение с общественной полезностью объясняется повышением значимости роста народного благосостояния как высшей цели общества. Отсюда желание представить это исходное отношение как производственное отношение, которое возникает между членами общества по поводу его цели, т. е. как целевое отношение. Поскольку цели возникают в начале и предполагаются первыми в программно-целевых методах, то и в теории они выступают носителями исходного отношения.

Исследование основного отношения должно начаться с отношения, служащего исходным пунктом анализа сущности. Но им не может быть исходное отношение бытия, которым, как уже было показано, является производство человека с точки зрения его существования, поскольку человек фигурирует здесь не в форме элементарного бытия богатства общества, а в ином качестве —как развитая личность. В этой связи недостаточно ограничиваться рассмотрением простого процесса труда, обеспечивающего бытие человека, удовлетворение его необходимых жизненных потребностей.

Предпосылки воспроизводства общественного отношения по производству и воспроизводству развитой личности связаны с тем, что труд не только обеспечивает потребности существования человека, но и создает условия для его развития. Аналогично тому, как для возникновения прибавочной стоимости первоначально требуется определенная величина стоимости, а затем — способность наемного труда увеличивать стоимость, так и для воспроизводства человека в качестве развитой личности необходим определенный уровень производительности труда, благодаря которому кроме обеспечения нормального материального существования достигается производство общественного времени для развития человека. При этом дело не только в том, чтобы обусловленное ростом производительности труда сокращение необходимого рабочего времени превращать в прибавочный труд, а в том, чтобы экономию рабочего времени трансформировать в свободное время общества и отдельного работника.

Для этого нужны определенные исторические предпосылки, прежде всего способность человека производить больше, чем нужно для его собственного содержания, определенное, исторически достигнутое возвышение уровня человеческих потребностей над потребностями непосредственного существования. Можно указать на естественные основы производства прибавочного продукта: его существование не предполагает ничего иного, кроме такой естественно возникшей производительности труда, благодаря которой не все рабочее время человека идет на поддержание собственного существования или на воспроизводство его собственной рабочей силы. Физическая возможность получения такого продукта может определяться двумя обстоятельствами: во-первых, невысоким уровнем потребностей, для удовлетворения которых при низкой природной производительной силе труда достаточна лишь часть рабочего времени (это дает возможность другую его часть выделять для образования прибавочного продукта); во-вторых, высоким уровнем природной производительности труда и его факторов, позволяющим малым количеством затраченного рабочего времени (необходимого) добывать нужные жизненные средства, а остальное время затрачивать на производство прибавочного продукта {414}.

Можно в какой-то мере принять в расчет общеисторическое назначение производства — доставлять достаточно полную массу жизненных благ, включающую как нужное количество потребительских благ, так и их многообразие, необходимое для развития человека как производительного работника, его производительных способностей {415}. Исторически рост производительности труда приводит к увеличению массы производимых потребительских благ, в том числе и потребляемой производителями части продукта, хотя в классово-антагонистических формациях прибавочный продукт присваивается в расширяющихся масштабах непроизводительными классами.

Не выпадает из общих предпосылок повышения плодотворности труда и капиталистическая эпоха. В той мере, в какой человек используется в качестве рабочей производительной силы, его развитие становится фактором процесса производства. Культивирование всех качеств общественного человека и производство его как человека с возможно более богатыми свойствами, связями, потребностями являются условием и такого производства, которое основано на капитале {416}. К. Маркс признавал правоту (для своей эпохи, разумеется) Рикардо, представившего производство ради производства формой развития производительных сил человека, а значит, и развития богатства человеческой природы.

Но К. Маркс не согласился с Сисмонди, возражавшим против того, чтобы производство сделать самоцелью и пренебрегать интересами отдельного человека — производительного работника. При таком подходе, заметил К. Маркс, остается непонятым то, что развитие способностей рода «человек», хотя оно в определенный период истории и совершается за счет большинства человеческих индивидов и трудящихся классов, в конце концов преодолеет этот антагонизм и будет совпадать с развитием каждого отдельного индивида {417}. С этой точки зрения нельзя не принять во внимание, что возрастание прибавочного продукта не только выступает условием возникновения классов, не участвующих в производительном труде, но и в конечном счете составляет предпосылку преодоления классового деления общества, т. е. прибавочный труд из средства порабощения человека превращается в средство его освобождения.

Однако как бы высоко ни было значение прибавочного труда и прибавочного продукта в качестве исторических, или общесоциальных, предпосылок воспроизводства развитого человека, они не могут служить характеристикой сущности отношения по поводу воспроизводства развитого человека как основного отношения. Не могут быть приняты суждения о том, что воспроизводство своего основного отношения в СССР начинали с овладения прибавочным продуктом. «Первоначально, — пишет А. К. Покрытая, — общество в лице государства овладевает преимущественно прибавочным продуктом в стоимостной форме, что выражается в контроле за его аккумуляцией и использованием. Лишь постепенно общество начинает контролировать движение не только стоимостной, но и натурально-вещественной структуры прибавочного продукта» {418}.

Превращение производства в производство самого человека и воспроизводство соответствующего отношения в советской России начиналось с мероприятий по сохранению и воспроизводству главной производительной силы общества—рабочего, при этом основное внимание обращалось на потребительную стоимость как в сфере распределения и потребления, так и в сфере производства. В дальнейшем ставилась задача наряду с подъемом благосостояния всех слоев и социальных групп населения усилить социальную ориентацию развития экономики, ее направленность на создание лучших условий для гармоничного развития личности, все более полную реализацию принципа социальной справедливости.

Общественное отношение в своем движении, в процессе своего воспроизводства подчиняется соответствующему закону. В экономической науке, поскольку в ней изучаются производственные отношения, он называется основным экономическим законом общества. Однако, как уже подчеркивалось, производственные отношения составляют ядро всех общественных отношений, и уже по этой причине закон их движения не может не выступать законом развития всего общества [55]. Необходимо, стало быть, рассмотреть собственно социальные звенья закона, опускаемые обычно в исследованиях экономистов, и представить его не только основным экономическим, но и одновременно основным социальным законом. Главное для выявления его социальной природы —это трактовка его как закона движения отношения по производству и воспроизводству человека и общества.

Для этого нужно рассмотреть механизм действия данного закона: выразить его не только через связь цели и средств общественного развития, но и посредством взаимодействия его предпосылок и результатов. Цель в этом случае фиксируется не только в форме возможности, но и как нечто действительное, превращенное в реальный результат. Следовательно, основной закон будет представлять собой, с одной стороны, взаимосвязь предпосылок и результатов движения господствующего общественного отношения, с другой — тенденцию этого движения, что также предопределяется диалектикой взаимодействия предпосылок и результатов.

Вопрос о том, что основной закон предполагает рассмотрение целей общества, решен. Более того, взаимодействие цели и средств ее реализации обычно используется в качестве исходной теоретической схемы анализа закона. Вместе с тем центральный компонент этой цели — развитие человека — иногда выносится за сферу самого производства. Об этом, например, речь шла в начале 50-х годов прошлого века, в частности, в связи с утверждением Л. Д. Ярошенко о том, что с отнесением человека с его потребностями к целям самого производства якобы утверждается примат потребления над производством, тем самым отрицается значение последнего как основы жизни общества. Тогда пришли к выводу, что целью производства является не прибыль, а человек с его потребностями, т. е. максимальное удовлетворение его материальных и культурных потребностей, средством — непрерывное совершенствование и рост производства на базе высшей техники.

В 60-е годы XX в. определенной негативной реакцией на выдвижение человека целью производства явилось утверждение о том, что человек и его развитие служат целью лишь всего общества или по крайней мере всего воспроизводственного процесса, но не самого процесса производства. Особенно оспаривался тезис о человеке как цели производства в оценках деятельности предприятия. Утверждалось, например, что «предприятие имеет собственную цель производства и собственный критерий эффективности, соответствующий его особенным экономическим интересам. Такой целью предприятия выступает прибыль» {419}. В настоящее время подобные суждения стали повсеместными.

Умаляется роль человека и в том случае, когда цель производства низводится до уровня потребления, удовлетворения потребностей, т. е. потребление необходимо не связывается с развитием личности работника. Правильное решение этого вопроса зависит опять-таки от того, понимается ли под производством производство человека, или оно сводится к процессу создания вещей.

Последний подход ведет к ограничению развития человека сферой потребления—к требованиям лучшего удовлетворения нужд человека. Следовательно, отношения здесь замыкаются на отношениях по производству материальных благ. Не считая производство производством человека и отношений между людьми по поводу воспроизводства развитой личности, экономику приходится трактовать только в терминах производства материальных благ, т. е. рассматривать в лучшем случае в категориях закона потребления, но не движения общественных отношений, включающего в качестве результата развитие человека.

Потребительский подход тоже обозначился в литературе: было выдвинуто положение о законе потребления, требования которого обычно сводятся к тому, чтобы общество в соответствии с достигнутым уровнем производства, трудовым вкладом обеспечивало всем членам определенный необходимый уровень (меру) потребления материальных и культурных благ {420}. При исключении из формулировки закона указания на развитие человека как на непосредственную цель производства легко обнаружить, что речь фактически идет об общем исходном основании производства— о взаимодействии производства и потребления, взаимозависимости труда и благосостояния.

Обращение к этому основанию позволяет выявить и в производстве, и в распределении по труду моменты воспроизводства человека. Если, например, закон распределения свести лишь к количественной мере — получению жизненных средств по труду, то остается в тени исходная субстанциальная характеристика распределения — непосредственная подчиненность производства удовлетворению человеческих потребностей, степень удовлетворения разумных потребностей [56].

Важно поднять понимание производства на более высокую ступень и избавиться от «услуг» так называемого «закона возмещения затрат рабочей силы», согласно которому необходимый труд (затраты) связывается с обеспечением прожиточного минимума, достаточного лишь для воспроизводства рабочей силы человека. Уже тот факт, что потребности постоянно возвышаются, не позволяет ограничиваться простым воспроизводством рабочей силы человека и вообще его воспроизводством в качестве лишь рабочей силы.

Вместе с тем такое понимание производства (подчинение его потреблению) наталкивается на трудности в объяснении существа дела. Они проистекают из того, что отношение по воспроизводству человека трактуется лишь как воспроизведенное исходное отношение, а производство — лишь как создание материальных благ, вещей. Звено от продукта к человеку при этом исчезает из механизма экономического и социального процесса и из предмета общественных наук, в частности из политической экономии. Тем самым человек и его развитие выпадают из результатов общественного производства.

Его содержанием в этом случае становится отношение не по воспроизводству самого человека, а по производству и воспроизводству материальных благ. Стало быть, трактовка этого содержания приспосабливается к пониманию производства как производства продуктов, вещей, а не общественных отношений и их носителей — людей. Даже тогда, когда учитывается производство общественных отношений, утверждается, что такими отношениями являются отношения по поводу производства материальных благ, и лишь в будущем осуществится переход к системе, в которой отношения будут складываться по поводу производства и воспроизводства социальной определенности человека. Только в будущем процесс материального производства приобретет характер производства непосредственно человека. «Процесс воспроизводства общества принимает форму воспроизводства преимущественно самого человека без каких-либо опосредований (кроме опосредования самой формы его общественной организации), отношения между членами складываются уже не по поводу условий и результатов производства, распределения и обмена материальных благ, а по поводу условий обеспечения воспроизводства весьма подвижной и динамичной структуры совокупной деятельности членов общества» {421}.

Производство никогда не перестанет быть производством материальных благ. Одновременно оно всегда выступает производством человека в качестве определенного социального или классового индивида. Отношения людей по поводу условий производства и распределения всегда есть, по существу, отношения по поводу условий существования и воспроизводства самих людей, классов, социальных групп. И наоборот, отношения людей друг к другу по поводу их общественного воспроизводства предполагают всегда наличие их отношения к средствам производства, к производимому продукту. Вопрос лишь в том, что на определенном этапе условия существования и развития людей еще недостаточны для обеспечения всестороннего развития личности, еще не достигается достаточно полное благосостояние.

Однако производство и здесь должно выступать производством отношений по воспроизводству как можно более развитого человека, хотя еще во многом ограниченного в своей деятельности, подчиненного условиям существования своего класса или социальной группы, общественного разделения труда. Без выхода на человека, на расширенное воспроизводство его способностей невозможно раскрыть сущностную основу социально справедливого общества, поскольку эта основа низводится до общего исходного генетического основания — обеспечения производством простого жизненного существования человека.

В действительности общество не должно ограничиваться воспроизводством своей общей исходной генетической основы, а должно подниматься до воспроизводства отношения по поводу производства и воспроизводства всех членов общества как развитых личностей, хотя этим не уничтожается исходная основа и ее предметное выражение — отношения людей по поводу производства вещей, материальных условий своего существования и развития.

Еще дальше от человека уводит трактовка производства и его результата как производства чистого продукта (в форме национального или народного дохода) или другой какой-либо части или формы общественного продукта. В ней теряются даже те небольшие преимущества, которыми сопровождается рассмотрение потребностей и нужд в качестве непосредственной цели производства. Если подходить к проблеме с этой точки зрения, то становится понятной прежняя забота экономистов по поводу того, что при обсуждении вопроса о цели производства следует переходить к конкретной, детальной разработке параметров развития человека, облика работника, закономерностей развития его потребностей, путей формирования справедливой модели потребления {422}. На этом до сих пор настаивает В. Н. Черковец, по мнению которого целью производства должно выступать «не потребление, не распределение, взятые сами по себе, а потребление, развитие человека» {423}. Он предлагает удовлетворение общественных потребностей рассматривать в качестве исходной экономической категории, заменяющей прибыль как исходную форму реализации цели капиталистического производства. Однако значение потребностей умаляется, поскольку высокая мера удовлетворения всех общественных потребностей оказывается величиной весьма расплывчатой и практически пока не поддающейся точному измерению. Остается лишь традиционный способ выражения цели — продуктовый агрегат, в данном случае совокупный (валовой) общественный продукт {424}. Невольно возникает вопрос: может, вообще не следует браться за измерение уровня удовлетворения потребностей, лучше ограничиться измерением этого уровня суммой денег, необходимой для воспроизводства человека как рабочей силы, т. е. заработной платой?

Проблема, на наш взгляд, заключается в том, что иногда правильный подход к определению цели производства не сопровождается соответствующей трактовкой его результатов. В их числе обычно значатся лишь те или иные формы общественного продукта. Что касается человека, то он относится не к результатам производства, а к системе затрат или ресурсов производства (трудовые ресурсы). Вроде бы и не отрицается, что целью производства является удовлетворение потребностей и развитие человека, но эта цель не берется в качестве его результата. Это обстоятельство имеет серьезное значение для понимания существа общественного производства.

Цель, не доведенная до реализации, не превращается в действительный результат, остается на уровне идеи, идеального образа будущего. Соответственно, экономические отношения предстают как целевые отношения, ценностные отношений людей, а не действительно материальные отношения. Согласно концепции оптимального функционирования экономики, цель развития общества в виде максимизации общественной полезности сводится к особым «производственным» отношениям, возникающим между людьми по поводу этой цели {425}. Одновременно утверждается, что целевыми отношениями определяются все другие общественные отношения: коллективизм выступает отношением согласования целей (интересов) между отдельными членами общества, с одной стороны, и обществом в целом — с другой; планомерность является категорией, производной тоже от целевого отношения {426}.

С этим, разумеется, согласиться нельзя. «... Суть дела, — отмечал Гегель, — исчерпывается не своей целью, а своим осуществлением, и не результат есть действительно целое, а результат вместе со своим становлением; цель сама по себе есть безжизненное всеобщее, подобно тому как тенденция есть простое влечение, которое не претворилось еще в действительность...» {427}.

Цель производства должна быть представлена в ее реализации, осуществлении, т. е. как цель, превращающаяся в результат производства, ибо именно этот результат должен выступать целью производства. Если лучшее удовлетворение потребностей, всестороннее развитие человека определены в виде цели производства, то они должны присутствовать в его результатах. Развитие самого человека, степень удовлетворения его разнообразных потребностей охотно признаются результатом функционирования общества в целом, включающего все сферы деятельности людей — и производственную, и непроизводственную. Если же берется только материальное производство, то его эффективность, его результат ограничиваются производством продукта.

Стало быть, отводя человеку должное место в системе целей производства, обычно не считают развитие человека одним из результатов производства. В этом случае диалектика результата и предпосылки (то, что выступает предпосылкой, оказывается результатом, а результат в свою очередь служит предпосылкой) остается незавершенной. Между тем последовательное применение здесь диалектики неизбежно приводит к выводу о том, что человек является не только исходной формой, но и результатом производства. Именно это обстоятельство порождает необходимость обращения к потребительной стоимости, которая приобретает определенность экономической формы. Задача состоит в том, чтобы от потребительной стоимости перейти к человеку и включить его производство и воспроизводство в качестве развитой личности в теорию развития производства.

Механизм воспроизводства развитого человека включает в себя человека, конечно, не только в качестве результата производства, но и как предпосылку. Человек в этом аспекте выступает субъективным фактором производства, затрачивающим способности, субъективные производительные силы; поэтому необходимо учитывать и движение затрат человеческого труда. Оно имеет свою специфику, определяемую сущностной основой общества. Оно не может быть выражено предлагаемым иногда законом возмещения затрат рабочей силы, поскольку в нем игнорируются потребности развития человека как личности. Затраты труда ограничиваются пределами необходимого продукта, а сам закон в общем и целом приспосабливается для объяснения одной из сторон производства прибавочного продукта в его стоимостном значении. Еще менее приемлемы суждения, согласно которым общество, максимизируя стоимостное (валовое) выражение общественного продукта, тем самым якобы максимизирует и удовлетворение потребностей непосредственных производителей.

В механизме воспроизводства развитого человека пределы затрат определяются их отношением не к меновой стоимости, а к степени удовлетворения потребностей. Конечно, и здесь предполагается, что обществу требуется столько рабочего времени, сколько необходимо для покрытия его потребностей. Но этого мало: для расширенного воспроизводства фонд жизненных средств должен расширяться до такого объема, который, с одной стороны, допускается наличной производительной силой общества и которого, с другой стороны, «требует полное развитие индивидуальности» {428}. Затраты производства, определяемые потребностями, должны раздвигаться до границ, диктуемых всесторонним и гармоничным развитием каждого члена общества.

Условием такого развития может служить не просто определенное количество затрат труда, а их всемерное сокращение. Если закон стоимости ограничивает свои требования количеством рабочего времени, нужным для удовлетворения потребностей воспроизводства рабочей силы, то производство потребительной стоимости требует сокращения самого рабочего времени до возможного минимума. В этом основная специфика его действия, о которой говорилось в предшествующем анализе.

От предлагаемого понимания результата и предпосылок производства во многом зависит и понимание существа распределения. Необходимость в удовлетворении растущих потребностей людей, их развитии не всегда считается принципом распределения. Во всяком случае, функции распределения чаще отдаются закону распределения по труду, а не по условиям потребления. В современных условиях при распределении учитывается прежде всего количество труда. Возникает впечатление, что субстанциональная характеристика распределения подменяется его мерой. Между тем «развитие... производства больше всего стимулируется таким способом распределения, который позволяет всем членам общества как можно более всесторонне развивать, поддерживать и проявлять свои способности» {429}.

Поскольку принцип потребления не включается в распределение, постольку потребление как процесс реализации цели производства не учитывается в качестве закономерности развития производства. Однако без обращения к потребительному производству невозможно раскрыть сущность и пути реализации цели материального производства, воспроизводства общественных отношений.

С «введением» человека в систему результатов производства изменяются и существующие представления о принципах распределения. Когда человек и его труд фигурируют лишь в системе затрат и отсутствуют среди результатов производства, то и распределение продукта происходит по затратному принципу. Вместе с тем, как уже говорилось, масса потребительных стоимостей зависит не только от количества труда, но и от его производительности. Более того, с ростом производительности труда неизбежно сокращается количество живого труда и рабочего времени, затрачиваемое на единицу продукции, что, однако, не может служить основанием для уменьшения объема потребления. Поэтому потребление и, соответственно, распределение не могут быть ориентированы только на рабочее время как на определяющий фактор и меру, они должны исходить из цели и результата производства, а не только из затрат труда.

В. И. Ленин в свое время подверг критике тезис Р. Люксембург о неизбежном отставании производства средств потребления именно потому, что объем потребления трудящихся определялся только затратами живого труда, т. е. это отставание объяснялось неизбежным сокращением доли живого труда в общей сумме труда, воплощенного в общественном продукте {430}. Способ распределения, как известно, определяется способом производства. Если способ производства предполагает в качестве цели и результата развитие человека и более полное удовлетворение его потребностей, то они должны быть исходным принципом распределения. Оплата по труду, выступающая в качестве издержек производства, и соответствующее ей потребление обычно связаны лишь с необходимым продуктом. Производимый же рабочими прибавочный продукт с самого начала должен служить удовлетворению потребностей самих рабочих, развитию их способностей и равноправному пользованию всеми достижениями культуры {431}. Необходимо, следовательно, дополнить формулу о цели производства указанием на то, что не просто удовлетворение нужд, а обеспечение полного благосостояния и свободного всестороннего развития всех членов общества «за счет всего общества» {432}.

Богатство общества в виде развитых способностей всех людей зависит не от продолжительности труда, а от его производительности, обеспеченности производства соответствующими условиями. Вполне очевидно, что распределение и потребление, поставленные в зависимость от производительной силы труда, будут иными, чем в случае, когда они замыкаются на продолжительности рабочего времени, количестве труда, его затратах, а не на результатах в виде потребительной стоимости. Признавая зависимость оплаты труда от его производительности, нельзя подменять сущность распределения его мерой посредством труда.

Следует подчеркнуть, что приведенное известное марксистское положение о всестороннем и гармоничном развитии человека, об обеспечении полного благосостояния и свободного развития всех членов общества как цели общественного развития ныне положительно воспринимается не только видными западными теоретиками, но всем мировым сообществом в лице ООН. Достаточно сослаться на высказывание основателя Римского клуба А. Печчеи, выразившего глубокую убежденность в «необходимости полного и всестороннего развития возможностей и способностей всех людей планеты, как непременного условия преодоления существующего неравенства и обеспечения здоровой и достойной жизни каждого». Именно этим целям, по его мнению, должны быть подчинены все стратегии, политические программы и перспективные планы в национальных и глобальных масштабах {433}. Такого же мнения придерживался А. Эйнштейн.

Сегодня, однако, речь идет не просто об отдельных суждениях на этот счет. Мировое сообщество признало развитие человека в качестве цели общественного развития, которая ранее связывалась с социализмом. В разработанной ООН в 1990 г. Программе развития (ПРООН) именно развитие человека, человеческого потенциала принято в качестве оценки достигнутого состояния прогресса всего мирового сообщества и отдельных стран. Начиная с 1990 г. ООН ежегодно публикует доклады о человеческом развитии, проводит сравнительный анализ состояния этого развития в разных странах на основе индекса человеческого развития (ИЧР) или индекса развития человеческого потенциала (ИРЧП).

§ 1. Тождество (единство) труда и собственности

Труд в качестве основания воспроизводства общественных отношений (общества) выявляет свою сущность в присвоении человеком предметов и сил природы, осуществляемом в процессе самого труда. Такое присвоение является исходным в отношениях людей по участию в труде — отношением собственности. Здесь будет уместным привести известное положение К. Маркса: «Всякое производство есть присвоение индивидом предметов природы в рамках определенной формы общества и посредством нее. В этом смысле будет тавтологией сказать, что собственность (присвоение) есть условие производства» {434}. Без отношений собственности производство не существует.

Труд в значении исходного основания собственности составляет одно из всеобщих условий воспроизводственного движения общественных отношений. С этой точки зрения собственность определяется как отношение человека к условиям и продукту своего труда как к своей собственности, как к принадлежащим ему.

Отсюда, т. е. из общей формулы, из принадлежности условий труда самому труду нельзя, однако, делать прыжок, предупреждает К. Маркс, к частной собственности, что нередко делается теми, которые последнюю считают единственной и общей формой всякой собственности, если она существует. В наше время в этом плане особенно усердствуют постмодернисты, не желающие допустить общественную собственность для своих «post» -oв и надеющиеся на индивидуализацию творчества и установление только личной собственности (иное название частной собственности).

Отечественный автор В. Л. Иноземцев, не желая иметь дело с трудами историков, готов отказать первобытной общине в праве иметь всякую форму собственности, чем признать в ней общую, общественную собственность. В качестве аргумента им приводится взятая на вооружение зеноновская апория «дихотомия»: собственности, как человеку принадлежащему объекту, противопоставляется нечто, не принадлежащее другим людям, т. е. исключаемость всех других от собственности на этот объект. Если всем, то уже никому и никому другому. Так как община вроде бы не была связана с другими общинами, то не оставалось места для второго полюса отношения собственности — объекта, принадлежащего другим людям, другой общине. Это, по его мнению, означает скорее отсутствие собственности как таковой, чем гипотетическое наличие общественной собственности {435}. После того как автор, претендующий на знание не только будущего, но и прошлого человечества, «доказал» при помощи апории Зенона невозможность существования общественной собственности, так же легко, но посредством уже другой модернистской «трехчленки» (до —теперь—после), устанавливает этапы развития отношений собственности: отсутствие собственности (до) — частная собственность (теперь) — личная собственность вместо частной (после).

Как в рассуждениях В. Л. Иноземцева, так и его предшественника Д. Белла, отсутствует главное — труд, в процессе которого осуществляется присвоение предметов природы и возникает отношение собственности к условиям и продукту труда. К сожалению, трудовая теория собственности, без которой невозможно понять эволюцию этого общественного отношения, остается вне поля зрения многих современных авторов, и не только постмодернистов. Между тем именно на основе трудовой теории были сформулированы основные законы движения отношений собственности и выявлены тенденции их развития в будущем обществе. [57] Согласно этой теории, исходным выступает закон собственности на продукт своего труда, или, по выражению К. Маркса, закон тождества труда и собственности {436}.

Первоначально, как об этом свидетельствуют исследователи первобытной истории, в частности Морган, люди трудились сообща, предпосылкой и субъектом трудовой деятельности были община или другой коллектив. Из определения собственности как отношения к условиям своего труда, как к своим собственным, не следует, что собственность возникает из отношения отдельного человека к этим условиям. Изолированный человек, например Робинзон, может присваивать объективные условия своей жизнедеятельности, относиться к природным или созданным им предметам как к своим, но это еще не будет отношением собственности. Для того, чтобы оно возникло, нужны другие люди, нужно сообщество людей. Именно тогда, когда происходит совместное, коллективное присвоение вещных условий, объектов природы, возникает отношение собственности как общественное, социальное отношение. Поэтому к первоначальному определению собственности как отношения человека к вещам добавляется новый существенный момент—это отношение людей между собой по поводу их отношения к вещам. То есть отношение человека к вещи дополняется отношением человека к человеку по поводу вещей, по поводу участия в совместном их производстве и распределении.

Что касается характеристики собственности как отношения людей между собой по поводу вещей, то людские отношения тоже могут быть поняты в двух смыслах. Во-первых, они могут быть сведены к отношениям субъекта к своим собственным, принадлежащим ему силам и свойствам, например к своему телу или к своим мыслям. Есть авторы, которые полагают, что собственность имеет своим источником природу самого человека, что возникает, например, из того, что ум человека, его воля, тело —это его собственность. Юристы выделяют из вещных прав личные права, например исключительное право на результаты интеллектуальной деятельности (интеллектуальная собственность). Здесь, как и в случае с Робинзоном, отношение собственности в его собственном смысле еще не возникает. Если человек соотносится лишь с самим собой, то он еще не вступает в отношения собственности. Чтобы они были, необходимы другие люди, с которыми он может находиться в отношениях собственности по поводу присвоения его субъективных сил, способностей, умений и т. д. Отношения собственности, во-вторых, могут и должны рассматриваться как отношения между самими людьми по поводу вещей или субъективных факторов, лежащих на стороне человека (его рабочих или созидательных сил). Другой человек по отношению к данному человеку в последнем случае приобретает свойства объекта, а отношение собственности — характеристику объективного общественного отношения, поскольку люди в качестве лиц, отличая себя от себя и относясь друг к другу, приобретают наличное бытие как собственники. В собственности снимается голая субъективность личности (Гегель).

Итак, собственность в своем исходном определении есть общественное отношение (отношение между людьми) и, лишь будучи таковым, является отношением к вещам как условию человеческой жизнедеятельности, труда. Отношение человека к вещам как к своим опосредуется его отношением к другим людям. Как язык, так и собственность не могут быть продуктом отдельного человека. Поскольку собственность не существует как замкнутое в себе самом отношение индивида к самому себе, а предполагает наличие того или иного сообщества людей, то именно последнее является первичным субъектом собственности. Человеческое сообщество может выступать собственником непосредственно, например в лице общины или рода, народа (когда основные средства производства и земля объявляются общим достоянием народа), а также посредством государства. Исторически первой предпосылкой собственности было наличие человеческого коллектива, общины, т. е. наличие социального образования. К. Маркс утверждал: «собственность означает принадлежность индивида к какому-либо племени (коллективу) (означает иметь в нем основу для своего субъективно-объективного существования), а через посредство отношения этого коллектива к земле как к своему неорганическому телу — отношение индивида к земле» {437}.

Движение отношений собственности как собственности на продукты своего труда, выраженных законом их тождества, приобретает различные исторические формы, обусловленные изменением социального содержания самого труда. Очевидно, что первоначальная форма собственности — общая (общинная) собственность — имела своим базисом совместный (общий) труд в виде кооперации, не знающей еще социального разделения труда. Вполне обоснованно утверждается, что первоначально умственная деятельность непосредственно вплетена в материальную деятельность и реальное общение людей. Один и тот же работник объединяет все функции трудового процесса, как физические, так и духовные. «Как в самой природе голова и руки принадлежат одному и тому же организму, так и в процессе труда соединяются умственный и физический труд. Впоследствии они разъединяются и доходят до враждебной противоположности» {438}.

Так обстояло дело первоначально всюду, где труд оставался целостным, не разделенным между различными группами людей, например ремесленный труд, труд мелкого крестьянина, цеховое производство и т. д. В первобытном обществе не существовало еще особой группы лиц, выполняющих только духовные функции производства, т. е. людей умственного труда. Практические знания были достоянием каждого члена общества. Все они одинаково осуществляли и физические, и интеллектуальные функции труда. К тому же в силу низкого уровня развития производительных сил общество в то время не могло производить излишки жизненных средств, необходимых для содержания особой группы людей, освобожденных от физической работы.

Это положение в истории сохранялось во всех тех формах хозяйства, где производственный процесс по своему техническому уровню мог функционировать на основе практических знаний самого производителя. Однако на определенном общественном этапе дальнейшее совершенствование производительных сил, техники становится невозможным без специфического, обособленного интеллектуального труда. Непосредственные производители, поскольку они отдавали все свое время материальному производству, в новых условиях оказались не в состоянии выполнять усложнившиеся духовные функции процесса производства.

Вместе с тем производительные силы общества достигают в рамках первоначальной целостности труда такого уровня, что общество стало производить излишек жизненных средств, за счет которого могла существовать определенная группа людей, освобожденных от материального производства. Когда рабочая сила человека становится способной давать значительно больше продуктов, чем необходимо для существования производителя, то это и есть в основном та самая ступень, на которой возникает разделение труда и товарный обмен между отдельными лицами.

Собственность на продукт своего труда предполагает еще одну важную особенность самого труда — его направленность на производство потребительной стоимости, служащей удовлетворению человеческих потребностей. В условиях трудовой собственности преобладающим выступает производство, в котором господствует создание благ для непосредственного потребления, а не для продажи и получения денег. Производство здесь имеет своей предпосылкой потребление, подчинено напрямую потреблению. Производство в этом случае выступает для человека как воспроизводство самого себя в качестве члена сообщества, причем посредством кооперации в труде, совершаемом в общих интересах. В той мере, в какой человек принадлежит к общине и воспроизводится в определенных отношениях к общине, он не может приобретать резкую обособленность в своих взаимоотношениях с другими лицами. Поэтому древнее воззрение, согласно которому человек выступает как цель производства, является более возвышенным, чем представление о нем в мире капитала, где целью производства служит вместо человека стоимостное богатство.

Вместе с тем общинный строй ограничивает возможности труда в воспроизводстве индивида по ряду причин. Во-первых, долгое время наиболее распространенным объективным условием труда была природа, а не сами орудия как результат труда, что, безусловно, снижает инновационные способности самого субъекта труда. Во-вторых, привязанность к общине и устойчивость ее предписаний ограничивали самостоятельность индивида по отношению к общине.

Формы собственности, возникающие на основе собственного труда, во многом зависят от характера объекта и субъекта собственности. Из определения собственности как отношения людей к условиям и продукту труда, как принадлежащим им, следует, что ее объектом служат прежде всего объективные условия жизнедеятельности. К ним относятся, прежде всего, материальные, вещные условия и средства: средства и продукт производства, земля, предметы потребления и т. п. Имеются и субъективные условия, и факторы производства и жизнедеятельности, начиная с самого человека как физического существа и кончая идеальными способностями и силами человека и общества, которые тоже могут в определенных условиях составлять объект собственности.

Все ли, что окружает человека и общество и служит условием его жизнедеятельности, может быть объектом собственности? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно сначала выставить определенные критерии: а) исходить из того, что собственность по отношению к личности (субъекту) выступает ее наличным бытием, обладающим внешней, а потому и вещной формой существования; б) предполагать, что то или другое явление может стать объектом собственности, лишь будучи опосредованным отношением людей друг к другу по поводу этого объекта.

Согласно названным критериям, объектом собственности, во-первых, не может служить то из внешней сферы, что не является условием, фактором жизнедеятельности людей, не используется ими, т. е. не составляет элемента наличного бытия личности. Кроме того, чтобы быть объектом присвоения, требуется, во-вторых, превращение субъективных условий и факторов (свойств и сил самих людей) во внешнюю форму (в форму вещей, работ, услуг или в другие формы непосредственного бытия. В-третьих, собственностью может стать лишь тот объект, отношение к которому опосредовано отношениями между самими людьми, т. е. когда имеет место отношение людей, а не одного лица по поводу данного объекта.

Что касается субъекта первоначальных форм собственности, то им выступает как община в целом, так и отдельный член общины. Объект и субъект собственности, взятые вместе, дают возможность выделить самые разные формы собственности, основанные на собственном труде.

Это, прежде всего, собственность, выражающая отношение труда к своему изначальному природному условию — к земле. Там, где имеет место земельная собственность, она предполагает в качестве своего субъекта общину, члены которой от имени общины являются собственниками, причем имеется в виду непосредственно общая собственность. К. Маркс считал, что исходной и общей формой земельной общинной собственности является азиатская форма, модифицированная у славян и служащая основой как античной, так и германской форм собственности {439}. В этом случае люди относятся к земле как к непосредственной собственности коллектива, производящего и воспроизводящего себя в живом труде. Каждый отдельный индивид является собственником или владельцем только в качестве члена этого коллектива.

Античная форма собственности своей первой предпосылкой тоже предполагает общину, которая сосредоточивается в городе, и земля которой располагается вокруг города. Здесь община как субъект собственности уже не выступает ее непосредственной субстанцией, а индивиды — только как составные части. Общинная собственность, общая земля, отделена от частной собственности на землю, которая уже не является непосредственно общинной собственностью, хотя базируется на собственном труде ее владельца и его семьи. Предпосылкой для присвоения земельного участка здесь продолжает оставаться членство в общине, и как член общины отдельный человек становится частным собственником. Существование общины обеспечивается сохранением равенства между образующими ее свободными и самостоятельно работающими на свое существование крестьянами, а также их собственным трудом как условием существования. Собственность на свой труд опосредствована собственностью на условия труда —на участок земли, а эта собственность гарантирована существованием общины. В производстве жизненных средств индивид оказывался в условиях, делающих целью не приобретение богатства, а самостоятельное обеспечение своего существования, воспроизводство себя как собственника земельного участка и как члена общины. Прибавочный труд (прибавочное время) отдавался общине, приобретая различные формы, в частности форму военной службы.

Ближе всего к частной собственности на землю (природные условия), но как собственности работающих индивидов, подошла германская община. Отдельный член общины здесь уже не был совладельцем общей собственности, как в восточной общине. Община получала внешнее существование, собственниками земли выступали отдельные лица, общинные леса или луга лишь дополняли индивидуальную частную собственность. Сама же община существовала не как нечто самостоятельное, отличное от частных собственников, а как их сумма.

Кроме земельной формы собственности, основанной на своем труде, объектом собственности работающих собственников могли служить орудия труда. В этом случае речь идет о ремесленном труде и о ремесленнике как субъекте собственности и, соответственно, о цеховом строе производства и труда. Благодаря тому, что от работника зависело то или иное использование орудия труда, повышалась его производительность, в том числе за счет особого мастерства работника. Коллективная форма организации ремесленного труда в этих условиях уже не определялась природными условиями, как при земельной собственности, она становилась продуктом самих работников. Даже если продукция ремесленного производства обменивается как меновая стоимость, само производство непосредственной и главной целью делает обеспечение существования ремесленника, стало быть, производство потребительной, а не меновой стоимости. Труд подчинен потреблению, которое выступает предпосылкой самого производства.

В истории имеет место и третья форма собственности (рабство, римский плебс), при которой сам труд выступает как объективное условие производства (раб как живое орудие), а работник имеет в собственности лишь жизненные средства, т. е. не относится ни к земле, ни к орудиям и самому труду как к своим собственным.

Итак, первоначальные формы собственности сводятся к отношению к объективным условиям и результатам труда как к своим собственным, они образуют экономическую основу различных форм общины, и сами имеют общину в качестве своей предпосылки. В условиях общинного способа производства превращение продукта труда в товар хотя и случается, но играет подчиненную роль. То же самое можно сказать и о бытии людей как товаропроизводителей — они таковыми не являются вплоть до упадка общинного уклада жизни.

Закон собственности на продукт своего труда продолжает свое действие в простом товарном производстве. Здесь собственность положена тоже как присвоение продукта посредством труда. Если же речь идет о продукте труда другого производителя (чужого труда), то он присваивается посредством опять-таки собственного труда. В этом простом обмене продуктами труда (деятельностями) сохраняется тождество труда и собственности, т. е. сохраняется первый закон, хотя и в модифицированном частной собственностью виде. Взаимодействие работающих собственников по своему содержанию обусловливается не погоней за богатством (деньгами), а необходимостью удовлетворения потребностей, хотя по форме это происходит как обмен меновыми стоимостями. Содержание же собственности здесь исходит из тождества живого и овеществленного труда. В простом товарном производстве, поскольку все работники выступают одновременно производителями, продавцами и покупателями как своих товаров, так и товаров других людей, они каждый раз продукт своего труда, равный, например, восьми часам рабочего времени, обменивают на продукт восьмичасового труда другого производителя. Обмен происходит по меновой стоимости, он предполагает стоимостную эквивалентность, меняются лишь виды потребительных стоимостей. Обмениваются не только равные количества овеществленного труда, но и определенное количество живого труда обменивается на равное количество овеществленного труда. В этом случае стоимость овеществленного в товаре труда выражает такое его количество, которое равно количеству живого труда, необходимого для производства товара.

Из того факта, что в простом товарном производстве обмен труда на труд (при тождестве живого и овеществленного труда) происходит по форме обмена меновых стоимостей, нередко делается вывод, что производство при всех своих формах, в том числе и при капитализме, зиждется на эквивалентном обмене труда на труд, предполагает всегда равенство обменивающихся сторон без всякой эксплуатации друг друга и без всякого безвозмездного присвоения продукта чужого труда. К такому выводу склоняются и некоторые современные отечественные авторы. Для этого, во-первых, труд и трудовые отношения, имеющие своей предпосылкой общину, исключаются из экономических категорий и экономических отношений собственности. Таковыми они вроде бы становятся лишь тогда, когда труд становится товаром, объектом купли- продажи. Во-вторых, не только овеществленному в товаре, но и живому труду работника приписывается свойство товара и стоимости, т. е. восстанавливается известное второе определение стоимости А. Смита посредством стоимости самого труда. В- третьих, труд и рабочая сила, находящиеся на стороне рабочего, объявляются человеческим капиталом, обмениваемым на вещный капитал как на овеществленный труд. В итоге взаимодействие живого труда, производящего потребительную стоимость, и овеществленного в стоимости капитала труда, подменяется обменом труда на труд, причем труд на обеих сторонах, т. е. как живой, так и овеществленный, одинаково объявляется товаром, обмениваемым как меновая стоимость. Поскольку обмен живого труда на овеществленный прикрывается формой простого товарного производства и законом стоимости, объявляемым основным законом капиталистического производства, то снимается проблема эксплуатации труда. Капиталистическое присвоение чужого труда подгоняется под присвоение на базе простого товарного производства, имеющего своей основой трудовую частную собственность.

К. Маркс предвидел подобный поворот дела. «Такое положение вещей, —писал он, — при котором происходит только обмен труда на труд — будь это в форме непосредственного живого труда или в форме продукта — предполагает отделение труда от его первоначальной сращенности с его объективными условиями, вследствие чего труд выступает как всего лишь труд, а с другой стороны, его продукт как овеществленный труд приобретает в противовес [живому] труду вполне самостоятельное существование в качестве стоимости. Обмен труда на труд — который кажется условием собственности работника — имеет своей основой отсутствие собственности у работника» {440}. В процессе развития меновых отношений частная собственность приводит к разрыву между трудом и собственностью на его продукт, закон собственности простого товарного производства превращается в закон капиталистического присвоения: труд создает чужую собственность, а собственность опосредуется чужим трудом. «Первый закон есть тождество труда и собственности; во втором законе труд выступает как отрицаемая собственность или собственность как отрицание чуждости чужого труда» {441}.

Отчуждение труда от собственности имеет своей предпосылкой дальнейшее преобразование частной собственности, объективных и субъективных условий самого труда. Работники лишаются* собственности на условия своего труда различными путями, которые в итоге приводят к лишению земледельцев собственности на землю, ремесленников — на орудия труда, рабов и крепостных — на жизненные средства.

Не входя в подробное рассмотрение этих исторических путей, т. е. как они осуществлялись в прошлом, остановимся вкратце на том, как в СССР происходило отделение труда от общественной собственности на его объективные условия: проведем лишь параллель с тем, как это происходило в Римской империи.

Было время, когда каждый римлянин имел в своем владении участок общеримской земли, принадлежащий ему как римлянину, как гражданину римского государства. Впоследствии государство в лице крупных земельных собственников лишило своих рядовых граждан собственности на землю. Бывшие владельцы этих земельных участков, утратив собственность на землю, получили название privati, т. е. лишенные своей доли, ограбленные. Плиний Старший свидетельствует, что пока действовал благотворный закон об общественной земле (ager publicus), согласно которому каждому римлянину давалось право собственности на землю, Рим пребывал в благосостоянии и могуществе. Когда же государственные мужи убедили римлян в том, что общественная земля —это бесплодное бремя, что частная поземельная собственность производительнее, чем общественная, когда «ager publicus» перешел в руки крупных частных собственников, Италия разорилась и Рим погиб.

Нечто подобное произошло в современной России в результате приватизации собственности на условия труда — на средства и продукт производства, на землю.

Предприятия (фабрики и заводы, производственные объединения) оказались в руках частных собственников. В пользу замены общественной собственности на частную приводился тот же аргумент — неэффективность общественной собственности по сравнению с частной. Наличие собственности российского гражданина на общественное богатство было признано, поскольку всем были выданы приватизированные чеки (ваучеры), стоимостью всего в 10 000 условных единиц, которые на практике скупались за бесценок. В результате рядовые граждане быстро лишились своей чековой мизерной доли общественного богатства, оказались обездоленными, ограбленными (privati). Страна разорилась, около 40% населения оказалось за чертой бедности, минимальная оплата труда стала одной из самых низких в мире. Как и Римская империя, СССР распался.

Пришлось признать, что раньше, когда трудящиеся были совладельцами общественной собственности, они имели социальные гарантии, в том числе на труд и общественные фонды потребления, за счет которых им обеспечивались бесплатное образование, медицинские услуги и условия отдыха, а также оплата жилья и транспорта. Потеря этих благ — такой оказалась цена отчуждения труда от собственности.

§ 2. Отчуждение труда от собственности

Собственность, основанная на труде работника, в своем историческом развитии, как было сказано, сначала приобретает частную форму, которая в последующем превращается в частную собственность, отчужденную от труда. Закон частной собственности, покоящийся на простом товарном производстве и товарном обращении, переходит в свою противоположность: обмен эквивалентов, имевший место в обычном товарном обращении, по своей сущности становится формой присвоения чужого прибавочного труда без всякого эквивалента.

Понятие «отчуждение», используемое еще Л. Фейербахом и Г. Гегелем, было представлено сначала молодым, а затем умудренным К. Марксом одной из существенных характеристик труда капиталистической эпохи. Это понятие означает, в первую очередь, лишение собственности работника на им же созданный продукт своего труда. Его нельзя путать с имеющим место в простом товарном производстве и обращении отчуждением своего продукта в обмен на продукт другого (чужого) труда, когда оба товаропроизводителя остаются собственниками продуктов своего труда. В капиталистическом товарном производстве рабочий теряет собственность на продукт своего труда, ибо лишается собственности на средства труда и остается лишь собственником своей рабочей силы, которую он вынужден продавать хозяину средств производства, т. е. капиталисту. В отличие от раба, который как таковой может быть продан и иметь стоимость, рабочий формально остается свободной личностью, его труд и он сам не могут быть товаром и меновой стоимостью. Такие свойства приобретает его рабочая сила как способность к возможному труду. Именно капитал, а не сам рабочий, придает рабочей силе значение меновой стоимости.

Могут, конечно, возразить: рабочему все-таки принадлежит часть продукта его труда, называемая необходимым продуктом, стоимость которого возмещает стоимость его рабочей силы, т. е. его заработная плата вроде бы и есть принадлежащая ему часть продукта его труда. Кроме того, как утверждают, рабочий ныне может иметь акции, что снимает вопрос об отчуждении труда от его продукта. На этом основании отдельные авторы считают устаревшими взгляды К. Маркса на этот счет {442}.

В действительности же заработная плата не составляет долю рабочего в произведенном продукте. Этот продукт, во-первых, полностью принадлежит собственнику средств производства. Во-вторых, заработная плата —это часть переменного капитала, обмениваемого на стоимость рабочей силы, за которой стоит стоимость жизненных средств рабочего, которая определяется не его трудом, а общественно необходимым трудом, занятым в их производстве. Капиталист лишь возмещает из вновь созданной трудом стоимости продукта ее часть в виде заработной платы. Только в этом смысле заработную плату можно рассматривать как долю работника в стоимости продукта. Рабочий каждый раз в течение всего срока найма должен создавать для капитала эквивалент стоимости своей рабочей силы, а капиталисту — прибавочную стоимость.

Отчужденные от труда его средства и продукт приобретают по отношению к работнику характер некой внешней, господствующей над ним силы, его собственные творения становятся чужими, поскольку за ними стоит эксплуатирующий его труд капитал. Выявляет эту свою чуждую по отношению к труду сущность капитал в своих вещных проявлениях, в образе потребительностоимостных факторов процесса труда.

Отчуждение труда не исчерпывается отношением работника к средствам и продукту труда как к чужой собственности. Оно имеет и вторую сторону — отчуждение самого труда, что делает отношение рабочего к своему труду как чуждой для него деятельности. Это означает, что способность к труду (рабочая сила) в качестве товара приобретается работодателем. Проданная рабочая сила лишь до ее продажи могла быть достоянием работника, после продажи она перестает быть его собственностью.

Соответственно, рабочая сила и в своем реализованном в труде виде, т. е. в виде живого труда, тоже становится отчужденной деятельностью, чем-то внешним, не принадлежащим к положительным свойствам деятельности работника. В этом труде он не утверждает себя в качестве носителя собственно человеческой, родовой (общественной) сущности, а отрицает ее. Труд для него —не удовлетворение самой потребности в труде, а лишь средство для удовлетворения потребностей в средствах существования. Не случайно поэтому еще А. Смит называл труд жертвой: для рабочего, по его мнению, определенное количество труда (времени) всегда количественно выступает одинаковой жертвой, как бы ни менялся результат этого труда. В этом же духе оценивает труд У. С. Джеванс: он считал работу тягостным усилием тела и духа, отрицательной полезностью в отличие от продукта, обладающего положительной полезностью. Многие современные авторы обычно упускают из виду эту сторону отчуждения труда. Под отчуждением самого труда рассматривают очевидную дифференциацию трудовой деятельности, углубляющееся профессиональное разделение труда. «Для нас сейчас, — пишет, например, К. Эриксон, — важны два других источника отчуждения. Первый — нарастающая диверсификация (дробление) профессий и все более узкая специализация трудовых функций. Второй — снижение уровня контроля индивида над работой, которую он выполняет» {443}.

Следует обратить внимание и на то обстоятельство, что отчуждение труда возникает не из самой природы труда, не из присущего всем общественно-экономическим формациям его свойства служить условием обмена веществ между человеком и природой и создавать потребительные стоимости для удовлетворения человеческих потребностей, а из того, что он становится носителем меновой стоимости рабочей силы, а продукт и средства труда превращаются в частную собственность работодателя. Об этом следует напоминать потому, что нередко первый аспект смешивается со вторым: отрицательное значение (отчужденность) придается самому живому труду как таковому, который может заменяться машиной. Такой труд, соответственно, получает отличное от «труда» унизительное название — «работа» {444}.

Из отчуждения труда, из его превращения во что-то внешнее, не принадлежащее к человеческой сущности самого работающего, проистекает еще одна, третья сторона отчуждения — отчуждение человека от человека. Искажается историческое предназначение труда: из труда, посредством которого образуется общество и формируется общественная сущность человека, труд превращается в средство отчуждения этой сущности: общественное подавляется индивидуальным, обособленным, атомизированным существованием.

Таким образом, отчуждение труда от собственности, с одной стороны, выступает результатом установления частной собственности на отчужденные от труда средства и продукт производства, с другой — является предпосылкой этой частной собственности, которая возникает из отчужденного труда. По мере того как труд отчуждается от собственности на свой продукт, и рабочая сила превращается в товар, производство все более становится товарным капиталистическим производством, которое ныне охватывает все сферы жизни. Труд также во все растущих масштабах превращается в наемный труд.

Наемный труд вступает во взаимодействие с капиталом в двух различных не совпадающих друг с другом плоскостях: а) как труд, выраженный в меновой стоимости рабочей силы, которая обменивается на стоимость переменной части капитала; б) как живой труд, производящий потребительную стоимость и используемый капиталом для производства прибавочной стоимости. Первый процесс осуществляется по законам простого товарного обращения на эквивалентной основе, второй не предполагает эквивалентного обмена, в нем капитал взаимодействует не со стоимостью рабочей силы, а с ее потребительной стоимостью. Здесь капитал получает в свое распоряжение сам живой труд, который используется для получения стоимости. Именно этот второй процесс образует специфику капиталистического производства, отличает ее от простого товарного производства и обращения. «Как единство процесса труда и процесса образования стоимости, производственный процесс есть процесс производства товаров; как единство процесса труда и процесса увеличения стоимости, он есть капиталистический процесс производства, капиталистическая форма товарного производства» {445}.

В этих двух процессах опять-таки обнаруживается двойственная природа как труда, так и капитала. Различие между трудом, поскольку он создает потребительную стоимость, и тем же самым трудом, поскольку он создает стоимость, здесь выступает как различие между разными сторонами процесса производства. Капитал, как и простой товар, тоже имеет двоякую форму, т. е. форму меновой стоимости и форму потребительной стоимости. В отличие от своей сущности, т. е. стоимостной формы, в процессе производства капитал принимает образ производящего потребительную стоимость труда и его средств (предмет и орудия труда), т. е. выступает как производящий потребительную стоимость процесс, «надевает» робу работающего человека, выдает себя за создателя прибавочной стоимости.

Без строгого разграничения указанных двух сторон взаимодействия труда и капитала невозможно правильно понять процесс производства прибавочной стоимости. К. Маркс упрекал Д. Рикардо в том, что он не делал различия между рабочей силой как товаром и трудом, являющимся всего лишь потреблением этой силы in actu. Поэтому он оказался неспособным показать, как может получиться прибавочная стоимость, как образуется неравенство между тем количеством прошлого труда, которое капитал отдает рабочему в виде заработной платы, и тем количеством живого труда, которое капиталист получает за количество овеществленного в переменном капитале труда {446}. В наше время чаще всего участие капитализированных средств производства, особенно техники и технологий в производстве потребительной стоимости, выдают за источник прибавочной стоимости вместо или в дополнение к труду. По мнению, например, М. М. Голанского, «так называемая прибавочная стоимость» «не имеет отношения к эксплуатации наемного труда на конкретном предприятии» {447}. Другой отечественный критик К. Маркса Д. П. Горский предлагает в качестве источника прибавочной стоимости рассматривать не только труд, как у К. Маркса, но и технику, т. е. участие последней в потребительной стоимости намеренно смешивается с производством стоимости и прибавочной стоимости {448}.

Особенно широкое распространение ныне получили попытки представить стоимостный обмен между трудом (рабочей силой) и капиталом как обмен двух капиталов: человеческого (стоимость рабочей силы) и капитала работодателя, выделяемого на покупку рабочей силы. Отсюда выводятся всякого рода теории о равенстве и партнерстве, о взаимном доверии между рабочим и капиталистом. При этом потребление капиталистом своего капитала в виде дохода считается расходованием, непроизводительным потреблением, а потребление рабочим своих жизненных средств и услуг, получаемых на заработную плату, объявляется созданием им человеческого капитала.

В действительности реальный капитал может противостоять не капиталу, а только труду. Капитал может полагать себя в качестве капитала, только полагая труд как не-капитал, как чистую потребительную стоимость. Единственную противоположность капиталу как вещественному труду образует не-овеществленный, живой труд {449}. Соответственно, свой источник прибавочная стоимость находит не в стоимости рабочей силы, а в ее потребительной стоимости, реализуемой в живом труде. Если постоянный капитал в виде средств производства входит в процесс производства в той же форме потребительной стоимости, которую раньше имели составляющие его товары, то на место переменного капитала (стоимости рабочей силы) в форме потребительной стоимости купленных жизненных средств выступают не они, а живой фактор (труд), т. е. стоимость переменного капитала замещается создающей и увеличивающей стоимость трудовой деятельностью.

Овеществленный как в жизненных средствах, так и в средствах производства конкретный труд сам по себе капиталом не является. Они получают название переменного и постоянного капитала лишь постольку, поскольку в них воплощен общественный необходимый труд, выраженный в их стоимости, причем не просто в стоимости, а в прибавочной стоимости. Именно этот, а не живой труд становится капиталом, прибавочной стоимостью. Капитал, воплощенный в своем вещном носителе — в средствах производства, заставляет живой труд посредством них служить получению прибавочного труда, прибавочной стоимости. Всасывание прошлым трудом (капиталом) добавочного живого труда есть процесс его самовозрастания, его действительное превращение в капитал, в самовозрастающую стоимость. Причем увеличивается исключительно величина овеществленного в рабочей силе (переменный капитал) труда посредством живого труда, в то время как стоимость средств производства лишь переносится этим же живым трудом на стоимость продукта.

Смешивать присвоение процесса труда с самим процессом труда, а потому превращать вещные элементы простого процесса труда в капитал никак нельзя. «Надо сойти с ума, — писал К. Маркс, — чтобы определенное общественное производственное отношение, выражающееся в вещах, принимать за вещное природное свойство самих этих вещей» {450}. В процессе производства вещные условия труда (средства производства) служат не только для того, чтобы живой труд овеществлялся в продукте, но и для того, чтобы овеществлялось больше труда, чем содержалось в переменном капитале — в стоимости рабочей силы. Средства производства служат для того, чтобы получить больше прибавочного труда, который воплощается в прибавочной стоимости.

Итак, отношения труда и капитала распадаются на два различных процесса: первый процесс касается сферы обращения товаров, выступает как купля и продажа рабочей силы на эквивалентной основе; второй процесс — это производительное потребление купленной рабочей силы, сам процесс живого труда. В первом случае капиталист и рабочий противостоят как владелец денег и владелец товара, их сделка осуществляется по закону обмена равных меновых стоимостей. Во втором процессе рабочий и его живой труд принадлежат капиталу, эквивалентный обмен исключается. Здесь за меньшее количество овеществленного в переменном капитале труда предприниматель получает большее количество живого труда. Что касается вещных форм, которые принимает капитал в процессе труда и которые выступают как овеществленный труд, то они по отношению к живому труду служат для его использования во имя увеличения капитала. Живой труд в этом процессе превращается в овеществленный (капитал) и вместе с тем превращает овеществленный в средствах производства труд в капитал. Средства производства, соответственно, выступают не просто и не только как средства овеществления труда, но и как средства его эксплуатации.

Названные выше два несовпадающих друг с другом процесса взаимодействия между трудом и капиталом обнаруживают себя в двух важных обстоятельствах—в формальном и реальном подчинении труда капиталу. С формальной стороны труд оказывается подчиненным капиталу, как только он покупает рабочую силу и становится ее хозяином, собственником. Это происходит на основе товарного обращения посредством купли-продажи рабочей силы. Вторым актом этого подчинения выступает ее использование капиталом в процессе производства, т. е. реализация рабочей силы в виде живого труда. Сам характер, форма труда в данном случае могут сохраняться в прежнем виде, без внесения существенных изменений. Капиталист лишь ставит в экономическую зависимость работника, поскольку он является владельцем условий труда (средств производства), а работник лишен их, вынужден трудиться, чтобы иметь средства существования. Как жизненные средства, так и средства производства противостоят рабочему как чужая собственность. Здесь, в отличие от акта купли рабочей силы, уже в самом процессе труда образуется экономическое отношение господства и подчинения, т. е. труд выступает как подчиненный капиталу процесс. Форма этого подчинения — формально добровольная (в отличие от рабства и крепостничества), а по существу — вещно-экономическая. Личная зависимость прошлых эпох заменяется вещной зависимостью.

Что касается главного метода формального подчинения труда, то им является продолжительность рабочего дня, позволяющая удлинить время прибавочного труда и тем самым увеличить прибавочную стоимость. Одновременно с этим увеличиваются масштабы применяемого труда, обеспечиваются непрерывность трудового процесса и его интенсивность. Путем формального подчинения труда производится абсолютная прибавочная стоимость. «Удлинение рабочего дня за те границы, в которых рабочий был бы в состоянии произвести только эквивалент стоимости своей рабочей силы, и присвоение этого прибавочного труда капиталом — вот в чем состоит производство абсолютной прибавочной стоимости» {451}.

Хотя формальное подчинение труда и производство абсолютной прибавочной стоимости образуют исходную и всеобщую основу капиталистической системы, ее существо (differentia specifica) составляет реальное подчинение труда производству относительной прибавочной стоимости. Оно предполагает удлинение прибавочного труда не за счет увеличения всего рабочего дня, а за счет сокращения необходимого рабочего времени.

Это достигается посредством существенного преобразования технической основы труда, изменения самого способа его осуществления, его организации, которые позволяют повысить производительность труда и сократить необходимое рабочее время, которое тратится на воспроизводство рабочей силы. В данном случае капитал присваивает себе общественные (социальные) производственные силы труда, возникшие из его кооперирования, разделения, а также силы научно-технического прогресса. Однако прибавочная стоимость и ее увеличение своей причиной имеют не рост производительности труда, а по-прежнему увеличивающееся прибавочное рабочее время. Это обстоятельство следует особо подчеркнуть, ибо стало модой возлагать создание прибавочной стоимости не на неоплачиваемый прибавочный труд работника, его эксплуатацию, а на производительность труда. Последняя, конечно, может влиять на величину прибавочной стоимости, но создавать ее может только прибавочный труд, что вполне соответствует требованиям закона трудовой стоимости. Об этом неоднократно предупреждал К. Маркс. Говоря о том, что Д. Рикардо никогда не задавал себе вопроса о происхождении прибавочной стоимости, К. Маркс писал: «Между тем его школа громко провозгласила, что причиной возникновения прибыли (читай: прибавочной стоимости) является производительная сила труда... Инстинкт совершенно правильно подсказал этим буржуазным экономистам, что очень опасно слишком глубоко исследовать жгучий вопрос о происхождении прибавочной стоимости» {452}.

Посредством труда создается не просто прибавочная стоимость и не просто капитал: конечным его результатом выступает производство и воспроизводство самого социально-экономического отношения между трудом и капиталом. Один полюс этого отношения составляет рабочий, который в результате процесса производства воспроизводит свою рабочую силу, за которую он отдает свою трудовую деятельность, получив заработную плату и обменяв ее на жизненные средства, которые после их потребления служат восстановлению его рабочей силы. Он выходит из процесса производства таким же, каким в него вступил, израсходовав лишь свою рабочую силу и восстановив ее для того, чтобы вновь вступить в процесс производства и вновь отдать свой труд. Ни о каком приобретении им человеческого капитала за продажу своей рабочей силы и за свой труд речи не может быть. Его труд превращается в капитал, но в капитал чужого лица —предпринимателя, капиталиста.

Последний ранее вложенный в производство капитал получает в обновленном виде — с добавлением прибавочной стоимости, которую он извлекает из неоплаченного прибавочного труда рабочего, и которая каждый раз вновь бросается в производство, чтобы увеличить капитал. Одновременно с этим капитал производит все возрастающую массу работников наемного труда. Получается, что не только труд производит свою противоположность — капитал в постоянно расширяющемся масштабе, но и капитал в таких же расширяющихся масштабах производит людей наемного труда. Соответственно, капиталистическое производство не есть простое воспроизводство этого отношения между трудом и капиталом, оно его воспроизводит в постоянно расширяющемся виде. На одной стороне растет противостоящее рабочему накопленное и господствующее над ним и чуждое ему богатство как капитал, и в той же мере ухудшается положение наемных работников (улучшению положения одних, по Парето, соответствует ухудшение положения других). Обнищание носителей наемного труда и обогащение носителей капитала соответствуют друг другу, и ныне этот разрыв в мире достигает громадных размеров.

В связи с этим выглядят неубедительно распространенные ныне суждения о прекращении обнищания наемных работников, об уменьшении их численности в составе населения мира. В действительности, в наше время капитал охватывает почти все ранее не подчиненные ему сферы деятельности, в том числе непроизводственную сферу (духовное производство, культуру, массовые коммуникации, образование, науку и т. д.). Почти все население земного шара превращается в наемных работников, хотя в странах золотого миллиарда собственно наемных рабочих в прежнем смысле слова становится меньше. В то же время растет численность носителей наемного труда, занятых во всякого рода формах бизнеса вплоть до оказания сексуальных услуг, принимающих массовый характер.

Чтобы прикрыть действительное положение вещей, специально отождествляют сферу взаимодействия труда и капитала в производстве со сферой товарного обращения, как будто и здесь создается капитал. Между тем их разделенность продолжает существовать и в процессе воспроизводства самого капиталистического производственного отношения. С одной стороны, в качестве постоянного результата капиталистического процесса производства происходит купля и продажа рабочей силы. Из этой видимости капиталистического отношения как взаимного обмена товарами делается вывод о том, что якобы переменный капитал является вложением в человеческий капитал: один капитал обменивается на другой капитал. Но эта процедура, будучи простым денежным отношением, скрывает действительную сущность сделки — ту ее сторону, которая воспроизводит подчинение труда капиталу. Именно воспроизводство этого производственного отношения составляет главный и специфический результат капиталистического процесса производства.

В условиях отчуждения труда от собственности отношение работника к труду приобретает отрицательное значение: труд для него выступает чем-то чужим, не принадлежащим ему. В этом своем значении труд предстает как труд, производящий стоимость и прибавочную стоимость, принадлежащие не работнику, а предпринимателю, работодателю. Труд, однако, имеет и общеисторическое назначение производить потребительные стоимости для удовлетворения нужд человека и в этом своем качестве не может вызывать отрицательного отношения к себе со стороны работника. Известно, что труд во всяком обществе был и остается средством и естественным условием существования человека. Из этого факта возникает специфическое объективное отношение между человеком и его трудом, которое характеризуется тем, что труд для человека выступает необходимостью, способом удовлетворения его жизненных потребностей. Поэтому отношение между человеком и трудом с самого начала включено в систему производства материальной жизни, образует объективно необходимое отношение этого производства.

Назначение труда не ограничивается его ролью как средства существования общества и человека. Труд выполняет и другую функцию — выступает способом развития человека. Исторически человек стал человеком благодаря труду и развивается в конечном счете посредством труда. Труд, далее, составляя необходимый атрибут человека как общественного существа, является наряду с другими потребностями особой исторически созданной социальной потребностью человека. По этой причине отношение между человеком и его трудом предполагает и такой элемент, который определяется ролью труда как социальной потребности. Эти объективные основы отношения человека к труду проявляются в субъективных формах и оценках, которые проходят через сознание людей, т. е. в которых осознаются объективная роль и место труда в жизни человека. В данном случае отношение человека к труду приобретает характер идеологического отношения, связанного с теми или иными мотивами и побудительными стимулами к труду. Причем субъективная сторона отношения к труду имеет различные аспекты и уровни: психологический, социальнопсихологический, собственно идеологический.

Наличие объективного отношения между человеком и трудом, присущего любому типу общества, предполагает существование определенных исторических стимулов и побудительных мотивов к труду. Так, например, общеисторическое назначение труда как средства существования человека и общества порождает соответствующий общий стимул трудовой деятельности — удовлетворение потребностей. Это конечная цель производства во всех общественно-экономических формациях. При исследовании отношения между трудом и человеком необходимо учитывать общесоциологические моменты этого отношения. Последние очевидны и не требуют глубокого анализа.

Наибольшую сложность составляет разграничение, с одной стороны — общеисторических связей между человеком и трудом, с другой — специфических форм отношения человека к труду, порождаемых данным обществом, данными социальноэкономическими условиями. Эти специфические общественные формы представляют собой особую область отношений между человеком и его трудом, несводимую к общеисторическим моментам. Если труд по отношению к человеку всегда выполняет функцию средства существования, то другое дело — отношение человека к своему труду как средству существования. Человек может относиться или не относиться к своему труду как средству существования, работать во имя получения необходимых жизненных средств или во имя других целей, например для собственного развития, осуществления своих сущностных сил. Точно так же присущее труду атрибутивное свойство быть потребностью человека как социального существа вовсе еще не означает, что человек в любом обществе относится к своему труду как потребности, т. е. работает ради удовлетворения своей потребности в труде. Потребность в труде и отношение человека к труду как потребности — разные вещи, которые нельзя отождествлять. Человеку с самого начала свойственна потребность трудиться. Что же касается работы ради потребности в труде, то это — продукт определенного этапа исторического и социального развития общества, определенных социально- экономических условий.

Главную, социально наиболее важную форму образуют те отношения к труду, которые обусловлены существующим социально-экономическим строем. Труд всегда выступает как труд определенной общественной формы и отношение к нему, структура и механизм этого отношения определяются и соответственно модифицируются способом производства. Если свойства труда быть средством существования и развития, потребностью человека определяются самим трудом, его ролью и историческим назначением, то отношение человека к труду как средству существования или первой потребности жизни целиком и полностью детерминированы социально- экономическими факторами.

В капиталистическом обществе отношение рабочего к труду как средству существования, средству заработать деньги является непосредственным выражением отношений наемного труда и капитала. Рабочий здесь трудится во имя денег, заработка не потому, что трудовая деятельность сама по себе является средством существования, а потому, что рабочая сила наемного работника, отчужденная и эксплуатируемая капиталом, реально выступает товаром, за счет продажи которого человек получает определенные средства существования. Капиталистические производственные отношения, в сеть которых непосредственно вплетены и отношения рабочего к труду, создают противоположность и разрыв между трудом и рабочим. Труд сам по себе является потребностью человека, но человек здесь трудится вовсе не ради удовлетворения потребности в труде. Вместо того чтобы в труде развивать свои способности, рабочий своей деятельностью обогащает и увеличивает чуждые ему силы капитала и поэтому не может рассматривать труд как способ своего развития. Даже отношение к труду как средству существования выступает не отражением естественного назначения труда как условия человеческого существования, а составляет результат господства частной собственности.

При социализме труд сохраняет свое объективное назначение быть средством существования и потребностью человека. Однако отношение к указанным свойствам труда приобретает совершенно иную сущность ввиду установления общественной собственности на средства производства. Так, естественное назначение труда служить средством существования здесь получает форму личной, коллективной и общественной материальной заинтересованности в результатах труда, поскольку человек работает как на себя, так и на все общество. По этой же причине создается основа для преодоления отношения к труду только как к средству индивидуального существования и возникновения нового отношения к труду как средству развития и потребности человека.

Связь между трудом как объектом человеческого отношения и субъектом этого отношения включает в себя две неразрывные стороны: а) отношение к объективным свойствам труда быть средством существования, развития и потребностью людей; б) социально-экономические формы отношения человека к этим свойствам (отношение к труду как средству существования или средству развития, потребности), обусловливаемые данным общественным строем.

В литературе, оправдывающей капитализм, при анализе отношения к труду обычно отбрасывается социально-экономическая форма этого отношения и проводится точка зрения, согласно которой отношение человека к труду определяется самим трудом как таковым, а не существующими социально-экономическими условиями, в которых трудится человек. В то же время западные авторы игнорируют или затушевывают социально-экономическую сущность труда, его зависимость от производственных и социальных отношений. Если и говорят об отношениях людей к труду, то эти отношения обычно сводятся к организационно-технологическим свойствам труда, лишенным социально-экономического содержания. Ввиду этого труд рассматривается только как независимое от общественной формы естественное условие существования общества, а изучение последствий воздействия труда на личность рабочего ограничивается биолого-психологическими рамками.

Труд, конечно, обладает сущностями разного порядка. Процесс труда, безусловно, имеет вещественно-технологическое и организационно-техническое содержание. Однако нельзя забывать, что в труде заключено то или иное экономическое и социальное содержание. Его игнорирование объясняется не какими-либо случайными мотивами, а глубокими причинами: общей методологией исследования труда.

Нельзя, конечно, отрицать разные стороны труда и необходимость его изучения на уровне физиологии, психологии, социальной психологии и т. д. Но научная методология требует исходить из первенства и определяющего значения социально- экономической сущности труда. Это не односторонность подхода, как часто пишут иные авторы, а научный методологический принцип. Без учета определяющего воздействия социально-экономических условий нельзя правильно понять действительное положение человека в труде, даже если речь идет об отношении работника к вещественно-техническим элементам процесса труда, так как и это отношение всегда воплощает в себе свойства того или иного социально-экономического строя.

Этого не учитывают, например, американские авторы Ф. Херцберг и М. У. Майнер в своих исследованиях удовлетворенности работников своим трудом. Они по существу исключили из факторов, влияющих на эту удовлетворенность, социальный строй труда, его социально-экономическую форму и соответствующие ей духовные моменты: заработную плату, социальные условия труда и его функцию производить стоимость и прибавочную стоимость, отношения наемного труда и капитала, идеологические мотивы. Эти факторы они посчитали внешними и незначительно влияющими на удовлетворенность трудом: их доля среди факторов удовлетворенности трудом составила всего лишь 20%. Что касается внутренних мотивов, связанных с оценкой конкретной работы, ее содержательности, то они заняли все остальные 80% факторов {453}.

Аналогичным образом поступали отечественные авторы, изучавшие в 60-х годах XX в. отношение к труду молодых ленинградских рабочих. Они также отказались от учета влияния на состояние удовлетворенности трудом социальных отношений, в частности отношений собственности (отчужден ли труд от собственности на условия труда, или нет), посчитав их одинаково действующими на всех уровнях. Следуя методическим рекомендациям Ф. Херцберга, они удовлетворенность трудом отнесли на сторону содержательности конкретной работы, ее творческих моментов. Результаты получились почти одинаковыми с американскими: фактор содержательности занял 68-70% удовлетворенности конкретной работой, а фактор «размер заработной платы», отнесенный к социально-экономической среде процесса работы, составил лишь 28-32% этой удовлетворенности {454}.

Иными, даже противоположными выглядят оценки труда с позиций имеющихся отношений собственности на условия и результаты труда, форм распределения и отношений между работодателями и наемными работниками. На эти факторы, отнесенные к внешним, по американским данным падает 70% неудовлетворенности трудом. По данным отечественных авторов, лишь 28-32% опрошенных выразили удовлетворенность размером заработной платы (фактор сферы распределения). У остальных размеры заработной платы не получили удовлетворительной оценки, т. е. 68-70% оценок падали на неудовлетворенность трудом по этому фактору. Получается, что оценки труда со стороны его потребительностоимостного содержания (моменты содержательности живого процесса труда), оказываются прямо противоположными его оценкам со стороны социального содержания, выраженного в категории стоимости [58]. В этом случае речь идет об отношениях между наемным трудом и капиталом, работниками и работодателями, которые чаще всего остаются вне поля зрения современных экономистов и социологов, пишущих о труде.

§ 3. Воссоединение труда и собственности

Отчуждению труда от собственности и его подчинению капиталу в историческом развитии противостоит новое воссоединение труда и собственности, которое в литературе получило название третьего закона движения отношений собственности.

Этот закон, по мнению Е. Е. Тарандо, предполагает восстановление функционирования первоначального закона, но оно происходит в других общественно-экономических условиях и на основе более развитого общественного производства с учетом того потенциала, который был наработан на этапе функционирования отчужденной собственности. Если исторически первый закон собственности предполагает собственность на свой труд в условиях общинного или натурального хозяйства (обособленного производства), второй закон — собственность на чужой труд—в условиях развитого товарного производства, то третий закон — в условиях обобществленного производства и совместного труда, превращения средств производства и земли в достояние всех членов общества. Если первому закону собственности соответствует закон присвоения через свой труд как первоначальный способ присвоения, второму — через присвоение чужого труда и обращение стоимостей, то третий закон собственности в качестве формы присвоения делает ассоциированный (обобществленный) труд в масштабах общества, распределение и обмен потребительных стоимостей по условиям потребления.

Становление данного закона осуществляется как естественноисторическое отрицание нетрудовой частной собственности и замена ее общественным присвоением средств производства и общественного продукта. Этот процесс выражает связь общественных условий и предпосылок движения труда как источника общественного богатства с общественными условиями и предпосылками присвоения результатов труда, т. е. такие изменения производства, которые не только определяют его эволюцию от общественного к обобществленному, но и означают преодоление форм частной собственности предыдущего этапа хозяйствования {455}.

Утверждение о необходимости нового воссоединения труда и собственности базируется на выводе К. Маркса из первого тома «Капитала», подтвержденном опытом социалистических революций: «Централизация средств производства и обобществление труда достигают такого пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Они взрываются. Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют.

Капиталистический способ присвоения, вытекающий из капиталистического способа производства, а следовательно, и капиталистическая частная собственность есть первое отрицание индивидуальной частной собственности, основанной на собственном труде. Но капиталистическое производство порождает с необходимостью естественного процесса свое собственное отрицание. Это отрицание отрицания. Оно восстанавливает не частную собственность, а индивидуальную собственность на основе достижений капиталистической эры: на основе кооперации и общего владения землей и произведенным и самим трудом средствами производства» {456}.

Предпосылкой устранения отчуждения труда от собственности является прежде всего установление собственности коллективного труда на объективные условия труда —орудия и предмет труда, что позволяет носителю труда быть собственником своего продукта. Тем самым снимается исходный пункт отчуждения труда — его отчуждение от своего продукта. Сами работники, будучи собственниками средств производства, должны быть таковыми и по отношению ко всему продукту своего собственного труда.

Поскольку речь идет о коллективной (общественной) собственности на весь продукт, то собственники должны его делить между собой и поделиться с обществом. Возникает проблема взаимосвязи собственности каждого и собственности всех. В первом случае речь идет о восстановлении индивидуальной собственности на продукт, но не индивидуального, а коллективного труда, причем труда в развитой форме.

На какой основе это может произойти? Нужна ли для этого собственность работника на свою рабочую силу, чтобы ее если не продавать, то хотя бы сдавать внаем? Или достаточно быть собственником средств производства?

В свое время К. Марксом был раскритикован тезис относительно положения «о неурезанном трудовом доходе» Ф. Лассаля: «доход от труда принадлежит в неурезанном виде и на равных правах всем членам общества». К. Маркс утверждал, что на самом деле коллективный совокупный общественный продукт, прежде чем дело дойдет до деления между индивидуальными производителями, урезается. От него уходят его части: на возмещение потребленных средств производства, на расширение производства, на страховой фонд и т. д. Из-за того, что индивидуальная собственность на оставшуюся часть предметов потребления К. Марксом поставлена в конец этого процесса деления продукта, нельзя было делать вывода об отсутствии собственности каждого члена общества на весь исходный общественный продукт, который если принадлежит всем, то якобы никому отдельно не достается. Поэтому вроде бы действительной является только индивидуальная собственность.

Такой вывод нельзя признать правомерным. Дело в том, что общая собственность предполагает, что весь общественный продукт труда с самого начала принадлежит всем членам общества и только они, а не какой-либо бюрократический орган выделяет из общего продукта соответствующие части на разные нужды общества, причем в первую очередь на удовлетворение своих потребностей и на свое развитие, чтобы могли жить и продолжать трудовую деятельность.

В условиях воссоединения совместного труда с коллективной собственностью отпадает необходимость в собственности работника на свою рабочую силу как условие для приобретения индивидуальной собственности. Кто владеет объективными условиями труда, т. е. средствами производства, тот не нуждается в собственности на свою рабочую силу. Ни у помещика, ни у капиталиста нет в этом никакой нужды. Рабочая сила становится объектом своей собственности только у наемного работника, лишенного собственности на средства производства. При этом наемный работник выступает собственником своей рабочей силы лишь в условиях ее продажи работодателю. После продажи в процессе самого труда она уже не принадлежит работнику, она становится силой капитала, хотя юридически работник не отказывается от права собственности на свою рабочую силу, поскольку он продал ее на определенное время. Дело лишь в том, что это его право не фиксируется как его неотъемлемое право (в отличие от неотъемлемого права на интеллектуальную собственность работника умственного труда).

В связи с тем, что в условиях общественной собственности на средства производства и землю отпадает необходимость в собственности на свою рабочую силу, возникает трудный в теоретическом и практическом отношении вопрос о восстановлении индивидуальной собственности, о реализации общей собственности как собственности каждого. Имеет хождение точка зрения, согласно которой общественная собственность, как принадлежащая всем, отрицает собственность каждого в отдельности и наоборот, т. е. общее предстает как ничейное. Чтобы убедиться, что это утверждение является софизмом, достаточно сослаться на такое общее благо, как школьное образование: оно потому и является общим, что принадлежит всем детям и каждому ребенку. Приемы софизма в вопросах соотношения общего и единичного используются для того, чтобы придать частной собственности качество единственно возможной. Индивидуальность и частная собственность объявляются гарантом прав и свобод личности. Во имя их защиты многие современные авторы отказывают обществу и, соответственно, общей собственности в праве на реальное существование. По их мнению, реальным и самодостаточным бытием обладает только индивид как частный собственник.

Чтобы человек не претендовал на общественную собственность, его лишают общественной сущности. В. С. Барулин, например, обрушивается на определение К. Марксом сущности человека как совокупности общественных отношений, полагая, что подобная трактовка привела к расхождению между основным направлением мировой социально-философской мысли и философией марксизма и «идеально соответствовала определенному политическому режиму, именуемому „социализмом", и подписывалась им» {457}.

По его мнению, по-видимому, соответствует основному направлению мировой социально-философской мысли его тезис о том, что «определяющая роль человека в обществе абсолютна и принадлежит к числу его фундаментальных качеств» {458}. Поэтому сущность человека не должна выводиться за пределы его личности и переноситься вовне — в общество. Такой выход к обществу, которое, как известно, является полем для социального развития личности, вроде бы «пахнет» социализмом, ибо последний по своему определению служит утверждению общественных, социальных качеств человека, того фундаментального положения, согласно которому только в обществе возможно свободное и полное развитие личности человека. Чтобы не попасть в объятия социалистов, достаточно вроде бы самого индивида принять за сущность общества и общественных отношений. Во имя этого можно отказаться и от прежних симпатий к диалектике. Неважно, например, что согласно диалектике принцип бытия всех единичных явлений составляет общее, что оно укоренено в единичном как сущность, что, следовательно, и отдельный человек имеет своей сущностью не самого себя, а общественные отношения, что по своей сущности он — существо общественное. Все это, по мнению названного автора, уже не соответствует действительности.

В то же время общество обычно лишается статуса реального образования, своей субстанциональности по отношению к составляющим его индивидам. Вполне очевидно, что и общественная, общая собственность в этом случае теряет всякие основания для своего объективного существования, она становится бессмысленной. Полагают, что если под общественной собственностью понимать право каждого индивида на общественное богатство, например на землю как на общее достояние, то каждый в качестве собственника исключает всех других, и общественная собственность становится невозможной. Если же отдельный человек претендует на часть общего достояния, то он становится частным собственником. Соответственно, из конструкций выбрасывается право народа относиться к земле, к крупным средствам производства как к общей (общенародной) собственности. Одновременно охотно признается ничем не ограниченное право индивида на частную собственность. Она, в отличие от собственности народа, охраняется законом.

Нужно, однако, сказать, что именно отдельный индивид с его частной собственностью, взятый в виде абсолюта, самостоятельной, обособленной от общества сущности, теряет оправдание своего существования, свою действительность. Достаточно напомнить, что обещание приватизаторов сделать каждого частным собственником не имело под собой никакого реального основания и не могло осуществиться. Все члены общества, получив ваучеры, не могли стать частными собственниками главных условий своего труда и воспроизводства своей жизни — земли и средств производства. Если бы это случилось, то большинству трудящихся как частным собственникам объективных условий производства не нужно было бы ни продавать свою рабочую силу, ни быть наемными работниками. Приватизация могла позволить лишь некоторым простым гражданам стать мелкими товаропроизводителями (фермерами или ремесленниками). Все таковыми быть не могли, ибо тогда некому было бы работать на фабриках и заводах. Большинство же народа лишается собственности на средства производства, для него она сводится к собственности лишь на свою рабочую силу, на свою способность к труду и на жизненные средства, получаемые от продажи своей рабочей силы или других своих природных сил и способностей (своего тела, волос или других частей организма). Приведем еще раз пример из истории: подобно тому, как римляне, потерявшие собственность на землю, обусловленную их принадлежностью к гражданам Римской империи, оказались приватизированными (privati), т. е. ограбленными, лишенными собственности [59], так и граждане России, переставшие быть носителями общенародной, государственной собственности, превратились в лиц, лишенных собственности на средства производства и землю, т. е. стали приватизированными (privati).

Из сказанного выше следует, что ни общество и общественная собственность, с одной стороны, ни индивид и индивидуальная собственность, с другой стороны, не могут быть признаны одновременно действительными в качестве обособленных, независимых друг от друга противоположных сущностей. Тогда, быть может, соответствующие утверждения о приоритете общественной или частной собственности представляют собой неразрешимую антиномию, и решение вопроса заходит в тупик.

Чтобы не вставать на эту позицию, надо строго различать, когда общественная (общая) собственность и частная (индивидуальная) собственность выступают: а) как две противоположные, не совместимые друг с другом сущности, и б) как различные, противоречивые стороны одной и той же сущности.

В первом случае речь идет о собственности на землю и средства производства, основанной на собственном (коллективном, индивидуальном) труде людей, и о противоположной ей по сущности собственности, базирующейся на чужом труде, т. е. на отчуждении труда и его результатов. Один тип собственности имеет законом своего функционирования тождество труда и собственности: с нее начинает свою историю человеческое общество, она долгое время остается господствующей, принимая форму непосредственно общей, общинной восточного (славянского), античного (греческого) вида, частной собственности германского крестьянина или ремесленника, не эксплуатирующих чужого труда. В советское время она существовала в виде колхозно-кооперативной собственности. Другой вид собственности основывается на чужом труде, законом ее функционирования и развития является отделение собственности на условия и результаты труда от самого труда, превращение последнего в наемный труд. Применительно к рабочему это означает, что купленная его рабочая сила и продукт его труда отчуждаются, становятся чужой собственностью. Очевидно, указанные противоположные по сущности типы собственности не могут образовать некую общую, дуалистическую сущность, они отрицают друг друга: первоначальная общественная собственность, базирующаяся на собственном труде работника, сменяется собственностью, основанной на чужом труде, т. е. капиталистической собственностью, а последняя — социалистической.

Во втором случае имеются в виду различные, противоречивые стороны одного и того же вида собственности, которые не составляют самостоятельных сущностей, а характеризуют с противоположных сторон ту же самую сущность. Каждый из названных типов собственности внутри себя содержит индивидуальные, коллективные, государственные и иные формы, которые предполагают друг друга, находятся при всех своих различиях в определенном единстве. Капиталистическая частная собственность, например, может существовать в формах индивидуальной, коллективной (акционерной), государственной собственности. Все эти формы имеют общее начало — отчуждение работника от условий, средств и результатов труда.

Разграничение общественной и частной собственности как двух противоположных сущностей и как сторон одной и той же сущности позволяет установить различные способы их взаимодействия и разрешения противоречий между ними. Когда речь идет о противоречии между собственностью, основанной на своем труде, и собственностью, отделенной от труда, то она разрешается устранением в ходе истории одной из этих сущностей и, следовательно, установлением другой в качестве необходимой и действительной сущности. Капитализм разрушает общинную собственность, основанную на собственном труде работника, а социализм предполагает устранение нетрудовой капиталистической собственности.

Удалось ли социализму в СССР выполнить эту задачу и развить общественную собственность на ее собственной основе до необходимого и достаточного уровня? Если нет, то почему и как это сделать?

В России после Октябрьской революции оставшейся капиталистической собственности первоначально была противопоставлена общественная собственность в форме непосредственной собственности каждого работника (коммуна). Общий продукт, произведенный коммуной, был непосредственной собственностью каждого ее члена. Была сделана попытка прямой государственной организации производства и распределения продукта путем продуктообмена, без частной торговли.

В дальнейшем эта форма реализации общественной собственности как непосредственно общей собственности подвергается отрицанию со стороны другой, противоположной ей формы — опосредованной собственности. Ее опосредованность развивалась в двояком отношении. С одной стороны, государственная собственность на крупные средства производства и землю все более приобретала статус особого отношения, и тем самым отдельный человек или производственный коллектив в своих отношениях к крупным средствам производства и земле опосредствуются государством как высшим собственником, т. е. отдельный человек или коллектив сами по себе не являются их собственниками, они —лишь их владельцы, а собственниками выступают лишь как члены (органы) общества и государства. С другой стороны, и это, пожалуй, самое главное, общественная собственность в ряде важных аспектов стала реализовываться посредством товарно-денежных механизмов, которые используются государством и опосредствуют отношение отдельного человека к общенародной собственности. Государство по отношению к своим гражданам становится торговцем, главным образом через товарно-денежные механизмы обеспечивает их предметами личного потребления, регулирует отношения классов и социальных групп в области обмена и распределения. Первоначальное допущение мелкотоварного производства как способа реализации условий существования крестьян и средства развития сельского хозяйства неизбежно требовало «одеть» в соответствующую товарную форму и продукцию рабочего класса и, следовательно, внедрить хозяйственный (коммерческий) расчет на государственных промышленных предприятиях. В дальнейшем, после ликвидации частнокапиталистических предприятий и проведения коллективизации, товарные механизмы сохраняются, но выполняют другую функцию — реализуют отношения между государством как высшим собственником и членами общества как сохозяевами этой собственности.

Дальнейшая реализация общественной собственности зависела от того, в какой мере исчерпала свои возможности товарная форма и какова была степень ее подготовленности к переходу к новой форме. То, что ею должна была быть высшая форма — непосредственно общественная собственность, вытекало из развития труда как непосредственно общественного, продукта — тоже как непосредственно общественного продукта, производственных отношений — как непосредственно общественных отношений. Были осуществлены соответствующие преобразования и в области присвоения предметов личного потребления: значительная их часть, предназначенная для совместного удовлетворения потребностей, стала объектом непосредственной собственности. Имеются в виду приобретаемые из фондов общественного потребления бесплатные блага: среднее образование для всего населения и высшее — для его значительной части; услуги участковых врачей и специалистов; государственный автотранспорт для инвалидов, пенсионеров, детей и т. д. Производственными предприятиями из коллективных фондов предоставлялись бесплатные путевки в санатории и дома отдыха, дети работающих обеспечивались бесплатными яслями и детскими садами, некоторые предприятия брали на себя бесплатное коммунальное обслуживание своих работников.

Однако продвигаться дальше по этому пути помешали товарно-денежные механизмы, благодаря которым основную часть предметов потребления (необходимый продукт) трудящиеся присваивали посредством их обмена на стоимость своей рабочей силы, хотя этот обмен принимал форму присвоения по труду. В этом случае рабочему возмещается стоимость его рабочей силы, т. е. он получает лишь ту часть созданного им продукта, которая необходима для воспроизводства своей рабочей силы. Прибавочный продукт, доставляемый его трудом, не включается в этот меновый эквивалент.

Распределение путем эквивалентного обмена труда на продукт лишь на поверхности представляется присвоением посредством труда, т. е. дает рабочему только формальное право собственности на свой продукт. В действительности же обмен труда одной формы на труд другой формы (овеществленный в продукте) уже сам по себе предполагает разрыв между трудом и собственностью, отсутствие собственности у непосредственных работников, а потому и объективную возможность присвоения части их труда без эквивалента. «Основанное на меновой стоимости производство, на поверхности которого происходит указанный свободный и равный обмен эквивалентами, в основе своей есть обмен овеществленного труда как меновой стоимости на живой труд как потребительную стоимость; или, выражаясь иначе, это есть отношение труда к его объективным условиям, —а потому и к создаваемой самим трудом объективности — как к чужой собственности: отчуждение труда» {459}.

За пределами простого товарного производства отношение меновой стоимости, одной из сторон которого является рабочая сила, есть, по существу, отношение присвоения труда. Оно заложено в самой социальной природе труда как созидателя стоимости, поскольку в последней заключен прибавочный труд. Отношение стоимости (меновой) неизбежно закрепляется в определенных формах собственности. Ими являются: с одной стороны, собственность рабочего на свою рабочую силу, а с другой, обратной — собственность нанимателя рабочей силы на средства производства, будь эта собственность государственной, коллективной (групповой) или частной. Нанимателю нет нужды в собственности на свою рабочую силу, но необходимо отчуждение рабочего от собственности на средства производства, ибо тот, кто нанимает рабочего, достоянием которого является только рабочая сила, неизбежно получает право на часть продукта рабочего.

Оценивая ситуацию в данной области, следует сказать: основная задача по изменению системы распределения жизненных благ за годы после революции не была решена; способ распределения этих благ не был приведен в соответствие с обобществлением собственности на материальные средства производства. Если за это время собственность формально, т. е. в виде государственной собственности, была обобществлена применительно к средствам производства, то по отношению к предметам, предназначенным для индивидуальною потребления, этого не произошло. Их основная масса присваивалась непосредственными производителями на базе величины их необходимого труда, стоимости рабочей силы, т. е. на деле реальное обобществление в этой сфере не состоялось.

Принцип распределения по количеству необходимого труда, возникший из недр мелкобуржуазного социализма и сформулированный его теоретиками, в условиях сохранившегося товарного обмена оказался средством сохранения и утверждения наемного характера труда. В результате частнохозяйственный способ распределения жизненных благ оказался в явном противоречии с общественным способом их производства. Не разрешенное обществом противоречие с каждым новым расширением товарно-денежных отношений в сфере распределения жизненных благ обострялось. В этом противоречии и состояла сущность и главная причина кризиса. Наемный характер труда, превращение непосредственного производителя в наемного работника привели к деформации общественной собственности и всего социализма, к потере интереса рабочих и крестьян к труду и его результатам, падению производительности труда, относительному обнищанию рабочего класса. Все это — следствие расширения товарного производства.

Раньше считалось, что при наличии общественной собственности на средства производства и сохранении государственной власти в руках рабочих и крестьян товарное производство и обращение не могут привести к возрождению наемного характера труда и функционированию рабочей силы в качестве товара, к образованию рынка капиталов, безработице и другим неизбежным спутникам товарно-рыночных отношений.

Действительность опровергла прежние представления. Подобно тому, как перевод предприятий на хозяйственный расчет и показатель прибыли в первые годы нэпа привел к взвинчиванию цен и экономическому кризису, так и расширение товарно-денежных отношений, переход к производству прибыли в 60-е годы прошлого века привели экономику к кризису. Произведенные поправки в заложенном реформой стоимостном механизме на время задержали этот процесс (застойный период), но не смогли остановить. Последующая «радикальная» реформа, ориентированная на стоимостные показатели («вал» и прибыль), приблизила кризис, а переход к свободному рынку привел к экономическому краху. Этот переход не мог быть ничем иным, как переходом к рынку капитала и рабочей силы, ибо другие формы рынка, в частности рынок потребительских товаров, у нас существовали и раньше.

Выйти из кризиса и разрешить указанное противоречие можно лишь на основе преодоления наемного труда, передачи собственности на создаваемые рабочими и крестьянами продукты в их собственные руки и утверждении принципа распределения по условиям потребления. Вместо стоимости рабочей силы должна вступить в действие ее потребительная стоимость, а основанием распределения жизненных благ становится потребительная сила труда.

Потребительную стоимость своей рабочей силы работник реализует в живом труде. Особенность рабочей силы как потребительной стоимости состоит в том, что ее реализация предполагает доставление большего количества труда, чем затрачивается на производство жизненных средств рабочего. Их потребление хотя и не входит непосредственно в процесс труда, тем не менее через реализацию рабочей силы в труде, а труда —в созидании продукта приводит к созданию дополнительной потребительной силы общества и человека. Работник, следовательно, может с полным основанием претендовать не только на тот объем жизненных средств, который равен (эквивалентен) стоимости его рабочей силы, но и на дополнительное количество жизненных благ и средств развития, доставляемых его же живым трудом. Тем самым отпадает главный ограничитель благосостояния и развития трудящихся — способ распределения по затратам необходимого труда, осуществляемый пропорционально стоимости приобретаемых им жизненных средств, т. е. стоимости его рабочей силы.

Главное, коренное преимущество распределения по потребительной силе труда, реализованной в потребительной стоимости продукта или полезности, состоит в том, что работники получают право присваивать не только необходимый, но и прибавочный продукт своего труда. Тогда масштаб их потребления уже не ограничивается затратами, стоимостью их рабочей силы, а необходимо предполагает приращение благосостояния тружеников, возможность «прибавочного» их развития. Тем обстоятельством, что они постоянно получают часть прибавочного продукта в качестве своего дохода, работники обязаны уже не только своему труду, но и общественной собственности на средства производства, благодаря которой они превращаются в работающих собственников. Следовательно, воспроизводство работника определяется не одним только трудом. Его отношение к объективным условиям труда как своей собственности выступает не только результатом его труда, но и предпосылкой. Нормой же, по которой распределяется продукт между работающими собственниками, будет отношение потребительной стоимости совокупного общественного продукта к реальным затратам труда.

Принцип распределения, основанный на потребительной стоимости, чаще всего трактуется как распределение по производительности (эффективности) труда: фонд заработной платы на предприятии и оплату труда работника предполагается формировать в соответствии с коэффициентом эффективности труда как отношением полезного результата труда к затратам на его производство. Этим, однако, ограничиваться нельзя. Дело в том, что производительную силу труда надо сначала выразить в его потребительной силе. Если полезный результат берется в натуральных единицах данного вида потребительной стоимости и сопоставляется с затратами, то это будет классическим определением производительности труда. И оно скажет нам лишь о том, что при высокой производительности доставляется больше продукта за ту же единицу времени. Но из этого автоматически не следует повышение благосостояния рабочего.

К тому же условия производства продукции и условия ее реализации существенно отличаются друг от друга. Если первые замыкаются на производительности труда, то реализация продукта зависит еще от ряда обстоятельств: прежде всего от достигнутой пропорциональности отраслей народного хозяйства, от их соответствия структуре общественных потребностей, затем от потребительной силы общественного труда и от того, сколько потребителей будет приходиться на данное количество производителей. Сама потребительная сила общества, в свою очередь, определяется потенциалом существующего способа производства.

Для решения вопроса надо, во-первых, выразить потребительную стоимость (полезность) продукта количеством замещаемого, сэкономленного живого труда за вычетом затрат труда на достигаемый объем экономии, замещения; во-вторых, необходимо перевести исчисляемую таким образом производительную силу труда (в единицах сэкономленного труда) в потребительную силу труда, т. е. определить в итоге потребительную стоимость рабочей силы. Она, с нашей точки зрения, будет измеряться тем количеством сэкономленного рабочего времени, которое, с одной стороны, становится мерой получения благосостояния сверх минимума жизненных средств, а с другой — мерой развития рабочего.

Распределение, следовательно, базируется здесь на законе экономии времени, который, согласно К. Марксу, становится первым экономическим законом на основе коллективного производства. Измерение посредством сэкономленного рабочего времени, отмечает К. Маркс, существенно отличается от измерения меновых стоимостей продуктов затраченным рабочим временем {460}. Очевидно, что распределять жизненные средства на основе сэкономленного труда, достигаемого за счет более высокой потребительной стоимости рабочей силы, можно столь же успешно, как и на основе затраченного труда.

Итак, отвечая на поставленный вопрос, необходимо в заключение сказать следующее: альтернатива в моделях собственности существует лишь между собственностью, основанной на своем труде, и собственностью, основанной на чужом труде. Нельзя отрицать того, чтобы каждый стал собственником, но не собственником за счет чужого, наемного труда, за счет эксплуатации другого человека. Общество призвано на деле воссоединить личность и собственность, восстановить индивидуальную, личную и в этом смысле свою собственность каждого на самой широкой основе —на базе обобществленного, коллективного труда всего общества. Человек должен быть собственником в трех лицах, в трояком отношении.

Во-первых, каждый должен быть собственником как индивид, носитель непосредственной индивидуальной собственности на продукт своего труда. Индивидуальная собственность такого рода может основываться не только на частной собственности на средства производства, но и на общей, коллективной собственности. В этом случае восстанавливается индивидуальная собственность, но не как частная собственность, а как собственность индивида на базе кооперации и общего владения землей и произведенными трудом средствами производства.

Эта база, с одной стороны, позволяет часть произведенных общим трудом общества предметов превратить в личную собственность каждого и в этом смысле их индивидуализировать, сделать достоянием каждого работника, его индивидуальной собственностью. Кроме того, с другой стороны, посредством этой формы собственности присваивается труд в виде той части продукта, которая необходима не для коллективного, совместного потребления, а для индивидуального потребления. (Это — та часть продукта, которая, входя в состав индивидуально потребляемых предметов, должна соответствовать объему потребления, допустимому наличной производительной силой труда, и одновременно обеспечивать развитие индивидуальности личности.)

Можно ли данную задачу в наше время выполнить посредством индивидуальной (частной) собственности, основанной на собственном индивидуальном труде? Практика показывает, что этого сделать нельзя. Фермерам приходится трудиться 14-16 часов в сутки, и ни о каком развитии их индивидуальности речь идти не может. Если кто и развивает свою личность и свое благосостояние, так это та часть общества, которая существует за счет чужого прибавочного продукта — продукта непосредственных производителей, в том числе и фермеров.

Частная собственность на средства производства и землю, даже если она базируется на собственном индивидуальном труде и оправдывается обществом, в современных условиях исключает возможность использования громадных сил всеразвивающегося обобществления труда и производства, которые не могут принадлежать отдельному работнику — носителю обособленного труда и обособленной собственности. В этом случае он лишается могучих потенций современной кооперации труда, без которых невозможно достигнуть нормального развития личности работника.

К этому нужно добавить еще один довод: те, кто связывают свободу личности, ее развитие с частной собственностью, почему-то не задумываются над тем, что все члены общества не могут быть частными собственниками средств производства. Большинству в этих условиях все равно придется оставаться частными собственниками одной только своей рабочей силы, а вовсе не средств производства и земли, собственником которых окажется небольшая часть населения. Собственник же только своей рабочей силы, оставаясь в этом смысле индивидуально-частным собственником, не может получить из результатов своего труда больше, чем затрачивает труда на воспроизводство своей рабочей силы. Эквивалентный обмен его рабочей силы на продукты и услуги, необходимо вытекающий из частно-индивидуальной собственности на рабочую силу, ограничивает развитие работника. Причем стоимость его рабочей силы может упасть настолько, что он окажется за чертой бедности. Ни о каком развитии ему думать не приходится, ему лишь бы выжить.

Во-вторых, каждый кроме собственности на продукт своего индивидуального труда должен иметь в собственности средства и продукт совместного труда, поскольку он является членом определенного трудового коллектива. По отношению к средствам производства член коллектива выступает их совладельцем и одновременно их производительным потребителем. Функция владения ими и использования их в труде дают ему основание претендовать на часть прибавочного коллективного продукта и реализовать его как индивидуальную собственность в личном потреблении посредством отчуждения этого продукта или же получать услуги коллективного пользования, например услуги заводской поликлиники, дома отдыха, и т. д. В итоге члены коллектива присваивают часть коллективного дохода в качестве собственников (совладельцев средств производства), поскольку основные и оборотные средства могут быть продуктом труда других поколений и рабочих других предприятий.

В отличие от предпринимателя, получающего прибавочный продукт на основе частной собственности на средства производства, труженик приобретает его как работающий собственник, осуществляющий производительный труд. Если предприниматель обращается к услугам собственности для получения предпринимательского дохода, то рабочий тем более не должен отказываться от этого права. Причем он имеет все основания претендовать не только на ту часть прибавочного продукта, которая идет на личное потребление и отчуждается им, но и на ту часть, которая предназначена для производственного накопления и используется для обновления оборудования. Соответствующий процент от накопления (с его участием) средств производства должен отчисляться и в том случае, если рабочий выходит на пенсию.

В-третьих, каждый труженик выступает собственником принадлежащих всему обществу, всему народу средств производства, земли и других форм богатства. Основанием для реализации общенародной собственности как собственности каждого, т. е. для ее персонификации, служит опять-таки то, что эти средства производства являются условиями, используемыми членами общества в их производстве, т. е. они относятся к ним как, им принадлежащим и используемым ими в их трудовой деятельности. Вместе с тем индивидуализация общей собственности в виде общих средств производства не предполагает их отчуждения отдельными работниками. В то же время отношение отдельного члена общества к общим условиям своей деятельности не может не входить в структуру общей собственности. Всякое отдельное так или иначе включается в общее, предполагает это общее как свою основу. Поэтому общая собственность может и должна реализоваться как собственность каждого, как общественно-индивидуальная собственность.

Конечным звеном этой реализации выступает потребление части общественного продукта каждым членом общества. Это вынуждены были формально признать и при проведении чековой приватизации: каждому гражданину выплачена определенная сумма денег по специальному приватизационному чеку, т. е. выдана как бы его доля из принадлежащего всему обществу дохода. Важно, чтобы он получал такую долю постоянно, ежедневно.

В итоге, трудящийся человек, чтобы посредством распределения и потребления реализовать себя как собственника во всех трех измерениях, должен: а) как индивид — получать доход от применяемого им индивидуального труда, присваивая часть продукта своего труда; б) как член коллектива — присваивать часть коллективного дохода на основе производительного использования средств производства и совместного владения ими; в) как член общества — присваивать долю национального дохода на основе того, что он участвует в его создании и является владельцем общенародного достояния. Его доход, следовательно, складывается с учетом его собственности на все факторы производства и основывается на общественном труде как источнике доходов, а не ограничивается только заработной платой наемного рабочего, равной стоимости лишь необходимой части его продукта и эквивалентной стоимости сдаваемой им внаем рабочей силы. Надо распределить общественный продукт так, как подобает это делать собственникам средств производства и продукта, т. е. как это делают предприниматели, работодатели: по условиям производительного потребления средств производства и индивидуального потребления жизненных средств.

«Классы составляют организацию разделения

труда».

Э. Дюркгейм

§ 1. Естественноисторичесная дифференциация видов человеческой деятельности и разделение труда между людьми

Необходимо в первую очередь различать виды и роды общественного разделения труда. Выделяют его общую, частную, единичную формы, разделение труда внутри общества и внутри предприятия, профессиональное разделение труда и его разделение между людьми умственного и физического труда, города и деревни, территориальное и международное разделение труда и т. д. Все указанные виды разделения труда имеют свои особенности, различны источники их происхождения и дальнейшие исторические судьбы.

К анализу общественного разделения труда можно подходить и с точки зрения его двойственной природы: различать неодинаковые стороны внутри самого разделения труда и его видов. Об этом и пойдет речь дальше, ибо данный вопрос наиболее важен. Кроме того, в отечественной литературе значительное внимание уделяется месту разделения труда в системе производительных сил и производственных отношений, что тоже подлежит рассмотрению.

А. Смит, как известно, начал свое исследование о природе и причинах богатства народов с анализа разделения труда. Он считал, что величайшее развитие производительной силы труда, ловкости, сообразительности, мастерства работников явились результатом разделения труда, возникновение которого он связывал со склонностью людей к обмену. В процессе обмена люди получают возможность обменивать большое количество своих изделий на столь же большое количество чужих изделий, что заставляет их усиленно расчленять сам процесс труда {462}. Что касается разделения труда внутри общества, т. е. собственно общественного разделения труда, то ни А. Смит, ни Д. Рикардо ему не придавали нужного значения. Анализ этой стороны впоследствии взяли на себя социологи, в частности Э. Дюркгейм.

В отечественной экономической литературе вопросы разделения труда стали усиленно обсуждаться в 60-е годы прошлого века. Одним из авторов, предложивших определенное решение вопроса о необходимости выделения разных сторон общественного разделения труда, является В. П. Корниенко. Он исходил из необходимости отличать одновременное сосуществование различных производственных процессов, отраслей производства, распределение в определенных пропорциях средств производства между ними от разделения труда между разными людьми, которое выражает закрепление особых категорий работников за теми или иными производственными процессами или отраслями производства. По его мнению, первая сторона вообще не является признаком общественного разделения труда, это «естественное» разделение труда {463}.

Вторая группа экономистов рассматривала в качестве определенной стороны разделения труда его техническое разделение как нечто отличное от общественного разделения. Расчленение общественного производства на различные отрасли и виды труда они считали технической стороной разделения труда, которая, по их мнению, обусловливает существование и взаимодействие различных категорий труда. Под техническим разделением труда иногда понимают распределение функций между рабочими соответствующих специальностей и профессий в производственном процессе {464}. Третья группа авторов проводит разграничение между понятиями разделения труда в узком и широком смысле. Узкий смысл —это одновременное и параллельное сосуществование различных видов производственной деятельности; широкий смысл —не только наличие различных видов производственной деятельности, но и связь между ними или обмен деятельностью {465}.

Предлагают также различать понятия разделение общественного труда и общественное разделение труда {466}, или выделять, например, понятия разделение труда вообще, или всякое разделение труда, и «старое», или существующее, разделение труда [60].

Отечественные авторы разделение труда рассматривали и с точки зрения его отнесения к производительным силам и производственным отношениям. Одни включают разделение труда в содержание производительных сил. «Будучи органическим моментом развития производительных сил, — пишет, например, А. И. Ноткин, — общественное разделение труда вместе с орудиями и кадрами производства и уровнем концентрации производства определяет характер производственных отношений, их развитие» {467}. По мнению В. Н. Черковца, разделение труда представляет собой и способ существования производительных сил, и особую общественную производительную силу труда {468}. В. П. Корниенко считает разделение труда, с одной стороны, производительной силой, с другой — непосредственной формой труда, формой производительных сил на определенном этапе их развития {469}. И. И. Сигов, возражая против характеристики разделения труда как производительной силы, вместе с тем называет его «формой организации производительных сил», «формой производительных сил, предполагающей определенные производственные отношения между людьми» {470}.

Сторонники другого направления относят разделение труда к производственным отношениям. Одни из них полагают, что разделение труда есть «существенный элемент производственных отношений» {471}, выражающий обмен деятельностью между людьми. Другие, проводя различие между техническим разделением труда и общественным, рассматривают последнее «как совокупность определенных форм социальных отношений людей в непосредственном процессе производства» {472}.

Имеется еще одна концепция, которую иногда без особых на то оснований называют дуалистической. Ее представители относят разделение труда одновременно и к производительным силам, и к производственным отношениям. «Разделение труда, — пишет Л. Я. Берри, — сложная социально-экономическая категория, неразрывно связанная как с производительными силами, так и с производственными отношениями каждой данной формации. Развитие разделения труда представляет собой составную часть процесса развития производительных сил... Разделение труда между членами общества в то же время является составным элементом производственных отношений» {473}.

Необходимо остановиться на анализе приведенных мнений и высказать свое отношение к ним. Одной из причин разногласий служит определение способа производства как единство двух сторон: производительных сил и производственных отношений. Но когда взаимодействие производительных сил и производственных отношений рассматривается как отношение «сторон», то любое явление, принадлежащее к сфере экономики, должно относиться или к производительным силам, или к производственным отношениям.

Конечно, производство представляет собой единство производительных сил и производственных отношений. Однако это определение касается производства в целом и недостаточно для характеристики сущности способа производства. Оно лишь указывает на наличие в производстве тесно связанных между собой явлений — производительных сил и производственных отношений. Качественная же особенность самого способа производства в данном случае не учитывается, поскольку он отождествляется с производством вообще. Производительные силы и производственные отношения не просто стороны способа производства. Их взаимосвязь правильнее было бы рассматривать с точки зрения категорий формы и содержания.

Основоположники этой теории под способом производства понимали определенный социально-экономический способ соединения производителей со средствами производства. Понятие способа производства, по их мнению, раскрывает отношение производителей к средствам производства: владеют ли они собственностью на средства производства или нет, находятся ли средства труда в руках трудящихся, или они лишены их. «Каковы бы ни были общественные формы производства, — писал К. Маркс, — рабочие и средства производства всегда остаются его факторами. Но находясь в состоянии отделения друг от друга, и те и другие являются его факторами лишь в возможности. Для того чтобы вообще производить, они должны соединиться. Тот особый характер и способ, каким осуществляется это соединение, отличает различные экономические эпохи общественного строя» {474}.

Из этого определения становится ясным смысл категорий формы и содержания применительно к производительным силам и производственным отношениям. Неправильно думать, что производительные силы —это лишь одна сторона, а производственные отношения — другая сторона способа производства. По отношению к производительным силам (содержанию) формой выступает сам способ производства, и в этом смысле производственные отношения по их сущности совпадают со способом производства.

Такая характеристика соотношения производительных сил и способа производства соответствует общепринятому определению категорий содержания и формы. Содержание, как известно, представляет собой совокупность элементов, образующих данное явление или процесс. Форма есть способ соединения, система организации элементов содержания. Применительно к рассматриваемым категориям это значит, что способ производства как определенное социально-экономическое соединение элементов производительных сил (средств производства и людей) и есть их социально-экономическая форма. Способ соединения средств производства и людей предполагает наличие между ними определенных связей. Эти социально-экономические связи и составляют производственные отношения, и прежде всего отношения собственности.

В трудах К. Маркса и Ф. Энгельса имеется ряд положений, в которых производительные силы сопоставляются и с производственными отношениями, и со способом производства, причем и в те и в другие вкладывается по существу одинаковый смысл. Ф. Энгельс, характеризуя противоречия капиталистического общества, указывает на конфликт между производительными силами и способом производства, {475} выражающийся в том, что «производительные силы восстают против способа производства, который они переросли» {476}. Разрешение этого противоречия, по словам Ф. Энгельса, «может состоять лишь в том, что общественная природа современных производительных сил будет признана на деле и что, следовательно, способ производства, присвоения и обмена будет приведен в соответствие с общественным характером средств производства» {477}.

Необходимо заметить следующее. Производительные силы, выступая как содержание способа производства, имеют свое специфическое содержание и особые формы. Мы можем, например, в качестве содержания самих производительных сил брать совокупность составляющих их элементов, а в качестве формы — конкретные методы организации этих элементов, методы труда и т. п. Производственные отношения в свою очередь также имеют собственное содержание и формы. Если их социально-экономическим содержанием являются отношения собственности, обмена и распределения, то формой — общественная или частная собственность, различные способы обмена и распределения.

Применение категорий формы и содержания при характеристике взаимодействия производительных сил и производственных отношений очень важно для решения вопроса о месте разделения труда в системе производства. Но с помощью этих категорий объясняется далеко не все. В конечном счете в основе разногласий по этому вопросу лежат различные толкования содержания как производительных сил, так и производственных отношений, а решение проблемы в итоге сводится к отрицанию или признанию за трудом с его специфическими закономерностями значения самостоятельного общественного явления. Представляется, что только понимание труда как особого общественного явления со своими специфическими закономерностями развития может привести к правильному ответу. Но это не снимает вопроса о характере связи труда с производительными силами и производственными отношениями.

Если, как уже указывалось, законы эволюции человека как производительной силы совпадают с принципами развития производительного труда, то спор о том, куда отнести указанные закономерности (в том числе и разделение труда) — к производительным силам или к производственным отношениям, по существу сводится к выяснению места труда в системе производства: является ли производственная деятельность элементом производительных сил, процесса производства, или она образует часть социально-экономических отношений. Стоит только перевести проблему в эту плоскость, как сразу обнаруживается несостоятельность позиций авторов, исключающих из содержания производительных сил процессы разделения, кооперации, обобществления труда. Ведь тогда приходится доказывать недоказуемое: производительную деятельность человека, трудовые процессы относить к социально- экономическим отношениям, к общественной форме производства, а не включать в главную производительную силу общества.

Каков же вывод? Процессы, характеризующие труд, вместе с последним входят в содержание производительных сил.

Труд, однако, не есть только целесообразная деятельность. Он включает и определенные отношения производства. Производители без определенных связей друг с другом не могут функционировать, поэтому законы их развития должны отражать и экономические отношения производства. Какие же это отношения и могут ли они быть включены в содержание производительных сил?

Авторы, исключающие разделение труда из системы производительных сил, обычно исходят из того, что последние выражают лишь отношения людей к природе и не содержат элементов отношений людей друг с другом, в том числе их связей как носителей производственных функций. Отсюда возникает мнение, что любые отношения, складывающиеся между производителями в процессе труда, не входят в содержание самих производительных сил, а относятся целиком к производственным отношениям. В частности, обмен деятельностью между производителями переносится из сферы производственного (трудового) процесса в область общественной формы производства и объявляется частью производственных отношений. Это обычно служит основанием и для отнесения разделения труда к области общественной формы производства, поскольку разделение труда объявляется оборотной стороной обмена деятельностью.

Для правильного решения вопроса о месте разделения труда в системе производственных отношений необходимо прежде всего различать разные, так сказать, слои производственных отношений. Один слой, назовем его верхним, образуют социально-экономические отношения людей к средствам производства и продуктам производства как объекту собственности и распределения. Это отношения собственности и вытекающие из них отношения обмена и распределения товаров, продуктов. Они составляют особый экономический строй каждой данной формации и делятся по типу на первобытнообщинные, рабовладельческие, феодальные, капиталистические и коммунистические. Социально-экономическими отношениями охватываются все люди данного общества независимо от того, участвуют они в самом производстве материальных благ или заняты в других сферах общественной жизни.

Другой слой — нижний [61] — состоит из отношений, складывающихся в непосредственном производственном процессе и выражающих связи людей как носителей тех или иных производственных функций. Эти отношения пронизаны существующими в данном обществе отношениями собственности. Но связи людей как производителей не сводятся к отношениям собственности. Они возникают непосредственно в самом процессе производства и служат для осуществления обмена деятельностью в процессе труда.

К числу форм отношений производителей относится, например, кооперация труда. Когда кооперативная организация трудового процесса предполагает существование общественного разделения труда, то последнее тоже представляет собой определенный вид отношений производства. Разделение труда на определенном этапе истории связано и с наличием отношений по обмену деятельностью. Эти отношения образуют специфическую сферу, отличную от отношений собственности. Их отличие от социально-экономического строя общества ныне признается многими авторами.

Так, Б. А. Чагин и А. Г. Харчев считают, что производственные отношения не сводятся лишь к отношениям собственности. Одну сторону производственных отношений, по их мнению, составляют формы собственности и соответствующие им отношения, другую — связи, существующие между производителями в непосредственном процессе производства. К последним они причисляют, например, разделение труда {478}. Другие, соглашаясь с разграничением указанных двух сфер экономических отношений и считая разделение труда определенным отношением между людьми, вместе с тем не характеризуют последнее как производственное отношение. В. П. Корниенко, например, называет разделение труда «трудовым отношением», не являющимся производственным отношением {479}.

Разделение труда, безусловно, является отношением производства. Однако здесь возникают два вопроса: во-первых, к какой стороне, или слою, его относить; во- вторых, можно ли определенные отношения производства включать в область производительных сил, точнее в сферу процессов функционирования человека как производительной силы? По моему мнению, можно и нужно, но только определенную часть производственных отношений, их нижний слой. Было бы неточно считать, что производительные силы выражают отношения людей только к природе. Функционирование людей как производителей включает в себя определенные производственные связи (отношения) между ними самими.

Различая отношения людей как носителей производительных сил и носителей форм собственности, мы должны иметь в виду, что первые отношения не выходят за границу производительных сил, тогда как вторые выходят. Поэтому разделение производительного труда, обмен деятельностью и т. п., будучи производственными отношениями, включаются в сферу производительных сил. Эти отношения составляют непосредственную форму производительных сил (труда). Следовательно, если отношения между производителями, возникающие в процессе выполнения производственных функций, сравнивать с отношениями собственности, первые будут на стороне производительных сил, составляя элемент их содержания.

К. Маркс неоднократно подчеркивал, что отношения совместной деятельности и обмена деятельностью заключены в содержании производственного процесса, а способ совместной деятельности сам выступает как общественная сила труда или ее источник. Обратимся к трудам К. Маркса и Ф. Энгельса и выясним их мнение на этот счет.

Касаясь распределения членов общества по различным родам производства, К. Маркс отмечает, что оно заключено в самом процессе производства, определяет организацию производства. «Рассматривать производство независимо от этого заключающегося в нем распределения есть, очевидно, пустая абстракция, в то время как распределение продуктов, наоборот, дано само собой вместе с этим распределением, составляющим с самого начала момент производства» {480}. Понятно, что здесь К. Маркс имеет в виду под распределением людей по родам производства распределение труда. В экономических рукописях 1857-1858 гг. К. Маркс следующим образом характеризует место обмена деятельностью в производстве: «Ясно, во-первых, что обмен деятельностей и способностей, который совершается в самом производстве, относится прямо к нему и составляет его существенную сторону» {481}. Ф. Энгельс, говоря об историческом развитии производства, замечает, что в производственный процесс медленно проникает разделение труда {482}. При этом разделение труда служит одной из характеристик уровня развития производительных сил. Степень развития производительных сил нации, отмечали К. Маркс и Ф. Энгельс, обнаруживается всего нагляднее в том, в какой мере развито у нее разделение труда {483}.

Из приведенных высказываний К. Маркса и Ф. Энгельса следует, что отношения обмена деятельностью, распределения и разделения труда относятся к области производительных сил, составляют одну из форм самого процесса производства. Отношения по совместной деятельности производителей не только входят в содержание производительных сил, но сами порождают общественные силы труда и выступают как специфическая массовая производительная сила. Способ совместной деятельности приобретает значение производительной силы. На первый взгляд может показаться странным, что определенная сторона производственных отношений выступает как производительная сила труда. Между тем дело обстоит именно так. Известно, например, что разделение труда есть особая форма производственных отношений. В то же время основоположники марксизма это отношение наряду с кооперацией труда и другими подобными явлениями считали производительной силой, принадлежащей совокупному труду. К. Маркс, оценивая положительную сторону учения Петти о разделении труда, писал: «Петти раскрыл значение разделения труда и как производительной силы, и притом в более обширном плане, чем Адам Смит» {484}. Ф. Энгельс, характеризуя «пущенные в ход буржуазией новые производительные силы», включал в их число «прежде всего разделение труда и соединение в одном общем мануфактурном предприятии многих частичных рабочих» {485}.

Разделение труда представляет собой исторический способ функционирования людей (а не вообще производительных сил) как производителей материальных благ и особую общественную производительную силу их труда. (Применимость этого вывода ограничивается, конечно, сферой производственной деятельности. Разделение труда в области искусства, например, не относится к сфере производительных сил.) Из факта существования совокупной массовой производительной силы труда тоже следует, что эта сила не может возникать без связей и отношений составляющих ее отдельных сил частей совокупного работника. Более того, сама эта связь является производительной силой совокупного рабочего.

Основоположники марксизма при анализе взаимодействия производительных сил и отношений собственности очень часто первые характеризовали состоянием развития производительного труда. К. Маркс, например, неоднократно рассматривал противоречие между производительными силами и отношениями собственности капиталистического общества как конфликт между дальнейшим обобществлением труда и сохраняющейся частной собственностью. «Централизация средств производства и обобществление труда, — писал он, — достигают такого пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой» {486}. В данном случае обобществление труда, развитие общественного, кооперативного характера процесса труда служит у К. Маркса характеристикой производительных сил и противопоставляется капиталистической форме собственности.

На эту сторону дела обращал внимание Г. В. Плеханов. Он подчеркивал, что организация труда в современной механической мастерской определяется нынешним состоянием техники и характеризует собой состояние производительных сил, а не хозяйственный порядок общества, который выражается прежде всего и главным образом свойственными данному обществу имущественными отношениями {487}. Г. В. Плеханов считал организацию труда хозяйственным явлением, определенным отношением производства, но вместе с тем настаивал на необходимости отличать это явление от имущественных отношений, которые могут противоречить первому отношению, т. е. некоторая часть общественных отношений производства может не соответствовать другой их части {488}. При этом непосредственные отношения производителей в процессе производства (например, организация труда) он относил к материальным условиям существования имущественных отношений.

Процессы разделения труда, обмена деятельностью и тому подобные явления, принадлежащие к сфере развития производительных сил, следует отличать от их социально-экономического выражения в отношениях собственности и классов. Если в первом случае мы имеем дело со взаимоотношениями людей как субъектов труда, то во втором случае —как носителей собственности, занимающих в определенных исторических условиях различное положение в обществе, т. е. разделенных на классы и социальные группы.

Разделение труда и обмен деятельностью, например, между рабочим и инженером как членами совокупного рабочего персонала имеют место и при капитализме, и при социализме. И там, и здесь их производственное значение одинаково: они служат необходимым фактором функционирования производительных сил. Но в процессе разделения труда и обмена деятельностью между рабочим и инженером всегда присутствуют определенные отношения, которые характеризуют указанных работников не только как носителей разных производственных функций, но и как носителей существующих в обществе отношений собственности. В капиталистическом обществе это отношения частной собственности на средства производства, в социалистическом — отношения общественной собственности. Особый тип собственности выражается в свою очередь в наличии классов и их социальных взаимоотношений в обществе. Поэтому в каждом данном обществе отношения производителей, лежащие в сфере производительных сил, приобретают тот социально-экономический характер, который присущ данному типу собственности.

Связь между разделением и обобществлением труда, с одной стороны, и отношениями собственности (и делением общества на классы) — с другой, можно характеризовать опять-таки как отношение содержания и формы. «Различные ступени в развитии разделения труда, — писали К. Маркс и Ф. Энгельс, — являются вместе тем и различными формами собственности, т. е. каждая ступень разделения труда определяет также и отношения индивидов друг к другу соответственно их отношению к материалу, орудиям и продуктам труда» {489}.

Что касается деления общества на классы, то оно также имеет в качестве своей основы в конечном счете общественное разделение труда между людьми, т. е. выступает как социальная сторона этого разделения. Большие группы людей, закрепляемых благодаря разделению труда за тем или иным родом деятельности, необходимо оказываются особыми классами или социальными группами. Социально-экономические отношения (формы собственности, распределения, обмена), пронизывая связи людей как носителей производственных функций, не растворяются в последних, а сохраняют свое собственное содержание. В то же время социально-экономические отношения не могут охватывать все связи людей в непосредственном трудовом процессе.

Таким образом, специфические закономерности развития главной производительной силы выражают, с одной стороны, эволюцию и функционирование человека как работника и поэтому относятся к производительным силам; с другой стороны, они охватывают определенные взаимоотношения людей, складывающиеся в процессе выполнения производственных функций, и поэтому включают в себя известные элементы производственных отношений. Подобного рода отношения людей в производстве при их сопоставлении с социально-экономическими отношениями входят в производительные силы.

Из приведенных высказываний (конечно не всех) вырисовываются самые разнообразные варианты подхода к анализу содержания разделения труда. При рассмотрении природы разделения труда необходимо отличать разделение и распределение труда (именно труда) от разделения и специализации орудий труда, производственных процессов, предприятий, отраслей производства, а также от распределения средств труда по предприятиям и отраслям хозяйства. Понятно, что здесь речь идет о разделении и специализации вещественно-технических элементов производства, а не о человеческом труде и людях. Указанные процессы имеют место во всех обществах и, конечно, никогда не могут исчезнуть. Производство всегда будет предполагать сосуществование разнообразных производственных процессов и отраслей. Не исчезнут, например, некоторые особенности добывающей или обрабатывающей промышленности. С развитием общества характер их, безусловно, изменится, но никогда не наступит их полная нивелировка. Это относится и к производственным процессам внутри отраслей производства.

Подчеркивая важность разграничения разделения производства и разделения труда, следует тем не менее учитывать его недостаточность, поскольку оно не затрагивает различий сторон внутри разделения труда.

Что же касается разделения самого живого человеческого труда, а не материально-технических процессов, то здесь необходимо выделить и строго разграничить две не совпадающие друг с другом его стороны: 1) естественноисторическую дифференциацию видов человеческой деятельности и 2) их разделение между людьми.

Чем характеризуется первая сторона расчленения труда? При рассмотрении труда как целесообразной человеческой деятельности перед нами выступает раньше всего его деление на качественно разнообразные формы, или виды. Так, трудовая деятельность в области земледелия имеет свои специфические особенности, отличающие ее от занятий в сфере промышленности. Точно так же умственная и физическая деятельности с самого начала различаются как особые, несводимые друг к другу формы человеческого труда. В этом отношении разделение труда представляет собой одновременное и параллельное существование качественно различных форм человеческой деятельности. «Разделение труда в некотором смысле есть не что иное, как сосуществующий труд, т. е. сосуществование различных видов труда, представленное в различных видах продуктов или, точнее, товаров» {490}.

Труд, рассматриваемый с вещественной стороны, т. е. в качестве труда, производящего разнообразные потребительные стоимости, выражает совокупность различных видов деятельности и эта совокупность, будучи общим состоянием общественного труда, означает его разделение {491}.

Дифференциация трудовой деятельности представляет собой естественное состояние общественного производства на всех этапах его развития. Разделение труда в этом его значении обусловлено состоянием технического прогресса, структурой и характером технологии и является постоянным спутником производства.

Дифференциация труда на качественно различные виды предполагает и их распределение в определенных пропорциях между отраслями производства и сферами общественной жизни вообще. Об этом можно судить, например, по распределению населения по отраслям народного хозяйства. Совокупный общественный труд расчленяется на определенные пропорции, которые состоят из различного количества качественно определенных видов человеческой деятельности. Чтобы поддерживать нормальное функционирование производства и общества в целом, эти пропорции должны быть строго определенными. В случае если бы общество перестало известную часть совокупного общественного труда тратить на производство продуктов потребления, а весь труд использовало бы для создания средств производства, оно просто не смогло бы существовать. Поэтому общество вынуждено разделять или, точнее, распределять труд в определенных пропорциях между сферами и отраслями общественного производства.

Имея в виду этот смысл разделения труда, К. Маркс писал: «Всякий ребенок знает, что каждая нация погибла бы, если бы она приостановила работу, не то что на год, а хотя бы на несколько недель. Точно так же известно всем, что для соответствующих различным массам потребностей масс продуктов требуются различные и количественно определенные массы общественного совокупного труда. Очевидно само собой, что эта необходимость распределения общественного труда в определенных пропорциях никоим образом не может быть уничтожена определенной формой общественного производства, — измениться может лишь форма ее проявления. Законы природы вообще не могут быть уничтожены. Измениться, в зависимости от исторических различных состояний общества, может лишь форма, в которой эти законы прокладывают себе путь» {492}.

Таким образом, указанная сторона разделения труда, которую можно назвать естественноисторической дифференциацией труда, выражает два момента: а) совокупность и сосуществование качественно разнородных видов труда и б) их распределение в определенных пропорциях между отраслями производства и сферами общественной жизни. Подобное деление труда обусловливается в конечном счете тем, что как отдельный человек, так и общество в целом имеют многообразные потребности в разных вещах и предметах и удовлетворяться они могут лишь посредством разнообразия самих форм человеческой целесообразной деятельности. Разделение общественного труда в этом отношении означает, во-первых, что сам труд рассматривается как целесообразная человеческая деятельность вообще и его деление (разделение) состоит только в наличии качественно различных форм, распределяемых в определенных пропорциях между сферами производства; во-вторых, что такого рода разделение является вечным состоянием труда, имеет значение естественного, непреходящего закона, существующего в любом обществе независимо от того или иного типа производственных отношений; в-третьих, что подобное разделение труда само по себе еще не выражает закрепленность или незакрепленности качественно разных видов труда за теми или иными социальными группами, т. е. не характеризует разделения труда между разными людьми.

Эту очевидную сторону разделения труда, еще не раскрывающую, однако, его социально-экономической сущности, зависимости от общественно-экономических форм организации труда, нужно отличать от его второй стороны — разделения форм человеческой деятельности между разными людьми и социальными группами.

В чем же состоит смысл второй стороны разделения общественного труда?

Когда идет речь о разделенном между разными людьми труде, имеется в виду не просто его качественная дифференциация и пропорциональное распределение. В данном случае труд рассматривается как персонифицированный труд, и его разделение означает, что за особыми видами человеческой деятельности закреплены разные люди. На определенном историческом этапе за особыми видами человеческой деятельности постоянно закрепляются специальные люди, а потому разные формы труда становятся сферой деятельности отдельных групп работников. «Дело в том, что как только появляется разделение труда, каждый приобретает свой определенный, исключительный круг деятельности, который ему навязывается и из которого он не может выйти...» {493}.

В результате подобного разъединения труда физическая и духовная деятельность, например, выпадают на долю различных индивидов. Умственный труд приобретает характер особой деятельности определенных социальных слоев, а физический труд соответственно становится уделом других социальных категорий людей.

Разделение труда между людьми по своей роли в обществе и по социальным последствиям глубоко противоречиво. В определенных исторических условиях оно необходимо для прогресса производительных сил и общества в целом. Пока человеческий труд был еще малопроизводительным и давал только ничтожный избыток над необходимыми жизненными средствами, до тех пор рост производительных сил, развитие государства и права, создание искусства и науки были возможны лишь при условии разделения труда, имевшего своей основой крупное разделение труда между массой, занятой простым физическим трудом, и немногими привилегированными, которые руководили работами, занимались торговлей, государственными делами, а позднее также искусством и наукой {494}.

Однако исторический прогресс, происходящий на основе разделения труда, осуществляется в результате ограничения сферы деятельности целых классов, одностороннего развития личности. В условиях разделенного труда большие массы народа, занимаясь пожизненно одним видом деятельности, например физическим трудом, лишаются возможности развивать свои умственные способности, что наносит огромный ущерб их интеллектуальному развитию. В классовом обществе разделение труда приводит к крайней узости развития человека. «Разделение труда внутри современного общества характеризуется тем, что оно порождает специальности, обособленные профессии, а вместе с ними профессиональный идиотизм» {495}.

Но дело не только в этом. Различия людей, закрепленных за отдельными видами труда, оказываются в конечном счете социальными различиями, которые в классово антагонистическом обществе приобретают характер враждебной противоположности. Ее сущность состоит не в самом факте разделения труда между людьми, а в том, что умственный труд, например, монополизируется господствующим классом и используется им в качестве средства порабощения работников физического труда. Даже наука, применяемая в капиталистическом производстве и реализованная в средствах производства, принадлежащих классу капиталистов, выступает по отношению к рабочему как принадлежность капитала, как орудие увеличения прибавочной стоимости. Что же касается работников государственного аппарата, высших чиновников, являющихся нередко непосредственными представителями класса буржуазии, то их взаимоотношения с трудящимися массами носят характер открытого социального антагонизма.

Социально-экономический смысл разделения умственного и физического труда в капиталистическом обществе проявляется также в создании многочисленных преград, не позволяющих массе простых людей переходить от занятий физических к умственным формам деятельности. Последние настолько социально закрепляются, что очень трудно обычному рабочему подняться до уровня интеллигенции. К тому же образование, особенно высшее, монополизируется привилегированными слоями общества, буржуазией. Трудящиеся лишаются возможности непосредственно участвовать в управлении производством и обществом, развивать свои умственные способности. Их уделом остается физический труд.

Современный капитализм довел до крайнего предела противоположность между умственным и физическим трудом, что обнаруживается не только в самих капиталистических странах, но особенно глубоко в пределах мировой системы капиталистического хозяйства. Там, где империализм хозяйничал в течение веков и где еще сохранилось его господство, он всюду поддерживал и поддерживает невежество огромного большинства масс, их неграмотность, культурную отсталость.

Таким образом, главную, социально-экономическую сущность общественного разделения труда составляет его разделение между разными людьми. Это значит, во-первых, что качественно особые виды трудовой деятельности выпадают на долю разных людей, пожизненно закрепляются за ними, а деятельность каждого отдельного человека ограничивается отдельной сферой. Вследствие этого, во-вторых, человек оказывается подчиненным разделению труда, теряет возможность свободного выбора и смены профессий, получает одностороннее развитие.

При разделении труда между людьми различия в труде приобретают характер различий самих людей и выступают как профессиональные, социальные и классовые грани. Закрепленность больших групп людей за крупными видами разделенного труда, например за промышленной деятельностью или сельским хозяйством, за умственным или физическим трудом, дает классовые или социальные различия, а ограничение человека определенной профессией приводит к существованию профессиональных групп и профессиональных различий.

Из сказанного видно, что разделение труда имеет две несовпадающие стороны. Первая — это сосуществование различных видов труда, качественная дифференциация форм человеческой деятельности и их распределение в определенных пропорциях по отраслям производства и сферам общественной жизни. Если применить в данном случае родственный термин специализация, то он будет означать лишь тот факт, что каждый раз человеческая деятельность протекает в конкретной, качественно особой, т. е. специальной, форме.

Можно ли эту сторону назвать моментом общественного разделения труда или ее следует вывести вообще за его рамки? Нам кажется, что можно, хотя лучше было бы здесь употреблять понятия дифференциация, деление, распределение труда. Но при всяких условиях это общественное разделение труда. Естественным его можно назвать лишь в одном определенном смысле —по его характеру как естественной необходимости, имеющей силу и значение закона природы.

Вторая сторона разделения труда — это разделение людей по тем или иным формам деятельности, закрепление за определенным видом труда особых групп лиц, что находит социальное выражение в существовании классов, социальных и профессиональных групп. В данном случае тот или иной вид, или род, труда выступает в качестве обособленной сферы деятельности особой категории людей, а специализация труда —как специализация людей, ограничение их деятельности рамками особой специальности.

Ясно, что качественная дифференциация видов человеческой деятельности и их разделение между разными людьми не совпадают друг с другом, нетождественны.

Тот факт, что необходимо разграничить естественноисторическую дифференциацию видов человеческой деятельности и разделение труда между разными людьми, не подлежит никакому сомнению. Однако в экономической и социологической литературе необходимость такого подхода признается не всеми. Вышеотмеченные, явно отличные друг от друга стороны общественного разделения труда обычно не замечаются, а некоторыми авторами просто смешиваются. Притом наиболее неправильным в настоящее время является сведение социально-экономической сущности разделения труда к качественной дифференциации и сосуществованию различных видов человеческой деятельности, наделение первой стороны свойствами и признаками второй стороны {496}.

Отличать качественную дифференциацию труда от его разделения между разными людьми еще не значит решить проблему. Можно, например, различать указанные две стороны разделения труда, но при этом утверждать, что они всегда и при всех условиях сопутствуют друг другу и взаимополагают друг друга, т. е. сосуществование качественно различных видов труда всегда предполагает их разделение между разными людьми и лишь в этом последнем оно проявляется. Но если рассуждать так, нужно признать, что социально-экономические различия людей, вытекающие из различий в условиях труда, существуют с самого начала истории и останутся в будущем. Или если согласиться с точкой зрения о том, что разделение труда является основой и предпосылкой развития каждой формации, свойственно любому общественному строю, то различия в труде (видов труда) всегда должны выступать как экономические или социальные различия самих людей, занятых в труде.

С подобными мнениями нельзя согласиться. Чтобы доказать их ошибочность, достаточно обратиться к истории.

Различия видов человеческой деятельности, ее дифференциация на качественно особые формы существуют с момента возникновения человеческого общества. Умственные и физические функции, например, с самого начала играют неодинаковую роль в труде. Первые направлены на познание окружающей действительности, на управление производственными процессами, определение цели и результатов процесса труда. Вторым принадлежит роль практического исполнителя, непосредственного воздействия на предмет труда, с тем чтобы приводить в движение орудия труда и изменять форму вещества природы соответственно человеческим потребностям.

Правомерно поставить вопрос: были ли эти безусловно отличные друг от друга формы человеческой деятельности с момента возникновения общества разделены между разными людьми, т. е. предполагали ли они существование особых лиц умственного труда и людей физического труда?

Если строго следовать логике некоторых авторов, то ответ может быть только одним: да, были, да, предполагали. История же свидетельствует как раз об обратном.

Разделение умственного и физического труда между людьми не существовало извечно. Оно возникло на определенном историческом этапе. Более того, если иметь в виду разделение труда не внутри общества в целом, а в самом производственном процессе, то оно является продуктом еще более поздней эпохи.

Первоначально, как отмечалось, один и тот же производитель объединял в себе все функции трудового процесса, как физические, так и духовные. Отдельный человек не может воздействовать на природу, не приведя в движение свои собственные физические силы под контролем своего мозга. «Как в самой природе, —указывал К. Маркс, — голова и руки принадлежат одному и тому же организму, так и в процессе труда соединяются умственный и физический труд. Впоследствии они разъединяются и доходят до враждебной противоположности» {497}.

С общественным разделением труда на материальный и духовный возникает особый вид общественной деятельности и особая, специальная группа лиц умственного труда. Умственный труд уже выступает как специализированная деятельность специальной группы людей.

Процесс отделения умственного труда от физического в истории совпадает с образованием классов и государства. Господствующий класс выделяет из своей среды людей — работников умственного труда. Сначала это были духовные лица. Например, в древнем Египте духовная деятельность, как правило, была достоянием жрецов. Занятием эксплуатируемых классов оставался физический труд. Первый угнетенный класс — рабы — использовался только как материальная рабочая сила. Если в первобытном обществе у работника или у свободного ремесленника Средних веков производственные успехи в значительной мере зависели от изощренности умственных сил, его умения и ловкости, то труд раба основывался на применении физической силы, освобождался от интеллектуального содержания. Рабы были лишены объективной возможности развивать духовные потенции производства.

Разделение труда на умственный и физический имеет глубокое историческое оправдание. Оно было обусловлено экономическими причинами. По мере того как труд становился кооперированным и приобретал первые признаки обобществления, возникали новые, более сложные операции в процессе производства, требующие для своего осуществления специальных дополнительных знаний.

Уже простая кооперация порождает особые функции надзора и управления производством, вытекающие из природы общественного процесса труда. Кооперация, вызванная потребностью выполнения сложных трудовых процессов, для своего функционирования нуждалась в отделении умственного труда, науки от производства. История показывает, что более или менее ясно выраженные научные теории и системы возникают в то время, когда в значительных масштабах начинает применяться кооперированный труд. Крупные ирригационные и другие сооружения древности, требовавшие объединения больших масс людей для одновременных работ, могли выполняться по плану и при участии работников не только физического, но и умственного труда.

Необходимо иметь в виду, что до возникновения крупной промышленности люди умственного труда, а следовательно, и наука, как правило, непосредственно не выполняли духовных функций производства. Кооперация же труда, вызывавшая необходимость деятельности специальных лиц умственного труда, носила в древнем обществе спорадический характер.

Процесс отделения умственного труда от физического, начавшийся в простой кооперации, развивается и углубляется в мануфактурном производстве. В мануфактуре на одном полюсе духовные потенции производства увеличивают свой масштаб, на другом — исчезают. Здесь рабочий пожизненно прикрепляется к выполнению одной и той же частичной функции, а его способности получают одностороннее развитие. Сведение труда рабочего к однообразному управлению частичным орудием нарушает первоначальное многообразие его занятий.

Однако процесс отделения умственного труда от физической деятельности в мануфактуре не заканчивается. Дело в том, что технической основой мануфактурного производства оставалось ремесло. Каждая отдельная операция сохраняла свой ремесленный характер, выполнялась орудиями ремесленного типа и во многом зависела от умственных и физических способностей рабочего: от его силы, ловкости, умения обращаться со своим инструментом. В мануфактуре сама машина была обязана своим существованием личной силе, личному искусству, т. е. зависела от мускульной силы, верности глаза и виртуозности рук частичного рабочего {498}. Поскольку техническая база производства оставалась старой, мануфактура сохраняла некоторые интеллектуальные потенции производства в деятельности самого рабочего. Вместе с тем в мануфактурном производстве появились первые научные и технические элементы крупной промышленности.

Разделение умственной и физической деятельности между людьми получает свое завершение в крупной капиталистической промышленности, где оно доходит до крайней противоположности. По мере развития капиталистической крупной промышленности рабочий все более становится простым органом машины. Если в мануфактуре и ремесленном производстве непосредственный производитель заставляет орудие служить себе, то здесь он сам служит машине, должен приспособиться к работе машины. Мертвый механизм (система машин) существует независимо от рабочих, рабочие же являются живыми его органами.

Итак, различия умственного и физического труда как качественно своеобразные формы человеческой деятельности появились с момента образования человеческого общества. Их же разделение между разными людьми, социальными группами, классами возникло лишь на известной ступени развития общества, причем первоначально внутри всего общества, а потом в сфере процесса материального производства. Поэтому говорить о постоянном и вечном сосуществовании качественной дифференциации видов труда и их разделении между людьми неправильно.

Разделение труда между людьми представляет собой своеобразную, исторически возникшую надстройку над качественной дифференциацией видов человеческого труда и производственных процессов. В этом значении оно выражает подчинение самих людей этой качественной дифференциации и приобретает собственно социально-экономический смысл, поскольку за разделением труда стоят различия классов, социальных и профессиональных групп.

Непонимание или непризнание двойственной природы разделения труда приводит к выводу о вечном и прогрессивном характере разделения труда между людьми. Так, например, Э. Дюркгейм, который по сей день считается непререкаемым авторитетом в вопросах разделения труда, полагал, что социальное разделение труда вечно и никогда не может исчезнуть. Оно имеет значение общебиологического закона, основы которого заключены в свойствах организованной материи вообще. Подобно тому, как совершенство биологического организма растет вместе со специализацией его функций, так по мере эволюции общества каждый его член становится все более специфичным и индивидуальным в своих занятиях {499}. Назначение общественного разделения труда Э. Дюркгейм видел в том, что оно, кроме увеличения производительности и ловкости работника, отвечает якобы потребности людей в солидарности. Если, рассуждал он, солидарность смелого и слабого проистекает из их различия, мужчины и женщины —из противоположности полов, то главным источником солидарности на уровне всего общества выступает специфика занятий людей. «Действительно, — писал он, — с одной стороны, всякий тем теснее зависит от общества, чем более разделен труд, а, с другой стороны, деятельность всякого тем личнее, чем специальнее» {500}.

Неизбежность постоянного прогресса социального разделения труда Э. Дюркгейм пытался объяснить непрерывным увеличением «моральной плотности и объема общества», которые были бы невозможны, если бы не прогрессировало разделение труда, не росли социальные и иные различия между людьми. В противном случае, т. е. при нарастании социального сходства, люди были бы вовлечены в такую же постоянную борьбу, какую в животном мире вызывает сходство особей, а именно — в соперничество и внутривидовую конкуренцию. Разделение же труда, согласно Э. Дюркгейму, выступая неким социальным «расхождением признаков», «есть результат борьбы за существование, но оно представляет смягченную развязку ее» {501}. Поскольку, по его мнению, классы составляют организацию разделения труда, которое вечно и вызывает социальную солидарность, то всякая классовая борьба есть лишь «ненормальная», «патологическая» форма разделения труда, не соответствующая его истинному назначению {502}.

В данном случае он выступал против К. Маркса, который выдвинул стройную научную концепцию об исторической неизбежности ликвидации социального разделения труда. Он считал, что будущее общество на высшей стадии своего развития покончит со старым разделением труда и всеми его последствиями. В этом обществе, писали К. Маркс и Ф. Энгельс еще в «Немецкой идеологии», где никто не ограничен исключительным кругом деятельности, а каждый может совершенствоваться в любой отрасли, общество регулирует все производство и именно поэтому создает для человека возможность делать сегодня одно, а завтра другое, утром охотиться, после полудня ловить рыбу, вечером заниматься скотоводством, после ужина предаваться критике — как его душе угодно, не делая его в силу этого охотником, рыбаком, пастухом или критиком {503}.

Нельзя не видеть за этими примерами К. Маркса и Ф. Энгельса их глубокую убежденность в исчезновении разделения труда между людьми. Подобные мысли К. Маркс и Ф. Энгельс высказывали и в более поздних работах. Так, Ф. Энгельс в «Анти-Дюринге» утверждал, что в новом обществе на место старого разделения труда «должна вступить такая организация производства, где, с одной стороны, никто не мог бы сваливать на других свою долю участия в производительном труде» и где, «с другой стороны, производительный труд, вместо того чтобы быть средством порабощения людей, стал бы средством их освобождения, предоставляя каждому возможность развивать во всех направлениях и действенно проявлять все свои способности, как физические, так и духовные» {504}.

В «Критике Готской программы» К. Маркс писал, что на высшей фазе коммунистического общества «исчезнет порабощающее человека подчинение его разделению труда» {505}. В. И. Ленин в разделении труда между людьми видел одну из основ социального деления общества, а в уничтожении этого разделения — предпосылку полного устранения классовых, социальных различий между людьми. Для полного уничтожения классов надо, по мнению В. И. Ленина, не только свергнуть эксплуататоров, помещиков и капиталистов, не только отменить их собственность, но нужно отменить и «всякую частную собственность на средства производства, надо уничтожить как различие между городом и деревней, так и различие между людьми физического и людьми умственного труда» {506}.

В другом случае В. И. Ленин прямо говорил о необходимости уничтожения разделения труда между людьми: «Капитализм неизбежно оставляет в наследство социализму, с одной стороны, старые, веками сложившиеся, профессиональные и ремесленные различия между рабочими, с другой стороны, профсоюзы, которые лишь очень медленно, годами и годами, могут развиваться и будут развиваться в более широкие, менее цеховые, производственные союзы (охватывающие целые производства, а не только цехи, ремесла и профессии) и затем, через эти производственные союзы переходить к уничтожению разделения труда между людьми (курсив наш. — В. Е.), к воспитанию, обучению и подготовке всесторонне развитых и всесторонне подготовленных людей, людей, которые умеют все делать. К этому коммунизм идет, должен идти и придет, но только через долгий ряд лет» {507}.

Итак, К. Маркс, Ф. Энгельс, В. И. Ленин определенно говорили об исчезновении общественного разделения труда между людьми, социальными группами в будущем обществе. В их произведениях содержатся неоднократные и прямые высказывания на этот счет.

§ 2. Социально-экономические условия преодоления общественного разделения труда

Первым условием, позволяющим преодолеть порабощающее человека подчинение его общественному разделению труда, является, безусловно, устранение отчуждения труда, связанного с частной собственностью на средства производства и враждебностью интересов трудящихся и господствующих классов. Эту миссию исторически берет на себя социалистическое общество.

Что может сделать на этом пути социалистическое общество, если иметь в виду результаты его существования в СССР? Как обстояло дело с разделением труда?

Качественная дифференциация видов человеческой деятельности при социализме сохраняется и развивается — это очевидно. Что же представляло собой разделение труда между людьми в социалистическом обществе: пережиток ли старого общества или необходимый способ функционирования общества на социалистической стадии его развития?

Думается, что общественное разделение труда, сохраняющееся при социализме в виде существенных различий между работниками умственного и физического труда, города и деревни, а также в форме профессиональных различий, нельзя считать пережитком прошлого.

Разделение труда между людьми на этой стадии остается необходимым фактором развития и функционирования производительных сил. Социализм призван ликвидировать старое разделение труда в том отношении, что преодолевает его классово антагонистический характер, устанавливая единство коренных интересов классов и социальных групп; преодолевает его отрицательные последствия, присущие эксплуататорскому обществу.

Устранение антагонистических противоположностей между людьми, закрепленными за различными видами общественной деятельности, вытекает из ликвидации частной собственности, отношений эксплуатации и монополизации образования. В стране первоначально была подорвана, а затем и ликвидирована монополия на определенные виды трудовой деятельности строго определенных социальных групп и классов. Устранение имущественных, классовых и иных социально-экономических барьеров в получении высшего образования было огромным социальным завоеванием. Социальной базой для формирования работников умственного труда служили рабочий класс и крестьянство, что значительно расширяло возможность воспроизводства интеллигенции, позволяло полнее выявить и использовать таланты и способности представителей всех классов и социальных групп.

Ликвидируя антагонистическое содержание прежнего разделения труда, социалистическое общество вместе с тем сохраняло само общественное разделение труда между людьми. Причины его сохранения были заключены в характере производительных сил и объясняются в конечном счете относительно недостаточным уровнем их развития. Не был достигнут еще такой уровень развития производительных сил и богатства, который дал бы возможность всему населению при сведении необходимого рабочего времени к минимуму выполнять духовные функции производства. Пока таких условий нет, остается историческая необходимость выделять из общества особую социальную группу людей, освобождать ее от непосредственного производства материальных благ и закреплять за занятиями по государственному управлению, развитию науки, искусства и т. п. В сфере материального производства функции научного труда не могли осуществляться непосредственно всеми производителями, что опять-таки требует существования особой категории инженерно-технических и научных работников.

Относительно недостаточным уровнем развития производительных сил объясняется и разделение труда между городом и деревней. Общество на этом этапе вынуждено одной части населения поручать ведение сельского хозяйства, другой — развитие промышленного производства.

Общественное разделение труда между людьми в наиболее крупных формах в литературе было представлено в виде существенных различий между работниками умственного и физического труда, города и деревни.

Какова социально-экономическая природа этих различий?

В большинстве работ авторов того периода сущность различий между людьми умственного и физического труда сводилась к разнице в культурно-техническом уровне рабочих и инженерно-технических работников. Это мнение установилось и укрепилось в связи с выходом работы И. В. Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР». В ней, как известно, различия между умственным и физическим трудом были разделены на существенные и несущественные. Первые из них выражают неодинаковый культурно-технический уровень инженерно-технических работников и рабочих и должны исчезнуть. Вторые проистекают из различия в условиях работы людей умственного и физического труда и сохранятся в будущем.

В этой характеристике обращал на себя внимание прежде всего тот факт, что различия, которым придается существенное значение, переносятся в область культуры, образования. Можно ли согласиться с этим? Безусловно, эта сторона различий между работниками умственного и физического труда важна и ее невозможно обойти. Однако если ограничиться сопоставлением только культурно-технического уровня рабочих и инженерно-технического персонала, то не затрагивается сама основа существования различий между людьми умственного и физического труда, лежащая не в сфере сознания, а в общественном бытии, в экономическом и социальном положении указанных категорий работников.

В то же время различиям, которые считались несущественными, придавалось социально-экономическое содержание, поскольку они характеризовались как неравенство условий работы «руководящего состава» и «рабочих». В результате складывалось странное положение: существенные различия лишались своих главных, социально-экономических черт, а несущественные наделялись ими.

В условиях начальной фазы социалистического общества границы между людьми умственного и физического труда действительно имели существенный характер. Но они были существенными прежде всего потому, что выражали социально-экономические различия людей, стоящих за этими видами труда.

Безусловно, решению задачи по их преодолению в огромной мере может содействовать рост культурно-технического уровня трудящихся масс, дальнейшее развитие народного образования. Однако главным фактором, материальной основой соединения умственного и физического труда служит преобразование техники, характера и условий труда, технологического способа производства.

При рассмотрении разделения материального и духовного труда следует иметь в виду, что умственная и физическая деятельность в общем плане всегда были, есть и будут различными по существу независимо от того, разделены они между разными людьми или сочетаются в одном и том же человеке. В этом смысле грани этих двух форм человеческой деятельности всегда существенны, выражают отношения материального и духовного. Представляется, что в условиях разделения труда между людьми различия работников физического труда и работников умственного труда было бы более точно и строго называть социальными различиями.

Но что означают эти различия людей и чем они порождены?

Различия между людьми умственного и физического труда являются одним из видов общественного разделения труда между людьми. Больше того, они составляют исторически последний вид разделения труда между людьми в этой области. Их преодоление по существу совпадает с устранением одного из крупных видов разделения труда.

Почему общественное разделение труда на умственный и физический тождественно с социально-экономическими различиями и в чем последние проявляются?

Известно, что умственный и физический труд по своему характеру и общественному назначению занимает неодинаковое место и играет разную роль в системе общественного производства и в жизни общества в целом. В тех условиях, когда эти виды труда распределены между разными людьми, различия видов труда неизбежно становятся различиями самих закрепленных за ними работников. Это значит, что люди умственного и физического труда отличаются друг от друга по их месту в системе общественного производства и положению в обществе. Работники физического труда выполняют функции непосредственно в сфере производства материальных благ и связаны в своей деятельности с орудиями производства. Что касается лиц духовного труда, то на их долю выпадает главным образом производство духовных ценностей. Уже поэтому между ними существует фактическое неравенство в их связях с материальным производством.

Общественное разделение труда, порождая различие работников по их месту в системе общественного производства и по общественному положению, тем самым вместе с формами собственности обусловливает существование социальных групп и классов, ибо положение людей в системе производства является одним из признаков класса. Люди физического труда образуют классы рабочих и крестьян, а люди умственного труда — социальную группу (интеллигенцию).

Общественное разделение духовной и материальной деятельности обусловливает неодинаковую роль разных групп людей в организации труда, что также является одним из признаков существования классов и социальных слоев. Пока организация общественного труда основана на его разделении между людьми, функции управления производством и обществом в целом обособляются и становятся областью деятельности прежде всего лиц умственного труда, поэтому последним принадлежит особая роль в общественной организации труда. Непосредственные производители могли все более и более вовлекаться в управление хозяйством и обществом, и многое делали в этой области, хотя управление предполагало существование особой категории людей, для которых функции управления являются профессией, специальностью. Разделение умственного и физического труда внутри производства, например, необходимо связано с выделением функций управления и со специализацией работников, осуществляющих данные функции. Планирование, организация обслуживания и подготовка производства обособляются в самостоятельную область — становятся сферой деятельности инженерно-технического персонала. Управление обществом в целом также является специфической сферой труда определенных лиц — работников государственного аппарата. Обособление организаторских функций как в производстве, так и в обществе в конечном счете означает разделение людей умственного труда и работников физического труда, так как управленческая деятельность по преимуществу является умственной работой.

Разъединение труда предполагает различия в условиях труда. Условия труда интеллигенции и рабочих разные. Безусловно, качественное разнообразие видов человеческой деятельности само по себе еще не предполагает социальных граней между людьми. Но когда общественное разделение труда закрепляет неодинаковые условия труда за особыми группами работников, то различия самих групп выступают как социально-экономические. Например, неодинаковый характер труда руководящего персонала предприятий и рабочих в рамках разделения умственной и физической деятельности проявляется как социальное различие данных категорий работников и останется таковым до тех пор, пока указанные формы деятельности для своего осуществления предполагают существование обособленных групп людей, т. е. разъединение материального и духовного труда.

Общественное разделение труда, ставя членов общества в неодинаковое положение по работе, тем самым обусловливает и их различие в присвоении предметов потребления, так как труд, имеющий различный характер и играющий неодинаковую роль, оплачивается по-разному. Более высокую оплату имеет сложный, высококвалифицированный научный труд и менее высокую — простой, малоквалифицированный. Поэтому при равном праве получать по труду возникает своеобразие в социально-экономическом положении работников умственного и физического труда, что находит выражение в различии той доли общественного продукта, которая им поступает при распределении. Поскольку люди имеют различную квалификацию, неравную одаренность и способность трудиться, разный состав семьи, то, естественно, при равной оплате за равный труд они фактически имеют неравные доходы, неравенство в долях, полученных при распределении продуктов. Предполагалось, что при социализме не может быть глубокого разрыва между оплатой труда рабочих и основной массы работников умственного труда, так как издержки производства последних берет на себя государство. Академик С. Г. Струмилин в свое время отмечал, что «с момента, когда государство берет на себя обязательство обеспечить не только бесплатность обучения, но и содержание всех учащихся за время обучения, экономические основания для резкой дифференциации в оплате рабочего и инженера отпадают» {508}.

Вместе с общественным разъединением умственной и физической деятельности происходит разделение и культурно-образовательных предпосылок труда. Большинство современных видов физической деятельности в области производства для своего осуществления требует более низкого культурно-технического образования человека, чем выполнение специальных функций умственного труда.

Дело, конечно, не только в том, что общество еще не могло обеспечить всем всеобщее высшее и законченное среднее образование, но и в том, что многие еще существующие формы физической деятельности, особенно ручного труда, экономически не требуют высокого образования для своего функционирования. Чтобы по культурно-техническому уровню люди умственного и физического труда сравнялись, необходимо коренное преобразование содержания производительного труда на основе качественных изменений в технической базе производства.

Сохраняющиеся существенные различия в культурно-образовательном уровне людей физического и умственного труда, следовательно, были обусловлены всей совокупностью экономических и социальных условий. При этом, исходя из основных принципов материалистического понимания истории, нужно придавать решающее значение экономическим различиям. Именно они, а не только культурно-технические грани делают разницу между людьми умственного и физического труда существенной.

Итак, разделение духовного и материального труда предполагает различия соответствующих работников по месту в системе общественного производства и положению в обществе; по роли в общественной организации труда; по условиям и характеру труда; по размерам дохода и условиям быта и, наконец, по культурнообразовательному уровню.

Все эти различия в конечном счете объясняются состоянием развития производительных сил и производственных отношений, разделением умственного и физического труда между людьми. Развитие производительных сил —главное условие преодоления социального разделения труда, устранения социальных граней между работниками умственного и физического труда.

Наряду с существенными различиями между работниками материального и духовного труда общественное разделение труда при социализме предполагает различия между городом и деревней.

В чем смысл этого вида общественного разделения труда?

В работе Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР» грани между сельским хозяйством (деревней) и промышленностью (городом) сводились прежде всего и главным образом к тому, что в промышленности существовала общенародная собственность на средства производства и продукцию производства, тогда как в сельском хозяйстве имелась не общенародная, а групповая, колхозная собственность.

Если исходить только из различий в форме собственности, следует признать, что существенных различий между деревней совхозной (совхозным сельским производством) и городом (промышленностью) у нас не было, поскольку и в совхозах, и в промышленности была одинаковая форма собственности. Выходило, что город отличался лишь от колхозной деревни. Но известно, что сельское хозяйство независимо от того, колхозного оно типа или совхозного, в целом существенно отличалось от промышленности. Их различие проистекает из более глубокой основы, чем форма собственности, а именно из неодинакового характера, уровня и состояния развития производительных сил в сельском хозяйстве и в промышленности.

Существенная разница между городом и деревней в уровне развития соответствующих производств порождает и различные условия труда в этих отраслях народного хозяйства. Причем условия труда неодинаковы не просто потому, что в одном случае производится, скажем, зерно, а в другом —машины, а потому, что техническая база и степень обобществления труда в сельском хозяйстве в целом значительно ниже, чем в промышленности.

Эти различия нельзя считать несущественными, сводить их к качественной специфичности видов труда и тем самым подменять последней действительные, вытекающие из уровня развития производительных сил различия между трудом в сельском хозяйстве и в промышленном производстве. Конечно, и впредь качественные особенности, например процесса производства автоматов и выращивания кукурузы, будут неодинаковыми. Но понятие различные условия труда имеет и другой смысл: одно дело, например, сажать картофель лопатой, другое — производить машины на автоматической линии или управлять тракторами автоматически. Именно таким образом понятое неравенство условий труда, т. е. взятое как неодинаковая степень технической вооруженности и обобществления указанных видов труда, позволяет объяснить сущность граней между городом и деревней. Что же касается наличия двух форм собственности, то оно является следствием названной более глубокой причины.

При всей важности различий в уровне развития промышленности и сельскохозяйственного производства ими не исчерпывается содержание существующих граней между городом и деревней. Вопрос не только в том, что сельское хозяйство по уровню развития производительных сил отстает от промышленности. Если даже предположить, что эти уровни нивелируются, но одна часть населения по-прежнему останется постоянно закрепленной за земледелием, то все равно существенные различия между городом и деревней не отпадут. Они представляют собой разделение труда между представителями деревни и города, а это означает, что сельскохозяйственный и промышленный труд выпадают на долю различных групп работников, каждая из которых в своей деятельности ограничивается одной из этих сфер [62].

Итак, существенные различия между городом и деревней, а также между работниками умственного и физического труда совпадают с наиболее общими видами разделения труда между людьми. Они в то же время являются социальными различиями: обусловливают вместе с отношениями собственности сохранение рабочего класса, крестьянства и интеллигенции.

Дальнейшее прогрессивное развитие общества предполагает устранение социального и экономического неравенства между людьми, постепенное нарастание социальной однородности общества, что представляет необходимую предпосылку построения общества без классов и социальных групп. Изживание социальных границ между работниками умственного и физического труда, города и деревни предполагает коренное изменение содержания и характера труда. Органическое соединение разных функций труда в деятельности каждого работника означает создание в сфере материального производства условий для проявления многосторонних способностей человека, для всестороннего развития его личности.

Решение этой проблемы неотделимо от ликвидации старого разделения труда, ограничивающего возможность приложения и развития способностей работников. Неодинаковая степень развития способностей работников складывается под воздействием социально-экономического характера труда и форм его общественного разделения. Закрепление работника на длительное время за определенным и односторонним видом трудовой деятельности ограничивает, закрывает возможность проявления и развития всех других его способностей. Это проявляется в большей мере в профессиях физического труда, но и односторонний характер умственного труда не может создать всесторонне развитого работника.

Преодолеть односторонность трудовой деятельности работников физического и умственного труда можно лишь на основе органического соединения умственного и физического труда в деятельности людей, что предусматривает коренные преобразования в материально-технической базе производства, составляющей основу существования определенных видов общественного разделения труда, в частности разделения умственного и физического труда между различными людьми.

Кроме того, формирование всесторонне развитой личности неотделимо от создания предпосылок для выявления и совершенствования способностей людей. Уже в процессе воспитания и обучения должны быть предоставлены всем равные возможности, позволяющие обнаружить таланты и развить их. Для этого опять-таки нужна высокая экономическая зрелость общества.

Как же решается вопрос об условиях преодоления старого общественного разделения труда? Поскольку различия между работниками умственного и физического труда, города и деревни составляют главное содержание общественного разделения труда, то вместе с их ликвидацией должно быть устранено общественное разделение труда в его основных формах. Это очевидно. Можно было не касаться данного вопроса, если бы была однозначная его трактовка.

Говоря об уничтожении разделения труда между людьми, необходимо особо подчеркнуть, что здесь речь может идти не об устранении качественной дифференциации видов трудовой деятельности, их сосуществования и пропорционального распределения, а о преодолении социальных различий между людьми умственного и физического труда, города и деревни. В данном случае правильное понимание природы разделения труда, строгое разграничение указанных двух сторон этого явления имеет принципиальное значение для решения вопроса о судьбах общественного разделения труда. Более того, без этого невозможно даже правильно поставить саму проблему.

В самом деле, если сущность социальных граней между работниками умственного и физического труда свести к разнице в их культурно-техническом уровне, то остается открытым вопрос о разделении этих видов труда между различными людьми и специальными группами или вообще отрицается необходимость ликвидации этого разделения в развитом обществе.

Одно только повышение культурно-технического уровня рабочих не решает еще проблемы уничтожения разделения членов общества на работников умственного и физического труда, существования интеллигенции как особого социального слоя, т. е. всего того, что непосредственно касается сущности общественного разделения труда между людьми, социальными группами. В этой связи возникло утверждение о сохранении и впредь так называемого руководящего состава предприятий, поскольку якобы их условия работы неизбежно должны отличаться от условий труда исполнителей.

В данном случае несущественные различия возводятся в ранг социальных граней. Поскольку считалось, что несущественные различия останутся, то из этого неизбежно следовал вывод о сохранении и разных общественных групп людей. В основе подобного решения вопроса, следовательно, лежало предположение вечного существования общественного разделения умственного и физического труда между разными людьми и социальными группами, сохранения в качестве особой социальной группы интеллигенции.

Кроме того, объяснение различий между работниками умственного и физического труда лишь неодинаковым уровнем их культурно-технического развития приводит не только к игнорированию проблемы ликвидации разделения умственного и физического труда, но и к ограничению этой проблемы сферой материального производства, к отрицанию необходимости соединения умственного труда с физической деятельностью, с производительным трудом.

Разделение умственного и физического труда распространяется не только на область материального производства, но и на общество в целом. Нельзя упускать из виду другие весьма многочисленные отряды людей умственного труда: работников государственного управления, просвещения, культуры, искусства и т. д. В противном случае социальная задача по преодолению различий между людьми умственного и физического труда не была бы осуществлена или решалась бы не в полной мере.

Соответственно без соединения умственной деятельности работников непроизводственной сферы с производительным трудом на практике произойдет отрыв обучения от производительного труда.

Действительно, если ограничить многосторонний процесс преодоления различий между людьми умственного и физического труда лишь подъемом культурно-технического уровня рабочих и крестьян до уровня производственно-технической интеллигенции, то интеллигенция, незанятая непосредственно в производстве, должна остаться особой социальной группой на вечные времена. Во всяком случае, согласно этому представлению, процесс соединения умственного и физического труда не затрагивает указанные слои интеллигенции.

Аналогичный вывод вытекает из смешения разных сторон общественного разделения труда: разделения труда между людьми и естественноисторической дифференциации видов человеческой деятельности.

То, что естественноисторические различия видов труда и необходимость их пропорционального распределения по сферам производства и общественной жизни не могут потерять своего значения, это очевидно и бесспорно. Конечно, возникнут новые виды труда, и общественная форма распределения труда по сферам и отраслям производства не будет предполагать обмена товаров. Но сама необходимость пропорционального распределения труда и разнообразие форм человеческой деятельности исчезнуть не могут.

Конечно, веками сохраняющееся общественное разъединение труда продолжает влиять на теоретическое сознание. Некоторым его преодоление кажется чем-то невероятным, выходящим за пределы привычных отношений. И многие аргументы, приводимые в защиту разделения труда между людьми, порождены именно этим обстоятельством. Особенно это касается вопроса о перспективах профессионального разделения труда, ибо спор о судьбах разделения труда между людьми нередко сводится к вопросу о будущности профессионального разделения труда. Здесь мы сталкиваемся с определенными трудностями как при определении понятия профессионального разделения труда, так и при характеристике перспектив его развития. В литературе под профессиональным разделением обычно понимается единичное разделение труда, существующее внутри предприятия или какого-либо иного учреждения. Отдельные авторы считают его универсальной формой проявления и существования всякого общественного разделения труда {509}.

Не касаясь этого вопроса по существу, надо лишь заметить, что профессиональное разделение труда представляет собой особое качество, обладает определенными особенностями, отличающими его от других видов общественного разделения труда как по содержанию, так и по историческим судьбам. Нельзя, например, деление людей на работников умственного и физического труда, города и деревни отождествлять с профессиональным разделением труда, ибо в первом случае мы имеем дело не с профессиональными, а с социальными группами.

В западной социологии, особенно в теориях «стратификации», довольно широко распространена подмена классовых и социальных граней между людьми профессиональными различиями. Многие авторы настойчиво «доказывают» исчезновение классов в современных капиталистических странах, их растворение в профессиональных группах. В качестве одного из доводов они приводят тезис о поглощении разделения труда внутри общества его разделением внутри предприятия. В старое время, говорится в изданной во Франции книге по социологии труда, разделение труда внутри предприятия имело тенденцию принимать форму разделения труда внутри общества. Для современного общества характерно-де иное положение: разделение труда внутри предприятия становится более важным, чем его разделение в обществе в целом, аспект вертикальный (социальное разделение) поглощается аспектом горизонтальным (техническим и профессиональным разделением) {510}. Причем утверждается, что в дальнейшем останутся лишь профессиональные слои и соответственно этому, как полагал еще Э. Дюркгейм, социальная организация общества и разделение труда приобретут исключительно профессиональное основание {511}.

Конечно, никакой замены классов профессиональными слоями в рамках капиталистического общества не происходит.

Что касается будущности профессиональных различий между людьми и профессионального разделения труда, то, видимо, после устранения классовых границ они еще останутся и будут существовать довольно долго, хотя и не вечно. В конечном счете они тоже отомрут. Проблема эта, однако, сложная, и надо сначала установить, какой смысл вкладывать в утверждение о преодолении профессионального разделения труда. В одном отношении профессиональное деление труда означает существование конкретных, качественно особых или специальных форм труда, которые мы обычно называем профессиями. Например, вид труда у токарного станка именуется профессией токаря, у кузнечного молота — профессией кузнеца.

Основу профессиональной классификации труда составляет вид трудовой деятельности, который в свою очередь определяется характером орудий производства. Соответственно этому критерием профессионального расчленения труда служит число качественно особых форм трудовой деятельности.

В данном случае понятие профессии служит для обозначения качественно особого, единичного вида труда и свидетельствует лишь о том, что всегда и всюду трудовая деятельность совершается в конкретных, специальных формах. Профессии, специальности как особые виды труда никогда не могут быть ликвидированы. Их существование обусловлено особенностями техники, орудий производства. Применение конного плуга, например, порождает один вид деятельности, трактора— второй, комбайна —третий, автомата — четвертый и т. д.

Другое дело, когда конкретные формы человеческого труда разделяются между разными людьми и пожизненно закрепляются за ними. Здесь уже возникают профессиональные различия между самими людьми, что составляет собственно профессиональное разделение труда. Работа по обслуживанию трактора и деятельность комбайнера, например, чем-то не походят друг на друга, образуют два особых вида труда, или две профессии. Когда они поручаются разным работникам и делаются пожизненным их занятием, то перед нами профессиональное разделение труда.

Но оно перестает быть таковым, как только работы на тракторе и комбайне выполняются одним и тем же человеком, который одновременно является и трактористом, и комбайнером, т. е. механизатором в широком смысле слова. В одно время он работает на тракторе, в другое — на комбайне. Тогда остаются уже не профессиональные различия людей, а различия самих специальностей (профессий) как особых форм труда. Экономисты, например, на практике учитывают, с одной стороны, «квалификацию работы» (каких навыков, знаний она требует), с другой — «квалификацию рабочего» (подходит ли он для выполнения данного вида труда), его профессиональное лицо и подготовку. В литературе очень часто понятие профессиональное разделение труда подменяется категорией специализация труда, что значительно затрудняет анализ и того и другого.

Четкое разграничение разных аспектов профессионального разделения и специализации труда является необходимым условием правильного решения вопроса об их будущности. Специальности, профессии, рассматриваемые как особые формы человеческой деятельности, постоянно изменяясь, безусловно, сохранятся на все времена, ибо труд всегда будет совершаться в конкретных формах.

Иначе обстоит дело с разделением специальных видов труда между разными людьми и вытекающим из него существованием профессиональных групп. Они вряд ли будут нужны развитому обществу.

Сторонники вечности профессионального разделения между людьми для обоснования своей точки зрения приводят отдельные высказывания классиков марксизма, толкуя их довольно субъективно. Ссылаются, например, на следующие слова

В. И. Ленина: «Таким образом, пределы развитию рынка, при существовании капиталистического общества, ставятся пределами специализации общественного труда. А специализация эта, по самому существу своему, бесконечна — точно так же, как и развитие техники» {512}.

При внимательном ознакомлении со всем текстом становится ясно, что здесь В. И. Ленин имеет в виду образование новых специализированных видов производственных функций, качественную дифференциацию труда и соответствующую ей специализацию производства. Вслед за вышеприведенным положением В. И. Ленин разъясняет свою мысль: «Для того, чтобы повысилась производительность человеческого труда, направленного, например, на изготовление какой-нибудь частички всего продукта, необходимо, чтобы производство этой частички специализировалось, стало особым производством, имеющим дело с массовым продуктом и потому допускающим (и вызывающим) применение машин и т. п. Это с одной стороны. А с другой стороны, прогресс техники в капиталистическом обществе состоит в обобществлении труда, а это обобществление необходимо требует специализации различных функций процесса производства...» {513}.

Ясно, что в дальнейшем специализация производственных функций и процесса производства будет углубляться и развиваться. Но нельзя на этом основании говорить об углублении профессиональных различий между людьми. Это несовпадающие процессы.

Далее, иногда приводят известное письмо К. Маркса Л. Кугельману от 11 июля 1868 г., где К. Маркс считает деление общественного труда на определенные пропорции вечной необходимостью. Однако в своем письме К. Маркс говорит о пропорциях распределения труда в соответствии с массами общественных потребностей, что, как убедительно доказал академик С. Г. Струмилин {514}, никакого отношения к профессиональному разделению труда не имеет.

Приводят, наконец, еще одно место из «Капитала» К. Маркса: «Вследствие разделения общественных отраслей производства товары изготовляются лучше, различные склонности и таланты людей избирают себе соответствующую сферу деятельности, а без ограничения сферы деятельности нельзя ни в одной области совершить ничего значительного. Таким образом, и продукт, и его производитель совершенствуются благодаря разделению труда» {515}.

Эти слова отдельные авторы рассматривают как важный аргумент для защиты мысли о том, что без профессионального разделения труда между людьми невозможно ограничение сферы деятельности и надлежащее развитие склонностей человека. Но обычно упускается из виду то обстоятельство, что здесь К. Маркс выражает не свою точку зрения, а перелагает взгляды представителей классической древности. Что это действительно так, показывают примечания К. Маркса, относимые им к цитируемому выше тексту, а также сам контекст. В примечании 78, например, К. Маркс делает ссылку на слова: «Одно дело радует сердце одного, другое-другого», взятые им из сочинений Секста Эмпирика. В примечаниях 79 и 80 он подтверждает правильность изложения мысли писателей древности об ограничении сферы деятельности ссылкой на существовавшее тогда изречение: «Много знал он дел, но каждое из них знал плохо», а также на текст из Платона: «Ведь каждая вещь производится легче и лучше и в большем количестве, когда человек делает лишь одно дело, соответствующее его склонностям...» {516}. Это положение Платона почти дословно совпадает со словами из приведенной выше цитаты.

Попутно следует заметить, что толкование профессионального разделения труда как непреходящего способа рационального использования природных способностей человека довольно широко распространено и в западной социологии. Э. Дюркгейм, например, объявляет различие склонностей единственной причиной, определяющей будущий способ разделения труда. Более того, по его мнению, трудовая деятельность разделяется нормально только тогда, когда общественное неравенство точно выражает естественные различия между людьми {517}.

Чаще всего необходимость профессионального разделения труда «обосновывается» тем, что оно якобы лучшим образом обеспечивает возможность работы по способностям и склонностям. Иногда прямо говорят, что профессиональное разделение труда в наибольшей степени соответствует принципу «от каждого —по способностям, каждому — по потребностям». «Трудиться по способностям, — пишут А. В. Андреев и Я. В. Тимошков, — это значит трудиться по специальности, добровольно выбранной человеком, согласно его склонностям и способностям» {518}. Казалось бы, для проявления и развития своих способностей человек не должен был бы замыкаться в рамки одной профессии или специальности, а чередовать и сочетать разные виды деятельности, ибо только таким путем он может практически выявить и развить свои склонности и использовать их в полную меру для блага общества. А. В. Андреев и Я. В. Тимошков же предлагают ограничить деятельность человека одной определенной специальностью, вместо того чтобы «говорить об уничтожении разделения труда и перехода к утопическим схемам, представляющим человека коммунистического общества чередующим различные виды труда» {519}.

Обвинения в утопизме обычно проистекают из того, что с самого начала фетишизируются последствия уничтожения профессионального разделения труда между людьми. Часто, например, заранее постулируется, что преодоление профессиональных различий между людьми означает только то, что каждый должен заниматься абсолютно всем, чуть ли не каждый час переходить в совершенно другую сферу деятельности, знать абсолютно все. Раз этого достигнуть нельзя (что совершенно верно), то высказывается мысль о неуничтожимости самого профессионального разделения труда.

Но уничтожение профессиональных различий между отдельными членами общества вовсе не предполагает того, что нам рисуют некоторые философы и экономисты. Оно означает нечто реальное и достижимое. Их преодоление означает не что иное, как сочетание в одном человеке конкретных, специальных видов деятельности по обслуживанию материального производства со столь же конкретными, специальными видами духовной деятельности вне производственной сферы. Его труд в каждой данной области остается конкретным трудом, человек должен быть специалистом своего дела, знать его. Он каждый раз занимается определенной формой деятельности, но сочетание этих конкретных и специальных форм труда в одном и том же лице в то же время означает ликвидацию профессионального разделения труда между работниками.

Если, например, современный рабочий совмещает профессии токаря, слесаря, фрезеровщика, то он уже в определенной мере преодолел одну из форм профессионального разделения труда. Он слесарь, токарь, фрезеровщик одновременно, его нельзя отнести к одной строго определенной профессиональной группе людей. Нечто подобное, а не сверхъестественное, разумеется под преодолением профессионального разделения труда между людьми.

Различия конкретных видов деятельности, безусловно, останутся. Никто никогда не утверждал, что преодоление профессионально разделенного труда возможно лишь при условии, когда человек станет заниматься всеми существующими науками и работать по всем производственным специальностям. А вот заниматься одновременно и определенным физическим трудом, и конкретной областью духовного творчества должны в конечном счете все трудоспособные члены развитого общества. Причем, повторяем, человек каждый раз должен глубоко знать то дело, которое выполняет, должен быть специалистом своего дела.

Не соглашаясь с перспективой сочетания человеком разных видов деятельности, сторонники сохранения разделения труда между людьми в качестве одного из аргументов приводят так называемый принцип выбора работы по склонности, или, как иногда называют, работы «по душе», любимой работы. Нередко утверждается, что профессиональное разделение труда нужно для того, чтобы каждый смог выбрать работу «по душе». Правда, обычно сразу же делается оговорка: труд «по душе» не исключает возможности заниматься и другими видами деятельности. Эту оговорку можно понять в том смысле, что хотя каждый и выбирает деятельность «по душе», но должен выполнять еще и другие работы, которые, видимо, ему уже будут не «по душе». Получается, как у М. Штирнера: человек выполняет «человеческий труд» и работу «единственного».

Но если каждый человек будет заниматься лишь одним определенным видом деятельности, то о каком всестороннем, гармоничном развитии всех его способностей может идти речь? Ограничение круга занятий человека одной формой деятельности неизбежно предполагает сохранение в обществе разделения труда между людьми и развитие лишь одной какой-либо склонности. К. Маркс, например, одобрительно относился к высказываниям А. Смита по поводу того, что различия в природных способностях людей и в их занятиях, соответствующих этим различиям, не причина, а скорее следствие разделения труда. В свою очередь К. Маркс чрезвычайно метко характеризовал влияние разделения труда на развитие способностей человека и род его деятельности. «Первоначальное различие между носильщиком и философом, — писал он, — менее значительно, чем между дворняжкой и борзой. Пропасть между ними вырыта разделением труда» {520}.

Принцип работы по специальности, которую человек считает отвечающей своим склонностям, существует всюду, где развито общественное разделение труда между людьми. «Разъединение различных частей труда, — писал К. Маркс, — предоставляющее каждому возможность заняться той специальностью, к которой он чувствует наибольшую склонность, — это разъединение, начало которого г-н Прудон относит к первым дням существования мира, существует только в современной промышленности, при господстве конкуренции» {521}.

Для будущего общества этот принцип не подходит, ибо он предполагает развитие у человека одной какой-либо способности, односторонне, а не всесторонне развитую личность. Ф. Энгельс резко критиковал Е. Дюринга, который полагал, что будущая «хозяйственная коммуна», не уничтожая разделения труда между людьми, совершит переворот, как только станут приниматься во внимание личные способности человека. По Дюрингу, отмечал Ф. Энгельс, каждая личность должна отдаваться исключительно одному роду деятельности, выбор которой наряду с учетом личных способностей покоится на личной склонности и удовольствии, которое человек получает от занятий именно этим, а не другим видом труда. Ф. Энгельс по этому поводу заметил: все остается по-старому с одним лишь отличием — теперь человек ликует и получает удовлетворение от того, что занимается именно этим, а не другим видом деятельности, т. е. человек настолько уродуется, что радуется своему порабощению и превращению в однобокое существо {522}.

Общественное ведение производства, по словам Ф. Энгельса, не может осуществляться такими людьми, какими они являются сейчас, — людьми, из которых каждый подчинен одной какой-нибудь отрасли производства, прикован к ней, развивает только одну сторону своих способностей за счет всех других и знает только одну отрасль производства. Уже нынешняя промышленность все меньше оказывается в состоянии использовать таких людей. «Промышленность же, которая ведется сообща и планомерно всем обществом, тем более предполагает людей со всесторонне развитыми способностями, людей, способных ориентироваться во всей системе производства. Следовательно, разделение труда, подорванное уже в настоящее время машиной, превращающее одного в крестьянина, другого в сапожника, третьего в фабричного рабочего, четвертого в биржевого спекулянта, исчезнет совершенно» {523}.

С представлением о преодолении разделения труда между людьми не согласны авторы современных концепций постиндустриального (информационного) общества. Согласно, например, М. Кастельсу, труд и впредь будет разделяться на родовой труд и труд единственного. Первый может быть замещен машинами или любыми другими субъектами родового труда —людьми-роботами. Второй труд —это индивидуализированная деятельность, обусловленная информационными технологиями, порождающими новое разделение труда {524}. «В этой новой системе производства, — пишет он, — труд предопределен в своей роли производителя и резко дифференцирован в соответствии с характеристиками рабочих. Существует большое различие между тем, что я называю родовым трудом, и самопрограммируемым трудом. Ключевым критерием этих двух видов труда является образование и возможность доступа к более высоким уровням образования, т. е. включенные в структуру труда знания и информация» {525}.

У отечественного представителя постэкономического общества В. Л. Иноземцева индивидуализация деятельности выводится из замены производства стоимости созданием субъективных полезностей. Они не будут нуждаться в общественных издержках производства, последние уступят место индивидуальным издержкам, имеющим своим результатом индивидуальные ценности. В отличие от общечеловеческого труда, производящего стоимость, работу единственного заменить никто не сможет: «никто не может воспроизвести созданное человеком новое знание» {526}.

В объективном процессе преодоления старого разделения труда между людьми первостепенное значение имеет закономерность перемены и сочетания родов деятельности и развития личности. Современный технический прогресс порождает потребность в перемене труда. Наиболее крупные общественные процессы (стирание различий между людьми умственного и физического, промышленного и сельскохозяйственного труда) составляют проявления этой закономерности, что вызывает всестороннее развитие личности работника.

§ 1. Перемена и сочетание видов труда — объективная потребность развития современного производства

Если старое разделение труда будет вытесняться, то неизбежно возникает вопрос: что приходит и придет на его место?

С первого взгляда кажется наиболее естественным ответом на поставленный вопрос утверждение о создании нового типа разделения труда между людьми. Некоторые авторы обычно так и рассуждают. Они не говорят прямо о сохранении старого или существующего разделения труда, но признают необходимость нового разделения труда. Правда, в литературе нет еще более или менее четкого определения этого нового разделения труда между людьми; есть только указание на то, что это новое разделение труда будет основано на соединении труда: оно исключает старое разделение труда и предполагает новое, основанное на высокой технике и на преодолении существенных различий между физическим и умственным трудом {527}. Что здесь имеется в виду? Подразумевается ли сохранение несущественных различий между людьми — представителями отдельных видов труда, или автор (Ц. А. Степанян) хочет сказать, что новое разделение будет основываться на соединении труда? Но ведь процессы соединения, например, умственного и физического труда и их разъединения между людьми образуют противоположности и должны в конечном счете отрицать друг друга.

Если иметь в виду не разделение труда между людьми, а качественную дифференциацию видов труда и их распределение по отраслям и сферам производства, то в этой области будущее общество необходимо вызовет к жизни как новую дифференциацию видов труда, так и новые пропорции его распределения. Новым будет, например, органическое соединение умственного и физического труда, а не их разъединение. Но это уже другой закон, точнее одна из форм проявления закона перемены труда: вместо закона разделения труда должен утвердиться закон перемены и сочетания видов деятельности и всестороннего развития личности.

Е. Дюринг в свое время в качестве одного из «естественных» и «фундаментальных» законов хозяйства выставлял принцип: «Расчленение профессий и разделение деятельностей повышает производительность труда». Касаясь этого тезиса Дюринга, Ф. Энгельс замечает: «В той мере, в какой это правильно, это со времен Адама Смита тоже стало общим местом; но в какой именно мере это можно признать правильным, мы увидим в третьем отделе» {528}. В третьем разделе книги «Анти-Дюринг» Ф. Энгельс вновь возвращается к разбору взглядов Дюринга о будущности разделения труда и, критикуя, в частности, ранее приведенное положение Дюринга, пишет: «Точно так же уничтожение старого разделения труда отнюдь не является таким требованием, которое может быть осуществлено лишь в ущерб производительности труда. Напротив, благодаря крупной промышленности оно (т. е. уничтожение старого разделения труда. — В. Е.) стало условием самого производства» {529}. Далее, излагая Марксову характеристику закона перемены труда, Ф. Энгельс со всей четкостью противопоставляет его закону разделения труда.

К. Маркс, изучая развитие крупной машинной промышленности, сформулировал закон перемены труда. Крупное машинное производство, по его мнению, уничтожает необходимость мануфактурно закреплять распределение групп рабочих между различными машинами, прикреплять одних и тех же рабочих навсегда к одним и тем же функциям. Так как движение производственного процесса в целом исходит не от рабочего, а от машины, то здесь может совершаться постоянная смена персонала, не вызывая перерывов процесса труда. Кроме того, та быстрота, с которой человек в юношеском возрасте научается работать при машине, в свою очередь устраняет необходимость воспитывать особую категорию исключительно машинных рабочих.

Постоянное революционизирование технической основы крупного машинного производства делает технически излишним старое разделение труда. Современная промышленность никогда не рассматривает и не практикует существующую форму производственного процесса как окончательную. Поэтому ее технический базис революционен, между тем как у всех прежних способов производства базис был по существу консервативен. Посредством внедрения машин, химических процессов и других методов она постоянно производит перевороты в техническом базисе производства, а вместе с тем в функциях рабочих и в общественных комбинациях процесса труда. Тем самым она столь же постоянно революционизирует разделение труда внутри общества и непрерывно бросает массы капитала и массы рабочих из одной отрасли производства в другую. Поэтому природа крупной промышленности обусловливает перемену труда, функций, всестороннюю подвижность рабочего, но в капиталистической форме она воспроизводит старое разделение труда с его окостеневшими специальностями.

Это абсолютное противоречие уничтожает всякий покой, устойчивость, обеспеченность жизненного положения рабочего, постоянно угрожает вместе со средствами труда выбить у него из рук и жизненные средства и вместе с его частичной функцией сделать излишним и его самого. Но если перемена труда прокладывает себе путь только как непреодолимый естественный закон, то, с другой стороны, сама крупная промышленность делает объективно перемену труда всеобщим законом общественного производства, к нормальному осуществлению которого должны быть приспособлены производственные отношения. Эта необходимость требует уничтожения безработицы, которая держится про запас для изменяющихся потребностей капитала в эксплуатации, и появления работников, абсолютно пригодных к изменяющимся потребностям в труде, вызывает замену частичного рабочего, простого носителя известной частичной общественной функции, всесторонне развитым индивидуумом, для которого различные общественные функции представляют сменяющие друг друга способы жизнедеятельности {530}.

Как видно, К. Маркс имеет в виду принципиально новый закон, противоположный разделению труда между людьми. Эти законы отличаются друг от друга:

1. Закон разделения труда предполагает закрепление человека за одним, определенным видом занятий; закон перемены труда требует подвижности функций рабочего, смены родов деятельности и сочетания разнообразных функций.

2. Разделение труда между людьми ведет к прикреплению данного персонала работников к одному определенному предприятию и типу оборудования. При разделенном труде различные работники, составляющие органы совокупного рабочего персонала, выполняют лишь одни, им отведенные частичные операции. В условиях действия закона перемены труда происходит постоянная смена рабочего персонала, общественных комбинаций процесса производства. Этот закон порождает новый тип совокупного рабочего персонала, каждый член которого осуществляет функции, свойственные данному коллективу.

3. Разделение труда требует подготовки специалистов с узкопрофессиональной производственной культурой, частичного рабочего. Закон перемены труда предполагает политехнизацию производственной культуры, максимальное расширение профиля работника.

4. Действие закона разделения труда приводит к одностороннему развитию работника, ограничивает возможность проявления и совершенствования способностей человека. Следствием закона перемены труда является всестороннее развитие личности работника, выявление разнообразных его способностей и талантов.

Перечисленные признаки говорят о том, что эти две закономерности по своему содержанию и действию противоположны.

Тенденции к перемене труда, обусловливаемой техническим прогрессом, в условиях старого строя производства противостоит процесс все углубляющегося разделения труда. Эти процессы вступают в столкновение друг с другом как противоположности, протекают крайне противоречиво. Каждый раз воспроизводится старое разделение труда и тем самым чрезвычайно суживается сфера действия закона перемены труда. Поэтому он и выступает здесь лишь как тенденция, настоятельная потребность технического прогресса и действует как слепая разрушительная сила. Крупная промышленность по своей природе порождает материальные предпосылки для ликвидации разрыва между разделенными видами труда, ведет к их сочетанию. Объективно применение машин, автоматизация производственных процессов приводят к тому, что комбинированный совокупный рабочий становится активно действующим субъектом, у него появляются функции наблюдения и контроля, что поднимает духовное содержание его труда, требует знания основ науки. Но эта прогрессивная тенденция наталкивается на непреодолимую социальную преграду — противоположность между людьми умственного и физического труда.

Из технического прогресса, автоматизации производства объективно вырастает потребность замены односторонне развитого и узкоподготовленного рабочего разносторонне развитым индивидом, работником широкого профиля. Научно-техническая революция, преобразование технических основ производства настоятельно требуют переподготовки больших масс рабочих, с тем чтобы их уровень соответствовал изменяющимся потребностям производства. В странах Запада идет интенсивный процесс высвобождения узкоспециализированных рабочих и перемены труда. По данным американской статистики труда, в США в течение лишь одного года 8 млн рабочих сменили работу 11,5 млн раз. Причем 2/3 из этих смен совершены путем перехода в другую отрасль промышленности, а 1/2 —в другую группу профессий {531}. Эти рабочие могут получить работу в иных отраслях производства только при условии приобретения новых специальностей, что связано с их переобучением. Подобные факты отражают потребности производства в рабочих, имеющих широкую техническую подготовку и способных переходить от одного вида труда к другому. Гибкость, приспособляемость и способность к переходу из одной области в другую объективно должны стать самыми важными факторами.

Но рабочие, оказывающиеся вследствие их односторонней специализации ненужными, чаще всего становятся безработными. С каждым техническим переворотом все большее количество рабочих выбрасывается на улицу. По мнению Н. Винера, «внедрение автоматических машин вызовет безработицу, по сравнению с которой современный спад производства и даже кризис 30-х годов покажутся приятной шуткой» {532}. Западногерманский социолог Ф. Поллок предупреждал, что при частной экономике безработица, называемая им технологической, становится угрожающей {533}.

В условиях технического прогресса, изменения и расширения номенклатуры изделий (что особенно характерно для машиностроительных предприятий) узкая специализация рабочих тормозит развитие производства. Наличие на машиностроительных предприятиях значительного количества рабочих-операционников ограничивает маневренность в кадрах. Таких рабочих нельзя при необходимости переводить на другие участки производства, где возникает потребность в квалифицированных рабочих. Узкая специализация вызывает увеличение простоев оборудования и потерь рабочего времени, так как использовать операционников на других работах без предварительного переобучения невозможно. Поэтому одной из главных задач системы повышения квалификации рабочих на предприятиях в условиях быстрого технического прогресса становится переподготовка рабочих-операционников в высококвалифицированных рабочих широкого профиля, что дает возможность приобщить их к труду более творческому, позволяет лучше использовать технику и в конечном счете повышать производительность труда.

Чтобы наполнить труд творческим содержанием, необходимо преобразовать характер производственных процессов, сделать их объектом применения духовных сил работника. Лишь в этих условиях открывается возможность для органического сочетания умственной и физической деятельности, для перемены функций.

Материальной основой расширения сферы действия закона перемены труда является машинная техника на той ступени ее развития, когда осуществляется комплексная механизация и автоматизация производственных процессов. Автоматизация, информатизация производства вызывает настоятельную потребность в перемене и сочетании родов деятельности, во всестороннем развитии работника.

Какие моменты автоматизации и современного технического прогресса вообще порождают эту потребность?

Следует указать в первую очередь на процесс интеграции технической и технологической основы, свойственной современному производству. Эта интеграция проявляется в разных формах. С одной стороны, при автоматизации образуется единый технический базис производства, возникают универсальные технические принципы, применимые к разным сферам и отраслям производства. Работа электронно-счетных машин, например, строится на принципе обратной связи, имеющей универсальный характер.

На этапе механизированного машинного производства тоже создается техническое единство производства. Различные машины, отличаясь друг от друга по конструкции и назначению, строятся на использовании общих форм движения, что дает возможность выявить единое начало в их действии. «Принцип крупной промышленности — разлагать всякий процесс производства, взятый сам по себе и прежде всего безотносительно к руке человека, на его составные элементы, создал вполне современную науку технологии... Технология открыла также те немногие великие основные формы движения, в которых необходимо совершается вся производительная деятельность человеческого тела, как бы разнообразны ни были применяемые инструменты, — подобно тому как механика, несмотря на величайшую сложность машин, не обманывается на тот счет, что все они представляют собой постоянное повторение элементарных механических сил» {534}.

В обычной машинной промышленности, однако, техническое единство, вызываемое наличием общего двигательного механизма, предполагает в другом отношении распадение производства на ряд самостоятельных операций и процессов и не образует еще непрерывного перехода от одной операции к другой без человека как соединительного звена. Автоматизированное производство в этом отношении идет намного дальше. Оно создает единую, взаимосвязанную систему машин и механизмов, работающих как целостная система в виде автоматической линии или цеха (завода). Расчленение производственных процессов на простые операции, характерное для этапа механизации, здесь заменяется противоположным действием — их комбинированием в одной непрерывно действующей системе механизмов.

В этих условиях сам по себе трудовой процесс должен соединять в себе много различных видов занятий, вплоть до объединения физической и умственной деятельности. Возникает новый вид производительного труда, который сочетает в себе многообразные функции и который уже нельзя назвать только физическим или только умственным. Человек, выполняя такой труд, обязан знать и практически сочетать ряд видов деятельности. Он в данном случае не может быть привязан лишь к одной функции, ибо сами различные функции органически соединены в технологическом процессе и не могут разъединяться между разными людьми.

Таким образом, из общности машинных процессов вырастает общность разных видов труда и профессий, интеграция человеческих производственных функций, а из последней — необходимость их сочетать в труде каждого. Таким путем создается наиболее адекватная основа и простор для действия закона перемены и сочетания труда, так как сама техника производства вызывает к жизни новые формы труда, в содержании которых уже слито то, что необходимо выполнять человеку.

Перемена и сочетание разных форм труда в деятельности одного и того же человека вызываются и другой особенностью современного технического прогресса — постоянным изменением технической базы производства.

Постоянное изменение техники не может не порождать соответствующее непрерывное изменение функций рабочего, развитие его знаний, способностей. Иначе он не был бы готовым к осуществлению непрестанно возникающих новых производственных и научных задач. Поэтому подвижность функций работника, смена работы на одном виде оборудования работой на другом оборудовании становятся не исключением, а нормой производственной деятельности, объективной необходимостью, техническим требованием. Данное обстоятельство свидетельствует о том, что старое разделение труда между людьми перестает отвечать потребностям производства и заменяется законом перемены труда и развития работника.

К этому ведет, наконец, присущее автоматизации освобождение производственного процесса от необходимости приспособления к нему человека, т. е. развитие объективного принципа построения производственного процесса. Дело в том, что при неавтоматической технике разделение труда между людьми предполагает закрепление человека за определенной функцией и отбор рабочих с частичными способностями, наиболее соответствующими данному виду труда. Автоматизация же, «выводя» человека из непосредственного производственного процесса, тем самым ликвидирует необходимость закрепления человека за частичной операцией. Столь же ненужным становится отбор рабочих для выполнения определенных операций.

Итак, технический прогресс на стадии автоматизации делает излишним старое разделение труда между людьми. Он настоятельно требует прямо противоположного способа выполнения функций человеческого труда — перемены и сочетания трудовых функций. Этот способ отвечает всем рассмотренным особенностям современного технического прогресса: интеграции технических и технологических основ производства, постоянному революционизированию техники, объективному принципу построения производственных процессов.

§ 2. Перемена и сочетание деятельностей — основа развития личности работника

Одной из величайших общественно-исторических задач, признанных ныне ООН, является формирование всесторонне развитой личности. Условия этого могут быть созданы благодаря ликвидации эксплуатации, безработицы, нищеты и дискриминации по признакам происхождения, пола, национальности.

Во всем многообразии условий, необходимых для всестороннего развития личности, решающая роль принадлежит труду. Сфера общественного производства составляет ту материальную основу, без коренного преобразования которой проблема разностороннего развития способностей человека не может быть решена. Всестороннее развитие личности может быть достигнуто лишь на базе экономического прогресса общества, определенных материальных условий производства.

Следует ли считать, что значительное увеличение свободного времени при высоком уровне материальных производительных сил решает проблему всестороннего развития личности? Иначе говоря, верно ли полагать, что развитие способностей, талантов и дарований может происходить лишь вне сферы материального производства? Представляется, что эта проблема не может быть полностью решена, если в общественном производстве отсутствуют экономические условия и потребности в работнике с разносторонне развитыми способностями.

На эту проблему в свое время в отечественной социально-экономической литературе было обращено достаточное внимание: была проведена журналом «Вопросы философии» специальная дискуссия, зачинателем которой явились А. К. Курылев и автор данной книги. Мой оппонент, А. К. Курылев, утверждал, что одним из способов формирования всесторонне развитого человека является разделение труда между людьми, которое-де не только не противоречит этому формированию, но способствует ему {535}. Обычно это положение выдвигается теми, кто считает общественное разделение труда между людьми непреодолимым, вечным. Исходя из этого, они пытаются теоретически совместить всестороннее развитие личности с остающимся, по их мнению, и в будущем разделением труда между людьми.

Об исторической неоправданности вечного разделения труда между людьми было уже сказано. Для правильного решения поставленного вопроса необходимо в первую очередь (и как минимум) четко представить себе, с какой стороной общественного разделения труда сравнивается развитие личности работника. Его можно сопоставлять, например, с той стороной разделения труда, которая характеризуется процессами дифференциации и интеграции видов труда как человеческой целесообразной деятельности вообще. Указанные процессы присущи человеческому труду на всех исторических этапах его развития, хотя их соотношение исторически меняется. Труд всегда делится на конкретные формы, каждый раз возникают его новые виды, которые как бы отделяются от старых форм, но вместе с тем формы деятельности могут интегрироваться, соединяться.

Спрашивается, как влияют эти процессы на развитие личности?

В общей форме можно сказать, что они всегда и всюду способствуют развитию личности и не могут противоречить ее всестороннему совершенствованию. Дифференциация видов труда дает возможность разнообразить деятельность человека, т. е. делать его развитие разносторонним, а интеграция труда — соединять разнообразные занятия и способствовать всестороннему развитию личности. Поэтому если сопоставлять развитие личности с дифференциацией и интеграцией труда, рассматриваемыми в указанном смысле, то здесь никакой особой проблемы — препятствует или не препятствует разделение труда всестороннему развитию человека — не возникает.

Но иногда упускают из виду другую сторону общественного разделения труда, взаимодействие которой с развитием работника принципиально иное. Разделение труда не сводится лишь к делению труда на различные виды, к его протеканию в конкретной, специальной форме. Вторую сторону общественного разделения труда составляет, как мы видели, возникшая в определенных исторических условиях закрепленность отдельных людей и целых социальных групп за определенным видом деятельности, ограничение их деятельности одной какой-либо сферой занятий.

Этой стороне разделения труда исторически может противостоять процесс перемены и сочетания видов деятельности, который является способом преодоления пожизненной закрепленности индивида за одним видом труда. Так вот, если сопоставить развитие личности с подобным разделением труда и процессом перемены труда, то картина возникает иная: разделение труда между людьми ведет к одностороннему развитию личности, противоречит ее всестороннему совершенствованию, несовместимо с ним. Основой всестороннего развития личности в данном случае служит не разделение труда между людьми, а перемена труда.

В обществе, поскольку в нем сохраняется разделение труда между людьми (или в виде профессионального разделения, или в форме разделения людей на работников умственного и физического труда, сельскохозяйственного и промышленного производства), развитие личности неизбежно ограничивается. Это обусловлено в конечном счете недостаточно высоким уровнем производительных сил и производительности труда, который предполагает необходимость закрепления одних людей и отдельные социальные группы за определенной формой общественной деятельности.

Сказанное дает возможность оценить концепцию авторов, которые пытаются совместить разделение труда между людьми со всесторонним развитием личности. Сторонники этой концепции начинают с того, что подменяют вторую сторону разделения труда, характеризуемую закрепленностью человека за одним видом деятельности, первой его стороной — качественной дифференциацией, которая, как уже сказано, ничуть не противоречит всестороннему развитию личности, и делают вывод, что разделение труда в целом совместимо с всесторонним совершенствованием человека.

Приведем высказывания А. К. Курылева. С одной стороны, он пишет о том, что «результаты и дальнейший научно-технический прогресс устремляют человеческую личность к приобретению разнообразных знаний и развитию универсальных способностей», а с другой —о том, что «усложнение процесса общественного производства, колоссальный рост объема знаний вызывают необходимость специализации трудовой деятельности каждого индивида, а следовательно, и необходимость его конкретных специальных знаний» {536}. Легко заметить, что речь идет о тенденции интеграции и дифференциации труда. В другом месте под социальным разделением труда опять-таки понимается обычная качественная дифференциация видов труда, которая автором называется специализацией труда и характеризуется тем, что трудовая деятельность всегда выступает в конкретной форме, что каждый член общества проявляет свою способность к труду через профессию, специальность {537}

Но рассматривать проблему в такой плоскости, т. е. сопоставлять всестороннее развитие личности с тем очевидным фактом, что каждый раз деятельность человека совершается в конкретной, специальной форме, — значит лишать смысла саму проблему. Нельзя же развитие личности ставить в зависимость от количества конкретных форм труда в обществе и рассуждать по поводу того, как влияет на развитие личности существование только двух общих форм человеческой деятельности: умственного и физического труда. Многообразие форм труда может расти, а личность развивается односторонне, и наоборот.

Человеческая деятельность и впредь будет протекать в конкретных, специальных формах. Однако специализацию труда как такового надо отличать от специализации людей, которая является выражением разделения труда и означает ограничение занятий человека рамками одной специальности. А. К. Курылев был бы прав в своем отрицании за дифференциацией (специализацией) человеческой деятельности роли «помехи» всестороннему развитию личности, если бы саму дифференциацию, составляющую лишь одну сторону разделения труда, не выдавал за сущность разделения труда между людьми.

Но качественная дифференциация форм труда представляется им как разделение труда между людьми, которое объявляется столь же вечным и неуничтожимым, как и факт сосуществования различных форм деятельности. А. К. Курылев полагает, что всестороннее развитие человеку нужно для того, чтобы перейти сознательно к конкретной, специальной форме деятельности, которая как бы является острием пирамиды, а всесторонность — ее основанием. При таком понимании специализация невольно отождествляется с ограничением человека одной специальной (конкретной) формой деятельности, а всестороннее развитие личности оказывается необходимым не для смены видов деятельности, не для преодоления исключительного круга занятий, а для его утверждения. С этим согласиться нельзя.

Если человеку всестороннее развитие нужно лишь для того, чтобы выбрать одну, соответствующую его склонности форму деятельности, то это экономически для общества нецелесообразно. Многочисленные средства, затрачиваемые на всестороннюю подготовку человека и развитие всех его способностей, не были бы оправданны, ибо работник, выбрав одну специальность и работая лишь по данной профессии, не использовал бы другие свои знания и способности и не смог бы возместить расходы общества на их развитие.

Разделение труда между людьми, сохраняясь и переходя от одного общественного строя к другому, культивировало и углубляло одностороннее развитие человека. В жертву этому однобокому, узкому развитию и было принесено в прошлом гармоническое, разностороннее развитие духовных способностей и физических сил личности. Стремясь оправдать и увековечить такое положение, пытаются утверждать, что разделение труда между группами людей якобы обусловлено наличием у отдельных лиц естественных способностей лишь к определенному виду деятельности и основано на естественных различиях людей.

Из такой посылки исходил, например, Э. Дюркгейм. Именно из нее он выводил необходимость одностороннего развития личности. По его мнению, «индивидуальная личность не только не уменьшается благодаря специализации, но развивается вместе с разделением труда» {538}. Более того, согласно Э. Дюркгейму, «деятельность становится богаче и интереснее, по мере того как она становится индивидуальнее» {539}. Э. Дюркгейм усматривал действительный «расцвет» личности в глубокой специализации в одной профессиональной отрасли и всячески поносил широту и разносторонность знаний человека и его деятельности, трактуя их как дилетантизм. При этом он считал, что человек приобретает качество личности «только постольку, поскольку в нем есть нечто принадлежащее лично ему и индивидуализирующее его, поскольку он более, чем простое воплощение родового типа его расы и группы» {540}.

В действительности не естественные и личные особенности, а социальные условия определяют одностороннее развитие человека. Конечно, природные задатки, индивидуальные особенности человека имеют значение для совершенствования его способностей. Но они не смогут развиться вне процесса деятельности, вне общественной практики. Только в коллективе, отмечали К. Маркс и Ф. Энгельс, индивид получает средства, дающие ему возможность всестороннего развития своих задатков {541}.

Выдвигая всестороннее развитие способностей людей в качестве идеала общества, классики марксизма вовсе не исходили из признания тождественности способностей у всех людей. Напротив, они отрицали возможность распространения понятия равенства на способности, таланты, склонности, вкусы людей. Определенные индивидуальные различия сохранятся и в условиях, когда разделение труда между людьми будет преодолено. Они, бесспорно, имеют непреходящий характер и не только не исчезнут при будущей организации общества, но наиболее полно проявятся. Именно потому, что человеку присущи известная широта, многообразие духовных и физических способностей, становится реальной постановка проблемы всестороннего развития личности. И уже сейчас там, где постепенно стираются грани, разделяющие, например, умственный и физический труд, преодолевается одностороннее проявление способностей и совершаются первые шаги на пути к разностороннему развитию человека.

Представление о том, что каждому человеку доступна лишь строго определенная профессия, отвечающая его односторонне развитой способности, само является следствием таких социально-экономических условий, при которых развитие способностей и дарований может осуществляться исключительно путем зависимости от избранного вида занятий, профессии. Иногда полагают, что сущность личности составляют ее индивидуальные качества, особенности, только ей присущие способности к соответствующему виду труда. Из этого по существу неправильного (поскольку общественная природа личности смешивается с индивидуальными особенностями человека) определения личности выводится затем понятие развитой личности. В результате всесторонне развитым человеком оказывается тот, кто больше всего имеет индивидуальных особенностей, отличающих его от всех других людей. Далее утверждают, что индивидуальные особенности человека могут быть обнаружены только тогда, когда имеется «поле» для их проявления, т. е. когда человек находит тот особый вид труда, соответствующий его способностям, и ограничивает себя выбранной сферой деятельности. Таким «полем», обеспечивающим возможность обнаружения индивидуальных качеств людей, как иногда думают, должно служить разделение труда между людьми, которое-де не только не противоречит потребности всестороннего развития личности, а, наоборот, является единственным способом ее удовлетворения.

Эту точку зрения критиковал еще К. Маркс. Прудон, как известно, полагал, что разделение труда имеет хорошую сторону (является способом осуществления равенства условий и умственных способностей) {542} и дурную сторону. Задача состоит, по мнению Прудона, в том, чтобы найти такое новое сочетание, в котором сохранялось бы положительное и устранялось отрицательное, но без уничтожения разделения труда, которое, по Прудону, есть вечный закон. Действительная диалектика, согласно взглядам К. Маркса, заключается в том, что уничтожение одной противоположности неумолимо ведет к ликвидации другой и тем самым к гибели данного явления как такового.

Действительное развитие и совершенствование наклонностей и задатков личности наилучшим образом может происходить в условиях смены видов труда, сочетания умственных и физических функций. Перемена труда способна снять препятствия и ограничения, возводимые разделением труда на пути развития всех способностей и дарований личности.

Принцип перемены и сочетания занятий совпадает также с преодолением элементов социальных различий, сохраняющихся при общественном разделении труда, и наилучшим образом отвечает сущности социальной жизни в обществе.

Закрепление разных условий труда за различными социальными группами неизбежно порождает неравенство людей, поскольку неодинаковые условия труда влияют на размеры дохода работников и создают неравные возможности в развитии их способностей. Чтобы члены общества были фактически равноправными во всем, должно быть осуществлено равенство людей по их условиям труда, которое опять- таки становится реальным лишь в той мере, в какой утверждается смена условий труда и чередование занятий.

Одним из важнейших социальных последствий преодоления разделения труда и установления перемены видов деятельности является дальнейшее развитие свободы личности. Зависимость уровня свободы личности от общественного разделения труда по своему характеру и последствиям двояка.

С одной стороны, деление труда на конкретные виды, все более углубляющаяся качественная дифференциация человеческой деятельности составляют необходимый способ развития производительных сил и духовной культуры человечества. Общественный прогресс, господство человека над силами природы и общества и, следовательно, свободная деятельность личности могут осуществляться только путем непрерывного расчленения и возникновения новых форм человеческого труда, их совершенствования и развития. С другой стороны, это расчленение труда на определенном историческом этапе отрицательно воздействует на развитие человека, порабощая его личность.

Разделение труда между людьми в классово антагонистическом обществе подавляет и угнетает личность трудящегося, ограничивает свободное проявление его воли в главном и первом условии человеческого существования — в труде. Сфера трудовой деятельности остается за рамками человеческой свободы. Самое большее, что дается трудящемуся, —это формальные свободы: свобода выборов, свобода слова, совести и т. п.

Идеологи господствующих классов как в прошлом, так и в настоящее время стараются оправдать и увековечить это положение. Одни из них не перестают по сей день утверждать, что свободным человек может быть только в сфере своего сознания, воли. Свобода, по их мнению, может состоять лишь в выборе тех или иных решений в сознании, является внутренним делом, которое «Я» имеет с самим собой. Что касается материального производства, то оно считается областью, где достижение свободы принципиально невозможно.

Другие, например П. Навиль, Ж. Фридман, полагают, что свободу, наслаждение и проявление своей личности человек может находить лишь в досуге, а не в труде {543}. Третьи (О. Шпенглер, Ф. Поллок и другие) {544} изображают технический прогресс явлением, противоположным человеку, «отнимающим» его свободу, рассматривают машины как враждебную человеку силу. В данном случае рыночные условия применения машин они выдают за единственно возможные.

С установлением общественной собственности средства производства должны перестать господствовать над человеком и порабощать его, устраняется прежнее отчуждение труда, противоестественный отрыв сил и условий труда от самого человека.

Важным средством, с помощью которого человек может освободиться от подчинения разделению труда, является дальнейший технический прогресс, автоматизация производства. Одновременно с выходом из сферы непосредственного производственного процесса и устранением своей зависимости от машин человек освобождается от подчиненности естественно-производственной дифференциации труда. Если, например, теперь токарные операции требуют профессиональных токарей, фрезерные — фрезеровщиков и т. д., т. е. люди приноравливают свою деятельность к машинам, то в условиях автоматизации все эти операции передаются машинам. Что касается людей, то их работа в разных отраслях производства будет представлять собой новый характер — регулирование производственных процессов и управление ими.

Освобождение человека от подчинения разделению труда совпадает с достижением действительной свободы в материальном производстве, которая, как указывал К. Маркс, состоит в том, что социализированный человек, ассоциированные производители рационально регулируют свой обмен веществ с природой, ставят его под свой общий контроль, совершают его, т. е. трудятся, с наименьшей затратой силы и при условиях наиболее достойных их человеческой природы и адекватных ей {545}.

Господство человека над естественноисторической дифференциацией труда утверждается не только с помощью технического прогресса, но и путем перемены труда и собственного всестороннего развития, позволяющих ему менять формы занятий, быть пригодным ко многим работам. Если человек становится способным сочетать различные виды деятельности, то он перестает быть подчиненным одному из них и делается в этом смысле свободным.

Важнейшим фактором окончательной ликвидации зависимости человека от старого разделения труда является все возрастающая его деятельность в пределах свободного времени. Между производственной и непроизводственной сферами деятельности как по их назначению, так и по характеру взаимодействия свободы и необходимости имеются известные различия. Маркс указывал, что и в дальнейшем труд в материальном производстве останется царством естественной необходимости, а истинное царство свободы будет лежать по ту сторону сферы собственно материального производства, там, где прекращается работа, диктуемая нуждой и внешней целесообразностью {546}.

Это, конечно, не означает, что сфера материального производства, роль человека как производителя несовместимы со свободным развитием личности, что только деятельность во внерабочее время открывает простор для проявления всех духовных и физических потенций людей. Тем не менее за границами материального производства развитие человека как личности приобретает известную самостоятельность, поскольку разнообразие способностей и интересов, всестороннее развитие членов общества не могут быть достигнуты только в сфере производительного труда, какое бы многообразие видов труда ни было и как бы ни совершенна была организация сочетания и перемены родов трудовой деятельности. Свободное время, используемое в деятельном досуге или в занятиях в области науки, искусства и т. д., служит необходимым дополнением к той свободе, которую люди приобретут в производительном труде. Имея в виду условия совершенствования личности, К. Маркс писал: «Происходит свободное развитие индивидуальностей, и поэтому имеет место не сокращение необходимого рабочего времени ради полагания прибавочного труда, а вообще сведение необходимого труда общества к минимуму, чему в этих условиях соответствует художественное, научное и т. п. развитие индивидов благодаря высвободившемуся для всех времени и созданным для этого средствам» {547}.

В таком обществе труд превращается в орудие окончательного освобождения человека, давая каждому возможность развития и проявления своих способностей, дарований и талантов.

§ 1. Процесс обобществленная труда

С развитием производства решающую роль приобретают общественные силы труда. Если в индивидуальном хозяйстве производство основывалось на применении и использовании физических и умственных сил отдельного работника, то современное производство развивается прежде всего на основе совокупных сил, возникших из совместной деятельности многих работников. Простая кооперация, кооперация, базирующаяся на мануфактурном разделении труда, а затем фабрика как вид кооперативной организации трудовых процессов были теми способами, посредством которых создавались и развивались общественные производительные силы труда в эпоху становления капитализма.

Производство относительной прибавочной стоимости, будучи основным методом накопления капиталистического богатства, в значительной степени достигается за счет эксплуатации общественных производительных сил труда. Для того чтобы сократить рабочее время в форме необходимого и увеличить его в форме прибавочного, капитал вызывает к жизни все силы науки и природы, точно так же как и силы общественного сочетания и общественных отношений, чтобы сделать создание богатства независимым (относительно) от затрачиваемого на него рабочего времени {548}. В этих условиях частичное искусство отдельного рабочего, его индивидуальные силы приобретают второстепенное значение по сравнению с наукой, с колоссальными силами природы и силами общественно-массового труда, воплощенного в системе машин {549}. Определяющая роль общественных производительных сил труда проявляется и в том, что их использование служит главным средством экономии в процессе применения постоянного капитала.

Известно, что переворот в технике, с которым связано возникновение капиталистической крупной промышленности, был обусловлен созданием системы машин. Но само широкое применение машин стало возможным лишь благодаря тому, что крупное машинное производство одновременно вызвало к жизни совокупного рабочего, общественно-комбинированный процесс труда и, следовательно, совокупную производительную силу. Поэтому и экономия, вытекающая из условий производства как производства в крупном масштабе, т. е. из концентрации средств производства и их массового применения, «в основном возникает благодаря тому, что эти условия функционируют как условия общественного, общественно-комбинированного труда, следовательно, — как общественные условия труда» {550}.

Однако в условиях капитализма, указывал К. Маркс, не только материальные вещи, но и формы общественно развитого труда (кооперация, мануфактура, фабрика) «получают свое выражение в виде форм развития капитала, и поэтому производительные силы труда, развившиеся из этих форм общественного труда, а стало быть также наука и силы природы, принимают вид производительных сил капитала» {551}. Производительные силы общественного труда и всеобщие общественные производительные силы капитал присваивает себе. При этом силы, порождаемые общественной комбинацией производителей, капиталисту ничего не стоят, являются даровыми. Их в настоящее время чаще всего называют социальным капиталом.

Следует, однако, заметить, что присвоение капиталом общественных производительных сил может происходить только посредством эксплуатации индивидуальных рабочих сил, так как общественные силы функционируют лишь тогда, когда имеются налицо отдельные рабочие силы, из совокупности которых они складываются. Без последних никакая массовая сила образоваться не может, хотя она и не сводится к простой сумме частичных сил.

Прибавочная стоимость, как известно, возникает из прибавочного труда каждого индивидуального рабочего. Поэтому развитие и использование общественных производительных сил при капитализме сопровождается максимальной эксплуатацией отдельного рабочего.

Капитализм порождает резкую противоположность между развитием индивидуальных сил, с одной стороны, и общественных — с другой. Она вырастает из капиталистической частной собственности, в условиях которой общественные потенции труда отчуждаются от непосредственного производителя и направляются против него. Частное присвоение, кроме того, является чрезвычайно ограниченной основой развития общественных производительных сил труда, и поэтому сама историческая необходимость их дальнейшего прогресса становится со временем несовместимой с капиталистическим строем.

Всемирно-историческую миссию освобождения общественных сил труда от оков, порождаемых частной формой присвоения, призван выполнить социализм. Сам социализм экономически неизбежен прежде всего потому, что только он дает простор для применения и всемерного использования потенций общественного труда. Общественная собственность соответствует общественной природе этих потенций, их развитие в свою очередь гармонирует со всесторонним совершенствованием личности и сил каждого отдельного производителя. Социализм, возвращая общественные силы труда самому производителю, тем самым уничтожает прежнюю их антагонистическую противоположность индивидуальному развитию человека.

Прогресс и возникновение новых массовых сил труда в истории выражаются в уровне обобществления трудового процесса. Обобществление труда выступает в качестве способа, посредством которого создаются производительные силы совокупного рабочего организма. Их развитие, определяясь в конечном счете эволюцией материальных средств производства, одновременно зависит от закономерностей развития самого труда — от закона разделения труда и закона перемены родов деятельности. Воздействие этих законов на обобществление труда имеет различный характер.

Крупная машинная промышленность предполагает специализацию отраслей производства и производственных процессов. Эта специализация по своей природе бесконечна, как и развитие техники. По мере технического прогресса производство все более дифференцируется, каждая операция по изготовлению какой-нибудь части продукта имеет тенденцию к обособлению, превращению в особый вид производства.

С другой стороны, производство, основанное на специализации, может функционировать лишь при условии, если отдельные отрасли или производственные процессы органически связаны между собой. Чем глубже дифференциация материальных производственных процессов, тем в более тесную зависимость друг от друга попадают отрасли производства. Этот второй процесс, необходимо вырастающий из специализации, образует собой обобществление производства. Оно состоит в том, что «многие раздробленные процессы производства сливаются в один общественный процесс производства» {552}. В результате устанавливается тесная связь между отраслями производства, которые становятся неотъемлемыми звеньями единого производственного организма. Приостановка какого-либо отдельного звена может затронуть всю данную отрасль или производство в целом.

Специализация и обобществление материальных процессов и отраслей производства соответственно вызывают, с одной стороны, дифференциацию, с другой — обобществление человеческого труда.

Последние процессы, относящиеся к труду, также связаны друг с другом. По мере специализации видов человеческой деятельности возникает необходимость их соединения как в масштабах данного предприятия или отрасли производства, так и в рамках всего хозяйства. В тех условиях, когда за специальными видами труда стоят определенные группы людей, т. е. когда над дифференциацией видов человеческой деятельности возвышается соответствующее ей разделение труда между разными людьми, обобществление труда выступает как общественная связь людей. Обобществление труда в данном случае означает, что «общественная связь между производителями все более и более укрепляется, производители сплачиваются в одно целое» {553}.

Степень разделения труда и его обобществления, как уже сказано, определяется в конечном счете уровнем развития материальных средств производства, специализацией и обобществлением производственных процессов. Однако если абстрагироваться от этих определяющих факторов и рассматривать лишь их следствие — разделение труда и обобществление труда, то можно установить между последними определенную зависимость.

В том случае, когда разделение труда выступает как качественная дифференциация видов человеческой деятельности, его связь с процессом обобществления труда имеет свой специфический характер. Можно сказать, что дифференциация форм человеческой деятельности и обобществление труда всегда предполагают друг друга: чем выше уровень развития первой, тем глубже становится обобществление труда (фактором, положительно влияющим на процесс обобществления труда, является и интеграция видов человеческой деятельности, а не только их дифференциация).

По-другому воздействует на обобществление труда та сторона разделения труда, которая выражается в пожизненной закрепленности отдельного работника или целого класса за определенным видом занятий. Этот вопрос требует особого рассмотрения.

В литературе, как правило, не разграничиваются особенности влияния указанных двух сторон разделения труда на его обобществление. Обычно качественная дифференциация или специализация форм человеческой деятельности выдаются за сущность разделения труда между людьми и именно так понятое разделение сопоставляется с обобществлением трудовых процессов. Соответственно этому делаются выводы: а) разделение труда между людьми и обобществление трудовых процессов всегда и при всех условиях взаимно полагают друг друга, немыслимы друг без друга, б) чем глубже разделение труда между людьми, тем выше уровень его обобществления. Заранее, следовательно, предполагается, что там, где нет расчленения разных видов человеческой деятельности между разными людьми, невозможно их обобществление.

Примером такого толкования вопроса может служить позиция Л. Я. Берри. Утверждая, что всякий общественный труд неразрывно связан с разделением труда, он пишет: «Разделение труда, или специализация общественного производства, — одно из важнейших проявлений процесса обобществления труда, развития общественного характера производства» {554}.

Подобный вывод может служить основанием для мысли о том, что уничтожение разделения труда между людьми в будущем могло бы привести к приостановке процессов обобществления. Поэтому, мол, обобществление труда невозможно представить без дальнейшего углубления разделения труда. Более того, одно из преимуществ социалистического общества в том якобы и состоит, что в нем разделение труда развивается «непрерывно и значительно быстрее, чем при капитализме» {555}.

Разделение труда между людьми и социальными группами не всегда служило и будет служить необходимой предпосылкой обобществления труда. По мере развития крупной промышленности процесс обобществления труда начинает выходить за рамки разделенного труда, прорывать его узкий горизонт. В тенденции основой его дальнейшего развития начинает становиться перемена деятельности, подвижность работников. Соответственно процесс обобществления приобретает новые особенности, не укладывающиеся в рамки старого разделения труда. К их числу относится развивающаяся подвижность населения, которая была невозможна в сколько-нибудь широких размерах до возникновения крупной машинной индустрии. Проявлением этой подвижности могут служить, например, постоянные и все возрастающие переливы сельского населения в промышленность, что ломает и стирает местные и профессиональные различия людей.

С этой чертой связана другая особенность обобществления труда — постоянная изменчивость самих производителей, преобразование их духовного облика и характера. Крупная промышленность с ее переворотами в техническом базисе производства обусловливает непрерывное изменение видов деятельности производственного работника, делает его способным выполнять самые разнообразные работы. Обобществляется, следовательно, сам участник производства, сам производитель материальных благ.

Указанные признаки обобществления трудового процесса, как явствует из изложенного, связаны с действием закона перемены видов деятельности. Они по существу противоречат принципу разделения труда между людьми, поскольку последний предполагает не подвижность работника, а его пожизненную закрепленность за определенным видом занятий. Старое разделение труда и тенденция к дальнейшему обобществлению труда образуют противоположности. Капитализм, например, ослабляет связь земледелия с промышленностью, «но в то же время своим высшим развитием он готовит новые элементы этой связи, соединения промышленности с земледелием на почве сознательного приложения науки и комбинации коллективного труда, нового расселения человечества (с уничтожением как деревенской заброшенности, оторванности от мира, одичалости, так и противоестественного скопления гигантских масс в больших городах)» {556}.

§ 2. Развитие форм организации ассоциированного труда

Если предположить, что общественное разделение труда между людьми в исторической перспективе исчезнет, то произойдет слияние производительного физического и умственного труда, промышленной и аграрной деятельности в лице всех работающих членов общества. Это предполагает их всеобщее участие в производительном труде и духовном творчестве. Имеется ли возможность всеобщего производительного труда?

Существование разделения труда между людьми необходимо предполагает, что производительная деятельность является достоянием не всех трудоспособных членов общества. В этом отношении полное обобществление производительного труда может осуществиться лишь тогда, когда в нем станет участвовать все трудоспособное население, т. е. когда все члены общества будут производителями материальных благ.

Но требует ли развитое общество всеобщего участия непосредственно в производительном труде? Соответствует ли оно природе обобществления труда?

К. Маркс в инструкции к делегатам Временного центрального совета Международного товарищества рабочих писал: «При разумном общественном строе каждый ребенок с 9-летнего возраста должен стать производительным работником так же, как и каждый трудоспособный взрослый человек, должен подчиняться общему закону природы, а именно: чтобы есть, он должен работать, и работать не только головой, но и руками» {557}. Ф. Энгельс, связывая проблему всеобщности производительного труда с преодолением старого разделения занятий, подчеркивал, что в будущем обществе никто не должен возлагать свою долю участия в производстве материальных благ на плечи других {558}. Громадный рост производительных сил, по мысли Ф. Энгельса, «позволит распределить труд между всеми без исключения членами общества и таким путем сократить рабочее время каждого так, чтобы у всех оставалось достаточно свободного времени для участия в делах, касающихся всего общества, как теоретических, так и практических» {559}. На необходимость всеобщего производительного труда указывал В. И. Ленин: «Для того, чтобы соединить всеобщий производительный труд с всеобщим обучением, — писал он, — необходимо, очевидно, возложить на всех обязанность принимать участие в производительном труде» {560}.

К. Маркс, Ф. Энгельс, В. И. Ленин видели в привлечении всех к производству материальных благ залог и проявление действительного богатства общества, мощного подъема производительных сил, громадного повышения производительности труда. Экономическая необходимость всеобщего участия в материальном производстве диктуется действием ряда законов: закона экономии времени; перемены и сочетания видов деятельности; закона повышающейся производительности труда.

Высокое развитие производительных сил предполагает, как известно, сокращение необходимого рабочего времени. В этом состоит суть всякой действительной экономии. Сбережение же рабочего времени равносильно увеличению свободного времени, т. е. времени для полного развития индивида, которое само в свою очередь как величайшая производительная сила воздействует на производительную силу труда {561}. Одним из важнейших способов сокращения рабочего времени и соответствующего увеличения свободного времени служит всеобщее участие в производительном труде, т. е. последнее тождественно сокращению необходимого и росту свободного времени и совпадает с возможностью всеобщего участия в жизнеобеспечивающем труде.

Об этом вполне определенно писал Ф. Энгельс. Он полагал, что при современном развитии производительных сил «достаточно уже того увеличения производства, которое будет вызвано самим фактом обобществления производительных сил... чтобы, при всеобщем участии в труде, рабочее время каждого было доведено до незначительных, по нынешним представлениям, размеров» {562}.

Получается так: высшее развитие производительных сил будущего общества приводит к сокращению необходимого рабочего времени; это сокращение в свою очередь предполагает всеобщее участие в производительном труде. В итоге всеобщий производительный труд, выступая средством сокращения необходимого рабочего времени, будет служить росту производительных сил, ибо само это сбережение тождественно с развитием производительной силы.

Отсюда совершенно очевидна связь всеобщего участия в производстве материальных благ с законом непрерывного повышения производительности труда: высокопроизводительным работником может быть лишь человек, получивший всестороннее развитие своих способностей, что невозможно без сокращения необходимого рабочего времени и увеличения свободного времени. Кроме того, привлечение всех трудоспособных людей к материальному производству приведет к возникновению новой общественной производительной силы труда.

Потребность во всеобщем участии в производительном труде обусловливается и действием закона перемены труда. Деление людей на производительных и непроизводительных работников составляет один из видов старого разделения труда. Необходимость его преодоления нет нужды доказывать, ибо она признается даже теми авторами, которые отрицают возможность устранения других форм существующего общественного разделения труда. Но что значит преодоление расчленения общества на работников производственной и непроизводственной сферы? Очевидно, что оно предполагает превращение указанных двух крупных общественных функций в сменяющие друг друга способы жизнедеятельности каждого человека, что является основным требованием закона сочетания труда. Поэтому, как только производственные и непроизводственные функции начинают совмещаться в деятельности всего населения, производительный труд становится достоянием каждого трудоспособного члена общества.

Соответственно, у общества возникает жизненная потребность готовить все подрастающее поколение к участию в производительном труде, преобразовании системы народного образования, чтобы соединить обучение с производительным трудом. В этом отношении заслуживает внимания опыт соединения обучения с производством в советское время.

Длительное время существовавшая практика отрыва образования, обучения и воспитания от производительного труда приводила к формированию у части молодежи нигилистического отношения к производительному труду, и особенно физическому. В печати и в работах советских авторов, посвященных проблемам укрепления связи школы с жизнью и дальнейшего развития системы народного образования, была показана несостоятельность бытовавшего представления о том, что общеобразовательная школа должна готовить молодежь только для поступления в высшие учебные заведения.

К тому времени сложилось такое положение, что удельный вес детей интеллигенции среди учащихся ряда учебных заведений был намного выше, чем детей рабочих и колхозников. При этом многие из детей интеллигенции редко шли на производство, а чаще становились работниками умственного труда. Молодежь, оканчивающая школы, не была подготовлена ни практически, ни психологически для активного участия в материальном производстве. В результате сложилось противоречие между потребностью производства в кадрах рабочих, сочетающих широкую общеобразовательную подготовку с политехническими знаниями, и односторонней общеобразовательной подготовкой учащихся, оторванной от производства.

Возникла необходимость повсеместно внедрить ведущий принцип формирования разносторонне развитых работников — соединение обучения, политехнического образования с производительным трудом. Практика совмещения обучения с производительным трудом, с одной стороны, и развития системы образования без отрыва от производства—с другой, получила довольно значительные масштабы.

Принцип соединения обучения с производительным трудом имел не только воспитательное значение. Его внедрение было обусловлено определенными экономическими потребностями, имело экономические основания. В результате сочетания обучения с работой на производстве большая группа трудоспособного населения, не принимавшая участия в производительном труде, вовлеклась в определенной степени в материальное производство, что предполагало использование новых производительных сил, привлечение новых дополнительных трудовых ресурсов, дающих значительный экономический эффект для всего общества.

Как же согласовать эту перспективу с наблюдаемым сегодня относительным сокращением удельного веса работников, занятых в производственной сфере?

Внедрение новой техники, особенно автоматических машин, приводит, как известно, к уменьшению числа лиц, участвующих в непосредственном производстве: автоматизация высвобождает значительную часть рабочих, занятых на данном производстве. Но чем меньше работников занято в производстве, чем меньше затрачиваемое обществом необходимое рабочее время, тем больше возможностей для привлечения всех к производительному труду, так как лишь при максимальном сокращении рабочего дня (до четырех-пяти часов и меньше) создаются условия для выполнения всеми членами общества как производительных, так и непроизводительных функций. До определенного момента количественные изменения в пропорциях производительных и непроизводительных работников не образуют нового качества. Остается существующее разделение лиц на производительных и непроизводительных работников. В его пределах тенденция к установлению всеобщего производительного труда неизбежно проявляется в уменьшении удельного веса лиц, занятых непосредственно в производственной сфере.

Если считать вечной тенденцией рост количества работников непроизводительного труда и уменьшение числа производительных работников, то надо признать тезис о неуничтожимости старого качества, т. е. существующего разделения трудоспособных членов общества на производительных и непроизводительных работников. Необходимо, следовательно, допустить, что в будущем сокращением совокупной массы рабочего времени, достигаемым посредством повышения производительности труда, общество воспользуется так, что в производстве оставит относительно небольшое количество людей, большинство из них освободит от него и закрепит за другими видами общественной непроизводственной деятельности. Однако такое решение вопроса не выдерживает критики ни с точки зрения экономического, ни социального развития. Экономически подобное допущение означало бы, что производительная часть населения по-прежнему отдавала бы основную массу своего времени производству и не имела бы достаточного свободного времени для своего собственного развития. А это развитие должно быть необычайно высоким, потребует много времени и составит первейшее условие достижения высшей производительности труда. В социальном аспекте подобное утверждение было бы равнозначно мысли о сохранении существующих социальных различий между людьми умственного и физического труда, отказу от необходимости соединения умственного труда с физическим.

Принимая иную теоретическую посылку — положение об уничтожении разделения производительного и непроизводительного труда между людьми, мы должны сказать, что в будущем существование особых производительных и непроизводительных работников потеряет смысл, хотя различие между производительной и непроизводительной сферами останется. Тогда сокращение необходимого рабочего времени действительно станет тождественным всеобщему участию в материальном производстве и мы сможем вместе с К. Марксом сказать: часть рабочего дня, нужная для общественного производства, будет тем короче и время, остающееся для свободной умственной и общественной деятельности индивида, «тем больше, чем равномернее распределен труд между всеми работоспособными членами общества... С этой стороны абсолютной границей для сокращения рабочего дня является всеобщность труда» {563}.

Всебщность производительного труда предполагает и всеобщее участие в духовном творчестве. Необходимо ли наряду с привлечением всех к материальному производству и всеобщее участие в духовном творчестве?

Если в сфере труда, направленного на производство материальных благ, уже ныне достигнута довольно высокая ступень обобществления, то этого нельзя сказать относительно духовной деятельности, в частности науки. В этой области последствия системы общественного разделения меньше всего преодолены.

Научный труд обладает свойствами, наиболее благоприятными для его обобществления. В отличие от обычного совместного труда научный труд, как указывал К. Маркс, обладает достоинством всеобщности. «Всеобщим трудом, — писал К. Маркс, — является всякий научный труд, всякое открытие, всякое изобретение. Он обусловливается частью кооперацией современников, частью использованием труда предшественников. Совместный труд предполагает непосредственную кооперацию индивидуумов» {564}.

По мере усиления связей науки с производством процесс обобществления все больше охватывает само содержание науки. Научные достижения начинают становиться плодом больших коллективов ученых и практиков, различные отрасли научно-технического творчества соединяются воедино, попадают в тесную зависимость друг от друга, что придает научно-технической деятельности глубоко общественный характер. В. И. Ленин, касаясь природы крупной промышленности, отмечал: «Получается гигантский прогресс обобществления производства. В частности, обобществляется и процесс технических изобретений и усовершенствований» {565}.

Повышение уровня обобществления духовного творчества проявляется и в увеличении населения, занимающегося умственной деятельностью. В этом отношении чрезвычайно показательным был быстрый рост количества работников умственного труда в советский период. Если в дореволюционной России, по данным переписи 1897 г., насчитывалось только 79 тыс. учителей, 4 тыс. инженеров и 17 тыс. врачей, то в советское время масштабы использования духовных сил общества не шли ни в какое сравнение с прошлым. В 1975 г. в СССР насчитывалось 2 млн 703 тыс. учителей, 3 млн 683 тыс. инженеров, 765,4 тыс. врачей. В 1989 г. в народном хозяйстве было занято 37 млн специалистов с высшим и средним специальным образованием. В стране на 10 тыс. человек населения приходилось 179 студентов (во Франции — 169, ФРГ-142, Японии-150) {566}.

Общество не может не только в отдаленном будущем, но уже теперь обходиться интеллектуальными силами меньшинства. Ныне, когда чрезвычайно возрастает роль науки, возникает практическая потребность вовлекать как можно в больших масштабах умственные потенции всего трудоспособного населения, и в первую очередь духовные возможности работников физического труда.

В развитых странах количество работников науки растет очень быстро — на 7% в год, или удваивается каждые 10 лет. По свидетельству Дж. Бернала, в течение столетия число участвующих в научном труде может составить примерно 20% всего населения, а академик Н. Н. Семенов полагает, что в будущем половина человечества тем или иным путем займется решением научных задач. Что касается будущего общества, то, по мнению академика С. Г. Струмилина, число лиц, находящихся на уровне инженерно-технического труда и имеющих высшее образование, составит все 100% тружеников производства {567}.

На путях к будущему обществу научное исследование приобретает черты кооперативного труда, коллективной деятельности, основанной на массовом участии людей. В перспективе производство и наука перестанут быть обособленными сферами занятий и станут сочетаться каждым членом общества, всеми людьми [63]. Превращение функций по развитию науки и духовной культуры из занятий лишь одной части населения, притом меньшей, в достояние всех совпадает с высшей ступенью обобществления умственного труда. Оно приведет к установлению тесной зависимости всех членов общества не только как производителей материальных благ, но и как творцов духовных ценностей.

Важнейшей формой организации обобществленного труда служит соединение промышленного и сельскохозяйственного труда.

В настоящее время связи промышленности и сельского хозяйства стали намного теснее, чем когда-либо. Вместе с тем эти две крупные отрасли народного хозяйства в силу существующего разделения труда не образуют еще единой системы производства. Если в промышленности процесс обобществления достигает довольно высокого уровня, то в сельском хозяйстве он остается сравнительно низким. Сельскохозяйственные предприятия все еще представляют собой относительно обособленные и независимые друг от друга хозяйственные единицы. Их взаимоотношения все еще развиты недостаточно, даже меньше, чем их связи с промышленностью города.

Обобществление производства внутри самого сельского хозяйства в общем и целом происходит в рамках отдельного кооператива. Причины такого положения в конечном счете коренятся в состоянии развития производительных сил: кооперативы и фермеры не имеют еще достаточного количества общих мощных средств производства, которые могли бы их объединить в целостный производственный организм. Для этого недостаточен и уровень специализации отраслей и видов сельскохозяйственного производства. Специализация привела бы сельскохозяйственные предприятия к непосредственной зависимости друг от друга, тогда как сейчас часто отдельный кооператив производит почти все сельскохозяйственные продукты и может в определенной степени существовать независимо от других кооперативов.

Сказанное, однако, не означает, что процессы обобществления внутри сельскохозяйственного производства отсутствуют. Диалектика развития такова, что процессы обобществления, оставаясь в общем в рамках отдельного хозяйства, вместе с тем выходят за эти рамки. В этом отношении наиболее важным и прогрессивным является укрепление и расширение межхозяйственных производственных связей.

В советское время ускоренными темпами происходило образование межколхозных производственных объединений по самым различным сферам хозяйства: в строительстве, в создании предприятий строительных материалов, межколхозных электростанций, предприятий по обработке сельскохозяйственных продуктов и т. д.

Развитие межколхозных производственных связей играло важную роль в обобществлении сельскохозяйственного производства. Оно вело к созданию предприятий промышленного типа внутри сельского хозяйства, которые переставали быть формой только сельскохозяйственного производства и которые, следовательно, способствовали соединению земледельческого труда с промышленным.

Межколхозные предприятия составляли базу для объединения колхозов не только между собой, но и с городской промышленностью. Высокообобществленная промышленность могла быть соединена со столь же обобществленным сельским хозяйством, а не с отдельными и обособленными колхозами. Межколхозные производственные объединения, содействуя укреплению связей сельского хозяйства с промышленностью, все же еще не выводили процессы обобществления труда за пределы сельского хозяйства. Генеральный путь обобществления сельского хозяйства лежит через его соединение с городской промышленностью. Только на этом пути можно достигнуть высшего обобществления как сельскохозяйственного производства, так и всего производства вообще. Материальные условия качественно нового этапа в обобществлении труда могут быть подготовлены общим мощным развитием производительных сил как в промышленности, так и в сельском хозяйстве.

Энергетическое перевооружение сельского хозяйства даст возможность создать единую с промышленностью техническую основу, т. е. комплексно механизировать и даже в определенной степени автоматизировать сельскохозяйственные производственные процессы. В результате сельское хозяйство приблизится к уровню промышленности по технике и организации производства, что приведет в конечном счете к превращению труда в сельском хозяйстве в разновидность промышленного труда и послужит материальным основанием высшего обобществления сельскохозяйственного и промышленного производства.

В будущем обществе промышленность и сельское хозяйство будут органически сочетаться в едином комбинированном процессе, что означает не только расширение рамок обобществления производства, но и качественное преобразование его характера. Смысл подобного преобразования состоит в том, что процесс обобществления перестает базироваться на разделении труда между городом и деревней и начинает основываться на их соединении.

В связи с этим следует отметить, что отдельные экономисты, совершенно справедливо связывая высшую ступень обобществления производства с фактом соединения промышленности и сельского хозяйства в одно целое, в то же время видят в подобном сочетании проявление процесса дальнейшего углубления общественного разделения труда и растущей специализации производства {568}. Здесь явно отождествлено разделение труда между городом и деревней со специализацией промышленных и сельскохозяйственных производственных процессов, с их отличием по предмету труда и т. п.

Но ведь разделение труда между городом и деревней имеет такую немаловажную сторону, как закрепленность сельского населения за земледелием, а городского — за промышленностью. Поэтому новое качество в обобществлении производства никак не может характеризоваться углублением общественного разделения труда. Оно, наоборот, возникает вследствие преодоления пожизненного закрепления одной части общества за сельским хозяйством, другой — за промышленностью. В будущем, когда сельское хозяйство и промышленность станут двумя видами единого комбинированного и кооперированного в масштабах всего общества производства, город и деревня соединятся в одно целое {569}. Соответственно этому, «одни и те же люди будут заниматься земледелием и промышленным трудом» {570}, произойдет «смешение и слияние земледельческого и неземледельческого населения» {571}.

Будущее соединение сельского хозяйства и промышленности в деятельности одних и тех же работников нельзя представлять в виде имевшихся форм привлечения городского населения, особенно студенчества, к сезонным сельскохозяйственным работам. В перспективе сельское хозяйство перестанет быть обособленным видом деятельности и превратится в разновидность промышленного труда. Сочетание указанных двух видов труда в деятельности одних и тех же людей станет основываться на их объективном воссоединении.

Итак, будущее обобществление труда предполагает всеобщее участие в производстве материальных благ; превращение умственного труда, духовного творчества в достояние всех; слияние промышленной и сельскохозяйственной деятельности. Все эти признаки обобществления труда, однако, нельзя рассматривать изолированно друг от друга. В том и состоит высший уровень обобществления труда, что одно и то же население одновременно участвует во всех указанных крупных видах общественной деятельности. Общественный характер будущего труда образуется из слияния разных, прежде разделенных между различными группами людей форм общественной деятельности. Его основой, следовательно, становится закон перемены и сочетания труда.

Историческая неизбежность и целесообразность этого нового этапа обобществления труда в конечном счете определяются потребностями достижения высшей производительности труда. Высшее обобществление труда, основанное на перемене и сочетании видов деятельности, необходимо порождает новые общественные производительные силы труда.

Каким путем они возникают и в чем их сущность?

Обобществление производительного труда в рамках всего общества порождает кооперацию и взаимную связь всех членов общества как производителей. Из кооперации, объединяющей все общество, неизбежно возникает новая массовая производительная сила труда. Здесь количество переходит в качество в том отношении, что образуется сила совокупного рабочего, тождественного со всем обществом.

Всеобщий производительный труд может служить фактором роста производительных сил, конечно, не всегда. В тех исторических условиях, когда состояние развития производства необходимо вызывает общественное разделение труда между людьми, привлечение всех к материальной деятельности экономически не было бы оправдано, привело бы к снижению уровня производительности труда. Чтобы получить высший экономический эффект от такого привлечения, требуется необычайно высокий уровень развития самого производства, т. е. такое его развитие, которое было бы несовместимо с разделением труда между людьми и социальными группами. Только в этих условиях создалась бы возможность для возникновения единого, внутренне связанного совокупного производительного работника в виде всего трудоспособного населения. Для этого, повторяем, нужно высшее обобществление самих производственных процессов, ибо в противном случае не будет целостной и единой кооперации работников и, следовательно, новой общественной силы труда.

Однако с созданием качественно иной, высшей материально-технической основы общества, способной объединить все виды и отрасли производства в один производственный комплекс, необходимо образуется совокупный работник, тождественный всему обществу, и, следовательно, всеобщий производительный труд становится необходимым условием функционирования самого производства и роста производительности труда. Подобно тому как возникшая крупная машинная промышленность не могла бы обойтись без определенного типа общественно комбинированного работника, без общественного сочетания труда, так и производство будущего общества невозможно без всеобщего совокупного работника и общественных сил высшей кооперации труда.

Было бы неправильно представлять дело так, что передача функций по производству материальных благ всему трудоспособному населению всегда и всюду связана с низкой производительностью труда. Верно, конечно, что на ранней стадии человеческой истории эта связь имела место. И в настоящее время поголовное занятие одним только производством материальных благ не привело бы к росту производительной способности общества. Но если иметь в виду будущее общество, то в нем всеобщность производственной деятельности станет играть иную роль — превратится в величайший фактор развития и использования общественных производительных сил труда. Действительно, во сколько раз возрастет массовая сила труда, кооперированного в масштабах всего общества!

Другим столь же важным источником образования новой массовой силы труда явится высшее обобществление научной деятельности, ее превращение во всеобщее достояние.

Наука, как известно, развивается как сумма знаний, приобретенных многими сменяющими друг друга поколениями. Сила науки, однако, зависит и от количества людей, участвующих в ее развитии и применении на практике, а также от состояния, форм и масштабов кооперации. Отсюда само собой вытекает, что если научный труд становится достоянием всех членов общества, то уже по этой причине неизмеримо увеличиваются силы науки.

Но, пожалуй, самым важным фактором возрастания научных потенций станет будущая всеобъемлющая кооперация научного труда, вырастающая из соединения всех отраслей знаний и из общественного сочетания умственного труда всей массы членов общества. Как здесь не вспомнить любопытные, хотя и фантастические, мысли Ш. Фурье. По его подсчетам, в гармоническом обществе, когда население земного шара вырастет до 3 млрд человек, на всей земле будет 37 млн поэтов, равных Гомеру, 37 млн математиков, равных Ньютону, 37 млн драматургов, равных Мольеру, и по стольку же других талантов. Вот какого великолепия, по мнению Фурье, достигнут науки и искусства в новом обществе {572}.

Новые силы обобществленной науки и производственной деятельности в лице всего общества возникают не просто из этих факторов, взятых изолированно, т. е. их порождает не само по себе всеобщее участие в производительном труде, не простое превращение духовного творчества в достояние всех, а соединение этих факторов, образование совокупного работника, объединяющего в своей деятельности и в деятельности каждого своего члена одновременно физические и духовные потенции. Только такое слияние способно поднять на новый этап процесс обобществления труда и породить соответственно невиданную в истории качественно новую совокупную производительную силу. Особенность ее носителя, т. е. новой трудовой кооперации, состоит не только в том, что эта кооперация охватывает всех членов общества, но и в том, что в каждом ее органе и во всей ее системе органически сочетаются производство и духовное творчество, умственный и физический труд.

Правильное понимание данной проблемы упирается в вопрос о зависимости развития общественных сил труда от закона разделения труда и от принципа перемены родов деятельности.

Касаясь данного вопроса, следует в первую очередь отметить крайне слабую изученность в литературе общественных (массовых) производительных сил труда. В их исследовании сделан лишь первый шаг — разграничены понятия производительность труда и производительная сила труда, производительность труда отдельного рабочего и общественная производительная сила труда. К тому же некоторые экономисты отрицают целесообразность и этого шага, т. е. различения указанных понятий.

Неразработанность данной проблемы является одной из причин довольно распространенного мнения, что якобы прогресс общественных производительных сил и производительности труда имеет в качестве своей постоянной предпосылки разделение занятий между людьми. По этой причине углубление разделения труда между людьми считается необходимым фактором достижения и высшей производительности, а его преодоление якобы несовместимо с ростом общественного производства.

В действительности повышение производительности труда не связано на вечные времена с разделением труда между людьми. Ф. Энгельс, например, говоря о всеобщем производительном труде, отмечал, что он недостижим при сохранении старого разделения труда и что уничтожение последнего отнюдь не нанесет ущерба повышению производительности труда {573}. У Ф. Энгельса не было сомнения в том, что сочетание деятельности, возникшее на почве машинного производства, является более действенным средством подъема производительных сил, нежели система старого разделения занятий. В другом месте, касаясь формулы Дюринга — «расчленение профессий и разделение деятельностей повышает производительность труда», Ф. Энгельс замечает: «Эта формулировка ошибочна, так как она верна лишь для буржуазного производства, причем разделение специальностей уже и тут ограничивает развитие производства вследствие уродования и окостенения индивидов, в будущем же оно совершенно исчезнет» {574}.

Почему же разделение труда не может быть основой возникновения новых общественных сил труда и что является такой основой?

В условиях разделения видов общественной деятельности между разными группами людей новая сила труда не может возникнуть потому, что в этих условиях невозможно формирование общественно комбинированного работника в масштабах всего общества, соединяющего умственную и физическую деятельность. Связь людей как производителей в этом случае остается ограниченной рамками одной части населения: она касается лишь участников материального производства, производительной сферы. Разделение труда хотя и порождает необходимую связь людей и соответственно производительную силу труда, но сама эта сила вырастает из соединения односторонне развитых производителей и уже потому ограничена. При разделенном труде только совокупный рабочий выступает в качестве всесторонне развитого работника, объединяющего комплекс разнообразных специфических способностей к физическому и умственному труду.

Но совокупный работник, включающий людей, сочетающих функции умственного и физического труда, уже не будет подвержен разделению труда. Новая форма кооперации труда будет выступать как сочетание общественной деятельности, в которой слиты в органическое целое функции физического и умственного труда, где будет окончательно устранено их разделение между разными людьми. Новый совокупный работник и новая кооперация труда призваны обеспечить ту высшую производительность, которая будет характерна для труда. В этих условиях, по словам К. Маркса, в роли «производителя выступает скорее комбинация общественной деятельности» и действительным богатством общества станет «развитая производительная сила всех индивидов» {575}. Всесторонне развитый работник явится самым могущественным в истории производителем материальных и духовных ценностей.

Исследование общественных производительных сил труда чрезвычайно важно и для понимания эволюции общественной сущности человека. Эта сущность находится в тесной зависимости от уровня обобществления труда. С этой точки зрения необходимо подчеркнуть тот факт, что старое разделение труда между людьми, ограничивая процесс обобществления труда, на определенном этапе становится фактором, мешающим развитию общественной природы человека. Это проистекает, во-первых, из того, что в рамках разделенного труда общественная связь производителей не может стать до конца универсальной, так как она предполагает существование обособленных трудовых коллективов, а непосредственная связь производителей имеет место лишь в рамках данного предприятия.

Во-вторых, на этапе обобществления, основанном на разделении труда, сама связь между производителями неизбежно носит односторонний характер, ибо каждый отдельный производитель вступает в нее со стороны одной какой-либо своей деятельности: или как промышленный рабочий, или как носитель сельскохозяйственного труда, или как инженерно-технический работник и т. д.

Указанные ограничения отпадут с установлением нового этапа в развитии общественного труда, предполагающего возникновение всеобщего совокупного работника и перемену родов деятельности. Образуется, с одной стороны, универсальное общение одних и тех же людей как производителей, а с другой — как носителей духовных потенций общества. Соответственно «местно-ограниченные индивиды сменяются индивидами всемирно-историческими» {576}, а их общение становится универсальным. Из универсального, всемирно-исторического бытия людей разовьется их высшая, столь же всемирно-историческая сущность.

Сказанное выше своей большей частью относится к перспективам развития общества, если оно пойдет по пути дальнейшего обобществления труда и преодоления его общественного разделения. Что касается настоящего времени и современных вопросов этой темы, то они обсуждаются прежде всего в контексте процессов глобализации и постиндустриализации.

§ 3. Ассоциированный труд в условиях капиталистической глобализации

В современных условиях обобществление производства в мировом масштабе приобретает форму глобализации, которую обычно связывают с политическим господством капитала.

Представляется, что глобализацию, как и империализм, нельзя сводить, как это делал в свое время К. Каутский, лишь к соответствующей политике. Глобализм наших дней — это не только политика, направленная на установление однополярного мира, или противопоставляемая ей политика многополярности. Последняя тоже не снимает с повестки дня противостояние капиталистической системе мировой социалистической системы в лице государств, выбравших социалистический вектор развития (Китай, Вьетнам, Северная Корея, Куба и некоторые другие страны), а также мирового коммунистического, рабочего и антиглобалистского движения.

Что касается России, то наивно полагать, что она может войти в мировую экономическую систему, не вставая на сторону капиталистического глобализма и не поддерживая соответствующие акции во имя утверждения власти капитала в борьбе с социалистическим вектором мирового развития. Капиталистическая Россия, по существу, согласилась с агрессией США и других капиталистических стран против Югославии, Афганистана, Ирака. Ее руководство в свое время одобрило бомбардировки Югославии и объявило о своей незаинтересованности в поражении США и Англии в Ираке. Все это свидетельствует о политике врастания России в систему капиталистического глобализма.

И все же главное в трактовке современного глобализма — это определение его экономической сущности. Как В. И. Ленин в свое время настаивал на раскрытии экономической сущности империализма, так и мы сегодня должны в первую очередь выявить именно эту сущность глобализма. Здесь важно не допустить двоякого рода ее искажений, встречающихся в литературе по глобализму. Во-первых, не подменять его сущности формами проявления; во-вторых, не снимать ответственности за глобализм с капитализма, возлагая ее на так называемое «постиндустриальное» («постэкономическое») общество.

Первый тип искажений можно найти, например, в суждениях экономистов неолиберальной ориентации. Характеризуя основные направления глобализма, они оставляют в стороне главное — экспансию капитала, захват им все большей части мирового производства товаров. Вместо капитализации реального производства они ставят обмен («создание мирового рынка» {577}. Получается, что будто теперь обмен и обращение перестают определяться характером способа производства, будто масштабы обмена перестают зависеть от масштабов производства, а все богатство капиталистов возникает из обращения, причем, в первую очередь, из торговли услугами. К такого рода суждениям вполне могут быть отнесены слова К. Маркса: «буржуазному кругозору, при котором все внимание поглощается обделыванием коммерческих делишек, как раз соответствует воззрение, что не характер способа производства служит основой соответствующего ему способа обмена, а наоборот» {578}.

В данном случае поверхностная, явленческая сторона экономики выдается за сущность. Поэтому приходится прибегать к далеким от науки приемам — подменять одно другим (qui pro quo), в частности выдавать действительные процессы глобализации за мнимые (мифы), а мифы преподносить как действительность. Так, постулируемое в качестве действительного процесса современной глобализации «превращение сферы услуг ... в основу экономики» {579} на самом деле является мифом, ибо основу мировой экономики составляло и составляет реальное (физическое) производство средств производства и средств существования, а основу современной глобализации — гигантское обобществление производства. Если судить по производству услуг, то создается впечатление, что современная Россия, где более половины работников заняты в этой сфере, находится на очень высоком уровне глобализации, а не в условиях падения реального производства и снижения реального его обобществления. Почему же столь высокое производство услуг не мешает называть экономику России «псевдорыночной»? Ведь рынок здесь создавался по самым современным монетаристским моделям — посредством изъятия сбережений у населения, скупки за бесценок государственных предприятий, обвала цен и т. п. Видимо, превращение «сферы услуг в основу экономики» и делает последнюю все более «рыночной».

В другом случае, наоборот, действительная, хотя и явленческая форма глобализации, а именно превращения всех и всяких благ в товар и стоимость, объявляется мифом. Л. Бляхман, ссылаясь на Дж. Сороса, действие закона стоимости относит к прошлому — к простому товарному производству, полагая, что «производство общественных благ, связанных с развитием человеческого капитала, ему не подчиняется» {580}. Этим он пытается вывести рабочую силу из подчинения закону стоимости, одновременно называя ее стоимостным именем — человеческим «капиталом». В том как раз и особенность капиталистической глобализации, что она не только рабочую силу, но и все другие человеческие способности, в том числе и сексуальные, превращает в товар. Известный исследователь капиталистической экономики И. Валлерстайн свидетельствует, что ныне мировая капиталистическая экономика начинает «функционировать полностью в соответствии с законами стоимости, как они изложены в I томе „Капитала"» {581}, что является завершением логики мирового капиталистического развития, свидетельством его кризиса.

Нужно согласиться с определением глобализма как современной формы империализма. По своей сущности глобализм остается капитализмом, стремлением все мировое общество подчинить капиталу, или, по выражению А. И. Субетто, капитало- кратии. Это общество не становится каким-то «постэкономическим» или «посткапиталистическим», а остается капиталистическим. Первое, что следует взять для его характеристики из работы В. И. Ленина «Империализм как высшая стадия развития капитализма», — это выявление социально-экономической сущности глобализма как современного капитализма, стремящегося подавить социализм, коммунистическое и рабочее движение, и все остальное, что напоминает социалистичность. Глобализм не только сохраняет, но и углубляет все основные признаки империалистической стадии капитализма: его монополизм, паразитический и загнивающий характер, дальнейший экономический раздел мира транснациональными корпорациями, захват ими мировых природных ресурсов {582}. Вместе с ними в расширенных масштабах воспроизводятся наихудшие свойства капитализма — рынка и самого капитала.

Необходимо в первую очередь назвать экспансию капитала в форме мира товаров. Товаром ныне становится не только все то, что раньше производилось для непосредственного удовлетворения человеческих жизненных потребностей, но и почти все явления социальной, политической, духовной жизни, которые раньше по определению не подлежали купле-продаже. Следуя своей логике беспредельного накопления капитала, капиталистическая мироэкономика, по словам И. Валлерстайна, переходит в конечный пункт своего теоретического и практического идеала —превращать все и вся в товар. В условиях «рыночного фундаментализма» товаром и меновой стоимостью становятся человеческое тело и его органы, женская красота, дети, человеческая жизнь и личное достоинство человека, депутатские и чиновничьи посты, голоса избирателей, человеческая совесть, исторические и культурные памятники, научные знания, информация и т. д., и т. п. Казалось бы, что после периода рабства человек перестает быть стоимостью, объектом купли-продажи. Увы, ныне он опять становится товаром не только со стороны своей рабочей силы, но и всех других способностей. Налицо дальнейшее загнивание общества капитала, его полная дегуманизация. Такого рода расширение товарного мира в то же время выступает по форме «главным признаком кризиса капитализма как системы. Именно универсализация закона стоимости сделает невозможным сохранение мистического туманного покрывала товаров» {583} .

Из-за падения реальной физической экономики и нарастания сопровождающего его выпуска громадной массы пустых денежных знаков и финансовых бумаг, неимоверно раздувается, по выражению С. Н. Некрасова, «финансовый пузырь», который неоднократно уже лопался и может окончательно лопнуть в подходящий момент. По приводимым С. Н. Некрасовым данным, ныне виртуальный капитал превосходит продукцию реальной экономики в 25-30 раз {584}.

Вслед за повсеместным внедрением и использованием рыночно-стоимостных механизмов экономику захватывает сам капитал. Капиталократия стала править миром, отождествляя себя с «капиталом —богом» {585}. Пример СССР и бывших стран народной демократии Восточной Европы показывает, что практика расширения рынка и товарно-стоимостных отношений приводит к господству не только своего, но и глобального капитала. Последний ускоренно внедряется в экономику России, захватывая в свои руки нефть, газ, электроэнергию, лес и другие природные ресурсы. Ввоз этого капитала приветствуется правительством, которое не интересуют плачевные для народа последствия — эксплуатация дешевой рабочей силы россиян и неизбежный вывоз капитала из страны.

Становится очевидным, что Россия превращается в желанный объект глобализма со стороны мирового капитала. Для этого имеется рыночная экономика, внедренная по советам западных монетаристов, появились крупный капитал и крупные капиталисты, почему-то называемые не своим именем, а олигархами. Капитализация России привела не только к падению реального производства, как это происходит во всей капиталистической экономике, но и к небывалому его кризису, к обнищанию большей части населения. В этих условиях было бы кощунством заявлять, что «глобализм открывает новый этап развития России и Евразии» {586}. Россия и Евразия могут встать на действительный путь развития, если выберут социалистический вектор движения — путь Китая, Вьетнама и других стран. Капиталистическая же глобализация никакого нового этапа развития не сулит.

Что же объективно противостоит капиталистической глобализации, на какие тенденции мирового развития может опереться мировая альтернатива капиталистической глобализации?

Такой альтернативой может являться объединение всего человеческого общества на основе обобществленного труда, «гигантского процесса обобществления производства». Именно этот всемирно исторический процесс ведет к обществу всемирноассоциированного труда, т. е. к той же цели, в направлении к которой развиваются производительные силы. В итоге, как было сказано еще в документах Международного товарищества рабочих (Первого Интернационала), неизбежно нарождается «новое общество, международным принципом которого будет — Мир, ибо у каждого народа будет один и тот же властелин —Труд» {587}. Соответственно, стихийное действие естественных законов капитала и земельной собственности заменится действием естественных законов общественной экономики и ассоциированного труда» {588}.

Действительно объединяющим человечество началом может быть только обобществленный труд, а не капитал. Последний как стоимость может слагаться только из суммы индивидуальных затрат непосредственного рабочего времени. Издержки капитала не только не соответствуют росту мирового продукта производства, но и находятся в возрастающей диспропорции с этим ростом. Из того обстоятельства, что капитал возникает из сложения индивидуальных затрат рабочего времени, делаются выводы в пользу индивидуализации, а не обобществления труда. Современные постмодернисты нередко заявляют, что процессам социализации приходит конец, господствующими становятся процессы индивидуализации деятельности.

На самом деле не из капитала, а из общественного труда возникают общественные производительные силы, на которые ныне падает 75-80% прироста продукта производства. Капитал может лишь безвозмездно присваивать эти силы общественного труда и ставить их на службу своим глобалистским целям. Между тем они по своей природе принадлежат всему человечеству, должны служить объединенному труду. Чтобы реализовать это их назначение, необходимо преодолеть капитализацию общественных производительных сил труда, их присвоение капиталом.

Не случайно вокруг роли общественных производительных сил, особенно сил науки, развернулась острая теоретическая и практическая борьба. Сторонники глобализации выступают за их капитализацию, превращение в объект частной собственности. Навязывается принцип исключительного права на результаты умственной, интеллектуальной деятельности, при этом остается в стороне право собственности работников на результаты совместного физического труда на предприятиях.

Известно, что результаты науки, как всеобщего труда, по своей природе не могут быть объектом исключительных частных прав, предметом так называемой «интеллектуальной собственности». Между тем под их приватизацию подводится «теория» о якобы все большей индивидуализации труда.

Речь идет не просто о выделении особой формы собственности на нематериальные блага. У нас появились авторы, которые полагают, что в связи с резким ростом удельного веса знаний, информации и т. п. начинается трансформация отношений собственности: «вещная сторона собственности отступает перед духовноценностной» {589}. Вместе с вытеснением материального производства и приходом на его место производства информации, знаний в постиндустриальном обществе основным объектом собственности станут якобы не материальные средства производства и материальные блага, а средства духовного производства—информация, духовные ценности.

Уступит ли свое первенство материальное производство производству духовному и станет ли интеллектуальная собственность альтернативой собственности на условия и средства материального производства? Такая постановка вопроса, на наш взгляд, больше отражает социальную позицию либерально настроенной, «постмодернистской» интеллигенции, чем историческую необходимость.

Даже не все западные авторы, придерживающиеся теории «человеческого капитала», согласны с отнесением его к объектам частной собственности. Л. Туроу, например, называя квалификацию, образование и знание выражением «человеческого капитала», вместе с тем считает, что этот капитал «не может быть собственностью. Капиталисты не делают инвестиций в вещи, которые им не могут принадлежать... Инвестиции в знания, необходимые для порождения искусственной интеллектуальной промышленности, должны быть сделаны в социальном контексте, совершенно чуждом индивидуалистической ориентации капитализма» {590}.

Противопоставление интеллектуальной собственности обычной собственности на материальные средства и блага имеет своим источником разделение умственного и физического труда как социально противоположных видов трудовой деятельности, что неизбежно сказывается в трактовке социальной сущности их носителя — человеческой личности. Поскольку духовные способности человека, его интеллектуальные силы относят к обязательным составляющим всеобщую сущность личности элементам, то они объявляются неотчуждаемыми. Что же касается способности к физическому труду и потенциальной рабочей силы человека, то они таким свойством не наделяется, т. е. они считаются вполне отчуждаемыми. Их потребление (использование) существенно обособляют от реализации первых, они образует якобы лишь внешнее условие по отношению к духовной сущности личности.

Когда человек свою деятельность (труд) отчуждает другому на временное пользование, он предстает как прислуга, лакей. В случае же отчуждения всего времени труда, в собственности другого оказывается и сущностная определенность человека, отчуждается его личность (раб, крепостной). Что касается собственности рабочего на свою рабочую силу и ее продукт, то последние обычно к объектам собственности не относят. Самое большее, на что может рассчитывать человек физического труда, это получение права собственности на новую вещь, сделанную им индивидуально и для себя (например, на связанные им перчатки, выращенные на своем садовом участке яблоки, собранные ягоды и т. п.). Результаты же его труда на заводе или фабрике в состав его собственности не включаются. И вообще коллективный физический труд исключается из оснований для приобретения права собственности.

По-другому трактуются дела с интеллектуальной собственностью, т. е. собственностью на духовные способности. Она по своему социально-экономическому статусу ставится выше собственности на обычные способности к физическому труду, на рабочую силу. Предпринимателю, например, нет необходимости требовать признания своих способностей к труду в качестве объекта его собственности, они не отчуждаются. Их отчуждение — удел лишенных всякой иной собственности рабочих. Право же предпринимателя на вещные условия производства как на его частную собственность непосредственно отождествляется с правом на неотчуждаемость его личности. Частная собственность выступает наличным бытием его личности.

По отношению к человеку труда современная рыночная экономика пошла еще дальше —на деле разорвала тело и личность человека. Если во времена Гегеля в понятие «Я» включались дух и тело, владение и телом, и духом, достигаемое образованием, занятиями, привычками, представлялось «внутренней собственностью духа» {591}, то сегодня тело из достояния личности («Я») превращается в товар, а собственность духа — в обычную собственность на вещь. То же самое можно сказать и о жизни: не являясь по существу чем-то внешним по отношению к личности, она превращается в нечто внешнее и чуждое. Когда же право на жизнь закрепляется в конституциях, то этим предполагается, что она имеет стоимость, так же отчуждается, как вещь (право лица, основанное на договоре, согласно Гегелю, есть всегда право на вещь). Тем самым оправдываются, по существу, самоубийства, которые в наши дни приобретают массовый характер. С такой же легкостью можно было бы и записать право собственности человека на свои почки и другие органы своего тела, поскольку они тоже превращаются в предмет купли-продажи, наделяются свойствами отчуждаемости. Надо было бы записать в качестве «неотчуждаемых» и права на сексуальные способности, которые также продаются, как и обычная рабочая сила.

С возвышением интеллектуальной собственности над обычной собственностью связана попытка трактовать по-иному соотношение общественной и частной собственности. Одни полагают, что наделение интеллектуальной собственности свойствами неотчуждаемости и исключительности в правовом отношении делают ее сугубо частной и индивидуальной. Концепции типа «единственный и его собственность» (М. Штирнер) обычно абсолютизируют специфику художественного, научного творчества, противопоставляя работе «единственного» общечеловеческие работы, которые могут быть выполнены каждым. Другие, наоборот, считают, что установление господства интеллектуальной собственности автоматически приводит к утверждению общественной собственности, поскольку знания, информация обращены ко всему обществу и могут быть достоянием всех. Иногда даже утверждается, что все то, что является общим, не может принадлежать отдельному лицу. Отсутствие каких-либо исключений из доступа к ресурсу, т. е. свободный доступ к нему, по мнению представителей экономической теории прав собственности, означает, что это ресурс ничейный, не принадлежит никому, или, то же самое, — всем {592}. Получается, что если, например, научный труд является всеобщим, а его силы составляют всеобщую производительную силу общественного труда, то наука по своей природе выступает объектом только общественной собственности. Всеобщность научного труда, утверждает Г. А. Лахтин, «предопределяет и специфическую всеобщую собственность на продукцию научного труда» {593}.

Тогда как быть с неотчуждаемостью результатов интеллектуальной деятельности, неотъемлемостью прав научного работника на свою продукцию, т. е. с частной собственностью на нее? Возникает вроде бы парадоксальная ситуация: собственность всех отрицает собственность каждого в отдельности и, наоборот, если что-то принадлежит всем, то уже никому, если же кому-то одному, то уже не всем. В действительности здесь неразрешимой антиномии нет. Всеобщая собственность может и должна доводиться до уровня индивида, индивидуальной собственности. Среднее или начальное образование делается всеобщим именно потому, что его получает каждый, оно становится достоянием каждого отдельного человека. Если же оно не становится принадлежностью каждого, то оно не доводится до своей истинной всеобщности. Соответственно, общественная сущность, общественные силы не противостоят изначально отдельному индивиду, а должны стать сущностью каждого отдельного человека, не теряя своей принадлежности всем, всему обществу.

Представители постиндустриализма вместо того, чтобы признать всех собственниками общественных интеллектуальных сил труда, вообще отрицают деление людей на собственников и не-собственников {594}. В то же время они настаивают на индивидуальном, а не общественном присвоении этих сил. Такого рода присвоение объявляется новым типом присвоения, который приходит на место собственности на средства производства и землю. В условиях подобного нового типа присвоения содержанием экономических связей людей выступает уже «информационный обмен, не опосредованный вещами» {595}, т. е. некий непосредственный обмен мыслями на расстоянии, даже без сотовых телефонов. Сторонники постиндустриализма забывают, что продукты информационной деятельности не образуют фонда существования общества, для этого нужны продукты другого труда — средства к жизни и производства, создаваемые обычной производительной деятельностью, которой, конечно, способствуют информация и знания. Полагают, что в информационном обществе в качестве обеспечивающих экономическую основу его жизни будут не издержки жизнеобеспечивающего труда (издержки производства), а издержки некоего трансакционного экономического «поля» {596}. При этом значение главной производительной силы придается формам общения, а не самим людям, их труду. Что же касается всеобщей производительной силы человечества, то остается лишь ее назвать общечеловеческим «социальным капиталом», но принадлежащим ее «создателю» —интеллектуальной олигархии, которая позволяет отдельным индивидам присваивать часть этого социального интеллектуального капитала в порядке личной, но вроде бы не частной, собственности.

К интеграции людей в единое мировое трудовое сообщество ведет, как сказано, другой всемирно-исторический процесс обобществления труда — преодоление общественного разделения умственного и физического, сельскохозяйственного и промышленного, производительного и непроизводительного труда. Именно из соединения разделенных видов труда возникали и возникнут новые общественные производительные силы труда. Имеются в виду такие их источники, как воссоединение умственной и физической (производительной и непроизводительной), промышленной и сельскохозяйственной деятельности.

Обычно глобализацию и обобществление производства связывают только с разделением труда. Растущая естественноисторическая дифференциация труда действительно предполагает обмен производимыми товарами и установление общественных связей между людьми, опосредованных товарно-стоимостными отношениями. Вместе с тем обычно забывают, что эти связи ограничиваются своим стихийным, вещно-стоимостным характером, что общественное разделение труда служит основой классового расслоения общества, пожизненного закрепления целых классов за одним и тем же родом деятельности, в частности большинства населения за презрительно называемым механическим, якобы ничего нового не создающим трудом при помощи «серпа и молота» {597}. Узость и односторонность развития большинства трудящихся масс не могли не помешать прогрессу общественных производительных сил труда, хотя все успехи цивилизации были достигнуты в основном за счет эксплуатации именно этого труда. Новый этап в обобществлении производства и в развитии его общественных производительных сил предполагает сочетание общественной деятельности, которое и выступает в роли основного источника их развития. Имеется в виду вообще участие трудоспособного населения как в производительном труде, так и в духовном творчестве.

В западной экономической литературе уже давно всякий труд называется производительным, снято различие производительного и непроизводительного труда. Это, однако, сделано для того, чтобы отказаться от действительной всеобщности производительного труда. Чтобы ее достигнуть, отождествления этих общественно разделенных видов труда недостаточно. Необходимо создать действительные предпосылки их соединения, тем более, что численность класса наемных работников в мире растет, она увеличилась, начиная с 1970 г., вдвое. Эти предпосылки создаются прежде всего научно-техническим развитием, ведущим к тому, чтобы довести продолжительность рабочего дня в материальном производстве до двух-трех часов в день. На базе роста производительности труда создается ситуация, когда, например, 1/3 населения может выполнять функции производства жизненных благ вместо прежних 2/3 населения. Тогда, возложив участие в производительном труде на все трудоспособное население, можно сократить рабочий день в производстве до двух-трех часов, а остальное время отдавать другим видам непроизводительной деятельности. Что это не утопия, а вполне реальная возможность, доказывается тем, что в ряде стран Западной Европы уже сейчас ставится вопрос о переходе к двадцатичасовой рабочей неделе.

Если к указанным процессам обобществления труда добавить еще возможность сочетания промышленной и сельскохозяйственной деятельности, то образуется совокупный работник, соединяющий в лице каждого своего труженика основные роды общественной деятельности и совпадающий со всем обществом. На основе этого всемирно ассоциированного труда образуется новый тип общественных связей людей — их непосредственно общественные отношения, неопосредованные обменом товарами. Они придут на место вещных, складывающихся стихийно товарно-стоимостных отношений. Не обмен товарными стоимостями, не отношения людей как персонифицированных меновых стоимостей, а обмен деятельностями и их продуктами, воплощенными в едином мировом общественном продукте, распределяемом по условиям лучшего удовлетворения потребностей всех членов общества—вот что станет объединять людей в одну всемирную ассоциацию труда.

Исходной основой непосредственно общественных связей будет высоко обобществленный труд, а не информация, как полагают представители теории постиндустриального информационного общества. Не зная, чем заменить товарно-стоимостные отношения, они выдумывают всякого рода «постобщества», поскольку не принимают замену капитализма социализмом, вырастающим из обобществления труда. Было время, когда модным было «кибернетическое общество», теперь о кибернетике забыли, но продолжают обвинять за это социализм. Ныне стали обращаться к разуму как к «четвертичному» фактору, оказывающему якобы решающее влияние на всю экономическую структуру общества и называемому даже не наукой, а сведениями в их прикладной форме, т. е. информацией. При этом забывают, что именно К. Маркс впервые обосновал положение о превращении науки в непосредственную производительную силу труда, и связывал полное использование этой силы с переходом к социалистическому обществу. Именно рабочий класс, по его словам, может превратить науку из орудия классового господства в народную силу, превратить самих ученых из пособников классовых предрассудков и союзников капитала в свободных тружеников мысли. Наука может выполнить свою истинную роль только в Республике Труда {598}.

Глобализм, как и империализм, оказывает серьезное влияние на судьбы рабочего движения. Глобализм способствует распространению оппортунизма в социалистическом движении. Он еще больше, чем империализм, сопровождается загниванием гражданского общества, вызываемым капитализмом, рыночным фундаментализмом. Между тем многие деятели социалистической и даже коммунистической ориентации упорно не хотят видеть этого и избегают называть, например, существующий сегодня в России строй капиталистическим, экономику — рыночной, капиталистов — капиталистами (а не олигархами). Нередко заявляют, что в России установился не капитализм, а нечто вроде феодализма или архаического, бандитского капитализма. Настоящий капитализм, по их мнению, возникает из производства, промышленности. Они забывают, что капитал сначала появляется в денежном обращении и лишь потом захватывает промышленность (в случае с современной Россией —уже созданную ранее промышленность). Наличие капиталистически организованного рынка, рыночной экономики многими тоже не признается, хотя США Россию уже давно объявили страной с рыночной экономикой. У нас же ее называют страной с псевдорыночной экономикой, опять-таки забывая, что капиталистический рынок и экономика, допускающие превращение в товар, в предмет купли-продажи сексуальных способностей женщин, а также продажу детей, органов человеческого тела, наркотиков и есть настоящая загнивающая капиталистическая рыночная экономика. Более того, с этим рынком предлагают войти в будущее общество!

В этой связи невольно возникает вопрос: если у нас нет капитализма и капиталистов, а имеется лишь их псевдоподобие, то против чего и как бороться социалистам и коммунистам? Против капитализма —бессмысленно, ибо его еще нет, против капиталистов — их тоже нет, против буржуазной власти — запрещают Конституция и законы. Вместо этого предлагается — борьба за новый отход от социализма, (нэп), за «настоящий» государственный капитализм, «настоящий» рынок и смену курса правительства. Что касается методов борьбы, то век революций и восстаний вроде бы уже миновал, ставшие массовыми индивидуальные убийства осуждаются как форма терроризма. Остаются лишь фальсифицируемые выборы, запрещаемые референдумы и парламентские выступления за хорошие законы и против плохих.

В этих условиях в борьбе за желаемое лучшее будущее многие все надежды возлагают на всесильность разума —ведь недаром провозглашается информационное общество, в котором все будет зависеть от знаний, а не от производства материальных благ. Соответственно, если и придет социализм, то он будет уже базироваться на разуме, будет ноосферным, экологически чистым, а вовсе не пролетарским социализмом, трудовым обществом. Даже по Библии, которая начинается с книги «Бытие» вначале была не голая мысль, а ее языковая, реальная оболочка—слово. Бог сотворил Адама не из мысли, а из глины. Он «знал», что для появления людского рода и жизни более важным, чем информация, ресурсом является земля. И лишь однажды сделал одно исключение для своего сына — позволил ему быть зачатым от духа своего. Но сын не оставил земного наследия. Оно пошло от Адама и созданной из его ребра Евы.

С переходом к идеалистическому мировоззрению, соответствующему желаемому постэкономическому информационному обществу, и «наука» об обществе становится постмодернистской. Ее название уже можно брать в кавычки, ибо она подвергается такому же разложению, как и массовая культура, заполняемая сценами убийств, секса и порнографией. Интеллектуальное мошенничество, начатое западными постмодернистами (Ж. Бодрийар, Ж. Делез, Ж. -Ф. Лиотар), нашло последователей среди отечественных авторов. Достаточно указать на многочисленные нелепости и прямые искажения в книгах, изданных на деньги Дж. Сороса из его фонда «Открытое общество» (надо бы его назвать «Открытое капиталу общество»). Дело доходит до того, что зарплата рабочего, пенсия пенсионера и многие подобные виды дохода сплошь и рядом называются капиталом, а прибыль капиталиста—его гонораром. «Прибыль предпринимателя, действующего в условиях реальной конкуренции и правового государства, — сказано в одном из «соросовских» учебников, — становится формой авторского гонорара» {599}. Там же говорится, что труд рабочего перестает быть источником чистого продукта и прибавочной стоимости, ибо они создаются творческой деятельностью предпринимателя и его служащих. Они вместе выдают себе «авторский» гонорар, достигающий десятков миллионов долларов.

Недалеко от этого предвзятого отношения к жизнеобеспечивающему труду ушли и объявившие себя «работающими на дело социализма» А. В. Бузгалин и А. И. Колганов. Первый предлагает совершить скачок от «индустриальной страны рабочих и инженеров... к передовой научно-образовательной державе ученых, художников и учителей», где 15-20% занятых в высокотехнологичном материальном производстве могут накормить, одеть, обуть и обеспечить всех техникой лучше, чем нынешние 2/3» {600}. Хорош был бы социализм, возлагающий пожизненную обязанность производить средства производства и жизни, технику на плечи этой 1 /3 рабочих, освобождая 2/3 населения от этого труда. И это называется «освобождением труда»! Такого «социализма» постиндустриальной эпохи вряд ли захотят рабочие и инженеры. Второй автор, А. И. Колганов, не только отказался признать Октябрьскую революцию социалистической, называя ее буржуазной {601}, но предлагает снять вопрос о возможности перехода к социализму, пока не будет создано «постиндустриальное общество». Установлению социалистических производственных отношений (общественной собственности на средства производства) якобы не позволяли и не позволяют производительные силы индустриального общества: их уровень, достаточный для развитых стран капитализма, не может служить предпосылкой для стран, строящих социализм. Повторяются избитые «доводы» противников социализма.

«Труд —источник всякого богатства... Он первое основное условие всей человеческой жизни, и притом в такой степени, что мы в известном смысле должны сказать: труд создал самого человека».

Ф. Энгельс

§ 1. Несовместимость стоимостной парадигмы с признанием социально-экономического развития

Обычно в концепциях развития перспективы и будущее общества оцениваются под углом зрения стоимостной парадигмы, которая в общем случае, по мере роста производительности труда, предполагает уменьшение стоимости производимого продукта (результата). Предполагается, что совокупная масса ресурсов, расходуемых на осуществление процесса производства, растет с опережением, в силу чего совокупная масса средств к жизни не может удовлетворить требуемый объем потребления. Известная стоимостная формула накопления капитала, предполагающая опережение постоянным капиталом (С) роста переменного капитала (V) в соотношении C>V, трактуется как неизбежное падение потребления и невозможность устранения неравенства между производством средств производства и потреблением. Отсюда выводятся пределы общественного прогресса.

На самом деле эти пределы вытекают не из неспособности труда давать результаты, превышающие его затраты, и тем самым обеспечивать общественный прогресс, а из стоимостной меры труда и потребления. На труд и потребление, движение которых не может быть уложено в стоимостные рамки, тем не менее накладывается стоимостная схема, что приводит к искажению перспектив развития. Задача данной главы — рассмотреть социально-экономическое развитие с позиций иной парадигмы — теории потребительной стоимости.

Теоретическое обоснование социального (как и экономического) развития общества самым тесным образом связано с преодолением стоимостной парадигмы, которая касается не только экономики, но и всей социальной сферы. Стоимость и ее законы, будучи законами функционирования экономической основы общественной жизни, имеют прямое отношение ко всему тому, что обусловлено этой основой, т. е. к социальному.

Достаточно сказать, что на стоимостных критериях базируются многие социальные нормы: по стоимостным меркам оцениваются благосостояние и уровень жизни людей, различных классов и социальных групп, размеры и способы получения доходов, а также состояние социального равенства и неравенства, свободы и т. д. и т. п. Так, социальное равенство на деле не равных экономически и социально людей сводится к тому, что люди относятся друг к другу как равноценные субъективированные меновые стоимости. Поскольку обмениваемые меновые стоимости имеют равную величину, то стоящие за ними индивиды в акте обмена подтверждают себя как равных друг с другом субъектов. Каждый свое предметное социальное бытие обменивает на равноценное бытие другого, т. е. в обмене субъекты оказываются равновесными по стоимости и существуют друг для друга как субъекты их эквивалентного бытия.

На этом же стоимостном базисе основывается и их свобода. В процессе обмена меновыми стоимостями каждый выступает по отношению к самому себе как самоцель и как средство для другого, т. е. одновременно является и целью, и средством. Преследуемый каждым свой индивидуальный интерес реализуется посредством их общей обоюдной воли и тем самым осуществляется их свобода: сделка добровольная, никто никого не насилует, соблюдается общественный интерес, складывающийся из суммы индивидуальных интересов.

В гуманитарных областях жизни многие процессы и явления оцениваются посредством их подведения под стоимостной принцип тождественности, равновесия: зло должно быть, по крайней мере, уравновешено добром, преступление — наказанием и т. п. Стоимостная эквивалентность (равнозначимость) составляет одно из исходных теоретических оснований распространенных в современном обществоведении суждений о равновесности факторов и вариантов общественного развития, а также равнозначности существующих точек зрения, концепций в науке. Отсюда — убежденность в том, что, например, социология и экономическая наука могут развиваться лишь на основе плюрализма теоретических парадигм, т. е. на основе дуализма, поскольку плюрализм есть не что иное, как умноженный дуализм. Эклектику и дуализм из средств, препятствующих развитию общественной науки, предлагают превратить в условия ее «успешного» развития.

Применительно к истории общества это проявляется в отрицании того, чтобы настоящее могло превзойти прошлое, будущее — настоящее. Настоящее преподносится как «постмодерн», ибо в нем ничего нового не допускается, оно представляется тождественным как с прошлым, так и с будущим. Во многих современных концепциях, касающихся будущего, обычно утверждается, что человеческое сообщество может сохранить себя в дальнейшем лишь при установлении глобального равновесия: силы, которые содействуют росту населения и капитала, должны уравновеситься с силами, содействующими их уменьшению {604}. Рождаемость, соответственно, должна быть равна со смертностью, инвестиции капитала — с его амортизацией и т. п. Согласно этой логике, существующие пропорции богатых и бедных, разрыв в доходах которых имеет тенденцию доходить до соотношения 1 к 100 (1 : 100), тоже вроде бы должны уравновеситься, т. е. сохраниться, хотя об этом предпочитают не высказываться.

Модернистский способ мышления выставляет на первый план принцип тождественности исторических условий и реалий современности, что имеет опять-таки своим основанием стоимостной принцип равенства издержек и результатов. В теориях модернизации общества развитие отрицается в том смысле, что оно ограничивается приведением данной социальной системы в состояние, соответствующее уже установленным стандартам, например стандартам западного общества с его свободным рынком, автономно-суверенными индивидами, правовым государством и т. п. Имеется в виду не спонтанное движение общества в прогрессивном направлении, а некое копирование образцов, существующих моделей. Теория неомодернизма, по словам П. Штомпки, освободила себя от всех наслоений эволюционизма и теории развития, она не настаивает ни на какой-либо конечной цели, ни на необратимом характере исторических изменений {605}.

В этих условиях вполне обоснованным выглядит суждение о кризисе гуманитарного знания, о поиске новой парадигмы в этой области. Некоторые из современных российских авторов, к сожалению, связывают этот кризис не с обнаруженной тупиковостью рыночной модели, а с марксистским подходом к социалистической ориентации общества на максимальное удовлетворение потребностей каждого человека и на его всестороннее развитие.

Между тем эту ориентацию не только марксисты, но и многие другие прогрессивно настроенные ученые необходимым образом связывают с отказом от подчинения экономики производству прибыли. Можно сослаться на авторитет А. Эйнштейна, по мнению которого производство ради лучшего удовлетворения потребностей должно заменить производство ради прибыли. Он сознавал, что экономический кризис его времени разразился из-за того, что экономическая система работала на прибыль, а не на удовлетворение человеческих потребностей.

На конференции ООН в Рио-де-Жанейро (1992) было признано, что модель развития, которую использовали богатые страны и которая предполагает систему производства во имя прибыли, исчерпала себя и дальнейшее следование ей может привести человеческую цивилизацию к краху. Конференция ООН по социальному развитию (Копенгаген, 1995) тоже констатировала удручающие отрицательные последствия этой модели: увеличение разрыва между бедностью большинства и богатством немногих; увеличение численности людей (свыше миллиарда), живущих в крайней бедности, многие из которых испытывают ежедневное недоедание, лишены доступа к доходам, образованию, медицинскому обслуживанию; рост безработицы (более 120 млн человек официально признаны безработными и гораздо большее число работает неполный рабочий день); увеличение числа нетрудоспособных (каждый десятый является нетрудоспособным по болезни и принужден к бедности).

Несмотря на признание всех этих отрицательных результатов существующей модели и желание поднять ведущее значение социального развития как для настоящего времени, так и для XXI в., все же такое развитие предполагается осуществлять на стоимостной, рыночной основе. Для этого считается достаточным перейти к устойчивому состоянию существующей мировой общественной системы, к так называемому «устойчивому» ее развитию. При этом не только не затрагивается стоимостная парадигма, наоборот, из нее выводится возможность устойчивости и равновесности развития.

На такой основе, однако, декларируемых целей не достигнуть, невозможно не только осуществить в будущем социально-экономическое развитие, именно развитие, но и обосновать его. Это в свое время убедительно доказал Й. Шумпетер в своей книге «Теория экономического развития». Классическая политическая экономия с ее исходной теорией стоимости, согласно Й. Шумпетеру, была и останется теорией, объясняющей статичное, стационарное, а не динамическое протекание экономических процессов. Теория этого стационарного процесса фактически образует, писал он, «основу всей теоретической экономической науки, и мы, будучи экономистами- теоретиками, не многое можем сказать о факторах, которые следует рассматривать как первопричину исторического развития» {606}. Подобную характеристику он относит и к теории предельной полезности. Л. Вальраса он считает сторонником статичного подхода к экономике: его концепция не только строго статична по своему характеру, но и применима исключительно к статичному процессу {607}.

Непригодность теории стоимости для понимания экономического и социального развития объясняется тем, что стоимость, согласно ее закону, не может превосходить затраты на ее получение и, следовательно, не может удовлетворять основному условию развития — возникновению нового и превосходству его над старым. При производстве стоимости нельзя добиться никакого превышения стоимости результата над стоимостью издержек. С этой точки зрения, ни один продукт не в состоянии обеспечить превышение над стоимостью услуг труда и земли {608}.

Как же быть тогда с прибавочной стоимостью и ее производными (прибыль, процент, рента), которые обычно считаются результатом, превышающим затраты?

В рамках стоимостного равенства, по мнению Й. Шумпетера, такого быть не может. Если речь идет о функционировании рыночного хозяйства в условиях равновесия, то прибыль как разница между нормой затрат и доходом равнялась бы нулю. «Отсутствие чистой прибыли в рыночном хозяйстве означает, что стоимость продуктов вообще не превышает стоимость средств производства. Чистой прибыли в этом... смысле не существует также в замкнутом хозяйстве, поскольку в нем стоимость всех продуктов в конечном счете вменяется изначальным средствам производства» {609}. Й. Шумпетер в этом вопросе вполне соглашается с К. Марксом. Свой тезис о том, что при полном равновесии процент был бы равен нулю, он считает сходным с положением К. Маркса относительно того, что капитал не производит прибавочной стоимости.

Как ни парадоксально, но рыночное хозяйство в самом совершенном (равновесном) состоянии должно было бы функционировать, не принося никакой прибыли. Такое утверждение, по мнению Й. Шумпетера, не означает, что в народном хозяйстве, когда оно лучшим образом сбалансировано, производство не дает никаких результатов. Речь идет о том, что результаты в этом случае могут быть полностью отнесены на изначальные факторы производства. Так что отрицание прибыли, ее отнесение к характеристике старой модели развития ничего еще не дают для обоснования новой модели.

Не случайны, с этой точки зрения, рассуждения отдельных современных авторов о том, что мировая экономика в своем равновесном состоянии, функционирующем на основе закона стоимости, уже дала все, что могла дать для саморазвития капиталистического хозяйства. Начиная с XXI в. ориентация на прибыль начнет терять смысл, произойдет спад всей мировой экономики, придет конец ее развитию и саморазвитию {610}.

В этом показном безразличии к прибыли и в непризнании прибавочной стоимости немало лукавства. Ведь известно, что прибавочная стоимость, прибыль составляют основу развития общества в условиях рыночной системы, хотя результаты этого развития достаются немногим, причем за счет тех, кто их лишается. Прибавочная стоимость и прибыль при стоимостном равновесии вовсе не исчезают. Возникают они не вне закона стоимости и не из-за его нарушения. В рамках стоимостного отношения необходимость прибавочной стоимости (прибыли) не отрицается, за ней стоит прибавочный труд. Прибавочная стоимость эквивалентна прибавочному труду, т. е. требование закона стоимости здесь выполняется. Причем это вовсе не мешает ее присвоению и отчуждению от ее созидателей. Стоимостное равенство тоже сохраняется: сколько теряют одни, столько же приобретают другие (эффективность по Парето).

Чтобы не ставить вопрос о присвоении прибавочного труда и прибавочной стоимости как основу эксплуатации и развития для немногих, обычно апеллируют к простому закону стоимости, к его очевидному требованию эквивалентности при обмене всего и всякого товара. И в прошлом, и в наше время можно встретить утверждения, что меновая стоимость по определению гарантирует всеобщее равенство. Если же этого не достигается, то виноваты в этом формы прибавочной стоимости (прибыль и др.), искажающие истинную сущность меновой стоимости. Этими искажениями можно пренебречь, восстановив первоначальную природу меновой стоимости. Можно обойтись без противоречий, если рассуждать об исходных и развитых формах стоимости, т. е. свести прибыль, процент к отношениям простого товарного обмена, а возникающие здесь противоречия объявить обычной видимостью.

Из того, что прибыль не выводится из эквивалентного обмена, предполагаемого законом стоимости, вовсе не следует, что она не имеет экономического основания и не объясняется другой, но не стоимостной парадигмой — неэквивалентным обменом, неравновесностью. Если ее невозможно объяснить из эквивалентного обмена стоимости на стоимость, то это не значит, что нельзя ее вывести из неэквивалентного обмена стоимости на потребительную стоимость рабочей силы (труда). Вопрос лишь в том, что здесь вместо стоимости появляется ее противоположность — потребительная стоимость.

Однако это обстоятельство не согласуется со стоимостной парадигмой. Приходится вообще отрицать прибавочную стоимость (прибыль) во имя «глобального равновесия» системы, ее «устойчивого развития», вытекающих из стоимостной равновесности рыночной экономики. В этой ситуации бывает лучше «отказаться» от познавательно-объясняющих услуг прибыли, чем от закона стоимости с его требованиями эквивалентности и равновесности.

Если же из стоимостного равенства не удается вывести возможность социального и экономического развития и, если «не хочется» признавать прибавочный труд и прибавочную стоимость в качестве основы этого развития, то ничего другого не остается, как свести стоимость к потребительной стоимости (полезности), а источником стоимости объявить производительность труда и полезность других факторов производства. «Именно за счет роста производительности труда расширяется объем прибавочного продукта и увеличивается прибавочная стоимость» {611}. Причем на уровне предприятия рабочие никакой стоимости сверх стоимости своей рабочей силы якобы не создают, поскольку на микроэкономическом уровне господствует равновесность затрат и результатов. Прибавочная стоимость вроде бы создается всем обществом, а не отдельным рабочим.

Между тем в рамках стоимостной парадигмы только увеличением прибавочного и уменьшением необходимого труда может быть объяснено возникновение прибавочной стоимости и экономическое развитие на ее основе. Что же касается повышения производительности труда, то оно влияет лишь на изменение соотношения необходимого и прибавочного труда в пользу последнего, затраты которого равны получаемой прибавочной стоимости. В общем же случае рост производительности труда уменьшает стоимость всего продукта. В этом противоречии заложены причины тех трудностей, которые возникают, когда пытаются согласовать прибавочную стоимость с устанавливаемой законом стоимости эквивалентностью.

Когда выводят из «игры» прибавочный труд и неэквивалентный обмен, то ничего другого не остается, как обращаться к услугам потребительной стоимости, в частности к производительности труда, техническому прогрессу, природным силам и т. д. Но для этого надо отказаться от обращения к стоимости для объяснения развития, необходимо перестать укладывать потребительную стоимость в прокрустово ложе стоимости, необходимо исходить из потребительностоимостной парадигмы.

В потребительной стоимости как раз и заключена возможность объяснения того, как из труда работника можно извлечь больше, чем ему возвращается. Стоимостная эквивалентность и «великий» принцип равенства затрат и результатов этой возможности не только не дают, но и скрывают первопричину возникновения прибавочной стоимости. Для этого нужен другой, не менее великий принцип — принцип неравенства затрат и результатов, неэквивалентности, возникающий не из стоимости, а из потребительной стоимости, обмениваемой на капитал рабочей силы.

§ 2. Экономическая динамика в стоимостном и потребительностоимостном измерении

В стоимостном измерении экономическая динамика предстает в виде обратимых экономических процессов: стоимость затрат производства однозначно переходит в стоимость результатов, и наоборот. В этом случае изменения в экономике могут происходить только в рамках стоимостного тождества (равенства) затрат и результатов труда, т. е. статического равновесия. Все стоимостные схемы воспроизводства, как простого, так и расширенного, строятся на основе равенства C+V+M=W. На этих стоимостных «весах» динамика экономических элементов получает выражение в колебательных движениях и циклах с тенденцией к установлению стоимостного равновесия. Что же касается необъяснимых стоимостной парадигмой действительных процессов развития в сфере производительных сил (научно-технический прогресс, рост производительности труда, динамика населения и др.), то они имеют непосредственное отношение не к меновой, а к потребительной стоимости. Поэтому когда эти процессы укладывают в прокрустово ложе теории стоимости или предельной полезности, то получаются выходящие за пределы научного объяснения результаты: с одной стороны, фиксируются пределы экономического развития, наступление постэкономического общества и другие тупиковые состояния экономики; с другой — игнорируется труд, прирост стоимости ВВП остается необъяснимым или связывается с первобытными представлениями о земле как матери всех благ. Можно утверждать, что как стоимостная парадигма, так и концепция предельной полезности не в состоянии отобразить действительное экономическое развитие.

Н. Д. Кондратьев, сделав многое в разработке концепции экономической динамики применительно к обратимым экономическим процессам, предполагал заняться объяснением необратимых процессов. Он справедливо считал, что экономическая действительность сама по себе динамична, подвержена поступательному развитию, направленной эволюции. Однако концепцию экономической динамики для необратимых экономических процессов он не оставил и не мог ее разработать, поскольку исходил из стоимостной парадигмы, несовместимой с признанием экономического развития как необратимого процесса. Ведь Н. Д. Кондратьев полагал, что общую формулу тренда он вывел дедуктивно из «общих предпосылок, отвечающих учению Маркса о расширенном воспроизводстве (Капитал, т. III)» для капиталистического общества {612}. Эти предпосылки, как известно, в схемах К. Маркса предполагают движение капитала по формуле C+V+M=W, в которой имеет место тождество стоимости затрат и результатов, их обратимость, хотя само это тождество динамично.

Вместе с тем своей мыслью о вековой органической тенденции (тренде) движения хозяйства, предполагающей поступательное его развитие с перерывами, толчками, колебаниями, Н. Д. Кондратьев выходил за пределы «теории схематического равновесия», за что критиковали его оппоненты (Д. И. Опарин и другие) и которая у них исходила из равновесной стоимостной схемы воспроизводства.

О своем новом подходе Н. Д. Кондратьев известил в тезисном варианте в предложенной им «Модели экономической динамики капиталистического хозяйства», в которой величина народного дохода (Е) выводилась из суммы национального капитала (К) и количества самодеятельного населения (А):

Эта формула в итоге сводилась к более простому виду: Е=т5/АК, где т означает влияние уровня техники на развитие хозяйства {613}.

По своему теоретическому смыслу эта модель, конечно, исходит из стоимостной парадигмы, поскольку речь идет о капиталистическом хозяйстве, а участие факторов производства, как это фиксируется производственной функцией, отождествляется с их участием в создании стоимости общественного продукта. Соответственно, линия вековой тенденции, взятая за эталон для определения движения больших циклов, предполагает рассмотрение последних как нарушение и восстановление экономического равновесия. Мерой подобного рода движения может служить «эталонная траектория» долгосрочного технико-экономического развития {614}.

Все это, однако, не выводит за пределы стоимостного равенства затрат и результатов, ибо игнорируется инновационная роль труда, нарушающая это равенство, на которой базируется действительное экономическое развитие, необратимость экономических процессов. Но эту роль труд выполняет как живой труд, а не как труд, выраженный в стоимости. В последнем случае он не играет такой роли.

Обходится труд как созидатель потребительной стоимости и в экономических теориях развития, подаваемых под названием эволюционной экономики. Так, например, утверждается, что ныне «основной вклад в прирост ВВП вносит не труд и даже не капитал, а природно-ресурсная рента. Именно на долю этого фактора отводится не менее 75% получаемого дохода. Вклад же труда не превышает 5%, капитала—20%» {615}. Конечно, признается, что величина ВВП растет быстрее, чем затраты факторов производства; что невозможно объяснить рост производительности труда из увеличения соответствующих затрат капитала; что 75-85% прироста производства национального дохода приходится на фактор, необъясняемый движением меновых стоимостей {616}. Однако труд, реализующий научно-технический прогресс и обусловливающий рост ВВП, выпадает из внутренних причин, объясняющих закономерности технико-экономического развития, замещения одних технических укладов другими.

В итоге, отказавшись от объяснения экономического развития посредством анализа производительной силы труда и соответствующего критерия (производительность труда), представители эволюционной теории вынуждены были обращаться к аналогиям, взятым из биологии (естественный отбор) и физики (синергетика), и пойти на компромисс (синтез) с традиционными экономическими теориями — неоклассической, неокейнсианской, монетарной {617}.

Действительное развитие, не сводимое к увеличению или уменьшению, динамике равновесия параметров экономической системы, можно объяснить, если исходить из труда, производящего потребительную стоимость, из производительных сил, все развитие которых «касается потребительной стоимости, но не меновой стоимости» {618}. Соответственно, теорией, объясняющей экономическое развитие, является трудовая теория потребительной стоимости, базирующаяся на признании в качестве основного экономического закона — закона потребительной стоимости, еще не введенного в экономическую науку.

Этим законом, как уже говорилось, объясняется сущностный аспект экономического развития — инновационность труда, созидающего потребительную стоимость, что не подпадает под объяснительную силу закона стоимости. Движение производства потребительной стоимости предполагает постоянное превращение исходных простых потребительных форм в более сложные и высокие формы, не обратимые в первоначальные и предшествующие формы продукта. Это происходит каждый раз в самом обычном процессе труда, не говоря уже об изобретениях и научно-техническом развитии. То, что человеку приходится постоянно производить один и тот же продукт, не умаляет инновационности процесса его труда, постоянные метаморфозы продукта и средств труда превращают их в более высокую потребительную форму. Точно так же постоянная смена семян стеблями растений, и последних опять семенами не мешает движению жизни и эволюции растительного мира, а является их основой.

Согласно закону движения труда как процесса созидания потребительной стоимости результат производства—потребительная стоимость общественного продукта, реализуемая в производственном и индивидуальном потреблении, превосходит затраты труда, расходуемого на создание этого результата. Это означает: а) воспроизводимая рабочая сила, реализуясь как потребительная стоимость в живом труде, создает не только необходимый, но и прибавочный продукт, являющийся источником экономического и всякого иного развития. Следовательно, производится результат, превышающий затраты труда на воспроизводство самой рабочей силы; б) потребительная стоимость созданных средств производства в процессе их производительного потребления высвобождает труда больше, чем его затрачивается на их производство. В противном случае, т. е. если бы, например, машина высвобождала бы столько же труда, сколько было затрачено на ее производство, применение техники было бы экономически бесполезным.

На практике все это проявляется в виде хозяйственного императива: добиваться большего результата меньшими затратами. К сожалению, этот императив не связывается с действием закона потребительной стоимости, не осознается теоретически, не возводится в закон экономической науки.

Высвобождаемые (сэкономленные) труд и рабочее время и измеренная на этой основе производительность труда выступают критерием действительного экономического развития, соответствующего его природе как поступательного процесса. Переход на этот критерий снял бы оковы с развития производительных сил, научно- технического прогресса, накладываеме противостоянием стоимости любой возможности своего уменьшения в результате роста производительности труда. Застой в области научно-технического прогресса в нашей стране во многом был предопределен внедрением в качестве его критерия стоимостной формулы приведенных затрат. Если добавленная к затратам (себестоимости) прибыль от капиталовложений, рассчитанная по ее средней норме, не достигалась, то новая техника, сколько бы живого труда ни высвобождала, не внедрялась.

Высвобожденный благодаря научно-техническому прогрессу и использованию природных сил труд одновременно служит соизмерителем потребительных стоимостей, как факторов, так и результатов производства. Тем самым решается, казалось бы, неразрешимая проблема соизмерения потребительных стоимостей на объективной, трудовой основе. Высвобожденный труд является не менее надежным их измерителем, чем его затраты (стоимость). Этот же критерий служит надежной мерой эффективности производства: чем больше будет разница между высвобожденным трудом и его затратами, тем более эффективным становится производство; и, наоборот, если не происходит его высвобождения, образуется его излишек, то падает эффективность. Чтобы производство достигло состояния максимальной эффективности, необходимо и достаточно свести соответствующий излишек к нулю (М. Алле).

Критерий экономии живого труда вполне согласуется с оценкой эффективности экономики через рост фонда потребления, повышение уровня удовлетворения человеческих потребностей. Расчеты показывают, что оценка эффективности производства на основе экономии труда совпадает с определением эффективности по показателю производства фонда потребления на единицу труда {619}.

Чтобы выразить экономическое развитие посредством схем расширенного воспроизводства, необходимо эти схемы строить на основе закона потребительной стоимости и отказаться от стоимостной формулы равенства: (W=C+V+M), допускающей динамику ее элементов только в пределах равновесия стоимости результата и затрат. Превышение результатов над затратами в стоимостном отношении бессмысленно. Оно приобретает рациональное значение в производстве, где труд выступает созидателем потребительной стоимости и выявляет свою инновационную сущность именно в превосходстве результатов над своими затратами.

К сожалению, на этой трудовой потребительностоимостной основе экономическая динамика и теория воспроизводства еще не представлены. Экономия труда, изъятая из меры его результатов и отнесенная только к затратам (минимизация затрат), не выводит понимание экономического развития за пределы стоимостного равновесия. На самом деле экономия (высвобождение) труда есть его потребительностоимостной результат, который должен соизмеряться с его затратами, являющимися минусом по отношению к результату. Экономия времени, сформулированная К. Марксом в качестве первого экономического закона для коллективного производства, как раз «существенно отличается от измерения меновых стоимостей (работ или продуктов труда)» {620}. Задача, следовательно, состоит в том, чтобы разработать теорию воспроизводства на основе закона потребительной стоимости.

Основной принцип процесса воспроизводства на основе потребительной стоимости — «превышение результатов труда над его затратами» — может быть представлен в более конкретном виде:

а) в форме воспроизводства как движения от человека и его труда к создаваемому продукту и от него вновь к человеку и труду, но уже получившим развитие в процессе прохождения всех фаз воспроизводства. Здесь место общей формы обращения стоимости (Д —Т —Д и Д —Д') занимает другая форма — производство труда трудом (Ч_тр — П — Ч_тр и Ч_тр — Ч_тр'). Если, например, для производства определенного количества продукта потребовалось затратить 1200 единиц рабочего времени, то в процессе производительного или индивидуального потребления продукта труд приобретает способность создавать этот же продукт лишь за 300 единиц рабочего времени, т. е. труд в четыре раза увеличивает свою созидательную способность. Следовательно, труда, сэкономленного по условиям производственного и индивидуального потребления продукта, будет больше, чем затраченного по условиям, необходимым для производства. Нарушается основное равенство, выведенное из стоимостной схемы воспроизводства;

б) воспроизводственный процесс на основе движения потребительной стоимости может быть рассмотрен в форме соотношения производства и его конечного результата-фонда индивидуального потребления и развития человека, с тем, чтобы согласовать развитие производительной силы и потребностей человека. Этого невозможно добиться на стоимостной основе, ибо потребление работника, замыкаемое на стоимость его рабочей силы, не может превосходить издержки ее воспроизводства. Наоборот, с ростом производительности труда эти издержки в стоимостном отношении сокращаются, ухудшая соотношение C>V. Поэтому, чтобы имело место развитие человека, предложение жизненных средств в качестве потребительных стоимостей не должно измеряться овеществленным в них трудом, оно должно исходить из их потребительных свойств. В этих условиях лишь накопление и обращение сэкономленного труда может служить основанием для расширенного воспроизводства человека не только как рабочей силы, но и как личности;

в) индивидуальному потреблению должен быть подчинен и тот воспроизводственный цикл, который завершается производительным потреблением и с которым обычно связывается накопление и научно-технический прогресс. Результатом производительного потребления выступает тоже экономия (высвобождение) труда, источником которой в конечном счете является развитие человека, применение им науки и общественных сил труда. Поэтому результаты воспроизводства, измеряемые через повышение потребительной силы труда, должны совпадать с результатами, выраженными через рост его производительной силы. Отсюда проистекает пропорциональность производства и потребления, недостигаемые в рамках стоимостной теории воспроизводства, в условиях которой экономическая система может лишь «качаться» относительно точки равновесия.

Из сказанного следует, что теорией, объясняющей экономическую динамику, может и должна служить трудовая теория производства, распределения, обмена и потребления потребительных стоимостей. Ее в первоначальном виде еще Аристотель противопоставлял хрематистике, впоследствии она, сопровождая стоимостную теорию в качестве ее антипода-двойника, предоставила последней ее основу — принцип труда, а сама затем превратилась в субъективную концепцию полезности, лишившись трудовой основы и пытаясь собой заменить стоимость.

Ныне главная теоретическая и историческая задача состоит в том, чтобы вернуть теории потребительной стоимости ее трудовую основу, сделать ее основным содержанием политической экономии как всеобщей теории труда, и как социальной экономии, сохранив измерение затрат труда рабочим временем, а результатов — экономией времени.

§ 3. Проблема преодоления дуализма социальной статики и динамики

Решение вопросов о развитии, соотношении структуры и деятельности, субстанции и историчности предполагает преодоление дуализма в трактовке социальной динамики и статики. Вместе с тем, нет оснований согласиться с теми авторами, которые полагают, что достаточно отказаться от субстанциональности или структурализма в пользу процессуальности или историчности, и проблема дуализма исчезнет сама по себе. Соответственно, их прежнее разделение тоже вроде бы становится сомнительным или неким «первородным грехопадением» социологии, осуществленным О. Контом, разделившим свою теорию на статику и динамику. На самом деле предлагаемый в качестве альтернативы системно-структурной модели процессуально-деятельностный образ общества не выводит социальную динамику за рамки теории «социальных изменений», т. е. не предполагает признания действительного развития общества, хотя и противопоставляется статике. Не всякое изменение (процесс) есть развитие.

О каком развитии может идти речь, если отрицается существование общества как объекта, как социальной объективной реальности, которая как раз и должна изменяться и развиваться. В этом случае остается только одна «голая» деятельность, одна всезаполняющая процессуальность, но без объекта, который дематериализуется. То, что существует в виде реального объекта (социальная группа, государство и само общество), считается лишь иллюзией. Реальны, с этой точки зрения, только процессы структурирования, а не социальные формы.

Сведение социальной динамики к такой ее форме не снимает противостояния «процессуальности» действительной концепции общественного развития. Оно лишь углубляет дуализм социальной динамики и социальной статики, доводит эти две концепции до состояния двух крайностей, противоположных по своей сущности.

Чтобы не делать этого и попытаться произвести ныне модный синтез противоположных концепций, преодолеть их дуалистинность, предлагают их совместить в некой третьей, базовой концепции социальных изменений, сочетающей структурный и деятельностный подходы, статику и динамику. Для этого считается достаточным поставить во временную последовательную зависимость «структуру» и «функционирование (оперирование)», «субъект» и «действие» и представить эту процедуру процессом социального становления. Сам этот процесс, в свою очередь, обычно укладывается в структурную схему — неподвижную систему координат, двумя осями дифференциации которой являются: а) ось дифференциации на уровень социальных общностей и уровень индивидуальностей; б) ось дифференциации социальной реальности на потенциальную, заложенную в структуре, и на действительную (актуальную), характеризующую динамику. Становлением считается реализация структур в их функционировании (оперировании), а агентов — в их действиях {621}. Остается только «скрестить» названные уровни и способы существования социальной реальности, т. е. структуру брать в ее функционировании, а человека —в его действии, и проблема динамики и статики будет решена.

Решается она методом известного структурно-функционального координатного анализа (Т. Парсонс), выработанного в рамках системной, структурно-функциональной модели общества. Чтобы завуалировать непригодность координатной схемы для выражения процессов развития, к исходным двум осям и четырем функциональным категориям, выводимым из пересечения первоначальных двух осей, добавляется еще одна — третья ось, на полюсах которой располагаются: с одной стороны — деятельность (среднее между структурой и агентом), с другой — практика (тоже нечто среднее между оперированием структуры и действием агента) {622}. В итоге структуры преобразуются и строятся в процессе собственного оперирования, агенты преобразуются и формируются в ходе собственных действий. На третьем уровне деятельность преобразуется и эвентуализируется практикой. В итоге решение проблемы сводится к взаимодействию двух почти одинаковых серединных составляющих — деятельности и практики, т. е. остается одно лишь становление в деятельности, идущее от деятельности к практике, от формы возможного к форме действительного, но в рамках деятельностного подхода.

Вопрос о переходе от статической модели общества к противоположной модели — к его рассмотрению в развитии, является довольно сложным и трудным. Для его решения нужны соответствующие сущности развития методологические и логические приемы, преодолевающие всякого рода рассудочно-метафизические трактовки социальной динамики.

Первое, что придется здесь делать, — это перейти от рассмотрения общества в его тождественности с самим собой к его различенности и разрешить соответствующее первичное противоречие между тождеством и различием. Если абсолютизировать тождество (структуру), представить его независимым от различия самостоятельно существующим полюсом, образующимся на основе какого-нибудь одинакового структурного признака общества, то нельзя будет доказать переход к различенности обществ. Представив, например, общество совокупностью людей как таковых (тождественными друг с другом), мы не сможем признать существование иного общества, т. е. общества, которое не состояло бы из людей. Когда же в рамках системной модели допускается различие, то оно выступает различием общества как системы от чего-то внешнего, например от окружающей среды. Так, Н. Луман, отвергая суждение о том, что общество состоит из людей, вынужден свести различенность системы к его отличию от окружающей среды, т. е. к признанию того, что есть общество как система и есть что-то другое — окружающая среда. Система, по его мнению, тогда будет формой различения, когда на одной стороне —сама социальная система, на другой — внешняя среда. Лишь обе эти стороны производят различение, производят понятие общества как системы {623}. Вопрос же о различении внутри самого общества как системы остается открытым.

Не дает удовлетворительного ответа на этот вопрос и позиция тех социологов, которые абсолютизируют самостоятельность и независимость другого полюса — «различение». В данном случае переход к иной форме общества невозможен по другой причине —не от чего переходить, нет исходного пункта — общества, относящегося к самому себе как к целостному, единому социальному организму. В этом случае социальное изменение (динамика) не будет различением общества от самого себя, отрицанием данного его состояния, поскольку тождественность общества самому себе объявляется пустой абстракцией, т. е. то, что изменяется, не признается за объективную реальность.

В современной постмодернистской философии этой позиции соответствует полная абсолютизация категории различия. Так, Ж. Делез предлагает иметь дело с системами (симулякрами), в которых различное соотносится только с различным посредством самого различия и не предполагает наличия в этих системах какого-нибудь предварительного тождества, внутреннего подобия. Одновременно им не допускается, чтобы различие превращалось в противоречие или было следствием противоположностей, предполагающих отрицание и развитие через отрицание {624}.

Чтобы соединить статику с динамикой на исходном этапе познания общества в его развитии, необходимо отказаться от противопоставления тождества и различенности общества как двух независимых и абсолютно самостоятельных его характеристик, признать их единство в качестве противоположностей. Это значит, что общество в своей тождественности с самим собой одновременно содержит в себе свою внутреннюю различенность, свое иное, а не только свое отличие от окружающей среды.

При этом названная различенность, предполагая единство с тождественностью в их основании, на котором зиждутся обе эти противоположности, образует предпосылку всякого изменения, в том числе и признания развития общества. В итоге различенность и тождество предстают как стороны противоречия, выступающего источником изменения, причем ведущей к развитию (изменению) является та сторона противоречия, которая совпадает с различенностью. С этой точки зрения, статика и динамика, структура и деятельность образуют противоречие, стороны которого находятся в отношениях тождества и различия. При этом единство «тождества» и «различия» снимается различенностью, т. е. их противоположностью. Отрицание этого единства становится условием признания изменения и развития общества.

Обращение к противоречию между статикой и динамикой позволяет перейти к более глубокому обоснованию принципа развития, рассматривать его не просто как наличие разности, перехода к другому, изменения вообще, а как превращение данного общества в свою противоположность. В категории противоположности категория различия находит свое завершение: стороны, составляющие различие, из простой разности двух безразличных моментов превращаются в моменты, определяемые друг другом, т. е. здесь противоположности выявляют себя как противоречащие друг другу. С позиции противоречия, а не только различия, должно быть рассмотрено взаимодействие структуры и действия, статики и динамики.

Применительно к обществу это означает, что оно как целое в своем развитии представлено самим собой, своим иным и содержит в себе это иное. Но это иное есть отрицание его данного состояния. Речь идет, конечно, не о том, что общество превращается в «не-общество», а о переходе в свою противоположность данной формы общества: данной общественно-экономической формации, данной цивилизации и т. п. Здесь, следовательно, имеется в виду противоречие как источник развития общества.

Концепция социальных изменений, отрицая развитие, тем самым не обращает внимания на противоречия, на этот «корень всякого движения и жизненности» (Гегель). Противоречие не есть нечто ненормальное и несущественное, как это следует из обыденных представлений о стабильности общественной жизни, а представляет собой принцип всякого самодвижения: «лишь доведенные до крайней степени противоречия многообразные (моменты) становятся деятельными и жизненными по отношению друг к другу и приобретают в нем ту отрицательность, которая есть имманентная пульсация самодвижения и жизненности» {625}.

Как же, исходя из этой точки зрения, выглядит противоречие между статикой (стабильностью, равновесностью системы, ее устойчивостью) и динамикой (движением, изменением, развитием)? Каковы логические способы разрешения этого противоречия?

Статика и динамика, будучи противоположностями по своему взаимному определению, являются двумя полюсами противоречия: между ними должно иметь место как единство (взаимополагание), так и взаимоотрицание (взаимоисключение), т. е. они совместимы и несовместимы в своих взаимных отношениях. Дуализм, сложившийся в этом вопросе в социологии, состоит не в том, что статика и динамика и, соответственно, структура и деятельность отличаются друг от друга. Дуализм сводится к тому, что эти крайности предстают как две противоположные сущности, самостоятельность каждой возводится в абсолют, приобретая вид соответствующих противоположных концепций: системно-структурной и альтернативной ей процессуальной. В одном случае изменения признаются лишь в рамках структурно-функционального подхода, в другом — в пределах процессуальной, деятельностной модели. Соответственно, у одних социологов общество предстает изменяющимся в направлении к стабильности, равновесности, порядку, у других, наоборот, оно сплошь процессуально, исчезает в потоке изменений.

Совместимы ли эти теоретические концепции в случае, если они противостоят друг другу в качестве альтернативных по своей сущности? История обсуждения этого вопроса в социологии показывает, что в качестве противоположных по сущности теорий они оказались несовместимыми. Действительно, утверждение, что есть только структуры и порядок, а неструктур и движения нет, не может быть согласовано с суждениями относительно того, что есть только процессы, движение, а структур и покоя нет. При такой постановке вопроса не могут быть оправданными поиски опосредствований между противоположными концепциями, выдвижение некой третьей позиции, лежащей между ними.

Вместе с тем, не соглашаясь с тезисом о примирении противоположностей, нельзя не признать того, что через антиномию статики и динамики осуществляется более глубокое познание, создаются условия для решения проблемы. Первым таким условием было бы строгое разграничение взаимодействия этих двух полюсов: а) как двух противоположных сущностей и б) как противоречивых сторон одной и той же сущности, в данном случае — общества.

Разрешение противоречия первого типа предполагает устранение дуализма между статикой и динамикой в том отношении, что превращение каждой из этих концепций в самостоятельную, абсолютно истинную теорию делает их обеих неприемлемыми. В этом случае каждая из них считает себя истиной в последней инстанции именно на основании того, что является крайностью по отношению к другой концепции, а не потому, что исходит из своей собственной внутренней целостности. В условиях двух противоположных реальных сущностей действительной для данного состояния общества является одна из них: или господствует данная социальная структура или, наоборот, действительным становится процесс ее слома, уничтожения. Это условие связано с несостоятельностью дуализма при определении сущности того или иного явления. По своей сути общество может быть феодальным или буржуазным, капиталистическим или социалистическим. Дуализма одной и той же сущности не бывает, обе допускаемые противоположные сущности не могут быть одинаково истинными, на практике побеждает и господствует одна из них. Полагали, например, что капитализм и социализм могут сосуществовать в одном обществе. Опыт СССР показал, что их внутренняя конвергенция не состоялась. Вряд ли она возможна в мировом масштабе.

Иное дело, когда речь идет о противоречивых сторонах одной и той же сущности, которые не возводятся в самостоятельные сущности и характеризуют с разных сторон одну и ту же сущность. В этом случае предполагается их существование в неком едином для них начале, образующем основание для разных противоречивых сторон, причем это основание составляет одна из этих сторон (противоположностей) в виде своей более высокой степени развития.

Разграничение противоположности двух сущностей и противоположности одной и той же сущности необходимо для того, чтобы установить способ разрешения разных типов противоречий. Первые из них разрешаются объяснением проблемы на основе признания одной из сущностей в качестве действительной основы и устранения дуализма.

Разрешение второго типа противоречий не требует устранения одной из сторон. Здесь важно выявить, какая сторона противоречия опосредует другие стороны и само противоречие, и которая становится основанием как для собственного развития, так и своей противоположности. То, что проистекает из этого опосредствующего начала, образует то необходимое единство, которое возникает в результате разрешения данного противоречия. Это новое единство с новым противоречием и выступает более высоким и самостоятельно существующим принципом развития общества.

Во взаимодействии статики и динамики таким единым сущностным началом выступает само общество и именно поэтому оно становится развивающимся обществом. Разрешение противоречия между статикой и динамикой, структурой и деятельностью здесь осуществляется в рамках одной и той же сущности — общества: с развитием общества происходит отрицание одной структуры общества и замена ее противоположной структурой.

Выполнение названного выше требования — не смешивать различия и противоречия в пределах одной сущности с противостоянием двух взаимоисключающих сущностей — позволяет избежать многих ошибок в трактовке взаимодействия субстанциальности и историчности, структуры и действия и других категорий, характеризующих общество в его развитии. В случае с дуализмом субстанциальности и историзма было бы ошибочным его решение как в пользу признания самотождественной, неизменной субстанции, так и в пользу отрицания всякой субстанциальности общества, что характерно для «неклассической» социологии. Преодоление этого дуализма предполагает наделение субстанции свойствами субъекта, изменяемости, историчности. Дело, следовательно, не в том, чтобы отрицать субстанциальность общества, а в том, чтобы опосредствовать ее существование своей противоположностью-историчностью, т. е. «найти основания для абсолютного, универсального, общечеловеческого внутри истории, в самой историчности, в относительном, обусловленном и в преходящем, а вовсе не вне их» {626}.

В поисках способа разрешения дуализма структуры и действия приходится каждый раз обращаться к той стороне этого противоречия, которая, подобно субъекту- субстанции представляет агента и его деятельность, а не структуру или систему. Это вполне объяснимо, ибо социальные изменения и развитие осуществляются человеком посредством своей многообразной деятельности —практики. Но это не значит, что общество остается бесструктурным образованием. И в данном случае антиномию структурализма и процессуализма нельзя разрешить обычным отрицанием одной из этих точек зрения. Необходимо и здесь диалектически снять обе крайности в пользу такого понимания их соотношения, когда структура формируется в процессе развития, осуществляемого посредством деятельности. С этой точки зрения теория генезиса структур (общественных форм) может считаться определенным звеном разрешения названного противоречия.

Однако признание единства и взаимоисключения структурности и процессуальности как взаимополагаемых моментов недостаточно, чтобы адекватно выразить сущность развития. Необходимо еще определить, какую роль играют момент единства и момент взаимоисключения этих противоположностей в разрешении противоречия и, следовательно, в обосновании принципа развития. Если на первое место ставить единство структуры и процесса, представить это единство как их равноправность, решение проблемы видеть в их синтезе, а не в их взаимоисключении, то обоснование развития становится тоже невозможным. Теории равновесия характеризуют статическое состояние общества, а не его динамику. Из равновесия противоположностей принцип развития не выводится.

Развитие обусловливается не моментом единства противоположностей (структуры и процесса, структуры и деятельности), а их взаимоисключением, т. е. их несоответствием, неравновесностью. Противоположности, характеризующие развитие, хотя и едины, но не равноправны. Сущность социальной или экономической реальности в данном случае выражается динамикой, а не статикой, которая составляет подчиненный момент этой сущности. «Экономическая действительность, — по словам Н. Д. Кондратьева, —динамична по самому своему существу. Мир хозяйственных явлений текуч и изменчив. Явления хозяйственной жизни могут иногда быть более или менее устойчивыми и как бы приближаться к статическому состоянию. Но, строго говоря, они никогда не бывают в таком состоянии, так как нет абсолютного покоя в мире физическом» {627}.

Из того обстоятельства, что определяющим во взаимодействии противоположностей выступает момент их взаимоисключения, вытекает определение развития как наличного бытия противоречия, как развития через противоречия. Применительно к характеру взаимодействия сторон противоречия — противоположностей, развитие предстает как переход данного состояния общества в свою противоположность, как, следовательно, отрицание одной противоположности — другой, которая становится доминирующей противоположностью и основанием для нового состояния общества. Именно с такой характеристикой развития соглашался К. Маркс: для него важен не только закон функционирования явлений в существующей форме и в существующем в данное время их взаимоотношении. Для него, сверх того, еще более важен закон их изменяемости, их развития, т. е. перехода от одной формы к другой, от одного порядка взаимоотношений к другому {628}.

В этой связи нельзя принять трактовку позиции К. Маркса теми западными авторами, которые приписывают ему взгляд, согласно которому он якобы противоположности рассматривал больше под углом зрения их взаимополагания, чем взаимоисключения и что он, например, «искал преодоления крайней односторонности идеалистической и материалистической доктрины в новом, собственно диалектическом синтезе» {629}. К. Маркс, напротив, уже в своих ранних работах не соглашался с тем, что резкость действительных противоположностей, их превращение в крайности считается чем-то вредным, чему считают нужным по возможности помешать. По его мнению, это превращение означает не что иное, как их самопознание и в равной мере их пламенное стремление к решающей борьбе, ибо «действительные крайности не могут быть опосредованы именно потому, что они являются действительными крайностями. Но они и не требуют никакого опосредствования, ибо они противоположны друг другу по своей сущности. Они не имеют между собой ничего общего, они не тяготеют друг к другу, они не дополняют друг друга» {630}. Из двух противоположных крайностей свойство быть крайностью по отношению к другой кроется в сущности одной из них, другая же не имеет значения необходимой действительности. Дух, например, есть лишь абстракция от материи и, следовательно, условием познания реальной сущности предметного мира является материалистическое его понимание. Что же касается духа вне материи, то он представляет собой превращенную идеализмом в самостоятельную сущность (крайность) абстракцию, но абстракцию от материи.

Обоснованный выше способ взаимодействия единства и взаимоисключения противоположностей должен быть применен и к другим дуальным категориям, характеризующим развитие: прогрессу и регрессу, необратимости и обратимости, эволюции и революции и т. д. Так, прогресс и регресс представляют собой два противоположных процесса, две стороны противоречия, заключенного в сущности развития. Они, как противоположные стороны одной и той же сущности, едины, взаимополагают друг друга. В этом плане прогресс предполагает регресс, первого не будет, если что- то не отмирает, не регрессирует.

Можно, однако, их сделать двумя крайностями, противоположными по сущности, и полагать, что или есть только прогресс, или, наоборот, только его противоположность — регресс. В этом случае отрицается единство названных противоположностей. Обычно одна из них абсолютизируется, например, отвергается теория исторического развития (К. Поппер) или история представляется в виде прямолинейного прогресса без всякой повторяемости, возвратных процессов, регресса.

Возможна и абсолютизация единства прогресса и регресса, необратимости и обратимости исторических процессов. В этом случае они, по существу, теряют характер противоположностей, становятся тождественными: прогресс и регресс предстают равновесными, равносильными формами социальных изменений. Их уравновешенность, равносильность делает невозможным признание социального развития, возвращает нас к социальной статике, к круговоротам, к изменениям в одной и той же плоскости в форме колебательных движений.

Условием решения проблемы взаимоотношений прогресса и регресса является признание не только их единства, но и их взаимоисключения как противоположных тенденций. Развитие будет иметь место там, где преодолевается их равновесность, где возникает их несоответствие, т. е. там, где они взаимоисключают друг друга. Причем способность к взаимоисключению, к преодолению данного относительного соответствия является достоянием той противоположности, которая ведет к прогрессу и, следовательно, к развитию. Одна из противоположностей берет верх: ею оказывается та из них, которая выступает отрицанием старого состояния общества. Чтобы признать развитие, необходимо считать доминирующей противоположностью — прогресс.

§ 4. Развитие как превышение результата над затратами

Если возможность развития не выводится из стоимостной парадигмы с ее принципом равновесности и кругообращения, то логично допустить в качестве основания для признания развития другой, противоположный принцип — неравновесность. Чтобы более отчетливо выявить смысл последнего принципа, надо его рассмотреть в том же ракурсе, что и равновесие —с точки зрения взаимодействия затрачиваемых условий (ресурсов) и получаемых результатов. Кроме того, экономический аспект взаимодействия (затраты — результаты) следует расширить до общесоциологического взаимодействия условий, предпосылок, на одной стороне, и результатов — на другой, составляющих вместе моменты всякой социальной деятельности.

Такой методологический подход существенно превосходит ныне модный и распространенный системный принцип, особенно в анализе процессов развития. Концепция равновесности и устойчивого развития опирается не только на стоимостную парадигму, но и на представление об обществе как об устойчивой системе, в которой развитие исчерпывается изменениями элементов внутри системы. «Весь концептуальный аппарат, обычно используемый в анализе изменений, — по свидетельству П. Штомпки, — берется прежде всего из системной модели, даже если ученые и не осознают этого или не считают себя сторонниками системных и структурнофункциональных теорий. Лишь недавно „системной модели" был противопоставлен „альтернативный образ" общества, рассматриваемого с точки зрения процесса, или морфогенетического подхода, вследствие чего концепции, использовавшиеся в исследованиях социальных изменений, подверглись соответствующей модификации» {631}.

В этом отношении не могут быть приняты в качестве параметра системы исторического действия переход от движения к порядку (равновесию) или простое сочетание этих принципов. Системная модель в данном случае приводит к тому, что в конечном счете движение трансформируется в порядок и перестает быть постоянным преодолением равновесности (порядка) системы, в том числе системы деятельности (практики), и тем более — постоянным переходом от одного социального порядка к другому социальному порядку. Нарушается, следовательно, принцип абсолютности движения (развития) и относительности порядка (устойчивости, покоя).

Понятие «развитие» в отличие от понятия «изменение» не сводится к изменениям элементов внутри системы. Оно предполагает прежде всего преобразование, причем постоянное, условий существования социальной системы. Так, например, в экономической области исходным феноменом развития выступают новые комбинации в производительных силах: изготовление нового орудия или потребительского блага; освоение еще не освоенного рынка сбыта товаров; использование новых источников сырья и новых материалов; создание новой организационной структуры и т. д {632}.

Другим феноменом развития выступает тот факт, что новые условия превращаются в соответствующие новые результаты, в которых условия не только воспроизводятся, но и преобразуются. Поэтому каждый раз полученный результат, образуя определенное историческое состояние общества, неизбежно предполагает предшествующее состояние, благодаря которому он возникает. Бытие людей, с этой точки зрения, представляет собой результат того предшествующего процесса, через который прошла органическая жизнь. Поскольку же человек стал человеком, он как первая предпосылка человеческой истории есть в то же время ее постоянный продукт и результат. Предпосылкой человек становится тоже только как собственный продукт и результат. В первом случае, на этапе органической жизни, человек еще не существует, а исторические условия органической жизни, когда возникают общества, заменяются общественными условиями. Именно последние, а не первые полагаются обществом как условия своего существования, и они постоянно воспроизводятся. Мы можем, следовательно, представить социально-экономическое развитие как диалектику предпосылок и результатов и вместе с К. Марксом заявить: «всякая предпосылка общественного процесса производства есть вместе с тем и его результат, а всякий его результат выступает вместе с тем и как предпосылка» {633}.

С одной стороны, при простом воспроизводстве первоначальные предпосылки, благодаря простой непрерывности процесса, создаются все снова и снова и тем самым закрепляются в виде результата. С другой стороны, при расширенном воспроизводстве непрерывность этого процесса прерывается, система изменяет траекторию своего движения и может перейти в новую, противоположную прежней, систему, что предполагает не кругооборот, не движение от равновесия к равновесию, а развитие.

С этой точки зрения, наиболее эффективной для обоснования развития является воспроизводственная концепция, исходящая из механизма расширенного воспроизводства. Можно еще раз сослаться на мнение Й. Шумпетера, высоко оценившего теорию воспроизводства К. Маркса. Й. Шумпетер справедливо считал, что классики политической экономии и Л. Вальрас для теории развития сделали лишь то, что они ввели в нее фактор роста населения и фактор сбережений. Но эти факторы, по его мнению, могут приводить лишь к изменению элементов системы, но не к появлению нового в ней. Единственную значительную попытку обосновать развитие предпринял К. Маркс. Только ему присущи разработки проблемы «развития» экономической жизни с помощью средств экономической теории. Его теория накопления, обнищания, гибели капитализма в результате краха его экономической системы строится действительно на идеях и соображениях чисто экономического порядка, и его взгляд постоянно направлен на достижение цели, заключающейся в том, чтобы мысленно постичь развитие экономики в целом, а не просто кругооборот хозяйства в определенный период времени {634}.

Вместе с тем Й. Шумпетер исключал материалистическое понимание истории из методологических средств, используемых для обоснования теории развития. Это он делал под тем предлогом, что материализм К. Маркса якобы не связан с его точной экономической теорией, не относится к экономике в собственном смысле, не дает возможности оперировать экономическими методами, теоремами и понятиями.

Сам К. Маркс в «Послесловии ко второму изданию» «Капитала» свою трактовку законов экономики как законов ее изменяемости, развития, перехода от одной формы к другой, от одного порядка взаимоотношений к другому считал результатом материалистического понимания истории, материалистически понятых основ диалектического метода. Впрочем, Й. Шумпетер признавал, что его собственная концепция покрывает лишь небольшую часть поверхности здания, возведенного К. Марксом.

Диалектика взаимодействия предпосылок и результатов в социальной области не может дать полного представления о развитии, если не включить в это взаимодействие человеческую деятельность, практику. Обращение к труду, причем к труду, созидающему не стоимость, а потребительную стоимость (полезность), и к социальной деятельности вообще, составляет, как уже сказано, необходимое условие объяснения социально-экономического развития общества.

В этом отношении нужно приветствовать экономистов и социологов, которые исходят в своих концепциях из теории деятельности, социального действия, производства обществом самого себя. Можно, например, сослаться на известного французского социолога А. Турена, полагающего, что само социологическое понимание общества становится возможным лишь тогда, когда общество рассматривается как результат труда, социальной деятельности {635}.

Вместе с тем деятельностный подход, претендуя на роль интегративной стратегической теории в социологии, не должен ограничиваться анализом «чистой» деятельности по формуле «движение все, а его условия и результат —ничто». Деятельность без предпосылок, без соответствующих условий (ресурсов) не может выполнять функцию созидания общества, источника его развития. Люди, делая свою историю, строят ее исходя из существующих обстоятельств и предпосылок. Конечно, не обстоятельства сами по себе творят историю. Ее создают люди в процессе своей практической деятельности, хотя сами они одновременно являются и продуктом создаваемых ими обстоятельств. Здесь важно исторические условия, в которых осуществляется деятельность, а также самих субъектов деятельности не растворить в некоем «поле» взаимодействий, лишенном материальных носителей. «Разумеется, — справедливо замечает Ж. -П. Сартр, — условия существуют: только они и придают направленность и материальную реальность изменениям, которые ими готовятся, хотя человеческая практика, их сохраняя, превосходит в своем движении» {636}. Необходимо подчеркнуть, что именно условия (ресурсы) выступают детерминантом направленности деятельности, их следует ставить впереди, а не позади этой направленности. Тем более их нельзя отождествлять со состоянием порядка, относить на его сторону, а не на сторону движения.

Не менее существенно и признание объективизации деятельности в ее результатах, в том числе и в человеке и, следовательно, определение человека не только как деятеля, но и одновременно как продукта деятельности, труда (как своего, так и других людей). Причем результат не должен быть отождествлен с условиями, «предпосылками». В противном случае не учитывалась бы роль самой деятельности не только в превращении условий в результат, но и в главном — в преодолении их тождества, «эквивалентности», т. е. в создании результата, превосходящего условия. Тогда будет легко представить человека деятелем, способным посредством труда и действия прибавлять к исходным обстоятельствам новое в получаемых результатах. «Надо выбирать: либо мы все будем сводить к тождеству... либо превратим диалектику в божественный закон, налагаемый на универсум, в метафизическую силу, которая сама по себе порождает исторический процесс (и тем самым впадаем в гегелевский идеализм)» {637}.

В наше время на пути к обоснованию социально-экономического развития приходится преодолевать необычайно распространенный «постмодернизм» с его претензией рассматривать прошлое не как предпосылку, а как непосредственную составную часть настоящего и будущего, которые считаются тождественными с тем, что было. «Я полагаю, — пишет, например, А. Гулыга, — что философия достигла своего предела... Философия существует только как история философии» {638}.

Прогресс в прошлом, как полагают представители «постмодерна», был возможен потому, что потери были меньшими, чем приобретения. Ныне же вроде бы человечество стало терять больше, чем приобретает, или, по крайней мере, не приобретает больше, чем теряет, вступая в полосу удерживаемого равновесия между потерями и приобретениями.

С этой точки зрения, современные рассуждения о возрождении России нередко превращаются в защиту старого капиталистического или помещичьего прошлого, в призыв повернуть историю вспять. Никак не хотят согласиться с тем, что история необратима, что настоящее и будущее в том или ином отношении превосходит прошлое, хотя возможны попятные движения. Такое утверждение — не результат присущего человеку исторического оптимизма, а необходимый вывод из анализа существа человеческой деятельности.

Ее специфичность в том и состоит, что человек, осваивая условия, окружающую среду и сохраняя идущую от них детерминацию, на основе этих условий преобразует мир, достигает новых результатов, не содержащихся в условиях. Человек характеризуется прежде всего превосхождением ситуации, тем, что ему, по словам Ж. -П. Сартра, удается сделать из того, что из него сделали. Человек —это такое материальное существо, которое постоянно превосходит условия, в которые он поставлен, он раскрывает и определяет свою ситуацию, выходя за ее рамки, чтобы объективироваться через труд, действие, поступок {639}.

Каким же образом общество и люди посредством деятельности (труда) достигают превосходства ее результатов над предпосылками и тем самым делают возможным развитие?

Обычно на первое место ставят специфику человеческой познавательной деятельности, благодаря которой люди превосходят существующую действительность, наличную ситуацию вначале идеально —в виде создаваемого образа будущего результата и цели, мобилизующей волю человека на ее достижение. У Ж. -П. Сартра этого рода превосходство выражается в создаваемом человеком проекте, понимаемом как стремление выдвинуться, «броситься» вперед. Даже самое примитивное поведение, по его словам, детерминируется не только обусловливающим его отношением к имеющимся налицо факторам, но и отношением к определенному будущему объекту, который он стремиться вызвать к жизни. Индивиды на основе данных условий и при расходящихся и противоположных интересах осмысливают и превосходят проекты других. В этом отношении сказать о человеке, что он есть, значит сказать, что он может {640}.

Превосхождением и превосхождениями превосхождений как бы конструируется будущий социальный объект. Его конструирование вначале выступает в форме отношения существующего к своим возможностям, ограниченными наличными условиями существования. Превосходя данные условия в направлении поля возможностей и реализуя из них одну, индивид объективирует себя и тем самым принимает участие в созидании истории {641}.

В концепции А. Турена историчность человеческой деятельности тоже связывается с познанием, культурной моделью. Знание, по его мнению, образует исходную составляющую историчности, ее наиболее прямое и наименее социально организованное выражение. Эта модель, однако, —не рефлексия общества над собой и не идеология. Ее нельзя также свести к совокупности идей, ценностей, смыслов. Она в действительности неотделима от труда, посредством которого общество воспроизводит себя, она свидетельствует о материальной стороне этого воспроизводства {642}.

Наиболее четкое и практически измеряемое выражение превосходства результатов над затратами в познавательной деятельности можно найти у Ф. Энгельса. По его словам, духовный элемент труда — изобретательность — приводит к результатам, многократно превышающим затраты на науку {643}. Здесь же выявляется четкий критерий оценки эффективности развития — разница между полученным эффектом и затратами в единицах сэкономленного труда.

Свойство превосходить затраты относится не только к духовной стороне деятельности, а ко всему труду. Иначе теряется смысл самого труда как источника общественного развития. Коренное свойство всякого труда — производить результат, превосходящий затраты. В этом своем качестве труд выступает не просто перводвигателем, а вечным двигателем. Человек и его труд завершают принцип движения органических тел — снова и снова воссоздавать свою жизнь из условий, не обладающих таким свойством. Посредством труда общество производит дополнительный результат без соответствующих дополнительных затрат.

Благодаря труду общество производит самого себя, воздействует на самого себя таким образом, чтобы воссоздавать себя все в новых и новых качествах. Именно потому, что люди производят свою жизнь, причем определенным образом, они имеют свою историю. Общество есть то, что оно из себя делает, т. е. то, каким оно себя производит. В этом производстве самого себя оно воздействует на себя, делает себя историчным {644}.

Главное свое качество — превосходство результатов над затратами, труд реализует своей основной функцией — созданием прибавочного продукта. Все развитие человеческого общества, по словам Ф. Энгельса, начинается с того дня, когда труд семьи стал создавать больше продуктов, чем необходимо было для ее поддержания. Избыток продукта труда над издержками поддержания труда, образование и накопление из этого избытка общественного производительного и резервного фонда — все это было и остается основой всякого общественного и умственного прогресса {645}. Соответственно, чтобы обосновать этот прогресс, необходимо иметь потребительностоимостную концепцию производства прибавочного продукта, его накопления и расширенного воспроизводства.

Если рассматривать прибавочный продукт со стороны стоимости, то, как было показано, его стоимость не может превосходить затраты соответствующего труда, так как прибавочная стоимость эквивалентна затратам прибавочного труда. В своей стоимостной форме прибавочный продукт не является аргументом в пользу признания общественного развития, социальной динамики.

Совсем иную объяснительную функцию выполняют прибавочный труд и прибавочный продукт в их потребительностоимостной форме, т. е. когда они берутся как потребительные стоимости. Потребительная стоимость вовсе не предполагает эквивалентности затрат и результатов. Ее повышение — не просто результат дополнительного труда и рабочего времени, а следствие увеличения производительности труда, т. е. ее избыток проистекает из экономии, уменьшения труда и рабочего времени. В отличие от стоимости, которая в общем случае при росте производительности труда уменьшается, потребительная стоимость увеличивается. На этом как раз и базируется общественный прогресс.

Существование прибавочного продукта имеет своей основой обычную природную продуктивность труда, т. е. его естественно возникающую производительность, предполагающую возможность человеку тратить не все свое рабочее время только для обеспечения своего существования, воспроизводства своей рабочей силы. Такого рода общие естественные условия возникновения прибавочного продукта сводятся к тому, что непосредственные производители должны тратить меньше рабочего времени для поддержания своего существования, т. е. доставлять прибавочный труд. Сам же этот труд возможен при условии, что используются природные силы, которые позволяют производить продуктов больше, чем нужно работнику для поддержания собственной жизни, и что этому способствует создаваемая общественная производительная сила труда. В итоге, масштабы прибавочного продукта в своей потребительностоимостной форме зависят, с одной стороны, от того, что сами потребности людей недостаточно развиты и малы и, следовательно, для их удовлетворения требуется лишь часть рабочего времени, другая часть которого идет на создание прибавочного продукта. Или же, с другой стороны, сравнительно высока естественная и общественная производительная сила труда, позволяющая удовлетворить потребности в собственных жизненных средствах небольшим количеством необходимого рабочего времени и тем самым создавать больше прибавочного продукта.

Что же дает обращение к прибавочному продукту для обоснования возможности человеческого развития? Прежде всего то, что прибавочный продукт и прибавочный труд высвобождают для других видов деятельности время, служащее пространством человеческого развития — свободное время. Чем выше будет потребительная стоимость прибавочного продукта и чем больше труда будет сэкономлено в материальном производстве, тем больше у общества прибавится свободного времени. Прибавочный труд и прибавочный продукт превращаются в базис свободного времени общества и в материальный базис всего общественного развития и всей культуры. «Все человеческое развитие, в той мере в какой оно выходит за рамки развития, непосредственно необходимого для естественного существования людей, состоит исключительно в использовании этого свободного времени и предполагает его как свой необходимый базис» {646}.

Прибавочный продукт, однако, —не только результат использования природных сил и общественной производительной силы труда. Кроме этой общей естественно- исторической основы, он имеет и социальную основу — принуждение к прибавочному труду. Причем социальная форма, посредством которой выжимается прибавочный труд из непосредственного производителя, во многом определяет как характер самого прибавочного труда, так и общественного развития в той или иной общественно-экономической формации. В обществе, в котором определенная часть трудоспособных людей непосредственно не участвует в производстве потребительных стоимостей, на производительную часть населения возлагается обязанность доставлять прибавочный труд и прибавочный продукт. За счет последних освобожденные от производительного труда лица получают, во-первых, средства существования, во-вторых, свободное от участия в материальном производстве время, необходимое для развития человеческих способностей и общественных потенций. Там, где прибавочный продукт приобретает форму прибавочной стоимости, присваиваемой господствующим классом, общественный прогресс осуществляется в антагонистической форме: свободное время на одной стороне соответствует чрезмерному труду, порабощенному времени —на другой. «Свободное развитие на одной стороне базируется на том, что все свое время, стало быть, все пространство для своего развития рабочие вынуждены затрачивать исключительно на производство определенных потребительных стоимостей; развитие человеческих способностей на одной стороне базируется на тех барьерах, которые поставлены развитию на другой стороне. На этом антагонизме базируется вся существовавшая до сих пор цивилизация и все общественное развитие» {647}.

Для преодоления антагонистической формы общественного развития, в том числе в современном мировом сообществе, нет необходимости отрицать правомерность различения необходимого и прибавочного труда (и продукта), или не признавать существование прибавочной стоимости как способа присвоения прибавочного продукта для развития немногих. В любом обществе часть труда, продукт которого входит в непосредственное индивидуальное потребление производителей и членов их семей, отличается от той части труда, которая создает прибавочный продукт, идущий на удовлетворение общих потребностей, независимо от того, кто представляет эти общие потребности и как распределяется прибавочный продукт.

Другое дело — социальное разделение необходимого и прибавочного труда, когда продукт последнего отчуждается от самого работника в пользу того или иного господствующего класса. Преодоление антагонизма общественного развития и ускорение общественного прогресса предполагает воссоединение этих частей труда, снятие отчужденности труда. Это возможно, если, удовлетворяя потребности расширения производства в зависимости от разумных потребностей общества, остальной частью прибавочного продукта увеличивается индивидуальное потребление до объема, продиктованного необходимостью полного развития личности при данной производительной силе общества. В этом случае социальная разделенность необходимого и прибавочного труда (соответственно необходимого и прибавочного продукта) отпадает, останутся не эти социальные формы, а лишь общее их различие, свойственное всякому обществу.

Условием перехода к такой основе общественного развития опять-таки выступает превращение производства в производство потребительной стоимости, что, в свою очередь, обусловливается в конечном счете состоянием производительных сил. По мере их развития масса непосредственного труда как основа стоимостного отношения перестает быть решающим фактором производства богатства, поскольку создание последнего становится менее зависимым от количества затраченного труда и рабочего времени, чем от производительности труда, техники и применения науки. Вместе с потерей решающей роли количества непосредственного рабочего времени теряет значение и его следствие — меновая стоимость. Перспективы такого развития, нередко используемые в современных концепциях постиндустриального, технотронного и т. п. общества в свое время предсказал К. Маркс: «В этом превращении в качестве главной основы производства и богатства выступает не непосредственный труд, выполняемый самим человеком, и не время, в течение которого он работает, а присвоение его собственной производительной силы, его понимание природы и господство над ней в результате его бытия в качестве общественного организма, одним словом — развитие общественного индивида... Как только труд в его непосредственной форме перестал быть великим источником богатства, рабочее время перестает и должно перестать быть мерой богатства, и поэтому меновая стоимость перестает быть мерой потребительной стоимости. Прибавочный труд рабочих масс перестал быть условием для развития всеобщего богатства, точно так же как нетруд немногих перестал быть условием для развития всеобщих сил человеческой головы. Тем самым рушится производство, основанное на меновой стоимости, и с самого непосредственного процесса материального производства совлекается форма скудости и антагонистичности. Происходит свободное развитие индивидуальностей, и поэтому имеет место не сокращение необходимого рабочего времени ради полагания прибавочного труда, а вообще сведение необходимого труда общества к минимуму, чему в этих условиях соответствует художественное, научное и т. п. развитие индивидов благодаря высвободившемуся для всех времени и созданным для этого средствам» {648}.

Свойство труда производить больше, чем это нужно для поддержания самого труда, в частности создавать прибавочный продукт, обычно связывается с накоплением. Последнее чаще всего трактуется как рост параметров материального продукта. Его воспроизводству и накоплению посвящено преобладающее число соответствующих работ. Накопление в этом своем качестве обычно противопоставляется индивидуальному потреблению, призванному якобы только уничтожать накопленное. Такое суждение проистекает из того, что результаты производства сводятся к вещному богатству, взятому в его стоимостной форме. Стоимость же, в том числе жизненных средств, в потреблении исчезает, вместо нее функционирует потребительная стоимость, которая воплощается в способности к труду и в новом труде.

Поскольку в потреблении стоимость не создается, в нем участвует только потребительная стоимость, само потребление выводится из воспроизводственного процесса и накопления, следовательно, из причин и факторов общественного прогресса. К тому же обычно речь идет о накоплении капитала, существующего в виде овеществленного труда, т. е. в вещной форме. Что касается живого труда, то самое большее, что допускается, — это изображение накопления в виде простого потребления продукта производительными рабочими, т. е. превращение переменного капитала в стоимость жизненных средств, потребляемых рабочими. Даже воспроизводство рабочей силы подгоняется под накопление капитала, называемого, правда, не вещным, а «человеческим», который якобы возникает из продажи рабочей силы и достается рабочему. В итоге накопленным богатством в рамках стоимостного отношения может считаться лишь то, что изымается из сферы индивидуального потребления, т. е. не потребляется. Это мало что дает для обоснования развития общества, особенно человеческого развития.

Из стоимости потребляемых рабочим средств не получить большую стоимость самой рабочей силы, ибо здесь происходит обмен эквивалентов. Поэтому накопление может происходить только за счет труда и получить форму овеществленного труда-капитала, что предполагает превращение полученной из труда прибавочной стоимости обратно в капитал. Однако потребляется ли необходимый продукт, или к нему присоединяется часть прибавочного продукта, из их совокупной стоимости большую стоимость опять-таки не получить.

По-другому выглядит накопление, если речь идет о потребительной стоимости продуктов или о дополнительной их массе, выходящей за пределы суммы жизненных средств, необходимых для обеспечения простого жизненного существования человека. Накопление человеческих сил возможно только на этой основе. Поэтому вполне обоснованно утверждать, что расширенное воспроизводство и саморазвитие индивида своим необходимым условием имеет растущую массу предметов потребления, обусловленную повышением производительности труда. Расширенное воспроизводство рабочей силы не может завершиться стоимостным необходимым продуктом, оно только с этого начинается. Производимый рабочими излишек над собственным содержанием с самого начала должен «служить для удовлетворения потребностей самих рабочих, для полного развития всех их способностей и равноправного пользования всеми приобретениями науки и искусства» {649}.

Накопление в процессе индивидуального потребления во многом определяется теми пропорциями, которые складываются между ним и производственным накоплением. Оптимальным будет такое их соотношение, при котором обеспечивается максимум фонда потребления, т. е. такой рост национального продукта, когда в нем производственное накопление занимает меньшую долю по сравнению с потребительным накоплением.

С переходом от производства капитала к воспроизводству богатства в форме развитого во всех отношениях индивида неизбежно перестраивается весь строй воспроизводственного процесса, вступают в силу новые процессы накопления. Расширенное воспроизводство фонда потребления в случае, если оно совершается в условиях сохраняющегося соотношения живого и овеществленного труда в системе материального производства (органическое строение производства не изменяется), предполагает, что фонд индивидуального потребления расширяется одновременно с увеличением масштабов производственного накопления. И все же специфика законов потребительного накопления связана не с ростом прибавочного продукта для целей производительного накопления, а с экономией рабочего и увеличением свободного времени общества. Постоянное уменьшение доли живого труда в общественном продукте по сравнению с овеществленным трудом в этом случае не ведет к соответствующему уменьшению фонда потребления.

Но такой вывод можно сделать, если не придерживаться законов стоимости. Если же рассуждать согласно этим законам, то уменьшающемуся в материальном производстве количеству живого труда (этому уменьшению нет предела) должны соответствовать столь же сокращающиеся объемы фонда потребления, поскольку он создается для уменьшающейся массы живого труда. Первое подразделение общественного производства по мере научно-технического прогресса должно неимоверно возрасти, а второе, где производятся жизненные средства, — упасть до самых минимальных размеров. По мнению М. И. Туган-Барановского, беспрепятственный рост капитала может совершаться в условиях абсолютного падения индивидуального потребления, причем этот факт возможен даже тогда, когда вообще не будет потребителей в лице замещаемых машинами рабочих. Он полагал, что согласно воспроизводственной схеме, построенной на стоимостной основе, «самое широкое замещение рабочих машинами не в силах само по себе сделать какую-либо машину излишней и бесполезной. Пусть все рабочие, вплоть до одного, будут замещены машинами... пусть сократится и потребление капиталистов... это нисколько не затруднит реализацию продуктов капиталистической промышленности» {650}. К такому выводу в свое время пришла и Р. Люксембург, распространив его на всю историю. «Формула C>V, — писала она, — будучи переведена с капиталистического языка на язык общественного процесса труда, означает не более, как следующее: чем выше производительность человеческого труда, тем короче то время, в течение которого данное количество средств производства превращается в готовый продукт. Это — всеобщий закон человеческого труда, он имеет силу и при всех докапиталистических формах производства и будет иметь силу в будущем, при социалистическом общественном строе. Выраженный в вещественной потребительной форме совокупного общественного продукта, этот закон должен проявляться во все более возрастающем применении общественного рабочего времени на производство средств производства по сравнению с производством средств потребления. В социалистически организованном и планомерно руководимом хозяйстве этот процесс должен был бы продвигаться вперед еще быстрее, чем в современном капиталистическом обществе» {651}.

В. И. Ленин не согласился с приведенным суждением Р. Люксембург, особенно с той ее частью, где утверждается тезис о неизбежном сокращении фонда потребления рабочих по сравнению с фондом производственного накопления. В составленных схемах воспроизводства В. И. Ленин, наоборот, предусмотрел громадный рост «потребления рабочих», причем в значительной мере за счет того «прибавочного» продукта, который раньше превращался в капитал. Если за 200 лет капитализма доля потребления рабочих во вновь произведенной стоимости составляет всего 33%, то за 100 лет социализма она достигает 67% {652}. При этом В. И. Ленин исходил из того, что при социализме норма производственного накопления снижается по сравнению с капитализмом, хотя это не означает сокращения темпов роста производства.

Стоимостная схема выражения потребительностоимостной структуры совокупного продукта неизбежно искажает соотношение производственного и потребительного накопления. Последнее имеет специфические законы своего движения, учитывающие первенство удовлетворения потребностей и их определяющего влияния на объемы производственного накопления. В конечном счете в условиях будущего общества воспроизводственные схемы должны строиться исходя из первенства накопления потребительного фонда как определяющего фактора накопления человеческого, субъективного богатства, а на роль первого подразделения общественного производства должно быть выдвинуто производство средств потребления. Для этого нужна новая теория расширенного воспроизводства. Пока же она строится на стоимостной основе.

В каких бы масштабах ни накоплялся капитал, он всегда будет эквивалентен затратам прибавочного труда, т. е. здесь не выполняется обязательное условие развития — превосходство результатов над затратами. Что же касается теории расширенного воспроизводства на противоположной стоимости основе, т. е. потребительностоимостной основе, то она пока еще не получила более или менее основательной разработки. Попытка Р. Люксембург окончилась неудачей, поскольку она хотела решить проблему простым наложением стоимостного каркаса накопления на процессы, касающиеся движения потребительной стоимости, в частности, схему изменения соотношения постоянного и переменного капитала в пользу первого распространила на процессы взаимодействия первого и второго подразделений общественного производства. Вроде бы и в последнем случае производство средств потребления будет все больше уступать место производству средств производства, в том числе и в социалистическом обществе.

Намерению В. И. Ленина противопоставить этой концепции теорию воспроизводства на противоположной (потребительностоимостной) основе тоже не суждено было осуществиться. Из подготовленных им предварительных воспроизводственных таблиц видно, что личное потребление и производство средств производства, взятых в потребительностоимостном разрезе, в своем взаимодействии никак не совпадают с их соотношением в стоимостных категориях постоянного и переменного капитала. Решение проблемы видится в разработке теории и схем воспроизводства, базирующихся на движении потребительной стоимости. Это означает, что в воспроизводственном процессе результаты должны превосходить затраты, чего не предусматривает стоимостная схема.

§ 1. Труд — способ бытия и развития человека

Из людей науки, пожалуй, никто сегодня не осмелится отрицать определяющую роль труда в становлении человека и общества. Но речь должна идти не только об истории возникновения человека. Все последующее его развитие своим постоянным источником имеет труд как с его собственными, так и с природными силами. Почему же ныне как в теории, так и на практике столь мало внимания уделяется труду (кроме рынка труда), поговаривают даже о конце трудового общества?

Дело в конечном счете сводится к тому, что затраты труда, взятые в их отношении к производству стоимости, и труд как наемный труд, функционирующий в системе рыночного обмена, оказывается в отношениях тождества со своим стоимостным результатом и тем самым лишается свойств инновационости, а потому и источника развития. Отсюда проистекал и известный взгляд А. Смита на труд как на жертву. Он полагал, что затраченное рабочим определенное количество труда всегда является для него одинаковой жертвой. «При нормальном состоянии своего здоровья, силы и бодрости и при обычной степени искусства и ловкости, которыми он может обладать, он всегда вынужден отдавать одну и ту же долю своего покоя, своей свободы и своего счастья» {653}.

Своей оценкой труда как жертвы А. Смит скорее всего имел в виду психологическое отношение рабочего к труду, т. е. его отношение с точки зрения удовольствия или неудовольствия, которые сопровождают труд. Наемный труд, как и рабский, действительно выступает как некая жертва, как труд по внешнему принуждению, а не как свободная деятельность, приносящая счастье и удовольствие. Однако за этой эмоционально-психологической внешностью отношения к труду скрывается более глубокая причина — экономическая, не позволяющая труду при эквивалентном стоимостном обмене на капитал выявить свою действительную природу как положительной, творческой деятельности. Это следствие товарно-стоимостных отношений, в которых оказывается труд и которые не позволяют его стоимостному результату превзойти затраты. Поэтому труду придается отрицательное определение или как жертвы, или как отрицательной полезности. «Если рассматривать труд только как жертву и именно в силу этого —как фактор, определяющий стоимость, т. е. если рассматривать труд как ту цену, которая уплачивается за вещи и потому придает цену этим вещам, придает в соответствии с тем, требует ли она больше или меньше труда, — то эт. е. чисто отрицательное определение» {654}. Из-за этого многими экономистами источник роста производства переносится с труда на капитал или на какой- нибудь другой фактор, ибо труд как отрицательный фактор в стоимостном отношении ничего нового не создает, даже если рабочий получает удовольствие от своего труда, хотя на самом деле реально производит один только труд, и он представляет собой единственную субстанцию продуктов как стоимостей {655}.

Значение труда, однако, не может оцениваться только с позиций стоимостного отношения, и следовательно, получать соответствующие отрицательные определения. Труд каждый раз создает реальную предпосылку стоимости — потребительную стоимость и именно этим выполняет свою созидательную роль. Если иметь в виду этот аспект труда, то человек при нормальном состоянии своего здоровья, силы и бодрости испытывает также потребность в нормальной порции труда и в преодолении стоящих перед ним трудностей, что доставляет ему не только удовольствие, но и свободу и счастье, деятельностными проявлениями которых как раз и является труд.

Для этого необходимо, чтобы производство во имя создания потребительной, а не меновой стоимости, во имя удовлетворения потребности людей стало господствующим как цель и как реальность. Тогда возникают объективные и субъективные условия, позволяющие труду быть не только привлекательным, но и служить само-осуществлением и способом развития человека. В материальном производстве, по словам К. Маркса, труд может приобрести свободный, но отнюдь не развлекательный характер лишь тем путем, что он приобретает, с одной стороны общественный, с другой — научный характер, т. е. будет напряжением человека не как определенным образом выдрессированной силы природы, а как субъекта, который в процессе производства выступает как управляющий силами природы и собственными производительными силами {656}. Но в этом качестве он выступает только как субъект труда, производящего потребительную стоимость. Об этом часто забывают сказать.

В оценке значимости труда для развития работника К. Маркс поддерживал больше Ж. Сисмонди, чем Д. Рикардо. Ж. Сисмонди в своих «Новых началах политической экономии» предложил в качестве цели экономической науки обеспечение наибольшего счастья для трудящегося населения. Соответственно, существенное значение он придавал, в отличие от Д. Рикардо, потреблению и оплате труда рабочих. Он относил отрицательные стороны в промышленном производстве не к труду, а к капиталу, вызывающему нищету трудящихся классов, лишая их всякого счастья. Он требовал, чтобы заработная плата не ограничивалась прожиточным минимумом: рабочий должен получать сверх этого минимума надбавку для обеспечения своего собственного блага и индивидуального развития. Он настаивал на идее человеческого развития, выступал против так называемого «экономического человека».

Наиболее последовательно тезис о необходимости всестороннего развития работника защищали социал-рикардианцы (Т. Годскин, В. Томпсон и другие), причем они это делали от имени «политической экономии труда». Из обнаруженного в учении Д. Рикардо противоречия между признанием труда единственным источником стоимости (богатства) и возвеличением капитала они сделали вывод в пользу труда и человека труда, развитие которого они объявили истинным богатством. Прибавочная стоимость, извлекаемая капиталом из труда, согласно Т. Годскину, должна быть превращена в свободное время, принадлежащее рабочему, которым он должен сам распоряжаться как временем для накопления своего мастерства и способностей. Это —не инвестиции в переменный капитал, а действительные вложения в человека и его развитие.

Современные попытки отрицания созидающей роли труда и трудовой основы общества тоже предопределены той же исходной причиной — стоимостной парадигмой. Последняя как раз и не дает возможности объяснить, с одной стороны, инновационную сущность труда, с другой — источник прибавочной стоимости (прибыли, ренты), заключенный в прибавочном труде и его эксплуатации. Тезис о том, что прибавочный труд является единственным источником прибавочной стоимости, не могут принять многие современные авторы. Они, следовательно, готовы отказаться от труда и трудового общества, чтобы снять вопрос об эксплуатации труда.

Для этого они используют даже высказывания К. Маркса о неизбежном устранении в будущем отчужденного наемного труда, трактуя их как желание устранить всякий труд. К этому приложил руку и Р. Дарендорф. Он для этой цели приводит соответствующее суждение К. Маркса из «Экономико-философских рукописей 1844 года»: «Производство человеческой деятельности как труда, т. е. деятельности совершенно чуждой себе, человеку и природе, и потому совершенно чуждой сознанию и жизненному проявлению, абстрактное существование человека исключительно лишь как человека труда, который поэтому ежедневно может скатиться из своего заполненного ничто в абсолютное ничто, в свое общественное и потому действительное небытие» {657}. Таким труд, по мнению К. Маркса, делает капитал, и поэтому «эта противоположность труда и капитала, будучи доведена до крайности, неизбежно становится высшим пунктом, высшей ступенью и гибелью всего отношения» {658}, т. е. отношения наемного труда и капитала.

Р. Дарендорф же из этих вполне понятных суждений К. Маркса делает вывод о том, что якобы «присущая обществу труда особая форма человеческой деятельности не имеет способности к самосохранению; она сама себя разрушает. Общество труда не только теряет труд, но сам труд должен исчезнуть в нем» {659}.

Конечно, труд, воспроизводящий лишь эквивалент стоимости своих затрат на приобретение средств своего существования, не сулит рабочему возможностей для собственного развития, выходящего за пределы уже принесенных в «жертву» затрат. Такой труд подлежит устранению. Но это не снимает необходимости свободного труда и трудового общества, достигающего высоты царства свободы. Р. Дарендорф как раз неприемлет тезис К. Маркса о том, что само царство свободы своим базисом

сохраняет естественную необходимость труда, хотя и свободного, предполагающего в качестве своего носителя всесторонне развитого субъекта. Для Р. Дарендорфа царство свободы не нуждается в необходимости труда: чтобы снять единство этих противоположностей, он ничего серьезного не может противопоставить этому, кроме как заменить понятие труда понятием деятельности, а общество труда — обществом деятельности.

В отечественной экономической науке связь производства, труда с развитием человека стала усиленно исследоваться в 60-е годы XX в. Тема под названием: «Всестороннее развитие личности — обобщающий результат социалистического воспроизводства» была включена в программу по изучению курса политической экономии (1985-1986 учебный год). В логическом отношении ее место было определено аналогично заключительному седьмому отделу первого тома «Капитала» К. Маркса, которым завершается рассмотрение капиталистического процесса производства и открывается анализ обращения капитала. Еще более близкую к ней аналогию составляла глава шестая одного из предварительных вариантов «Капитала», названная К. Марксом «Результаты непосредственного процесса производства» {660}.

В программе предшествующий данной теме материал в общем и целом подготовлял обобщение, предусмотренное темой — представить человека, его развитие результатом социалистического производства, хотя в предыдущих разделах программы не все звенья, нужные для глубокого анализа темы, содержались. Не было, например, раздела или темы, в которых был бы рассмотрен человек в качестве исходной предпосылки социалистического производства и воспроизводства. Не предполагался дальнейший анализ движения человека как обобщающего результата воспроизводства и в последующих частях программы, касающихся вопросов обращения. Имелись и другие недостатки, подлежащие устранению при раскрытии данной темы. В их числе: традиционное сведение анализа производства к производству вещей и отсутствие его трактовки как производства производственных (общественных) отношений и их носителей; неразработанность потребительностоимостного подхода к воспроизводству субъективного фактора производства и невозможность без обращения к категориям потребительной стоимости объяснить необходимость развития человека и др.

Чтобы быть результатом воспроизводства, человек должен составлять его предпосылку. Воспроизводственный цикл в его простой форме предполагает движение от человека к произведенному им продукту, а от последнего — вновь к человеку. В этом цикле труд выступает первым источником движения (объясняет переход от человека к продукту), а потребление — его вторым источником (объясняет переход от продукта к человеку, от объекта к субъекту). Предполагается, что воспроизводство продукта в форме средств производства здесь не затрагивается (они угасают в горниле производства), а анализу подлежит лишь продукт, предназначенный для индивидуального потребления, т. е. движение жизненных средств.

Первая трудность, которая здесь встречалась, была связана с самой трактовкой производства как производства человека, а отношений простого воспроизводства— как отношений по поводу производства человеческого бытия. Выражение «производство человека» было не совсем привычно: с ним обычно связывали или процесс деторождения, или воспроизводство жизненных сил человека, нужных для его участия в процессе производства. Ранее сложилась традиция отделять производство человека от результатов материального производства, рассматриваемых исключительно в качестве вещей (продукта) в той или иной экономической форме (стоимости, потребительной стоимости). Определения же производства как производства непосредственной жизни нередко в литературе рассматривались как признание параллельно с материальным производством существующего особого производства, лежащего за пределами экономической науки, ибо она не объясняла воспроизводство самого человека. Этого опять-таки не позволяла сделать стоимостная парадигма.

§ 2. Человеческое развитие в стоимостном и потребителъностоимостном измерении

Известное марксистское положение о всестороннем и гармоничном развитии человека, об обеспечении полного благосостояния всех людей теперь положительно воспринимается видными западными теоретиками. Многими из них повторяется мысль В. И. Ленина, высказанная им при обсуждении проекта программы РСДРП относительно целей социалистического переустройства общества: «Не только для удовлетворения нужд... а для обеспечения полного благосостояния и свободного всестороннего развития всех членов общества» {661}. Достаточно сослаться на высказывание основателя Римского клуба А. Печчеи, выразившего глубокую убежденность в «необходимости полного и всестороннего развития возможностей и способностей всех людей планеты, как непременного условия преодоления существующего неравенства и обеспечения здоровой и достойной жизни каждого. Именно этим целям, — по его мнению, — должны быть подчинены все стратегии, политические программы и перспективные планы в национальных и глобальных масштабах» {662}. Такого же мнения придерживался А. Эйнштейн.

Сегодня, однако, речь идет не просто об отдельных суждениях на этот счет. Мировое сообщество признало развитие человека в качестве цели общественного развития, которая ранее связывалась с социализмом. В разработанной ООН в 1990 г. Программе развития (ПРООН) именно развитие человека принято в качестве критерия оценки достигнутого состояния прогресса всего мирового сообщества и отдельных стран. Начиная с 1990 г. ООН ежегодно публикует доклады о человеческом развитии (Россия стала публиковать подобные доклады с 1995 г.), проводит сравнительный анализ состояния этого развития в разных странах на основе так называемого «индекса человеческого развития» (ИЧР) или «индекса развития человеческого потенциала» (ИРЧП).

Этот индекс рассчитывается по трем компонентам: 1) уровню производства валового внутреннего продукта на душу населения в стоимостном выражении; 2) уровню образования; 3) ожидаемой продолжительности жизни. Итоговый расчет производится по формуле

где Jy —показатель соответствующего 1-3 компонента, а индекс каждого компонента (Jy) устанавливается по формуле [64]

Можно ли принять данный показатель и само человеческое развитие в качестве критерия общественного прогресса? Ведь кроме выставления этим критерием развитие человека в литературе было выдвинуто положение о том, что критерием общественного прогресса является развитие производительных сил, а его количественным показателем — величина производительности труда. Не кто-нибудь другой, а именно В. И. Ленин, ссылаясь на К. Маркса, развитие производительных сил называл высшим критерием общественного прогресса {663}.

Развитие производительных сил и рост производительности труда характеризуют общественный прогресс со стороны его источника как определяющего фактора, связанного главным образом с затратами производительного труда и рабочего времени общества. Но судить об общественном прогрессе нужно и по его результатам (хотя производительные силы входят и в результаты общественной производительной деятельности людей). Без них нельзя получить более конкретного представления о критерии прогресса. Разработка этой проблемы представляется наиболее важной для дальнейшего углубления теории социального развития.

Подходя к оценке общественного прогресса с названной позиции, следует прежде всего выставить в качестве исходного тезис о том, что конечным результатом общественного процесса производства является сам человек, аккумулирующий в себе всю совокупность общественных отношений. И по этому итогу можно судить об общественном прогрессе. Он существенно дополняет содержание этого критерия, усиливает его действенность. Но он не стоит где-то в стороне и от критерия, составляемого производительными силами. Человек, выступая результатом общественного процесса производства, одновременно является и его условием — главной производительной силой, т. е. эволюция производительных сил как критерий общественного прогресса предполагает и развитие человека.

Дело в том, что именно человека некоторые авторы часто не принимали во внимание при характеристике критерия общественного прогресса. Они имели в виду главным образом вещественные элементы производительных сил. Человек обычно рассматривался как индивид, затрачивающий свой труд, а не как результат самого труда. Да и в тех случаях, когда шла речь о месте человека в структуре критерия общественного прогресса, подразумевали развитие людей как производительной силы. Между тем социальный прогресс все более проявляется в многостороннем и гармоническом совершенствовании личности, выходящем за пределы ее производственных качеств. Свободное развитие, являющееся итогом всемирной истории, лежит, по словам К. Маркса, по ту сторону сферы собственно материального производства, там, где начинается развитие человеческих сущностных сил {664}.

Этот результат в качестве критерия общественного прогресса необходимо выдвигается ростом самого производства, в частности тем фактом, что создание действительного богатства общества перестает быть зависимым от количества затрачиваемого обществом непосредственного живого рабочего времени. Решающим фактором производства богатства становится высококвалифицированный труд, развитие самого человека, особенно его научное развитие, совершающееся в свободное время общества. В связи с этим недостаточен прежний способ измерения общественного богатства и, следовательно, общественного прогресса. В тенденции возникает новое их мерило — свободное время, служащее пространством для развития человека, в том числе и новых могучих производительных сил его труда, реализуемых посредством технологического применения науки и высокой дееспособности техники. В этих новых условиях уровень развития самих тружеников все более будет выступать показателем прогресса общества. Он становится более адекватным характеру общественного прогресса показателем, дающим возможность глубже и содержательнее оценивать все предшествующее историческое развитие.

В этой связи представляет особый интерес анализ человеческого развития, его количественной оценки с позиций исходных принципов двух экономических теорий — стоимостной и потребительностоимостной. Они позволяют так или иначе решить вопрос о содержании и способах соизмерения разных показателей человеческого развития, без чего они лишаются многих своих свойств как измерителей. Научный подход к измерениям, необходимым для сравнений, требует наличия общего, одинакового основания, общей единицы. К сожалению, показатели человеческого развития, включенные в соответствующий индекс (ИРЧП), выставляемый от имени ООН в качестве оценочного критерия деятельности общества, не сведены к единой мере как в стоимостном, так и в потребительностоимостном отношении. Приходится ограничиваться баллами, удельными весами, средними их величинами, которые не могут служить надежным основанием измерений в социальной науке.

Между тем классическая экономическая наука выработала способы соизмерения названных компонентов человеческого развития посредством сведения их к единой основе — к стоимости рабочей силы человека, в частности к стоимости способности (потенциала) человека к труду, воспроизводства этой способности. В общем случае речь может идти о ценности человека, стоимости его жизни, что включает и стоимость средств, необходимых для образования, и продолжительность выплаты жизненных средств в зависимости от числа лет жизни. Трудовой теорией стоимости предложена реальная основа для измерения ценности человека. Так, еще В. Петти в своей работе «Ценность людей» определял ценность людей как носителей труда стоимостью необходимых жизненных средств, т. е. издержками, необходимыми для удовлетворения жизненных потребностей, в частности стоимостью среднего душевого пропитания взрослого человека {665}.

А. Смит, а затем Д. Рикардо дали развернутое обоснование положения о том, что ценность (стоимость) благ, жизненных средств определяется количеством общественно необходимого труда, затрачиваемого на их производство. Этот основополагающий принцип был распространен и на труд, следовательно, и на его носителей — людей. Стоимость труда, согласно Д. Рикардо, определяется теми жизненными средствами, которые по традиции являются необходимыми в данном обществе для содержания рабочих и продолжения их рода. В то же время Д. Рикардо, в отличие от А. Смита, полагал, что нельзя стоимостью жизненных средств определять стоимость обмениваемого на них живого труда. Стоимость, представленная в овеществленном труде, есть нечто другое, чем стоимость покупаемого живого труда.

А. Маршалл, следуя классической теории, предложил схему исчисления стоимости индивида (рабочего). Для этого нужно «дисконтировать» вероятную стоимость всех результатов его будущего труда, сложить их и затем вычесть из полученной суммы сумму «дисконтированных» стоимостей всего богатства и всех прямых услуг, которые им будут потреблены. Можно, по его мнению, исчислять стоимость индивида по денежным издержкам его производства. «Можно, например, — пишет он, — предположить, что общая сумма, израсходованная на то, чтобы вырастить среднего ребенка, принадлежащего к менее обеспеченной части трудящегося класса, скажем из 2/5 населения, составляет 100 ф. ст.; для следующей 1/5 населения можно предположить сумму в 175 ф. ст., для следующей 1/5 — 300 ф. ст., для 1/10 — 500 ф. ст. и для оставшейся 1/10 населения —1200 ф. ст., или в среднем —300 ф. ст.» {666}.

К. Маркс, как и представители классической политической экономии, полагал, что в условиях товарного производства человек и его жизнь выступают как субъективированная меновая стоимость. В отличие от А. Смита и Д. Рикардо, он этой стоимостью наделял не сам труд, а способность к труду — рабочую силу.

Почему же тогда развитие человеческого потенциала не подводится под давно обоснованную стоимость рабочей силы человека, обладающую всеми свойствами соизмеримости?

Имеется ряд обстоятельств, объясняющих это «почему». В одном случае, согласно закону стоимости, затраты труда и их результат в виде стоимости жизненных средств были бы равными (эквивалентными), что не годится для обоснования получения большего результата, чем затраты, т. е. не будет измерителя самого человеческого развития. Более того, с ростом производительности труда, связанным с его экономией, стоимость продукта и жизненных средств в общем и целом должна уменьшаться, соответственно, стоимость рабочей силы должна падать, что не только несовместимо с признанием человеческого развития, но и предполагает относительное и абсолютное обнищание трудящегося большинства населения. Капитализация России, в результате которой половина населения оказалась в состоянии бедности, — яркое тому свидетельство.

В другом случае, когда обменивается живой труд на овеществленный (труд на капитал), возникает не менее трудная ситуация с подведением человеческого развития под единую стоимостную меру: во-первых, живой труд не обладает свойством стоимости и не может соизмеряться с овеществленным в его продукте трудом. Потребительная стоимость и стоимость не имеют единой меры. Во-вторых, результатом обмена живого труда на овеществленный является все возрастающий разрыв между уровнем жизни носителей живого труда и представителей (собственников) овеществленного в продукте труда, который ныне в мире достигает огромных размеров. Не всякий решится этот все увеличивающийся разрыв выставить показателем человеческого развития, а его основание — растущую норму прибавочной стоимости и эксплуатации — сделать его критерием, хотя в действительности так и происходит.

Названные обстоятельства не позволяют теоретикам от экономики, считающим себя гуманистами, предлагать измерять человеческое развитие единой стоимостной меркой, хотя в реальной рыночной практике человек оценивается именно этой меркой.

Чтобы оценивать человеческое развитие соответствующим его природе способом, необходимо под его измерение подвести противоположную стоимости основу — потребительную стоимость рабочей силы и труда, т. е. индекс человеческого развития свести к инновационному потенциалу человеческого труда, к его измерению в показателях труда и времени, рассматриваемых как источник потребительной, а не меновой стоимости. Речь идет об использовании закона потребительной стоимости и потребительностоимостной парадигмы экономической науки, на основе которых уже давно измеряется производительность труда, которая применяется как обобщающий показатель уровня экономического и социального развития той или иной страны в историческом и сравнительном аспекте. Задача сводится к тому, чтобы на основе потребительностоимостной концепции разработать индекс развития человеческого потенциала, т. е. способности к творческому труду и ее реализации. Чтобы выполнить эту задачу, необходимо иметь соответствующую теоретическую концепцию и соответствующие ей измерительные процедуры. Главное в этом деле —это связать развитие потенциала человека с его трудом, с производительной и потребительной силами. Именно из инновационной природы труда в конечном счете выводится возможность человеческого развития.

Для этого нужно это свойство обычного труда возводить на уровень его сущностных характеристик, что часто не принимается во внимание при анализе труда. Этого не позволяет обычное рассмотрение труда только в рамках процесса создания стоимости, т. е. как абстрактного труда, как затраты рабочей силы, —безразлично, каким „полезным" способом она затрачивается» {667}. Но в этих условиях превышение результатов труда над его затратами не выявляются, ибо оно — результат неэквивалентного обмена. Превосходство результатов над затратами присуще труду, производящему не стоимость, а потребительную стоимость. Избыток труда, доставляемого рабочей силой, над затратами ее собственного воспроизводства достигается тем, что увеличивается потребительная стоимость применяемых материальных средств производства и природных сил, а также собственной производительной субъективной силы работника за счет потребления им материальных и духовных благ.

Вопрос о потребительной стоимости жизненных средств здесь приобретает особое значение. Их потребительная стоимость, в конечном счете, тоже реализуется в высвобождении труда, достигаемого за счет замещения сложным трудом более простого труда, что ведет к увеличению инновационного потенциала труда. Его формирование осуществляется уже в потребительном производстве. Здесь потребительная стоимость предметов потребления оказывается лишь моментом, а конечным результатом выступает уже не материальный продукт производства, а сам развитый человек и само развитое общество.

О том, как из потребленных жизненных средств может возникнуть превышающий соответствующие затраты на их производство результат, в научной литературе сказано очень мало. Кое-что имеется у представителей теории потребления, опирающихся на концепции предельной полезности и данные психологии. Так, согласно американскому экономисту С. Паттену излишек удовольствия над издержками является основным фактором потребления. С. А. Первушин полагает, что экономически целесообразным выступает потребление, удовольствие от которого превышает тягостность затрат {668}. Для обозначения этой разницы им вводятся, по аналогии с производством, понятия «потребительская прибыль», «потребительский доход», «потребительская рента», призванные отразить дополнительный результат от потребительной деятельности. Он делает поправку ко второму закону Г. Госсена: вместо предельной полезности продукта ставит предельный доход потребителя. «Моментом, определяющим потребление, является, по его мнению, не предельная полезность, а предельный доход, предельная рента потребителя» {669}. Определяется предельный доход (как и предельная полезность) на основе ранжирования получаемого удовольствия от потребления последних долей благ, т. е. на основе субъективных предпочтений людей. Определенным шагом вперед в этом вопросе явилась теория потребительского излишка французского экономиста М. Алле, предложившего концепцию распределяемого излишка.

Представляется, что эффект от потребления человеком материальных и духовных благ правильнее всего выразить в обобщенном виде в понятиях «потребительная сила» труда человека, общества. Можно, следовательно, ставить вопрос о возрастании потребительной силы общества и человека, о способах и факторах ее увеличения. Экономический анализ посредством понятия потребительной силы, т. е. способности к потреблению, позволяет более основательно выявить объективное содержание потребительной деятельности, отмежеваться от ее сведения к психологическим характеристикам, субъективным оценкам.

Кроме того, категория потребительной силы позволяет потребительную деятельность объяснять не законом стоимости, а законом движения потребительной стоимости и преодолеть ограничения, накладываемые на нее законом стоимости. Это связано с тем, что потребительная стоимость рабочей силы и ее мера заключены не в труде, овеществленном в ней, и не в ее стоимости, а в экономии труда. Поэтому обусловленность потребления (спроса) стоимостью (доходами), рабочим временем ограничивает потребительную силу рабочих масс. В условиях действия закона стоимости для громадной массы трудящегося населения мера потребления обусловливается стоимостью рабочей силы, мерой необходимого по условиям ее воспроизводства труда.

Более справедливой будет общественная мера потребления, которая исходит из потребительной силы и базируется не на стоимостной, а на потребительностоимостной основе, что отвечает природе самой потребительной силы. Если господствует потребительная стоимость и сами потребности определяют пределы рабочего времени, необходимого для их удовлетворения, то рабочее время теряет свое значение меры потребления, ибо оно само удлиняется или сокращается в зависимости от того, сколько нужно доставить того или иного количества потребительных благ. Общественный прогресс в этом случае предполагает, что потребление не определяется минимумом времени, необходимого для производства, поскольку само «рабочее время перестает и должно перестать быть мерой богатства, и поэтому меновая стоимость перестает быть мерой потребительной стоимости» {670}.

В этом случае сокращение рабочего времени, обусловленное научно-техническим прогрессом, не должно приниматься за признак уменьшения потребления. Наоборот, экономия рабочего времени может лишь вести к увеличению богатства общества и свободного времени, ибо последнее, превращаясь в мерило развития человека как истинного богатства, тем самым становится и мерой развития способности к потреблению, мерой потребительной силы общества. Если же в качестве такой меры используется рабочее время, выражающее стоимость, то такое потребление свидетельствует по существу о бедности. Рабочее время, в том числе прибавочное, поглощая почти все время трудящихся масс, лишает их свободного времени, которое становится временем для немногих. Они и получают простор для своего развития, в том числе и для потребления. К сожалению, индекс развития человеческого потенциала, предложенного ООН, усредняя, например, доходы в 40 000 долларов и 100 долларов, не учитывает этого обстоятельства.

Другое дело, когда производительная сила общества выражается величиной высвобождаемого из сферы материального производства труда (производительного рабочего времени), то это высвобождаемый для других видов деятельности труд (время) в расчете на душу населения будет служить индексом роста потребительной силы. Высвобождаемый труд (время) может быть затрачен на удовлетворение новых или других потребностей, не реализуемых в прежних условиях. Отношение же высвобождаемого из сферы материального производства труда к занятому в ней труду может служить нормой потребительной способности общества, по которой определяется возвышение потребностей. Тем самым в возвышении потребностей закон потребительной стоимости получает адекватное выражение своей сущности, противоположной формулам предельной полезности, и в том числе «закону убывающей полезности».

По мере повышения производительности труда норма потребительной способности неизбежно повышается, что не умещается и в стоимостную схему движения конечного совокупного продукта, предлагающую падение этой нормы в связи с растущим преобладанием труда по производству той части продукта, которая идет не на личное, а на производственное потребление. Повышение потребительной способности общества подчиняется другому закону — закону возвышения потребительной стоимости. Из нее следует приоритетность потребления и его определяющее влияние на объемы производственного накопления. В этом случае конечным результатом общественного материального производства следует считать фонд индивидуального потребления.

В отечественной экономической науке предложены конкретные методы исчисления показателя, аналогичного индексу развития человеческого потенциала в виде дохода на душу населения. В отличие от этого показателя ПРООН, речь идет о физическом объеме фонда потребления, производимого в среднем одним работником материального производства за единицу рабочего времени {671}. В данном случае исходный параметр развития человеческого потенциала вместо стоимостного исчисления измеряется достигнутым уровнем производительных и потребительных сил, взятых в единстве. Для этого на основе имеющихся статистических данных определяются: сколько произведено совокупного продукта, национального дохода, фонда потребления на одного работника (в неизменных ценах) в том или ином году, устанавливается экономия или перерасход труда по отношению к предыдущему периоду, а также численность работников материального производства и ряд других дополнительных показателей.

Особенность и преимущество оценки человеческого развития по показателю фонда потребления состоят в том, что этот показатель потребительной силы легко совмещается с уровнем производительной силы, имеет с ним одинаковую основу для сопоставления —время, измеренное в человеко-часах. Если отнести сумму сэкономленного (высвобожденного) труда к числу занятых в материальном производстве, то, как показал В. С. Вечканов, получится та же величина, которая определяется по показателю фонда потребления. Более того, экономия (высвобождение) труда легко переводится в показатель свободного времени, что вполне правомерно считается основной мерой человеческого развития, обращенной на будущее. В итоге, с одной стороны, показатель фонда потребления на единицу рабочего времени (на одного работника), отражая объем производства жизненных благ для населения, выражает одновременно экономию потребляемого и авансированного (накопляемого) труда и увеличение свободного времени, необходимые для обеспечения всестороннего развития всех членов общества; с другой стороны, через показатель, характеризующий отношение общей суммы сэкономленного (высвобожденного) труда, т. е. через повышение производительности труда, можно определить величину производства фонда потребления в единицу рабочего времени. Также очевидно, что другие компоненты индекса человеческого развития — уровень образования (сколько лет учебы) и продолжительность жизни получают одинаковую размерность — могут измеряться временем деятельности.

Вместо сэкономленного времени можно воспользоваться и затраченным временем, но с одним условием — оно должно рассчитываться по условиям потребления: например, для производства определенного количества продуктов и услуг, входящих в состав стандартной потребительной корзины, требуется израсходовать определенное количество рабочего времени.

О том, как это делается, можно узнать из расчетов, предложенных Ю. С. Перевощиковым [65].

Сначала выбирается стандартный перечень потребительных благ, из которых составляется минимальная потребительская корзина.

Для каждого вида продукта, вошедшего в минимальную потребительскую корзину (картофель, морковь, хлеб, ботинки, шапка, пальто, рубашка, платье и т. д.), разрабатывается или берется имеющийся технологический процесс изготовления с подробным описанием каждой технологической операции.

По каждой технологической операции в соответствии с ее параметрами и технологическими режимами и условиями труда рассчитываются затраты труда, с учетом тяжести, сложности и условий труда на каждом рабочем месте. Пооперационные затраты труда рассчитываются по формуле:

где К_ИHi — коэффициент интенсивности труда на рабочем месте; Т_i — трудочасы; Pi — физическая напряженность труда на рабочем месте; Ci — интеллектуальная сложность труда на рабочем месте; Bi — санитарно-гигиенические и другие условия непривлекательности труда на рабочем месте; t_i — продолжительность процесса труда на рассматриваемой технологической операции, часов (минут); г —индекс принадлежности параметров i-ой технологической операции.

Для оценки физической напряженности труда на рабочем месте (Р), интеллектуальной сложности (С) и условий непривлекательности труда (В) предлагаются следующие формулы.

Эмпирическая формула тяжести труда:

где A —работа, совершаемая человеком в процессе труда на данной технологической операции (Дж/мин); М — статический момент, суммарно выдерживаемый человеком в процессе труда (Дж); ∆T — дополнительная энергия, затрачиваемая человеком в процессе его работы на преодоление неблагоприятных условий труда.

Интеллектуальная сложность труда на рабочем месте:

где N — количество членов алгоритма в технологической операции; Na - количество членов алгоритма, имеющих в своем разрешении логическую неопределенность (члены алгоритма с логическими условиями); е —основание натуральных логарифмов.

Уровень непривлекательности труда:

где B_i — оценка в баллах фактического состояния условий труда на i-ом рабочем месте; В₀ — оценка в баллах благоприятного состояния условий труда, принимаемая за базу измерения.

Алгоритмическое описание процесса труда и расчет параметров основаны на применении к анализу процессов труда микроэлементной системы МТМ (methods of time measurement).

Мерой труда в предлагаемом методе выступает процесс труда продолжительностью t = 1 час с уровнем интенсивности:

Такой процесс можно описать и выразить все его факторы количественно.

Трудозатраты по всем их составным параметрам (Р, С, В, t) рассчитываются для всей совокупности технологических операций и видов продуктов, включенных в минимальную потребительскую корзину, т. е.:

где i — перечень технологических операций; j — перечень видов продукции.

Одновременно с расчетом трудозатрат производится определение суммы заработной платы, которую нужно было бы выплатить за производственную продукцию потребительской корзины. Заработная плата рассчитывается в долларах по существующей в США системе оплаты и в рублях за те же трудозатраты по существующей в Российской Федерации системе оплаты. Расчет заработной платы производится по каждой технологической операции по формулам:

где V_Di — начисленная заработная плата в долларах на i-ой технологической операции; V_Ri — начисленная заработная плата в рублях на i-ой технологической операции; μ_D — часовая тарифная ставка в долларах в системе оплаты труда в США; μ_r — часовая тарифная ставка в рублях в системе оплаты труда в Российской Федерации; m_D — премии и различные доплаты в системе труда в США, в процентах к часовой ставке (берутся максимальные значения); m_R — премии и различные доплаты в системе труда в Российской Федерации, в процентах к часовой ставке (берутся максимальные значения); t_i — нормированная продолжительность процесса i-ой технологической операции (час).

Заработная плата в долларах (V_D) и в рублях (V_R) рассчитывается для всей совокупности технологических операций и видов продуктов, включенных в минимальную потребительскую корзину, т. е.:

Если разделить рассчитанное значение заработной платы в долларах (V_D) и в рублях (V_R) на трудозатраты (T), получится цена в долларах и в рублях одного трудочаса, т. е.: C_td = V_d/T.

Переводной коэффициент будет: К = C_td/C_tr.

Рассмотрим условный пример. В минимальную потребительскую корзину вошло 26 наименований товаров, из которых 10 наименований — продукты питания, 12 — одежда, 3 —обувь. Изучение технологии производственных условий США и нормирование технологических операций по параметрам тяжести, сложности, условий и продолжительности процесса позволили рассчитать трудозатраты, которые составили 1800 трудочасов. Заработная плата рабочих в долларах составила 8000 долларов, в рублях 1200 рублей. Цена доллара за 1 трудочас:

C_td =8000/1800=4,44 доллар/трудочас, C_tr =1200/1800= 0,67 руб./трудочас.

Переводной коэффициент будет равен: К = 4,44/0,67 = 6,627.

Таким образом, чтобы обеспечить равноценность покупательной способности рубля и доллара, следует платить за 1 доллар 6 руб. 63 коп.

Представляется, что показатель, рассчитанный по предлагаемой Ю. С. Перевощиковым методике, мог бы заменить соответствующий индекс ПРООН — реальный ВВП на душу населения в долларах США.

Во-первых, он более объективен, поскольку исходит из определения реального времени, затрачиваемого на минимальную потребительскую (рыночную) корзину.

Во-вторых, вместо денег вводится показатель времени, который становится соразмерным с остальными показателями: временем (продолжительностью) жизни и временем, затрачиваемым на учебу. Время становится общей единицей соизмерения всех компонентов ИРЧП, что делает расчеты общего индекса на основе соответствующих баллов более содержательными, ибо за этими баллами будут стоять реальные измерители — единицы времени.

§ 3. Ценность человека и его труда

Человек в качестве обобщающего результата экономического развития может быть представлен и в ценностном измерении. Обычно в состав ценностей включают явления, к которым человек относится как к ценностным объектам. Сам же он выступает как субъект, от которого исходит определение ценности того или иного явления. Человеку как бы придается статус «меры всех вещей» (Протагор), но сам он как оценивающий субъект остается вне этой «меры». Следовательно, встает вопрос: является ли ценностью сам человек? Если да, то кто или что его определяет как ценность? Кто вменяет ему ценность?

Субъективистская школа неокантианского типа, те, которые сводят ценность к отношению «субъекта к субъекту» (без объекта) обычно исключают из ценностей человека и его непосредственную жизнь. Имея в виду эти обстоятельства, В. П. Тугаринов в последних своих работах о ценности, в отличие от прежних определений ценностей, к ним отнес и человека (личность), его непосредственную жизнь, представив их как величайшие и ни с чем не сравнимые ценности {672}.

Определить понятие ценности человека не так-то легко. Если следовать методу движения от абстрактного к конкретному, то мы должны в начале представить ценность человека в форме абстрактной всеобщности, как ценность человека вообще и двигаться в рамках этой всеобщности до тех пор, пока не перейдем к характеристике особенного — экономического определения ценности человека, а потом найти итоговое конкретно-всеобщее определение.

Всеобщность в своей изначальной форме предстает в рамках определения человека как субъекта в виде его самоценности. Индивид как бы имеет в самом себе бесконечную ценность, что выражается в известных суждениях: «все для человека, все во имя человека»; «достоинство и ценность человеческой личности» составляют исходную основу прав человека («Всеобщая декларация прав человека»).

Кроме как для себя сущей ценности человек является таковой в качестве высшего творения природы и самого человеческого общества. Свою сущность общество обнаруживает через производство и воспроизводство человека, его однородной с обществом сущности как совокупности общественных отношений. В этом смысле человек и общество односущностны.

Ценность человека, однако, обнаруживается в его отношениях к другим людям. В некотором смысле, замечает К. Маркс, человек напоминает товар. Он родится без зеркала в руках и не как фихтеанский философ, заявляющий «Я есмь я». Человек сначала смотрится, как в зеркало, в другого человека. Лишь отнесясь к человеку

Павлу как к себе подобному, человек Петр начинает относиться к самому себе как к человеку. Вместе с тем и Павел как таковой, во всей своей павловской телесности, становится для него формой проявления рода «человек» {673}. Из этого сравнения следует, что свою ценность человек приобретает в обществе и посредством общества.

В итоге абстракция человека как ценности сводится к тому, с одной стороны, что каждый человек в своем лице и в лице всякого другого относится к человечеству как к цели, а не как к средству (категорический императив Канта), а с другой — человечество и общество рассматривали бы человека как цель и самоцель своего развития, и никогда —как средство. Можно сказать, что признание всестороннего и гармоничного развития человека в качестве цели общества и идеала общественного развития представляет собой признание человека в качестве высшей ценности и что это признание совпадает с гуманизмом аутентичного коммунизма. К этому склоняется и ООН в своей программе человеческого развития.

Обладает ли абстракция «ценность человека вообще» объективным содержанием?

Понятие ценности вообще и ценности человека, как и понятие истины, при всей своей абстрактной всеобщности имеют такое содержание, которое существует в действительности и которое по своей объективности не зависит ни от сознания человека, ни от человечества. Именно практика входит в определение понятия того или иного предмета не только как критерий истинности, но и как определитель связи предмета с тем, что человеку и обществу нужно {674}. Именно практика подтверждает объективность понятия ценности человека, поскольку практика обладает достоинством осуществляться по законам или правилам не субъектно-ментальных оценок, даже общезначимых, а по законам объективной действительности. Соответственно, объективность самой общественной практики, общественной деятельности, хотя последняя и складывается из действий обладающих сознанием и чувствами людей, заключается в том, что эти действия приводят к положительным результатам, если они осуществляются по объективным законам природы и общества. Так, в общественной практике человек оказывается поставленным в отношение к мере всего человеческого рода, к общественной мере, посредством которой определяется ценность отдельного человека: он может превышать эту меру или, наоборот, не достигать ее, и в соответствии с этим будет определяться его ценность. Поэтому практику следует считать объективным определителем (критерием) ценности самого человека. В более узком смысле таким критерием является общественный труд.

Не праздность украшала и украшает человека. Наоборот, она, если судить по Библии, являлась причиной первородного греха человека, и чтобы его искупить, человек должен постоянно в поте лица своего добывать свой хлеб. «Библейское предание гласит, что отсутствие труда — праздность была условием блаженства первого человека до его падения. Любовь к праздности осталась та же и в падшем человеке, но проклятье все тяготеет над человеком, и не только потому, что мы в поте лица должны снискивать свой хлеб, но и потому, что по нравственным свойствам своим мы не можем быть праздны и спокойны» [66].

Анализ содержания понятия «ценность человека» не исчерпывается его абстрактно-всеобщим определением. Важно его конкретизировать, дополнив определенностью его особенности, причем эту особенность рассматривать в том же ритме: в форме всеобщности различие и в их итоговом единстве, но взятом по отношению к исторически определенным состояниям человека как ценности.

Можно утверждать, что синкретизм деятельности первобытного человека, его слияние с общиной (родом) представляет исходную абстрактную всеобщность как таковую, но в лице исторически особенного человека. Она отрицается определенностью разделенного на классы человека, т. е. ценность человека приобретает форму классовой определенности. Так, например, раб для рабовладельца перестает быть личностью и в этом отношении — ценностью, хотя как работник он не теряет качеств личности и ценности. И наоборот, если исходить из критерия труда, праздность рабовладельца лишает его свойства носителя ценности.

Итогом будет возвращение понятия ценности из социально-классовой различенности и особенности личности к ее целостности, приобретение ею конкретной всеобщности. Это означает переход к свободной личности, в которой снимается прежняя ее ограниченность, и возникает тотальная ценность человека будущего общества.

Движение определенности, особенно применительно к ценности человека как работнику, в экономическом отношении можно представить аналогичным образом: а) от носителя труда как потребительной стоимости в условиях господства в производстве в качестве цели удовлетворение жизненных потребностей человека; б) к носителю труда как источнику меновой стоимости и к превращению рабочей силы в товарную стоимость в условиях господства капитала над трудом; в) и, наконец, к освобождению труда от отчуждения и человеческой рабочей силы — от значения меновой стоимости и превращению свободного человека труда в истинное богатство и величайшую ценность общества.

Первоначально работник функционирует в той общности, которая связывает людей друг с другом и с продуктами их труда, служащими удовлетворению их потребностей. Эти личностные связи людей как работников затем заменяются всеобщей вещной зависимостью и безразличностью по отношению друг к другу. Их общественные связи опосредуются обменом меновых стоимостей.

Что касается стоимости самого человека, то таковую он приобретает, если продается. Будучи рабом, например, он выступает как меновая стоимость. Что касается рабочего как носителя наемного труда, то он сам и его труд не являются стоимостью. Стоимостью может быть лишь рабочая сила, покупаемая возможность распоряжаться трудом рабочего, причем свойство меновой стоимости рабочей силе рабочего придается (вменяется) капиталом. От имени меновой стоимости (переменного капитала) к рабочему обращается вменяющий ему стоимость капиталист. Что же касается труда рабочего, то он противостоит капиталу «как чистая потребительная стоимость, которая самим своим владельцем предлагается в качестве товара взамен... меновой стоимости этого товара, взамен монеты, которая, правда, становится действительной в руках рабочего только в своем определении всеобщего средства обмена, а в остальном исчезает» {675}. И ни в коем случае не становится капиталом рабочего, «человеческим капиталом», как сегодня хотят представить дело защитники капитала от имени экономической науки. При этом сам капиталист освобождается от свойства иметь в своей собственности свою рабочую силу.

Какой же предстает ценность человека в основных экономических концепциях, главным образом в стоимостном и потребительностоимостном (полезностном) измерении. Проблема заключается в том, чтобы применить имеющиеся в экономической науке концепции к характеристике человека как ценности. В этой связи возникает прежде всего вопрос о полезности человека как предпосылке его меновой ценности (стоимости) [67]. Именно полезность человека делает его богатством общества. Здесь важно иметь в виду высказанный еще Ф. Галиани и принятый К. Марксом тезис о том, что истинным богатством является сам человек.

Однако этот тезис не нашел своего развития в последующих теориях предельной полезности. В этих теориях человек оказался на стороне оценивающего, придающего значение (ценность) другим благам, но не самому себе. Соответственно и человеческий труд, и другие средства, затрачиваемые на производство благ, исключались из факторов, оказывающих непосредственное влияние на ценность самого конечного блага. «Ни затраченное на производство блага, ни необходимое для его воспроизводства количество труда или других благ не является моментом, определяющим меру ценности благ; таковым является величина значения тех удовлетворений потребностей, по отношению к которым мы сознаем свою зависимость от наличия в нашем распоряжении блага» {676}.

С этой точки зрения труд сам по себе не является благом и не составляет ценности. В лучшем случае его относят к отрицательной полезности (У. Джевонс). Средства существования, на которые выменивается труд, тоже не могут служить ни непосредственной причиной, ни определяющим принципом цены труда, как и «труд не является сам по себе и при всех обстоятельствах благом, тем более благом экономическим, он не представляет неизбежно ценности» {677}.

С противоположных позиций решается проблема ценности человека в трудовой теории, в частности в трудовой теории стоимости. В ней предлагается реальная основа для включения человека в систему ценностей и для измерения ценности человека трудом.

К. Маркс в согласии с классическими представителями политической экономии, и прежде всего с Д. Рикардо, признавал, что в условиях товарного обмена люди противостоят друг другу как субъективированные меновые стоимости. Вместе с тем он пришел к выводу, что хотя труд при капитализме и является определителем меновой стоимости рабочей силы человека, сам человек не имеет стоимости и поэтому о меновой ценности труда тоже говорить нельзя. Кроме того, он не мог согласиться со вторым определением стоимости А. Смита, из которого вытекало, что стоимость труда равна стоимости произведенного им товара, т. е. стоимости продукта труда. Тогда воспроизводство индивида и потребление в течение всей жизни должны были бы быть равны между собой, т. е. человек стоил бы столько, сколько стоимостей потреблял. К. Маркс не мог принять сведение ценности человека к его меновой стоимости, выводимой из стоимости труда, поскольку он отказался признать за трудом свойство стоимости. На этой основе, как показал К. Маркс, не решить проблему ценности человека и стоимости его жизни. Обмен живого труда на овеществленный в стоимости труд не предполагает их равенства, их нельзя отождествлять. Живой труд относится к потребительной, а не к меновой стоимости. Действительная ценность человека, поэтому, в рамках стоимостной парадигмы не может быть определена.

Тогда как же растолковать формулу о том, что человек есть ценность, которая определяется общественным трудом, а сам труд является всеобщей ценностью, что признавал, например, и Г. Зиммель {678}?

Если труд не имеет стоимости, то чем же является его ценность, а также ценность человека?

Нужно сказать, что на основе как стоимостной парадигмы, так и теории предельной полезности положительного решения этой проблемы не получить. Надо переходить от понятия ценности человека в форме его особенности, предполагающей его разделенность и ограниченность, к итоговому понятию (умозаключению), в котором ценность человека и его труда достигает единства своей сущности и явления, снимает свою ограниченность, т. е. возвращаясь из своей ограниченности и особенности, сохраняет трудовую сущность и в то же время возвышает исходное значение человека как высшей ценности. Но это не то абсолютное благо (Бог), от которого исходит вмененность человеку и его труду желаемой ценности. Проблема решается опять-таки переходом на позиции трудовой теории потребительной стоимости (ценности), теории, заменяющей как стоимостную, так и субъективистскую полезностную парадигмы.

Сначала о том, как определяется ценность труда как реализуемой рабочей силы с позиций этой теории, т. е. в чем состоит потребительная стоимость труда, рабочей силы? Чтобы определить ее, необходимо руководствоваться не принципом эквивалентности, на котором основаны стоимостные концепции экономической науки, но потребительностоимостным принципом превышения результатов труда над его затратами. В применении к потребительной стоимости рабочей силы это означает, что критерием оценки человека служит превышение результатами труда его затрат, которых требует его (человека) воспроизводство. При этом под затратами понимаются не только условия, обеспечивающие производство и воспроизводство рабочей силы на минимально необходимом физиологическом уровне и материализующиеся в некотором наборе жизненных благ и услуг (потребительская корзина), но также условия, обеспечивающие высокий уровень развития человека. Под последними подразумеваются возможность получения образования, наличие свободного времени, доступность медицинских услуг и т. д. Таким образом, потребительная стоимость труда, рабочей силы определяется тем, насколько человек результатами своего труда превосходит издержки на собственное воспроизводство, вложения в его предшествующее человеческое развитие. Экономическая форма ценности человеческой жизни предстает как экономия рабочего времени по сравнению с затраченным трудом, т. е. как объем высвобождаемого трудом человека времени и превращение последнего в свободное время, которое должно использоваться для развития самого индивида и всех других людей. Мерой действительного богатства общества и развития человека становится свободное время.

Отсюда следует важный вывод о том, что экономическая ценность человеческой жизни, вопреки положениям трудовой теории стоимости, не равна стоимости жизненных средств, необходимых для ее производства и воспроизводства. Ценность человека проявляется в потребительной стоимости совокупного продукта его труда. Она превышает стоимость жизненных средств в той мере, в какой продукт труда человека превышает благодаря своей полезности, своим потребительным свойствам затраты на воспроизводство жизни работника. Последние включают, кроме необходимых для производства благ, затрат общественного труда, обеспечивающих воспроизводство собственно рабочей силы человека (т. е. поддержание жизнедеятельности работника на адекватном физиологическом уровне), также затраты, необходимые для производства благ, обеспечивающих всестороннее развитие личности.

Трудовая теория потребительной стоимости выводит на адекватное выражение ценности человека и его развития как результата трудовой деятельности общества: она предполагает вместо равенства этого результата с затратами на его достижение другое — превосходство над затратами. Именно величина этого превосходства и будет мерой ценности человека и определителем степени его развития. В этом отношении следует согласиться с Ж. -П. Сартром, согласно которому человек оценивается прежде всего превышением результата своей деятельности, ее условий и предпосылок, превосходство достигнутых достижений {679}.

Использование трудовой теории потребительной стоимости позволяет преодолеть ограниченность стоимостной оценки человека, выражающуюся в ее определении общественно необходимым трудом, затраченным на ее воспроизводство, т. е. стоимостью нужных для этого жизненных средств. Преимуществом решения проблемы ценности человека и его жизни с позиций трудовой теории потребительной стоимости является не только выход за рамки стоимостных мерок при оценке человека, но и переход в оценке от человека как меры всех вещей к общественно-исторической практике, прежде всего к труду как объективному критерию ценности человека.

Решение этого вопроса, однако, имеет свое продолжение: если ценность человека определяется общественным трудом, также имеющим ценность, то чем определяется сам этот труд, в том числе его ценность, его необходимая величина? Трудовой теорией ничего другого для ответа не остается, как от потребительной стоимости рабочей силы (труда), обратиться к потребительной стоимости результата труда, в котором воплощаются живой труд и все его условия. Соответственно, от теории, объясняющей эту ситуацию затратами труда, надо переходить к теории, которая за решением проблемы обращается к результатам труда, т. е. если стоимость рабочей силы определяется стоимостью жизненных средств, необходимых для ее производства, то ценность живого труда обусловливается потребительной стоимостью его результатов и выявляется в потребительной стоимости самого труда.

Это, однако, не значит, что ценность труда и его носителя определяется продуктом труда, взятым в качестве потребительной стоимости вещи. Имеется в виду дальнейшее движение этой потребительной стоимости —ее реализация, которая заканчивается высвобождением труда, экономией рабочего времени, которые превращаются в свободное время, т. е. в пространство для развития личности. Происходит, следовательно, возвращение к человеку, к его ценности, что и является конечным результатом труда, производящего первоначально обычный продукт, обычное благо.

Вывод из сказанного будет следующим: а) проблему действительной ценности человека можно решить лишь на основе трудовой теории потребительной стоимости (потребительной ценности). В противном случае человек предстает в виде товарной ценности, что несовместимо с его оценкой как высшего продукта природы и как истинного богатства общества; б) эту проблему не решить без обращения к труду, без признания формул: «порождение человека человеческим трудом» и «производство (воспроизводство) труда трудом».

Из сказанного, однако, не следует, что характеристика человека как ценности, которая себя выявляет в обществе и посредством общества, исключает ценности фундаментальных составляющих общества, таких как семья, община, народ (нация), государство и т. д. Нельзя согласиться с теми авторами, которые исходят из безусловного, абсолютного приоритета индивида, самоценности и самодостаточности отдельной личности, что обычно выводится из парадигмы западной цивилизации — методологического индивидуализма. В настоящее время и у нас перекос в сторону самоценности отдельного человека становится все более очевидным: конституция современной России наполнена правами человека и почти не содержит прав народа. Вроде бы не общество придает ценность человеку, а, наоборот, человек обществу. Между тем все то, что имеет человек в качестве ценностей, приобретается им в обществе. Соответственно, общественная жизнь имеет не меньшую, чем индивидуальная, ценность. Среди ценностей общественной жизни особое место занимает жизнь народа, выраженная в такой фундаментальной ценности, какой является суверенитет народа. Он составляет основу всех прав народа, в декларации которых нуждается мировое сообщество. Это в первую очередь касается народов евразийской цивилизации, выросшей на почве общинного жизнеустройства.

«В противоположность старому обществу с его экономической нищетой и политическим безумием нарождается новое общество, международным принципом которого будет — мир, ибо у каждого народа будет один и тот же властелин — труд».

Первое воззвание Международного товарищества рабочих

§ 1. Ущербность методологии постмодернизма

Можно ли понять будущее, если не придерживаться принципа историзма, отрицать развитие общества, его переход в то или иное качественное состояние?

Ответ очевиден: этого сделать нельзя, ибо без признания развития о будущем сказать нечего. Несмотря на это, сегодня вошли в моду всякого рода теории о «постсовременном обществе», получившие названия «постмодернизма». Одни предлагают вместо «индустриального общества» «постиндустриальное», вторые — вместо «экономического» «постэкономическое общество», третьи — вместо «человеческого» общества «постчеловеческое». Предполагается и соответствующая формула, по которой кроится вся и всякая история: «до— теперь —после», и короче— «до —после». Все, что было, обычно называется традиционным обществом, что есть — модерном, что будет —постмодерном. Под эти рубрики подводится вся история общества, а само деление истории приобретает следующий вид:

— традиционное — современное — постсовременное общество;

— доиндустриальное — индустриальное — постиндустриальное общество;

— доэкономическое — экономическое — постэкономическое общество и т. п.

По такому же образцу стали делить историю философии, социологии и других гуманитарных наук {684}. Так, философию подразделяют на доклассическую, классическую и неоклассическую (постклассическую), социологию — на доклассическую, классическую и постклассическую. Остается лишь таким же образом расчленить всю историю, т. е. на историю до человека, человеческую и постчеловеческую (нечеловеческую), что тоже уже делается.

Обратим внимание прежде всего на то, что здесь обозначается термином «пост (post)». По существу у постмодернистов это означает конец истории. В постисторический период, по словам Ф. Фукуямы, нет ни искусства, ни философии, остается лишь тщательно охраняемый музей человеческой истории. В общем, речь идет о конце истории как таковой, завершении эволюции человечества, универсализацией либеральной демократии как окончательной формы правления {685}, т. е. после капитализма уже не может быть истории, наступает конец истории общества, конец истории человечества.

Чтобы обнаружить пустоту деления истории на «до — теперь — после», достаточно поставить вопрос: что последует за «после», т. е. что будет после «после», да еще после третьего «после» и т. д.? Вразумительного ответа на этот вопрос не получить.

Так называемая «постальтернатива» «посту» —это номенологическая инсинуация, т. е. лишение термина смысла, его деморфимизация. Что такое, например, постчеловек? В лучшем случае, нечеловек, т. е. это вымысел, в худшем —деградация, смерть человека. Когда же требуют еще определить, что такое постнечеловек, то это уже самый настоящий мошеннический трюк.

Не зря многих из постмодернистов, в частности Ж. Делеза, причисляют к интеллектуальным мошенникам {686}. В. А. Кутырев называет рассуждения о постчеловеке «Еванглием антигуманизма» — «благой» вестью о смерти {687}, приводя соответствующее место из книги Ж. Делеза о работах М. -П. Фуко: «В наши дни мыслить можно только в пустом пространстве, где уже нет человека... Всем тем, кто хочет говорить о человеке, его царстве и освобождении, всем тем, кто еще ставит вопросы о том, что такое человек в его сути, всем тем, кто хочет исходить из человека в своем поиске истины... всем этим несуразностям и нелепым формам рефлексии можно противопоставить „лишь философический смех"» {688}.

Приведенные слова говорят и о другой стороне постмодернизма — о его приверженности к архаике, к идее необратимости регресса по отношению к современности. Выступая против будущего, постмодернисты его симметричную альтернативу видят в прошлом. «Пост» в их лексиконе служит не только для обессмысливания будущего, но и настоящего, современности.

Это можно показать на примере постмодернистских рассуждений о современном положении России, о ее капиталистическом настоящем. Вместо того, чтобы увидеть в современном капиталистическом положении российского общества кризис самого современного монетаристского типа капиталистического общества, представители российского модернизма настойчиво твердят, что это кризис установившегося в России архаического, а не современного капитализма. «Как видим, — пишет Ю. Н. Давыдов, — и непромышленный характер „нового русского" капитализма, и фискально-политическое происхождение „новых русских" капиталов, и поразительная „социальная близость" его основных персонажей, соответствующих фигурам античного капитализма, — все это позволяет причислить наш нынешний капиталистический тип к архаическому» {689}.

Модернисты готовы причислить к капитализму не только античное, но и первобытное общество, лишь для того, чтобы обелить современный «цивилизованный» западный капитализм и модернизировать Россию по его образу. Они готовы признать существование христианства до рождения Иисуса Христа, лишь бы Россия встала на путь развития «нравственно-религиозно ориентированного рыночного хозяйства, аналогичного тому, что возникло в свое время на Западе «из духа» протестантской этики индивидуального труда, частной собственности и личной инициативы» {690}. Они верят в учении о капитализме не А. Смиту, Д. Рикардо, К. Марксу, а М. Веберу, у которого, по словам всемирно известного исследователя капитализма Ф. Броделя, «однозначное «идеалистическое» объяснение, делающее из капитализма воплощение определенного типа мышления, всего лишь увертка... чтобы ускользнуть от [признания] мысли Маркса» {691}.

У постмодернистов формула истории, состоящая из трёх компонентов «до — теперь — после», расчленяется на дихотомические пары, что еще больше уменьшает ее способность выражать историчность общественной реальности. В первой дихотомии «до — теперь» образуется симметричная ретроальтернатива, во второй — «теперь — после» — постальтернативная симметрия. При этом полюса дихотомий выступают не как взаимоотрицающие и взаимополагающие друг друга противоположности, а как сосуществующие в разрыве стороны дихотомии. Так, «после» только тем и отличается, что оно не «до», т. е. внеположенным по отношению к «до», оно ничего определенного не отрицает и ничего определенного не утверждает. Эта дихотомия не выражает ни развития, ни изменения.

Чтобы каким-то образом оправдать «деконструкцию» категорий противоречия и отрицания, объясняющих возможность развития, их заменяют понятием «дихотомическое различие». При этом обычно ссылаются на антиномии Канта, используют их «метафизичность». Кант противопоставляется Гегелю, который, как известно, подверг серьезной критике Канта в этом вопросе. «Гегелевское противоречие, — писал, например, Ж. Делез, — как бы доводит различие до конца; но это тупиковый путь, сводящий его к тождеству, придающий тождеству достаточность, позволяющую ему быть и быть мыслимым» {692}.

На самом деле у Гегеля речь идет о переходе от тождества к различию, доведенному до противоречия, которое затем разрешается на основе взаимопроникновения противоположностей, одна из которых ставится основанием разрешения противоречия и перехода к новому состоянию, отрицающему старое. Для Ж. Делеза же «история идет путем решения задач и утверждения различий, а не отрицания и отрицания отрицания» {693}. Постмодернисты, как и И. Кант, не знают положительного значения антиномий для объяснения реального развития общества не только потому, что относят их только к разуму, а главным образом потому, что не допускают единства (тождества) противоположностей, абсолютизируют разрыв с одинаковой необходимостью сосуществующих полюсов. Для них становится неприемлемым даже среднее звено в формуле «до —теперь —после», поскольку оно может служить опосредствующим средним членом обычного логического умозаключения, т. е. опосредствовать связь предшествующего «до» и последующего «после». Трехзвенность диахронного процесса заменяется дихотомическим различением «до» и «после», не знающим опосредования.

Между тем без обусловленности настоящего прошлым, будущего —настоящим, нет истории. Из-за того, что предшествующее и последующее выступают как противоположности, они не остаются в состоянии дихотомического разрыва двух симметричных, а потому и обратимых полюсов. Они опосредствуют друг друга как противоположности, переходя в процессе развития и изменения одна в другую. Причем одна из противоположностей может стать опосредствующим звеном, представлять собой более высокую степень развития.

Анализ современности, и тем более постсовременности на основе дихотомии, постоянно и неизменно симметрично сосуществующих разорванных полюсов по существу повторяет азы дуализма, уже давно отвергнутого в науке как логически и методологически несостоятельный принцип. История не знает сослагательного наклонения, и в этом смысле она не дуалистична, а монистична. Настоящее в своем переходе к будущему многовариантно в выборе путей, но уходя в прошлое, оно опять становится монистичным. Поэтому дуализм предшествующей истории как одной и той же сущности бессмыслен, что и выражается в известной формуле об отсутствии сослагательного наклонения. Дуализм неприемлем не только для обоснования принципа развития, но и для противопоставляемой ему теории общественных изменений.

Метод дихотомии в логическом отношении тоже непригоден. И не только потому, что он еще у Зенона (Элейского) использовался для запутывания мысли. Полюса дихотомий «до —теперь», «теперь — после» обычно бывают представлены сами по себе как единственности, обладающие одним признаком — не быть чем-то другим. В таком суждении, как, например, «после —это не теперь», термин «после» ничего не говорит ни о содержании этого термина, ни о соотношении его с понятием «теперь». «После» —это одно, «теперь» —другое. Здесь ничего определенного не отрицается и не утверждается, полюса этих дихотомий внеположены и не свидетельствуют ни о развитии общества, ни об его изменениях. Это —пустые дихотомии, они не конститутивный момент, а деконститутивный способ мышления, характерный для метафизически мыслящих авторов.

Научный смысл антиномии приобретают лишь в том случае, если их полюса рассматриваются как взаимосвязанные противоположности, противоречия между которыми преодолеваются через их взаимопроникновение и их отрицание в конкретном единстве. В этом отношении единство противоположностей «до —теперь», «теперь — после» и подобных им других полюсов как раз и образует движение общества, историю, подобно тому, как единство прерывности и непрерывности образует принцип движения как такового, которое одновременно и прерывно и непрерывно.

Для модерниста или постмодерниста такие рассуждения оказываются неприемлемыми, ибо они разрешают антиномии, т. е. распутывают любимые ими парадоксы, жонглированием которыми они создают себе имидж «современных» мыслителей, преодолевших, например, Гегеля, хотя и не сумевших его понять.

Недаром ученый мир Запада скептически воспринял постмодернизм, окрестив его родоначальников нелестным именем «интеллектуальных мошенников». Об этом можно узнать из рецензии Р. Давкинса на книгу А. Сокала и Ж. Брикмонта «Интеллектуальные мошенники» [68], переведенную на английский язык под названием «Модный нонсенс» {694}. Автор рецензии, имея в виду тезис постмодернистов об уникальности и ситуативности всего происходящего, приводит соответствующее место из Ж. Делеза: «прежде всего события сингулярности (singularities events) соответствуют гетерогенным сериям, которые организованы в систему, которая никогда не бывает ни стабильной, ни нестабильной, но „метастабильной", наделенной потенциальной энергией, внутри которой распределяются разности потенциалов между этими сериями... во-вторых, сингулярности способны к самоунификации (autounification), являясь всегда мобильными и свободно перемещаясь в пространстве до тех пор, пока какой-нибудь парадоксальный элемент не пересечет эти серии и не вызовет их резонанс, объединив тем самым соответствующие сингулярные точки в единую случайную точку, а все эмиссии, по такому раскладу, в единый пучок» {695}. Этой цитате рецензент предпосылает очень нелестную оценку сути приемов постмодернистских авторов как интеллектуальных мошенников, которым нечего сказать в науке.

Из отечественных ученых против постмодернистского мошенничества и колдовства в науке в последнее время резко выступают из естественников академик РАН Э. П. Кругляков (см. его книгу «Что же с нами происходит». Новосибирск, 1998), а из представителей общественных наук —доктор философских наук В. А. Кутырев (см. его статью «Человек XXI века: уходящая натура...» // Человек. 2001. №1. С. 9-16). Так, В. А. Кутырев, обсуждая модернистскую дихотомию «человек —постчеловек», оценивает «теорию» постчеловека как мошеннический трюк. Вместе с тем он отмечает переход части современной интеллигенции не только к колдовству, астрологии, но и к крайним формам человеконенавистничества.

К сожалению, из отечественных авторов нашлись апологеты постмодернизма, которые усматривают в нем некий методологический позитив —чуть ли не логику современной социологии, адекватной некоему «контингентному» сдвигу, точнее сдвигу в головах некоторых социологов и философов. Полагают, что согласно «дихотомичной логике» постмодернизма, «теория развития» и «теория общественных изменений» составляют неразрешимую антиномию вечно сосуществующих теоретических конструктов.

Почему же эта антиномия наукой не разрешима? Оказывается потому, что так считал Кант (Гегель, вроде бы, здесь ни при чем) и так думают Поппер, Нисбет и Будон. «Можно критиковать и отвергать, —утверждает один из отечественных авторов, —конкретные теоретические модели развития или изменений, но доказать принципиальную несостоятельность теории развития или теории изменений как способов теоретизирования невозможно, оставаясь в рамках социологии, поскольку, как показал опыт Поппера, Нисбета, Будона, сама критика базируется на ценностном разрешении антиномий „универсальность — уникальность", „детерминизм — индетерминизм", „дедуктивность —индуктивность", которые выводят проблему „развитие или изменение" в область вопросов, названных Кантом метафизическими» {696}.

Можно привести из дискурсов автора образец «анализа» дихотомий на основе их ценностной оценки, причем по «ясности» мысли не уступающего делезовским. «Итак, — обобщает автор, —если овеществление — результат реализации ценностей, то развеществление — симптом их деактуализации. Симуляции, выдающие отсутствие реальности за ее присутствие, умножаясь, становятся самодостаточны и делают проблему реальной и иррелевантной. Понимание существа современности как виртуализации / развеществления общества порождает массу теоретических проблем. Но единственно существенная возникает как следствие решения вопроса о ценностях: как возможно общество, лишенное ценностей? На столь зловеще звучащий для многих вопрос возможен столь же иронично звучащий ответ: как виртуальная реальность. Если нет того, о чем „во всем постоянно идет дело^», то социальные институты, возникшие как следствие овеществления, теряя свою власть над индивидом, становятся образом, включаемым в игру. И в этом смысле телефакс, избавляющий от сервиса — надзора такого социального института, как почта, есть „распочтовывание", ксерокс —„растипографирование", видео —„раскинемато- графирование", персональный компьютер —„разофисирование"» {697}.

Понять, что здесь есть развеществление или присутствие отсутствия, нормальному человеку и нормальному разуму вряд ли возможно.

Есть еще одна особенность постмодернизма, на которую следует обратить внимание. Это —сведение самого понятия «современность» к бессмыслице — к принципу «здесь и сейчас», не знающего никакой историчности. Современность — это вроде бы то, что эмпирически наблюдается только здесь и сейчас, но не там или после.

Деление истории на два («до» и «после» неизбежно подводит дискурс на эту тему под апорию Зенона «Дихотомия», согласно которой проблема движения во времени неразрешима. Наблюдаемое здесь и сейчас, т. е. современность, в этом случае предстает как неуловимый миг между прошлым и будущим, между «до» и «после». Ведь можно утверждать, что то, что было вчера, час, минуту, секунду и т. д. тому назад, это уже прошлое, а что будет завтра, через час, минуту, секунду и т. д. (деление времени бесконечно) — уже будущее. Настоящему места не остается, современность исчезает. В современность нельзя попасть не только дважды, но и однажды.

Но и этого мига может не быть, поскольку время между «до» и «после» может делиться бесконечно. Соответственно и движения истории не будет, оно не только может не начаться, но и существовать не может. Отсюда и обращение постмодернистов к К. Попперу, проповедующему бессмысленность истории, отсюда и постмодернистские теории «конца истории».

По-иному выглядит научное решение проблемы современности и постсовременности. Достаточно обратиться к Гегелю, чтобы современность понять глубже — прежде всего как существующую действительность, а постсовременность — как возможность, т. е. как то, что существенно для действительности, но остается только возможностью. С этой точки зрения современность предстает как действительность, которая «есть ставшее непосредственным единство сущности и существования, или внутреннего и внешнего» {698}. Поэтому научное понимание современности не позволяет под нее подставлять все то, что непосредственно воспринимается, лежит на поверхности общества, т. е. наличное бытие как явление. Современность в качестве действительности в своем раскрытии и реализации обнаруживает себя как необходимость. У Гегеля, как разъяснил в свое время Ф. Энгельс, необходимость является атрибутом действительности, и, соответственно, разумна лишь та действительность, которая необходима.

Если подходить к современности с этих позиций, т. е. как к действительности текущей эпохи, то современным будет действующий с необходимостью процесс обновления, развития, прежде всего совершающийся научно-технический прогресс, поставляющий обществу новые знания, технику и технологию.

В общем социально-экономическом смысле современным будет то, что выступает отрицанием старой действительности. По мере развития все, что было прежде действительным, становится недействительным, утрачивает свою необходимость, свое право на существование, свою современность. Вместо отрицаемой действительности возникает новая, жизнеспособная действительность. Все действительное в человеческой истории со временем становится неразумным, а все разумное предназначено к тому, чтобы стать действительностью, как бы ни противоречило существующей кажущейся действительности {699}.

И. Валлерстайн подобную необходимость преобразования существующей действительности называет «современностью освобождения», являющейся постоянной, вечной современностью, противостоящей консерватизму и либерализму. Он связывает ее с освобождением от капиталистической миро-системы, о кризисе которой свидетельствуют следующие современные тенденции: во-первых, подвергаются истощению ресурсы доступной дешевой наемной рабочей силы, особенно ее приток из деревни; во-вторых, происходит сжатие средних слоев общества как политической опоры существующей миро-системы; в-третьих, нарастает кризисная ситуация в экологии, обостряющая экономические проблемы; в-четвертых, увеличивается демографический разрыв между Севером и Югом {700}. Те, кто хотел бы продлить существование того, что есть сейчас, но в другом обличии, полагает автор, еще очень сильны. Вместе с тем он выражает уверенность, что «это будет концом ложной современности и началом, впервые, подлинной современности освобождения» {701}.

Что касается постмодерна, то он, по утверждению И. Валлерстайна, «вовсе не после-современность... Постмодернизм как концепция, претендующая на объяснение, лишь запутывает» {702}. Постмодернизм является способом отрицания современной тенденции в науке, утверждающей, в отличие от ньютоновско-бэконовско-картезианской традиции, историчность мира природы. Вместе с тем постмодернизм, по мнению указанного автора, служит выражением острого морального и институционального кризиса капиталистической миро-системы и в этом отношении является возвещением ее гибели. «Понадобится по меньшей мере еще 50 лет окончательного кризиса, т. е. „хаоса“, прежде чем мы можем надеяться обнаружить себя при новом общественном строе» {703}.

И. Валлерстайн полагает, что для России 1989 год и последующий период не стали триумфом либерализма, скорее наоборот, — это «крах либерализма и грандиозное политическое поражение тех, кто поддерживает капиталистический мир — экономику» {704}.

Так называемые «радикальные реформы», приведшие к деградации нашего общества, сопровождаются соответствующим идеологическим оправданием — концепциями модернизма и постмодернизма, призванными заменить теорию развития общества. Чтобы прикрыть отказ от теории развития, предполагающей переход от старого к новому, выдвигается суждение, похожее на признание обновления — приведение общества в современный вид, его «осовременивание», «обновление». Обновить, например, Россию —это приспособить ее к современным условиям, т. е. или к условиям, существующим на Западе, или возродить то, что было в России до социализма. «Суть перемен, которые идут в России и посткоммунистических странах, — сказано в одной из книг по модернизму, — заключена в понятии «модернизация». Термин, забытый после неудач деколонизации 60-х годов, вновь стал центральным для характеристики этого типа развития, связанного со сменой и поиском собственной идентичности, попыткой приблизиться к западной» {705}. Именно для этого были востребованы модернистские концепции, возрождение которых прямо связывается с идеологическими потребностями правящих кругов посткоммунистических стран, особенно для проведения так называемой «либеральной политики».

Какой предстает современная российская действительность в концепциях модернистов? Что в ней истинно современного в отличие от декларируемой, якобы «ложной» современности социализма?

Поскольку капитализация страны не привела ее к действительному обновлению и развитию, в поисках «современного» приходится обращаться в область духа, а в ней — к духовной свободе человека, причем ценой отказа от других не менее важных принципов — равенства и справедливости. Суть современного либерализма, по справедливому утверждению академика В. Н. Страхова, «состоит в двух моментах: во- первых, „эгалите“ (равенство) и „фратерните“ (братство) выбрасываются как вещи непотребные и крайне опасные; во-вторых, „либерте“ (свобода) связывается с фундаментальным принципом капитализма и западной цивилизации —„Интересы личности превыше всего"» {706}. Сама же свобода свелась к свободе слова, которую не зря называют ваучером демократии, но уже в области идеологического мошенничества.

Что же касается оценки того, что представляет собой наличная российская современность, то модернизм ничего внятного не предлагает. Вот, например, рассуждения одного из «современных» авторов относительно существования в нашем обществе предпринимателей как наиболее заинтересованной в проведении либеральных реформ социальной группы. Предполагается, что эта группа обладает фактическим бытием, но не присутствует в социологическом опыте: «понятие „социальная группа предпринимателей” означает присутствие, которое отсутствует. Отсутствие предпринимателей представляет собой то, что присутствовало, либо то, что могло присутствовать или могло не присутствовать, либо то, что будет присутствовать, либо то, что может присутствовать или не присутствовать, либо то, чего присутствовать не может. Все, что наличествует в присутствии „предпринимателей”, каким-то образом уже присутствует в отсутствии. Вне присутствия „социальная группа предпринимателей^» представлена своим отсутствием. Отсутствие изучается как уже-не- присутствие, либо как еще-не-присутствие: в самых общих чертах структуры отсутствия могут трансформироваться в прошедшие события и деструктурироваться отсутствием как „пережитки^» прошлого присутствия или стать будущими событиями, которые своими возможностями „притягивают^» к себе присутствие» {707}.

Из этой бессмыслицы, составленной по рецептам модерна, трудно что-то извлечь для понимания современности и тем более будущего, выходящего за пределы современности. Будущее России в концепциях постмодерна накрепко привязывается к прошлому, причем не к социалистическому, а к капиталистическому прошлому. Тем самым постмодернизм отрицает всякую теоретическую возможность рационального объяснения перехода к действительному будущему или, на языке модернизма, к постсовременности.

В самом деле, что можно сказать о том, что будет после современности, если не допускается развитие! Ровным счетом ничего вразумительного. Это обстоятельство вынуждает постмодернистских авторов прибегать, как показали А. Сокал и Ж. Брикмонт, к чисто мошенническим приемам и запутанному стилю изложения, прикрывающему отсутствие и невозможность подлинной мысли. «Предположим, — пишет Р. Давкинс в своей рецензии на книгу вышеназванных авторов „Интеллектуальные мошенники^», — что вы — интеллектуальный мошенник, которому нечего сказать, но с сильной амбицией преуспеть в академической жизни. Какой стиль письма вы тогда предпочли бы? Наверняка неясный, ибо ясность выставила бы напоказ отсутствие содержания в ваших писаниях» {708}.

Пример с присутствием и отсутствием предпринимателей в современной России, приведенный выше, вполне подтверждает эту оценку постмодернизма. Такого рода алогизмы проистекают из модернистской трактовки социальной реальности, вернее, из отрицания ее объективности и из ее сведения к чисто субъективной конструкции.

Ведь «присутствие» социальной реальности в форме «предпринимателей» обретает основание лишь в опыте социолога, ее смысл определяется «интенцией» социолога. В зависимости от угла зрения, под которым социолог воспринимает и интерпретирует свой опыт, один и тот же опыт может быть истолкован и как «присутствие», и как «отсутствие» чего-либо. В итоге социальная реальность будет определяться субъективным содержанием опыта и его интерпретацией социологом, т. е. отрицается сама возможность объективной истины, что лишает смысла применять здесь нормальную человеческую логику. Этого не позволяет солипсизм.

Столь же невразумительны модели прогресса в их постмодернистском «осмыслении». Так, модель экономического роста у представителя персоналистского постмодерна П. Козловски, антисциенистские сочинения которого распространяются у нас, выглядит как некая комбинация расширения и сокращения. Решение проблемы примитивно сводится к тому, чтобы найти середину между расширением и сокращением. «Ни человек, ни что-либо другое, — пишет он, — в природе не растет и не расширяется безгранично. Также и человеческая личность не является безгранично расширяющимся устройством, без конца поглощающим ограниченные ресурсы; она держится на хрупком равновесии двух тенденций или движений — движения расширения и движения сокращения... Как человеческая личность, так и жизненные порядки, философские истолкования общества, культура и экономика должны найти середину между сокращением и расширением. Двойное направление роста—вовне и вовнутрь — говорит о том, что и экономика должна расти вовне и вовнутрь и что способность к внутреннему углублению широко раздвигает границы роста» {709}.

Очевидно, что искать середину между расширением и сокращением, между ростом вовне и вовнутрь — это бессмысленное дело. Но эта бессмысленность есть прием, посредством которого отрицается возможность прогресса и развития вообще. Они обессмысливаются. Ведь середина между расширением и сокращением чего- либо — это покоящееся состояние, оно остается таким, каким было.

У нас функцию объяснить «посткоммунистическое» развитие России с позиций модернизма и постмодернизма взяли на себя несколько авторов (А. С. Ахиезер, В. В. Козловский и другие), в том числе В. Г. Федотова из Института философии РАН. В своей книге «Модернизация „другой" Европы» она поставила целью дать «подробный анализ модернизационной (неомодернизационной) и постмодернизационной перспективы и представить контуры теории посткоммунистического развития» {710}. Книга начинается с модернистского дискурса о судьбах России в зеркале методологии. Им оказывается не зеркало П. Глобы, выводящего эти судьбы из расположения звезд (звездного контекста), а из двух посылок модернистски трактуемой социологии знания: из степени самоочевидности того или иного типа знания (обозначающего) и из социального контекста типа знания.

Самоочевидным, по ее мнению, для России типом знания является не социальнотеоретическое и не социально-технологическое, а мировоззренческое (идеологическое) знание. Это вроде бы самоочевидно, ибо первые студенты, посланные Борисом Годуновым за рубеж, проявили исключительный интерес к алхимии и к астрологии. Но это говорит, скажем мы, лишь о том, что в России не было алхимии и астрологии, и, следовательно, не столь очевиден мировоззренческий тип знания применительно к России, если она не знала ни алхимии, ни астрологии, а на Западе они в то время процветали.

Типом знания обусловливается и социальный контекст. Россия может быть «обозначена как место (социальный контекст), отличающееся предпочтением особого типа социального знания», т. е. преобладанием мировоззренческого знания над научным. Соответственно, подход к проблеме модернизации общества должен быть, согласно автору, культурологически-цивилизационным, а не материально-цивилизационным. Это значит, что социальные сдвиги ею рассматриваются как следствие культурных и цивилизационных обстоятельств и главных из них —духовных процессов, т. е. она не скрывает своей приверженности субъективному методу, заявляя, что руководствуется посылкой о главенстве культуры, духовного контекста.

Что касается методологического подхода к выявлению путей развития России (термин «развитие» применяется исключительно в модернистской трактовке), то здесь речь идет не об обосновании особенного, но действительного пути развития, что требовала классическая методология, а о ракурсах интерпретации, понимания этих путей. Эти ракурсы интерпретации не должны быть онтологизированы, т. е. не должны быть представлены как реально возможные, они лишь точки зрения, не имеющие подтверждения. Спор о том единственном пути, который потом подтверждается историей, объявляется бессмысленным (как будто путь никогда не бывает единственным), тогда как на самом деле бессмысленным является совмещение ракурсов интерпретации, если исследователь не выявляет того реального пути, по которому пойдет Россия.

Не имеет смысла их совмещение еще в одном ракурсе интерпретации — по типу развития, не знающего ни феодального, ни капиталистического, ни социалистического типа развития. При таком ракурсе интерпретации развитие стран уподобляется соревнующимся на лодках спортсменам. Россия оказывается во втором эшелоне в качестве «второй» Европы, побуждаемой внешним «вызовом» Запада. Она не имела и не имеет внутренних источников развития, не обладает органичностью, собственными потребностями и исторической судьбой, ее механизмы развития мобилизационные, характер развития — догоняющий, темпы — медленные. Как будто не было социалистического развития России (СССР), ошеломляющего всех своей инновационностью, небывалыми темпами, своими внутренними источниками развития. Как будто нет нынешнего Китая, Вьетнама, поражающих всех своим развитием на основе движения к социализму. Как будто падение в своем развитии нынешней России не объясняется тем, что она сошла с рельсов социализма и повернулась к Западу, хочет стать «другой» Европой, на пути к которой, т. е. к капитализму, она может превратиться только в колонию первой Европы. Автор без какого-нибудь доказательства утверждает, что именно путь России к «другой» Европе —это ее настоящий путь, который является позднеевропейским социальным развитием {711}. На самом деле автор повторяет западный модернистский тезис о западном обществе как о первом мире, т. е. о современном мире, а об остальных — как о втором и третьем мирах.

В методологическом плане ракурсы интерпретации, тем более их совмещение на пути к «другой» Европе не могли дать вразумительного результата. Его бессмысленность была заложена в модернистской методологии. Модернистское жонглирование терминами «до (традиционное, прошлое) — теперь (модерн, современное, западное) — после (постмодерн)» применительно к России ельцинского периода ничего внятного не дает. Ведь в этом случае традиционным прошлым, от которого надо убегать и переходить в современность, было бы самое высокое развитие, которого когда-либо достигала наша страна, а ее современностью — быть «другой» Европой в качестве колонии Европы. Ведь «после» — это не будущее и не развитие. «После» может быть и гибелью.

На самом деле настоящая современность России, в отличие от сегодняшней «ложной» современности, — это социалистический тип ее развития в условиях этой новой цивилизации. Эффективность этого пути уже доказана историей: как только она сошла с этого пути, она оказалась в тисках всеобщего кризиса.

Все согласны с тем, что история не имеет сослагательного наклонения. Это значит, что то, что прошло, прошло тем единственным путем, каким оно осуществилось. Отсюда и тезис о развитии общества как о естественноисторическом процессе, об объективной закономерности, объективной логике этого развития. Поэтому монистический взгляд на прошедшую историю — это единственный надежный подход. Г. В. Плеханов прекрасно и убедительно обосновал этот взгляд.

Что же касается настоящего и будущего, то относительно их можно и нужно говорить как о включающих разные, даже альтернативные пути развития. Здесь уместен плюрализм, здесь «иное дано». Однако очень важно при познании настоящего и будущего определить тот закономерный путь, который оказывается единственным, как только настоящее и будущее становятся пройденными этапами исторического развития, уходят в прошлое, в историю.

Вариативность и плюрализм в этом случае опять переходят в монизм. Соответственно, монизм и плюрализм должны быть представлены как стороны противоречия. Когда они противопоставляются как две самостоятельные сущности и абсолютизируются, то, чтобы избежать дуализма, необходимо признать действительной одну из них: для прошлого это монизм и только монизм. Иначе, как говорилось, надо отказываться от суждений об истории, не знающей сослагательного наклонения. Если же настоящее и будущее берутся в плане их историчности, то плюрализм и монизм выступают как взаимополагающие противоречивые стороны одной и той же сущности — общественного развития. Развитие в своих путях одновременно является и монистическим, и плюралистическим. В этом случае противоположности совмещаются, находятся в единстве, взаимополагают друг друга.

Когда читаешь модернистские бессмысленные «дискурсы», которые деконструируя логику противоречия, ничего не проясняют, невольно задаешься вопросом — откуда все это исходит, чем оно порождено?

Оказывается, что не только разумное, но и бессмысленное может стать действительным. Никакой необходимости в том, чтобы разрушать, например, СССР, экономику и культуру России или сжигать храм Зевса, не было. Но творить социальную действительность могут не только разумные люди и с помощью науки, но и люди с дурными намерениями и лишенные научного мышления. Действительность, в которой живет сегодня Россия, тоже продукт деятельности людей, но продукт неразумной, разрушительной деятельности. Сегодняшняя действительность не обладает достоинствами необходимости и разумности. Постмодерн как раз и есть, с одной стороны, отражение такого рода действительности, с другой — творение ложной действительности.

Корни модерна в конечном счете заключены в стоимостном бытии общества, в самоидентификации социального мира как товарного мира, в котором все вращается вокруг принципа стоимостной самотождественности, не знающей развития. В теоретико-гносеологическом смысле это означает порочный круг, из которого нельзя выйти, не изменяя логике, не обращаясь ко всякого рода антинаучным трюкам. В социальном отношении — это защита вечности рыночного общества, олицетворяющего конец истории, особенно для России. С этой точки зрения она не имеет будущего, ее современность выпадает из истории: все, что есть уже было.

Теперь очевидно, что Россия нынешняя, да еще при существующем политическом режиме, исчерпала возможности своего развития на капиталистической основе. Она живет не в модернистском, а в капиталистическом мире, теряющем свое историческое оправдание, свойства разумной действительности, а потому и признаков производительного общества. Будущее России —не в ее положении «второй» или «другой» Европы, как этого хотят представители западного и отечественного модернизма, а в том, чтобы занять достойное место в процессе исторически закономерного перехода от мировой системы капитализма к мировой социалистической системе. Это и будет воплощением не постмодернистского или неомодернистского, а современного общества. Лишь на пути, на который Россия встала в начале XX в., т. е. на пути к социализму, она приобретет свойства разумности и, соответственно, действительности. Только на этом пути Россия в XXI в. может вновь оказаться на вершине мирового исторического развития.

Этого не хотят признать как западные теоретики, так и представители отечественного модернизма. П. Штомпка, например, считает, что достигнутое нашим обществом при социализме развитие «оказалось весьма далеким от истинной современности». Наше общество при социализме, по его мнению, представляло собой скорее «ложную современность», под которой он подразумевает «навязанную индустриализацию», «установление жесткого контроля» со стороны административного бюрократического аппарата и автократического государства и т. п. У нас вроде бы не могла быть «истинная современность», поскольку отсутствовали частная собственность, индивидуализм, рациональная организация производства, свободный рынок, предпринимательская элита, плюралистическая демократия. «Каким-то образом эти общества, — пишет этот симпатизирующий Марксу польский социолог, — умудрились сконцентрировать в себе все худшие, кошмарные черты современности, не обретя при этом ни одной из лучших. Они оплачивают издержки, не получая прибыли. Столь странное, если не сказать шизоидное, наследство все еще имеет место и, вероятно, сохранится в течение жизни целого поколения или даже нескольких поколений» {712}.

На самом деле, шизоидным российское общество стало в последние 10-15 лет, когда оно приобрело «недостающие и упущенные» прелести капитализма: частную собственность, свободный рынок, индивидуализм, предпринимательскую (воровскую) «элиту», невиданный по масштабам бюрократический чиновничий аппарат, огромные по численности карательные органы вместо разлагающейся армии.

Упадок и кризис российского общества является самоочевидным доказатель

ством провала всех антисоциалистических, антикоммунистических концепций относительно будущности России. Этот упадок свидетельствует, что модернистские и постмодернистские модели для нее неприемлемы. Защищать их —значит не видеть пагубных последствий капиталистического выбора «современной» России. Сам капитализм, по свидетельству Дж. Сороса {713}, оказался в тупике и вряд ли он сможет поддержать, за исключением некоторых небольших стран, бывшие социалистические государства в их стремлении попасть в число развитых капиталистических стран, в компанию «золотого миллиарда».

Разорение России на пути к капитализму в прошлом и в настоящее время, а также стран третьего мира, разрыв в уровне жизни которых по сравнению с Западом достигает соотношения 1 к 60, одновременно доказывает неизбежность социалистического выбора.

В этой связи не следует соглашаться с некоторыми теоретиками из КПРФ, которые видят выход из создавшегося положения в возврате к тому же капитализму, но нэповскому, государственному. Они забывают, что в свое время из-за введения нэпа партия коммунистов потеряла большую часть своих лучших членов, а те, кто остался в ней, не могли не быть причастными к тому, чем обернулась Россия нэповская в результате правления «коммунистов-нэпманов» типа М. Горбачева и Б. Ельцина. Она превратилась из России нэповской в Россию капиталистическую. Вряд ли народ воспримет капитализм в его нэповской форме, но со старыми мерзостями. Нынешние олигархи из бывших членов КПСС —это тоже прямые наследники нэпманов.

Современное состояние России в определенной мере аналогично ее положению в 1917 г. до Октябрьской революции. Тогда, как и сегодня, Россия оказалась в состоянии катастрофы. Правящая верхушка, как в то время, так и ныне не предприняла никаких серьезных мер по преодолению кризиса, ибо их осуществление затронуло бы алчные интересы горстки капиталистов, посягнуло бы на их всевластие и безмерные прибыли.

Между тем, как писал В. И. Ленин в своей работе «Грозящая катастрофа и как с ней бороться», эту катастрофу можно было не допустить, для этого надо было воспользоваться основным проверенным средством — организовать серьезный контроль, учет и надзор со стороны государства, заняться регулированием производства и распределением продуктов, сбережением народных сил, их экономией. К другим мерам он относил: национализацию банков и их объединение под государственным контролем; национализацию монополий, крупных синдикатов; отмену коммерческой тайны, создание потребительских обществ и других промышленных союзов и т. д {714}.

Из анализа кризисного состояния России В. И. Ленин сделал вывод о том, что нельзя спасти Россию и идти вперед, не идя к социализму. Он отвергал тогда, и мы должны отвергать сегодня всякого рода суждения относительно того, что Россия не созрела для социализма. Образование крупнейших монополий и превращение России в страну государственно-монополистического капитализма является непосредственной предпосылкой возвращения к социализму.

§ 2. Подмена социально-экономических критериев технологическими

В свое время К. Марксом было установлено, что буржуа и их экономисты бесконечно восхваляют заслуги прошлого труда, воплощенного в технике и технологии производства. При этом непрерывно растущее значение этого прошлого труда, участвующего в форме средств производства в живом процессе труда, ими стало приписываться не самому рабочему, прошлым и неоплаченным трудом которого они являются, а отчужденному от труда и воплощенному в них капиталу {715}. Соответственно, практические представители капиталистического способа производства своей собственностью на средства производства, т. е. на капитал, оправдывают свое право на получение прибыли. От труда рабочих они якобы ничего не имеют, поскольку оплачивают полностью покупаемую рабочую силу. Прибыль же они извлекают из технических и иных подобных средств производства, из земли.

Поэтому не случайно в свое время эру промышленной революции, происшедшей при капитализме, стали отождествлять с самим капитализмом, приписывая ему значение индустриального общества, т. е. способом осуществления производственных процессов стали подменять существо капиталистического экономического строя производства. Когда же индустриализация была осуществлена в условиях социализма (СССР), тогда пришлось оба общества назвать «индустриальными» и говорить об их «конвергенции». На эту тему, как свидетельствует И. Валлерстайн, еще в 1962 г. выступил Р. Арон в своих «Dix-huit lecons sur la societe undustrielle» (Paris, 1962) {716}. В наше время эту же идею повторяет Г. X. Попов, придав ей несколько иной смысл: будто бы социализм в СССР был замещен не капитализмом, а постиндустриализмом {717}. То же самое утверждает один из западных представителей постиндустриализма — М. Кастельс. Он полагает, что не расширение товарно-денежных отношений и переход на критерий максимизации прибыли привели к вытеснению социалистического способа производства, а информация: ключевую роль в кризисе Советского Союза якобы сыграла информационная технология {718}.

В теоретическом отношении решение проблемы экономического типа общества сводится к выбору соответствующего научного критерия: взять ли за основу и единицу анализа социально-экономический способ производства в его целостной временной протяженности (Ф. Бродель, И. Валлерстайн), или же исходить из отдельных факторов, выдаваемых за представителей всей системы: например, из технологического способа осуществления производственного процесса, и в зависимости от этого рассуждать о том или ином типе общества: индустриальном, постиндустриальном, доинформационном или информационном и т. п.

Д. Белл, например, для определения типа общества сознательно выбирает лишь одну ось из системы координат — технику и технологию, полагая, что вращая эту ось, можно из индустриального общества перейти в постиндустриальное {719}. Л. Туроу предлагает исходить из двух осей (факторов) — технологии и идеологии. В Древнем Египте они были представлены илом Нила, источником всего материального богатства, и верой в загробную жизнь, позволявшей создавать накопления для этой будущей жизни и строить дворцы (пирамиды) для мертвых и глиняные дома для живущих. Что касается причин нынешнего состояния капиталистического общества, то они, по его мнению, «заключаются во взаимодействии новых технологий с новыми идеологиями» {720}.

М. Кастельс, предлагая в качестве будущего информационное общество, тоже исходит из одной нити «сетевого» общества —информации, информационного способа осуществления и развития производственного процесса. Поскольку революция в информационной технологии охватывает всю область человеческой деятельности, заявляет он, именно она и будет «моим отправным пунктом в анализе сложностей становления новой экономики, общества и культуры». Вместе с тем М. Кастельс не желает, чтобы его причислили к лагерю технологических детерминистов: его методологический выбор не подразумевает, что новые социальные формы и процессы возникают как следствие технологических изменений. Он не прочь проводить различие между способом производства и способом развития. Но при этом полагает, что новая социальная структура порождается информационно-технологическим способом развития. Он опять-таки способ производства, тип производственных отношений подменяет одним из способов (безусловно, важных) развития, повышения производительности труда. При этом настолько абсолютизирует роль информации и знаний, что они объявляются производительной силой независимо от своего овеществления в технике и технологии производства: воздействие знания на само знание, по его мнению, представляет главный источник производительности — «Я думаю, — следовательно, я произвожу» {721}.

В свое время и в отечественной литературе изменения в общественных отношениях связывались с научно-техническим прогрессом, материально-технической базой. Не обращалось внимания на то, что тот или иной материально-технический базис производства по своей социально-экономической сущности является в свою очередь требованием самих общественных, производственных отношений. Он вызывается к жизни потребностями определенной социальной системы в утверждении своего господства и выступает способом реализации ее требований. У К. Маркса, например, в «Капитале» машинное производство представлено как инициированный капиталистическим отношением способ извлечения относительной прибавочной стоимости и реального подчинения труда капиталу. Капиталистический способ производства порождает специфическую материальную форму производственного процесса, а затем, укрепляя ее, делает средством дальнейшего развития самого капиталистического отношения.

Форма производственного процесса нового общества также должна отвечать требованиям воспроизводства его основного общественного отношения, которое в свою очередь оказывает решающее формообразующее влияние на материально-техническую базу. Если этого не учитывать, то трудно понять, почему данная база должна вызывать именно эти, а не другие социальные последствия. Характеристика научно-технического прогресса со стороны его социальных последствий должна предполагать его социальную сущность, для реализации которой он предназначен.

Основное производственное отношение закрепляется определенной технической системой производства и его организацией. В этой связи в литературе отмечается, что суждение о средствах труда как показателе общественных отношений, при которых совершается труд, свидетельствует не о том, что средства труда непосредственно определяют систему общественных отношений, а скорее о том, что они выступают показателем общественных отношений и соответствуют им.

Научно-технический прогресс, к сожалению, нередко рассматривался без учета его социальной сущности: он брался лишь как процесс системного совершенствования элементов производства на основе научных исследований и разработок. Сущность научно-технической революции сводили или к переворотам в отдельных элементах материальных производительных сил, или к единому, целостному технологическому перевороту, обладающему некоторым общественным аспектом. Социальные последствия научно-технической революции нередко сводились к преобразованиям лишь отношения между человеком и природой, но не производственных отношений, надстройки. В этом вопросе существовал известный перекос в сторону технократических подходов, связанный с ослаблением внимания к социальной стороне производства, с оценкой социального только как следствия технического развития. В программах научнотехнического прогресса социальная проблематика или вовсе отсутствовала, или сводилась к немногим общим положениям, подменялась строительством объектов для непроизводственной сферы.

Социальное развитие вместо того, чтобы быть ориентиром технического прогресса, занимало в структуре программ социально-экономического развития последнее место, что делало его скорее обычным следствием, чем ориентиром научно-технического развития. Нельзя же на практике пользоваться таким ориентиром, который стоит позади научно-технического прогресса и других задач, предусматривающих развитие материальных средств производства. Социальные задачи часто не включались в программы решения научно-технических проблем, которые ограничивались заданными техническими и технологическими параметрами. На практике социальные критерии эффективности научно-технического прогресса использовались недостаточно, не определялись социальные границы применения новой техники и новых технологий. В общественных науках не были решены вопросы методологии и методики оценки социальной эффективности научно-технического прогресса, критериями экономической эффективности предлагались чаще всего стоимостные принципы.

Если говорить о социальной сущности научно-технического прогресса, то она реализуется прежде всего через экономию труда. Прогресс техники в том и выражается, что человеческий труд все более и более отступает на задний план перед работой машин, что в замене ручного труда машинным «состоит вся прогрессивная работа человеческой техники» {722}. В новых условиях в гораздо более высокой степени, чем при капитализме, социальная граница применения машин «определяется тем, что труд, которого стоит их производство, должен быть меньше того труда, который замещается их применением» {723}. Должны раздвигаться границы применения новой техники до такого масштаба, когда экономится весь труд, а не только оплачиваемая часть живого труда.

«Поэтому, — указывал К. Маркс, — такое уменьшение общего количества труда, входящего в товар, казалось бы, должно служить существенным признаком повышения производительной силы труда при любых общественных условиях производства. В обществе, в котором производители регулируют свое производство согласно заранее начертанному плану, и даже при простом товарном производстве производительность труда безусловно измерялась бы этим масштабом» {724}. Увеличение же прибавочного труда за счет такого же уменьшения необходимого не может выступать в качестве обобщающего критерия эффективности производства и применения новых машин.

Социальные требования общества к научно-техническому прогрессу могут быть удовлетворены не любым экономическим эффектом, а лишь таким, который дает максимальный социальный эффект, связанный с развитием человека. От того, что берется за основу определения эффективности новой техники (стоимостная оценка или оценка на основе потребительной стоимости), во многом зависят пути дальнейшего развития материально-технической базы общества. Для их определения недостаточно сопоставить затрату и результат только в стоимостной форме.

Согласно трудовой теории стоимости, результат (новая стоимость), взятый как меновая стоимость, не может быть больше затраченного на его производство общественно необходимого труда. Закон стоимости неизменно устанавливает, что из меньшего нельзя получить большее. Прошлый труд, взятый в стоимостном выражении (будь это стоимость средств производства или прошлый труд, воплощенный в рабочей силе), не увеличивает новой стоимости: конкретный труд работника лишь переносит стоимость средств производства на продукт, т. е. их стоимость появляется во вновь созданной потребительной стоимости. Производить большее количество новой стоимости может только живой труд при помощи средств производства, функционирующих в роли потребительных стоимостей. Единственное, что можно получить в стоимостной плоскости при данных или меньших затратах труда, — это увеличение стоимости прибавочной части продукта, но за счет такого же уменьшения стоимости его необходимой части.

Увеличение результата за счет уменьшения затрат может происходить в двух случаях: во-первых, когда затраты живого общественного труда, измеряемые временем, уменьшаются, а масса производимых потребительных стоимостей увеличивается; во-вторых, когда одна часть воплощенного в продукте труда (необходимый труд) уменьшается, а другая часть труда (прибавочный труд) за счет этого увеличивается. В первом случае количество труда соизмеряется с количеством потребительных стоимостей, во втором — количество прибавочного труда с количеством необходимого труда. В первом случае при меньших затратах труда за счет роста его производительности действительно можно получить больше продукта. Во втором случае результат, взятый как стоимость, не может быть больше затраченного на него общественно необходимого труда: в продукте может расти лишь доля, падающая на прибавочную часть труда, и соответственно уменьшается доля, приходящаяся на необходимую часть труда. Тогда эффектом, получаемым от уменьшения оплачиваемой части материальных и трудовых затрат и приводящим к увеличению затрат на производство прибавочного труда, будет рост чистой прибыли. Если развитие материально-технической базы ориентировать на получение большей прибыли, или прибавочной стоимости, то трудно будет превзойти капиталистическое общество.

Социальная ориентация научно-технического прогресса на расширение воспроизводства общественных отношений наилучшим образом может быть реализована в условиях, когда экономическая эффективность измеряется в единицах потребительной стоимости. Такая оценка, к сожалению, не получила еще признания в работах по социально-экономическим вопросам научно-технического прогресса и эффективности производства.

Потребительная стоимость и потребности, определяющие технический строй производства, тоже ставят его в определенные границы, особенно если реализуются возможности полного удовлетворения абсолютных потребностей членов общества. Однако это границы другого порядка по сравнению, например, с ограничениями в развитии производительных сил, диктуемыми нормой прибыли. Они не лишают закон повышающейся производительной силы труда безусловного значения, поскольку вместо обратного соотношения между стоимостью и производительностью труда здесь устанавливается прямая пропорциональная связь между производительной и потребительной силой общества. Средства производства становятся средствами постоянного обогащения жизненного процесса трудящихся, круга их потребностей, новой исторической структуры последних. С преодолением тенденций, вызванных к жизни «работой» затратных механизмов и развитием производства ради производства, неизбежно должен преобразоваться весь технический уклад производства.

Научную картину технического строя производства, вызываемого более высокой общественной формой, основным принципом которой будет полное и свободное развитие каждого индивида, дал К. Маркс. Он исходил из того, что капиталистическое общественное отношение не может являться единственным и наиболее адекватным способом развития технической базы общества. Таковым оно не может быть прежде всего потому, что рабочий в нем не принимается в качестве самоцели и цели производства. Соответственно основным устоем, определяющим моментом функционирования материально-технической базы капитализма является количество непосредственно живого труда, непосредственного рабочего времени. Это обусловлено не требованием техники, а стоимостным отношением и основанной на стоимости организацией производственного процесса.

Материально-техническая база посткапиталистического способа производства, напротив, нуждается в максимальном сокращении рабочего времени, выводе непосредственного производителя из системы прямых и главных агентов производства, с тем, чтобы он встал рядом с производственным процессом, был его контролером и регулятором. Поэтому обязательной характеристикой, атрибутом каждой новой технической и технологической системы должно стать высвобождение живого труда, если речь идет о ее соответствии новому способу производства. Превращаясь в количественном отношении в незначительную долю рабочего времени, труд в качественном отношении становится применением науки к производству. «В этом превращении в качестве главной основы производства и богатства выступает не непосредственный труд, выполняемый самим человеком, и не время, в течение которого он работает, а присвоение его собственной всеобщей производительной силы, его понимание природы и господство над ней в результате его бытия в качестве общественного организма, одним словом — развитие общественного индивида» {725}.

Соответствующие требования предъявляются и к средствам производства. Реализация отношения по поводу производства развитого человека предполагает уже не количество рабочего времени, а высочайшую дееспособность технических средств, т. е. мощь материальных агентов, «которые приводятся в движение в течение рабочего времени и которые сами, в свою очередь (их мощная эффективность), не находятся ни в каком соответствии с непосредственным рабочим временем, требующимся для их производства, а зависят, скорее, от общего уровня науки и от прогресса техники, или от применения этой науки к производству» {726}. Это значит, что стоимость машин не будет определять функционирование материально-технической базы; ее обновление, сроки службы техники будут обусловливаться не стоимостью, а потребительной стоимостью средств производства. Экономия живого труда посредством применения новой техники превратится в норму технического прогресса.

Эти и другие сущностные черты материально-технической базы производства будущего общества предстают как его собственный продукт, следовательно, новые общественные отношения для своего утверждения нуждаются и в новой материально-технической базе.

§ 3. Отчуждение науки от производительного труда

Нет нужды оспаривать выводы о все возрастающем значении науки в современном обществе, и особенно —в будущем. Вместе с тем нельзя не замечать, что во многих случаях анализ использования возможностей развития науки осуществляется вне ее обусловленности социально-экономическим способом производства. Подобно тому, как последний подменяется технологическими производственными формами, так и социально-экономическое воспроизводство научного труда и его носителей нередко заменяется технологией научной деятельности и распространения научных знаний. Предельно адекватно такой подход выражен упомянутыми выше словами М. Кастельса: «Я думаю, — следовательно, я произвожу». Речь в этом случае идет не просто о «производстве» мыслей. Их создание, например, у Т. Сакайя трактуется как непосредственное воспроизводство стоимостей: «созданная знанием стоимость... обладает уникальной чертой: она создается индивидуализированными усилиями, в то время как обычная стоимость предполагает обобществление труда—на последнем базируется индустриальное общество» {727}. Стоимость же в виде знания не имеет никакого прямого отношения к издержкам, связанным с ее созданием {728}.

Такой подход исходит из отчуждения науки от труда, хотя посредством труда только и возможна практическая реализация сил науки в реальном производстве. Науке придается свойство самостоятельно создавать стоимость, следовательно, и капитал непосредственно в виде знаний, без необходимости обращения к труду и их овеществления в процессе материального производства. Вместо экономического процесса производства стоимости выставляется сам познавательный процесс получения знания. С этим связана общая подмена экономического воспроизводства науки и ее реализации в материальном производстве технологией создания научного знания.

Чтобы понять смысл и содержание социально-экономического производства науки, его следует рассматривать с двух сторон: а) с точки зрения самого процесса экономического производства науки, его методов и способов; б) с точки зрения его результата, т. е. когда наука берется в качестве определенной формы общественного богатства. Само собой разумеется, что связь указанных моментов осуществляется в системе определенных производственных отношений.

С первого взгляда кажется, что сторонами экономического производства науки являются: сам творческий процесс, или научная деятельность, и наука как система знаний, т. е. знания. Вполне очевидно, что без научной деятельности никакой науки или знания не будет, как без труда не бывает его продукта. Имеются и определенные представления о природе научного творчества, используемых в нем средствах, о его результатах, т. е. знаниях, информации, открытиях и т. п.

В литературе по проблемам знаний, когда речь заходит о процессе производства, чаще всего подразумевается научная деятельность как процесс научного творчества. А все «научное» производство нередко представляется в виде системы «научная деятельность —наука», в которой первый член выступает процессом производства, затратами труда, второй—результатами, характеризуемыми понятиями: «знание», «информация», «научный отчет», «разработка» и т. д. Авторы одной из работ, например, утверждают, что «научный труд — главный двигатель науки, — как и труд в любой отрасли народного хозяйства, предполагает наличие трех элементов: целесообразной научной деятельности, предметов труда и средств труда». К средствам труда в сфере науки они относят орудия труда — приборы и оборудование, а к предмету труда —реактивы, экспериментальные образцы, материалы, а также накопленные знания {729}.

Разумеется, в научной, как и всякой иной деятельности, можно обнаружить все названные моменты, т. е. деятельность, ее предмет и средства. Вполне возможно, что их анализ в других науках, например в физиологии высшей нервной деятельности, психологии, педагогике, логике и теории познания, стоит намного выше, чем в экономике. Во всяком случае, трудно убедить кого-нибудь в правильности суждения о том, что, например, математик (или философ), «обрабатывая» каким-либо прибором или при помощи иного оборудования накопленные истины, достигает новых знаний. Столь же трудно согласиться с общим выводом, что научная продукция создается «в результате воздействия научного работника на предмет труда при помощи средств труда» {730}.

Экономический подход не может сводиться к анализу технологии научного труда. Как из процесса физического труда нельзя объяснить, что является его результатом — прибавочная стоимость или продукт для общества, — так и из процесса научного труда невозможно вывести экономическое определение производства науки.

Само экономическое производство есть нечто другое, чем научный процесс, процесс производства или создания знания, мысли. Экономическое производство науки не есть связь между научной деятельностью и знанием как ее результатом, оно есть связь между материальным производством и наукой как одним из превращенных результатов этого материального производства — созданного им свободного от производительного труда свободного времени для научной деятельности.

В общем смысле эта связь состоит в том, что материальное производство в конечном счете определяет уровень науки, достигнутую ступень научного познания. Развитие науки, особенно естествознания, а вместе с ним и остальных наук, находится в соответствии с развитием материального производства. Материальным производством создаются техническая база науки, приборы и научное оборудование, материалы для экспериментальных работ, что во многом определяет состояние развития науки. Материальное производство создает соответствующий жизненный фонд для работников науки и научного обслуживания и тем самым предопределяет не только возможности заниматься научным трудом, но и количество занятых в нем.

Короче говоря, известная зависимость между материальным производством и наукой, сформулированная в виде общей формы причинно-следственной связи, нуждается в конкретизации, причем в такой, которая раскрывала бы ее экономический механизм. Выявить его — это значит объяснить соответствующими экономическими законами и категориями производство науки как производительной силы общества и формы общественного богатства: воспроизводство научно-технических работников, накопление научных знаний и ряд других звеньев экономического способа производства и развития науки.

Очевидно, что на одной стороне должно стоять материальное производство, на другой — наука как деятельность и система знаний одновременно. Лишь в этом случае можно будет говорить об экономическом подходе к производству науки, которая приобретает превращенную форму экономического результата или продукта экономического развития общества, т. е. развития материального производства. Эта связь является и объектом приложения экономической категории производственных отношений к производству науки.

Не случайно авторы, исходящие из технологии научного труда, не смогли рационально использовать категорию экономических отношений применительно к науке и ограничились тем, что производственные отношения в сфере науки свели к технологическим или межличностным отношениям. Технологическими они оказываются у тех, кто отождествляет научный процесс с производственным, а личностными — у сторонников концепции науки как отрасли особого, «духовного» производства. Но и у тех и других они не имеют характера собственно экономических отношений, особенно отношений собственности. По мнению, например, Г. Лахтина, который производственные отношения ищет в связях научной деятельности с ее «нематериальным продуктом» — знаниями, не может быть и речи о какой-то частной или общественной (государственной) форме собственности, охватывающей науку, ее производство или распределение {731}. Невозможность применения к знаниям категории стоимости и других экономических понятий используется для ограждения науки от традиционных экономических отношений, в том числе отношений собственности. Аргументы при этом оказываются теми же: всеобщий характер научного труда и принадлежность знаний всему обществу исключают по существу частную или общественную собственность в этой сфере.

Данные выводы и аргументы теряют смысл, как только мы представим науку и научную деятельность явлениями, возникшими, существующими и функционирующими на основе создаваемого материальным производством прибавочного продукта. Последний реализуется и в процессе научной деятельности, протекающей в свободное время общества: он приобретает вид средств существования и развития людей науки. В этом случае экономические отношения в своих классических формах, в том числе в виде отношений собственности, обнаруживают себя и применительно к науке.

Сэкономленное рабочее время, превращаемое в свободное время, оказывается достоянием или небольшой части лиц господствующего класса, или достоянием широких народных масс, что, следовательно, выражает соответствующие отношения собственности. Кроме того, в отношениях материального производства и науки отражается положение различных классов и социальных групп в обществе, в частности рабочего класса и интеллигенции, работников физического и умственного труда. Обмен этих видов социально-экономической деятельности образует значительную сторону производственных отношений.

Система «материальное производство — наука» при капитализме приобретает характерную для этого строя социально-экономическую форму. Здесь производительные силы общественного труда выступают как силы капитала: не только материальные вещи, но и формы общественного труда —кооперация, мануфактура, фабрика, как показал К. Маркс, получают свое развитие в виде форм движения капитала, и потому производительные силы труда, развившиеся из этих форм общественного труда, а стало быть, и наука принимают вид производительных сил капитала. Капитал присваивает себе не только производительные силы общественного труда, но и всеобщие общественные производительные силы, к которым относится и наука. Поэтому всюду, где научный труд входит в процесс капиталистического производства и оказывается включенным в состав капитала, он неизбежно подчиняется отношениям эксплуатации. Капитал применяет науку как средство, создающее прибавочную стоимость или способствующее ее образованию. Вследствие этого инженерно-научные кадры, занятые на капиталистических предприятиях, по отношению к капиталу выступают как наемная рабочая сила и в то же время как орудие капитала против рабочих.

Капитал эксплуатирует их труд в целях получения прибавочной стоимости. Одновременно с этим труд инженерно-технических и научных работников используется капиталом для эксплуатации непосредственного труда. Получается сложная картина классовых взаимоотношений между рабочими, инженерно-техническими работниками и капиталистами.

Нужно, конечно, считаться с тем фактом, что результатом развития современного производства является рост количества людей, выполняющих интеллектуальные функции. Без их участия, безусловно, не может происходить развитие производства. Но все дело в том, что увеличение доли интеллигенции не только не снимает классового разделения и классовых антагонизмов буржуазного общества, а, наоборот, их обостряет. Прогрессивная тенденция, состоящая в увеличении доли научного труда, на почве капитализма несет с собой социальные конфликты и необходимо связана с ограничением развития главной производительной силы — рабочих. Кроме того, она сопровождается безработицей в среде работников умственного труда. Все это не может не тормозить развитие производительных сил вообще и сил умственного, научного труда. По-иному и быть не может: вся система капиталистических производственных отношений препятствует развитию этой силы. Современная Россия тому свидетельство.

Другим важнейшим проявлением капиталистической формы связи материального производства и науки является обострение противоположности между умственным и физическим трудом. Казалось бы, что если в производстве увеличивается число трудящихся, функция которых носит интеллектуальный характер, то и труд рабочих должен подняться до уровня инженерно-технической деятельности. Такая объективная тенденция, порождаемая развитием техники, действительно существует. Но ей при капитализме противостоит другая, прямо противоположная тенденция — усиливающееся классовое разделение труда, увеличивающийся разрыв между умственным и физическим трудом, обострение социальных противоречий между буржуазной интеллигенцией и рабочим классом.

Производственное потребление науки в экономическом отношении сводится к ее потреблению как непосредственной производительной силы, реализованной в средствах производства или в живом труде. Нет сомнения в том, что потребление науки в производстве отличается от процесса потребления средств производства или физического труда. Но утверждать, что при всех условиях в процессе потребления наука не отчуждается, было бы неправильно. Покупая рабочую силу научных или инженерно-технических работников и потребляя ее в процессе производства прибавочной стоимости, капиталист, безусловно, отчуждает научную силу этих работников, их способность к научному труду. Экономическое отношение потребления здесь такое же, как и при потреблении обычной рабочей силы.

Это же относится к другой экономической форме потребления науки — ее потреблению в виде услуги (например, деятельность учителя, врача). Знание как услуга обменивается на часть дохода, которая идет на получение жизненных средств и условий развития творческих способностей учителя или преподавателя вуза. Обмен дохода на услуги такого рода приобретает различный социально-экономический характер в зависимости от общественного строя, в котором он происходит. При капитализме источником, из которого оплачиваются эти услуги, могут быть доходы капиталиста (капиталистического государства), заработная плата наемного работника.

Капитал далеко не всегда заинтересован в производительном использовании и развитии науки, а также в подготовке научно образованных работников. Как только капитал пришел к власти в современной России, ее прежде процветающая наука оказалась невостребованной как государством, так и предпринимателями. За период после установления капитализма в России государственное финансирование научно-технической системы сократилось в десятки (25-30) раз. По известному выражению академика В. Н. Страхова, прозвучавшему в его выступлении за круглым столом Госдумы (февраль 1999), со стороны «чавкающего борова» — березовских, Гусинских, потаниных, Ходорковских и др., бесполезно было бы ждать вложений в науку, им российская наука стала ненужной.

Высшие учебные заведения России по существу перестали готовить кадры для самой науки. В лучшем случае они заняты подготовкой «товарного труда» для рынка, прикрытого иллюзорной формулой «человеческого капитала». Для интеграции науки и образования президентом был предложен «единый рынок знаний». Из 3200 вузов 2600 переведены на частно-рыночные условия подготовки студентов и лишь 600 вузов остаются государственными, но и в них уже значительную долю занимает платное обучение.

Не следует думать, что в странах западного капитализма дела обстоят лучше. По свидетельству Л. Туроу в США инвестиции в образование сокращаются, стипендии заменяются займами, в университетах развивается платное обучение, государственные расходы урезаются [69].

Анализ экономического производства науки не исчерпывается объяснением процесса создания материального базиса функционирования и развития науки. Этого недостаточно для того, чтобы выявить существо научной (как и другой социальной) деятельности. Надо еще объяснить, как продукт материального производства, составляющий условие непроизводственной деятельности, превращается в свое инобытие, например, в феномен науки, т. е. реализуется в форме духовного производства и его результатов. Сам по себе продукт материального производства еще не есть элемент духовного богатства, в последнее он еще должен быть превращен, т. е. материальному продукту нужно пройти этап особой «переработки», и лишь после этого он может получить форму духовного явления. Производство науки включает и эту стадию — научную деятельность как таковую и ее продукцию в виде знаний, информации, открытий, изобретений и т. п.

Само собой разумеется, что названный этап воспроизводства науки подчиняется не только экономическим законам. Многое здесь подвластно принципам собственно научного творчества. Но остаются в силе и экономические законы, ибо научная деятельность в непроизводственной сфере сохраняет свой экономический аспект и включается в систему обычных экономических отношений.

В одних условиях научная деятельность, участвуя в производстве материального продукта и реализуясь в нем, образует звено или функцию материального производства и не может не входить в него. В других — она лишь ставит задачу получения знаний, информации, но не овеществляется в материальном продукте производства и не может быть включена в него. Однако материальное и нематериальное производство нужно ставить не только рядом друг с другом, но и рассмотреть одно продуктом (результатом) другого. Тогда более правильно выявится их единство и различие.

В самом деле, если рассматривать общественный процесс производства в широком смысле, то вся непроизводственная сфера оказывается его конечным результатом. Вполне понятно, что результат производства не может не составлять звена самой системы производства, подобно тому, как материальный продукт всходит в систему материального производства в его узком смысле. С другой стороны, нельзя отождествить область производства, где создается материальный продукт в непосредственном виде, с той сферой деятельности, в которой происходит дальнейшее превращение материального продукта в составные элементы социального и духовного богатства.

Ставя вопрос о непроизводственной сфере как результате материального производства, можно тем самым решить проблему — осмыслить природу перехода от материального производства к духовному. Основанием для того является теория распредмечивания овеществленного в продукте труда, рассмотренная ранее в главе о потребительном производстве (глава 10).

При поверхностном анализе материальные продукты (объективизированный труд) и субъективные элементы кажутся самостоятельными по отношению друг к другу формами существования богатства. Однако действительная наука, как отмечал К. Маркс, преодолевает эту видимость, в частности самостоятельность вещной формы богатства, и выявляет, что оно скорее выступает как деятельность людей. «Призрак товарного мира рассеивается и этот мир выступает всего лишь как постоянно исчезающее и постоянно вновь создаваемое объективирование человеческого труда» {732}.

Своим исчезновением, т. е. потреблением, материальные продукты служат жизнеутверждению человека — его самосохранению и развитию. Труд выполняет функцию посредника между произведенным продуктом и жизнеутверждающим себя субъектом. Этой функцией он охватывает обе крайности: своей деятельностью человек овеществляет себя в предмете, а освоение им продукта проявляется как его собственное развитие. Мир материального богатства образует лишь условие для собственного осуществления человека как разумного существа, творящего науку и собственное научное развитие. Распредмечивание его овеществленного труда в живой деятельности полагает его как научно обогащающую себя личность {733}.

Этот процесс превращений, идущий от материального продукта к его проявлению в форме деятельности и от нее к развитию человека, должен быть взят за исходную схему при анализе положения науки в непроизводственной сфере. Имея в виду процесс превращения результата материального производства в феномен науки, мы должны исходить из того, что в этом процессе кристаллизовавшийся в продукте труд при его распредмечивании приобретает сначала состояние субъективной деятельности (в данном случае непроизводительной научной деятельности), а затем форму духовного продукта этой деятельности, например знания. В состоянии субъективного труда научная деятельность в непроизводственной сфере не выступает в качестве созидателя стоимости, поскольку она сама есть лишь приведенная в движение овеществленная субстанция, т. е. стоимость, создаваемая в материальном производстве. Соответственно продукт живого научного труда в виде знания, теории остается на уровне идеального образования, не являющегося созданной стоимостью. Знание или иные духовные блага не обладают стоимостью не потому, что в процессе их творения человек не взаимодействует с природой и ее силами, а потому, что они (знания) — это превращенные в идеальные формы уже созданного ранее материального продукта (национального дохода). Потребление части национального дохода в форме научного труда не означает, что национальный доход в экономическом смысле бесследно исчезает, а научный труд в виде своих полезных эффектов (услуг) создает фонд жизненных средств, обеспечивающих деятельность его носителей. Нельзя сказать, что духовные блага составляют такой же фонд жизненных благ, как и материальные, доставляемые материальным производством. И не составляют они этого жизненного фонда не только потому, что, скажем, они могут быть бесплатными. Дело в том, что эти блага, как и созидающая их деятельность, своим первичным источником имеют произведенный в сфере материального производства продукт: первоначальный производительный труд и его продукт превращаются в непроизводительный труд и его продукт. Но затраты производительного труда и их результаты, потребляясь в ином виде, сохраняют свою экономическую сущность: при товарном производстве —это стоимость воспроизводства рабочей силы научно- технических работников.

Иногда отличие результата научного труда от продукта материального производства, от стоимости видят в духовной сущности первого, свободной от материального воплощения. И в целом это правильно: знания, теории составляют идеальные образования. Однако они могут потребляться лишь тогда, когда приобретают материализованную форму. Они не существуют без материальной оболочки: без языковой или другой знаковой системы. Признавая подобного рода материализацию духовных продуктов, вместе с тем нельзя не видеть, что она не имеет экономической сущности, не является, скажем, овеществлением производительного труда. По этой причине названная материализация или овеществление научного труда не может приниматься в расчет в экономике (язык, например, не является экономическим продуктом).

С другой стороны, продукты научного труда не должны быть исключены из состава экономически значимых результатов, воплощающихся в определенных экономических формах.

Сущность того первоначала, инобытием которого они являются, т. е. продукта материального производства, продолжает существовать и в этих духовных продуктах, особенно в тех их проявлениях, каким, например, предстает научно подготовленный человек. Если продуктом труда педагога выступает получивший определенное образование работник, то это образование будет «важнейшим сохраненным результатом предшествующего труда, существующего в самом живом труде». К предшествующему же труду может быть отнесен и тот труд, который был воплощен в части дохода рабочего, обмененного им на услугу в виде образования. Одним словом, и в самом научном труде, и в его полезном эффекте, в конечном счете обнаруживает себя материальный продукт, произведенный в сфере материального производства, но распредмеченный в научном труде и его продукте. Дело лишь в том, что материальный продукт, превращенный в феномен науки, принимает экономическую форму услуги.

Это, прежде всего — сама научная деятельность как таковая. Свое полезное действие или полезный эффект она может выявить непосредственно, т. е. без превращения в результат, отделенный от самой деятельности, или посредством результата, приобретающего самостоятельную форму существования. В первом случае, полезный результат научной деятельности потребляется вместе с актом деятельности, например получением консультации в процессе беседы с ученым, слушанием лекций преподавателя и т. п. Здесь научная деятельность принимает форму услуги, т. е. последняя оказывается самой деятельностью и потребляется в процессе деятельности.

Во втором случае, результат отделяется как от созидающей его научной деятельности, так и от его потребителя, и получает форму существующего самостоятельно (в какой-нибудь материальной оболочке) научного произведения (книга, научный отчет, записанный на пленку доклад, разработка, зафиксированная в форме чертежа, и т. п.). Эти результаты ценны как элемент науки не своей материальной оболочкой, а своим духовным содержанием. Оно и является продуктом научной деятельности, а не материальная оболочка, составляемая той или иной знаковой системой. Об этом приходится напоминать потому, что иногда за результат (толкуемый как материальный продукт) научной деятельности принимается предметность оболочки, вещное оформление научной мысли. Книга, например, в этом качестве составляет продукт типографского производства, а не результат научной деятельности.

Преобладающей формой услуг, созданных научной деятельностью как таковой (в непроизводственной сфере), являются нематериальные в экономическом смысле услуги, вернее услуги, не имеющие природы экономической вещи, т. е. не материализованные в экономическом продукте, хотя результат мыслительной деятельности, потребляемый в качестве услуги, всегда имеет материальную оболочку (не обязательно экономическую).

В системе экономических явлений научная деятельность и ее полезный эффект, принимающие вид услуги, не образуют фонда потребления, имеющего самостоятельный источник в общественно полезном труде непроизводственной сферы. Такого рода услуги — превращенная форма продукта материального производства или национального дохода. Они являются формой непроизводительной деятельности, обмененной на производительную, овеществленную в продукте. Поэтому, включенные в товарно-денежные отношения, этого рода услуги своим эквивалентом имеют общественно необходимые затраты труда, идущие на производство того продукта, который превращается в научную деятельность и ее полезный эффект. Взамен этой деятельности и ее результатов работники науки получают определенную часть национального дохода, затрачиваемую на поддержание их существования и соответствующее развитие. Поэтому в общую величину труда, расходуемого на производство всего фонда потребительских благ, в том числе и услуг, включаются только затраты производительного труда. Затраты же непроизводительной деятельности, в данном случае научной, не могут образовать второй дополнительный источник «стоимостей» в виде услуг, поскольку сама эта деятельность и является услугой.

Нельзя согласиться с мнением, что труд, затрачиваемый на создание данного научного произведения, образует стоимость, которая прибавляется к стоимости общественного продукта или к национальному доходу. Неправомерно также источником заработной платы работников науки или культуры считать созданную ими «стоимость». В действительности их заработная плата образуется из перераспределенной части национального дохода, т. е. той части, которая обменивается на услуги, оказываемые этими работниками обществу своей научной деятельностью или ее результатами. К этой категории обмена, например, относится «всякий обмен личных услуг на доход (сюда относится также работа для личного потребления, приготовление пищи, шитье и т. д., работа садовника и т. д., вплоть до всех непроизводительных классов, государственных служащих, врачей, адвокатов, ученых и т. д.)» {734}.

Может показаться, что потребитель услуги, оказываемой работником науки, покупает рабочую силу последнего и потребляет ее в виде научного труда. На самом деле здесь речь идет не о рабочей силе как стоимости, а лишь о потребительной стоимости труда, не имеющего стоимости. В этом акте обмениваются потребительные стоимости: живой труд как услуга и жизненные средства, принадлежащие потребителю данной услуги. Взамен своих жизненных средств он получает полезность научного труда или труд, создающий полезность. «Труд обменивается здесь, —писал К. Маркс, — не как потребительная стоимость для производства стоимости, а как сама особенная потребительная стоимость, как стоимость для потребления» {735}.

В акте обмена, следовательно, участвуют овеществленный и живой труд со стороны своих потребительных свойств, хотя в одном случае один труд приобретает объективную форму, а другой — субъективную. Содержанием обмена здесь выступает не стоимость, а если учитывается количество того или иного труда, то это образует лишь формальную сторону дела, т. е. определенные количества труда служат для измерения особенных форм полезности труда или для их сопоставления. Обмен осуществляется на основе простого обращения, хотя каждый раз подчиняется господствующим экономическим отношениям.

Что касается пропорций обмена услуг ученых на доход, то они определяются соответствующими экономическими законами производства. Получаемая в обмен на научный труд доля дохода зависит, безусловно, от соотношения спроса и предложения, а в конечном счете —от издержек производства, с помощью которых осуществляется подготовка работников научного труда. Вместе с тем определение цены подобного рода услуг остается формальным актом, поскольку здесь обмениваются простые потребительные стоимости. С другой стороны, на этот формальный акт всегда оказывают влияние существующие экономические отношения. Если, например, производство услуг имеет характер капиталистического предприятия, то обмен услуг на доход предполагает, что владелец предприятия должен иметь определенную прибыль. Это обстоятельство учитывается в механизме образования цены на услугу, и обмен совершается по образцу стоимостных отношений, хотя по своей природе он сводится к обмену потребительных стоимостей. При обмене услуг на доход вне рамок капиталистического предприятия стоимостные категории приобретают формальное значение, поскольку, потребляя, владелец дохода приобретает не стоимость рабочей силы научного работника, а полезность его труда. Потребление труда ученого или учителя не приводит к тому, чтобы потребляющий эту услугу обогатился вновь созданной этим трудом стоимостью, приобрел капитал.

§ 1. Отказ от экономики как жизненной основы общества

Одно из «изобретений» постмодернизма — это так называемое «постэкономическое общество», которое наступает после предшествующего ему общества, базирующегося на экономике. В этом обществе, по словам В. Л. Иноземцева, труд по производству материальных благ теряет свое значение, исчезает мотивация труда во имя удовлетворения основных материальных потребностей. «В отличие от Маркса, — утверждает он, — который первым применил в своих работах понятие экономической эпохи, мы полагаем, что важнейшим условием ее преодоления является не устранение эксплуатации или уничтожение товарного обмена, заменяемого плановым хозяйством, а осуществление необратимых изменений в характере человеческой деятельности, обусловливающих ее трансформацию из трудовой в творческую... Как основная характеристика постэкономической эпохи, творчество противостоит труду и предтрудовой инстинктивной деятельности, характеризующей экономическую и доэкономическую эпохи» {736}.

На что же опирается автор, разделяя общества и эпохи на экономические и неэкономические?

В первую очередь, конечно, на постмодернистский «логико-методологический» принцип дихотомии «экономическое — постэкономическое». Когда на историю накладывается формула «до —после», то ничего не остается, кроме как делить ее на «экономические» и «постэкономические» эпохи.

Главное же сводится к тому, что такое деление дает возможность автору отказаться от материалистического понимания истории и общества. И не только отказаться, но и «опровергнуть» тот общепринятый естественный факт, что люди прежде чем создавать идеальные образы реального мира, в том числе и «виртуальные общества», должны есть, пить, одеваться, т. е. удовлетворять свои материальные потребности и для этого производить средства существования и орудия для их производства. Люди должны иметь возможность жить, чтобы быть в состоянии делать историю {737}.

Общество вынуждено кормить и тех людей, которых освобождает от производства материальных благ, и тех, которые обслуживают общество продуктами своего умственного труда. Среди них оказываются и те, которые играют роли на «сценах» истории и имеют дело с образами людей и вещей, в том числе и с виртуальными. В их головах мир и общественная реальность может представляться в любом виде, в том числе и без экономики, с одним лишь производством информации. Дело лишь в том, что неэкономическое общество существует только в воображении тех людей, кто из вещей делает понятия, создает их смыслы и значения. Таково их предназначение. Создается иллюзия: жизнь представителей «золотого миллиарда» за счет остальных 5 миллиардов живущего ныне населения как будто и есть образец для «построения» постэкономического общества.

Для обоснования своей концепции постэкономического общества В. Л. Иноземцев вынужден обращаться к авторитетам из деятелей мировой науки. На Аристотеля он не смог опереться, ибо тот признавал экономику в качестве нормальной для своей эпохи стороны жизни и осуждал хрематистику, т. е. деятельность по выколачиванию барыша. Античность, следовательно, знала экономику, Аристотель не относил ее к доэкономическим эпохам.

Нашему постэкономисту трудно было обойти известную концепцию общественноэкономических формаций К. Маркса, поддержанную В. И. Лениным. В этом случае ему пришлось идти на искажение мысли К. Маркса: якобы К. Маркс писал не об «общественно-экономических формациях», а лишь об одной и единственной экономической формации, которой кончается предыстория, т. е. о капитализме {738}. Ссылка на К. Маркса, на его работу «К критике политической экономии», бьет мимо цели, ибо К. Маркс там писал о «буржуазной», а не какой-нибудь другой «общественной формации», которой кончается предыстория общества {739}. В. Л. Иноземцев же слово «буржуазная» выбрасывает, заменяя термином «экономическая» и делает из этого вывод, что экономическое общество у К. Маркса —это лишь один период истории, когда в деятельности людей превалируют материальные интересы. Автору достаточно было бы обратиться за разъяснениями к самому К. Марксу, который писал: «по мнению газеты мой взгляд, что определенный способ производства и соответствующие ему производственные отношения, одним словом, — „экономическая структура общества составляет реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка, и которому соответствуют определенные формы общественного сознания^», „что способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще^» (формулировки из „К критике политической экономии^». — В. Е.), — все это, по мнению газеты, справедливо по отношению к современному миру, когда господствуют материальные интересы. Но неприменимо ни к средним векам, когда господствовал католицизм, ни к древним Афинам или Риму, где господствовала политика. Прежде всего, удивительно, что находится еще человек, который может предположить, что эти ходячие фразы о средних веках и античном мире остались хоть кому-нибудь неизвестными. Ясно, во всяком случае, что средние века не могли жить католицизмом, а античный мир — политикой. Наоборот, тот способ, каким в эти эпохи добывались средства к жизни, объясняет, почему в одном случае главную роль играла политика, в другом — католицизм» {740}.

Не могут быть приняты и ссылки на авторитет Ф. Броделя. Насколько известно, и Ф. Бродель, и И. Валлерстайн в своих работах относительно капиталистической мироэкономики тоже имели в виду капиталистическое общество и не подвергали сомнению марксово понятие общественно-экономических формаций, высказываясь критически лишь по поводу их трактовки как обязательных и последовательных стадий истории. «Гений К. Маркса, — писал Ф. Бродель, —секрет силы его мысли состоит в том, что он первый сконструировал действительные социальные модели, основанные на долговременной исторической перспективе. Эти модели были увековечены в их первоначальной простоте тем, что к ним стали относится как к жизненным законам, априорным объяснениям, автоматически приложимым ко всем обстоятельствам и всем обществам... Эта жесткая интерпретация ограничила творческую силу самой мощной системы социального анализа, созданной в прошлом веке. Восстановить ее возможно только в долговременном анализе» {741}.

Понятие «исторической системы» как единицы анализа истории, используемое И. Валлерстайном, по существу аналогично понятию общественно-экономической формации К. Маркса. Он, сравнивая понятие исторической системы с понятием общества или общественно-экономической формации, полагает, что они более или менее синонимичны и речь идет о выборе формального символа. И. Валлерстайн считает ошибочным брать в качестве такой исторической единицы что-либо вещественное, например то или иное состояние сельского хозяйства или индустрии, и в этом смысле не допускает деления на общества «доиндустриальное — индустриальное—постиндустриальное», смешения капитализма с обществом, где господствует промышленность, т. е. с «индустриальным» обществом {742}.

Очевидно, что ни одно общество принципиально не может обойтись без производства средств к жизни, без труда, с помощью которого они изготавливаются, ибо все это является первичным условием жизни. Отказ многих отечественных авторов от материалистического понимания общества во многом объясняется догматическим толкованием экономики только как производства вещей, технологических процессов.

Материалистическое понимание истории требует особого внимания к особенностям применения его общей формулы, согласно которой определяющим моментом в историческом процессе является производство и воспроизводство общественной жизни. Но «к сожалению, — писал Ф. Энгельс о материалистическом понимании истории, — сплошь и рядом полагают, что новую теорию вполне поняли и могут ее применять сейчас же, как только усвоены основные положения, да и то не всегда правильно» {743}. Эти предупреждения не потеряли своей актуальности и в наши дни. Например, в анализе таких социальных объектов, как духовное производство, производство знаний, информации некоторыми авторами допускается не только ограничение общей формулы материалистического понимания истории, но в ряде случаев ее искажение.

Отклонения обычно начинаются с того, что материальное производство берется не вместе с его определенной общественной формой, а лишь как материальная деятельность (труд) и ее средства (производительные силы). Так, например, противопоставление творчества, производства знаний труду, отрицание роли труда в постиндустриальном обществе в определенной мере объясняются тем обстоятельством, что из непосредственного трудового процесса нелегко вывести причины возникновения и функционирования ряда важных общественных форм. Простое обращение к труду, по словам К. Маркса, наталкивается на необъяснимые вещи, которые обычно непосредственно не выводятся из труда. Так, для того, чтобы развить понятие капитала, нужно исходить не из труда, а из стоимости, и притом из меновой стоимости, уже развитой в движении обращения. Перейти от труда прямо к капиталу столь же невозможно, сколь невозможно от различия человеческих рас перейти прямо к банкиру или от природы —к паровой машине {744}.

Но это не значит, что труд перестает служить субстанцией капитала и стоимости, что стоимостью может стать не овеществленный в продукте труд, а, например, знание как продукт чисто познавательной деятельности, не получившей опредмечивания. Обращение к материальному производству, труду при анализе общества, в том числе духовной жизни, является обязательным требованием материалистического метода. Вопрос, однако, в том, чтобы правильно понимать само материальное производство. Об этом было сказано в 14 главе книги.

§ 2. Деструкция трудовой стоимости и виртуализация экономики

Постэкономическое общество обычно связывается с деструкцией трудовой стоимости как отличительным признаком экономического общества. Существование стоимости, согласно мнению постэкономистов, исторически обусловливается главным образом тем, что как производители, так и потребители ориентируются в своей деятельности на удовлетворение материальных потребностей, придерживаются материальной (материалистической) мотивации {745}. Стоимостью, соответственно, обладают продукты, к которым относятся как к средству удовлетворения материальных интересов. Повторяемость и однородность результатов обычного индустриального труда позволяют людям использовать количественные стоимостные оценки его затрат применительно к общественной (а не индивидуальной) полезности создаваемых благ. В условиях постэкономического общества стоимость лишается объективных основ своего существования, превращается в субъективную, полезностную оценку особого рода благ — полезностей. Из основания существования стоимости исключаются субстанциональность абстрактного труда, наличие частной собственности, наемной рабочей силы и ряд других объективных свойств экономики.

Из субъективистского понимания предпосылок существования стоимости выводятся и условия ее преодоления в постиндустриальном обществе — если она сводится к субъективной оценке, то и преодолевается путем изменения представлений о ней, экспансией субъективных мотивов и целей как социально-психологических основ человеческой деятельности. Достаточно, следовательно, поменять ориентацию на материальное производство (чтобы жить, надо производить средства существования) на мотивацию противоположную — на производство духовных благ и на индивидуальное развитие личности, как не будет необходимости в стоимостной оценке полезностей, в их подведении под какой-то общий знаменатель, измеряемый количественной мерой.

Полагают, что постиндустриальное общество как раз и предоставляет такие условия: в нем материальное производство жизни и способ ее производства уже не будут составлять основу функционирования и развития общества; процессы обобществления труда и производства уступят место индивидуализации субъекта труда и потребления, их де-социализации.

Деструкция стоимости со стороны производства, по мнению В. Л. Иноземцева, в формальном отношении происходит потому, что в постэкономическом обществе становятся невозможными количественные измерения сугубо индивидуальных затрат сугубо специфического, индивидуального труда. Вроде бы стоимость существует лишь тогда, когда производятся однородные товары однородным трудом, редуцируемым к среднему труду, который можно подсчитать. Там же, где труд строго индивидуализирован, его затраты подсчитать невозможно, и, следовательно, не будет и стоимости. Как будто время уже перестанет быть мерой труда.

В сущностном же отношении, как полагают, труд, превращаясь в интеллектуальную, информационную деятельность, перестает создавать субстанцию стоимости, ибо он уже не будет мотивироваться удовлетворением материальных потребностей {746}. И это говорится в условиях, когда большинство населения земного шара, в том числе и России, живет, не имея прожиточного минимума жизненных средств. Судить о переориентации населения с материальных благ на продукцию с символической ценностью, т. е. по потребительскому поведению, как выразился академик В. Н. Страхов, чавкающего борова (который, наевшись, требует «духовной пищи»), не только антинаучно, но и аморально.

В обоих случаях, как видно из приведенных суждений, существование стоимости ставится в зависимость от способности субъекта измерять затраты труда и мотивировать свою деятельность иными, чем материальные, интересами. Субъективизм еще более усиливается, когда рассуждают о деструкции стоимости со стороны потребления. Здесь прежде всего берется на вооружение уже подготовленная субъективной школой предельной полезности замена стоимости полезностью, утверждение о том, что именно полезностные оценки, а не затраты труда будут приниматься во внимание в постэкономическую эпоху.

К этому тезису субъективной школы добавляют модернистскую трактовку полезности как высокоиндивидуальной, уникальной символической субъективной ценности, фиксируемой только «здесь и сейчас», в данной ситуации. Поскольку полезность индивидуализируется и субъективируется, то ни о какой соизмеримости полезностей не может быть и речи. Такого рода полезности уже не могут быть продуктом всеобщего, общественного труда, с которым связана стоимость. Автор вслед за Ж. Бодрияром заявляет, что предметом потребления становятся символические ценности, система знаков. «Объектом потребления действительно становится система знаков, и в этом отношении можно согласиться с социологами, обозначающими современный период как период доминирования символической ценности» {747}.

Удалось ли В. Л. Иноземцеву обосновать действительную деструкцию стоимости в постэкономическом обществе? Нет, не удалось, ибо он борется не с реальной, а с виртуальной стоимостью. Он просто отождествил стоимость с полезностью, заменив первую второй, посчитав эту постмодернистскую операцию деконструированием понятия стоимости. Но ведь полезность была, есть и будет в любом обществе, она никогда не исчезала и не исчезнет. Если же стоимость определена как полезность, включена в понятие полезности, то она в этом качестве тоже остается в постэкономическом обществе. Чтобы как-нибудь согласовать свою позицию с марксизмом, основатели которого были решительными противниками вечности стоимости и ее сохранения в будущем обществе, он ссылается на раннюю формулировку Ф. Энгельсом понятия стоимости как отношения издержек производства к полезности продукта, от которой Ф. Энгельс впоследствии отказался, усмотрев в ней уступку маржинализму [70].

Автору ничего другого не оставалось, как объявить о преодолении стоимости не в действительности, а лишь в представлениях людей, т. е. опять-таки виртуально. Ведь об исчезновении стоимости, по его мнению, свидетельствует то, что движение цен и других форм денежной оценки сегодня определяется не объективным отношением издержек и полезностей, а взаимодействием субъективных представлений об издержках и столь же субъективными представлениями о полезности.

Здесь стоимость как сущностное отношение подменяется ее видимостью, причем доведенной до ее символизации в товарных знаках и этикетках. Сама же она остается по существу нетронутой. Она становится ненужной лишь как воплощение субстанциональности и, соответственно, как инструмент материалистического понимания экономической жизни общества.

Рассуждения, отрицающие стоимость, чаще всего нужны для того, чтобы «доказать» неприменимость трудовой теории стоимости К. Маркса и всего материалистического понимания истории к современному капитализму, который якобы уже становится «постиндустриальным» и «постэкономическим». На самом деле мы наблюдаем необычное расширение стоимостных (рыночных) отношений: стоимость накладывается на все то, что раньше не могло и сейчас не может иметь стоимость (человеческое тело, человеческие органы, информация и т. д.). Отсюда масса искажений самой стоимости, которые выдаются за ее преодоление. Чаще всего эти искажения происходят за счет того, что стоимость пытаются выдать за полезность.

По утверждению известного исследователя современного капитализма И. Валлерстайна, начиная с 1968 г. «капиталистический мир-экономика столь настойчиво следовал своей логике бесконечного накопления капитала, что стал приближаться к своему теоретическому идеалу, превращению всего и вся в товар. Мы можем наблюдать, как это отражается во множестве социальных реалий: расширение механизированного производства; снятие пространственных ограничений на обмен товарами и информацией; дерурализация мира; приближение экосистемы к истощению; высокий уровень охвата процессов труда денежными отношениями; консьюмеризм / потребительство (т. е. громадные масштабы превращения в товар самого процесса потребления)» {748}.

Автор полагает, что капиталистическая мироэкономика вступает в новый период экспансии, в результате которого всемирные экономические процессы приобретут еще более товарную форму и еще сильнее станет поляризация вознаграждений. Лет через 50, по его мнению, мировая экономика впервые в истории будет функционировать полностью в соответствии с законами стоимости, как они изложены в I томе «Капитала», что означает триумф закона стоимости во всех уголках, до сих пор сопротивляющихся его господству. Одновременно полная победа капиталистических ценностей является главным признаком кризиса капитализма как системы {749}.

Триумф закона стоимости одновременно означает и триумф товарного фетишизма, который в современном постмодерне представлен как виртуальная реальность, пришедшая на смену экономической действительности. Покидая экономическую эпоху, утверждает В. Л. Иноземцев, человечество перестанет быть общностью в той или иной форме, т. е. перестает по существу быть обществом. Субъектом становится не социум, не общность людей, а совокупность с самим собой согласных, обособленных в своей структурной уникальности индивидов, не подчиненных в своей деятельности никаким экономическим законам. Человечество «вступает в эру абсолютной субъективности, где действия отдельной личности обусловлены ее внутренними потребностями, продиктованными законами морали, имманентными каждому человеку новой эпохи» {750}. Автор даже не замечает, что для человека «новой эпохи», не нуждающегося в обществе, законы морали и сама мораль будут излишними.

Можно заключить, что в данном случае в основу жизни людей постэкономической эпохи кладется самый обычный субъективизм, доведенный до солипсизма. Отсюда и претензии деконструировать понятие общества по постмодернистским меркам. Замещение экономического постэкономическим, человеческого общества постчеловеческим отождествляется с заменой реального виртуальным, т. е. образом, симулирующим реальность, что означает, согласно Ж. Бодрияру, «упадок реальности».

На самом же деле виртуализация экономического мира проистекает из товарного фетишизма, из того, что социальные отношения, надевая форму товарной предметности, вещности, тем самым наделяются сверхчувственным свойством фетиша, в данном случае — товарного знака, денежной купюры и т. п. В самой бумажной предметности денежных купюр ничего таинственного или виртуального нет. Превращаясь же в товар и приобретая стоимостную предметность, эти купюры становятся представителями отношений между людьми, т. е. выступают вместо общественных отношений людей. Товарная форма денег, их обмен образуют отраженный, виртуальный мир людских взаимоотношений, превращенных в отношения самих денег как товара.

Это не означает, что происходит дематериализация, развеществление общественной жизни, как об этом твердят постмодернисты, а, наоборот, идет ее фетишизация, все более широкое превращение социальных отношений в отношения между вещами и вещными символами. Даже самые что ни есть идеалисты не осмеливались заменять материю духом, хотя и не признавали субстанциональность материи. Представители же постмодернистской концепции виртуальности постоянно талдычат о дематериализации экономики, о ее постмодернистской ориентации, утрачивают способность к разумным умозаключениям. Об этом может свидетельствовать следующий набор слов, претендующий на итоговое заключение относительно понимания современности: «Итак, если овеществление — результат реализации ценностей, то развеществление — симптом их деактуализации. Симуляции, выдающие отсутствие реальности за ее присутствие, умножаясь, становятся самодостаточны и делают проблему реальности иррелевантной. Понимание существа современности как виртуализации — развеществления общества — порождает массу проблем. Но единственно существенная возникает как следствие решения вопроса о ценностях: как возможно общество, лишенное ценностей? На столь зловеще звучащий для многих вопрос возможен столь же ироничный ответ: как виртуальная реальность» {751}.

В действительности виртуальность — это сверхчувственность социальной товарной формы, выраженной тем или иным вещным свойством. Такого рода мистицизм товарной формы, ее превращение в «виртуальную реальность» выдается за постэкономическое общество. Это, однако, не «после-современность», а образ товарного производства на стадии его распада. Отчетливо обнаруживается то, чем ныне заполнено «постэкономическое время»: обслуживанием наркоманов, бандитизмом, коррупцией, деятельностью валютных проституток, игрой в рулетку, сидением за телевизионным ящиком и т. п. «Все это, — говорил А. Ф. Зотов в беседе за круглым столом, — по-моему, и составляет суть мира, который вышел за пределы «экономического общества» {752}.

Несмотря на все это, фетишизм товарного мира, вещная видимость общественных отношений, а вовсе не ее преодоление, вводит в заблуждение экономистов, пишущих о постэкономическом обществе. Вместе с тем доведение этого фетишизма до крайности, до превращения всего и всякого в товар приведет к обратному результату—к преодолению фетишизации мира экономики. «Именно универсализация закона стоимости сделает в конечном счете невозможным сохранение мистического „туманного покрывала" товаров». Это произойдет потому, что противоречивые процессы текущей фазы капиталистической мировой экономики столь основательно демистифицируют технику господства, что сделают последнее политически несостоятельным» {753}. Весь мистицизм товарного мира, все чудеса и привидения, окутывающие туманом продукты труда при господстве товарного производства, должны исчезнуть, как только сами производители возьмут свою общественную жизнь, свое производство под собственный контроль {754}.

Наш отечественный постэкономист по вопросу о судьбах стоимости должен был бы опираться на суждение К. Маркса, Ф. Энгельса, В. Л. Ленина, которые были решительными противниками теории вечности товарного производства, стоимости, выступали против их сохранения в обществе, следующим за капитализмом. Этого он не делает, видимо, потому, что они исчезновение стоимости не связывали с исчезновением самой экономики и производства материальных благ как основы жизни общества. Поэтому автор не знает, что в действительности приходит на место стоимости. Если полезность, то она уже им определена как стоимость и не может ее заменить. «Мы не ставим задачу предложить новую концепцию стоимости; мы лишь анализируем процессы, радикально подрывающие представления об основах обмена» {755}. Не случайно он почти ничего не говорит о деструкции стоимости в основной области ее функционирования — в сфере обмена. Не потому ли, что в постэкономическом обществе сохранятся почти все остальные стоимостные категории: товар, товарное производство, деньги, цена, прибыль и т. д. Некоторые оставляют и стоимость, объявляя в качестве стоимости знание, информацию и другие подобные же продукты (Т. Сакайя).

Кроме того, он не хочет иметь дело с марксистским пониманием будущего общества. Классики марксизма-ленинизма полагали, что в действительности стоимость преодолевается другим способом и при других предпосылках. Главным здесь выступает не потеря материальным производством своего значения основы общественной жизни и источника материальной мотивации жизнедеятельности, а развитие этой основы: прогресс производительных сил (производительности труда), предполагающий рост потребительной стоимости и уменьшение стоимости продукта; обобществление труда и производства, подрывающего частную собственность и отчуждение труда, с которыми опять-таки связана стоимость. Жизнь и богатство общества всегда будут базироваться на труде, а то, сколько времени и как будут трудиться люди будущего общества, должно определяться не стоимостью рабочей силы и жизненных средств для ее воспроизводства, не потребностями получения прибыли, а разумными потребностями людей и полезностью нужных для этого благ. Не отказ от потребления, а развитие производительной силы и поэтому развитие как способностей к потреблению (потребительной силы), так и средств потребления — это тоже условия преодоления отношений стоимости. Их сохранение во многом объясняется ограниченностью потребления масс, поскольку это потребление базируется на присвоении их рабочего времени капиталом. Поэтому полагание общественного труда в форме противоположности капитала и наемного труда представляет собой последнюю ступень развития стоимости и основанного на стоимости производства {756}.

Стоимость может заменить только ее противоположность — потребительная стоимость, которую в свое время она вытеснила вместе с установлением господства товарного производства и которая составляет необходимую сторону любого товара, обладающего стоимостью. Знание законов движения потребительной стоимости и ее источника — труда, создающего не только стоимость, но и потребительную стоимость, развитие ее трудовой теории дадут возможность определить исходные параметры будущей не-стоимостной экономики и не-стоимостного общества, вращающегося не вокруг стоимости, а вокруг труда, непосредственно производящего средства жизни и развития человека и общества.

§ 3. К экономике трудовой потребительной стоимости

В отличие от теоретиков постиндустриального общества К. Маркс связывал преодоление отношений стоимости с развитием производства и крупной промышленности (крупной индустрии). Именно «по мере развития крупной промышленности созидание действительного богатства становится менее зависимым от рабочего времени и от количества затраченного труда, чем от мощи тех агентов, которые приводятся в движение в течение рабочего времени и которые сами, в свою очередь (их мощная эффективность), не находятся ни в каком соответствии с непосредственным рабочим временем, требующимся для их производства, а зависят, скорее, от общего уровня науки и от прогресса техники, или от применения этой науки к производству» {757}. По К. Марксу, именно развитие техники производства, применение науки к производству, а не просто развитие информации и средств информации, приводят к тому, что рабочее время перестает и должно перестать быть мерой богатства, «и поэтому меновая стоимость перестает быть мерой потребительной стоимости... Тем самым рушится производство, основанное на меновой стоимости, и с самого непосредственного процесса материального производства совлекается форма скудности и антагонистичности» {758}.

Что же приходит на место производства, основанного на меновой стоимости? По К. Марксу, — производство, которое являлось бы лишь средством для удовлетворения потребностей, производством ради потребительной стоимости, т. е. «таким производством, в котором господствовала бы только потребительная стоимость» {759}. Соответственно, стоимостная парадигма в теории должна уступить место трудовой потребительностоимостной парадигме.

Чтобы понять, зачем нужна на базе теории потребительной стоимости социальная экономия труда вместо политической экономии капитала, достаточно первоначально поставить вопрос следующим образом: если стоимость рабочей силы определяется общественно необходимым трудом, затрачиваемым на ее воспроизводство, то чем определяется сам этот труд? Какими должны быть его количество и качество, его мера?

Труд, как известно, не обладает стоимостью, и трудовая теория стоимости, соответственно, не дает ответа на этот вопрос. Сам живой труд, в отличие от его овеществления в стоимости товара, остается вне научного определения. Попытка А. Смита определить стоимость самого труда (живого) посредством стоимости его продукта (второе определение стоимости) оказалась безуспешной: обнаружилась ее тавтологичность, неспособность вывести это определение труда из логического круга. Получалось, что трудом определяется стоимость товара, а стоимостью товара— труд.

Этот же вопрос о мере труда можно поставить не только по отношению к труду, производящему жизненные средства, но и ко всему общественному труду, создающему общественный продукт. Меру общественного рабочего времени тоже нельзя определить, если исходить из известных стоимостных категорий. Трудовая теория стоимости в решении этого вопроса тоже оказалась бессильной.

Становится очевидным, что сам живой труд, являющийся основой жизни и богатства, остается вне концептуального политэкономического определения. Поэтому создание политэкономической теории (социальной экономии) о столь важном и ни с чем не сравнимым по значимости факторе общественной жизни окажет, как убежден автор, революционизирующее влияние на экономические науки. Речь идет о новой научной теории, преодолевающей как стоимостную, так и полезностную (маржиналистскую) парадигмы. Она должна ответить, прежде всего, на поставленный выше вопрос: каковы экономическая природа и законы движения труда, если невозможно определить его стоимость?

Оказывается, труд обладает не менее важным качеством, чем его овеществленное состояние в стоимости продукта, а именно: он и его носитель — рабочая сила — имеют потребительную стоимость. Соответственно, трудовая теория потребительной стоимости и будет той искомой концептуальной базой, на основе которой может быть преодолена теория стоимости и создана социальная экономия труда, выполняющая роль политической экономии в ее широком смысле, которая все еще остается неразработанной.

Могут сказать, что подход к труду со стороны потребительной стоимости, поскольку речь идет о полезности, объясняется теорией предельной полезности, маржинализмом. Это, однако, не так. Маржинализм выставил труд вместе с трудовой теорией стоимости за пределы своей парадигмы: за трудом в лучшем случае он может признать лишь отрицательную полезность. Вместе с тем следует учитывать, что такое отрицательное суждение высказывается по отношению к живому труду. Что касается овеществленного в том или ином благе труда его продукта, то его полезность не только не отрицается, но даже признается в качестве цены, определяемой пределом этой полезности. Так что разницу между этими двумя «трудами» — живым и овеществленным — следует строго соблюдать. Иначе трудовая теория потребительной стоимости может быть отождествлена с маржиналистской теорией полезности.

Как же потребительностоимостная теория отвечает на поставленный выше вопрос: чем определяется труд, необходимый для производства жизненных средств работника, т. е. для воспроизводства самого труда? Таким ответом будет: этот труд определяется потребительной стоимостью жизненных средств, а по отношению ко всему общественному труду — потребительной стоимостью общественного продукта.

К такому выводу как бы невзначай вынужден был прийти уже Д. Рикардо, поскольку он не согласился со смитовским определением стоимости самого труда. Возражая А. Смиту, впавшему в эту ошибку, Д. Рикардо не мог сказать ничего иного, кроме как рассматривать продукт труда в его отношении к рабочему только как потребительную стоимость, причем иметь в виду только ту часть продукта, которая необходима рабочему для обеспечения его существования как рабочего. Но почему доля рабочего в потребляемом продукте определяется не стоимостью последнего, а его потребительной стоимостью, т. е. не затраченным на продукт рабочим временем, а его свойством сохранять живую рабочую силу, Д. Рикардо объяснить не смог. В итоге он был вынужден вернуться к стоимости, рассматривать рабочего в его отношении к продукту только как меновую стоимость, т. е. долю рабочего в стоимости продукта приравнять к стоимости рабочей силы. «Рикардо, который не делает различия между рабочей силой как товаром, продаваемым рабочим, как потребительной стоимостью, имеющей определенную меновую стоимость, и трудом, являющимся всего лишь потреблением этой силы in actu, не способен поэтому (не говоря уже об указанном Бейли противоречии — что живой труд не может быть оценен количеством труда, затраченного на его производство) показать, как может получаться прибавочная стоимость» {760}.

К. Маркс акцентировал свое внимание не только на том, что труд не имеет стоимости, но и на том, что живой труд не может определятся количеством прошлого труда, затраченного на воспроизводство рабочей силы. «Сумма жизненных средств, требующаяся для нормального воспроизводства рабочей силы, определяется не их меновой стоимостью, а их потребительной стоимостью — их качеством и количеством, следовательно, не рабочим временем, которое требуется для их производства, которое в них овеществлено, а результатом этого рабочего времени, реальным трудом, в той мере, в какой он представлен в продукте» {761}.

К. Маркс, чтобы объяснить, почему потребительной стоимостью определяется рабочее время, требуемое для производства жизненных средств, последней фразой отсылает от потребностей и потребительной стоимости продукта к тому реальному труду, который представлен в этом продукте. Этим он хочет сказать, что за потребительной стоимостью продукта стоит живой труд, воплощенный в продукте не в виде стоимости, а в форме потребительной стоимости, т. е. напоминает о двойственной природе труда. Дело, однако, в том, чтобы объяснить, чем определяется количество этого живого труда? Если оно определяется представленным в потребительной стоимости трудом, то получается, что один труд (овеществленный) определяет другой (живой), но выраженный не в стоимости, а в потребительной стоимости продукта. Тогда потребление продукта, в том числе жизненных средств, позволяет новому живому труду повысить свою производительность и тем самым уменьшить рабочее время, затрачиваемое на производство того же самого продукта или тех же самых жизненных средств и других продуктов, входящих в их производство. Речь идет об увеличении производительной силы трудовой деятельности как положенной ее же собственным продуктом.

Итак, потребительная стоимость продукта обнаруживает — через повышение производительности труда —свое воздействие на величину труда и рабочего времени, необходимого для производства продукта. В этом выражается исходная существенная значимость потребительной стоимости и стоящих за ней человеческих потребностей для объяснения движения человеческого труда, его продолжительности и масштабах создаваемого им богатства. Мерой необходимого рабочего времени в итоге оказываются потребности общественного индивида, потребительская сила общества.

В связи с этим возникает второй вопрос: как быть с лишением живого труда, т. е. труда, производящего потребительную стоимость, социально-экономической определенности, когда это делают под предлогом его всеобщего характера, а также когда относят потребительную стоимость к предмету изучения товароведения. Может быть, это вызвано господством в политической экономии стоимостной концепции? Если это так, то действуют ли закономерности движения труда, производящего потребительную стоимость, в современном товарном производстве, например, принцип обратной пропорциональности между ростом производительности труда и рабочим временем, выраженным в стоимости, и, определится ли сегодня прибавочная стоимость (прибавочный труд) потребительной стоимостью рабочей силы, реализуемой в живом труде?

Ныне среди экономистов в хождении мнение, что якобы предметом экономической науки может быть только экономика товарно-денежного, рыночного типа, а какая-нибудь другая экономическая теория, имеющая своим предметом другой тип хозяйства, пока неизвестна. Имеются, однако, авторы, которые уверены в том, что по логике вещей стоимостную теорию должна заменить теория потребительной стоимости, но относят эту замену в далекое будущее. Что касается настоящего времени, то для потребительностоимостной теории сегодня вроде бы нет соответствующего объекта {762}.

Представляется, что с отрицанием существования объекта для теории потребительной стоимости согласиться никак нельзя. Его нельзя отрицать уже потому, что до возникновения капиталистического товарного производства во всей предшествующей экономике господствовало производство потребительной стоимости. Именно это производство, как уже отмечалось, Аристотель назвал экономией в противоположность хрематистике, которую впоследствии переименовали в политическую экономию, связав последнюю навечно с рыночной системой. По достоинству оценил Аристотеля Карл Поланьи: «Теперь, оглядываясь в прошлое с высот стремительно разрушающейся мировой рыночной экономики, мы должны признать, что сделанное им во вступительной главе Политики знаменитое различие между домашним хозяйством в собственном смысле и производством ради прибыли было, вероятно, самым блестящим пророчеством в области общественных наук, которое, несомненно, до сих пор остается самым глубоким анализом этого предмета» {763}.

Последователи у Аристотеля, конечно, были, о чем свидетельствует Л. Ларуш в своей книге «Физическая экономика». Однако они не вошли, по понятной причине, в историю учений о рыночной системе. Не вошел в эту историю и знаменитый Готфрид Вильгельм Лейбниц, которому Л. Ларуш отдает первенство в разработке политической экономии в конце XVII в. Целое направление в экономической теории, противостоящее хрематистике и не примкнувшее к маржинализму, оказалось незаслуженно забытым.

Особенно неприемлемо отрицание потребительной стоимости как стороны, существующей в современной экономической действительности. Ведь и ныне предпосылкой меновой стоимости товара остается его потребительная стоимость. Соответственно, труд должен быть и является прежде всего полезным, чтобы производить стоимость, функционировать как расходование человеческой рабочей силы в абстрактном смысле слова. И теперь, например, минимальное рабочее время, выраженное в стоимости потребительской корзины, определяется не ее стоимостью, а потребительной стоимостью содержащихся в ней продуктов, товаров и услуг. Значимость зависимости минимального размера оплаты труда (МРОТ) от содержимости потребительской корзины столь велика, что она не идет в сравнение ни с какой другой проблемой экономической жизни: она касается жизни большинства трудящегося населения, пенсионеров, студентов и других слоев населения. На практике проблема минимальной заработной платы, прожиточного минимума вращается вокруг потребительской корзины, ее наполнения потребительными, а не меновыми стоимостями. Государство, отвлекаясь от других проблем экономики, вынуждено каждый раз определять содержание потребительской корзины. Разве этот реальный процесс жизни не объект для изучения, для установления соответствующих закономерностей, касающихся движения потребительной стоимости!

Реальный базис экономики составляет производство потребительных стоимостей, труд, производящий эти стоимости. Что касается труда, выраженного в стоимости, и самой меновой стоимости, то они служат лишь для взвешивания потребительных стоимостей на рынке, выполняют функции «гирь» при обмене, хотя речь идет о социально-экономических «весах», они к тому же очень выгодны для прикрытия реального социального неравенства людей — их равенство в оплате труда формально («за равный труд —равная оплата»).

Но это не значит, что нет других способов ведения хозяйства, имеющего дело не с меновыми, а с потребительными стоимостями. В реальной своей производственной и иной деятельности люди исходят не из стоимостной эквивалентности затрат и результатов, а из того, чтобы меньшими затратами добиваться больших результатов. Это превышение результатов над затратами и есть основной закон труда, производящего потребительную стоимость. Его следует назвать законом движения потребительной стоимости и возвести на теоретический уровень, не меньший, чем уровень законов стоимости и предельной полезности. К сожалению, не все то, что известно и делается на практике, является познанным.

Экономическая наука до сих пор не знает и отрицает возможность соизмерения потребительных стоимостей вне их сведения к стоимости (затратам труда) или пределам полезности благ. Но их можно соизмерять по другому критерию — по степени превышения результатов труда над его затратами, выраженной в единицах сэкономленного труда (рабочего времени) — человеко-год, человеко-день, человеко-час. Сэкономленный, высвобожденный труд в результате реализации потребительной стоимости является не менее, а более объективным критерием, чем затраты, выраженные в деньгах, или субъективные предпочтения, выраженные в ютилях или баллах.

В превосходстве результатов труда над его затратами, свойственном производству потребительной стоимости (но не стоимости), заключены инновационная сущность человеческого труда и возможность реального экономического развития. Все действительные законы этого развития — это законы труда, производящего потребительную стоимость. Без их концептуализации посредством трудовой теории потребительной стоимости они, к сожалению, все еще остаются вне экономической науки, базирующейся на стоимостной или полезностной (маржиналистской) парадигме. Вне предмета существующей экономической теории остается половина экономической жизни, причем ее базисная часть.

На основе закона потребительной стоимости могут и должны решаться многие экономические проблемы, которые раньше оставались нерешенными, или получали неправильную трактовку. Каковы основные из этих проблем?

С переходом на критерий высвобождения труда снимаются оковы с развития производительных сил. Это развитие может осуществляться, лишь подчиняясь закону потребительной стоимости, а тормозиться — подчиняясь закону стоимости. Научно-технический прогресс становится действительным только приобретая соответствующую своей природе основу — превосходить высвобождаемым новой техникой (технологией) трудом затраты труда на их создание. Но это не те рабочее время и его экономия, которыми измеряется меновая стоимость техники. Уменьшение ее меновой стоимости, как неизбежный результат роста производительности труда, как раз мешает получению высоких прибылей, погоня за которыми становится тормозом для научно-технического прогресса. Застой в этой области в нашей стране во многом был предопределен внедрением стоимостной формулы приведенных затрат в качестве критерия эффективности новой техники. Если добавленная к затратам (себестоимости) прибыль от капиталовложений, рассчитанная по нормативному коэффициенту их эффективности (т. е. по средней норме прибыли в 0,15), не достигалась, то новая техника, сколько бы много живого труда она ни высвобождала, не внедрялась. В теории оставались необъяснимыми факты прироста ВВП из увеличения соответствующих затрат капитала, ибо в этом случае нарушался бы стоимостной принцип равновесия затрат и результатов, т. е. оказывалось, что результаты растут быстрее, чем затраты капитала. Получался «таинственный» остаток, составлявший 75-85 % роста производства национального дохода. Причины его существования оказались неизвестными, ибо почти все теории и теоремы экономического роста вращались вокруг стоимостного принципа равновесия. Без подведения к математическому знаку «=» (равенства) ни одна теоретическая экономическая задача не решалась.

Теория трудовой потребительной стоимости позволяет решить эту важную научную проблему — объяснить возможность экономического и всего социального развития общества, что нельзя сделать сколько-нибудь удовлетворительно в рамках стоимостной парадигмы, которая пригодна только для анализа статичного состояния, а не развития общества {764}. Сегодня в пользу теории развития можно привести эволюционную концепцию в экономике, сторонники которой из институционалистов обращают серьезное внимание на исходные эволюционные формы развития экономической системы. Вполне правомерно они выдвигают технику и технологию в качестве императивов экономической эволюции, признают участие в ней как рыночных, так и нерыночных факторов {765}. Оказывается, что рост величины реального продукта происходит, как утверждает сторонник эволюционной теории С. Ю. Глазьев, не по неоклассической формуле производственной функции —по затратам факторов производства, а определяется чем-то другим {766}. Но чтобы найти это «другое», надо, согласно Т. Куну, данную теоретическую систему заменить другой.

Возможность развития можно вывести только из потребительностоимостной сущности труда — из превосходства его результатов над затратами, в котором заключается инновационность человеческого труда вообще. К сожалению, это свойство труда, производящего потребительную стоимость, осталось, как уже говорилось, не замеченным «большой» наукой. Что же касается труда, выраженного через стоимость, то он инновационностью не обладает: затраты и результаты обратимы (эквивалентны).

Преодолевается запутанность вопроса о распределении по труду. Никто из классиков научного социализма не брал на себя ответственности считать этот принцип социалистическим. Не был дан ответ на вопрос: по какому труду происходит распределение благ —по труду, производящему стоимость, или по труду, создающему потребительную стоимость? Постулат «равная заработная плата за равный труд» предполагает равенство не имеющего стоимости труда и его оплаты.

Редко кто задумывался над этим вопросом. Ведь если речь шла о труде, производящем стоимость, то приходилось признать заработную плату выражением стоимости рабочей силы. Тогда почему не считать предпринимательский доход стоимостью рабочей силы работодателя?

Совсем по-другому выглядит распределение по труду, производящему потребительную стоимость. Во-первых, здесь имеется в виду не тот средний общественно необходимый труд, затраченный на воспроизводство рабочей силы и уравнивающий заработные платы, а сам живой труд и непосредственное рабочее время, затрачиваемые на производство потребительных стоимостей. Во-вторых, за основу берется не стоимость, а потребительная стоимость рабочей силы.

Последняя оставалась вне теории и практики распределения и лишь изредка напоминала о себе в виде требования учета производительности труда. Между тем именно потребительная стоимость труда и рабочей силы составляет собственную основу справедливого распределения как распределения по условиям потребления. Это, конечно, не относимый к будущему принцип распределения по потребностям, но реальный принцип, учитывающий гуманистическую цель производства. Он не получил отражения в науке, как и сама трудовая теория потребительной стоимости.

В распределении благ по условиям потребления нет ничего невыполнимого. По этому принципу присваивают себе плоды прибавочного, но чужого труда предприниматели. Почему же этого не могут делать сами производители — присваивать продукт собственного труда, в том числе и прибавочного, ставшего для них столь же необходимым? Имелся опыт распределения общественных фондов потребления по условиям потребления — услуг образовательных организаций, медицинских учреждений, санаториев и домов отдыха и т. д. На этот принцип вполне можно перевести и распределение обычных потребительских благ. Мешает этому не столько уровень развития производительных сил труда, сколько их вложенность в «прокрустово ложе» стоимости. Только теперь стало очевидным, что приобретаемые прежде общественные блага по условиям потребления намного превосходили по стоимости блага, приобретаемые на заработную плату.

В рамках трудовой теории потребительной стоимости, как было показано, получает решение задача соизмерения потребительных стоимостей, которая казалась неразрешимой вне стоимостного критерия. Оказывается, что высвобождаемый, сэкономленный труд служит не менее надежным объективным соизмерителем потребительных стоимостей, чем его необходимые затраты — соизмерителем стоимостей. Тем самым преодолевается одна из главных теоретических преград, вставших на пути экономической науки. Из-за наличия этой преграды в свое время возник маржинализм с его отказом от объективного метода и уходом в субъективизм. Маржинализм не сумел преодолеть трудовую теорию стоимости и вынужден был в лице «Экономикса» пойти на компромисс с ней. Стоимость, в свою очередь, стала распространяться на все то, что не имеет стоимости, но обладает свойством полезности. Продаются дети, человеческое тело, голоса депутатов и избирателей, властные полномочия и т. п. Рабочая сила объявляется человеческим капиталом, человеческий ум — продаваемой интеллектуальной собственностью. Реальная экономика вытесняется мнимой, виртуальной. Становится очевидным, что в этих условиях надеяться на помощь стоимостных механизмов в строительстве нового общества и новой экономики было бы бесполезно. Более того, этим можно лишь опошлить перспективу человеческого развития.

Потребительностоимостным принципом превосходства результатов труда над его затратами решается проблема действительной экономической и социальной эффективности. В рамках закона стоимости результат должен быть равным затратам. Единственным эффектом в этих рамках может быть лишь увеличение прибавочной стоимости за счет соответствующего уменьшения стоимости необходимого продукта. Благосостояние одних может быть улучшено при таком же ухудшении благосостояния других (эффективность по Парето), что подтверждается увеличивающимся разрывом жизненного уровня богатых и бедных. Их соотношение в мире достигает соотношения 1 к 74 или еще больше.

Теория потребительной стоимости, делая сэкономленный, высвобожденный труд, положительную разницу между ним и затраченным трудом критерием эффективности, а отрицательную — отсутствием эффективности, тем самым органически связывает трудовой критерий с так называемым «индексом человеческого развития», предложенным ООН, хотя в нем исходным остается ВВП на душу населения в стоимостном измерении.

§ 1. Капитализм под маской постсовременности

Постэкономическое (постиндустриальное) общество в концепциях постмодернистов предстает еще в одном парадоксальном качестве — обществом без труда. Капитализм же под названием экономического (индустриального) общества, наоборот, изображается трудовым обществом.

Как можно объяснить подобную нелепицу? Если следовать модернистским дихотомическим теориям, то постсовременному нетрудовому обществу должен быть противопоставлен (по правилам дихотомического деления) ретроасимметричный тип общества, т. е. нетрудовому — трудовое общество.

Главная же причина в другом: в нежелании называть капитализм обществом, где господствует не труд, а капитал. В этом случае была бы обнажена эксплуататорская сущность капитализма, что невыгодно для его защитников. Отсюда и попытки деконструировать социальную сущность капитала, заменяя ее вещными характеристиками: индустриализмом, преобладанием роли прошлого труда, потребительством и т. д.

Нельзя, однако, оправдать отечественных авторов, которые не только защищают концепцию «смерти труда» во имя торжества капитала, но и причисляют К. Маркса к социологам, считающим капитализм обществом труда. «Все они (имеются в виду К. Маркс, М. Вебер и Э. Дюркгейм. — В. Е.), — пишет Н. Л. Полякова, —описывали одно и то же трудовое общество, в котором особую роль играла система производства и разделения труда» {767}.

Более того, автор этого суждения полагает, что применение понятия «трудовое» к обществу, которое ранее называлось капиталистическим, индустриальным и т. п.

«позволяет взглянуть на него совершенно по-новому и предполагает совершенно новую интерпретацию, исходящую из иной исторической перспективы» {768}. Ибо дает возможность создать социологическую теорию, которая уже не исходит из первенства общественного бытия, поскольку труд сменяется информацией.

Как же на самом деле определял сущность капиталистического общества К. Маркс? Он, конечно, не отрицал того, что производство, труд составляют основу, обеспечивающую существование любого общества, в том числе и капиталистического. Но из этого не следовало, что общественный строй каждого общества, определяемого производством, не обладает своей спецификой, характеризующей его историческую сущность. Что касается капиталистического общества, то его сущностью, по К. Марксу, является капитал, но не как вещь и не просто как стоимость, а как общественное отношение, выражающее процесс извлечения из наемного труда прибавочной стоимости благодаря господству капитала над трудом. «Необходимо, — писал он, — точно развить понятие капитала, так как оно является основным понятием современной политической экономии, подобно тому как сам капитал, — абстрактным изображением которого служит его понятие, — является основой буржуазного общества» {769}. Не случайно К. Маркс назвал свой труд «Капиталом», т. е. понятием, точно выражающим сущность общественного строя капиталистической формации.

Каким выглядит капитализм в его современном виде, если подходить к его оценке с позиций этой его сущности? Его, конечно, никак нельзя трактовать как «послесовременность», ибо было бы бессмыслицей называть тем, чего нет. Что же касается ныне существующей капиталистической действительности, то для ее характеристики снова обратимся к оценкам, содержащимся в книге известного американского социолога и экономиста И. Валлерстайна «Анализ мировых систем и ситуация в современном мире».

Автор книги исходит из того, что в настоящее время в мироэкономике существует лишь одна миросистема, которой является не постэкономика, а мироэкономика и которая по определению является капиталистической, а не посткапитализмом, ибо социализм предполагает создание нового типа миросистемы, но ныне он, по мнению И. Валлерстайна, составляет периферию мировой системы капитализма {770}.

Действие капиталистической миросистемы он характеризует двумя фундаментальными противоречиями. Первое — это противоречие, на которое указывали марксисты XIX в. и которое он сам формулирует следующим образом: в то время, как в краткосрочной перспективе максимизация прибыли требует максимизации изъятия прибавочного продукта из непосредственного потребления большинства, в долгосрочной перспективе непрерывное производство прибавочного продукта требует массового спроса, который может быть создан лишь перераспределением этого прибавочного продукта.

Второе противоречие, которое он связывает с работами Мао Цзедуна, сводится к тому, что подкуп оппозиции правящим классом с каждым разом растет в цене и перестает приносить выгоды этому классу {771}. Что касается функционирования производства, то оно базируется на центральном противоречии — противоречии труда и капитала {772}.

Все эти противоречия вызвали и обостряют кризис всей мировой капиталистической системы, причем речь идет не просто о циклическом спаде, а о вековой тенденции, поворотном пункте, когда поддержание деятельности системы как таковой уже не является осуществимым выбором и жизнеспособным делом. «Вопрос состоит в том, вступила или вступает историческая система, в которой мы живем, капиталистический мир — экономика, в такое время хаоса» {773}.

Отвечая на поставленный вопрос, И. Валлерстайн утверждает, что начало третьего тысячелетия (2000-2025 гг.)—это начало хаоса, расширение флуктуаций, в результате которых трудно будет вернуть систему в равновесие. Это новое состояние отличается от прошлого тем, что: 1) уменьшается способность государства поддерживать внутренний порядок; 2) люди начинают искать защиты с помощью всякого рода общественных групп, в том числе этнических, религиозных и др. как альтернативы гражданскому обществу и участию государства; 3) усиливается экспансия рода, миграция населения юга в северные районы; 4) еще более распространяется «черная смерть» — СПИД {774}.

В итоге после так называемой «бифуркации», в 2050 или 2075 г. «мы больше не будем жить в капиталистическом мире — экономике, вместо нее мы будем жить в каком-то новом строе или в новых строях, в какой-то новой исторической системе или системах» {775}. Если же такие оппозиционные силы, как антисистемное движение и частные предприниматели во всемирной классовой борьбе окажутся сильнее сил, стоящих у власти, то в конце концов «мы увидим завершение перехода от капитализма к социализму с отмиранием государства и межгосударственной системы» {776}.

Из характеристики И. Валлерстайном современной капиталистической миросистемы следует, что существующие на Западе страны не вышли и не могли выйти за пределы капиталистического строя, их нельзя назвать посткапиталистическими, а капитализм объявить несуществующим. Наш отечественный автор В. Л. Иноземцев, к сожалению, продолжает настаивать на том, что эти страны уже стали постиндустриальными, эволюционировали за пределы капитализма, в них якобы прибавочный продукт уже служит всему обществу, о чем свидетельствует большая доля государственного бюджета в валовом внутреннем продукте этих стран {777}.

Другие отечественные авторы, выступая от имени левой оппозиции, в этом вопросе тоже попали под влияние постмодернизма. Так, например, Б. Валентинов не прочь государственный капитализм признать за социализм, а капитал (общественный и частный) — работающим в интересах народа. Деконструируя на манер постмодернизма понятие социализма, он его называет государственным капитализмом. Чем большую часть необходимого и прибавочного продукта трудящихся государство будет изымать в виде налогов в государственный бюджет, тем вроде бы общество будет ближе к социализму {778}.

Хорош был бы социализм, если бы основную часть своего внутреннего продукта тратил на обслуживание армии, милиции, государственных чиновников и т. п. Достаточно сказать, что в России в 1999 г. в валовом внутреннем продукте производство товаров занимало всего 40,9% , а производство услуг —50,1% {779}, т. е. в этом отношении Россия догоняет и даже может перегнать США, что должно было бы свидетельствовать о превосходстве капитализма в современной России по сравнению с США.

На самом деле это свидетельствует о возвращении России к капитализму и переделке ее экономики по требованиям западной модели капитализма — по модели разрушающего реальное производство монетаризма. К сожалению, некоторые социалистические авторы этого не хотят признать. Какой же строй ныне в России? — спрашивает, например, А. Тилле и отвечает: рынка, рыночных отношений в смысле капитализма в России определенно нет и не предвидится. Есть крепостное право, элементы феодализма. Государство — не буржуазное, не капиталистическое, а нечто вроде коллективного помещика {780}. Другой автор, Г. Элевтеров, также считает, что в современной России никакого рынка нет, нет настоящего акционерного капитала, фондового рынка, банковской системы, малого бизнеса {781}. Это говорится в то время, когда даже США признали Россию страной с рыночной экономикой, т. е. капиталистической страной.

В действительности мы имеем капитализм, реставрированный по образцу самой приспособленной к грабежу населения модели —по монетаристской системе США. Разница лишь в том, что у США имеется возможность грабить весь мир, а у капиталистической России этой возможности нет, и ей пришлось и приходится грабить лишь свой народ: отобрали у него собственность на средства производства, теперь отбирают собственность на землю, а еще раньше путем ваучеризации отобрали народные сбережения. Разве это не последнее слово в практике капиталистического грабежа?! Разве ваучер —не новое «завоевание» российских монетаристов?!

Можно понять человеческие эмоции, когда российский капитализм называют диким, воровским, криминальным и т. п. От этого капитал краснеть не станет и не будет оправдываться в том, что он всегда так возникал или реставрировался. Другое дело, когда хотят «научно» обосновать дикость российского капитализма. По модернистским рецептам ретроальтернативы его дихотомическую симметрию ищут в архаике. Уже упоминавшийся Ю. Н. Давыдов, например, российский капитализм считает разновидностью архаического, древневосточного государственного капитализма. «Тот факт, — пишет он, —что мы имеем с ним дело сегодня, еще не дает нам никаких оснований считать его современным капитализмом. Типологически он гораздо ближе схож с „архаическим" капитализмом, заставляя ожидать от него того же самого, что он неизменно демонстрировал и продолжает демонстрировать сегодня на Западе» {782}. Но эти ожидания, по его мнению, напрасны, ибо удел России с ее базарным капитализмом — катиться дальше вниз. Ей уготовлен «необратимый тотальный регресс — движение к деиндустриализации и демодернизации» {783}, т. е. эволюция вспять, к архаическим способам хозяйствования, доминировавшим в глубокой древности, а впоследствии оттесненным на периферию капитализма ново- европейского типа.

Для чего придумывается этот возврат к архаике? Для того, чтобы скрыть необратимость регресса всего мирового современного капитализма. Капитализм России не архаический (он скроен по рецептам западных советников). Вполне вероятно, что с него начнется разложение мировой капиталистической системы, поскольку вхождение в нее России идет полным ходом. Можно предположить, что антисистемное протестное движение тоже начнется с России, которая вновь может оказаться слабым звеном уже полностью созревшей мировой экономической системы капитализма.

Каких бы названий ни приобретал капитализм, под какими бы масками ни выступал, даже если отказывается от признания своего существования и объявляет себя «посткапитализмом» (Р. Дарендорф), он оказывается исторически обреченным. В этом случае его идеологам ничего не остается делать, как объявить капитализм завершающим историю обществом, после которого может наступить, как об этом известил мир сотрудник Госдепартамента США профессор Ф. Фукуяма, лишь конец истории. Неужели гибель капитализма приведет к гибели человечества?!

Суждения о границах общества, основанного на капитале, можно найти не только у К. Маркса, но и у многих современных авторов. Так, в книге Д. Медоуза и других «За пределами роста» подтверждается ранее ими сделанный в книге «Пределы роста» вывод о том, что если будут продолжаться существующие тенденции роста численности населения, индустриализации, загрязнения окружающей среды, истощения ресурсов, то пределы роста на планете будут достигнуты в течение ближайших ста лет. Что касается пределов по загрязнению в ряде областей и темпам использования ряда ресурсов, то они уже превышают допустимые границы {784}. Отечественный автор М. М. Голанский полагает, что начиная с 2010 г. будет происходить спад всей мировой экономики, будет положен конец развитию и саморазвитию, причем к этому приводит капиталистический рынок {785}.

И. Валлерстайн полагает, что именно современный капитализм стал умирающим, вступил в последнюю стадию своей жизни. Причина, по которой существующая капиталистическая миросистема вошла в эту стадию, состоит в том, что механизмы, которые применялись, чтобы выводить мировую экономику из периодов стагнации и вновь способствовать расширению системы, столь необходимому для накопления капитала, теперь включили в себя движение по асимптотическому приближению к пределам {786}. Россия в этом отношении, как уже было сказано, бежит впереди всех самых современных стран капитализма и, возможно, первой из них вновь перейдет на другой, исторически оправданный путь — путь социализма, трудового общества.

Теоретическое обоснование дальнейшего социального и экономического развития общества самым тесным образом связано с преодолением стоимостной основы жизни, которая касается не только экономики, но и всей социальной сферы. Стоимость и ее законы, будучи законами функционирования экономической основы общественной жизни, имеют прямое отношение ко всему тому, что обусловлено этой основой, т. е. к социальному.

§ 2. Перспективы развития общества — за развитием труда

У настоящих ученых не вызывает сомнения, что капитализм может быть заменен обществом, имеющим название «социализм». Это не выдумка социалистов, а необходимый результат общественного развития. Социализм порождается самим капитализмом в качестве его собственной замены. Противоположностью капитала, как системообразующей основы общества, может быть только труд. Социализм призван предстать обществом, в котором все должно вращаться вокруг солнца труда (К. Маркс).

Почему же многими из интеллигенции так трудно воспринимается необходимость общества, в котором единственным властелином должен стать труд?

Прежде всего потому, что в истории с каждым ее этапом увеличивалась численность непроизводительных классов, живущих за счет чужого труда и получающих блага не по своему труду, а по своему капиталу или за счет капитала, созданного чужим трудом. Обществу раннего социализма, существовавшему в СССР, тоже не удалось освободиться от государственного наемного труда, превратить трудовые коллективы в исходные системообразующие социальные единицы, остановить процесс разрастания управленческого аппарата и других групп непроизводительного населения.

Очевидно, что эта причина порождает всякого рода измышления относительно того, что в «постсовременных» обществах труд как таковой сойдет с исторической сцены, потеряет свою роль источника богатства, заменится информационной деятельностью, умственными занятиями, якобы не требующими материальной деятельности по опредмечиванию своих результатов.

Главную же причину принижения созидающей роли живого труда следует искать в стоимостном подходе к его оценке. Защитники капитала с самого начала недооценивали живой труд и его носителя (рабочего) по сравнению с прошлым трудом, воплощенным в средствах труда, принадлежащих капиталу. Основанием для унижения труда служит то обстоятельство, что стоимость, созданная общественно необходимым трудом, согласно закону стоимости, не может быть большей, чем издержки самого этого труда.

В стоимостном отношении труд сверх своих затрат ничего большего не создает. Данное количество труда присоединяет к своему продукту одну и ту же сумму стоимости, хотя с ростом производительности труда растет в продукте часть стоимости, перенесенной со старой стоимости. Если, например, английский и китайский прядильщики работали равное число часов и с равной интенсивностью, то в течение недели они создавали равные стоимости. Вместе с тем имело место колоссальное неравенство между стоимостью недельного продукта англичанина, работавшего с помощью мощных машин, и стоимостью недельного продукта китайца, имевшего только ручную прялку. В сотни раз большая сумма старых стоимостей присоединялась к стоимости продукта англичанина по сравнению с продуктом труда китайского рабочего {787}.

Это служило поводом для того, чтобы буржуа и экономисты бесконечно восхваляли заслуги функционирующего в одежде капитала прошлого труда, приписываемые не самим рабочим, прошлым и неоплаченным продуктом труда которых являются средства производства, а их хозяину в лице капиталиста.

Не исчезло подобное отношение к непосредственному труду и в наше время. По свидетельству П. Игнатовского, собственники и распределители средств производства рассматривают труд чаще всего как чисто физическую, механическую деятельность, лишенную функции накопления и инновационности, которые перекладываются на капитал и предпринимательскую деятельность. Негативные оценки труда, по его мнению, инспирированы также возможностями получения огромных фиктивных капиталов за счет выпуска неподкрепленных товарной массой денежных знаков и так называемых ценных бумаг, симулирующих реальные материальные ценности. Однако каждый раз, когда фиктивный капитал гибнет, приходится его возмещать за счет трудовых накоплений большинства населения {788}.

Чтобы оценить действительную созидательную роль труда, понять его инновационную сущность, необходимо его рассматривать не как созидателя стоимости, а как источник потребительной стоимости. Признание двойственной природы труда, на чем настаивал К. Маркс, является условием правильного понимания не только общей сущности труда, но и его роли как источника развития общества. Самое лучшее в моей книге, писал К. Маркс о «Капитале», — это «подчеркнутый уже в первой главе двойственный характер труда, смотря по тому, выражается ли он в потребительной или меновой стоимости» {789}. На этом основывается, утверждал К. Маркс, все понимание фактов и именно это обстоятельство ускользнуло от внимания всех экономистов, т. е. терялось существо критического понимания вопроса {790}.

К сожалению, эти упреки К. Маркса не учли те экономисты, которые отрицают необходимость труда в так называемом «постиндустриальном обществе». Они оценивают труд с позиций его воплощения в стоимости, т. е. когда один и тот же труд, функционируя в течение одного и того же периода времени, воплощается в одной и той же величине стоимости, независимо от увеличения его производительной силы [71]. При стоимостном подходе к труду его творящая, производительная сила не выявляется. Ее возрастание или падение «никогда не затрагивает прямо труда, представленного в стоимости... Каковы бы ни были изменения производительной силы труда, один и тот же труд, функционируя в течение одного и того же времени, фиксируется всегда в одной и той же стоимости» {791}.

Совсем по-иному выглядит значимость труда для общества, когда он берется в качестве созидателя потребительной стоимости. Именно здесь выявляется главная для развития общества сила труда —его производительная, творящая сила, принадлежащая конкретному, полезному труду, т. е. труду, производящему потребительную стоимость. Именно на эволюции и господстве такого производства базируется понимание будущего общества как общества труда.

Каким же предстает общество, базирующееся на труде, производящем потребительные, а не меновые стоимости?

Общество труда —это общество, в котором люди работают во имя лучшего удовлетворения своих потребностей и своего развития. Это достигается переходом на потребительностоимостную основу самого труда.

То, о чем постоянно говорилось в марксизме относительно цели и смысла общественной жизни, а именно о всестороннем и гармоничном развитии человека, об обеспечении полного благосостояния всех людей теперь воспринимается далекими от марксизма известными западными теоретиками. Многими из них повторяется мысль В. И. Ленина, высказанная им при обсуждении проекта Программы РСДРП, относительно целей социалистического переустройства общества: «Не только для удовлетворения нужд... а для обеспечения полного благосостояния и свободного всестороннего развития всех членов общества» {792}. Достаточно еще раз сослаться на высказывание основателя Римского клуба А. Печчеи, выразившего глубокую убежденность в «необходимости полного и всестороннего развития возможностей и способностей всех людей планеты как непременного условия преодоления существующего неравенства и обеспечения здоровой и достойной жизни каждого. Именно этим целям, — по его мнению, — должны быть подчинены все стратегии, политические программы и перспективные планы в национальных и глобальных масштабах» {793}.

К сожалению, эта идея основателя Римского клуба А. Печчеи не нашла должной реализации в концепциях устойчивого развития и развития человека, предложенных ООН. Понятие устойчивости оказалось инвариантом принципа рыночностоимостного равновесия, характерного для обратимых экономических процессов, исключающих развитие общественной системы. Оно не допускает превращения системы в свою противоположность, связывает такое превращение с крахом системы, что считается недопустимым.

Не случайно в модель мировой системной динамики, используемой для обоснования пределов роста, не был включен в качестве самостоятельного фактора научно- технический прогресс, ибо он приводит к нарушению стоимостного равновесия и в итоге — к уменьшению стоимости общественного продукта. Это опять-таки не согласуется с устойчивостью роста.

Что касается концепции развития человека и предложенного критериального индекса развития человеческого потенциала, то в них не нашли места показатели развития производства, в частности главный из них — состояние и уровень развития производительности труда. Этот показатель был и остается основным критерием развития производительных сил и самого общества, и тем более, человеческого потенциала. Именно в производительности труда находит свое имманентное выражение потенциал человека, развитие его способностей и потребностей. Без обращения к труду, созидающему все богатство общества, обосновать развитие общества и человека не представляется возможным.

По этому вопросу следует всемерно поддержать суждения известного ученого- экономиста П. А. Игнатовского, который постоянно настаивает на признании труда как основы развития общества. «При всех исторических формациях и их производительных силах, — пишет он, — жизнь общества каждой страны, а следовательно всего мира, сохраняет трудовую основу» {794}. В реальной действительности нет экономических процессов, социально-экономических и иных отношений, общественно значимых результатов вне труда, вне связи с трудом и его созидательной, материализованной силой. И эти возможности настолько реально незаменимы, что воспринимаются как воздух в жизни человека {795}.

Для непредубежденного человека определяющая роль материального производства очевидна. Во-первых, производство абсолютно необходимо для обеспечения жизни всех людей, в том числе и для тех, кто призывает поменять материальное на духовное. Во-вторых, без материального производства невозможно развитие людей, в том числе прогресса науки, культуры, образования, медицины и т. д. В-третьих, исходной предпосылкой формирования общественных отношений служит опять-таки труд и материальное производство {796}.

Если положение дел рассматривать в масштабах всего мирового сообщества, а не отдельных социальных групп и их идеологов, то ненормальными выглядят суждения, призывающие к отказу от решающей роли труда в жизни общества, к отказу от производительности труда, да и от самого различения производительного и непроизводительного труда. М. В. Попов и А. В. Золотов, приводя высказывание западного историка экономических учений М. Блауга относительно того, что «разграничение производительного и непроизводительного труда, введенное Смитом, — это, пожалуй, одна из самых пагубных концепций в истории экономической мысли», справедливо возмущаются: пагубным для науки и практики является отказ от разграничения производительного и непроизводительного труда {797}.

Игнорируя значимость труда, особенно производительного, люди в своей экономической деятельности попадают под власть слепых сил рыночной стихии, товарно- денежного, а теперь еще и информационного фетишизма. Они вынуждены руководствоваться своими чисто субъективными предпочтениями, искать везде выгоду, следовать индивидуалистическим, эгоистическим интересам, подкупленной рекламе, советам всякого рода брокеров, дилеров и даже колдунов.

В подмене проблем развития производительных сил субъективистским подходом немалую роль играют деньги, которые сами по себе ничего нового не создают, но могут быть противопоставлены труду, исказить источники реального материального и духовного богатства, выдавая его за денежное богатство. Так, например, нехватка денег, которые не являются элементом производственного процесса, может приостановить этот процесс, привести к закрытию предприятия, к его банкротству, несмотря на то, что материальные и трудовые ресурсы могут функционировать и создавать продукцию. О том, что «вытворяют» деньги, свидетельствуют происшедшие в начале 1990-х годов события по данным Российского статежегодника (1996): цены на товары в одночасье возросли в тысячи и более десяти тысяч раз — на электроэнергию в 15342 раза, на бензин —в 14 995, на нефть в —11 775, на кисломолочные продукты —в 14 802, масло растительное — в 8651, продукцию машиностроения — в 5538, обувь —в 4477, сахарный песок —в 3173, ткани хлопчатобумажные — в 2773 раза.

Этому субъективному управленческому произволу может быть противопоставлено только признание необходимости следовать объективным законам развития общества, которые по существу являются законами развития на основе труда и законами самого труда. По крайней мере можно назвать три таких основных закона, объясняющих развитие экономики и всего общества: закон роста производительности труда, закон экономии труда (рабочего времени) и закон возвышения потребностей. Все они органически связаны между собой, ибо имеют общую базу — труд в его потребительностоимостной определенности.

Известная производственная функция, которой обычно объясняется экономический рост, по существу отрицает роль труда как единственного источника стоимостного богатства, приписывает эту роль капиталу или земле. «Триединая формула», послужившая исходной конструкцией для различных моделей производственной функции, ставила факторы производства в ложное отношение к стоимости общественного продукта: землю к ренте, капитал (средства производства) — к проценту, живой труд — к заработной плате. В данном случае мнимые источники стоимостного богатства отнесены к совершенно различным сферам и не имеют ни малейшего сходства. «Они относятся друг к другу примерно так же как нотариальные пошлины, свекла и музыка» {798}. Конечно, заметил К. Маркс, глупо делать эти противопоставления, но ложная «триединая формула» остается формулой капитала и его политической экономии. Ныне к ней добавляют новые пары: «человек (труд) — человеческий капитал»; «пенсионер — пенсионный капитал; «мать — материнский капитал» и т. п.

В современной социологии мы встречаемся с тем же ложным противопоставлением социального действия (деятельности) и социальной структуры (системы). Полагают, что если исходить из деятельностного подхода, то можно обходиться без понятия общества, общественной системы (структуры). Почему-то деятельность соотносят со структурой, а не с человеком и обществом, способом их общественного бытия. Понятие общественного бытия, которое философия и социальная мысль вполне обоснованно считали своим достижением, ныне выпало из социологии.

Еще более важным явилось установление понятия социальной субстанции, способом существования которой выступает общественная деятельность. В этом способе бытие обнаруживает свои сущность, субстанциональное основание — тот же человеческий труд, овеществленный в производительных силах общества, реализующих себя через тот же труд, но уже в виде живой человеческой деятельности. Труд, следовательно, выступает и как субстанция, и как деятельность, как бытие и как становление, как действительность и как возможность. Он составляет их общее основание, придающим им соизмеримость как двум противоречивым сторонам одной и той же сущности. Как таковые они не нуждаются в услугах как дуализма, так и антиномий. Бытие не нейтрализует деятельность, а деятельность — бытие (субстанцию).

Главное в решении проблемы сводится к тому, чтобы деятельность представить в ее сущностном определении — как жизнеобеспечивающий, жизневоспроизводящий человеческий труд. Имеется в виду пока никем не опровергнутое научное положение о том, что труд в конечном счете создал самого человека, и само общество могло возникнуть и развиться только на основе труда. [72] Соответственно, история развития труда дает ключ к пониманию всей истории общества.

Можно вполне обоснованно утверждать, что теория развития общества может и должна базироваться на социальной теории труда: именно трудовая теория дает возможность для научного понимания общества как со стороны его структуры (общественных отношений), так и развития. Подобно тому как политическая экономия стала научной благодаря применению теории труда к анализу экономики, так и социология приобретает статус науки в той мере, в какой она строится на базе трудовой теории.

Если отвлечься от значения труда и производства, благодаря которым люди оказываются связанными определенными общественными отношениями, образующими структуру общества (ее образуют они, а не координаты действия или информационные сети), то главное назначение труда на сегодня заключается в решении проблемы как экономического, так и социального развития общества. Именно в отсутствии теории развития (или его отрицании) состоит беда современной общественной науки и нынешнего рыночного общества.

Чтобы преодолеть эту беду и обнаружить возможности и средства создания теории развития, обращаться кроме как к труду больше некуда. Тогда почему же социально-экономическая наука не взяла в качестве своего теоретического основания социально-трудовую теорию строения и развития общества? Почему обычный жизнеобеспечивающий труд, которым занято большинство населения земного шара, не положен в основу анализа развития общества?

Труд в общественной науке все еще представлен в рыночно-стоимостном обличье, в том числе и у К. Маркса. В меново-стоимостном отношении, согласно закону стоимости, труд в измерении затрат равен (тождественен) труду, воплощенному в результатах и измеренному по его результатам. В этом смысле в стоимости результатов труда ничего большего и нового быть не может. Что было в затратах, то и оказывается в результатах. За величиной прибавочной стоимости тоже стоит такая же величина затрат прибавочного труда. Вот за эту стоимостную эквивалентность затрат и результатов труда, представленную в хрематистике и каталактике, и ухватились противники и хулители жизнеобеспечивающего (производительного) труда. Одновременно заслуги прибавочного, но не оплаченного труда рабочих, выраженные в прибавочной стоимости, они стали приписывать своей «единственно творческой», мыслительной деятельности.

Виновата, следовательно, в этом отношении сама стоимостная парадигма, то, что в общественной науке труд представлен лишь в определенности одной социальноисторической своей формы — как абстрактный, выраженный в категориях меновой стоимости труд. На этой основе выросли все существующие социальные теории: теории равенства, свободы и справедливости, теории социальной статики и динамики и вытекающие из них принципы равновесия, порядка, устойчивого развития и т. п. Все они —порождения, в конечном счете, господствующей стоимостной парадигмы и закона стоимости, имеющего своим аналогом естественный закон постоянства массы и энергии, преодолеть границы которого пытается И. Пригожин.

Между тем сущность человеческого труда далеко не исчерпывается его назначением служить эталоном в рыночном стоимостном обмене. Действительная его созидательная, инновационная сущность обнаруживается в производстве потребительной стоимости, посредством которой удовлетворяются жизненные потребности людей, в том числе и в развитии своей личности. (Стоимостями люди не питаются и не одеваются). В производстве потребительной, а не меновой стоимости, как раз и состоит основная определенность всемирно-исторической и социально-экономической формы труда. Но она оказалась вне как политической экономии, так и социологии, ее лишали этой определенности, ей отводили, в лучшем случае, роль объекта изучения со стороны товароведения.

В этом случае упускается из виду самое существенное, что дает труд для разработки социальной теории — его роль в обосновании самой возможности развития общества, особенно для дальнейшего его развития, для преодоления концепции постмодернизма. В отличие от принципа обратимости стоимости затрат и результатов труда, труд в качестве созидателя потребительной стоимости предполагает их необратимость, что составляет необходимый атрибут процесса развития, перехода от одних форм к другим. Если, например, стоимость вина обратима в стоимость возделывания и обработки винограда, то вино обратить в виноград уже невозможно.

К сожалению, для понимания этих, казалось бы, очевидных необратимых жизненных процессов так и не удалось создать ни теорию экономической, ни социальной динамики. Существующие теории этого рода «вращаются» вокруг стоимостной (равновесной) схемы как экономического, так и социального воспроизводства.

Реализация рассмотренного выше принципа жизни трудового общества, т. е. жизни и труда во имя лучшего удовлетворения разумных потребностей и соответствующего всестороннего развития личности, может базироваться лишь на высоко развитой производительной силе полезного труда, освобожденного от стоимостной формы. Дело в том, что предпосылкой производства, основанного на стоимости, является масса затраченного непосредственного труда и рабочего времени, составляющих решающий фактор производства стоимостного богатства. Современное стоимостное богатство в обществах капитала тоже базируется на массе рабочего времени. Если в странах семерки, в частности в США, и наблюдается сокращение доли занятых непосредственно в производстве товаров и увеличения численности работников сферы услуг, то в капиталистическом мир-экономике в целом сохраняется в качестве основы стоимостного богатства количество непосредственного труда и рабочего времени. Этим трудом населения стран третьего мира как раз и возмещается уменьшение собственного производительного населения в странах развитого капитализма. Что же касается России, то уменьшение занятых в материальном производстве объясняется кризисом.

В общем случае, чем выше производительная сила труда, тем более независимым от количества затрачиваемого труда становится созидание действительного (а не стоимостного) богатства. В этих условиях главным становится не количество труда, а его производительная сила, обусловленная развитием самого человека, науки, техники и их применением к производству. «В этом превращении, — предсказывал К. Маркс, — в качестве главной основы производства и богатства выступает не непосредственный труд, выполняемый самим человеком, и не время, в течение которого он работает, а присвоение его собственной всеобщей производительной силы, его понимание природы и господство над ней в результате его бытия в качестве общественного организма, одним словом — развитие общественного индивида» {799} {800}

Труд, освобожденный от необходимости производить стоимость и базирующийся на высокой производительности, по мнению К. Маркса, будет выступать уже не столько как включенное в непосредственный процесс производства звено, а как труд, при котором рабочий выполняет функции контроля и регулировщика производственного процесса. Рабочий перестает быть его главным агентом, становится рядом с производственным процессом {801}.

Это обстоятельство может служить поводом для отрицания основополагающей роли труда в будущем обществе. Чтобы оно не было так истолковано, К. Маркс специально подчеркивал, что труд не может стать игрой {802}. Для человека, который вступает в непосредственный процесс производства, труд остается школой дисциплины, а также ареной применения научных знаний и высоких технологий. В том и другом случае процесс производства будет служить сферой практического приложения рук, следовательно, и физической деятельностью.

Труду, предназначенному для производства потребительных стоимостей, не будет надобности делиться на необходимый и прибавочный, поскольку он тратится обществом в количествах, определяемых необходимостью удовлетворения существующих и потенциальных потребностей. Тогда весь труд, нужный для этого, будет необходимым. Вместо его деления на труд, производящий стоимость необходимого продукта и прибавочную стоимость, остается лишь общеэкономическая различенность, связанная с необходимостью иметь дополнительный продукт для неработоспособных членов общества, для страховки от всякого рода стихийных бедствий, для вложений в развитие новых сфер деятельности.

Главный же результат повышения производительной силы труда —это сокращение времени самого производительного труда, причем не необходимого в пользу прибавочного при длительном сохранении одной и той же продолжительности рабочего дня, а сокращение последнего до минимума. Этим создается возможность привлечь к жизнеобеспечивающему труду всю трудоспособную часть общества, исключить ситуацию, когда один общественный слой сбрасывает с себя и возлагает на другой общественный слой естественную необходимость труда. Тогда прибавочный труд рабочих масс перестает служить условием для развития всеобщего богатства, а не-труд немногих — условием для развития всеобщих сил человеческой головы {803}.

§ 1. Труд как противоположность капитала

Чтобы реабилитировать капитал, прикрыть его эксплуататорскую сущность, капиталом стали называть все что угодно. Под маской капитала ныне фигурируют капиталы: «человеческий», «социальный», «интеллектуальный», «символический», и т. д., и т. п. Почти все люди (кроме детей) объявлены обладателями капитала, даже у тех, кто живет за счет пенсии, оказывается, имеется свой «пенсионный» капитал. Нет среди всех этих капиталов только капитала по определению, т. е. капитала как прибавочной стоимости, извлекаемой из наемного труда, и нет в составе субъектов «человеческого капитала» настоящих капиталистов, присваивающих результаты чужого труда.

Капитал, как показал автор «Капитала», —это не просто стоимость или сумма меновых стоимостей, хотя без этой предпосылки он не возникает. Не является капиталом та или иная вещь, в которой реализована стоимость и которая может служить средством производства. Не будет капиталом и человеческий труд, овеществленный и накопленный в том или ином продукте труда и используемый в новом труде.

Капитал —это общественное, производственное отношение, посредством которого присваивается созданная трудом прибавочная стоимость, которая используется капиталом для собственного самовозрастания. Он составляет противоположность труду, является результатом его эксплуатации.

Преувеличение роли капитала по сравнению с его источником — трудом — давно известное занятие защитников капитала. При этом они под понятие капитала чаще всего подгоняют определения самой человеческой деятельности, свойства человеческого труда. Капитал в этом случае сводится к его определению как накопленного труда, служащего средством для нового труда. Не только накопленный опыт, навыки и знания работника, но и любой орган его человеческого тела получает название человеческого капитала. «В этом смысле, — писал К. Маркс, — рука, в особенности кисть руки, представляет собой капитал. Капитал был бы в этом случае лишь новым названием для вещи, столь же древней, как человеческий род, так как всякий вид труда, даже самый неразвитый, как охота, рыбная ловля и т. д., предполагают, что продукт прошлого труда употребляется в качестве средства для непосредственного, живого труда» {804}.

Еще более жестко по этому поводу высказался К. Маркс в другом месте: «так, например, говорят, что вещество глаза есть капитал зрения и т. д. Подобного рода беллетристические фразы, в которых по какой-либо аналогии подводится что угодно подо что угодно, могут показаться даже остроумными, когда их высказывают в первый раз... Но если их повторяют, да еще с самодовольством, с претензией на научность, то они попросту глупы. Они хороши лишь для беллетристического типа болтунов, которые стремятся все окрасить в розовые тона и которые своим сладеньким, как лакрица, дерьмом загаживают все науки» {805}.

В последнее время в пропаганде подобных концепций особо усердствуют некоторые отечественные экономисты. Читаешь, например, книгу авторов из Санкт-Петербургского университета экономики и финансов и диву даешься: неужели они не читали «Капитал» К. Маркса и забыли, что называется капиталом по определению, или же не хотят знать этого? В книге «Человеческий капитал в транзитивной экономике» (СПб., 1999) нет ни одной ссылки на «Капитал», хотя авторы живут уже в капиталистическом обществе и обязаны знать свое иное общество. «Капитал» К. Маркса отсутствует и в библиографическом списке, который тоже должен соответствовать требованиям науки и издательства, еще не отказавшегося от своего названия «Наука».

Авторы всерьез думают, что время, когда наемная рабочая сила воспроизводилась в форме товара, ушло в прошлое. В постиндустриальном обществе, в котором они вроде бы уже живут сейчас, наемный работник и его рабочая сила функционируют и воспроизводятся «уже не в товарной форме, а в форме „человеческого капитала". Не только капиталист —предприниматель, но и сам работник относится к вложениям в свои производительные способности (экономические силы) как к капитализированным накоплениям» {806}. Это время, по мнению авторов, тоже уже проходит: «современное общество эпохи зрелой стадии научно-технической революции и начальной стадии информационно-коммуникационной революции можно охарактеризовать как информационное общество... в котором структура творческих производительных сил человека актуализируется все в большей и большей степени не в форме человеческого капитала, а в форме человеческих информационных ресурсов (потребностей, способностей, сил)» {807}, т. е. человеческий капитал здесь уже называется ресурсом.

Чем можно объяснить подобного рода фантазии? Почему 2/3 мировых выбросов в атмосферу падают на «информационное» общество США, где доля информационного сектора, по данным авторов, составляет 60-75% ВНП? Почему России как постиндустриальному обществу надо догонять индустриально развитые страны, заняться своей индустриализацией? Почему наши уважаемые авторы поверили тем западным экономистам, взгляды которых были определены К. Марксом как «вздорные попытки представить рабочую силу в качестве капитала рабочего» {808}?

Какое же действительное место занимают рабочая сила и труд во взаимоотношениях с капиталом?

Первый аспект взаимодействия между капиталом и рабочей силой относится к их эквивалентному обмену как меновых стоимостей: рабочий, продавая свою рабочую силу, получает взамен заработную плату, составляющую вложенный капиталистом в эту плату переменный капитал, т. е. рабочий в лучшем случае получает меновую стоимость, равную стоимости жизненных средств, необходимых для воспроизводства своей рабочей силы.

Становится ли полученная работником меновая стоимость в виде заработной платы его капиталом? Этого не может быть, ибо, во-первых, здесь обмениваются эквиваленты, от этого обмена не происходит самовозрастание стоимости рабочей силы; во-вторых, заработная плата идет на потребление рабочего, на возмещение и восстановление израсходованных его физических и умственных сил; в потреблении меновая стоимость жизненных средств исчезает. В этом отношении и сам труд для рабочего не является производящей богатство силой, средством обогащения или обогащающей деятельностью. Посредством простого обмена «рабочий не может обогатиться, ибо подобно тому, как Исав уступил свое первородство за чечевичную похлебку, так рабочий за определенную наличную величину стоимости своей способности к труду отдает свою творческую силу. Наоборот, рабочий должен обеднеть, так как творческая сила его труда теперь противостоит ему как сила капитала, как чуждая сила» {809}.

Превращение рабочей силы в источник производства настоящего капитала образует другой аспект их взаимодействия, которое осуществляется уже в производстве, а не в их обращении как меновых стоимостей. Здесь рабочая сила выступает по отношению к капиталу не как стоимость, а как потребительная стоимость, как живой труд, эксплуатируемый капиталом. Именно из потребительной стоимости рабочей силы извлекается прибавочная стоимость, в потребительной стоимости этой силы заложена творящая, производительная сила труда, отчуждаемая капиталом и превращаемая в силу капитала.

Может ли эта сила, реализуемая в труде, быть капиталом работника, т. е. его человеческим капиталом? Сторонники этой концепции обычно производительные силы труда подгоняют под человеческий капитал, понимая под капиталом не только орудия производства, но силы живого труда. «На постиндустриальной стадии развития общества с социально ориентированной экономикой рыночного типа, — пишут названные выше авторы, — производительные силы человека реализуются в форме человеческого капитала. Активом человеческого капитала является образование» {810}. В другом месте сказано: «человеческий капитал —это форма выражения производительных сил человека на постиндустриальной стадии развития общества» {811}.

Созидающие, творящие силы человеческого труда не нуждаются в том, чтобы к ним приклеивать ярлык «человеческого капитала», для них имеется имманентная им экономическая категория — «производительная сила труда». Что же касается человека как носителя труда, то он всегда был и остается главной производительной силой общества.

Другое дело, когда производительные силы труда переходят в руки капиталиста и становятся силами капитала. Если в качестве стоимости рабочая сила принадлежит самому работнику, то в качестве потребительной стоимости (труда) она существует только для капитала и является потребительной стоимостью для самого капитала, т. е. той опосредующей деятельностью, с помощью которой капитал увеличивает свою стоимость. Для рабочего рабочая сила является потребительной стоимостью только как носитель меновой стоимости его рабочей силы, а не потому, что она производит для рабочего прибавочную стоимость, а потому и капитал. Рабочий, продавая рабочую силу, отчуждает от себя производительные силы своего труда, а капитал их присваивает. «В этом процессе обмена труд не является производительным; он становится производительным только для капитала... Поэтому все успехи цивилизации, другими словами, всякое увеличение общественных производительных сил, производительных сил самого труда, обогащают не рабочего, а капиталиста» {812}. Соответственно, капиталистическое производство в большей мере, чем какой-либо другой способ производства, является расточительным по отношению к человеку, оно расточает не только плоть и кровь человека, его физическую силу, но и его умственную и нервную энергию. «Действительно, только ценой величайшего ущерба, наносимого развитию каждого индивида в отдельности, достигается их общее развитие в те исторические эпохи, которые являются прелюдией к социалистической организации человеческого общества» {813}. О том, как ныне разрушаются производительные силы труда, свидетельствуют данные, приведенные в документах конференции ООН по социальному развитию (Копенгаген, 1995): в мире более 120 млн человек официально признаны безработными и гораздо большее число работает неполный рабочий день; каждый десятый трудоспособного возраста является нетрудоспособным по болезни.

Теория человеческого капитала неприемлема и потому, что она превращает капитал в источник производства стоимости. Между тем производит стоимость только труд, он представляет единственную субстанцию продукта как стоимости. Что касается капитала, то он в качестве стоимости не производителен.

Стоимость и капитал, однако, не единственные продукты труда. Продуктом труда является и потребительная стоимость. Соответственно, человек и его труд, взятые по отношению к потребительной стоимости, приобретают характеристики, не имеющие отношения к производству капитала и стоимости. Если под капиталом имеются в виду объективные условия труда, находящиеся в собственности капиталиста, то они в процессе труда лишь присоединяют к продукту свою собственную стоимость, но не создают новой стоимости. Если же речь идет о средствах производства, участвующих в создании потребительной стоимости продукта, то они здесь участвуют не в качестве капитала, а как орудие труда. Действие машины в процессе создания потребительной стоимости не имеет ничего общего с ее бытием как стоимости, как капитала. «В действительном процессе труда все эти вещи оказывают услуги благодаря тому отношению, какое они, как потребительные стоимости, имеют к прилагаемому к ним труду, а не как меновые стоимости и тем более не как капитал» {814}. Соответственно, в этом смысле слово «капитал» к ним не подходит.

Еще менее подходит понятие «капитал» для характеристики физических и умственных производительных сил самого работника, чаще всего называемых «человеческим капиталом». То, что рабочая сила, взятая как стоимость, лишь обменивается на капитал, но не создает в этом обмене новую стоимость, это очевидно. Другое дело — потребительная стоимость рабочей силы, реализующаяся в живом труде. Прибавочная часть этого труда, т. е. прибавочный труд, создает прибавочную стоимость и, следовательно, капитал. В той мере, в какой повышение умственных и физических производительных сил самого труда уменьшает необходимую часть труда и соответствующим образом увеличивает его прибавочную часть, это повышение, т. е. рост производительности труда, увеличивает капитал, но он не становится капиталом рабочего. Источником капитала каждый раз выступает прибавочный труд (время этого труда), а не производительность труда, которая в целом уменьшает стоимость продукта, поскольку уменьшается общественно необходимое время для ее производства.

Почему же столь привлекательным стало желание обозначить капитал именем человека? Если отвлечься от намерений защитить могущество капитала, то можно было воспользоваться этим могуществом и для других целей — распространить его на человека, т. е. вместо капитала богатством общества объявить человека. Так поступали еще пролетарские противники буржуазных экономистов, в частности один из социал-рикардианцев — Т. Годскин. Для него производительный «капитал» и искусный труд выступали как одно и то же, а истинным богатством он считал самого человека. «Капитал, — пишет он, —это своего рода кабалистическое слово... из тех общих терминов, которые те, кто стрижет остальное человечество, изобрели с целью скрыть руку, держащую ножницы» {815}. В качестве метафоры определением человека в роли основного капитала пользовался и К. Маркс. Он писал, что развитие человека, получаемое за счет экономии рабочего времени, может выступать как величайшая производительная сила и как таковая обратно воздействовать на производительную силу труда: «с точки зрения непосредственного процесса производства сбережение рабочего времени можно рассматривать как производство основного капитала, причем этим основным капиталом является сам человек» {816} .

Очевидно, что в данном случае К. Маркс заменяет производство капитала производством человека как главной производительной силы общества. Это производство осуществляется в свободное время общества, получаемое за счет сокращения рабочего времени, достигаемого в результате научно-технического прогресса. Выполнение человеком функций основного, а не оборотного капитала опять таки предполагает функционирование человека в качестве производительной силы в процессе труда, а не как агента обращения, где рабочая сила обменивается на переменный (оборотный) капитал, не имеющий прямого отношения к развитию человека.

В той мере, в какой производство рассматривается не как производство стоимости (капитала в значении прибавочной стоимости), а как производство человека и его жизнедеятельности, использование вместо последних метафоры «человеческий капитал» в определенной мере допустимо. Это понятие, однако, не должно отождествляться с капиталом в подлинном его смысле, т. е. рабочий не может отождествляться с капиталистом. Кроме того, нельзя согласиться с авторами, например с М. М. Критским, которые полагают, что современные развитые страны уже отказались от капитала как основного устоя экономики в пользу человека и человеческого капитала, что вроде бы наступило информационно-интеллектуальное общество, где исчезает примат материального производства. Современное общество, в котором все превращается в товар, в том числе знания и информация, честь и совесть людей, у М. М. Критского оказывается столь «цивилизованным», что уже преодолевает вместе с трудом и отчуждение труда. Соответственно, учение К. Маркса о капитале объявляется устаревшим, хотя автор в своей книге ограничился переложением логики «Капитала» и ее приложением к человеческому капиталу, трактующемуся как всеобщая форма экономической жизнедеятельности человека {817}.

Чем же является, по М. М. Критскому, форма жизнедеятельности, образующая человеческий капитал?

Оказывается, что она — стоимость товара, превращенная из предметной формы в форму стоимости жизни. Почему же стоимость жизни является капиталом, а не обычной стоимостью жизненных средств, обмененных на переменный капитал капиталиста? Потому, что из предметной формы рабочей силы можно извлечь не капитал, а только заработную плату, а из стоимости жизни можно получить человеческий капитал. Если зарплате соответствует лишь необходимый труд и необходимый продукт, то за стоимость жизнедеятельности, если ее продать, рабочий может получить и часть прибавочного продукта, и прибавочной стоимости {818}. Из них и возникает человеческий капитал, если, конечно, не учитывать дополнительно потребительскую прибыль, получаемую из самого потребления жизненных средств.

Получается, что модификация стоимости рабочей силы приводит к соответствующему изменению его противоположности — прибавочной стоимости. Происходит изменение экономической субстанции доходов собственников, самой прибыли. Больше того, утверждается, что результаты расширенного воспроизводства таких духовных общественных благ, как наука и образование, ведущие к интеллектуализации экономической жизни, «коренным образом» меняют и «механизм эксплуатации». Экономическим основанием прибыли якобы все более становится не прибавочная стоимость, производимая в рамках предприятия, а присвоение прибавочного труда, осуществляемого за его пределами. Осуществляется снятие прежнего экономического содержания прибыли. Оно состоит в том, что прибыль все более обусловлена не непосредственным присвоением прибавочного труда и прибавочной стоимости, «а опосредованным — через интеллектуализацию производства и экономию труда» {819}.

В рамках теорий «человеческого капитала» сочинены соответствующие концепции «инвестиций в человека» и «производства человеческого капитала». Социальный смысл этих концепций сводится к тому, чтобы функции труда передать капиталу, что имеет своим назначением оправдание претензий капитала на прибыль. Выполняются и чисто идеологические задачи — доказать, что предприниматели, капиталистические фирмы и государство участвуют во вложениях в «человеческий капитал» и в его производстве на равных основаниях с носителями наемного труда — трудящимися — и могут претендовать на свою долю от использования их производительных способностей.

Получается, что предприниматели вкладывают часть своего капитала (переменный капитал) в оплату труда наемных работников, а последние той же заработной платой как своим капиталом инвестируют формирование своих созидательных способностей. Что касается государства, то оно само из изъятого в бюджет созданного трудом прибавочного продукта инвестирует образование, здравоохранение и тем самым вносит свой «вклад» в человеческий капитал.

Дело, однако, в том, что из этих инвестиций, согласно закону стоимости, дополнительного капитала не получить, они лишь возмещают издержки воспроизводства рабочей силы. Так, заработная плата является лишь эквивалентом стоимости рабочей силы, но не является ни для рабочего, ни для капиталиста источником накопления капитала. Точно так же часть предпринимательского дохода, используемого капиталистами в качестве своих жизненных средств, тоже не увеличивает их капитал и не считается вложением в их «человеческий капитал». Вложения же в рабочую силу ими приветствуются, даже ценой воздержания от излишнего потребления, ибо из труда они извлекают капитал.

В действительности же все то, что считается инвестированием или вложением в человека, имеет своим источником труд. Идет ли речь о вложениях капитала со стороны предпринимателей, или со стороны государства, все они извлекаются из прибавочного продукта, созданного трудом. Еще в большей мере это относится к созидательным способностям работников. Их формирование и развитие инвестируется самим трудом. Так называемые «капитальные вложения» —это, в конечном счете, вложения труда, инвестирование труда трудом. То, что общество (государство) или предприниматели вкладывают в сферу образования, здравоохранения, культуры в итоге тоже берется из прибавочного продукта труда.

К сожалению, труд чаще всего лишается инвестиционных функций, миром экономики правят капитал и земельная рента, а вовсе не труд. Инвестировать вроде бы могут только их владельцы посредством банков, денег и т. п. Спрашивается, кто же инвестировал строительство громадных пирамид в Древнем Египте? Банков и денег там еще не было. Но были дополнительные рабочие руки и дополнительный по отношению к существовавшему хозяйству рабский труд. Он и служил инвестициями в строительство пирамид.

В теориях «человеческого капитала» инвестициями в человека дело не заканчивается. Вслед за вложениями в человеческий капитал должно наступить еще и его производство, производимый капитал здесь опять-таки понимается в переносном значении — как производительные способности работника, т. е. метафора принимается за подлинный смысл категории «капитал». В этом случае ничего другого не остается, как признание того, что данный «капитал» является результатом труда самого работника, т. е. приходится ввести в игру сам труд.

Вопрос здесь, однако, в том, как в данном случае понимать сам труд —как созидателя стоимости или созидателя потребительной стоимости рабочей силы. Поскольку речь идет о производстве капитала, хотя и «человеческого», то этим результатом должна быть стоимость, а производство человеческого капитала — производством стоимости рабочей силы как товара. В этом случае стоимость воспроизводства рабочей силы (заработная плата) будет эквивалентной издержкам, а «производство человеческого капитала» не будет производством действительного капитала, т. е. прибавочной стоимости.

Остается один выход: связать производство созидательных способностей человека с трудом, производящим и воспроизводящим не капитал, а потребительную стоимость рабочей силы. Тогда результатом производства и воспроизводства будет выступать уже не капитал, а сам человек как главная производительная сила общества. В этом качестве он и созидает настоящий капитал (прибавочную стоимость), но для капиталиста.

В теориях информационного общества, предлагаемого вместо общества труда, обычно производство знаний и информации объявляется исходной основой, обеспечивающей жизнь обществу. Главным в этом обществе фигурирует уже «интеллектуальный капитал».

Чтобы соответствовать понятию капитала, интеллектуальные силы наемного умственного труда обычно выводятся из-под подчинения господствующему реальному капиталу, из них делается самостоятельный интеллектуальный капитал, принадлежащий самим работникам умственного труда. Если способностям к труду рабочих, их рабочей силе отказывают в свойстве быть неотчуждаемыми, то такая же способность к труду интеллигенции наделяется исключительным, неотчуждаемым ее достоянием. Соответственно, предполагается, что эксплуатация умственного труда со стороны капитала исчезает, работники умственного труда сами становятся субъектами своего интеллектуального капитала. Они возводятся в ранг исключительных собственников результатов своей духовной деятельности, не подлежащей отчуждению.

Каким же образом конструируется «интеллектуальный» капитал? Это делается по тем же рецептам, как и человеческий капитал, и выглядит довольно просто: сначала на обычный процесс умственной деятельности накладывается механизм производства стоимости —на одной стороне оказывается сама деятельность, ее затраты, на другой —ее результат в виде знаний, информации, трактуемых как стоимость. Затем к этому результату добавляют нечто подобное прибавочной стоимости и ее формам — прибыль, процент или рента.

Для авторов, которые знания и информацию считают стоимостью, признание интеллектуального капитала не составляет никакой проблемы. Для экономистов, не согласных с утверждением о стоимости знаний, возникают определенные трудности: они вынуждены потребительную стоимость (полезность) знаний, информации отождествлять с интеллектуальным капиталом. Так, например, М. М. Критский, с одной стороны, утверждает, что «информация — это не затраты труда, не стоимость, а потребительная стоимость», а с другой — полагает, что «передача информации носит характер особого кредитного отношения» и что мнение о бесплатности идей в условиях товарно-денежных отношений себя не оправдало. Движение интеллектуального капитала он связывает с получением дополнительного дохода или в форме процента, или ренты на природную одаренность {820}.

Отечественные авторы чаще всего следуют фантастическим суждениям Т. Сакайя о стоимости, созданной знанием, и об обществе, основанном на знаниях. Согласно этим суждениям, стоимость, представленная знанием или информацией, уже не имеет никакого, даже косвенного отношения к затратам ее производства. Труд выводится из игры как источник прибавочной стоимости. Все это связывается с наступлением постматериалистической ориентации в экономике и переходом на позиции субъективизма, базирующегося на разуме отдельного человека и субъективизированных стоимостях. Общество, соответственно, уже вступает в новый этап цивилизации, где движущей силой являются стоимости, создаваемые знанием. Это будет общество, базирующееся на знанием создаваемых стоимостях {821}.

Еще раз напомним приведенную Т. Сакайя в качестве примера ситуацию, когда галстук фирмы «Гермес» стоимостью в 20 тыс. иен превышает стоимость такого же и из того же материала сшитого обычного галстука на 16 тыс. иен. Считается, что стоимость галстука фирмы «Гермес» в отличие от стоимости обычного галстука (4 тыс. иен) и есть знанием созданная стоимость. По аналогии можно сказать, что недавно приобретенная нашим Эрмитажем от предпринимателя Потанина картина «Черный квадрат» Малевича стоимостью в 1 млн долларов тоже есть результат не спекулятивных сделок, а вложенного в нее знания или информации об эстетических свойствах квадрата или черной краски. Вполне возможно, что ночной горшок императора Николая Второго (Святого) будет тоже продаваться на аукционе в 1 тыс. долларов как созданная знанием стоимость. Верно, конечно, что «такое изделие является носителем ценности, выходящей за пределы расходов, связанных с его изготовлением».

Что же представляют собой эти ценности?

Они содержатся уже в том обстоятельстве, что, например, при покупке галстука данной фирмы покупатель абсолютно убежден, что имидж этой продукции признан высококлассным, а ее непревзойденный дизайн будет служить отражением коллективной мудрости тех, кто так или иначе связан с фирмой, изготовившей эту продукцию. Другими словами, созданной знанием стоимостью обладает фирменное название, а поступок покупателя, который приобрел продукцию, отражающую накопленную «мудрость» ее изготовителей, признается разумным {822}. Эти слова могут быть отнесены как к «Черному квадрату» Малевича, так и к ночному горшку императора. Хорошим будет общество, основанное на такого рода стоимостях!

В отечественной литературе в свое время теории «человеческого капитала» и «инвестиций в человека» подверглись серьезному критическому анализу. Имеются в виду прежде всего работы В. С. Гойло, в которых с глубоким знанием дела раскрывается апологетический и вульгаризаторский характер подобных концепций {823}. Они далеко не новы, как хотят изобразить их почитатели. К. Маркс еще в 1844 г. отмечал попытки буржуазных экономистов подобным методом устанавливать единство труда и капитала, утверждая, что: «1) капитал есть накопленный труд; 2) назначение капитала в самом производстве ... состоит в производительном труде; 3) рабочий есть капитал; 4) заработная плата принадлежит к издержкам капитала; 5) по отношению к рабочему труд есть воспроизводство его жизненного капитала; 6) по отношению к капиталисту он есть момент деятельности его капитала. И, наконец, 7) политэконом исходит из предположения о первоначальном единстве того и другого как единстве капиталиста и рабочего» {824}.

Можно понять тех современных отечественных авторов, которые перешли на службу капиталу и вместо труда преклоняются перед капиталом. Трудно, однако, объяснить, почему на эти позиции переходят защитники социализма. Достижение первоочередных целей, пишет, например, Е. Волбуев, в дальнейшем продвижении к коммунизму теперь вроде бы зависит в основном от нашего понимания элементарных экономических категорий, от понимания общественного, коммунистического характера современного государственного капитала (!), современной системы денежного обращения. Автор призывает вернуть «наш» коммунистический, государственный капитал трудовому народу и упрекает коммунистов за то, что они сегодня не стремятся передать этот капитал народу {825}. В прошлом же они, мол, упорствовали на распределении по труду, хотя труд нельзя было ни правильно учитывать, ни определять, сколько за него платить. В общем, и у этого автора на первом месте фигурирует капитал, но уже «коммунистический».

§ 2. Умственный труд вместо интеллектуального капитала

Информационное общество, призванное заменить индустриальное, должно иметь своим основанием, как утверждают его предсказатели, интеллектуальный капитал в виде информации и знаний. Последние становятся определяющим фактором производства стоимости, отодвигая на задний план известные факторы производства— обычный капитал, землю и труд. Стоимость, в свою очередь, будет иметь своим источником не труд, а знания, вырастающие из информационно-коммуникативной деятельности.

Стоимость, созданная знанием или информацией, обычно выводится из-под действия законов, сформулированных в трудовой теории стоимости. Делается это под тем предлогом, что издержки такого производства из-за своей малой величины не соответствуют громадной величине созданной знанием стоимости. В творческой работе между затратами знаний на входе и объемом знаний на выходе тоже нет значимого экономического соответствия, поэтому мерилом эффекта здесь не могут служить затраты. Согласно этому утверждается, что разработка универсальной концепции, аналогичной теории трудовой стоимости, применительно к созданной знанием стоимости, невозможна. Понесенные производителем знаний расходы в своей основе не имеют никакого отношения к стоимости созданного знанием продукта. В этом заключено фундаментальное отличие производимых знанием стоимостей от стоимости материальных товаров и услуг. Что же касается цены созданного знанием продукта, когда отсутствует всякая связь с издержками, то она устанавливается потребителями в зависимости от их субъективных предпочтений, а также ощущений, что такая цена «правильна» {826}.

Эту мысль неоднократно повторяет В. Л. Иноземцев: в индустриальном, а затем в постэкономическом обществе, в котором издержки по созданию того или иного блага перестают быть значимым фактором, главная роль в определении ценности продукта закрепляется за полезностными оценками. Вместе с тем он из этого делает вывод о подрыве фундаментальных основ традиционных стоимостных оценок. В той мере, в какой труд физический превратится в труд умственный и первый заменится вторым, труд уже не сможет служить источником стоимости {827}.

В условиях современной рыночной экономики, когда все превращается в товар, отказываться от стоимости бессмысленно, если даже речь идет о ее превращенных, ложных формах. В этой ситуации приходится принять одно их трех возможных решений: а) отказаться от понятия стоимости, если речь идет о создании знанием другого знания (интеллектуального капитала); б) подвести участие умственного труда в создании подобной стоимости под законы трудовой теории стоимости, имея в виду взаимодействие умственного и физического труда в производстве стоимости;

в) решить проблемы будущего науки на основе трудовой теории потребительной стоимости.

Решение проблемы в современных условиях заключается не в отрицании роли материального производства и физического труда, а в правильном понимании их взаимодействия с духовным производством, в том числе производством знаний и производством материальной продукции при помощи знаний и науки. Знания становятся фактором производства не потому, что возникает самостоятельная отрасль экономического производства — духовное производство со способностью самостоятельно создавать экономически значимый стоимостной результат (стоимость, прибавочную стоимость), а потому, что они вторгаются в материальное производство и участвуют в создании экономически значимого продукта материального производства.

Соответственно, экономическое производство знаний следует изучать, опираясь на существующую методологию анализа общественного производства {828}. Аксиомой является то положение, что материальное производство определяет уровень развития образования и создает экономическую основу для осуществления умственной деятельности, как научной, так и образовательной. Во-первых, экономика во многом определяет состояние развития познавательной деятельности, во-вторых, она создает определенный жизненный фонд для деятелей науки и системы образования. Наука и образовательная деятельность возникли, существуют и функционируют на основе создаваемого материальным производством прибавочного продукта.

Кризис современного производства, например, не позволяет выделять достаточные средства для науки и образования. Девяностые годы прошлого века в России были отмечены остановками предприятий и отдельных производств, увеличением числа убыточных предприятий, снижением налогооблагаемой базы и т. д. Основные макроэкономические показатели России (объем производства, реальная зарплата и др.) уменьшились в четыре раза. По уровню промышленного развития страна была отброшена в 50-е годы. Это не могло не отразиться на уровне развития образования. С 1980 по 2000 г. количество студентов в России сократилось на 550 тыс. человек; уровень образованности нации снизился с 10,4 до 9,6 лет; число студентов высших учебных заведений, приходящееся на 10 тыс. населения, упало с 216 в 1980 г. до 172 в 1997 г.

Чтобы экономически объяснить производство знаний, нужно его рассматривать, как уже подчеркивалось, в качестве результата процесса распредмечивания продукта материального производства. Одной из основных форм, в которых выступает распредмеченный продукт материального производства в духовной сфере, является деятельность по обучению членов общества, т. е. образовательная деятельность, или производство и воспроизводство знаний. В то же время в продукте материального производства уже воплощен прошлый человеческий труд, который (продукт) потребляется для обеспечения деятельности ученого, исследователя и т. д. Чтобы правильно понять процесс превращения результатов материального производства в явления духовной жизни, необходимо представить процесс производства знаний, научное творчество одной из форм развития человека и общества и рассмотреть его вместе с воспроизводством человека и общества. В этом случае духовно развитый, образованный человек предстает не только результатом собственной образовательной деятельности, но и превращенным результатом материального производства. К такому выводу можно прийти лишь при условии, если само материальное производство не будет сведено к производству вещей, а будет представлено и как производство и воспроизводство человека. Речь идет, однако, о действительном развитии личности, когда его мерой будет не овеществленный в продукте труд (наоборот, его масса должна зависеть от спектра и количества человеческих потребностей), а экономия труда.

Механизм превращения результатов материального производства в явления интеллектуальной деятельности не нуждается в стоимостном обосновании. Производство знаний в своем сущностном аспекте является преобразованием результатов материального производства, взятых в их потребительных свойствах. Благодаря прогрессивному развитию производительных сил материального производства происходит сокращение рабочего и увеличение свободного времени общества. Это время обществом отводится для производства знания и осуществления научной и образовательной деятельности.

Наука и образование являются той основательной формой богатства, которая имеет форму как практического, так и идеального богатства. По Марксу, развитие науки, этого идеального и вместе с тем практического богатства, является лишь одной из сторон, одной из форм, в которых выступает развитие производительных сил человека, т. е. развитие богатства {829}.

Стало быть, развитие науки является лишь одной из сторон, одной из форм, в которой выступает развитие производительных сил самого человека. Разнообразные виды научной и образовательной деятельности являются различными гранями и сторонами, многообразными формами, в которых выступает развитие производительных сил человека. Поскольку человек составляет главное общественное богатство, постольку образовательная деятельность и ее результаты (образовательные блага) являются формами этого богатства.

Вещественные блага, составляя фонд материальных жизненных средств, выступают условием развития человека как общественного богатства. Посредством этого создается не только возможность образовательной деятельности, но и воспроизводство всей человеческой сущности, в том числе и его способности к труду по производству знаний. В этом смысле через потребление материальные блага вновь способны превращаться в труд как свое субстанциональное состояние, в том числе и в образовательную деятельность. Поэтому мир материального богатства образует лишь условие для собственного осуществления человека, творящего духовно и осуществляющего научную, образовательную и прочую деятельность. Рабочее время здесь становится уже недостаточным показателем для измерения результата, ибо научная деятельность реализуется в свободное время общества. Следовательно, именно оно и должно выступать в качестве измерителя научной деятельности и ее результатов. Это качественно новый уровень экономического и социального развития самого общества: переход от такого состояния общества, когда величиной измерения его богатства выступает рабочее время, к обществу, величиной измерения которого становится свободное время. Затраты на производство знаний — это затраты труда и свободного времени. Определенное соотношение массы свободного времени, затрачиваемого на производство знаний, и рабочего времени будет показателем уровня развития общества в отношении производства и воспроизводства знаний. В расширении свободного времени общества состоит способ развития образования и образованного человека.

Свободное время, хотя и связано с рабочим, свое собственное содержание не исчерпывает последним. Оно является социальной основой для осуществления собственно образовательной деятельности. Поскольку потребление образовательных благ, связанное с образовательным развитием индивидов, входит в пространство свободного времени общества, то, стало быть, чем больше объем свободного времени общества, тем шире масштабы образовательной деятельности (образовательного времени), служащей развитию человека и формированию его способностей.

Образование имеет социальную силу, которую можно выразить временем, отводимым обществом на образование, увеличение образовательного времени тождественно его развитию как духовного общественного блага. Причем формы проявления этой социальной силы образования могут быть представлены, во-первых, как увеличение массы свободного времени, затрачиваемого на осуществление профессиональной образовательной деятельности вполне определенной группы лиц, и, во- вторых, расширение объема свободного времени, затрачиваемого на разнообразную образовательную деятельность остальной части общества, т. е. теми людьми, которые не занимаются образованием профессионально, иными словами, потребляют образовательные блага. Поэтому более конкретно можно говорить о социальной силе образования как о развитии духовного облика человека: результатом образования выступает не просто знание, но и следствие его потребления — образованный и развитый человек.

Социальная сила образования может являть себя и в другом. В экономии рабочего времени состоит смысл роста производительной силы труда. Но тем самым создается основа и для дальнейшего производства свободного времени общества и увеличение его образовательной (социальной) силы. Таким образом, не только движение производительной силы труда способно обеспечить рост свободного времени, но и образовательное время влияет на продуктивность труда.

Эта сторона диалектики движения производительной силы общества свидетельствует, что социальный эффект образования проявляется в развитии производительных сил, а также в повышении соответствующего качества личности. Образование выступает и как средство развития человека, и как духовная форма его производительных сил, в которых материальный продукт производства модифицируется в духовное благо, а духовное благо — в материальный продукт и духовные свойства личности.

Знание, взятое само по себе и распространяемое через системы образования посредством коммуникационных технологий, не упраздняет товарно-стоимостной характер производства материальных благ в условиях рыночной экономики и его нацеленность на получение прибыли. Резкие колебания цен на уникальные товары, использующие новейшие знания и специальные технологии, сами по себе не отменяют меновые отношения. Денежная цена как таковая есть всеобщее выражение меновой стоимости, а всякая единичная цена —ее то или иное особенное выражение. Источником прибавочной стоимости в товаре выступает не знание как таковое, а неоплаченный труд, использующий данное знание. Знания не имеют значения действительной основы стоимости, но они способны повлиять на конкурентоспособность товара. Это объясняется социально-экономической определенностью и общественной ролью знания как духовной производительной силы общества, той объективной способностью знания в процессе собственной реализации в живом труде создавать продукт, который своей полезностью многомерно превышает затраты на его производство. Затраты на производство нового знания оказываются несопоставимы с результатами его применения: весьма незначительные затраты нередко приводят к рождению огромной силы новых знаний об окружающем мире.

Другой аспект воздействия знаний на экономическое развитие — это их влияние на производительность труда и его продукт в качестве потребительной стоимости. Образование является решающим фактором роста производительности труда, который представляется как экономия общественного труда. Роль науки и образования для развития общественного производства была отмечена еще классиками марксизма: «Природа, — писал К. Маркс, — не строит ни машин, ни локомотивов, ни железных дорог и т. д. Все это — созданные человеческой рукой органы человеческого мозга, овеществленная сила знания» {830}. Техника рассматривается как овеществленная сила знания, как превращенная форма науки, а размеры и эффективность средств производства ставятся в зависимость от науки. Проявлениями воздействия науки на производство являются экономия труда. Так, экономия общественного труда за счет применения науки составила в период 1951-1975 гг. 823,5 млн условно высвобожденных работников при среднем высвобождении за пятилетие в размере 164,7 млн человек с тенденцией к росту. Более высокая доля прироста экономии общественного труда, полученного за счет применения науки в производстве, во всем приросте экономии общественного труда может быть интерпретирована как следствие научно- технического развития {831}. Открытия в науке и их реализация вызывают изменения в общей сумме производительных сил. Данные оценки доли науки в изменении производительности труда являются свидетельством огромной значимости науки для развития общественного производства, подтверждают ее действенное функционирование в качестве усилителя факторов роста производительности труда.

Поскольку полезный эффект научной деятельности, производящей новые знания, неэквивалентен общественно необходимым затратам, а стоимостной парадигме присущи недостатки в объяснении научной деятельности и природы знания, то в качестве основного инструмента анализа предлагается рассматривать потребительностоимостной подход. «Разрешение противоречия между трудом как источником стоимости и трудом как создателем потребительной стоимости здесь (в новой парадигме) осуществляется в рамках одной и той же сущности труда: с развитием общества происходит отрицание господства затрат непосредственного труда (стоимости), т. е. затратной стороны труда, и превращение результатной стороны (потребительной стоимости) в господствующее начало» {832}. Приоритетность этого подхода определяется тем, что полезный эффект научной деятельности, производящей новые знания, неэквивалентен общественно необходимым затратам, что соответствует требованиям закона потребительной стоимости. Непроизводственной (образовательной) деятельностью, основанной на реализации произведенного в сфере материального производства продукта, создается новая потребительная, но не меновая, стоимость в виде разного рода общественных (в частности, образовательных) благ и воспроизводится самое главное — человеческая жизнь. «Трудовая теория потребительной стоимости является специфической формой существования производственных отношений, имеющей дело с воспроизводством самого человека и, следовательно, отношений людей по поводу собственного воспроизводства в качестве развитых личностей» {833}. Более того, превосходство результата по своей полезности (потребительной стоимости) над затратами труда на его достижение, составляет смысл и назначение человеческой деятельности и всего развития общества.

Сфера интеллектуального производства направлена на совершенствование сферы материального производства, т. е. имеет своей конечной целью новые технологии и рекомендации по оптимизации производства, через которые знания воплощаются в продукте труда (в увеличении объемов производства, повышении качества продукции и т. п.). Таким образом, эти виды деятельности являются также производительными и в этом смысле материальными.

Информационное общество, как уже отмечалось, базируется, по мнению его апологетов, исключительно на интеллектуальном капитале, а последний —на знаниях, создающих этот капитал. Что касается обычного труда, производящего жизненные средства, то ему в этом обществе уготовлено самое ничтожное место или даже «смерть». Обычно не задумываются над вопросом —чем создается сама возможность заниматься умственной деятельностью для тех, кто не создает себе фонда жизненных средств, необходимых для обеспечения своего существования.

Очевидно, что для этого нужен труд, создающий жизненные средства. Проблема, соответственно, сводится к тому, чтобы этот труд сделать творческим, ареной применения сил науки и новой техники. Для этого нужны не просто знания, но и определенные социально-экономические условия. Главное из них —это превратить труд из способа производства стоимости в труд, производящий только потребительную стоимость. Дело в том, что инновационная, творческая сила труда —дать в результатах больше, чем его затрачивается —обнаруживается лишь тогда, когда его результатом выступает не стоимость, а потребительная стоимость.

Когда речь идет о труде, производящем стоимость, последняя не может превосходить соответствующие общественно необходимые затраты на ее производство. Этого нельзя допустить по закону стоимости, ибо одно и то же количество общественно необходимого труда всегда создает одну и ту же величину стоимости. Соответственно, в этом аспекте об инновационной сущности труда говорить нельзя, что могло служить основанием для отрицания значимости обычного труда и его созидательной роли.

С позиции стоимости невозможно объяснить, что труд создает излишек. К. Маркс не согласился с тезисом Прудона, что «всякий труд дает некоторый излишек», ибо это дает повод прибавочную стоимость выводить не из прибавочного труда, совершаемого в прибавочное время, а из самого свойства труда производить стоимость. В этом случае, отмечал К. Маркс, труд и прибавочная стоимость неизбежно мистифицируются. «То обстоятельство, что рабочие работают сверх необходимого труда, Прудон превращает в некое мистическое свойство труда. Одним только ростом производительной силы труда этого не объяснить; этот рост может увеличить количество продуктов, производимых в течение определенного рабочего времени, но не может придать им никакой прибавочной стоимости» {834}.

Чтобы обосновать инновационную сущность труда, необходимо иметь в виду эту его сторону — его определение как созидателя потребительной стоимости, что ведет к преобразованию существующего общества.

§ 1. Гражданское общество и суверенитет народа

В последнее время у нас стало модным подражать Западу — обращаться к проблемам гражданского общества: собираются форумы, проводятся конференции, в которых выдвигается задача построить в стране гражданское общество, хотя уже принят Гражданский кодекс, выражающий и закрепляющий функционирование этого самого гражданского общества и его институтов. Казалось бы, достаточно извлечь из Гражданского кодекса его социально-экономическое содержание, чтобы получить характеристику существующего гражданского общества. Однако этого не делают. Обычно понятие гражданского общества используется для того, чтобы им прикрыть реставрируемое у нас капиталистическое общество, название которого не устраивает не только наших правящих кругов, но и представителей мирового капитализма. Те и другие предпочитают называть себя странами с «рыночной экономикой», гражданским обществом.

Что касается гражданского общества, то одни из его защитников готовы объявить строительство такого общества чуть ли не национальной идеей России, другие полагают, что гражданское общество —это универсальное понятие, его концепция является одной и той же для всего мира. России остается лишь усвоить эту концепцию. В действительности, гражданское общество как в историческом плане, так и в современной России было и остается буржуазным (капиталистическим) обществом. Прав В. А. Тюлькин, заявивший на «Гражданском Форуме» в С. -Петербурге: «теория формирования так называемого гражданского общества как института, уравновешивающего, дополняющего и очеловечивающего капиталистическое государство, относится к категории примочек, румян и косметических кремов, не устраняющих язв капитализма» {835} .

В отечественной литературе, даже у авторитетных авторов, гражданское общество рисуется как особая общественно-экономическая формация, основанная уже не на том или ином способе производства, а на вневременных ценностях свободы и справедливости, присущих человеческой природе как таковой. «Сущность гражданского общества, — пишет В. Г. Марахов, — раскрывается в его ценностях. Таких ценностей несколько. Но решающих, поскольку они затрагивают всех членов общества и делают их гражданами, — две. Это ценности свободы и ценности справедливости» {836}. Автор, однако, не забывает и экономических оснований гражданского общества— это товарно-денежные отношения, отношения стоимости, которые он тоже относит к ценностям, образующим некий социальный пространственно-временной контини- ум {837}. В итоге, капитализм в его современной либеральной маске, т. е. без ценностей социального равенства, подгоняется под более замаскированное название «гражданское общество».

Для России оно выглядит как продолжение нэпа, создавшего экономическую среду для действия закона стоимости. В отличие от этого своего прошлого, гражданское общество будущего может возникнуть, как полагает В. Г. Марахов, и в обход закона стоимости, предполагающего равенство причины и следствия, и даже в обход всякого закона, т. е. на основе чистой случайности вместо необходимости (закона) {838}. Социальной средой для такой возможности предполагается переход от физического труда к информации, взятой из соответствующих концепций информационного общества. Автор отказывает способу производства определять судьбы гражданского общества, сваливая вину на азиатский способ производства, помешавший социализму встать на путь гражданского общества. Не хочет он связывать понятие гражданского общества и с развитием труда, в частности с преодолением отчуждения труда, которое не исчезает, а только меняет свой знак с минуса на плюс. Не случайно из споров о гражданском обществе выпали известные тезисы К. Маркса о том, что старый материализм ограничивается созерцанием отдельных индивидов в «гражданском обществе», что точкой зрения старого материализма остается «гражданское общество» с его отчуждением труда, в то время как точкой зрения нового материализма является обобществившееся человечество, или человеческое общество.

Со времен Гегеля под гражданским обществом, в отличие от политического общества, понимаются отношения людей, взятых в качестве частных лиц с их собственными целями, потребностями, родом занятий и имущественными отношениями на базе частной собственности. В этом своем качестве одни частные лица соотносятся с другими такими же лицами, а их взаимоотношения опосредуются их принадлежностью к определенным общностям сословно-классового или корпоративного порядка. «В гражданском обществе, — писал Гегель, — каждый для себя цель, все остальное для него ничто. Однако без соотношения с другими он не сможет достигнуть своих целей во всем их объеме: эти другие суть поэтому средства для цели особенного. Но особенная цель посредством соотношения с другими придает себе форму всеобщего и удовлетворяет себя, удовлетворяя вместе с тем стремление других к благу... Особенность, ограниченная всеобщностью, есть единственная мера, при помощи которой каждая особенность способствует своему благу» {839}.

Очевидно, что в данном случае Гегель имел в виду социально-экономическую сторону жизни буржуазного общества, главным стержнем которого, его социально-экономическим основанием, выступает частная собственность, трактуемая как право владения, пользования и отчуждения.

Принцип индивидуализма, характерный для гражданского общества, предполагает индивидуальную частную собственность в качестве «наличного бытия личности» (Гегель). Но в силу того, что каждый индивид реализует свои частные интересы через отношения с другими такими же индивидами, через участие в определенных социальных группах, объединенных общим для данной группы интересом, то индивидуальные интересы для своего осуществления нуждаются в социальных коллективных объединениях.

Окончательное становление частной собственности и соответственно гражданского общества происходит в эпоху капитализма. Именно капиталистическая социально-экономическая система с ее требованием личной (гражданской) свободы человека становится стержнем гражданского общества.

Основу капитализма как социально-экономического уклада хозяйства составляет, как известно, частная собственность на капитал, экономическую форму которого приобретают средства производства. Поэтому социальная структура капитализма представлена двумя основными классами: собственниками средств производства (капитала) — буржуазией и пролетариатом, который, будучи лично свободным, но лишенным своих средств производства, остается лишь собственником своей рабочей силы. Формальное равенство перед законом в данном случае лишь определяет и гарантирует возможность для каждого быть частным собственником, но то, каким образом реализуется эта возможность, выходит за рамки данной гарантии. В экономической сфере реализация возможностей всех стать частными собственниками приводит к конфликтам частных интересов, которые принимают форму борьбы за наиболее выгодные условия производства и сбыта товаров, т. е. форму капиталистической (свободной) конкуренции как объективного закона товарного производства. Поэтому свободная конкуренция является неотъемлемой характеристикой функционирования гражданского общества.

Примат частного интереса и конкурентной борьбы выдвигают на первый план экономического пространства гражданского общества личность предпринимателя. Впервые о необходимости изучения этого феномена было заявлено в рамках классической политической экономии, где предпринимателем считался собственник капитала, который сам организует свое дело и управляет им.

Между тем все не могут быть предпринимателями и частными собственниками. Капиталистический уклад хозяйства, основанный на развитом общественном разделении труда, кроме предпринимателя требует живой труд, т. е. труд непосредственного производителя, без которого невозможно существование капиталистической хозяйственной системы. Институт предпринимательства сопровождается и дополняется институтом наемного труда, форму которого принимает труд в гражданском обществе. Поэтому непременное условие реализации принципов гражданского общества—это законодательное закрепление и гарантия свободной продажи труда и свободного распоряжения своей способностью к труду, т. е. продажи своей рабочей силы, но для наемных работников, а не работодателей. Реализация права обладания частной собственностью как принадлежностью либо к частным собственникам средств производства, либо к собственникам своей способности к труду означает, что именно экономические критерии становятся главными критериями формирования социальной структуры капиталистического общества.

В настоящее время у нас в стране проблемы становления гражданского общества возникают в связи с практикой социально-экономических реформ, направленных на тотальное разгосударствление экономики. Исходя из приведенных характеристик гражданского общества, можно сказать, что оно уже получило законодательное, конституционное оформление своих экономических основ. Прежде всего, принципиальное значение имеют закрепленные в Конституции РФ права частной собственности и государственная гарантия свободы деятельности обособленных экономических агентов. Данное положение содержится в действующей Конституции РФ в ст. 8 п. 2: «В Российской Федерации признаются и защищаются равным образом частная, государственная, муниципальная и иные формы собственности»; в ст. 9 п. 2: «Земля и другие природные ресурсы могут находиться в частной, государственной, муниципальной и иных формах собственности»; в ст. 35 п. 1: «Право частной собственности охраняется законом»; в ст. 36 п. 1: «Граждане и их объединения вправе иметь в частной собственности землю». Свобода экономической деятельности и конкуренции как другое необходимое экономическое условие закрепляются ст. 8 п. 1: «В Российской Федерации гарантируются единство экономического пространства, свободное перемещение товаров, услуг и финансовых средств, поддержка конкуренции, свобода экономической деятельности». Свобода быть наемной рабочей силой фиксируется в ст. 8 п. 1 и в ст. 37 п. 1: «Труд свободен. Каждый имеет право свободно распоряжаться своими способностями к труду, выбирать род деятельности и профессию».

Более конкретно правовая характеристика гражданского общества раскрывается в Гражданском кодексе РФ, в котором осуществлено юридическое закрепление основополагающих социально-экономических отношений, реализующих принципы и требования гражданского общества. Наиболее подробно определяется предпринимательство, которое (ст. 2 п. 1) выступает основным объектом регулирования гражданским законодательством: «Гражданское законодательство регулирует отношения между лицами, осуществляющими предпринимательскую деятельность или с их участием, исходя из того, что предпринимательской является самостоятельная, осуществляемая на свой риск деятельность, направленная на систематическое получение прибыли от пользования имуществом, продажи товаров, выполнения работ или оказания услуг лицами, зарегистрированными в этом качестве в установленном законом порядке». Практически вся система норм Гражданского кодекса направлена на регламентацию предпринимательской деятельности.

Конкуренция упоминается лишь в ст. 10 п. 1: «Не допускается использование гражданских прав в целях ограничения конкуренции, а также злоупотребление доминирующим положением на рынке». Ее регулирование выходит за рамки Гражданского кодекса и осуществляется посредством специального антимонопольного законодательства. Институт свободного наемного труда тоже закреплен в действующем Гражданском кодексе, хотя более детальную регламентацию отношений в сфере наемного труда можно найти в трудовом законодательстве.

Действующий в настоящее время Гражданский кодекс представляет собой кодекс, обслуживающий жизнедеятельность гражданского общества и проводящий в жизнь его требования и принципы, а значит сложившееся у нас в стране на текущий момент общество и по состоянию экономики, и по сформировавшейся социальной структуре можно охарактеризовать как гражданское.

При обсуждении проблемы соотношения прав социальных общностей и отдельного человека встречаются две противоположные концепции. Одни авторы стоят на позиции безусловного приоритета отдельного индивида, самоценности и самодостаточности личности, что обычно связывается с главной чертой западной цивилизации-индивидуализмом. Другие защищают первенство коллективного субъекта— общества, что служит обоснованию общинности, соборности, приоритета общих интересов и что характерно для отечественной цивилизации. В системе этих двух парадигм общество и индивид предстают как две противоположные сущности, противостояние которых не удается преодолеть ни в теории, ни в практике. В настоящее время перекос в сторону самоценности и самодостаточности отдельного индивида становится все более очевидным: все международные акты, конституции разных стран охотно провозглашают права и свободы отдельного человека и почти совсем обходят права народа и других социальных общностей.

Как общество в целом, так и различные формы социальных общностей (народы, нации, классы, трудовые коллективы), до сих пор не имеют или почти не имеют соответствующих их социальному статусу прав. Между тем войны и другие большие социальные конфликты возникают не по поводу нарушения прав отдельной личности, а из-за непризнания прав народов, наций, классов и других общностей. Достаточно напомнить, что для защиты прав русского народа (а не отдельных русских) как в самой России, так и в странах СНГ нет ни одного международного документа, не говоря уже о существующей Конституции России. В ней правам и свободам отдельного человека отведена целая глава из 48 статей, а народу одна статья, где сначала народ объявляется носителем суверенитета (неизвестно кого или чего), а вернее суверенитета не своего, а власти, а затем освобождается от этой функции, поскольку там же утверждается, что «никто не может присваивать власть в Российской Федерации» (ст. 3). Т. е. и сам народ не может присваивать вроде бы свою власть, источником которой он вроде бы является.

С принятием ныне действующей Конституции народы России лишились права верховного собственника. Общенародная собственность, лежавшая в основе единения народа, была устранена. Не допускается существование общей собственности у самоуправляющихся трудовых коллективов, насчитывающих более 50 человек. Согласно Гражданскому кодексу общая собственность возникает при поступлении имущества в собственность двух или нескольких лиц, т. е. общей собственностью может быть имущество, находящееся в собственности лишь нескольких лиц.

Народ по существу лишился прав на власть, рабочие и крестьяне уже не представлены в законодательном органе России, в государственных органах. Народ не имеет возможности присваивать власть, т. е. делать ее своей. Его высшие властные функции сведены к участию или неучастию в выборах и референдумах, причем достаточно 20-25% участия. Результаты референдумов, да и выборов, как это случилось с референдумом по поводу сохранения СССР, не обязательны для власти. В этих условиях народ не может быть носителем собственного суверенитета.

Народы по существу лишены возможности самоопределения: это право, декларируемое формально, между прочим, отрицается суверенитетом федерации на всю ее территорию и на ее государственную целостность. О каком самоопределении русского народа может быть речь, если он не имеет ни своей собственной единой государственности, ни прав единого субъекта федерации. В этом отношении он не равноправен с другими народами, выступающими самостоятельными субъектами федерации. Вряд ли можно надеяться, что Псковская или Костромская области, Москва или Санкт-Петербург, да все вместе взятые области и края, смогут представлять единые интересы русского народа, они, скорее, представляют свои собственные региональные интересы, далекие от общих интересов народа.

Не лучше обстоят дела с правами народов в международных правовых документах, особенно в их западных вариантах. Кое-что удалось сделать в области правовой защиты малых народов, национальных меньшинств. Их права как коллективных образований сводятся к двум пунктам: к праву на защиту от деятельности, угрожающей их существованию, и к праву на самобытность. Большая же часть их фиксированных прав опять-таки сводится к правам отдельных лиц, т. е. подменяется правами отдельного человека.

Что же касается больших народов, то их права, декларируемые в «Международном пакте об экономических, социальных и культурных правах» (1966), «Международном пакте о гражданских и политических правах» (1966) ограничиваются:

а) правом на самоопределение, в силу которого они могут свободно устанавливать свой политический статус и обеспечивать свое экономическое, социальное и культурное развитие; б) правом свободно распоряжаться своими естественными богатствами и ресурсами и не быть лишенными принадлежащих им средств существования. Очевидно, что сами народы непосредственно эти права осуществлять не могут, эта обязанность возлагается на соответствующие государства, которые, в свою очередь, это осуществляют опять-таки через права отдельного человека. Отдельный человек и здесь выходит на первое место, а народ отодвигается на второй план.

По-другому и быть не может, ибо без признания собственности народа (общей собственности) на естественные богатства, ресурсы и средства существования, подобные права и право на свое свободное экономическое, социальное и культурное развитие народ осуществить не может, лишаясь при этом и возможности установить свой политический статус.

Под отрицание за социальной общностью (народом) самостоятельного статуса и возможностей его реализации в соответствующих правах подводится теоретическое обоснование, определенная концепция (и идеология), согласно которым реальным и самодостаточным существованием обладает только индивид. Что же касается общества и общественного целого, особенно их субстанциональности, то они лишаются этих своих свойств. Т. е. если, например, общественная собственность лишается своего основания в действительности, то ни о каком реальном праве собственности народа (общества в целом) на свою землю, естественные богатства и ресурсы речи быть не может. Без права общей собственности народ распоряжаться своими естественными богатствами тоже не сможет. В то же время охотно признается ничем не ограниченное право индивида на свою собственность, т. е. право частной собственности, но только не право человека быть со-собственником общего достояния, иметь в нем свою долю для удовлетворения своих потребностей в совместных благах. Полагают, например, что если признать право каждого индивида на общественное богатство, скажем, на землю как на общее достояние, то каждый в качестве собственника исключает всех других, и общественная собственность становится невозможной, т. е. если всем, то никому в отдельности, а если каждому, то уже не всем. В итоге только частному лицу должна принадлежать собственность.

Конечно, если общество понимать формально-логически, как общий признак, не имеющий реального существования в единичном, или в виде чего-то особенного, то всякие общие состояния лишаются объективности. Пустым всеобщим является то, что свойственно всем, но само не является реально существующим явлением, не присутствует в отдельном (Гегель).

С этой номиналистической точки зрения и общество как таковое, и народ — это лишь имена, создания головы, понятия без реальности. Этим обстоятельством, т. е.

отрицанием объективного существования общего, во многом объясняется отсутствие конституционно оформленных прав народа. Признаются лишь права, относящиеся к абстрактной личности. Что же касается прав, имеющих своим основанием субстанциональные отношения, характерные для общества и социальных общностей, в том числе и народа, то они исключаются из конституций и других правовых актов. Права личности как бы поглощают права общества, имеющие своей предпосылкой иные, отличные от оснований прав личности субстанциональные отношения.

Чтобы обессмыслить понятие общенародности и лишить отдельного человека права на общенародное достояние (если всем, то никому), приводится и другой теоретический аргумент — отрицается общественная сущность личности, т. е. существование общества и общественных отношений в качестве сущности человека, отвергается его определение как совокупности общественных отношений. Ведь в науке давно признано, что общее составляет основу бытия всех единичных явлений, что оно укоренено в единичном, как его сущность, что человек — существо общественное по своей природе. Но многие социальные антропологи и «новые» социальные философы никак не хотят допустить применимость указанного общепринятого положения к человеку, полагая, что если признать общество образованием, в котором формируется сущность человека и в котором только и возможно свободное и полное развитие его личности, то этим выводится сущность человека за пределы его личности и переносится вовне —в общество (общее), что вроде бы недопустимо.

Личность в праве, в конституции должна фигурировать со стороны своей социальной сущности, социальных, а не частных качеств: государственные функции — не что иное, как способы существования и действия социальных качеств человека, его общественной сути. Соответственно, суверенитет государства может быть только как суверенитет многих лиц, ибо отдельное, единичное лицо не сможет заполнить собой всю сферу бытия социальной сущности личности {840}. К. Маркс выявил непоследовательность и дуализм Гегеля, у которого народ и общество в качестве субстанции государства приобретают мистический характер (общество не рассматривается как действительная сущность действительного человека), а суверенитет государства сводится к личности государя (монарха). В результате абстрактная личность как субъект абстрактного частного права у Гегеля оказывается личностью государства в том же качестве абстрактной личности. Но в этом качестве суверенитет государя, по словам К. Маркса, может означать лишь произвол его воли («я так хочу», «государство — это я». Глава государства может быть сувереном лишь постольку, поскольку в нем представлено единство народа, поскольку он сам только представитель суверенности народа, ее символ. Суверенитет народа —не производное от суверенитета главы государства, наоборот, суверенитет последнего основан на суверенитете народа. В принципе же здесь не может быть дуализма: если суверенитет существует в государе, то нельзя говорить о противоположном суверенитете на стороне народа, ибо по своему понятию суверенитет не может иметь двойного, а тем более противоположного себе существования {841}.

Для обоснования социального статуса и суверенитета народа необходимо, во- первых, отказаться от противопоставления общества и индивида как двух самостоятельно существующих противоположных сущностей, особенно от превращения сущности индивида в самостоятельную, противоположную обществу сущность, придания индивиду определяющей роли по отношению к обществу в качестве абсолютного и фундаментального определения назначения отдельного человека. Общество и индивид не составляют двух противоположных сущностей, они различные, противоречивые стороны одной и той же сущности — общества людей, человеческого общества. К этому и сводится теоретическое решение вопроса. Что же касается их противопоставления как двух противоположных сущностей, то раз последние не могут быть одинаково действительными, т. е. дуализма сущности общества быть не может, то не могут быть истинными ни абсолютизация самодостаточности личности, ни превращение общества в существо вне людей. Индивид и общество как две стороны одной и той же сущности находят в последней свое определение согласно требованиям к такого рода понятиям, т. е. общество и есть то общее, которое образует сущность и является основанием существования как своих частей, так и себя как целого.

В этом отношении можно сослаться на авторитет Гегеля по решению им другого вопроса — вопроса о соотношении принципа особого лица и принципа всеобщего в гражданском обществе. Если настаивать на том, что каждый для себя есть цель, а все остальное для него ничто, то эта цель без соотношения индивида с другими лицами как средствами недостижима. Отдельный человек вынужден вступать в отношения с другими и тем самым связывает себя с условиями всеобщности, которая становится почвой опосредования деятельности всех особых лиц. В результате особенное лицо получает право на развитие всех своих сторон, а общество (всеобщее) — право выступать основанием существования особенного {842}.

Важно, во-вторых, не сводить общество и социальные общности к сумме, к множеству составляющих их индивидов. Именно такое понимание общества (народа) служит основанием для отрицания за общностями (народами) специфических общих, коллективных прав и для редукции прав народа к правам человека. Права той или иной социальной общности (народа) возникают не из суммы прав составляющих ее единиц и не из их одинаковости для всех индивидов, а из различенности, социально-генетической связи особенных лиц, из их принадлежности к единой субстанции, имеющей особую форму своего реального существования. На этой основе только и могут возникнуть права той или иной социальной общности, народа.

Такое решение вопроса в теории позволяет предположить и обосновать необходимость программы по выработке и реализации «Всеобщей декларации прав народов», аналогичной «Всеобщей декларации прав человека». В качестве критерия ее разработки и эффективности можно было бы принять решение следующих вопросов:

а) в какой мере признается право народа (нации) владеть, пользоваться и распоряжаться своими естественными богатствами и ресурсами, т. е. право собственности народа на землю, право верховного собственника земли, на которой он проживает;

б) до какого уровня допускается самоопределение народа и самоопределение нации и какие ограничения допустимы в установлении народом (нацией) своего экономического, социального и политического статуса, развития своей культуры;

в) имеет ли народ способы непосредственного осуществления своего назначения как источника и основания государственной власти кроме участия в выборах и референдумах, является ли суверенитет народа единственным принципом, гарантирующим ему все права и свободы, или же возможны ограничения этого суверенитета;

г) возможен ли самостоятельный статус общечеловеческих (всечеловеческих) образований, имеет ли право на существование всемирное правительство и может ли человечество в целом служить для него основанием и источником его власти.

Можно ли надеяться, что разработанная с учетом этих критериев «Всемирная декларация прав народов» будет принята? Вряд ли западные страны на это пойдут. Они не откажутся от сведения прав народа к правам человека, а последних —к правам частного лица, частного собственника.

Другое дело — страны Востока. Им такая перспектива более подходит, и есть уже соответствующий опыт — это принятые «Алжирская всеобщая декларация прав народов» (1976), «Делийская декларация человеческих прав индивидов и народов» (1988). Россия с ее многочисленными народами должна максимально поддерживать такие программы и активно участвовать в их осуществлении. Следует иметь в виду, что первым конституционным актом, принятым III Всероссийским съездом Советов в январе 1918 г., была «Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа», которая вошла в Конституцию Российской Социалистической Федеративной Советской Республики в виде ее первого раздела. Согласно этой Конституции, народ приобрел право собственности на землю, которая была объявлена общенародным достоянием. Национальным достоянием стали леса, недра, воды на территории России. Было признано равноправие народов и их право на самоопределение, вплоть до образования независимого государства. Вся власть передавалась трудящимся массам, рабочему населению, объединенному в Советах.

В последующих Конституциях СССР все эти права народов в основном сохранились, и лишь в действующей ныне Конституции они оказались урезанными. При разработке новой Конституции необходимо не только восстановить правовой статус народа, но и серьезно его расширить и развить, особенно в части его практической реализации. С этих позиций должны оцениваться и предлагаемые проекты.

Общепризнанно, что Конституция 1993 г. абсолютизирует права отдельного лица, в том числе президента, в ущерб правам народа. Она начинается с утверждения прав отдельного индивида (ст. 2), которым затем отводится целая глава (гл. 2), состоящая из 47 статей (ст. 17-64). Что же касается прав народа, то они умещаются в одной статье (ст. 3), состоящей всего из четырех пунктов и расположенной после исходной статьи о первенстве прав отдельного человека.

Новая Конституция, как нам представляется, должна начинаться с констатации ее основы —народовластия, с того, что Российская Федерация является общим народным государством, выражающим волю всех входящих в нее народов. Вслед за этим должна фиксироваться в общей форме сущность народовластия: а) суверенитет народа в государстве; б) принадлежность высшей власти народу; в) основные способы осуществления народом власти. Это значит, что народ должен выступать не просто источником власти и носителем не своего суверенитета, а суверенитета власти, а тем субъектом, который присваивает себе власть, т. е. следует признать, что власть никем, кроме как народом, не может быть присвоена, что сувереном является народ, а не президент или глава государства и не власть.

Эти общие положения, составляющие основу конституционного строя общества, подлежат раскрытию в специальных статьях, предшествующих изложению обязанности общества и государства по защите прав отдельного человека. Подчеркивание приоритета прав народа, а не отдельного индивида, соответствует не только коллективистским традициям народа, но и логике самого права —тому, что общее, субстанциональное составляет исходную основу права, в том числе и прав отдельного человека. Только в обществе, в составе народа возможно свободное и полное развитие отдельной личности, реализация ее прав. По этой причине нельзя принять суждение о том, что государство исходит из приоритета прав человека при осуществлении социальной и национальной политики. Оно должно исходить из прав народа.

Важно определить статус народа как субъекта конституционной власти, а также те формы, в которых выражается этот статус. Здесь необходимо указать на то, что народ принимает, изменяет и отменяет Конституцию, для осуществления своей власти организуется в общественные объединения, политические партии, в трудовые, потребительские и иные коллективы, т. е. важно признать эти объединения в качестве конкретных коллективных субъектов власти, восстановить статус трудовых коллективов.

Нуждается в значительном расширении круг способов прямого воздействия народа на власть и непосредственного осуществления своей суверенной власти. Кроме участия населения в референдумах и выборах важно предусмотреть последствия его неучастия для судеб официальной власти и решения наиболее важных вопросов общественной жизни. Если, например, более 1/3 граждан не принимает участия в референдуме по изменению общественного строя или приватизации государственной собственности, то его результаты не признаются действительными. То же самое относится и к неявке большинства граждан при проведении второго тура выборов или других подобных мероприятий.

Участия в референдумах и выборах явно недостаточно для непосредственного осуществления народом своей власти. Следует признать необходимость коллективной народной законодательной инициативы и коллективного обращения по поводу деятельности государственных органов, организации петиций и манифестаций, забастовок и других массовых выступлений. Представляются нужными и более серьезные способы осуществления народом своей власти. В частности, акты гражданского неповиновения, политические стачки, применение силы против тирании и угнетения, что в неявном виде предусмотрено во «Всеобщей декларации прав человека» в качестве последнего средства воздействия на власть, не говоря уже о признании в Конституции США прав народа на восстание. В этом случае народ Ирака, а не США должен был свергать своего президента.

Что касается опосредованных представительными органами форм осуществления власти народом, то в этой области народ выработал наиболее соответствующие его воле Советы, которые по существу и по названию должны быть народными. Они могут быть Советами народных депутатов всех уровней, муниципальными (местными) Советами, Советами трудовых и иных коллективов, общественных объединений и т. д.

Местные Советы народных депутатов (сельские, поселковые, районные, городские) не должны быть лишены властных функций, принадлежащих народу. Здесь речь может идти о том, чтобы местные Советы, как органы общественного самоуправления, возложили на себя как можно больше функций, выполняемых ранее сугубо государственными исполнительными органами. Вывод органов местного самоуправления из системы органов государственной власти оставляет местную исполнительную власть без соответствующей представительной основы и тем самым урезает права народа как субъекта и источника местной власти.

Нельзя ограничиваться общими положениями о власти народа без специальной главы о правах народа, предшествующей главе (разделу) о правах, свободах и обязанностях человека и гражданина. Из прав, принадлежащих народу, должны быть обозначены прежде всего общепризнанные права, касающиеся равенства и самоопределения народов, т. е. необходимо признать, что все народы имеют право на самоопределение, и в силу этого права они свободно устанавливают свой политический статус и свободно обеспечивают свое экономическое, социальное и культурное развитие. В соответствии с нормами международного права и принятыми на этот счет международными документами фиксируются права малочисленных народов и национальных меньшинств — их права на защиту от деятельности, угрожающей их существованию, права на самобытность, сохранение родного языка и культуры.

Согласно международным пактам, должно определяться право народов «свободно распоряжаться своими естественными богатствами и ресурсами», и они не должны оказаться лишенными принадлежащих им средств существования. Представляется важным, чтобы землю и природные ресурсы в их естественном состоянии признать народной собственностью, и не ограничиваться указанием на то, что они составляют основу жизнедеятельности народов (ст. 9 Конституции 1993 г.) Без права собственности на землю и природные ресурсы народ не сможет установить не только свой политический статус, но и распоряжаться своими естественными богатствами и ресурсами и, следовательно, может оказаться лишенным средств существования. Без народной собственности на землю и основные средства производства не может обеспечиваться народовластие, без этого все записи о народе как носителе суверенитета власти, источнике власти остаются пустой фразой, не будут иметь не только прямого действия, но и какой-либо маломальской практической реализации.

Серьезным конституционным установлением должно стать запрещение эксплуатации народа народом, недопущение экономических и иных соглашений, которые ухудшают экономическое и социальное положение народа, не отвечают принципам взаимной и одинаковой выгоды. Не допускается какая-либо дискриминация народа по национальной, расовой, религиозной, языковой или иной другой принадлежности. Ни один народ не может содержать в рабстве представителей другого народа, вести торговлю людьми. Уже пора предусмотреть право народов на безопасную жизнь, в том числе на жизнь без войн, которые возникают в результате нарушения прав народов. В свое время Япония создала серьезный прецедент: в Конституции 1946 г. было записано, что японский народ отказывается от войны как суверенного права нации. Последующие попытки сделать это положение общепризнанным в международном масштабе успеха не имели. В этой связи серьезным делом было бы возведение права народа отказаться от войны в ранг общепризнанного международного права. В противном случае народы остаются без права на безопасность, без права жить без войн.

§ 2. Обобществление труда и социализация человека

Труду, служащему предпосылкой и постоянной основой соединения людей в общество, ныне стали приписывать противоположную роль —функцию разъединения людей, их индивидуализации. Полагают, что постэкономическое общество, переходя от труда к творчеству, базируется исключительно на индивидуализированной деятельности, осуществляет де-социализацию жизни. «В той же степени, в какой процесс становления и прогрессивного развития стоимостных оценок и отношений был идентичен процессу становления и развития общественного производства и протекал параллельно с процессом социализации производителей, — пишут О. Н. Антипина и В. Л. Иноземцев, — деструкция этих отношений обусловлена прежде всего индивидуализацией человека в его качестве как производителя, так и потребителя, имманентно присущей нашей эпохе. Та революция, которую многие ожидали как социальную революцию, проявляется как революция де-социализации, затрагивающей все стороны жизни людей» {843}.

Здесь названные авторы повторяют высказывания, появившиеся в западной литературе: «трудовые процессы обретают все более индивидуальный характер, происходит фрагментация деятельности в зависимости от производственных задач с ее последующей реинтеграцией для получения конечного результата» {844}. Соответственно, «труд... теряет свою коллективную самобытность, становится все более индивидуализированным с точки зрения возможностей работников, условий труда, заинтересованности в нем и перспектив на будущее» {845}.

В данном случае, с одной стороны, все более углубляющаяся специализация технических функций труда преподносится как отрицание на этой основе совершающегося обобществления труда, с другой — на труд переносится индивидуализм буржуазного общества. Тогда само будущее общество предстает как скопление на вокзале или, в лучшем случае, на барахолке людей, не знающих друг друга и безразличных друг другу.

Теоретическим основанием для такой индивидуализации труда обычно берется субъективизация его результатов как полезностей, оцениваемых исключительно субъектом. Такого рода субъективные оценки вроде бы ведут к устранению общественного характера затрат и их сводимости к абстрактному среднему труду. Как издержки труда, так и полезности, по мнению названных выше отечественных авторов, «утрачивают свой универсальный общественный характер, становятся индивидуальными потребностями и издержками» {846}.

В действительности, общество никогда не откажется от измерения затрат труда временем. Даже тогда, когда меновая стоимость будет устранена, рабочее время остается созидающей субстанцией богатства и мерой издержек, требующихся для его производства. По уничтожении капиталистического способа производства, писал К. Маркс, определение стоимости остается господствующим в том смысле, что регулирование рабочего времени и распределение общественного труда между различными группами общественного производства, наконец, охватывающая все это бухгалтерия, становятся важнее, чем когда бы то ни было {847}.

В качестве аргументов против обобществления труда и соизмеримости его затрат обычно используется нерешенность (или неумение решить) задачи соизмерения потребительных стоимостей на объективной (трудовой) основе. Приходится обращаться к субъективным оценкам, людским предпочтениям, имеющим чисто индивидуальный характер. Оценки результатов труда как субъективных полезностей затем переносятся на труд, а его естественно историческая, качественная дифференциация преподносится как его индивидуализация, как результат чисто субъективного выбора формы деятельности.

Для этих целей обычно ссылаются на особенности труда по созданию знаний, информации, которые якобы призваны заменить обычный жизнеобеспечивающий труд. Производство знаний, научный труд представляются настолько индивидуализированными и субъективизированными, что уже вроде «никто не может воспроизвести созданное человеком знание» {848}.

Автор последних строк почти дословно повторяет тезис М. Штирнера о том, что в отличие от обычных (человеческих) работ есть работы единственного, которые «никто не может выполнить за тебя... Это —работы единственного индивида, и их может выполнить только тот единственный, между тем как первые следует назвать человеческими работами... Нельзя установить общего тарифа для оплаты Моей единственности, как это можно сделать для тех работ, которые Я выполняю в качестве человека. Только для этих последних работ может быть установлен тариф» {849}.

Провозглашая единственность научного и художественного труда, М. Штирнер отделял человеческие работы от работы единственного индивида, подгоняя, как и современные апологеты индивидуального труда, первые —под стоимость (тариф), а вторые — под индивидуальную оплату за единственность, иногда очень высокую. У В. Л. Иноземцева получается то же самое: постэкономическое общество знает только индивидуализированный умственный труд, который не укладывается ни в какие общественные мерки, теряя всякий общественный характер, становится достоянием единственной в своем роде личности.

Между тем умственный труд, как и всякий другой, подчиняется общим законам труда, в частности закону обобществления: развитие культуры, образования, науки не может происходить без воспроизводства полученных в них ранее результатов, в том числе новых. К. Маркс и Ф. Энгельс, возражая М. Штирнеру, в свое время отмечали, что не сам Моцарт, а другой композитор сочинил большую часть моцартовского «Реквиема» и довел его до конца, что Рафаэль «выполнил» сам лишь ничтожную долю своих фресок {850}. Известно также, что на А. Дюма, оставившего 647 произведений (более шестисот томов), работал целый штат профессиональных литераторов.

Что касается научного труда, то воспроизводимость его результатов и его характер как всеобщего труда не подлежат никакому сомнению. Ученый всегда опирается на результаты предшественников и достижения современников. Он не может из самого себя черпать знания и на основе лишь собственного опыта развивать науку.

То же самое можно сказать об образовании. Образованными, по свидетельству Гегеля, можно считать в первую очередь тех людей, которые способны делать все то, что делают другие, не подчеркивая свою единственность, тогда как у людей необразованных бросается в глаза именно их частность, поскольку их поведение не следует всеобщим свойствам вещей. Соответственно, истинное образование есть сглаживание особенности, необходимое для того, чтобы она вела себя согласно природе вещей. Оно предполагает тяжкий труд, направленный на преодоление голой субъективности, посредством этого труда субъект обретает в себе объективность {851}. Если обособленный труд и может создавать отдельные ценности, то ни общественного богатства, ни общей культуры он создавать не может. Кооперативная организация научного труда в современный период является необходимым условием научной деятельности. Причем кооперативным здесь выступает как непосредственно совместный труд ученых, так и труд всего научного сообщества.

Из сказанного следует, что аргументы, приводимые для отрицания общественного характера труда, его социализации не имеют сколько-нибудь серьезного основания. Они инспирированы чисто идеологическими мотивами — стремлением сохранить навечно индивидуальную частную собственность, а вместе с ней и частные формы деятельности. Прикрывают же эти мотивы ссылками на специализацию труда, которая не только не отрицает необходимости его обобществления, но и требует его.

На самом деле именно частная собственность вызывает отчуждение труда, а вместе с этим отчуждением и десоциализацию человеческой сущности. Непосредственным следствием отчуждения труда, т. е. отчуждения человека от продукта своего труда, от своей жизнедеятельности, выступает отчуждение его общественной (родовой) человеческой сущности. Это, по словам К. Маркса, ведет к отчуждению человека от человека: «положение о том, что от человека отчуждена его родовая сущность, означает, что один человек отчужден от другого, и каждый из них отчужден от человеческой сущности» {852}. Поэтому устранение частной собственности и отчуждения труда становятся условием преодоления индивидуализма и восстановления общественной сущности человека как совокупности отношений людей друг к другу, как общественных существ, что несовместимо с основными принципами гражданского общества.

Отсюда отрицательное отношение к гражданскому обществу как у К. Маркса, так и у Гегеля. С одной стороны, писал Гегель, погоня за удовлетворением особых потребностей, субъективных желаний и произвола разрушает личность; с другой — делает ее жизнь случайной. «В этих противоположностях и их переплетениях гражданское общество представляет собой зрелище как излишества, так и нищеты и общего обоим физического и нравственного упадка» {853}.

В этой связи К. Марксом был выставлен тезис о том, что гражданское общество после устранения частной собственности уступит место человеческому обществу, или обобществившемуся человечеству.

Что же понимал К. Маркс под человеческим обществом в противоположность гражданскому?

В своих ранних произведениях К. Маркс имел в виду общество, в котором прежде всего реализуется социальная сущность человека как совокупности всех общественных отношений. Эта социальность предполагает преодоление антропологического подхода к человеку, т. е. преодоление старого материализма, сводящего сущность человека к природным связям изолированных индивидов. По Марксу, необходимо исходить не из абстрактного человеческого индивида, что было присуще антропологическому методу Л. Фейербаха, а из общественного характера человека, обусловленного определенной исторической формой общества.

Человеческое общество, в отличие от гражданского, базируется на общественной собственности, которая своим основанием вместо порожденной частной собственностью отчужденности труда имеет обобществленный труд. Такое общество К. Маркс называл гуманистическим, видя в нем «как положительное упразднение частной собственности — этого самоотчуждения человека — и в силу этого как подлинное присвоение человеческой сущности человеком и для человека; а потому как полное, происходящее сознательным образом и с сохранением всего богатства предшествующего развития, возвращение человека к самому себе как человеку общественному, т. е. человечному...». В нем произойдет «действительное разрешение противоречия между человеком и природой, человеком и человеком, подлинное разрешение спора между существованием и сущностью, между опредмечиванием и самоутверждением, между свободой и необходимостью, между индивидом и родом» {854}.

В этом обществе деятельность и пользование ее плодами как по своему содержанию, так и по способу существования носят общественный характер, причем не только в форме непосредственно коллективной деятельности. Даже тогда, писал К. Маркс, когда человек занимается научной деятельностью, которую он может осуществлять и без непосредственного общения с другими, он занят общественной деятельностью. Ему не только дан в качестве общественного продукта материал его деятельности, в том числе язык, на котором работает ученый, но и его собственное бытие как общественная деятельность {855}.

Общество, названное К. Марксом, человеческим, отличается от гражданского прежде всего тем, что индивидуализации человека, его индивидуализму противопоставляется обобществление (социализация) его сущности. Всякое проявление жизни человека здесь, по словам К. Маркса, даже если она не выступает непосредственно в форме коллективной, совершаемой совместно с другими, является проявлением и утверждением общественной жизни. Индивид непосредственно приобретает качество общественного существа, всеобщей формой существования которого является труд, причем, в первую очередь, — созидание орудий производства, с помощью которых совершается обмен веществ между человеком и природой.

По-иному выглядит человек в трактовке некоторых современных социальных и культурных антропологов. Он у них подогнан под члена гражданского, т. е. буржуазного, а не человеческого общества.

Прежде всего, в этом вопросе приходится встречаться с отрицанием сколько-нибудь серьезного значения для антропологии (социальной и еще более — культурной) определения сущности общества и человека как совокупности общественных отношений. Социальные антропологи не хотят связывать социальную сущность человека с общественными отношениями под тем предлогом, что в системе этих отношений нет места для индивидуальности, и все общее, принадлежащее обществу как системе в ее целостности, не может принадлежать отдельному человеку {856}. Их рассуждения таковы: общество как система обладает свойствами (системными качествами), которых нет ни у каждого его компонента в отдельности, ни у их суммы, т. е. они возникают не из отдельных и особенных составляющих общества, а только из их связанности в целое, из надындивидуальных, деперсонифицированных общественных связей и отношений. Поэтому, мол, методами социологии, особенно материалистическим пониманием общества как учением об «односторонней» детерминации человека обществом, социальность человека в антропологии и не раскрыть, и не обосновать. И вообще, в рамках исторического материализма теорию целостности человека вроде бы реализовать невозможно.

Какое же понимание общества (социальной системы) устраивает сторонников указанного подхода? Им, оказывается, выступает давно уже преодоленное представление об обществе как совокупности отдельных людей, множества относительно автономных, относительно самостоятельных индивидуумов. В этом контексте человек якобы приобретает личностность, индивидуальное бытие, а его деятельность не рассматривается в контексте общества как безличной субстанции. Наоборот, только в сфере индивидуального создается имманентная человеку субъективная структура, что открывает широкую перспективу для развития социальной антропологии.

Верны ли обвинения в адрес социологии, в частности исторического материализма, относительно того, что в ее трактовке общества не остается места индивидууму и индивидуальному? Нет, такие претензии несостоятельны. К. Маркс, конечно, не отвечает за современных толкователей природы системных качеств, но у него был случай специально высказаться против понимания П. Прудоном общества как особого существа, стоящего над составляющими его лицами и имеющего свои особые законы, безразличные к этим лицам. В анализе системы «человек — общество» К. Маркс придерживался диалектического понимания отношения общего (общества) к единичному (индивиду). Он полагал, что существование общества реально лишь в форме существования особенных индивидов. Не персонифицируясь в особенных лицах, общество будет выглядеть пустой абстракцией. Общественные отношения, по его мнению, можно только мыслить, если их хотят фиксировать в отличие от тех субъектов, которые находятся между собой в этих отношениях {857}.

Что же касается наиболее подходящего для современных социальных антропологов толкования общества как «множества относительно автономных индивидуумов», то в нем, по сути, отвергается социальная сущность человека, на нет сводится значение общества (общего) для понимания индивида, поскольку не принимается во внимание реальность общества (общего). Ведь в данном случае общим для каждого из множества относительно автономных индивидов может быть лишь тот или иной родовой признак, т. е. тождественность людей по этому признаку. Рассмотрение же общества с точки зрения этого общего (общечеловеческого) признака как раз и упускает из виду различия людей, специфическую черту каждого, ибо общество (общее), образуемое по этому признаку, не будет знать никакой разницы между рабочими и капиталистами, католиками и мусульманами и т. д., поскольку все они — люди. Вот почему недостаточно сказать, что общество состоит из индивидов, людей. Люди как люди, как одинаковые существа не нуждаются в обществе. В обществе же, определяемом как совокупность (сумма) отношений и связей, человек получает свое «лицо». Люди, вступая в отношения друг с другом, тем самым выявляют свои различия, особенности, индивидуальность. Последние существуют только в обществе и посредством общества {858}. Вот почему желание угодить антропологам, определяющим общество как «множество относительно автономных индивидов», оборачивается отрицанием человеческой индивидуальности и восстановлением, вопреки первоначальным намерениям авторов, критикуемой ими надындивидуальной, деперсонифицированной системы социального бытия и, следовательно, традиционного антропологического метода, не знающего социальных различий людей, классов.

В этом случае социальным антропологам приходится соглашаться с представителями структурно-функционального, системного анализа, которые существенно умаляют роль понятий общества и общественной системы как средств познания индивида. У Т. Парсонса социальная система и система личности представлены как однопорядковые подсистемы. Личность выносится за пределы социальной системы и фигурирует лишь как часть среды, окружающей общество. Личность отсутствует и в составе структурных компонентов общества, к которым отнесены лишь нормы, ценности, коллективы и роли. Н. Луман отказывает индивиду в праве быть элементом, составляющим общество, считает эпистемологическим предубеждением суждения о том, что общество состоит из людей или из общественных отношений. Оперативная закрытость общества, по его мнению, исключает людей из общественной системы. Он призывает гуманистов не обижаться на это, ибо личность в его теории общества совсем не отбрасывается, а лишь помещается в окружающую общество среду. Такое понятие общества исходит из полного разделения индивидуума и общества. Соответственно, как полагает Н. Луман, социология не может принять трактовку индивидуума как части общества, и лишь на основе их разделенности можно серьезно рассматривать личность {859}.

Источник подобных суждений — в непреодоленности дуализма в решении вопросов о соотношении общего и единичного, общества и индивида, социологического и антропологического методов. Через этот дуализм, как известно, не смог перешагнуть даже Гегель, поскольку общее и единичное у него в конечном счете выступают как две противоположные сущности: общее как особая духовная сущность (идея) противостоит единичному, которое из-за своей конечности никогда не сможет подняться до истинной всеобщности. У Гегеля общее — принадлежность абсолютной идеи, обладает самостоятельным от единичного существованием и только мистически воплощается в единичном, эмпирически и конечно существующем. В вопросах соотношения общества и человека действительным субъектом, по Гегелю, становится мистическая субстанция, а реальный субъект предстает как инобытие и момент этой субстанции. Дуализм здесь проявляется как раз в том, что Гегель не рассматривает всеобщее как действительную сущность действительного человека, т. е. существующего, определенного, конечного. Другими словами, действительное существо он не считает подлинным субъектом общества.

Исторический материализм в лице К. Маркса, а не его истолкователей из числа неокантианцев, всегда настаивал на приоритете действительного человека, на том, что именно он составляет базис общества (носитель общего), является его творцом (субъектом истории), его исходным пунктом и т. д. К. Маркс не мог согласиться с Гегелем и тем более с Прудоном в том, что человек (единичное) есть лишь превращенная форма некой духовной субстанции, некоего общего, стоящего над действительными индивидами. На самом деле, общество (общее), по К. Марксу, образует свойство, сущность действительного субъекта, и именно индивид есть подлинный субъект всеобщего и бесконечного. Поэтому общественная история людей есть всегда лишь история их индивидуального развития, а свободное развитие каждого — условие такого же развития всех. Общественные отношения, посредством которых происходит это развитие, относятся к индивидуальности людей, а не являются чем- то внешним для них. Общество (общее) есть не некая абстрактно-всеобщая сила, противостоящая отдельному индивиду, а его творение. Оно является сущностью каждого отдельного индивида, его собственной деятельностью, его жизнью. С этой точки зрения человек всегда остается субъектом создаваемых им социальных форм своего существования —семьи, государства, гражданского общества и т. д., которые выступают как общие для всех людей.

Итак, преодоление дуализма общего и единичного сводится к следующему: общество и индивид не есть две противоположные сущности. Если одна их них, скажем общество, преподносится как некая особая над индивидами (надындивидуальная, деперсонифицированная) сущность, то она теряет свою действительность (необходимость), свою истинность, свое оправдание. И, наоборот, если другая сущность — индивид — лишается свойства быть носителем общего, субъектом общества, не доводится до уровня всеобщности, то и он не будет действительной, истинной личностью. Общество и индивид по необходимости образуют две различные, противоречивые стороны одной и той же сущности. Сущность у общества и индивида одна, она и составляет основание для них обоих, для их различия и единства, выступает единством различия и единства, и одновременно различием единства и различия.

Такое решение вопроса о соотношении человека и общества, т. е. преодоление дуализма общего и единичного, предполагает соблюдение двух исходных правил метода познания социальной сущности человека. Первое из них — это рассмотрение человека (индивида) в качестве отправного пункта анализа общества и его базиса. Ни обществу в целом, ни социальной группе не следует приписывать самостоятельное, независимое от составляющих их личностей существование. Действительным субъектом общества и всех социальных образований остается человек, индивид. В той мере, в какой социология при анализе общества исходит из реального человека (а не из социального действия или отношения взаимодействия и т. п.), она принимает антропологический метод, делая его и своим методом. Социология не может не согласиться с социальной антропологией в том случае, когда последняя стремится наполнить себя специфическим содержанием на пути движения познания от человека как субъекта к обществу, к объективизированным формам социального бытия. Нужно лишь дополнить эту мысль: отдельный человек приобретет мощь, станет человеком с большой буквы, если будет возведен на уровень всеобщности, т. е. если его индивидуальная сущность станет одновременно и его общественной сущностью, совокупностью всех общественных связей и отношений. Лишь когда индивидуальный человек в своей эмпирической жизни, в своем индивидуальном труде, в своих индивидуальных отношениях станет родовым (общественным) существом, будет действовать по меркам любого вида, освоит свои собственные силы как общественные, тогда совершится человеческая эмансипация {860}. Очевидно, что такое понимание проблемы не имеет ничего общего с приписываемой К. Марксу мыслью об однолинейной детерминированности человека социальной средой, системой общественных отношений, о безоговорочном приоритете общества над личностью, о вторичности человека по отношению к объективным, деперсонифицированным, надличностным структурам. Приходится лишь сожалеть, что авторы подобных суждений не подтверждают их ссылками на работы самого К. Маркса, ограничиваются «безличностными» обвинениями в адрес исторического материализма, полагая, видимо, что антропологический метод не учитывается социологическим методом материализма.

Не следует забывать о втором требовании метода исследования социальной сущности человека: исходя из действительного человека как субъекта общества, следует раскрывать сущность человека через социальные формы его существования. Здесь дуализм сущности снимается другим способом — путем превращения общего (общественного) в свойства единичного (индивида), т. е. общественная сущность становится сущностью индивида. Имеется в виду не только возвышение и превращение индивидуального в общественное, но и, наоборот, общественного — в индивидуальное, т. е. не только измерение общества с точки зрения человека (человек — мера всех вещей), но и измерение человека общественной меркой. Необходимо, чтобы общее «снизошло» до единичного, реализовалось в нем, стало его свойством. К анализу единичного с точки зрения общего и сводится основная задача теоретического анализа всеобщего {861}.

Исторически общество в лице «верхов» монополизировало родовую (общественную) сущность человека в форме максимального развития представителей «верхов» в ущерб «низам», оставляя последним область частного, знание единичного, отдельного. Отсюда — недоверие ко всем, кто имеет дело с общим, у кого высокое развитие индивидуальности происходит за счет принесения в жертву индивидуального развития большинства человеческих индивидов. Чисто теоретический дуализм общего и единичного оказывается практическим дуализмом общества и индивида. Можно надеяться, что общество, в конце концов, разрушит этот антагонизм, раздвоение на противоположные сущности единой родовой сущности человека, и развитие общества совпадет с развитием каждого отдельного индивида.

§ 3. Ассоциированный труд и очеловечивание общества

Чтобы общество из гражданского превратилось в человеческое, необходимо еще одно условие — нужно, чтобы развитие каждого предполагало развитие всех. В этом пункте очеловеченное общество тоже противостоит гражданскому. Лучшее, что может дать гражданское общество —это развитие отдельных индивидов, идеал которого был выражен М. Штирнером в образе «единственного и его собственности».

Обобществление труда в рамках частной собственности и отношений меновой стоимости еще не приводит к очеловечиванию всего общества. В этих условиях свои социообразующие функции труд осуществляет не непосредственно, а косвенно. Их берет на себя обмен его стоимостных результатов, что с самого начала ограничивает социальные связи людей. Люди оказываются соединенными в одно общество, становятся зависимыми друг от друга только как носители меновых стоимостей, т. е. не прямо посредством самого обобществленного труда, а через отношения стоимостного обмена. В результате общественная связь людей предстает как зависимость безразличных друг к другу индивидов — носителей исключительно частного интереса, каждый из которых противостоит интересам других индивидов.

Кроме того, здесь как общественный характер труда, так и общественная (стоимостная) форма его продукта выступают как нечто чуждое самим индивидам, как нечто вещное: не как отношение людей друг к другу, а как их подчинение отношениям, существующим независимо от их воли и возникающим из столкновения безразличных индивидов друг с другом. В меновой стоимости общественное отношение лиц превращается в общественное отношение товаров (вещей) и представляется людям как нечто чуждое, от них независимая потусторонняя сущность {862}. Подчиненность этих отношений общественному разуму и контролю отсутствует. В итоге отчужденность общественного труда, вызванная отношениями частной собственности, самым непосредственным образом препятствует очеловечению общества, его гуманизации.

С точки зрения степени очеловеченности общественных отношений людей, общество, согласно обобщениям К. Маркса, может приобретать три формы или стадии: а) первоначально — это отношения личной зависимости; б) затем отношения личной независимости, основанные на вещной зависимости; в) и, наконец, отношения, базирующиеся на свободной индивидуальности, предполагающей универсальное развитие индивидов и превращение коллективных, общественных производительных сил их труда в их общественное достояние {863}.

Третья форма, будучи характерным признаком гуманистического общества, возникает из процессов обобществленного труда, но из труда, обобществленного непосредственно, т. е. когда еще до обмена деятельностями люди работают на общий результат, принадлежащий всем и каждому. Это — общество людей, ассоциированных на основе совместного владения средствами производства и совместного контроля над ними, что позволяет труду заранее приобрести коллективный характер, делает его продукт тоже общим, коллективным.

В противоположность гражданскому обществу, в котором взаимная личная независимость и безразличие людей по отношению друг к другу еще не создают условий для действительной социальной жизни, новая ассоциация предполагает действительную общность и всеобщность социальной жизни и социальных отношений. Она не отрицает индивидуальности и свободы личности, наоборот, делает их достоянием каждого. Более того, эта новая социальная общность, преодолевая капиталистическую частную собственность, в то же время восстанавливает индивидуальную трудовую собственность, основанную на кооперации и общем владении землей и произведенными самим трудом средствами производства.

Здесь общество социализируется через максимальное развитие каждого, в то время как в обществе, основанном на частной собственности, неизбежна ограниченность каждого не только из-за однообразности самих меновых связей, но и из- за подчиненности этим связям как вещным и внешним по отношению к индивидам отношениям. В последнем случае только кажется, будто индивиды независимы и свободно сталкиваются друг с другом в рамках этой свободы. Это —иллюзия, таковыми они являются лишь по видимости, поскольку не берется в расчет их полнейшая зависимость от стихийно складывающихся производственных отношений. Конечно, отдельное лицо может случайно освободиться от подчинения этим внешним отношениям, но этого не может добиться «масса закабаленных ими людей, ибо существование такой массы выражает подчинение, и притом неизбежное подчинение индивидов этим отношениям» {864}. Соответственно, свободная самоорганизация людей в общество возможна лишь на основе их контроля над своими общественными отношениями. Этого может достичь только новое, т. е. человеческое общество, являющееся продуктом ассоциации, распределяющей труд своих членов и подчиняющей общественное производство индивидам, которые управляли бы им как своим общим достоянием.

Гражданское общество, сколько бы ни приписывали ему свойств самоорганизованности, стабильности, солидарности и т. п., не способно освободиться от стихии рыночных экономических процессов. Поэтому, предупреждал К. Маркс, не может быть ничего ошибочнее и нелепее, нежели на основе меновой стоимости и денег предполагать контроль индивидов над своим производством и своими общественными отношениями {865}.

О какой стабильности и солидарности гражданского общества в современной России может идти речь, если за 1990-2000 гг. строительства этого общества общая преступность выросла в три раза. Только в 2001 г. зарегистрировано свыше 3 млн преступлений, совершено 32 тыс. убийств, около 25 тыс. тяжких телесных повреждений, более 30 тыс. человек пропали без вести, каждый четвертый мужчина имеет судимость. В настоящее время обитателями «социального дна» является 14 млн человек: 4 млн бомжей, 3 млн нищих, 4 млн беспризорных детей, 3 млн уличных проституток. «Разве мыслимо достичь в обществе согласия, примирения, — пишет декан социологического факультета Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова, профессор В. И. Добренькое, — если идет жестокая борьба за передел собственности, когда не брезгуют ничем — подкуп, шантаж, заказные убийства. Всюду царит насилие и беззаконие. Общество разбалансированно, полностью разрушены духовные основы нации, традиционные представления о добре и зле... Россия медленно сползает в пучину зла, нравственно деградирует и превращается в уникальную по своим масштабам и глубине криминальную страну» {866}. Профессор Добренькое уверен, что тот путь развития, на который встала Россия, исторически бесперспективен и грозит для нее огромными жертвами и будет стоить большой крови.

Очевидно, что без перевода отношений собственности, социальных и нравственных отношений людей на трудовую основу приостановить деградацию российского гражданского общества не представляется возможным. Сама эта основа, чтобы выполнить свою функцию по гуманизации общества, в свою очередь, должна приобрести еще одно существенное свойство — освободиться от старого социального разделения труда между различными классами и социальными группами, несовместимого с дальнейшим обобществлением самого труда.

С одной стороны, разделение труда, будучи формой естественноисторической дифференциации человеческой деятельности, способствует процессам обобществления и социализации общества. С другой стороны, оно, как общественное, социальное разделение труда, лежит в основе деления общества на классы и соответствующего социально-классового неравенства людей, противоположных классовых интересов. В этом отношении оно предполагает отчужденность общественного труда и не может служить признаком обобществившейся ассоциации людей.

Гражданское общество необходимо организуется как политическая ассоциация. Пока существуют социальное разделение труда и, следовательно, классы и социальные группы, люди неизбежно организуются в государство, посредством которого регулируются их общественные отношения. Экономической основой существования как государства, так и классов гражданского общества является противоположность города и деревни, умственного и физического труда, производительной и непроизводительной деятельности.

По-иному организуется общество, когда оно основывается не на разделении, а на соединении прежде социально разведенных видов общественного труда. Оно будет представлять собой ассоциацию, содружество людей труда, не знающих классовых различий. Обобществление труда, позволяющее сочетать членам общества физический и умственный, производительный и непроизводительный, управленческий и исполнительский труд приводит к качественно новому типу социальной организации, в которой критерием объединения людей в общность явится их совместная трудовая деятельность.

Новое общество в отличие от гражданского предполагает установление общественной жизни, функционирующей на принципах разума, общественного интеллекта. В нем люди наконец-то будут строить свои общественные отношения согласно требованиям социальной науки. В этой связи следует отметить, что благородное желание освободиться от сегодняшних пагубных, неконтролируемых людьми стихийных рыночных процессов у ряда авторов принимает форму отказа от материальной детерминации общественных процессов в будущем обществе в пользу их идеальной детерминации. Выдвигается тезис о наступлении «исторического идеализма» вместо исторического материализма, т. е. тезис об определяющей роли общественного интеллекта (сознания) по отношению к общественному бытию если не в гносеологическом, то в онтологическом аспекте. Вместо принципа об усилении обратного влияния общественного сознания на общественное бытие выставляется всемирно-исторический закон роста идеальной детерминации в истории «через общественный интеллект, т. е. происходит „эволюция сдвига" от доминанты стихийной, материальной детерминации на базе конкуренции и отбора к доминанте идеальной детерминации на базе кооперации и общественного интеллекта» {867}.

Безусловно, автор прав в том смысле, что роль сознательности по сравнению со стихийностью возрастает, особенно если иметь в виду общество ассоциированного труда и общественного самоуправления, способного контролировать свою деятельность. Не кто иной, как Ф. Энгельс, оставаясь сторонником исторического материализма, утверждал, что если до сих пор результаты деятельности людей оказывались иными, чем те, каких желали и даже противоположные тому, что желали, то в более или менее отдаленном будущем люди будут заранее знать необходимость изменения общественного строя и пожелают этого изменения, прежде чем оно будет навязано им помимо их сознания и воли {868}.

Из приведенных слов Ф. Энгельса не следует, что стихийность тождественна признанию материальной детерминации общественного развития, а сознательность — ее отсутствию. Независимо от того, ведут ли люди свою общественную жизнь со знанием дела и социальных законов, планируют и прогнозируют ее ход, или этот ход осуществляется стихийно, они подчиняются законам своих общественных действий, своей общественной практики, причем подчиняются вместе с управляющей их делами головой, т. е. общественным интеллектом. Объективная, соответственно материальная детерминация общественного развития сохраняется и при переходе от стихийности к сознательности. Точно так же управление своими общественными действиями у людей не будет делом субъективного произвола, как это стали утверждать «новые социологи».

С тех пор, как в России началась эпоха рыночных реформ, их идеологи вновь взялись за отрицание обусловленности развития общества и управления им объективными экономическими и социальными законами. Налицо новая волна субъективизма кантианского и феноменологического толка: объективные законы функционирования и развития общества выносятся за пределы управленческой деятельности, не признаются законами, необходимыми для управления и планирования. Так, автор книги по социологии управления А. В. Тихонов, солидаризируясь с Э. Бернштейном в критике марксизма, ставит вместе с последним «очень современный и по сей день вопрос: если обществом управляет непреложная поступь „железных" экономических законов и все происходит независимо от воли человека, то что остается на его долю?» {869}.

При такой постановке вопроса или в случае с «невидимой рукой» А. Смита ответ для вышеупомянутого автора очевиден: на долю человека вроде бы ничего не остается —там, где есть объективные законы, человеку делать нечего. Нужен не какой-нибудь «железный» закон, а человек (правда, не всякий, а управленец), который всем управляет (и природой, и экономикой, и обществом, и самим собой). Поэтому автор не испытывает никакой нужды обращаться как к объективным общественным, так и к природным законам. Более того, с его точки зрения, управляться собственными законами общество не может. Нужен всегда управленец, правитель. Объективные социальные законы и управленческая деятельность человека противопоставляются друг другу как несовместимые способы функционирования общественного организма, составляют необходимую антиномию.

Так ли это? На самом деле никакой антиномии между ними нет. Ее или выдумывают на манер неокантианства, или не умеют решить проблему взаимоотношения сознательной человеческой деятельности с ее объективными законами. Так, например, тот же А. В. Тихонов, заменяя понятие объективного термином «естественное», а субъективного — словом «искусственное», вместо характеристики развития общества как естественноисторического процесса предлагает «рассматривать общество... как симбиоз принципиально неоднородных и неоднопорядковых систем: искусственной и естественной» {870}. При этом он полагает, что «признание социальной реальности в качестве искусственно-естественной социосферы имеет для социологии далеко идущие теоретико-методологические последствия, что искусственноестественная дихотомия получит признание как важная оппозиция для описания и объяснения общества» {871}.

Никаких двух, да еще принципиально неоднородных, находящихся в оппозиции социальных реальностей на самом деле нет. Социальный мир не делится на мир, с одной стороны, «вещей в себе», «потока событий», естественных «социальных тел», безличностных отношений, с другой —на искусственно созданный мир людей (мир «для нас», личностных отношений, сознательной человеческой, в том числе управленческой деятельности. Нет независимо от людей, от их деятельности существующего особого социального мира имманентных надличностных процессов (кроме природы и сделанных из нее вещей и технологических процессов). Существует один-единственный объективный социальный мир, отражаемый в сознании.

Сознание противопоставляется объективной реальности только при решении гносеологического вопроса о первичном и вторичном. Вне этого вопроса социальная реальность и есть обладающие сознанием люди, их отношения и их деятельность. Когда говорят о естественноисторическом процессе, то имеют в виду их единство, а не разделенность человеческой истории на естественную и искусственную {872}.

Противопоставление деятельности и объективных законов обычно сопровождается разделением общества на объективное и субъективное начала, что нередко выдается за исходное понимание истории, а решение вопроса сводится к признанию нерасторжимой координации указанных двух начал. Механизм действия законов общества в этом случае изображается как взаимодействие двух координат — субъекта и объекта, а возрастающее влияние субъекта (человека) на объект как бы определяет «кривую» этого взаимодействия. На место субъекта обычно вставляется одно лишь его сознание, которое объявляется равноправным с объективным естественноисторическим процессом. Этим вроде бы однокоординатное (монистическое) понимание общества заменяется двухкоординатным его пониманием, исходящим из субъектно-объектного отношения как базисного отношения общества, в котором тем самым независимость общественного бытия от общественного сознания заменяется их функциональной зависимостью.

Научное, материалистическое решение вопроса, преодолевающее субъективизм, лежит в иной плоскости. Во-первых, материализм не допускает дуализма в понимании сущности общества. Люди с их деятельностью и отношениями составляют, как подчеркивалось, единственную применительно к обществу форму собственно социального объективного процесса: нет двух отдельно существующих начал — объективного общественного процесса и деятельности людей. Объективный общественный процесс есть не что иное, как деятельность вступающих друг с другом в общественные отношения людей. История вся и слагается из действий личностей, «ход вещей» и состоит в действиях людей и ни в чем больше (В. И. Ленин). Соответственно, законы общественного развития являются законами собственной общественной деятельности и отношений людей, а не какого-то вне людей находящегося естественного, но социального процесса.

Объективные социальные законы не должны выноситься по ту сторону отношений людей и человеческой деятельности вообще, а также управленческой деятельности. Их нельзя исключать при рассмотрении управленческой деятельности, заключать, как часто пишут, «в скобки», т. е. не принимать во внимание. Вместо нередко встречающегося неокантианского противопоставления (антиномии) объективных социальных законов и сознательной человеческой деятельности должен быть выставлен преодолевающий эту антиномию тезис: объективные законы функционирования и развития общества и есть законы деятельности и отношений самих людей, обладающих сознанием. Причем люди подчиняются законам своих действий и отношений вместе со своим сознанием, волей. Они не могут «игнорировать», «обходить» законы своей же деятельности и своих отношений, подобно тому, как и тело, падая, не может «игнорировать» законы своего падения — законы тяготения. В свою очередь, определяя общественные законы законами общественной человеческой деятельности, мы не должны исключать из их действия людей. Люди, их деятельность составляют необходимое составляющее объективной закономерной цепи событий. Объективные законы являются законами деятельности людей, законами производимых ими изменений, исправлений, в том числе и ошибочных. В этой связи лучше всего характеризовать место человека в механизме действия закона словами К. Маркса: «надо изображать... людей в одно и то же время как авторов и как действующих лиц их собственной драмы» {873}.

К сожалению, в современной социологии люди чаще всего изображаются не как авторы, а лишь как введенные в историю действующие лица, чьи роли играют на общественной сцене социальные актеры {874}. В этой ситуации люди нуждаются в управлении со стороны режиссера, деятельность которого отождествляется с функциями субъекта управления. В качестве примера приводится также деятельность дирижера, которому передаются все функции управления оркестром. При этом забывается, что дирижер или режиссер в своей сценической деятельности сами подчиняются тому, что заложено авторами произведения — композитором или драматургом. Последние исключаются из этой деятельности, хотя они олицетворяют творцов истории, законам которой подчиняется сценическое действие. Применительно к истории, человек выступает исполнителем законов своих общественных действий, законов совершаемого им дела, автором которого он сам является и которое осуществляется им самим так же, как им пишется и исполняется сценарий собственной исторической драмы. Будучи его исполнителем, он подчиняется законам своего дела, своей общественной деятельности.

Разница здесь лишь в одном: будут ли законы собственных общественных действий применяться людьми со знанием дела, что увеличивает их господство над своей жизнедеятельностью, или же они не познали их и вынуждены им подчиняться слепо. К сожалению, этого рода разграничение нередко представляется превратно: стихийное, не осознаваемое людьми протекание событий отдается под власть законов, «невидимой руки» рынка, а планомерное, осознанное управление общественными процессами освобождается от подчинения объективным законам, ибо таковыми считаются лишь те законы, в осуществлении которых люди участвуют бессознательно. Под этим предлогом Н. Бухарин, Е. Преображенский в свое время считали невозможным совместить планомерную управленческую деятельность государства с признанием действия объективных законов.

В наше время это же самое делается посредством противопоставления организационно-управленческой деятельности людей самоорганизации и самоуправлению. Последние вроде бы осуществляются стихийно и в принципе исключают организацию и управление. «Стихийного управления, — заявляет А. В. Тихонов, —не бывает» {875}. Что же касается организации и управления, выставляемых как альтернатива самоорганизации, то их связывают с упорядочивающей деятельностью человека, его сознанием и деятельностью, но не с действием объективных социальных законов. Для апологетов «управляющего, доминирующего» субъекта «социальный порядок» может устанавливаться лишь сознательно при помощи управленцев. Там, где он устанавливается на основе действия имманентных законов, там вроде бы сознание отсутствует и нет никакого управления. Поэтому не случайно в упомянутой «Социологии управления» нет ни слова о самоуправлении.

В действительности же организовывать или самоорганизовываться, управлять или самоуправляться люди не могут, не подчиняясь законам этих своих действий.

Законы составляют основу их управленческой деятельности. Если этого не признавать, не использовать законы, то ждать какого-либо положительного эффекта от управленцев бесполезно.

В полном соответствии с признанием объективного характера законов должен решаться вопрос об их использовании. Использование человеком законов общества не образует особой сферы — социальной субъективной деятельности с присущим ей особым социальным механизмом, принципиально отличным от механизма действия объективных законов. Поскольку законы и есть законы деятельности человека, то управление есть не что иное, как сознательное или бессознательное использование законов природы и общества. Неправильно думать, отмечал В. П. Тугаринов, что «объективными являются лишь те законы, в осуществлении которых люди участвуют бессознательно... Надо различать действие, не зависимое от сознания, и действие, совершаемое с помощью сознания» {876}. Управление совпадает с действием и использованием законов.

Использовать закон —значит использовать знания о нем, совершать такие действия и вступать в такие отношения, которые соответствуют знаниям о законах, и не делать того, что не соответствует им. Поэтому проблема использования законов — это проблема их знания и деятельности согласно этому знанию. Здесь субъективность приобретает свойственный ее понятию смысл: сознательность действия, знание дела.

Из того факта, что объективный закономерный процесс общественной жизни складывается из практических действий, не проходя через общественное сознание и не охватываясь полностью им, не следует, что социальная управленческая деятельность не может быть обоснована и рационально направлена на достижение определенных целей, согласуемых с объективным ходом событий. Нельзя согласиться с доводами современного антирационализма, отвергающего возможность осуществления научно обоснованной управленческой и планирующей деятельности, основанной на объективных законах.

Ф. Хайек, например, положение о рыночной самоорганизации, не требующей управления и тем более планирования, превращает в аргументы против возможности рациональной управленческой практики:

а) против требования следовать на практике тому, что научно обоснованно и не делать того, что не поддается этому обоснованию и не подтверждается опытом;

б) против правила выполнять то, что понятно и не следовать тому, что непонятно;

в) против идеи о неразумности того действия или поведения, цель которого не определена заранее;

г) против того, чтобы делать что-либо, если следствия дела не предусмотрены заранее или невыгодны {877}.

В итоге, по мнению Ф. Хайека, «самонадеянный рационализм» считает неразумным все то, что либо не доказано научно, либо не вполне понятно, либо не имеет определенной цели, либо ведет к каким-нибудь неизвестным следствиям. Рыночный «расширенный порядок сотрудничества» не может базироваться на принципах научности, конструктивного рационализма, планирования. Ни традиционные нормы морали, ни традиционные практики не удовлетворяют критериям рациональности, не являются заключениями нашего разума.

Рыночный «порядок» выходит за пределы человеческого понимания, желаний, намерений, т. е. индивиды не знают и не могут знать, каков будет конечный результат их деятельности, и, соответственно, не могут заранее определять свои цели. Человек в своей практической деятельности, с этой точки зрения, больше походит на пчелу, которая в отличие от архитектора заранее не планирует и не замышляет, что и как строить, но строит, руководствуясь чем-то вроде инстинкта (как пчела), лежащим, однако, выше животного инстинкта, но не охватываемого разумом.

На самом же деле естественноисторический процесс, складываясь помимо общественного сознания создающих его лиц, тем не менее образуется из действий людей, которые каждый раз ставят перед собой определенные цели, ждут заранее предполагаемых результатов и так или иначе понимают, что они делают, чего хотят. Цель, воля людей, осознанность ими своих индивидуальных поступков, готовность к участию в той или иной деятельности — это субъективное сопровождение практической деятельности, без которого история не делается. Этого не отрицают материалисты, которым приписывается теория «железной» необходимости: «Что это за чепуха, будто разум и чувства не присутствовали при возникновении капитализма? Да в чем же состоит капитализм, как не в известных отношениях между людьми, а таких людей, у которых не было бы разума и чувства, мы еще не знаем. И что это за фальшь, будто воздействие разума и чувства тогдашних „живых личностей" на „ход вещей" было „ничтожно"» {878}. Люди и тогда, заметил В. И. Ленин, в здравом уме и твердой памяти, находили чрезвычайно искусные способы, при помощи которых загоняли непокорного крестьянина в русло капиталистической эксплуатации, проводили политические и финансовые мероприятия, посредством которых осуществлялись капиталистическое накопление и капиталистическая экспроприация.

Объективная закономерность, складывающаяся из практических действий людей независимо от их замыслов, целей, намерений, тем не менее открывается наукой, человеческим разумом. Законы же науки становятся правилами практического действия и в этом смысле не только осознаются, но и используются людьми в своей практической деятельности. Люди, действуя, всегда подчиняются тем или иным законам, и в этом смысле их практическая деятельность совпадает как с использованием, так и с действием социальных законов.

Управляющая деятельность членов общества и соответствующих институтов образует звено механизма действия и использования законов общественного развития. Изменяют ли люди свои производительные силы, или они перестраивают свои управленческие органы, они одинаково подпадают под действие объективных законов своей деятельности. В этом смысле не может быть особого механизма использования законов, отличающегося от их действия тем, что первый относится к объективным образованиям, а второй — к субъективным. Явления или формы практического проявления внутренних законов, например конкуренция или планирующая деятельность, не менее объективны, чем сами имманентные законы общественного развития. В противном случае понятия «использования закона», «механизма использования закона», неизбежно приобретают смысл некоего «воздействия» людей на объективные законы. Т. е. из механизма использования можно создать особую субъективную сферу, где не человек подчиняется законам своего действия, а законы подчиняются ему и он волен их игнорировать, отклоняться от них и даже устранять их по своему желанию. Независимо от того, добиваются ли люди своих целей или нет, ошибаются ли они в своих действиях или нет, они не могут в своей деятельности игнорировать ее законы, не подчиняться им. Ведь речь идет о том, что действующие и на практике используемые законы — это законы самой деятельности людей.

Когда речь идет об использовании законов в смысле их знания и деятельности согласно этому знанию, то и категория субъективного фактора приобретает адекватное ей значение: сознательность действия, знание дела, интерес к данному делу. Названная субъективность в своем движении может не совпадать с объективными законами как законами собственных общественных действий тех же самых обладающих сознанием людей. «Под субъективным фактором разумеется не всякая сознательная деятельность людей (ибо человек всегда и везде действует сознательно, целенаправленно, а не инстинктивно, как действует животное), а деятельность сознательная в смысле общественного сознания, т. е. не просто деятельность отдельного человека, направленная на удовлетворение его повседневных, будничных личных нужд, но деятельность, исходящая из понимания задач общества или того или иного класса в нем. Субъективный фактор в истории есть сознательная деятельность людей в смысле общественного сознания» {879}. Соответственно, роль субъективного фактора в смысле общественной сознательности, целенаправленности действий, а не просто роль деятельности людей, по мере овладения законами общественной науки может повышаться.

Нельзя, однако, это трактовать как возможность возвышения управленческой деятельности над объективными законами. Это было бы субъективистским пониманием общественного развития, опасность которого в последнее время возрастает. Было время, когда возрастание роли сознательного начала представлялось как возможность создания или уничтожения людьми объективных законов общества. Теперь говорят в более мягкой форме: люди вроде бы могут игнорировать эти законы, использовать или не использовать их, отклоняться или не отклоняться от них в своей деятельности. Целые периоды истории страны нередко объявляются ошибочными, общество вроде бы только то и делало, что отклонялось от объективных законов собственной деятельности, и, игнорируя их, вставало на ложный путь. Так, например, полагают, что сегодняшний кризис, упадок производства и жизненного уровня народа произошли не потому, что страна экономически перешла к рынку и стали действовать рыночные законы, а потому, что игнорируются законы рынка, в том числе закон стоимости. Но разве не этими законами определяется известный принцип: повышение благосостояния одних сопровождается соответствующим ухудшением благосостояния других (В. Парето). То, что стало с экономикой страны, произошло не вопреки законам рынка, а благодаря этим законам. Если не реализуются одни законы, то это лишь значит, что деятельность людей осуществляется по другим законам.

Склонность видеть главные причины современной деформации экономической и социальной сферы в ошибках управленцев, в том числе президентов, в их неумении правильно оценить те или иные явления и вовремя принять решение есть субъективистский подход. Субъективист, признав нечто желательным или нежелательным, должен найти условия осуществления желательного или устранения нежелательного. Им не допускается даже мысли об объективном характере процесса развития общества, и потому ничего другого не остается, как говорить только о разных уклонениях от «желательного», о «дефектах», случившихся в истории вследствие того, что люди были не умны, не умели хорошенько понять того, что требуется, неумели найти условия осуществления разумных порядков. Ясное дело, что идея о естественноисторическом закономерном процессе развития общества в корне подрывает эту ребячью мораль, претендующую на наименование социологии. Сегодня эту же мораль можно встретить в расхожей фразе — «зачем законы истории надо любить больше, чем мать родную».

Люди не могут игнорировать объективные законы прежде всего потому, что последние являются законами их собственных общественных действий и отношений. Что и как люди делают, в какие отношения вступают — таковыми и будут законы, которым подчиняются их деятельность и отношения. Поэтому нельзя отклоняться от закона собственной деятельности. Не бывает так, чтобы деятельность, если даже она нежелательна с точки зрения тех или иных социальных групп, не подчинялась собственному закону. Не бывает периодов, или «участков» истории, свободных от действия объективных законов. Если то или иное действие идет вразрез требованиям одного закона, то это не значит, что оно не подчинено другому закону.

Речь может идти лишь о том, что люди, изменяя характер своей деятельности, свои общественные отношения, подчиняются законам этой своей новой деятельности и измененных отношений. Если, например, свою экономическую деятельность общество направляет на получение прибыли, и люди завязывают между собой товарно-денежные отношения, то законами этой деятельности и этих отношений будут законы рыночного производства и обмена. Управленческая власть, какое бы положение ни занимала, не может игнорировать законы, ведущие к последствиям капиталистического производства. Остается лишь их санкционировать в управленческих решениях и отделаться соответствующей фразой: «хотели как лучше — получилось как всегда». Управленческая деятельность в современных условиях подчиняется законам рыночного хозяйства, последствия функционирования которого в виде безработицы, кризиса возникают спонтанно, вопреки благим желаниям и обещаниям руководителей «поднять», «улучшить» жизнь людей.

Подчинение людей законам своей деятельности и своих отношений не означает отрицания общеизвестного факта, что историю делают люди, живые личности. Вопрос лишь в том, как понимать это «делание» людьми истории. Они ее делают не тем, что создают новые законы или их изменяют, игнорируя существующие законы, а тем, что изменяют средства и продукты своей деятельности, создают вещи, продукты в той или иной социально-экономической форме. Изменения общественных отношений тоже исходят от людей — их носителей. Однако из признания активности делающих историю людей вовсе не следует, что объективные законы являются результатом, продуктом человеческой деятельности. Объективные законы могут выражать результаты, к которым люди приходят в своей деятельности и в своем общении, но сами не могут быть созданными людьми по своей воле законами.

Исходным здесь является то, что управление есть воздействие людей, общества на собственное функционирование и развитие, на производство и воспроизводство общественных отношений (общества и человека) на основе объективных законов природы и общества. Чем полнее и глубже люди познают законы своих общественных действий и опираются на них в своей управленческой деятельности, тем эффективнее осуществляется управление их собственной общественной жизнью.

Трактовка управления как одного из способов воздействия общества на самого себя проистекает не из какой-то постнеклассической социологии, а из давно известного положения о самодвижении и саморазвитии общества, о порождении человека человеческим трудом (Гегель), из выдвинутой К. Марксом концепции о том, что производство не сводится к созданию вещей, что оно есть одновременно производство и воспроизводство общественных отношений, т. е. самого общества и человека.

Теперь многие пользуются формулами «саморазвивающаяся человеческая система», «производство обществом самого себя», выдавая их за постиндустриальную парадигму всей науки или некой постнеклассической социологии. На самом деле они представляют собой достижения той социологии и той теории управления, которые достойны называться научными.