Солдат Иван Бровкин

— Ваня! — с искренней радостью восклицает Тимофей Кондратьевич и, встав с места, идёт навстречу гостю.

Он крепко жмет Ване руку, обнимает его и, отойдя на шаг назад, восхищенно оглядывает с ног до головы.

— Ну и молодец! — одобрительно говорит он. — Не узнать тебя. Орёл! — и, похлопав Ваню по плечу, продолжает: — Спасибо, не осрамил! Нет, брат, не осрамил. Я ведь получал газеты, где про тебя писали. Мне все благодарности командования известны. — Он снова оглядывает Ваню и, повернувшись к Самохвалову, продолжает: — Что ты скажешь, Аполлинарий Петрович? Не осрамил?

Но озадаченный и совершенно убитый Самохвалов, словно окаменев, продолжает сидеть в той же позе. Палец его неподвижно застыл на счётах.

— Да ты что, Ваню не узнаешь?

Самохвалов натянуто улыбается и, наконец, встав с места, протягивает Ване руку и говорит:

— А-а-а! Как же, как же! Здравствуйте!

Но Ваня, не подав ему руки, берёт под козырек.

— Здравствуйте, гражданин Самохвалов!

Рука Самохвалова застывает в воздухе, он неловко прячет её в карман и, пытаясь изобразить радость на своем лице, говорит:

— Возмужал, Иван Романович, возмужал. Читали мы, читали. Читали газеты, знаем. Всё про вас знаем…

Коротеев, заметив, что Ваня умышленно не подал Самохвалову руки, засмеялся и, чтобы скрыть неловкость, подхватил последние слова Самохвалова:

— Как же, действительно возмужал. Читали мы! А ты в наши края проездом или как?

— На десять дней, не считая дороги. В краткосрочный отпуск, согласно приказу командования полка за отличную учебу и боевую подготовку, — по-военному отчеканивает Ваня и, вынув из бокового кармана документ, протягивает его Коротееву.

— На десять дней, очень хорошо, — разглядывая документ, говорит председатель.

— Может, во мне какая нужда есть? Я могу с полным удовольствием помочь колхозу.

— Помочь? — не без удивления переспрашивает Коротеев.

— Да, практически помочь. Если нужно, по ремонту машин и механизмов. А то ведь время горячее — лето.

У Самохвалова злобно сверкнули глаза:

— Собственно говоря, ремонтировать-то нечего, — с плохо сдерживаемым раздражением говорит он. — За год после вашего отъезда у нас, слава богу, ни аварий, ни поломок. Так что вам, Иван Романович, лучше просто отдыхать, а не утруждать себя делами.

Ваня побагровел от гнева, но сдержал себя.

— Спасибо за совет, гражданин Самохвалов. Постараюсь им воспользоваться. — И, обращаясь к Коротееву, спрашивает: — Как живете, Тимофей Кондратьевич? Как дома? — Ваня неожиданно запнулся. — Как здоровье Елизаветы Никитичны?

— Спасибо, живём хорошо. Все здоровы, — отвечает Коротеев и добавляет: — Ну, иди домой и жди меня. Я скоро за тобой заеду. В поле поедем. И у нас найдётся, чем перед тобой похвастаться.

— Есть подождать! — опять по-военному отчеканивает Ваня, берёт под козырек, выходит на улицу.

— Да, вот что с человеком армия делает — человека делает, — радостно говорит Коротеев.

— Что верно, то верно, Тимофей Кондратьевич, — пожимая плечами, отвечает Самохвалов. — Но моё мнение такое — на военной службе человек становится грубым. У него, так сказать, притупляются всякие чувства.

Коротеев машет рукой.

— Ничего ты, Аполлинарий Петрович, не понимаешь. — И тут же, что-то вспомнив, восклицает: — Как же нам с письмами быть? А вдруг он узнает? Ведь мы вроде как… нехорошо поступили. Даже, скажу, некрасиво всё это оборудовали. Ты меня, Аполлинарий, втянул в это грязное дело.

— Да, нехорошо для вас получается, Тимофей Кондратьевич, — нагло говорит Самохвалов.

— А для тебя? Для тебя хорошо получается? Красиво? — сердито спрашивает Коротеев.

— Что я? Я — человек посторонний. А вы отец — лицо, так сказать, ответственное. С вас весь спрос. Поэтому моё мнение такое: Любовь Тимофеевне лучше с этим солдатом и не видеться, — советует Самохвалов. — Тогда он ничего и не узнает. Ведь у Любаши тоже должно быть своё самолюбие, — хитро добавляет он.

В гараже Ваня, засучив рукава, вместе с одним из механиков собирает отремонтированный мотор.

Закончив сборку, Ваня выходит из гаража и видит, как щуплый парнишка лет семнадцати, еле управляясь с тяжёлым шлангом, моет колеса стоящих в ряд грузовиков.

К парню подходит один из шофёров и сердито говорит:

— Разве это работа? Ты не машину — землю моешь. Ближе подходи, растяпа!

— Сколько у меня учителей, — сердито бормочет парнишка и передразнивает шофёра: — «Растяпа»… ещё неизвестно, кто растяпа.

Весело смеются расположившиеся неподалеку на завтрак шофёры.

Ваня берёт у парня шланг и, подойдя к грузовикам, лихо начинает мыть колеса.

— Вот это да, — восхищенно говорит шофёр, обращаясь к парнишке. — Учись, недоросток ты непутёвый!

Ваня сердито смотрит на шофёра.

— А ну-ка, отойди, не мешай парню работать!

Шофёр, пожимая плечами, отходит к товарищам, которые подтрунивают над ним.

— Сколько тебе лет? — спрашивает паренька Ваня, продолжая мыть машину.

— Семнадцать.

— Да, брат! — Ваня недовольно морщится. — Трудно тебе будет, до армии ещё целых два года остаётся.

— А добровольцем не возьмут?

— Кому теперь в армии нужны добровольцы? И так многие из призывников остаются за бортом…

— Говорят, тебя тоже называли непутёвым, — смущённо спрашивает паренек.

— Не помню, может, и называли, — нехотя отвечает Ваня и перетаскивает шланг к другому грузовику.

Огромная луна светит над деревней. В голубой ночной дымке блестят железные крыши домов, расположенных вдоль широкой улицы.

Гуляют деревенские парни и девушки. Впереди — Ваня со своей гармошкой.

Знакомая нам девушка с веснушками, поглядывая на Ваню, поёт высоким голосом:

Девушки подпевают хором:

Вдруг запевает девушка с тонкими капризными губами:

Затем запевает Ваня, аккомпанируя себе на гармони:

Девушка подхватывает:

Ваня продолжает:

Девушка заканчивает частушку:

Поют парни:

Девушка с капризными тонкими губами, поглядывая на своего парня, начинает новую частушку:

С ней перекликается веснушчатая девушка:

Парень берёт за руку веснушчатую девушку, и они незаметно сворачивают в сторону.

Впереди всех шествует Ваня и поёт под аккомпанемент своей гармони:

Еще два парня с двумя девушками отстают и скрываются.

Ваня по-прежнему играет, уверенно шагая под звуки гармони. За ним идёт только девушка с тонкими капризными губами со своим парнем.

В доме Коротеевых. За столом сидят Тимофей Кондратьевич, Елизавета Никитична, Самохвалов и Любаша.

Изредка слышны переборы гармони и звонкие девичьи голоса.

Самохвалов, как всегда, пытается философствовать.

— Частушки и всякие песни они, конечно, так сказать, для души, — говорит он. — Но моё мнение такое: музыка идёт от безделья. Кто, я спрашиваю, песни играет и, так сказать, музыки требует? Тот, кто не работает, или тот, кто, извиняюсь, выпивает.

— Здорово ты это придумал, Аполлинарий Петрович! — иронически смеётся Коротеев. — Ты об этом в газету напиши. Может, спасибо скажут.

— Вы всё шутите, Тимофей Кондратьевич, — отвечает Самохвалов и вдруг, словно что-то вспомнив, обращается к Елизавете Никитичне. — Ах, извините, совсем забыл. — Он вынимает из кармана флакон духов и протягивает Елизавете Никитичне. — Прошу вас. От меня, так сказать, презент. Только сегодня из города получил.

— Перестаньте вы меня, Аполлинарий Петрович, задаривать, — отказывается Елизавета Никитична. — У меня этого вашего одеколону и всяких духов столько, что ими только торговать впору.

— Ничего, — улыбается Самохвалов. — Духи и одеколон украшают женщину. — Он кладёт флакон на стол перед Елизаветой Никитичной. Потом, вынув из другого кармана шёлковую косынку, разворачивает её и показывает Коротееву: — Вот тоже сегодня получил. Обратите внимание — целующиеся голубки.

— Ничего, голуби подходящие, — отвечает Коротеев, едва взглянув на косынку.

— Это вам, Любовь Тимофеевна, так сказать, презент. — Самохвалов повязывает косынку безучастно сидящей за столом Любаше. — Просто прелесть, как она вам к лицу, — самодовольно любуясь своим подарком, добавляет он.

С улицы всё ближе доносятся звуки гармони и песня девушки:

Сидящие за столом прислушиваются к песне.

— Хорошо поёт Тоня, душевно поёт, — говорит Коротеев.

— Что-то Вани не слышно, — замечает Елизавета Никитична. — А раньше, бывало, соловьём заливался…

— Остепенился человек, — откликается Коротеев.

— Не скажите, Тимофей Кондратьевич, — вздыхает Самохвалов. — Военная служба делает человека чёрствым. Для солдата душевная песня или любовь — это, как говорится, раз плюнуть.

Удаляется песня. Еле слышатся переливы гармони.

Задумались сидящие за столом.

Вдруг послышались разливистые соловьиные трели.

— Соловей-то как поёт! — с какой-то грустью говорит Елизавета Никитична.

— Что с соловья спросишь? — философствует Самохвалов. — Птичка она неразумная, хотя и певчая. — Обращаясь к Любаше, спрашивает: — Может, в домино сыграем?

— Спасибо. Мне спать хочется, — отвечает Любаша и медленно идёт к себе.

Как только Любаша входит в комнату и прикрывает за собой дверь, она распахивает окно и выпрыгивает во двор. За голубым забором, притаившись, стоит Ваня.

Любаша бросается к нему навстречу, влезает на забор, но неожиданно забор с грохотом валится на птичник. Любаша падает на землю.

Из птичника по двору разлетается птица; кудахчут куры, гогочут гуси. Неистово лает собака.

К Любаше подбегает Ваня, помогает ей подняться. Они убегают. На месте происшествия остается забытая Любашей косынка.

Во двор выбегают Коротеев и Самохвалов. Лает собака, кудахчут куры, гогочут гуси.

Мычит в хлеву перепуганная корова.

— Воры! Воры! — неистово кричит Самохвалов.

У дома правления колхоза старик сторож стреляет из охотничьей двухстволки.

У поваленного забора привлеченные шумом собираются колхозники. Слышны голоса:

— Что случилось?

— Какие воры? Откуда?

На скамейке в палисаднике знакомый нам парень целуется с веснушчатой девушкой. Неожиданно она отрывается от парня:

— Слышь, воры!

— Какие там воры! Это Ваня с Любашей мирятся, — флегматично отзывается парень, снова обнимает и целует девушку.

Любаша и Ваня бегут по залитому лунным светом полю.

Все больше и больше колхозников сбегаются к поваленному забору.

Коротеев нагибается, поднимает оброненную Любашей косынку и протягивает её Самохвалову.

— Забери ты, брат, своего голубя. Здесь, видать, дело миром не кончится. Солдат приехал.

Удрученный Самохвалов забирает косынку.

Смеются колхозники.

Елизавета Никитична подходит к Самохвалову и молча передаёт ему корзинку, наполненную флаконами духов, одеколона и разными «сюрпризными» коробками, подаренными ей Самохваловым.

Все расходятся по домам.

Перед поваленным забором остается только Самохвалов; в одной руке у него косынка, в другой — корзинка.

Самохвалов с корзинкой в руках, наполненной флаконами духов и одеколона, входит в буфет, где за стойкой сидит Полина.

— Здравствуйте, Полина Кузьминична! — обращается он к буфетчице.

— Здравствуйте Аполлинарий Петрович! — вставая с места, отвечает Полина. Увидев в его руках корзинку, она с улыбкой спрашивает: — Что у вас такое? Торговлей занялись, что ли? Или, может, призы какие-нибудь получили?

— Получил… действительно, призы… — со вздохом отвечает Самохвалов. — Такие призы получил, что на душе кошки скребут. Налейте-ка мне по этому поводу, пожалуйста, что-нибудь выпить.

— Лимонаду или боржому? — кокетливо предлагает Полина.

— Водки, Полина Кузьминична! — сдавленным голосом просит Самохвалов. — Водки, пожалуйста! Ох, и напьюсь я сегодня…

— Вы же непьющий? — недоумевает Полина.

— Каждому, наверное, когда-нибудь придётся пить, — начинает философствовать Самохвалов. — Такова жизнь. Сегодня человек на вершине воли, Полина Кузьминична, а завтра — на дне… Налейте, пожалуйста, пятьдесят граммов.

Самохвалов осушает рюмку. С непривычки у него занялся дух, выкатились глаза и, если бы не Полина, которая с удивительной ловкостью всунула ему в рот кусок колбасы, Самохвалов, наверное, задохнулся бы.

Он долго стоит, прикрыв рот ладонью, и, когда наконец отводит руку и поднимает голову, лицо его становится неузнаваемым.

— Понимаю… понимаю, почему человек пьёт, — хриплым голосом говорит Самохвалов. — От недовольства действительностью! Вот отчего пьёт человек!

— Может, вам воды? — сочувственно спрашивает Полина.

— Зачем вода? Дайте лучше водки! Ещё пятьдесят граммов.

— От такой большой дозы вы умрёте, Аполлинарий Петрович! — иронизирует Полина.

— А зачем человеку жизнь, если он недоволен действительностью, дей-стви-тель-ностью… — раздельно, но уже заплетающимся языком, повторяет Самохвалов. — Налейте, пожалуйста, Полина Кузь-ми-нич-нична…

Полина снова наливает рюмку.

Самохвалов глядит на Полину и вдруг, словно что-то вспомнив, спрашивает:

— Вы голубей любите?

— Голубей? — удивляется Полина. — Люблю.

Самохвалов вытаскивает из кармана косынку с голубями и повязывает её вокруг шеи девушки со словами:

— Жаль мне вас, Полина… Кузь-ми-нич-нична…

— Мне самой себя жаль! — со вздохом отвечает Полина, разглядывая в зеркало косынку.

Самохвалов, не открывая глаз от пышных плеч и румяных щек девушки, вытаскивает из корзинки «сюрпризную» коробку «Фиалка» и, показывая её Полине, спрашивает:

— Значит, вы одинокая? Вроде меня…

Полина, сразу догадавшись, в чём дело, холодно отвечает:

— И совсем я не одинокая! От Захара Силыча каждый день письма получаю. А скоро он и сам приедет.

Самохвалов быстро прячет обратно в корзинку свой подарок и снова залпом выпивает водку. Опять он чуть не задохнулся, но обиженная Полина уже не предлагает ему закуски. Она с гордым видом снимает с шеи косынку и отдаёт её Самохвалову.

Самохвалов с корзинкой в руках выходит из буфета и нетвердыми шагами идёт по освещённой лунным светом деревенской улице. Размахивая косынкой, он орёт пьяным голосом:

— Что это с нашим бухгалтером стряслось? — недоумевает девушка с тонкими капризными губами, стоящая вместе с парнем на крыльце дома.

— Душевное потрясение! — многозначительно и мрачно отвечает парень. — На почве несчастной любви… — И он несколько раз ударяется головой о столб, как год тому назад.

Самохвалов, пошатываясь, бредёт по берегу реки.

Размахивая косынкой, он орёт пьяным голосом:

Самохвалов садится на берегу и, поставив рядом с собой корзинку с флаконами, задумчиво смотрит на реку.

— Предали вы меня, Тимофей Кондратьевич, предали, — тихо говорит он и затем громким голосом, будто беседуя с Коротеевым, спрашивает: — Для кого же я старался? — При этих словах он вытаскивает из бокового кармана пачку писем Вани. — Для кого, спрашивается, я старался и прятал письма непутёвого? — и тихо, продолжая этот разговор сам с собой, добавляет: — Для себя старался, Аполлинарий Петрович, для себя…

И он начинает поодиночке, одно за другим, бросать в воду письма Вани.

— Говорят, любовь облагораживает человека? — задумчиво произносит Самохвалов. — По-моему, это абстракция. — И вновь запевает:

Письма одно за другим плывут по воде.

К поваленному дереву у реки подходят Ваня и Любаша.

— Я ни одного письма не получала. Зачем обманывать? Надо мной вся деревня смеялась, — говорит огорченно Любаша.

— Я ведь каждый день писал, — оправдывается Ваня, — надо мной весь полк смеялся. — Он замолчал и тяжело вздохнул. — Ты просто не хотела отвечать. — И, посмотрев на Любашу, добавляет: — Я знаю, тебе бухгалтер голову вскружил.

Обиженная Любаша вскакивает и бежит вдоль берега.

Ваня догоняет её, хватает за руку, останавливает.

— Любаша! — шепчет он.

— Что? — тоже шёпотом спрашивает Любаша.

— Честное слово, писал… каждый день писал.

— Честное слово, не получала.

Они смотрят друг на друга ласковым, нежным взглядом. Головы их сближаются, и Ваня, протягивая руки, впервые обнимает Любашу и приникает к ней долгим поцелуем.

ФИЛЬМОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

СОЛДАТ ИВАН БРОВКИН

Киностудия им. М. Горького, 1955, 10 ч., цветной.

Автор сценария — Г. Мдивани. Режиссер-постановщик И. Лукинский. Оператор — В. Гинзбург. Художник — Л. Блатова. Режиссеры: Б. Каневский, И. Турин. Композитор — А. Лепин. Звукооператор — В. Хлобынин. Текст песен А. Фатьянова.

В ролях: Иван Бровкин — Л. Харитонов, Мать Бровкина — Т. Пельцер, Коротеев — С. Блинников, Его жена — А. Коломийцева, Любаша — Д. Смирнова, Самохвалов — Е. Шутов, Захар Силыч — М. Пуговкин, Полина — В. Орлова, Командир батареи — Б. Толмазов, Зам. командира по политчасти — П. Савин, Сержант Буслаев — Л. Лобов, Ефрейтор Абаев — Т. Жайлибеков, Солдат Кашин — К. Тыртов.